С. Елпатьевскій
IV. Ддушка Дормидонъ и майоръ Матвй Панфилычъ.
IV. Ддушка Дормидонъ и майоръ Матвй Панфилычъ.
Дедушка Дормидон и майор Матвей Панфилыч, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 7 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Было это давно-давно, когда еще мужикамъ волю не объявляли и къ солдатк Агась леталъ по ночамъ огненный змй, когда семья наша была въ полномъ сбор, живы были ддушка и бабушка и жили мы въ томъ старомъ дом, крытомъ соломой, состоявшемъ всего изъ двухъ комнатъ, кухни и горницы, и когда я еще не приступалъ къ складамъ, такъ омрачившимъ впослдствіи мои юные дни…
Когда мн приходятъ на память т давнія времена, я вспоминаю ддушку Дормидона и майора Матвя Панфилыча…
Ддушка Дормидонъ — длинный-длинный, какъ жердь, и когда стоитъ въ церкви у печки, на своемъ постоянномъ мст, цлой головой поднимается падъ толпой. Черепъ у него совсмъ голый, какъ колнка, лицо старое, сморщенное, сдая щетина торчитъ на выдавшемся остромъ подбородк, а черезъ все лицо, наискось отъ лваго глаза, перерзывая губу и подбородокъ, тянется широкій рубецъ. Въ праздникъ ддушка одвается въ чудной мундиръ,— спереди какъ фракъ, а сзади фалдочки узенькія и длинныя, на рукав — нашивки, на груди — ордена. За отсутствіемъ брюкъ одтъ въ блые холщевые портки, въ рук палка длиною съ добраго мужика.
Майоръ Матвй Панфилычъ — коротенькій, толстенькій. Одна нога деревянная, вмсто лвой руки пустой рукавъ болтается, лицо красное и всегда потное, а голова лысая, только по краямъ въ род ободочка волосами обведена. Орденовъ у Матвя Панфилыча видимо-невидимо, вся грудь увшана, и мы, мальчишки, во время обдни глазъ съ него не сводимъ, когда стоитъ онъ со своей супругой впереди народа передъ амвономъ. Всякое воскресенье нашъ пономарь Лука Лукичъ выноситъ изъ алтаря дв просвирки,— одну для майора, а другую для ддушки Дормидона.
Когда служба кончается, мы, мальчишки, собираемся въ оград и смотримъ, какъ здороваются майоръ и ддушка Дормидонъ. Дормидонъ вытягивается во всю длину своего неимоврнаго роста и длаетъ подъ козырекъ, майоръ торопливо машетъ имющейся въ наличности рукой, вынимаетъ изъ кармана табакерку съ какимъ-то рисункомъ и любезно протягиваетъ своему собесднику. Оба запускаютъ пальцы, нюхаютъ, чихаютъ, желаютъ другъ-другу здравствовать и идутъ потихоньку по улиц въ гости къ моему отцу, а мы провожаемъ ихъ гурьбой и смотримъ, какъ словно на ходуляхъ шагаетъ своими длинными, уже плохо сгибающимися ногами ддушка Дормидонъ и какъ ловко вывертываетъ деревяжкой Матвй Панфилычъ.
Я забираюсь съ сестрами на полати, мы ложимся на животы и смотримъ внизъ, гд за убраннымъ чистымъ столешникомъ столомъ мать и бабушка угощаютъ гостей. Сначала все идетъ чинно. Дормидонъ подставляетъ майору свою берестяную тавлинку, и опять оба чихаютъ и здравствуются, а потомъ пойдутъ разсказы.
Бабушка присядетъ къ столу, подопретъ голову рукой и слушаетъ,— очень любила она разсказы про генераловъ, про войну, про сраженія,— ддушка трясетъ въ переднемъ углу маленькою сденькою головкой, отецъ сидитъ и слушаетъ и по своей привычк глубоко вздыхаетъ, мать подолгу стоитъ у стола съ засученными рукавами и съ заткнутымъ фартукомъ, Домна у печки на ухватъ обопрется, глазъ не сводитъ.
Голосъ у майора тоненькій тенорокъ и говоритъ онъ — часто сбивается и путается — и постоянно обтираетъ лысину платкомъ. И разсказываетъ онъ про черкеса, про Чечню, про Шамиля неугомоннаго, про генерала Ермолова, а ддушка Дормидонъ станетъ разсказывать, какъ топоромъ рубитъ,— голосъ грубый, хриплый и все только про одного Суворова и говоритъ! Какъ Аршаву брали, Альпу-гору переходили, съ французомъ,бились…
Выпьетъ Дормидонъ лишнюю рюмочку, разгорится его сердце, и пойдетъ онъ честить майоровыхъ генераловъ.
— Енаралы!.. Нашелъ, про кого говорить… Въ бабки бы имъ играть… Тоже славные полководцы! Черкеса ловили… Въ род какъ на конокрада войной ходили!..
Майоръ краснетъ, конфузится и пробуетъ заступиться за своихъ генераловъ.
— Извольте прислушать, Дормидонъ Семенычъ… Взять къ примру Алекся Петровича Ермолова — орелъ! Либо Евдокимова графа,— изъ простого званія до графскаго титула дошелъ, тоже люди были. Опять же горецъ… Что говорить, не съ французомъ сравнить, противъ пушки онъ плохъ, а засядетъ наверху на скал, какъ орелъ въ гнзд, а скала-то стна стной, вотъ ты и возьми его! Тоже русскаго народа полегло — конца края нтъ!..
Но ддушка Дормидонъ ршительно не признаетъ никакихъ стоющихъ генераловъ, кром Суворова, да пожалуй еще Михайлы Ларивоныча Кутузова, котораго онъ зналъ еще молоденькимъ офицерикомъ, какъ съ туркой бились.
Публика на сторон Дормидона,— генералъ Суворовъ былъ окруженъ у насъ особымъ ореоломъ.
— Да ужъ что толковать! — протяжно говоритъ бабушка,— генералиссимусъ… И на патрет подписано: ‘Всегда побждалъ, никогда побжденъ не бывалъ’.
Повидимому и майоръ понималъ, что ему со своими генералами противъ Суворова не выстоять, и постепенно оставлялъ поле сраженія своему собесднику.
А ддушка Дормидонъ примется разсказывать про итальянскій походъ. Разсвирпетъ иной разъ старый воинъ, вдругъ вытянется изъ-за стола во весь свой огромный ростъ, лицо нальется кровью и широкій рубецъ поблетъ,— да и загремитъ на всю кухню:
— Коли — руби! Коли — руби!
И намъ на полатяхъ сдлается страшно, и мы жмемся другъ къ другу.
Ддушка Дормидонъ былъ нашъ, крутогорскій. Вс его родные давно перемерли, и оставалась только отданная въ другое село старая старуха, какая-то внучатная племянница. Жилъ онъ на мірской счетъ — мсячину получалъ — въ отведенной ему избушк на задахъ у Антона-бабы, тамъ же міръ помстилъ старушку безродную, бабушку Ненилу, скрюченную пополамъ, такъ что на ходу она въ землю смотрла, да Кузьку-шестипалаго, прижитаго въ город солдаткой Степанидой и оставшагося посл смерти матери круглымъ сиротой. Такъ и жили втроемъ въ род семьи, Ненила стряпала, ддушка избу облаживалъ, а Кузька, любимецъ Дормидона, всякими художествами занимался и проходилъ военную школу подъ руководствомъ стараго суворовскаго солдата.
Майоръ жилъ въ Жеребьевк, маленькой деревн нашего же прихода, верстахъ въ трехъ отъ Крутыхъ Горъ. Жеребьевскій крестьянскій парень, взятый въ солдаты, онъ всю жизнь провелъ въ бояхъ на Кавказ, и посл отставки пріхалъ къ намъ безъ руки и безъ ноги, израненный черкесскими саблями, съ майорскимъ чиномъ, съ увшанной орденами грудью и съ пенсіей, которой завидовали наши мужики.
— Пошлетъ Господь человку счастье… Зачмъ ему об-то руки, да дв ноги? И безъ нихъ вонъ какъ поживаетъ, любо-дорого! — говорили они, глядя на распречудесное майорово житье.
Разыскалъ майоръ свою жену, ходившую въ работницахъ по батюшкамъ, деревенскимъ торговцамъ, одлъ ее въ шерстяное платье, шаль модную купилъ, кринолинъ ей сдлалъ, наколку на голову надлъ и зажилъ въ закон, честь-честью. Построили они домикъ сбоку Жеребьевки на выгон, миткалевыя занавсочки повсили, герань въ горшкахъ развели и зажили въ свое удовольствіе.
Домикъ бленькій, новенькій, на пригорочк стоялъ, кругомъ трава, лужокъ, скота майоръ не держалъ, и двора у него не было,— а передъ домомъ цвтничекъ за палисадникомъ разбитъ. Мы, мальчишки, бывало, любили смотрть, какъ майоръ весной въ бломъ кител съ разстегнутой грудью исхитряется, упираясь въ землю своей деревяжкой и налегая грудью на заступъ, ковырять свой цвтничекъ. Замтитъ насъ майоръ, къ себ позоветъ, шашки боевыя покажетъ, кинжалы черкесскіе, про Шамиля да про черкесовъ разскажетъ, на свобод, пространно, такъ какъ никто не мшаетъ ему, слушаемъ мы, не перечимъ. А потомъ примется сигналамъ обучать насъ, приставитъ кулакъ ко рту и начистъ выигрывать, какъ рожокъ: и атаку, и отбой, и зарю. Были изъ насъ люди способные, вс сигналы выучивали и, когда въ Крутыхъ Горахъ стнка на стнку выходили, музыкантъ атаку игралъ.
И все, бывало, въ гости здилъ. Родня у него кругомъ большая по деревнямъ была, въ кумовья майора звали, въ посаженые отцы,— и везд на первое мсто за почетный столъ. Съ батюшками компанію водить сталъ, съ управляющими, изрдка въ городъ здилъ.
А жена его, какъ надла кринолинъ и наколку, такъ и заважничала. Въ тло скоро вошла, попивать стала, и надъ смирнымъ майоромъ большую волю взяла. Начнетъ мать наливкой угощать, ломается.
— Что-то ужъ и не охота… Не больно я смородину-то эту уважаю.
И пойдетъ разсказывать, у какихъ она важныхъ господъ въ город съ майоромъ была, да какъ ее лиссабонскимъ угощали.
Посл Домна, приходившаяся сродни майоровой жен, бранится.
— И охота теб, мать, Пелагею-то потчивать. Ишь губы-то выпятила,— майорша! Была Палага и есть Палага!— энергично заканчиваетъ Домна.
Хотя майоръ былъ въ большой чести въ округ, но до ддушки Дормидона ему было далеко. Пробовали жеребьевскіе мужики доказывать, что по военнымъ заслугамъ майоръ выше: и чиномъ больше и ордена важне, руки-ноги лишился,— очень хотлось имъ своего майора отстоять,— но вся округа была за ддушку Дормидона.
Оно и понятно. Врно дормидоновыхъ годовъ никто не зналъ, но сто лтъ за нимъ считали,— моей бабушк было уже семьдесятъ, а онъ ее маленькой зналъ и кое-когда по старой привычк Парашей называлъ. И этого же майора не одинъ разъ за волосы диралъ, когда онъ былъ еще просто Матюшкой жеребьевскимъ и съ другими мальчишками на церковной паперти дебошъ учинялъ. Потомъ онъ былъ суворовскій солдатъ, а главное, многіе еще помнили, какъ въ двнадцатомъ году онъ собралъ войско изъ мужиковъ и бабъ и побилъ французовъ, рыскавшихъ въ нашей округ.
Ддушку Дормидона знало полъ-узда, и съ давнихъ поръ завелся обычай, гд былъ храмовой праздникъ, за Дормидономъ мірскую подводу присылать. Наложатъ въ рыдванъ сна высоко-высоко, веретьемъ покроютъ, усадятъ ддушку и привезутъ, два-три дня у себя держатъ, на мірской счетъ угощаютъ. А когда ему нельзя ужъ стало по старости лтъ въ рыдванахъ здить, крутогорскій Степанъ-плотникъ телжку ему особенную устроилъ, а мы, мальчишки, впрягались и везли, если не далеко, пять-шесть верстъ. Усадимъ мы ддушку въ телжку, подмостимъ ему везд, чтобы помягче было, да и покатимъ стараго воина по лугамъ, по межникамъ, лсными тропочками. Веселыя это были путешествія! Ддушка Дормидонъ смется беззубымъ ртомъ, кряжистый лобастый Кузька — коренникомъ, голову внизъ опуститъ, ногами степенно перебираетъ, а мы съ Кузькой-шестипалымъ — пристяжки, головы набокъ держимъ, въ припрыжку скачемъ. Подкатимъ Дормидона къ старост, посадятъ ддушку въ передній уголъ, угощать примутся, мужики въ избу набьются и насъ брагой напоятъ, жамками, стручками одлятъ. Телжку мы оставимъ, и ужъ оттуда т мальчишки привезутъ.
Неугомонный былъ… Бывало на Второй-Спасъ соберется народъ около хоровода, и Дормидонъ ужъ тутъ, баскомъ подтягиваетъ. Иной разъ Лушка, двка такая озорная была, въ кругъ его вытащитъ, и стоитъ Дормидонъ, какъ колокольня, въ хоровод, а предъ нимъ Лушка, руки въ боки, выплясываетъ,— смотритъ, смотритъ Дормидонъ и начнетъ ноги переставлять,— не гнулись ужъ он, а тоже все хочется молодцомъ пройтись,— и самъ приговариваетъ:
— Ахъ, Лушка, дуй-те горой! Ну и двка!
Веселье начнется тогда. Бородатые мужики въ кругъ войдутъ, хороводъ развернется на всю улицу, и до поздней ночи псни стоятъ надъ селомъ.
О сил и значеніи ддушки Дормидона ходили самые фантастическіе разсказы, между прочимъ существовало всеобщее убжденіе, что онъ можетъ во всякое время и ‘за всяко просто’ къ царю во дворецъ явиться и что будто бы такъ у него и въ бумагахъ прописано.
Когда міръ тягался съ казной изъ-за лсныхъ угодій, ддушка Дормидонъ ходилъ отъ общества въ губернію и охлопоталъ дло въ пользу Крутыхъ Горъ, а если прізжало въ село начальство, первымъ впереди стариковъ становился ддушка и велъ разговоръ отъ имени общества.
Я помню, какъ онъ объявлялъ войну жившему противъ Крутыхъ Горъ, по другую сторону бочаговъ, помщику Созонту.
Это былъ несчастный, Богомъ и людьми обиженный человкъ. Кривой, съ изрытымъ оспой лицомъ, нигд не кончившій курса, неслужащій дворянинъ, преждевременно состарившійся отъ постояннаго пьянства,— онъ жилъ одиноко въ своемъ огромномъ, не ремонтировавшемся и постепенно гнившемъ дом. Онъ былъ женатъ, но жена его черезъ полгода посл свадьбы сбжала отъ него съ какимъ-то офицеромъ, захвативши, по слухамъ, крупную сумму денегъ. Въ обыкновенное время это былъ безхарактерный, слабый, хоронившійся отъ людей человкъ, надъ которымъ потшались даже его дворовые, но когда допивался до блой горячки, смхъ прекращался и шутки съ нимъ были плохія. Онъ зврлъ, бгалъ по деревн съ ружьемъ, начиналась порка, и до насъ доносились по вечерамъ изъ-за рки бабьи и мужицкіе крики и плачъ.
Тогда-то и объявлялъ ему войну ддушка Дормидонъ. Онъ облачался въ свой знаменитый мундиръ и блые холщевые портки, на грудь надвалъ ордена и медали и со своимъ длиннымъ посохомъ отправлялся въ походъ, а мы, мальчишки, собирались со всего села и съ криками: ‘Ддушка Дормидонъ на войну идетъ!’ слдовали за нимъ на приличномъ разстояніи.
Всегда происходила одна и та же сцена.
Сидитъ на балкон въ старомъ засаленномъ халат, надтомъ поверхъ нижняго блья, Созонтъ, пьяный, обрюзгшій, грязный и плачетъ, а предъ нимъ мужиковъ порютъ. И начнетъ наступать на него Дормидонъ. Созонтъ сначала вскипитъ, кучеровъ зоветъ, лакеевъ, велитъ взять Дормидона, а тотъ все наступаетъ.
— Попробуй, возьми-ка… А ты знаешь,— кричитъ онъ,— что я къ Его Императорскому Величеству могу пойти, доложить ему, какія ты дла тутъ длаешь. Я съ твоимъ ддушкой, пащенокъ ты этакій, походъ длалъ, кабы не я, срубилъ бы ему турокъ голову, твоего отца на рукахъ носилъ. Брось, я теб говорю, брось…— стучалъ на него костылемъ Дормидонъ.— Смотри свяжу, вотъ-те Христосъ, свяжу, скличу народъ и скажу: вяжи въ мою голову…
А Созонтъ ужъ ороблъ, запахиваетъ халатъ и начинаетъ отступать на балконъ, ддушка за нимъ по ступенькамъ костылемъ стучитъ, и Созонтъ только бормочетъ: ‘Пёсъ мордастый! Пёсъ мордастый!’ и скроется въ комнаты.
И пороть пріостановится, утихнетъ. А мы съ торжествомъ провожаемъ по селу возвращающагося тріумфатора.
Такъ и жилъ ддушка Дормидонъ въ род какъ съ семьей. Бывало въ церковь идетъ,— рядомъ, въ три погибели согнувшись, бабушка Ненила плетется, сзади Кузька-шестипалый, а мужики смются: ‘Дормидоново семейство тронулось’.