Эдгаръ По
Эдгаръ По
Демонъ извращенности.
Демонъ извращенности.
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ первый
Поэмы, сказки
Москва, 1901
Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’
Демон извращённости, По Эдгар Аллан, Год: 1845
Время на прочтение: 8 минут(ы)
При разсмотрніи человческихъ способностей и побужденій,— при обсужденіи prima mobilia человческой души, френологи упустили изъ виду одну наклонность, которая, несмотря на то, что она существуетъ, какъ чувство коренное, первичное, непрекратимое, была, однако, въ равной мр просмотрна и всми моралистами, имъ предшествовавшими. Повинуясь заносчивости разсудка, оня вс одинаково просмотрли ее. Ея существованіе ускользнуло отъ нашихъ чувствъ, благодаря намъ самимъ, мы сами не хотли допустить ея существованія — у насъ не было вры, будь то вра въ откровеніе или въ Каббалу. Мысль объ этой наклонности никогда не возникала въ нашемъ ум, исключительно въ силу того, что она была бы сверхдолжной. Мы не видимъ нужды въ такомъ побужденіи — въ такой наклонности. Мы были бы не въ состояніи постичь ея необходимости. Мы не могли бы понять, т.-е., врне, мы не поняли идеи этого primum mobile, хотя оно само всегда навязывалось намъ, мы были безсильны понять, какимъ образомъ оно могло споспшествовать какимъ нибудь цлямъ человческаго общежитія, временнымъ или неизмннымъ. Нельзя отрицать, что френологія, а также, въ большой мр, и вс метафизическія знанія, были состряпаны а priori. Человкъ разума или логики, боле, чмъ человкъ пониманія и наблюденія, притязаетъ на знаніе намреній Бога — диктуетъ ему задачи. Измривъ такимъ образомъ, съ чувствомъ собственной услады, помыслы Іеговы, онъ вывелъ изъ этихъ помысловъ свои безчисленныя системы мышленія. Въ сфер френологіи, напримръ, мы прежде всего установили, и довольно естественно, что, согласно съ намреніями Божества, человкъ долженъ сть. Посл этого мы приписали человку органъ чувства питанія, органъ, являющійся бичемъ Господнимъ и принуждающій человка сть, во что бы то ни стало. Затмъ, ршивъ, что это была воля Господа, чтобы человкъ продолжалъ свои родъ, мы открыли органъ чувства любви, мы продолжали въ этомъ направленіи, и открыли органъ чувства страсти къ борьб, чувства идеальности, чувства причинности, чувства художественности,— словомъ, мы открыли цлую систему органовъ, олицетворяющихъ извстную наклонность, извстное моральное чувство, или какую-нибудь способность чистаго разума. И въ этомъ распорядк первичныхъ побудительныхъ началъ человческихъ дйствій, послдователи Шпурцгейма, справедливо или ошибочно, частью или цликомъ, слдовали въ принцип лишь по стопамъ своихъ предшественниковъ, выводя и установляя ршительно все изъ предвзятаго представленія о судьб человка, и опираясь на субъективно понимаемыя намренія его Творца.
Было бы гораздо разумне, и гораздо надежне, создавать классификацію (если ужь она необходима) на основаніи того, что человкъ длалъ обыкновенно или случанно, и что онъ длалъ всегда случайно, нежели на основаніи того, что, какъ мы ршили, Божество внушаетъ ему длать. Если мы не можемъ понять Бога въ его видимыхъ длахъ, какъ можемъ мы понять его непостижимые помыслы, вызывающіе эти дла къ бытію? Если мы не можемъ уразумть его въ созданіяхъ вншнихъ, какъ можемъ мы проникнуть въ его существенные замыслы или въ фазисы его творчества?
Заключеніе а posteriori должно было бы указать френологіи, какъ на одно изъ прирожденныхъ и первичныхъ началъ человческихъ дйствій, на нчто парадоксальное, что мы можемъ назвать извращенностью, за недостаткомъ наименованія боле опредлительнаго. Въ томъ смысл, какъ я его понимаю, это, въ дйствительности, mobile, лишенное мотива, мотивъ не мотивированный. Повинуясь его подсказываніямъ, мы поступаемъ безъ постижимой цли, или, если это представляется противорчіемъ въ терминахъ, мы можемъ измнить теорему и сказать слдующимъ образомъ: повинуясь его подсказываніямъ, мы поступаемъ такъ, а не иначе, именно потому, что разсудокъ не велитъ намъ этого длать. Въ теоріи, не можетъ быть разсужденія мене разсудительнаго, но, въ дйствительности, нтъ побужденія, которое бы осуществлялось боле неуклонно. При извстныхъ условіяхъ, и въ извстныхъ умахъ, оно абсолютно непобдимо. Я не боле убжденъ въ своемъ существованіи, чмъ въ томъ, что сознаніе грховности или ошибочности какого нибудь поступка является нердко непобдимой, и единственной, силой, побуждающей насъ совершить его. И эта, нависающая тяжелымъ гнетомъ, наклонность длать зло ради зла не допускаетъ никакого анализа, никакого разложенія на простые элементы. Это — коренное первичное побужденіе — стихійное. Я знаю, мн скажутъ, что, если мы упорствуемъ въ извстныхъ поступкахъ въ силу того, что мы нe должны бы упорствовать въ нихъ, наше поведеніе есть только видоизмненіе того, что проистекаетъ обыкновенно изъ чувства страсти къ борьб, какъ его понимаетъ френологія. Но одного бглаго взгляда достаточно, чтобы увидть ложность такой мысли. Френологическое чувство страсти къ борьб необходимо связано, по своей сущности, съ представленіомъ о самозащит. Это — наша собственная охрана противъ несправедливости. Данное чувство иметъ въ виду наше благополучіе, и такимъ образомъ одновременно съ его развитіемъ въ насъ возбуждается желаніе собственнаго благополучія. Отсюда слдуетъ, что желаніе благополучія непзбжно должно возникать одновременно со всякимъ побужденіемъ, которое представляеть изъ себя простое видоизмненіе чувства страсти къ борьб, но при возникновеніи того неопредленнаго ощущенія, которое я называю извращенностью, желаніе благополучія не только не пробуждается, но возникаеть чувство, находящееся съ нимъ въ рзкомъ антагонизм.
Посл всего сказаннаго, лучшій отвть на только что замченный софизмъ, это — воззваніе къ собственному сердцу каждаго. Ни одинъ человкъ, если только онъ пожелаетъ честно и добросовстно вопросить свою собственную душу, не будеть отрицать коренного характера обсуждаемой наклонности. Она столько же непостижима, сколько очевидна. Всякій, напримръ, въ тотъ или иной періодъ, испытывалъ положительное и серьезнйшее желаніе мучить своего собесдника пространными околичностями. Говорящій прекрасно знаетъ, что онъ возбуждаетъ непріятное чувство, онъ самымъ искреннимъ образомъ желаетъ нравиться, обыкновенно онъ говоритъ кратко, точно и ясно, самая отчетливая и лаконическая рчь вертится у него на ум, онъ съ большимъ трудомъ сдерживаетъ себя, чтобы она не вырвалась, онъ боится вызвать гнвъ въ томъ, къ кому онъ обращается, онъ сталъ бы сожалть о такомъ чувств, но у него быстро возникаетъ мысль, что извстными вводными предложеніями и различными фразами въ скобкахъ этотъ гнвъ могъ бы быть возбужденъ. Этой одной мысли достаточно. Побужденіе выростаетъ въ желаніе, желаніе въ хотніе, хотніе въ непобдимое влеченіе, и это влеченіе проявляется вншнимъ образомъ (къ глубокому сожалнію и прискорбію говорящаго, и несмотря ни на какія послдствія).
Передъ нами задача, которую мы должны немедленно разршить. Мы знаемъ, что всякая отсрочка губительна. Важнйшій жизненный кризисъ трубнымъ звукомъ призываетъ насъ къ немедленной дятельности и къ неукоснительной энергіи. Мы сгораемъ отъ нетерпнія, насъ сндаетъ желаніе поскоре начать необходимое, вся наша душа воспламенена предчувствіемъ блестящихъ результатовъ. Нужно поскоре, поскоре, сегодня же, начать работу, и, однако, мы откладываемъ ее до завтра, почему? Отвта нтъ, разв что мы испытываемъ нчто извращенное — употребляя слово безъ пониманія основнаго принципа. Приходитъ завтра, и вмст съ нимъ самое безпокойное нетерпливое желаніе приступить къ исполненію обязанностей, но наряду съ этимъ увеличеніемъ нетерпливой тревоги приходитъ также неизъяснимая жажда отсрочки, чувство положительно страшное, ибо оно непостижимо. Мгновенья бгутъ, и это жадное чувство ростетъ. Вотъ уже насталъ послдній часъ, нужно дйствовать. Мы содрогаемся отъ бшенства противорчія, борющагося въ насъ — отъ борьбы между опредленнымъ и туманнымъ — между существеннымъ и тнью. Но если борьба зашла уже такъ далеко, бороться напрасно — побждаетъ тнь. Бьетъ часъ, и это — погребальный звонъ, возвщающій о гибели нашего блаженства. Въ то же время, это — крикъ птуха для привиднія, которое такъ долго властвовало надъ нами. Оно блднетъ — исчезаетъ — мы свободны. Прежняя энергія возвращается. Теперь мы будемъ работать. Увы, слишкомъ поздно!
Мы стоимъ на краю пропасти. Мы глядимъ въ бездну — у насъ кружится голова — намъ дурно. Наше первое движеніе отступить отъ опасности. Непонятнымъ образомъ мы остаемся. Мало-по-малу наша дремота, и головокруженіе, и ужасъ, сливаются въ одно туманное неопредлимое чувство. Посредствомъ измненій, еще боле незамтныхъ, это туманное чувство принимаетъ явственныя очертанія, подобно тому какъ въ Арабскихъ Ночахъ изъ бутылки изошли испаренія, а изъ нихъ возникъ духъ. Но изъ этихъ нашихъ тумановъ, ползущихъ надъ краемъ пропасти, возникаетъ до осязательности форма гораздо боле страшиая, чмъ всякій сказочный духъ, всякій демонъ, и однако это не боле, какъ мысль, но мысль ужасающая, охватывающая насъ холодомъ до глубины души, проникающая насъ всецло жестокой усладой своего ужаса. Нами овладваетъ весьма простая мысль: ‘А что, если бы броситься внизъ съ такой высоты? Что испытали бы мы тогда?’ И мы страшно хотимъ этого полета — этого бшенаго паденія — именно потому, что оно связано съ представленіемъ о самой ужасной и самой чудовищной смерти, о самыхъ ненавистныхъ пыткахъ, какія когда-либо возникали въ нашей фантазіи, и такъ какъ нашъ разумъ властно отталкиваетъ насъ отъ края бездны, именно поэтому мы приближаемся къ ней еще боле стремительно. Среди страстей нтъ страсти боле дьявольской и боле нетерпливой, чмъ та, которую испытываетъ человкъ, когда, содрогаясь надъ пропастью, онъ хочетъ броситься внизъ. Позволить себ, хотя на одно мгновенье, думать,— означаетъ неминуемую гибель, ибо размышленіе велитъ намъ воздержаться, и потому-то, говорю я, мы не можемъ. Если около насъ не случится дружеской руки, которая бы насъ схватила, или если мы не успемъ внезапнымъ усиліемъ откинуться отъ пропасти назадъ, мы уже погибли, мы падаемъ.
Разсматривая такія явленія съ различныхъ сторонъ, мы всегда поймемъ, что они продиктованы исключительно духомъ извращенности. Совершая такіе поступки, мы совершаемъ ихъ въ силу сознанія, что мы не должны такъ поступать. Вн этого или за этимъ не скрывается никакого, доступнаго для пониманья побужденія, и мы могли бы на самомъ дл считать такую извращенность прямымъ искушеніемъ дьявола, если бы не знали, что иногда она приводитъ къ благимъ результатамъ.
Я говорилъ такъ много, чтобы хотя сколько нибудь отвтить вамъ на вашъ вопросъ — чтобы объясннть, почему я здсь — представить вамъ хотя слабую видимость причины, объясняющей, почему я ношу эти кандалы и нахожусь въ камер осужденныхъ. Если бы я не былъ такъ пространенъ, вы или совсмъ не поняли бы меня, или, какъ весь этотъ подлый сбродъ, сочли бы меня сумасшедшимъ. Теперь же вы можете легко замтить, что я являюсь одной изъ несосчитанныхъ жертвъ Демона, Извращенности.
Невозможно, чтобы какой-нибудь поступокъ могъ быть совершенъ съ большей обдуманностью и осмотрительностью. Недли, мсяцы я размышлялъ о средствахъ убійства. Я отвергъ тысячу плановъ, потому что ихъ исполненіе включало въ себя возможность разоблаченія. Наконецъ, читая какіе-то французскіе мемуары, я нашелъ разсказъ о болзни, почти смертельной, которая приключилась съ M-me Пило, благодаря дйствію свчки, случайно отравленной. Мысль объ этомъ сразу овладла моей фантазіой. Я зналъ, что старикъ — моя жертва — имлъ обыкновеніе читать въ постели. Я зналъ, кром того, что его спальня представляла изъ себя маленькую комнату съ плохой вентиляціей. Но зачмъ я буду обременять васъ всми этими нелпыми подробностями. Мн нтъ надобности описывать весьма несложныя уловки, съ помощью которыхъ я замнилъ въ его подсвчник свчу, бывшую тамъ, восковой свчей своего собственнаго приготовленія. На слдующее утро онъ былъ найденъ мертвымъ въ своей постели, и постановленіе судебнаго слдоватоля гласило: ‘Умеръ, посщенный Богомъ’ {Скоропостижная смерть — формула англійскаго судопроизводства.}.
Я получилъ въ наслдство состояніе старика, и все шло прекрасно въ теченіе нсколькихъ лтъ. Мысль о разоблаченіи ни разу не приходила мн на умъ. Съ остатками роковой свчи я самъ распорядился тщательнйшимъ образомъ. Я не оставилъ ни малйшихъ слдовъ, съ помощью которыхъ возможно было бы обвинить меня въ прсступленіи, или хотя бы подвергнуть подозрнію. Невозможно представить себ, какое роскошное чувство удовлетворенія возникало въ моей груди, когда я размышлялъ о своей полной безопасности. Въ теченіи очень долгаго періода времени я постепенно пріобрталъ привычку упиваться этимъ чувствомъ. Оно доставляло мн боле дйствительное наслажденіе, чмъ вс чисто-мірскія выгоды, которыми я былъ обязанъ своему грху. Но, въ конц концовъ, настало время, когда это пріятное ощущеніе, мало-по-малу и совершенно незамтно, превратилось въ назойливую и мучительную мысль. Она была мучительна, потому что она назойливо преслдовала меня. Я едва могъ освободиться отъ нея хотя бы на мгновенье. Очень часто случается, что нашъ слухъ или, врне, нашу память такимъ образомъ преслдуетъ какой-нибудь надодливый мотивъ, какая-нибудь шаблонная псенка или ничтожный обрывокъ изъ оперы. Мучительное ощущеніе не можетъ въ насъ уменьшиться, если псня сама по себ прекрасна, или оперная арія достойна похвалы. Такимъ образомъ я, въ конц-концовъ, сталъ безпрерывно ловить себя на размышленіяхъ о моей безопасности, и на повтореніи тихимъ чуть слышнымъ голосомъ двухъ словъ, ‘Я спасенъ!’.
Однажды, бродя по улицамъ, я поймалъ себя на этомъ занятіи: вполголоса я бормоталъ свое обычное ‘Я спасенъ’. Въ порыв капризной дерзости я повторилъ эти слова, придавъ имъ новую форму:— ‘Я спасенъ — я спасенъ — лишь бы только я не былъ настолько глупъ, чтобы открыто сознаться!’
Едва я выговорилъ эти слова, какъ почувствовалъ, что холодъ охватилъ меня до самаго сердца. У меня была нкоторая опытность насчетъ этихъ порывовъ извращенности (природу которыхъ я нсколько затруднялся объяснить), и я прекрасно помнилъ, что никогда не могъ съ успхомъ сопротивляться такимъ припадкамъ, и теперь мое собственное нечаянное самовнушеніе, что я могъ бы имть глупость открыто сознаться въ преступленіи, встало лицомъ къ лицу со мной, какъ будто самый духъ того, кто былъ мной убитъ — и, кивнувъ, поманило меня къ смерти.
Въ первое мгновенье я сдлалъ усиліе стряхнуть съ себя этотъ кошмаръ. Я быстро пошелъ впередъ, скоре, еще скоре, и, наконецъ, побжалъ. Я испытывалъ бшеное желаніе кричать. Каждая новая волна мысли послдовательно ложилась на меня новымъ ужасомъ,— увы, я хорошо, слишкомъ хорошо, понималъ, что думать въ моемъ положеніи означало погибнуть. Я все ускорялъ свои шаги. Я прыгалъ, какъ сумасшедшій, въ толп прохожихъ. Наконецъ, чернь встревожилась и устремилась за мной въ погоню. Тогда я почувствовалъ, что судьба моя завершилась. Если бъ я могъ вырвать свой языкъ, я бы вырвалъ его — но чей-то голосъ грубо прозвучалъ надъ лоимъ ухомъ — чья-то рука еще боле грубо схватила меня за плечо. Я обернулся — я чувствовалъ, что задыхаюсь. Въ теченіи мгновенья я испытывалъ вс пытки удушья, я былъ ошеломленъ, я ослпъ, я оглохъ, и затмъ какой-то невидимый демонъ, подумалъ я, ударилъ меня по спин своей широкой ладонью. Тайна, которую я такъ давно удерживалъ, вырвалась изъ моей души.
Они разсказываютъ, что я говорилъ совершенно отчетливо, но съ видимой рзкостью и неудержимой стремительностью, какъ бы опасаясь, что кто-нибудь вмшается, прежде чмъ я закончу этотъ краткій, но исполненный такой значительности, разсказъ, отдававшій меня во власть палача и ада.
Сообщивъ все, что было необходимо для того чтобы вполн убдить правосудіе, я упалъ, и безъ чувствъ распростерся на земл.
Но что мн еще сказать? Сегодня я здсь, и въ цпяхъ! Завтра я буду на свобод? — но гд?