Д. Н. Мамин-Сибиряк, Быков Петр Васильевич, Год: 1915

Критика
Время на прочтение: 67 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

Д. Н. Маминъ-Сибирякъ.
Критико-біографическій очеркъ П. В. Быкова.

Угрюмый, мощный и полный дикой красоты Уралъ. Въ самомъ центр его горъ, ярко-зеленыхъ лтомъ и кажущихся мловыми отъ снговъ зимою, въ Верхотурскомъ узд Пермской губерніи стоитъ большой заводъ, ‘основанный для дла желза и латунной мди’ знаменитыми русскими богачами Демидовыми. Широко раскинулся онъ у впаденія рки Шайтанки въ правый притокъ рки Чусовой, Межевую Утку, и близъ впаденія въ послднюю небольшой рчки Висимъ. По ркамъ этимъ и носитъ онъ названіе Висимо-Шайтанскаго завода, занимающаго юго-западную часть Нижне-Тагильскаго горнаго округа. Здсь у мстнаго заводскаго священника, отца Наркиса Мамина, 25 октября 1852 года и родился, второй по счету, сынъ Дмитрій, которому суждено было впослдствіи сдлаться вдохновеннымъ пвцомъ Урала, замчательнымъ бытописателемъ, и по сил своего художественнаго таланта занять почетное мсто въ націей изящной словесности на ряду съ Антономъ Чеховымъ, Вл. Г. Короленко, И. Н. Потапенко. Біографія писателя, отъ первыхъ проблесковъ его сознанія, во всхъ отношеніяхъ интересна и поучительна, и потому не мшаетъ остановиться на тхъ годахъ его жизни, когда ему ‘были новы вс впечатлнья бытія’, на дошкольномъ его період, на домашней обстановк, семейныхъ отношеніяхъ, на всемъ томъ, изъ чего мало-по-малу складывается характеръ ребенка, что вліяетъ на развитіе его наклонностей, на его умственный ростъ.
Въ семь Маминыхъ вяло скромностью, и воздухъ былъ, такъ сказать, насыщенъ трудолюбіемъ, работой. ‘Приходъ у отца,— разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Дмитрій Нарісисовіічъ,— былъ маленькій, и соотвтственно съ этимъ были малы доходы. Деревенскіе приходы, конечно, были лучше, особенно въ благословенномъ Заураль, но отецъ ни за что не хотлъ туда итти, потому что тамъ священники ходятъ по приходу съ ‘ручкой’, собирая ‘петровское’, ‘осеннее’ и ‘ругу’. Онъ предпочелъ свою бдную заводскую независимость’. Это былъ человкъ глубоконравственный, здоровый духомъ, бодрый тломъ, пользовавшійся въ семь огромнымъ авторитетомъ. Сильный, ласковый, добрый и всегда серьезный, ‘везд отецъ выступалъ въ ореол своей спокойной, мужественной любви, которая проявлялась съ особенной силой, когда мы, дти,— говоритъ Дмитрій Наркисовичъ,— бывали больны. Стоило ему войти въ комнату, какъ уже чувствуешь себя лучше… Отлично помню, что въ дтств я совсмъ не испытывалъ страха смерти… Я объясняю это тмъ, что всегда около былъ отецъ, спокойный, ласковый, строгій’. Несмотря на свои плохіе достатки, Маминъ-отецъ, страстно любя книги, затрачивалъ на нихъ послдніе гроши. На сосднемъ Тагильскомъ завод доморощенный столяръ смастерилъ ему убогій книжный шкапъ, скоро растрескавшійся и облупившійся. Пріобртеніе шкапа было сопряжено съ хлопотами и затрудненіями, и эта вещь сдлалась семейной святыней, самымъ замчательнымъ предметомъ въ свт, ‘особенно, когда на полкахъ шкапа размстились переплетенные томики сочиненій Гоголя, Карамзина, Некрасова, Кольцова, Пушкина и многихъ другихъ авторовъ’.
Почти съ благоговніемъ смотрлъ отецъ Наркисъ на свои книги. ‘Это наши лучшіе друзья,— любилъ онъ повторять:— и какіе дорогіе друзья!’ Дмитрій Наркисовичъ вспоминаетъ, что у нихъ въ дом ‘книга играла главную роль’, и его отецъ ‘пользовался каждой свободной минутой, чтобы заняться чтеніемъ’. ‘Это мой отдыхъ’,— говорилъ онъ. Вообще въ воспоминаніяхъ нашего писателя отецъ такъ и сохранился ‘какъ человкъ, который былъ вчно занятъ и отдыхалъ только за книгой или газетой’. Какъ относился этотъ прекрасный человкъ къ окружающему, какъ благотворно вліялъ онъ на своихъ дтей, мы имемъ указанія также въ воспоминаніяхъ Дмитрія Наркисовича ‘Изъ далекаго прошлаго’. Въ качеств священника, о. Наркисъ зналъ свой приходъ, какъ свои пять пальцевъ, особенно горе и бдность своей паствы. ‘Въ нашемъ дом,— говорить писатель,— какъ въ центр, сосредоточивались вс бды, напасти и страданія, съ какими приходится имть постоянное дло истинному пастырю. Эти постоянные разговоры о страданіяхъ придавали общему складу нашей жизни немного печальный характеръ, а наша скромная обстановка казалась какой-то роскошью. Да, тамъ, за стнами нашего дома, были и голодныя сироты, и больные, и обиженные, и пьяные, и глубоко несчастные… Мысль о нихъ отравляла то относительное довольство, какимъ пользовалась наша семья, и мн глубоко запали въ душу слова, которыми отвчалъ обыкновенно отецъ, если я приставалъ къ нему съ требованіемъ что-нибудь купить. ‘Ты сытъ, одтъ, сидишь въ тепл, а остальное — прихоти!’ Кажется, что проще этихъ словъ и кто ихъ не знаетъ, но они навсегда остались въ моей голов, какъ своего рода ‘маленькая программа для личныхъ потребностей’. Это слово ‘прихоти’ бодрило нашего писателя въ самыя трудныя минуты жизни, когда ему приходилось терпть лишенія и всякія невзгоды, когда онъ самъ себ пролагалъ дорогу на пути къ извстности…
Въ своихъ воспоминаніяхъ писатель говоритъ объ отц всегда съ трогательной нжностью. Когда однажды онъ куда-то провожалъ отца, онъ старался вызвать вс т картины своей жизни, гд выступалъ отецъ. ‘Я старался,— повствуетъ онъ,— припомнить выраженіе его лица въ разныхъ случаяхъ этой жизни, тонъ его голоса, взглядъ добрыхъ и строгихъ срыхъ глазъ, добродушную улыбку, которая постоянно освщала его лицо. Не было ни одного горькаго воспоминанія, ни одного дтскаго упрека, и чмъ дольше я думалъ, тмъ выше и выше вырасталъ въ моихъ глазахъ этотъ благословившій мое дтство образъ’. Съ неменьшей нжностью относился Дмитрій Наркисовичъ и къ матери, которая была такого же типа, какъ отецъ его, только казалась ему строже, по его мннію, быть-можетъ, оттого, что она была отвлечена отъ дтей мелкими будничными заботами и къ вечеру, посл безпрерывной дневной работы, она была ‘рада мсту’, то-есть отдыхала за работой не суетливой — за шитьемъ, продолжавшимся безконечно. Несмотря на вс хлопоты по дому, она все-таки умудрялась въ теченіе нсколькихъ лтъ вести дневникъ и до самыхъ послднихъ дней своей жизни (она умерла въ Екатеринбург въ 1911 году) не засыпала, не просмотрвъ газеты. ‘Безъ работы,— разсказываетъ Дмитрій Наркисовичъ въ своихъ воспоминаніяхъ,— я не видалъ ни отца ни матери. Ихъ день всегда былъ полонъ трудомъ. Все утро отецъ проводилъ въ заводской школ, гд занимался одинъ, а тамъ шли требы, чтеніе и безконечная работа съ разными церковными отчетными книгами’. У Лскова выведено нсколько положительныхъ, чрезвычайно симпатичныхъ типовъ ‘батюшекъ’. Къ такимъ типамъ принадлежалъ и отецъ Наркисъ — чудный семьянинъ, разумный, сердечный пастырь, развитой человкъ, внесшій хорошія начала въ семью, создавшій въ ней необычную для тхъ временъ обстановку, вполн умственную, въ которой закалялся духомъ, получалъ правильное воспитаніе Дмитрій Наркисовичъ, пріучавшійся отличать сытыхъ отъ голодныхъ.
Воспитаніе это, впрочемъ, до извстной степени было тепличное. ‘Лтъ до восьми,— разсказываетъ нашъ писатель въ очерк ‘Книжка’,— моя жизнь съ братомъ, который былъ старше меня года на два, не выходила зимой изъ границъ комнаты, а лтомъ двора, небольшого садика и огорода. ‘Улица’ для насъ еще не существовала, и мы видли со только изъ окна, или проходили по ней подъ конвоемъ няни. Благодаря комнатному воспитанію, мы росли блдненькими и слабенькими господскими дтками, которыя отличались послушаніемъ и боялись всего, что выходило за предлы нашего дома’. Товарищей у юнаго Мамина не было до самаго поступленія въ заводскую школу. Да и въ библіотечк отца, среди его книгъ, ихъ не было: дтскія книги совершенно отсутствовали. Маминъ, и не подозрвавшій объ ихъ существованіи, началъ читать прямо классиковъ — Крылова, Гоголя, Пушкина, Гончарова, а немного поздне — романы Зотова и Загоскина. ‘Юрій Милославскій’ произвелъ на Мамина такое сильное впечатлніе, что онъ ‘на время забылъ даже Гоголя и другихъ классиковъ’. Ему было лтъ десять, когда онъ увидалъ впервые дтскую книжку съ картинками, которую далъ ему прочесть новый управляющій Висимо-Шайтанскаго завода, артиллерійскій офицеръ, человкъ съ большимъ образованіемъ. Съ его легкой руки и въ домашней библіотек Маминыхъ появились дтскія книги: ‘Дтскій Міръ’ Ушинскаго, затмъ разсказы и популярные очерки изъ міра науки Чистякова и Разина. Произведенія этихъ двухъ замчательныхъ писателей-педагоговъ произвели на Мамина неизгладимое впечатлніе навсегда, дали толчокъ его уму.
Любимой книжкой Млмина сдлались разсказы о завоеваніи Камчатки, мастерски написанные А. Е. Разинымъ. ‘Я прочиталъ ее,— вспоминаетъ онъ въ своемъ очерк ‘О книг’,— десять разъ и зналъ почти наизусть. Нехитрыя иллюстраціи дополнялись воображеніемъ. Мысленно я продлывалъ вс геройскіе подвиги казаковъ-завоевателей, плавалъ въ легкихъ алеутскихъ байдаркахъ, питался гнилой рыбой у чукчей, собиралъ гагачій пухъ по скаламъ и умиралъ отъ голода, когда умирали алеуты, чукчи и камчадалы. Съ этой книжки путешествія сдлались моимъ любимымъ чтеніемъ’. Около этого времени онъ познакомился съ книгой Гочнарова ‘Фрегатъ Паллада’. Онъ ‘съ нетерпніемъ ждалъ вечера, когда мать кончала дневную работу и усаживалась къ столу съ завтной книгой. Мы путешествовали уже вдвоемъ, для поровну опасности и послдствія кругосвтнаго путешествія… Встрчались, конечно, много неизвстныхъ мстъ и непонятныхъ словъ, но эта подводные камни обходились при помощи словаря иностранныхъ словъ и распространенныхъ толкованій’. Разсказы Разина о природ и ея явленіяхъ, о животномъ и растительномъ мір внесли много свта въ душу ребенка и до извстной степени положили начала любви его къ природ, которую онъ тонко понималъ и цнилъ, изъ которой черпалъ свое вдохновеніе и силы. Повсти и разсказы Чистякова знакомили его съ жизнью, научали хоть смутно задумываться надъ нею. Произведенія обоихъ писателей помогли и впослдствіи, когда ему пришлось писать разсказы изъ жизни дтей и разсказы для дтскаго чтенія, научивъ его, какъ надо говорить съ дтьми, выражать свой душевный міръ. Стоитъ прочесть его ‘Черты изъ жизни Пепко’, чтобы убдиться въ этомъ несомннномъ вліяніи на Мамина упомянутыхъ двухъ писателей, М. Б. Чистякова и А. Е. Разина, необыкновенно искреннихъ, задушевныхъ, ласкающихъ своею теплотою и нжностью тона. Вс эти черты присущи и таланту Мамина.
Когда братья Мамины начали посщать заводскую школу, они какъ-то сразу получили полную свободу, какою только могутъ пользоваться дти, и прежнее чувство страха, ко всему, что было вн ихъ комнатъ, исчезло въ нихъ. ‘Смлости и предпріимчивости оказался даже излишній запасъ, выражаясь въ школьныхъ дракахъ и соотвтствующихъ возрасту шалостяхъ’. Дмитрій Наркисовичъ ‘два раза тонулъ, приходилъ домой съ синяками, подвергался разнымъ опасностямъ, уже совсмъ не по возрасту’. Это совпало съ нахлынувшими шестидесятыми годами, когда даже въ самой глухой провинціи явились новыя книги, популярно-научныя, главнымъ образомъ по естествознанію. Съ книгами появились и новые люди, причастные къ администраціи завода, которая посл 19 февраля уже утратила свой исключительный крпостническій характеръ. Новые люди посвятили Дмитрія Наркисовича въ новую вру. Когда онъ со своимъ неразлучнымъ товарищемъ бродилъ съ ружьемъ по сосднимъ горамъ и заходилъ на знаменитые платиновые пріиски, у одного бывшаго студента, жившаго на этихъ пріискахъ, онъ увидалъ въ контор на полочкахъ книги, неизвстныя ему до тхъ поръ даже по названію: переводы сочиненій Шлейдена, Молешота, Фогта, Ляйеля. ‘Передъ нашими глазами,— замчаетъ Маминъ,— раскрывался совершенно новый міръ, необъятный и неудержимо манившій къ себ свтомъ настоящаго знанія и настоящей науки. Мы были просто ошеломлены и не знали, за что взяться, а главное, какъ взяться ‘съ самаго начала’, чтобы не вышло потомъ ошибки… Имена прежнихъ любимцевъ, какъ Загоскинъ, Марлинскій, Лажечниковъ и другіе, сразу померкли и стушевались. Выступали впередъ другія требованія, интересы и стремленія’. Это, конечно, не помшало юному Мамину отдаваться и доступнымъ удовольствіямъ: охот, рыбной ловл, катанью но рк и т. д. Во всемъ этомъ родители уже не мшали ему, и будущій пвецъ Урала наглядно знакомился съ географіей и этнографіей края, присматривался къ людямъ, къ заводскому рабочему, къ мужику, и одни впечатлнія смнялись другими. Изъ нихъ потомъ, съ добавленіемъ видннаго въ боле зрломъ возраст, получился тотъ громадный, интереснйшій матеріалъ, который увлекательно разрабатывалъ Маминъ-Сибирякъ и который далъ жизнь, движеніе, массу драматическихъ положеній, столько чудныхъ бытовыхъ картинъ, пестроту и разнообразіе яркихъ красокъ его многочисленнымъ произведеніямъ.
Отецъ Наркисъ, изъ собственнаго горькаго опыта зная, что такое бурса, намревался отдать сыновей въ гимназію, но средства не позволяли, и, скрпя сердце, онъ сталъ готовить дтей въ духовное училище. Дмитрію Наркисовичу шелъ тогда двнадцатый годъ, и онъ готовился цлое лто, что вовсе не стоило ему большого труда: у него была чудная память, и, если онъ прочитывалъ два раза дв-три страницы текста, онъ ‘могъ повторить ихъ изъ слова въ слово, а латинскія и греческія склоненія и спряженія онъ не училъ, а только читалъ, прочтетъ одинъ разъ, и дло готово. Черезъ три года, посл жестокаго тифа, онъ навсегда утратилъ эту память’ Къ осени приготовленія были кончены, и 7 сентября 1864 года Дмитрій и Николай Мамины поступили въ екатеринбургское духовное училище и были зачислены въ высшее отдленіе, причемъ Дмитрій оказался слабе и былъ принятъ условно Отецъ Наркисъ, помстивъ дтей на квартиру, самъ ухалъ погостить къ тестю. И вотъ юный Маминъ впервые соприкоснулся съ сумерками жизни. Ошеломляюще подйствовала на него вся обстановка бурсацкаго ученія. ‘Я,— съ грустью вспоминаетъ онъ,— совершенно растерялся, какъ теряется вылетвшій изъ теплаго гнзда неоперившійся цыпленокъ. Отецъ вернулся и, вроятно, безъ словъ замтилъ, что дло не ладно’… Онъ вызвалъ нжной лаской сына на откровенность, и тотъ разсказалъ, какой гнетъ давилъ его, какое это ужасное мсто — ‘высшее отдленіе’ училища — отчаянная бурса, разсказалъ всхъ вообще училищныхъ порядкахъ.
Не долго думая, отецъ увезъ сына обратно домой, гд Дмитрій Наркисовичъ, по его словамъ, провелъ цлыхъ два года ‘безъ опредленныхъ занятій’. Онъ часто короталъ время въ одиночеств, и его единственнымъ удовольствіемъ были книги, сводилъ кое-какія знакомства, отдавался созерцанію природы. Особенно занимали его горы, ‘милыя зеленыя горы’, которыя такъ мастерски изображены въ разныхъ его разсказахъ и которыя онъ наблюдалъ, изучалъ съ самаго дтства изъ оконъ родительскаго дома, а поздне — непосредственно среди нихъ, когда изъ бурсы прізжалъ на каникулы лтомъ. Когда юный Маминъ жилъ дома, онъ часто слышалъ объясненія отца, говорившаго, что дальнія горы уже въ Азіи, и что семья живетъ на самой границ. Дло въ томъ, что старый деревянный домъ о. Наркиса смотрлъ на площадь пятью большими окнами и былъ замчателенъ тмъ, что съ одной стороны окно выходило въ Европу, а съ другой — въ Азію. Водораздлъ Уральскихъ горъ находился лишь верстахъ въ четырнадцати. Въ ‘границ’ для чуткаго ребенка заключалось что-то особенно таинственное, раздлявшее два совершенно несоизмримыхъ міра. На восток горы были выше и красиве, ‘но,— говоритъ Маминъ,— я любилъ больше западъ, который совершенно прозаически заслонялся невысокой горкой, Конкурниковой. Въ дтств я любилъ подолгу сидть у окна и смотрть на эту гору. Мн казалось иногда, что она точно сознательно загораживала собой вс т чудеса, которыя мерещились дтскому воображенію на таинственномъ далекомъ запад… Востокъ не давалъ ничего, и въ дтской душ просыпалась, росла и назрвала таинственная тяга именно на западъ’…
Едва ли кто-нибудь изъ нашихъ писателей такъ любилъ и съ такимъ пламеннымъ чувствомъ зарисовывалъ свои родныя мста, какъ Маминъ. Въ своихъ воспоминаніяхъ онъ говоритъ не безъ восторга: ‘Милыя зеленыя горы!.. Когда мн длается грустно, я уношусь мыслью въ родныя зеленыя горы, мн начинаетъ казаться, что и небо тамъ выше и ясне, и люди такіе добрые, и самъ я длаюсь лучше. Да, я опять хожу по этимъ горамъ, поднимаюсь на каменистыя кручи, спускаюсь въ глубокіе лога, подолгу сижу около горныхъ ключиковъ, дышу чуднымъ горнымъ воздухомъ, напоеннымъ ароматами горныхъ травъ и цвтовъ, и безъ конца слушаю, что шепчетъ столтній лсъ…’ Намренно остановились мы на этихъ впечатлніяхъ Мамина-ребенка, на его любви къ роднымъ горамъ. Мы хотимъ отмтить, что съ самаго дтства ему въ сильной степени было присуще созерцаніе природы, проникновеніе ею. Онъ до самозабвенія увлекался красотой и силой Урала и Пріуралья, этой горной областью, прорзывающей величественныя степи двухъ частей свта и таящей въ себ неисчислимыя сокровища минераловъ, металловъ, драгоцнныхъ представителей ископаемаго царства и, словно пушистымъ необъятнымъ ковромъ, укрытой вчно-зелеными хвойными лсами высочайшей цнности, словомъ, обладающей такими неисчислимыми богатствами, какихъ нтъ ни въ одной европейской стран. Да и красоты, подобныя Уралу, въ Европ врядъ ли найдешь. Вдоль и поперекъ исходилъ Маминъ эту волшебную нашу страну еще въ юности и замиралъ отъ восторга при вид живописныхъ мстъ, на каждомъ шагу твердящихъ о присутствіи въ природ ея вдохновеннаго Творца. Результатомъ и ранняго и дальнйшаго созерцанія русской неизсякаемой сокровищницы явился тотъ дивно исполненный фонъ, на которомъ Маминъ горячими красками написалъ свои картины жизни Урала, заводскаго быта, оригинальнаго, безконечно разнообразнаго, въ связи съ его недавнимъ прошлымъ и настоящимъ,— быта, отъ котораго ветъ чмъ-то сказочнымъ. Впечатлнія Мамина были такъ сильны, неизгладимы, такъ врзались въ его памяти, такъ проникся онъ ими, что не могъ не вложить всю душу свою въ богатыя содержаніемъ, изумительными подробностями и блестящія по колориту свои поэмы въ проз: ‘Три конца’, ‘Горное гнздо’, ‘Хлбъ’, ‘Золото’, ‘Приваловскіе милліоны’, ‘Братья Гордевы’, ‘Бойцы’, ‘Самоцвты’, и въ длинный рядъ ‘Уральскихъ разсказовъ’, даже небольшихъ набросковъ, гд дйствуетъ все тотъ же родной, близкій сердцу его Уралъ.
Пробывъ два года дома (1865—1866), Маминъ вторично отправился въ екатеринбургское духовное училище, въ ту же отвратительную бурсу, гд ждали его всевозможныя треволненія и куда онъ халъ съ гнетущей тоской, благодаря воспоминаніямъ, оставшимся у него отъ перваго соприкосновенія съ этой самой бурсой. Поэтому вторая поздка Мамина переживалась имъ съ боле острымъ чувствомъ и оставила по себ боле глубокій слдъ. Какъ бы то ни было, по Маминъ окончилъ бурсу, перешелъ оттуда въ пермскую духовную семинарію, а затмъ начинается уже петроградскій періодъ его жизни. Будучи семинаристомъ, Дмитрій Наркисовичъ нсколько разъ предпринималъ-поздки по рк Чусовой, которую онъ очень любилъ. Сестра Мамина, Елизавета Наркисовна (въ брак Удинцева), вспоминаетъ о двухъ поздкахъ брата по Чусовой, одна продолжалась цлую недлю. здилъ онъ вмст съ братомъ своимъ Николаемъ, дохалъ до Левшина, а оттуда отправился на лошадяхъ въ Пермь. Въ другой разъ здилъ съ тмъ же братомъ въ август съ такъ называемымъ ‘лтнимъ караваномъ’. Плыли на полубарк, нагруженной демидовской мдью, безъ веселъ, но теченію. Въ одну изъ такихъ поздокъ, уже будучи студентомъ, онъ простудился, схватилъ плевритъ, долго прохворалъ и такъ ослаблъ, что много времени пролежалъ, что называется, пластомъ. Онъ очень любилъ повствовать о своихъ впечатлніяхъ въ этихъ поздкахъ. Въ годы студенчества, прізжая на каникулы въ Висимъ, онъ то и дло пропадалъ изъ дому и бродилъ по окрестностямъ. Его постояннымъ спутникомъ въ этихъ экскурсіяхъ былъ мстный псаломщикъ. Пропадали они иногда по недл, по дв. Маминъ любовно изобразилъ его въ очерк ‘Емеля охотникъ’ и въ сборник ‘Изъ далекаго прошлаго’, въ разсказ ‘Зеленыя горы’, гд этотъ ветхозавтный дьячокъ, Николай Матвевичъ, философъ, какъ называлъ его отецъ Наркисъ, изображенъ, что называется, во весь ростъ, съ его страстью къ охот и къ вину, съ его суевріями и удивительной способностью существовать на гроши. Мамина привлекало къ Николаю Матвевичу необыкновенно развитое въ немъ ‘чувство природы’. Это былъ созерцатель, жившій широкой жизнью всей природы. Она наполняла его существованіе, заслоняя вс остальные интересы, до дьячковской нищеты включительно. Маминъ глубоко цнилъ этого бдняка, потому что и самъ былъ созерцателемъ, потому что ощущалъ на себ благотворное вліяніе дьячка-философа.
Экскурсіи съ Николаемъ Матвичемъ и поздки съ братомъ по рк Чусовой Маминъ предпринималъ для изученія пріисковаго, промысловаго и раскольничьяго Урала, и его яркіе разсказы ‘Въ камняхъ’ и ‘Бойцы’ — плодъ этого всесторонняго изученія родныхъ мстъ. Какъ ни замкнута была жизнь уральскихъ раскольниковъ, но и тутъ Дмитрій Наркисовичъ умудрялся проникать въ нее. По свидтельству его сестры, Елисаветы Наркисовны, онъ часто бывалъ въ скитахъ, знакомился съ вліятельными ‘старцами’ и начетчиками. Помогала ему исключительная популярность отца среди старообрядцевъ. Отецъ, хотя и былъ священникомъ, отличался незаурядной терпимостью… Съ представителями ближайшихъ скитовъ отецъ Наркисъ установилъ самыя добрыя отношенія. Сестра Дмитрія Наркисовича помнитъ, напримръ, что одна изъ самыхъ вліятельныхъ окрестныхъ начетчицъ, справляющая раскольничьи службы, была въ семь Маминыхъ нердкой почетной гостьей. Дмитрій Наркисовичъ сталкивался со старообрядцами и во дни своего юношества, будучи семинаристомъ, а потомъ студентомъ, много разсказовъ о нихъ передавалъ ему дьячокъ Николай Матвевичъ, и художникъ-бытописатель посвятилъ этимъ ‘людямъ древляго благочестія’ много блестящихъ страницъ въ своихъ произведеніяхъ, особенно въ роман ‘Три конца’. Типы раскольниковъ въ другихъ разсказахъ и очеркахъ Мамина-Сибиряка представляютъ только варіаціи типовъ изъ ‘Трехъ концовъ’.
Семинарскіе годы Мамина ознаменованы были его творческими попытками. Впрочемъ, писать онъ началъ нсколько раньше, но затмъ бросилъ. По разсказу Елизаветы Наркисовны, крупную роль въ первыхъ литературныхъ шагахъ ея брата сыгралъ преподаватель словесности въ пермской семинаріи, Соколовъ. Онъ страстно любилъ и великолпно зналъ свой предметъ и умлъ заинтересовать имъ почти всхъ способныхъ воспитанниковъ. Былъ строгъ, требователенъ, но далекъ отъ педантизма и рутинныхъ пріемовъ. За первое сочиненіе Дмитрія Наркисовича Соколовъ поставилъ единицу, но въ то же время сказалъ: ‘Въ такомъ вид никуда не годится, а дарованіе чувствуется. Вы должны заниматься литературой. Работайте надъ слогомъ, больше читайте!’ Дмитрій Наркисовичъ всегда вспоминалъ этого преподавателя съ благодарностью и уваженіемъ. Совтъ Соколова работать надъ слогомъ Маминъ принялъ близко къ сердцу и при дальнйшихъ своихъ литературныхъ попыткахъ, и гораздо поздне, когда уже выступалъ въ печати. По свидтельству той же сестры, съ первыхъ литературныхъ шаговъ у Дмитрія Наркисовича создалась привычка тщательной работы надъ конспектами своихъ романовъ. Исписывались цлыя тетради. Не одинъ разъ мнялись не только детали и характеристика дйствующихъ лицъ, а даже фабула. Зато, когда черновая, подготовительная работа кончалась, Маминъ писалъ увренно, быстро, почти безъ помарокъ, часто даже не перечитывалъ написаннаго передъ отсылкой въ журналы. Покойный Викторъ Александровичъ Гольцевъ, редакторъ ‘Русской Мысли’, разсказывалъ, какъ ревниво относился Дмитрій Наркисовичъ къ своимъ работамъ. Однажды онъ просилъ вернуть ему уже сданный въ редакцію разсказъ, продержалъ его недли дв и передлалъ до неузнаваемости, что называется, не оставилъ камня на камн.
Окончивъ курсъ семинаріи, Маминъ живо чувствовалъ проблы въ своемъ образованіи и ршилъ хать въ Петроградъ ‘доучиваться’ и посмотрть своими глазами на чудеса знаменитой столицы. Весной 1871 года онъ покинулъ Екатеринбургъ, запасшись боле чмъ скромной суммой на дорогу. Пышная столица непривтливо встртила 19-тилтняго юношу, пріхавшаго въ нее безъ средствъ, съ однимъ храбрымъ намреніемъ просуществовать какъ-нибудь. Поступивъ въ медико-хирургическую академію на ветеринарное отдленіе, Маминъ, спустя два года, перешелъ на медицинское отдленіе, а въ слдующемъ, 1874 году выдержалъ экзаменъ въ университетъ, пробывъ около двухъ лтъ на естественномъ факультет, и наконецъ въ 1876 году перешелъ на юридическій факультетъ, но и здсь не кончилъ курса. Въ Петроград Маминъ въ первый пріздъ свой прожилъ около пяти лтъ. Эти годы, отмченные рядомъ неудачъ, разочарованій, приступами острой нужды, сомнніями въ себ, красиво описаны Маминымъ въ одномъ изъ характерныхъ и яркихъ его произведеній — въ роман ‘Черты изъ жизни Пепко’. Здсь онъ разсказываетъ о своемъ пребываніи въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ, голоданіи и недоданіи, занятіяхъ репортажемъ, попыткахъ печататься и т. д. Его репортерство быстро пошло въ ходъ, и въ какой-нибудь мсяцъ онъ превратился въ зауряднаго газетнаго сотрудника, добывая рублей 20—30 въ мсяцъ трудной, тяжелой работой, на которую уходилъ иногда цлый день.
Тогдашняя литературная, правильне сказать, газетная богема была въ рукахъ нкоего хроникера Николая Волокитина, державшаго мелкихъ газетныхъ работниковъ въ ежовыхъ рукавицахъ путемъ авансовъ, разумется, ничтожныхъ. Это былъ своего рода типикъ. Въ молодости онъ писалъ разсказы въ разныхъ газеткахъ, однажды сфабриковалъ письма Гумбольдта, донесъ на одного изъ литературныхъ либеральныхъ дятелей, былъ презираемъ, работалъ у рыночныхъ ‘книжниковъ’, утопалъ и въ семидесятыхъ годахъ вынырнулъ въ качеств хроникера. Съ нимъ пришлось имть дло и Мамину. Какъ ни былъ скроменъ его заработокъ отъ репортажа, но онъ, по признанію Дмитрія Наркисовича, являлся для него громаднымъ, ‘особенно принимая во вниманіе, что это были первыя деньги, дававшія извстную самостоятельность и даже нкоторое уваженіе къ собственной особ’. ‘Да,— говоритъ Маминъ,— я уже являлся составной частью того живого цлаго, которое называется ежедневной газетой. Про себя я очень гордился своей первой литературной работой и былъ радъ, что началъ службу простымъ рядовымъ’. Слушатели, литературные друзья, которымъ Маминъ разсказывалъ подробности о тхъ тяжелыхъ условіяхъ, въ которыхъ работала тогдашняя газетная богема, дивились необычайной энергіи тхъ немногихъ работниковъ, которые вырывались изъ этого омута газетной богемы. ‘А больше спивались’, добавлялъ со свойственнымъ ему добродушіемъ и спокойствіемъ Дмитрій Наркисовичъ, который былъ изъ счастливцевъ, не погибшихъ въ омут, единственно благодаря своему выносливому характеру и неугасавшей въ немъ вры въ лучшее будущее.
О своихъ тяжелыхъ годахъ въ Петроград Дмитрій Наркисовичъ говорилъ всегда неохотно и мало и большею частью ссылался на свой романъ ‘Черты изъ жизни Пепко’, гд онъ, по его словамъ, ‘все описалъ’. Однако частенько, когда его посщалъ кто-нибудь изъ молодежи и былъ сносно одтъ, онъ, замчая это, качалъ головой и говорилъ: ‘Какъ много далъ бы я въ свое время за то, чтобы бывать въ семейномъ дом, но у меня въ молодости бывали такія минуты, что буквально не въ чемъ было войти ‘въ люди’, не пойдешь же въ сибирскихъ сапогахъ’. Въ другой разъ онъ кого-нибудь изъ молодежи спрашивалъ: ‘А вы гд обдаете?’ — ‘Да вотъ, въ студенческой столовой’.— ‘А не колбасой съ чаемъ питаетесь?’ И, не дождавшись отвта, съ горячностью говорилъ: ‘А вдь, небось, не знаете, что есть замчательная рыба — невскій сигъ! недорогая, вкусная, ну что стоитъ самому на керосинк сварить себ уху, изжарить наконецъ! Вотъ и я студентомъ тоже… на колбас голодалъ, а не зналъ, какъ быть сытымъ на берегу Невы’. И все это разглагольствованіе Маминъ обыкновенно заключалъ, шутливо подмигивая, словами: ‘Эхъ, вы!’… По собственному признанію Дмитрія Наркисовича, лекціи посщалъ онъ далеко не часто, но зато проблы знанія усердно пополнялъ чтеніемъ, которому посвящалъ немало времени, еще будучи въ пермской семинаріи. Читалъ онъ безъ особеннаго выбора книги и статьи, посвященныя общественнымъ вопросамъ, причемъ его записныя книжки, безъ которыхъ онъ рдко оставался во вс годы его сознательной жизни, наполнялись массой выписокъ.
‘Несомннно, уже къ этимъ годамъ,— говорится въ одной замтк о Мамин,— относится начало пріобртенія солиднаго образовательнаго багажа, которымъ позже отличался писатель. Тутъ и химія, и геологія, и общественныя науки съ Марксомъ и Спенсеромъ во глав. Кажется, читалось все, что попадетъ, со всею жадностью къ духовной школ ума, но все это укладывалось въ стройную систему гуманнаго міросозерцанія, и отъ естествознанія намчался уже переходъ къ историческимъ наукамъ и литератур’ Университетскія занятія шли не важно, они обрывались то газетной работой, то бганьемъ по урокамъ изъ одного конца города въ другой, а то и дружественными засданіями въ гостепріимныхъ трактирчикахъ, гд отдавалась неизбжная дань молодости. Изъ временъ своего студенчества Маминъ охотно повствовалъ о томъ, какъ извстный ученый, профессоръ П. Н. Зининъ, посадилъ его на экзамен изъ химіи. Въ эти годы, но разсказамъ Дмитрія Наркисовича, онъ набрелъ на хорошихъ людей, ставшихъ его друзьями, раздлявшими съ нимъ его горе и радости, его порыванія, надежды, стремленія. И если онъ не угасалъ духомъ, не разбился о подводные камни въ житейскомъ мор, ища берега, то этимъ онъ много обязанъ своимъ друзьямъ, которые были ему особенно дороги въ минуты отчаянія, недовольства собой, своимъ прозябаніемъ въ мурь въ это время, когда гд-то далеко кипла настоящая жизнь, которую ему такъ хотлось описать, когда онъ серьезно началъ обдумывать одинъ изъ первыхъ своихъ романовъ, доставившій ему столько горькихъ минутъ.
Все свободное отъ занятій время онъ посвящалъ писанію романа. ‘То была,— разсказываетъ Маминъ,— работа Сизифа, потому что приходилось по десяти разъ передлывать каждую главу, мнять планъ, вводить новыхъ лицъ, вставлять новыя описанія и т. д. Недоставало прежде всего знанія жизни и технической опытности. Но я продолжалъ катить свой камень. У этого перваго произведенія было всего одно достоинство: оно дало привычку къ упорному самостоятельному труду. Да, труда было достаточно, а главное — была цль впереди, для которой стоило поработать’… Однако среди этой работы, въ разгаръ ея, на Мамина вдругъ находили моменты глухого отчаянія, и тогда онъ бросалъ любимый трудъ. Въ роман ‘Черты изъ жизни Пепко’ онъ передаетъ о своихъ мукахъ въ такіе тяжелые моменты. ‘Ну, какой я писатель?— думалъ онъ.— Вдь писатель долженъ быть чуткимъ человкомъ, впечатлительнымъ, вообще особеннымъ… А я чувствовалъ себя самымъ зауряднымъ среднимъ рабочимъ — и только. Я перечитывалъ русскихъ и иностранныхъ классиковъ и впадалъ еще въ большее уныніе. Какъ у нихъ все просто, хорошо, красиво и, главное, какъ легко написано, точно взялъ бы и самъ написалъ то же самое. И какъ понятно! Вдь я то же самое думалъ и чувствовалъ, что они писали, а они умли угадать самыя сокровенныя движенія души, самыя тайныя мысли, всю ложь и неправду жизни. Что же писать посл этихъ избранниковъ, съ которыми говорила морская волна и для которыхъ звздная книга была ясна?..’
Романъ, надъ которымъ такъ мучился Маминъ, былъ оконченъ и появился въ одномъ малоизвстномъ журнал, гд ему почти ничего не заплатили за это произведеніе. Затмъ Дмитрій Наркисовичъ опасно заболлъ, но оправился, и вмст съ выздоровленіемъ у него снова явилась неудержимая потребность творчества. Онъ написалъ небольшую повсть (‘Строители’) и передалъ ее въ редакцію ‘Отечественныхъ Записокъ’, но потерплъ жестокую неудачу. О ней подробно разсказано въ томъ же автобіографическомъ роман Дмитрія Наркисовича, уже нсколько разъ цитированномъ здсь: ‘Черты изъ жизни Пепко’. ‘Домашняя увренность и литературная храбрость,— повствуетъ начинающій писатель,— сразу оставили меня, когда я очутился въ редакціонной пріемной. Мн казалось, что здсь еще слышатся шаги тхъ знаменитостей, которыя когда-то работали здсь, а ныншнія знаменитости проходятъ вотъ этой же дверью, садятся на эти стулья, дышатъ этимъ же воздухомъ. Меня еще никогда не охватывало такое сознаніе собственной ничтожности… Принималъ статьи высокій представительный старикъ съ удивительно добрыми глазами. Онъ былъ такъ изысканно вжливъ, такъ предупредительно внимателенъ, что я ушелъ изъ знаменитой редакціи со спокойнымъ сердцемъ’. Это былъ Алексй Николаевичъ Плещеевъ, занимавшій тогда въ ‘Отечественныхъ Запискахъ* скромную должность секретаря редакціи, слишкомъ извстный своими добрыми отношеніями къ литературной молодежи, ея другъ и кумиръ, покровительствовавшій всмъ литературнымъ дебютантамъ, въ которыхъ онъ замчалъ хотъ искорку священнаго огня. Въ неудач Мамина ни Плещеевъ ни самъ авторъ повсти не были повинны. Тутъ было просто какое-то странное недоразумніе, что-то необъяснимое…
Отвтъ Мамину общали дать черезъ обычныя дв недли. ‘Иду,— разсказываетъ Дмитрій Наркисовичъ дале,— имя въ виду встртить того же любвеобильнаго старичка-европейца. Увы!— его не оказалось въ редакціи, а его мсто заступилъ какой-то улыбающійся черненькій молодой человчекъ съ живыми темными глазами. Онъ юркнулъ въ сосднюю дверь, а на его мст появился взъерошенный пожилой господинъ, съ выпуклыми остановившимися глазами. Въ его рукахъ была моя рукопись. Онъ посмотрлъ на меня черезъ очки и хриплымъ голосомъ проговорилъ: ‘Мы такихъ вещей не принимаемъ’… Я вылетлъ изъ редакціи бомбой, даже забылъ въ передней свои калоши. Это было незаслуженное оскорбленіе… И отъ кого? Я его узналъ по портретамъ’. Это былъ Михаилъ Евграфовичъ Салтыковъ, и въ его отвт для Мамина заключалось еще восемь лтъ неудачъ. ‘Ужъ слишкомъ рзкій отказъ, и фраза знаменитаго человка,— говорилъ Дмитрій Наркисовичъ,— нсколько дней стояла у меня въ ушахъ. Это почти смертный приговоръ’. Когда острая боль отъ незаслуженной обиды и огорченіе прошли, Дмитрій Наркисовичъ продолжалъ писать и печататься въ газетахъ и разныхъ мелкихъ изданіяхъ, но его ‘стремленіе къ большой литератур на время какъ-то совсмъ затихло’, чтобы черезъ какихъ-нибудь три-четыре года возродиться съ новой силой и чтобы предстать въ эту литературу во всеоружіи таланта и вры въ свои силы. Весною 1877 года Маминъ покинулъ Петроградъ и вернулся въ родныя мста, гд неустанно работалъ, изучая край и лихорадочно отдаваясь литературной дятельности въ теченіе четырнадцати лтъ.
Во время пребыванія Мамина въ Петроград ярко обозначилось его міросозерцаніе, выяснились его взгляды, идеи, которыя легли потомъ въ основу лучшихъ его произведеній: богатый альтруизмъ, отвращеніе къ людскому взаимоподанію, къ грубой сил, пессимизмъ и любовь къ жизни, тоска о ея несовершенствахъ, ‘о мір печали и слезъ’, гд столько жестокостей, неправды, ужасовъ, отъ которыхъ страшно длается жить на свт. Изъ автобіографическаго романа ‘Черты изъ жизни Пепко’ видно, какими мыслями полонъ былъ Маминъ, тогдашній неудачникъ. Чрезвычайно характерно, напримръ, такое его разсужденіе: ‘Неужели можно удовлетвориться одной своей жизнью? Нтъ, жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердецъ — вотъ гд настоящая жизнь и настоящее счастье!’ Въ другомъ мст онъ говоритъ, что его мучила ‘какая-то смутная жажда жизни, и онъ презиралъ обстановку и людей, среди которыхъ приходилось вращаться’, и что вмст съ тмъ онъ ‘хотлъ жить за всхъ, чтобы все испытать и все перечувствовать. Вдь такъ мало одной своей жизни!’ Пессимизмомъ проникнуты были его мысли о нашей наук и литератур. ‘Мы плетемся,— говорилъ онъ,— въ хвост Европы и питаемся отъ крохъ, падающихъ со стола европейской науки. Наши ученыя имена не шли дальше добросовстныхъ компиляцій, связанныхъ съ грхомъ пополамъ собственной отсебятиной!.. Мое репортерство открывало мн изнанку этой русской науки и тхъ лиллипутовъ, которые присосались къ ней съ незапамятныхъ временъ. По своимъ обязанностямъ репортера я попалъ на самые боевые пункты и былъ au courant русской доброй науки’.
Грустью отзываются и его размышленія о русской литератур. Неужели ново только то, что хорошо позабыто? ‘Несовершенство нашей русской жизни — избитый конекъ всхъ русскихъ авторовъ, но вдь это только отрицательная сторона, а должна быть и положительная. Иначе нельзя было бы и жить, дышать, думать… Гд эта жизнь? Гд эти таинственные родники, изъ которыхъ сочилась многострадальная русская исторія? Гд т пути-дороженьки и роковыя розстани (направо попадешь — самъ сытъ, конь голоденъ, налво — конь сытъ, самъ голоденъ, а прямо подешь — не видать ни коня ни головы), по которымъ здили могучіе родные богатыри?’ Вотъ эта самая былина о ‘русскомъ богатыр на распуть’ и является главенствующимъ мотивомъ всего творчества Мамина, его любимой идеей съ самыхъ первыхъ его произведеній и кончая послдними вспышками его таланта. Всюду передъ нами нескончаемыя порыванія, усиленныя стремленія выйти на настоящую дорогу, устроить свое благоденствіе, уютъ, достигнуть хоть того, чтобы не голодать, не холодать, и между тмъ всюду кругомъ развалъ, прогаръ, обнищаніе, гибель и т. п. Устами своего героя Пепко писатель скорбитъ объ оскудніи нашей жизни людьми, объ исчезновеніи пророковъ и о томъ, что если бы и были пророки и стали обличать прогрессирующую современность, то имъ выпала бы горькая доля… ‘Да и самое слово въ наше время потеряло всякую цну, мы не вримъ словамъ, потому что беремъ ихъ на прокатъ. Слово ветхаго человка было полно крови, оно составляло его органическое продолженіе, поэтому оно и имло громадное значеніе…’ Дале уже отъ своего имени писатель спрашиваетъ: ‘Много ли у насъ своего?’ и отвчаетъ: ‘вдь лучшія наши произведенія — только подражанія, боле или мене удачныя, заграничнымъ образцамъ…’ Вообще, уже тогда начинавшій писатель боле или мене опредлилъ свое настоящее призваніе, свое profession de foi.
Изъ признаній Мамина, относящихся ко времени его первыхъ начинаній въ литератур, любопытны его указанія на ту область, въ которой онъ чувствовалъ свою силу и даже компетентность и взгляды на это дло. Оказывается, что уже и тогда онъ былъ силенъ въ описаніяхъ природы. ‘Вдь я такъ ее любилъ,— говоритъ онъ,— и такъ тосковалъ по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью и вообще мерзостью. У меня въ душ живы и южное солнце, и высокое синее небо, и широкая степь, и роскошный южный лсъ… Нужно было только перенести все это на бумагу, чтобы и читатель увидлъ и почувствовалъ величайшее чудо, которое открывается каждымъ восходящимъ солнцемъ и къ которому мы настолько привыкли, что даже не замчаемъ его. Вотъ указать на него, раскрыть вс тонкости, всю гармонію, все то, что, благодаря этой природ, отливается въ національныя особенности, начиная псней и кончая общимъ душевнымъ тономъ… Свои описанія природы я началъ съ подражаній тмъ образцамъ, которые помщены въ хрестоматіяхъ. Сначала я писалъ напыщенно-риторическимъ стилемъ la Гоголь, потомъ старательно усвоилъ себ манеру красивыхъ описаній la Тургеневъ и только подъ конецъ понялъ, что гоголевская природа и тургеневская — об не русскія, и подъ ними смло можетъ подписаться всякая другая природа, за очень немногими исключеніями, настоящая равнинная Русь чувствуется только у Л. Толстого, а горная — у Лермонтова, эти два автора остались для меня недосягаемыми образцами. Надъ выработкой пейзажа я бился больше двухъ лтъ, причемъ мн много помогли русскіе художники-пейзажисты новаго реальнаго направленія. Я не пропускалъ ни одной выставки, подробно познакомился съ галлереями Эрмитажа и только здсь понялъ, какъ далеко ушли русскіе пейзажисты по сравненію съ литературными описаніями… Съ какимъ удовольствіемъ я проврялъ я свои описанія природы по лучшимъ картинамъ, исправлялъ и постепенно доходилъ до пониманія этого захватывающаго чувства природы. Мн много помогло еще то, что я съ дьтства бродилъ съ ружьемъ по степи и въ лсу и не одинъ десятокъ ночей провелъ подъ открытымъ небомъ на охотничьихъ привалахъ. Подъ рукой былъ необходимый живой матеріалъ, и я разрабатывалъ его съ упоеніемъ влюбленнаго, радуясь каждому удачному эпитету или сравненію’. Здсь ясно высказывается истинно-художественная натура писателя, его тонкое пониманіе природы. Въ пору полнаго расцвта его таланта эта любовь и пониманіе, это врожденное чувство природы выразились очень ярко. Любовь къ природ Мамина идетъ рука объ руку съ любовью къ жизни, и получается та рдкая гармонія, которая ощущается въ каждомъ его произведеніи — гармонія линій, красокъ, душевныхъ настроеній и переживаній. Описываетъ ли пвецъ Урала свои любимыя зеленыя горы, лсную глушь, рку Чусовую въ половодье съ бурлаками, горнозаводскіе уголки, раскольничьи скиты и могилы первыхъ страстотерпцевъ за старую вру,— всюду у него ясныя, художественныя отраженія природы, на фон которой идетъ жизнь, заклейменная ‘печатью зла и суеты’, развиваются и драмы всевозможныхъ оттнковъ и вообще цлая человческая трагикомедія. Въ его яркой картин уральской весны — пейзаж дремучаго лса, во всхъ описаніяхъ природы виденъ ея вдумчивый созерцатель, отдыхающій среди нея, ввряющій ей свои горькія думы о несовершенств жизни, свою тоску о ‘богатыр на распуть’, о тщет хорошихъ замысловъ, погибающихъ отъ неустройства человческаго бытія.
Пріхавъ въ родныя мста, Дмитрій Наркисовичъ недолго отдыхалъ посл своей, полной неудачъ, петроградской жизни и скоро принялся за работу. Онъ разбиралъ, привезенный съ собою, цлый ворохъ рукописей, передлывалъ свои разсказы, очерки, много уничтожалъ, писалъ новыя вещи и въ особенности много времени посвящалъ задуманной имъ серіи ‘Уральскихъ разсказовъ’. Первый изъ нихъ — ‘Старатели. Очерки пріисковой жизни’ Дмитрій Наркисовичъ послалъ въ журналъ ‘Дло’. Это была, такъ сказать, прелюдія къ тмъ романамъ и лтописямъ, которые обнимали его родной край со всхъ сторонъ и давали богатыя картины разныхъ промысловъ Урала. Впервые писатель знакомилъ въ этомъ разсказ читающій людъ съ сумрачнымъ отечествомъ желза, золота и самоцвтовъ — съ тмъ удивительнымъ краемъ, о которомъ смутно слышало что-то большинство русскаго люда, знавшаго его, по чьему-то счастливому выраженію, ‘немногимъ лучше, чмъ Индо-Китай, Южную Америку, центральную Африку’. Много волновался Маминъ въ ожиданіи отвта изъ редакціи о судьб своихъ ‘Старателей’. И отвтъ пришелъ самый печальный. Рукопись вернули, испещренную на каждой страниц замчаніями, подчеркнутыми мстами, вопросительными и восклицательными знаками. Не къ фабул, не къ содержанію относились эти помтки на рукописи, а къ форм, къ длиннымъ періодамъ, тяжеловатымъ оборотамъ, къ спшности работы. Редакторъ Благосвтловъ признавалъ за авторомъ несомннное дарованіе и давалъ совтъ какъ можно больше работать надъ изложеніемъ, надъ отдлкой. Маминъ и раньше, передъ этимъ случаемъ, съ грустью говорилъ друзьямъ на ихъ замчанія: ‘Нтъ у меня таланта! Не стоитъ работать: ничего изъ меня не выйдетъ!’ И, по свидтельству близкихъ его друзей, буквально опускалъ руки. А посл возвращенія ему рукописи изъ редакціи журнала страшно огорчился и ходилъ, какъ въ воду опущенный, не прикасаясь къ своимъ рукописямъ.
Но длилось это недолго. Его большая жизнерадостность, его сангвиническій характеръ не позволяли ему отдаваться на продолжительное время тяжелому настроенію, унынію. Не много дней прошло — и писатель воспрянулъ духомъ. Съ новымъ подъемомъ принялся онъ за любимый трудъ. Камня на камн не оставилъ въ своихъ ‘Старателяхъ’, принялся за другіе очерки изъ серіи ‘Уральскихъ’ разсказовъ, много работалъ надъ формой. Когда онъ жилъ еще въ Салд, онъ окончилъ первую часть романа ‘Приваловскіе милліоны’, а переселившись въ Екатеринбургъ, занялся ея передлкой, произведя, по его выраженію, ‘капитальный ремонтъ’. Результаты всхъ этихъ занятій получились блестящіе. Въ теченіе 1882 года онъ напечаталъ большіе рсязсказы — въ ‘Дл’, ‘Встник Европы’ и ‘Устояхъ’ С. А. Венгерова — ‘Въ камняхъ’, ‘Вс мы хлбъ димъ’, ‘На рубеж Азіи’, *Въ худыхъ душахъ’, и кром того помстилъ въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ рядъ фельетоновъ:’ ‘Отъ Урала до Москвы’, начатыхъ годомъ раньше. Разсказы эти, этюды къ большимъ картинамъ Урала, обратили на себя вниманіе — и Сибирякъ, псевдонимъ, подъ которымъ они появлялись, сталъ замчаться читателемъ, а въ журналистик онъ пріобрлъ уже нкоторое значеніе. Талантъ писателя былъ признанъ, двери редакцій гостепріимно раскрылись для прежняго неудачника, и съ этого момента его усиленная литературная дятельность не прекращалась, его плодовитость вызывала удивленіе. И въ этихъ первыхъ разсказахъ Мамина, выводившихъ его на широкую дорогу, уже намчались характерные признаки его таланта, его любимые мотивы, стремленіе къ изображенію природы относительно воздйствія ея на жизнь, вліянія, въ большинств случаевъ неотразимаго, на человка, чуткость къ совершающемуся вокругъ писателя, уловившаго новыя вянія на старые, дряблые устои. И тутъ уже чувствуется оригинальный бытописатель, до тонкостей изучившій жизнь и нравы его родныхъ мстъ тяготющій къ маленькимъ людямъ, показывающій неустанную борьбу ‘между исканіемъ наживы и человческими чувствами’, чувствуется вольный художникъ, чуждый предвзятыхъ тенденцій. Яркимъ блескомъ передъ нами загорался этотъ уральскій самоцвтъ, и уже ощущали мы это простое, чистое сердце, настоящее русское.
Вс понимающіе люди остановили наибольшее вниманіе на его очеркахъ изъ захоіустнаго быта, помщенныхъ въ журнал ‘Устои’ подъ заглавіемъ: ‘На рубеж Азіи’, гд онъ выдвигаетъ своихъ лсныхъ героевъ и представителей черноземной силы на одной жзъ далекихъ нашихъ окраинъ. Но еще больше заговорили о Сибиряк, когда въ слдующемъ, 1883 году, въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ появились его ‘Бойцы. Очерки весенняго сплава на рк Чусовой’,— выхваченная прямо изъ жизни, пестрая, колоритная картина гигантскаго человческаго труда, со множествомъ фигуръ, во глав которыхъ стоить во весь ростъ сплавщикъ Савоська, своего рода чудотворецъ, подчинившій себ толпу многострадальныхъ бурлаковъ. Бойцы — это грозные утесы на рк Чусовой, страшилище для сплавщиковъ, проводящихъ мимо нихъ барки съ желзомъ, мдью и чугуномъ. Безмолвныя гранитныя чудовища зорко стерегутъ деревянныя посудины, идущія мимо нихъ, и ждутъ, что вотъ-вотъ оплошаетъ кормчій, и тогда о могучую грудь чернаго бойца въ дребезги разобьется утлая барка. Дло происходитъ на одной изъ нижнихъ пристаней рки Чусовой, Каменк, дйствующія лица — ‘унылые, сумрачные бурлаки’, которыхъ загнала сюда неволя издалека, изъ деревень, отстоящихъ отъ Каменки въ сотняхъ, а то и тысячахъ верстъ. Неволя — злая нужда рада и нищенскому заработку, на который нужно жить и платить подати, ради этихъ податей многихъ и послалъ сюда ‘міръ’. И кого только тутъ нтъ: вятичи, архангельцы, пермяки, башкиры, зыряне, татары, мстные заводскіе мастера, оригинальные шикари и сорви-головы. Большинство съ котомками и безъ котомокъ, въ рваныхъ полушубкахъ, въ заплатанныхъ азямахъ и просто въ лохмотьяхъ, составъ которыхъ можно опредлить только химическимъ путемъ, а не при помощи глаза… ‘Это какой-то совсмъ срый народъ — съ испитыми лицами,’ понурымъ взглядомъ и неуклюжими тяжелыми движеніями. Видно, что пришли издалека, обносились и отощали въ дорог’.
Прекрасно представлены здсь контрасты. Съ одной стороны, дивная природа, величественная, полная гармоніи вообще и во дни красавицы-весны въ особенности, съ другой — неурядица людская, тяжкая борьба за существованіе, ужасы опасности среди бушующихъ волнъ, готовыхъ поглотить немало человческихъ жизней. ‘Съ яснаго голубого неба льются потоки животворящаго, свта, земля торопливо выгоняетъ первую зелень, блдные сверные цвточки смло пробиваются черезъ тонкій слой тающаго снга, однимъ словомъ, въ природ творится великая тайна обновленія, и, кажется, самый воздухъ цвтетъ и любовно дышитъ преисполняющими его силами. Прибавьте къ этому освженную глянцовитую зелень свернаго лса, веселый птичій гамъ и трудовую возню, какими оглашаются и вода, и лсъ, и поля, и воздухъ. Это — величайшее торжество и апоезъ той великой силы, которая неудержимо льется съ голубого неба, какимъ-то чудомъ претворяясь въ зелень, цвты, ароматъ, звуки птичьихъ псенъ, и все кругомъ наполняется удесятеренной кипучей дятельностью’. Это — съ одной стороны. А съ другой, невроятная голытьба толпы, ‘чающей движенія воды’ — т.-е. вскрытія рки Чусовой, чтобы погнать по ней барки, полчища полуголыхъ, полуголодныхъ, геройски выносящихъ холодъ, ненастье, подлое обращеніе тхъ, кто ихъ нечеловческій трудъ считаетъ ни во что, равнодушно смотритъ, какъ эти геркулесы нагружаютъ или разгружаютъ барки, стаскиваютъ ихъ съ мели… Вотъ ‘нашимъ глазамъ представилась ужасная картина: барка быстро погружалась однимъ концомъ въ воду… Палуба отстала, изъ-подъ нея съ грохотомъ и трескомъ сыпался чугунъ, обезумвшіе люди соскакивали съ борта прямо въ воду… Крики отчаянія тонувшихъ людей перемшались съ воемъ рки… Нсколько черныхъ точекъ ныряло въ вод: это были спасавшіеся вплавь бурлаки. Рдкій изъ нихъ не тащилъ за собой своей котомки въ зубахъ. Разстаться съ котомкой для бурлака настолько тяжело, что онъ часто жертвуетъ изъ-за нея жизнью, барка ударилась о боецъ и начинаетъ тонуть, а десятки бурлаковъ, вмсто того, чтобы спасаться вплавь, лзутъ подъ палубы за своими котомками, гд часто ихъ и заливаетъ водой’.
Съ вопіющей правдой рисуетъ эти свои впечатлнія писатель-очевидецъ, не сдабриваетъ ихъ никакой тенденціей, разсказываетъ удивительно просто, съ невозмутимымъ спокойствіемъ о самыхъ драматическихъ положеніяхъ своихъ срыхъ героевъ. Это его всегдашняя манера. И тмъ не мене ‘волнуетъ мягкія сердца’, заставляетъ ледянть кровь въ жилахъ. Писатель передачей однихъ только фактовъ, безъ малйшаго сгущенія красокъ вызываетъ въ читател глубокое сочувствіе къ этимъ несчастнымъ пасынкамъ судьбы, которые умираютъ ради благосостоянія отъявленныхъ хищниковъ, либо отъ простуды, вчнаго недоданія, изнуренія, или гибнутъ въ водной пучин. Нельзя безъ содроганія читать о бдственномъ положеніи несчастныхъ сплавщиковъ, особенно изъ инородцевъ. ‘Русская бдность и нищета,— разсказываетъ авторъ,— казались богатствомъ по сравненію съ этой степной голытьбой и жертвами медленнаго вымиранія изъ самыхъ глухихъ лсныхъ дебрей. Какъ ни бденъ русскій бурлакъ, но у него есть еще впереди что-то въ род надежда: осталось сознаніе необходимой борьбы за свое существованіе, а здсь крайній сверъ и степная Азія производили подавляющее впечатлніе своей мертвой апатіей и полнйшей безпомощностью. Для этихъ людей не было будущаго, они жили сегодняшнимъ днемъ, чтобы медленно умереть завтра или послзавтра’. И добро бы эти жертвы человческія, эта тихая трагедія шли на пользу чьего-либо процвтанія, а то вдь вся эта эксплуатація нищихъ, обкрадываемыхъ негодяями-приказчиками, эти смерти пропадаютъ даромъ: акціонерная компанія, ради которой совершалось столько беззаконій и гибли люди, сиротли семьи,— обанкрутилась. И тутъ сказалась неурядица русской жизни, сопряженная съ разореніемъ, прогаромъ, неожиданной ломкой, надъ чмъ Маминъ-Сибирякъ постоянно задумывался и что является большею частью главнымъ мотивомъ въ его произведеніяхъ, и въ романахъ и въ большей части уральскихъ разсказовъ, въ которыхъ писатель слдитъ не за жизнью массы, а за роковой долей хищниковъ, порабощающихъ эту массу, высасывающихъ изъ нея соки, а затмъ погибающихъ нежданно-негаданно.
Въ ‘Бойцахъ’ мы встрчаемъ, кром излюбленнаго Маминымъ мотива, и любимый типъ его — олицетвореніе силы, мужества, буйной удали, качества, къ которымъ писатель чувствуетъ непреодолимое тяготніе, большое пристрастіе. Это богатырство ему по душ во всхъ видахъ, какого бы характера оно ни было. Несомннно, что это почти обожаніе силы, безудержнаго молодечества тсно связано съ дтскими годами писателя, брошеннаго судьбой въ дикій и суровый край, гд онъ или видлъ воочію жизнь горнозаводскихъ обитателей, кержаковъ, т.-е. раскольниковъ, боровшихся съ православными, видлъ отвагу, широту размаха, или слышалъ обо всемъ этомъ, и въ его памяти запечатлвалось неизгладимо виднное и слышанное имъ и заронилась любовь ко всякаго рода ‘богатырямъ’ и крупнымъ и мелкимъ въ его воспріимчивой душ. Своего рода богатыря вывелъ онъ и въ ‘Бойцахъ’ въ лиц Савоськи, главаря сплавщиковъ, отъявленнаго пьяницы и забулдыги, мгновенно превращающагося въ героя, удалую башку, проявляющаго ‘силъ молодецкихъ размахи широкіе’, при первомъ столкновеніи съ водной стихіей. Лодырь въ безработное время, Савоська, довольно близкій родственникъ Челкаша Максима Горькаго, преображается въ капитана баржи, дятельнаго, умнаго, распорядительнаго, трезваго, словно забывшаго о существованіи водки. Смлость и находчивость его вызываютъ удивленіе и восхищеніе окружающихъ, которые рабски подчиняются его мощной вол. Въ его глазахъ, длающихся вдохновенными, пламень отваги, безшабашной удали, готовность помряться силами со стихіей, встртить смерть лицомъ къ лицу. Трубные звуки его могучаго голоса словно хотятъ взять верхъ надъ ревомъ Чусовой. Гулко звучитъ его команда: ‘Веселенько похаживай, голуби!’ и, глядя вдаль, онъ выкрикиваетъ: ‘Носъ налво ударь… носъ-отъ!.. Шабашъ корма’… Видно, что писатель, присутствовавшій при сплав баржи, восхищается своимъ героемъ. ‘Онъ слился съ баркой въ одно существо,— любовно повствуетъ авторъ.— Нужно было видть Савоську въ трудныхъ мстахъ, гд была горячая работа, голосъ его росъ и крпчалъ, лицо оживлялось лихорадочной энергіей, глаза горли огнемъ. Прежняго Савоськи точно не бывало, на скамейк стоялъ совсмъ другой человкъ, который всей своей фигурой, голосомъ и движеніями производилъ магическое впечатлніе на бурлаковъ. Въ немъ чувствовалась та сила, которая такъ заразительно дйствуетъ на массы’.
И въ ‘Бойцахъ’ писатель касается до нкоторой степени своей любимой темы взаимнаго поданія другъ друга. Несчастныхъ бурлаковъ считали не лучше вьючнаго скота, обсчитывали ихъ при помощи невозможныхъ штрафовъ, обращались съ ними невроятно грубо. Напримръ, приказчикъ Осипъ Ивановичъ ‘безъ всякаго пути разносилъ въ щепы совершенно невинныхъ людей, такъ-же безъ пути снисходилъ къ отъявленнымъ плутамъ и завзятымъ мошенникамъ, и въ конц концовъ былъ глубоко убжденъ, что безъ него на пристани хоть пропадай.— ‘Аспиды, разбойники! Мошенники!’ — ревлъ онъ, какъ сумасшедшій, не зная, на кого броситься, и по пути сыпалъ подзатыльниками и затрещинами’. При расчет, благодаря систем штрафовъ, артель не только ничего не получала на руки, но еще, оказывалось, была должна уплатить заправиламъ акціонерной компаніи: ‘только взять-то съ нихъ нечего!’ — замчаетъ при этомъ Осипъ Ивановичъ безъ малйшей совсти. Значитъ, еслибы было что взять, взяли бы. Представьте себ положеніе: работала, работала артель, въ конц концовъ кое-кого не досчитывается изъ своихъ членовъ, и въ конц концовъ но только ничего не заработала, но ей же еще приходится платить богатому купцу, должно-быть, за удовольствіе, доставленное ея членамъ ‘святымъ трудомъ’… Власть, самая деспотическая, капитала сказывается и въ ‘Бойцахъ’, и писатель отчасти и здсь говоритъ о нарастающемъ капитализм, передъ громадной силой котораго пасуетъ всякая другая сила. ‘Бойцы’ являются какъ бы прелюдіей къ цлому ряду идейныхъ произведеній Мамина, какъ будто на первый взглядъ хаотичныхъ, гд картины природы смшаны съ картинами повседневной людской сутолоки, гд столько самыхъ разнообразныхъ фигуръ,— а на самомъ дл стройныхъ, выдержанныхъ, проникнутыхъ излюбленными мыслями, надъ которыми давно и долго задумывался писатель, достаточно насмотрвшійся еще въ ранней молодости на несовершенство жизни, на ея возмутительныя явленія, надругательство надъ человческой личностью, безправіе, страшный произволъ — и совсмъ изстрадавшійся и невольно проникшійся пессимистическимъ міросозерцаніемъ. Съ тоскою пришелъ онъ къ убжденію, что тайна жизни заключается, между прочимъ, въ самоистребленіи природы и человка, во взаимномъ ихъ поданіи. И уже въ разсказ ‘Въ живыхъ душахъ’ краснорчиво, въ немногихъ словахъ высказалъ онъ то, что такъ ясно представилось его духовному взору. ‘Вотъ въ этой сочной трав, подернутой утренней росой,— говоритъ онъ,— съ виду такъ же тихо, какъ и въ воздух, но сколько въ этотъ моментъ тамъ и здсь погибаетъ живыхъ существованій, погибаетъ безъ крика и стона, въ нмыхъ конвульсіяхъ. Одна букашка душитъ другую, червякъ точитъ червяка, весело чирикающая птичка одинаково весело стъ и букашку и червяка, длаясь въ свою очередь, добычей кошки или ястреба. Въ этомъ концерт пожиранія другъ друга творится тайна жизни’.
Что еще въ очень молодыхъ лтахъ приходила ему эта мысль въ голову, что и тогда задумывался онъ надъ своимъ печальнымъ открытіемъ тайны жизни, видно изъ романа его ‘Черты изъ жизни Пепко’, гд часто проскальзываютъ намеки на цпь истребленія въ природ и жизни. Въ ‘Бойцахъ’ талантъ Мамина-Сибиряка уже обозначается довольно ярко и съ внутренней и съ вншней стороны, чувствуется сильное письмо и манера писателя. Тутъ же замчается и полный невозмутимаго спокойствія, безпристрастія и какъ будто холодный тонъ повствователя, который одинаково спокойно изображаетъ и удивительную красоту природы, и вопіющую нищету бурлаковъ, и катастрофу гибели нагруженной товарами и переполненной людьми баржи. Въ этомъ же очерк мы видимъ умнье изобразить пестроту жизни и разобраться въ огромномъ матеріал, которымъ всегда владлъ писатель. Въ ‘Бойцахъ’ уже можно въ достаточной степени распознать его творчество, оглядться въ немъ, на основаніи фактовъ и явленій, выдвигаемыхъ писателемъ, угадать ихъ причину, познать ихъ начало. На Мамина-Сибиряка всегда ошеломляюще дйствовала масса разнородныхъ впечатлній, имъ испытанныхъ, и ему стоило немалаго труда привести ихъ въ порядокъ, воспользоваться ими для своихъ цлей. ‘Я долго не могъ заснуть,— разсказываетъ онъ въ ‘Бойцахъ’.— Мн мерещилось все виднное и слышанное за день, эти толпы бурлаковъ, пьяный Савоська, мастеровые, ‘камешки’, ужинъ въ караванной контор и наконецъ больные бурлаки, и этотъ импровизированный пиръ ‘веселой скотинкой’. Цлая масса несообразностей мучительно шевелилась въ голов, вызывая ряды типичныхъ лицъ, сценъ и мыслей. Какъ разобраться въ такомъ хаос впечатлній, какъ согласовать отдльные житейскіе штрихи, чтобы получить въ результат необходимое цлостное представленіе? Каждый разъ, когда хотлось сосредоточиться на одной точк, мысли расползались въ разныя стороны, какъ живые раки изъ открытой корзины’. Но надо только прочесть ‘Бойцы’, чтобы увидть, какъ писатель умлъ собрать, привести въ систему свои мысли и создать стройное цлое.
Въ одинъ годъ съ ‘Бойцами’ появились въ ‘Дл’, ‘Отечественныхъ Запискахъ’, ‘Встник Европы’ и ‘Русской Мысли’: ‘Золотуха’ очерки пріисковой жизни, ‘Переводчица на пріискахъ’, разсказъ изъ жизни на Урал, повсть ‘Максимъ Венелявдовъ’, нкогда забракованные Салтыковымъ ‘Старатели’, тоже очерки изъ пріисковой жизни, и наконецъ большой романъ ‘Приваловскіе милліоны’, который одинъ изъ критиковъ ставить очень высоко. Это, по его мннію, ‘безспорно лучшее произведеніе огромнаго художественнаго таланта Мамина-Сибиряка и одно изъ лучшихъ украшеній нашей литературы’. Среди самыхъ крупныхъ вещей писателя ‘Приваловскіе милліоны’ выдаются своимъ богатйшимъ и необыкновенно разнообразнымъ содержаніемъ и взяты изъ исторіи громаднаго наслдства, оцнивавшагося въ нсколько десятковъ милліоновъ и заключавшагося въ Шатровскихъ заводахъ, знаменитыхъ на Урал. Сто пятьдесятъ лтъ созидалось и необычайно расширялось и дозволенными и недозволенными способами это дло и превратилось въ исполинское предпріятіе. Заводъ занялъ пространство въ четыреста тысячъ десятинъ земли, богатйшей въ цломъ мір, и его населеніе достигло до сорока тысячъ съ лишкомъ. Заводъ выросъ на башкирскихъ земляхъ и созданъ тяжелыми трудами крпостныхъ крестьянъ, лишенныхъ земли и приписанныхъ къ заводскому населенію. Темное прошлое этого завода Маминъ-Сибирякъ передаетъ съ большими подробностями, въ связи съ исторіей рода Приваловыхъ. Методично, картинно, съ ужасающими подробностями рисуетъ онъ, какъ завзятые проходимцы ‘грютъ руки’ у огня приваловскаго наслдства, которое за несовершеннолтіемъ главнаго наслдника и героя романа, Сергя Привалова, ‘опекается’ достодолжнымъ образомъ хищными птицами, успшно ощипывающими золотыя, пышныя перья, и какъ все это потомъ пошло прахомъ. Заводъ за долги поступилъ въ казну, а опекуны-хищники въ конецъ прогорли, потерявъ награбленное.
Въ ‘Приваловскихъ милліонахъ’, изображая жизнь Урала, писатель интересуется уже не жизнью и судьбою трудящихся массъ, а нравами воротилъ промышленнаго предпріятія, судьбами честныхъ дятелей и заправскихъ разбойниковъ въ этой области. И здсь Маминъ-Сибирякъ съ любовью останавливается на тип своего рода богатыря — управляющаго заводовъ, тяготя къ нему такъ же, какъ тяготлъ онъ въ ‘Бойцахъ’ къ Савоськ-сплавщику. Это — старикъ Бахаревъ, питомецъ раннихъ владльцевъ Шатровскихъ заводовъ, воспитанный въ правилахъ старой вры, распинающійся ради принесенія пользы малолтнему наслднику Сергю Привалову и самому длу, въ которое онъ влюбленъ, привязанъ къ нему какъ-то стихійно. Всми силами стремится онъ поднять заводское дло и достигаетъ цли. Но по натур своей честный, прямой, онъ не въ состояніи работать съ другимъ опекуномъ, Ляховскимъ, циничнымъ грабителемъ,— и отстранился отъ дла. Типъ очень любопытный, начиная съ вншняго облика. ‘Громадная голова,— такъ рисуетъ его авторъ,— съ остатками сдыхъ кудрей и сдой всклоченной бородой была красива оригинальной старческой красотою. Небольшіе проницательные срые глаза смотрли пытливо и сурово, но въ присутствіи Привалова были полны любви и теплой ласки. Самымъ удивительнымъ въ этомъ суровомъ лиц, со сросшимися сдыми бровями и всегда сжатыми плотно губами, была улыбка. Она точно освщала все лицо. Такъ умютъ смяться только дти да слишкомъ серьезные и энергичные старики’. Духовный обликъ его былъ тоже не изъ заурядныхъ. Напоръ жизни принудилъ пожертвовать кое-чмъ изъ своего ‘староврія’, небрежно относиться къ нкоторымъ обрядамъ и установленіямъ старообрядства, но проводникомъ въ жизнь всего того, что онъ унаслдовалъ отъ ддовъ, закаленныхъ въ старинномъ крпостничеств, онъ остался. Вренъ былъ жестокости при соблюденіи старыхъ основъ, строго относился къ рабочимъ, училъ ихъ уму-разуму по-своему. Когда его дочь, любимое дитя, сошлась со своимъ возлюбленнымъ, онъ старался забыть ее и четыре года не видлся съ нею. И таковъ онъ былъ везд, гд старые устои подвергались опасности…
Передъ этимъ богатыремъ своего рода кажется даже блдною фигура главнаго героя романа, Сергя Привалова, мечтателя, который одушевленъ завтной мыслью — поднять земледліе на Урал въ вид противоядія заводской промышленности, потому что ‘въ недалекомъ будущемъ на заводахъ выработается настоящій безземельный пролетаріатъ, который будетъ похуже всякаго крпостного права’. Привалова гнетутъ его наслдственные милліоны, которыми онъ ни за что не желаетъ воспользоваться. Онъ чувствуетъ, какой онъ неоплатный должникъ и башкировъ, на чьей земл возведены Шатровскіе заводы, и крестьянъ, ставшихъ безземельными, посл темной продлки съ ними. И Приваловъ мечтаетъ расплатиться со всми кредиторами, хотя миновала уже историческая давность. Но скоро онъ видитъ тщету своихъ честныхъ порываній, познаётъ силу, съ которой ему придется бороться. Однажды онъ зашелъ во время Ирбитской ярмарки въ театръ и, когда разсмотрлъ присутствовавшую публику, ощутилъ какую-то особенную пустоту въ душ, даже не мучившую его. ‘Онъ только чувствовалъ себя частью этого громаднаго цлаго, которое шевелилось въ партер, какъ тысячеголовое чудовище. Вдь это цлое было неизмримо велико и влекло къ себ съ такой неудержимой силой… Даже злобы къ этому цлому Приваловъ не находилъ въ себ: оно являлось только колоссальнымъ фактомъ, который былъ правъ самъ по себ, въ силу своего существованія’… И ему пришло на мысль, зачмъ онъ здсь? ‘Куда ему бжать отъ всей этой ужасающей человческой нескладицы, бжать отъ самого себя? Онъ сознавалъ себя именно той жалкой единицей, которая служитъ только матеріаломъ въ какой-то сильной творческой рук’… Ничего онъ, конечно, не сдлалъ. Посл его поздки въ Ирбитъ разбились вс его идеалы, надежды, мечтанія. Онъ сталъ пить, опустился и задавался вопросомъ: ‘для кого и для чего онъ теперь будетъ жить?.. Его идея въ этомъ страшномъ и могучемъ хор себялюбивыхъ интересовъ, безжалостной эксплуатаціи, организованнаго обмана и какой-то органической подлости, жалко терялась, какъ послдній крикъ утопающаго’. Словомъ, Приваловъ палъ жертвой стихійной власти — капиталистическаго роста. Маминъ-Сибирякъ отдалъ много творческой силы своему герою, нарождавшемуся народнику, этой очень сложной натур. На Привалов, такъ же, какъ на цломъ ряд дйствующихъ лицъ разныхъ его романовъ, писатель показалъ типичность ‘роковыхъ’ людей, являющихся игралищемъ всякихъ стихійныхъ силъ, природныхъ и общественныхъ, передъ которыми такъ слабъ, жалокъ и ничтоженъ человкъ! Недаромъ еще Тютчевъ сказалъ:
Предъ стихійной вражьей силой
Молча, руки опустя,
Человкъ стоитъ уныло,—
Безпомощное дитя…
Эта та сила, передъ которой все слабое гибнетъ неслышно, а крушеніе сильныхъ сопровождается шумомъ.
Кром Привалова въ этомъ роман интересна цлая галлерея разнообразныхъ фигуръ, нкоторыхъ типовъ, совсмъ новыхъ въ литератур. Таковы, напримръ, Заплатина — паразитъ, полипъ, присасывающійся и къ живому и къ гніющему тлу, умющій извлекать пищу для себя, для своей ненасытной утробы, опекунъ Ляховскій, родственникъ Плюшкина, величающій себя славянофиломъ, плутъ международный на поврку, нмчура Оскаръ Шпигель, мастакъ ловить рыбку въ мутной вод, циничный бонвиванъ Веревкинъ, пріятель Привалова, разнузданный богачъ Лаптевъ, россійскій набобъ — съ одной стороны, и Бахаревъ и это дочь Надя — съ другой. Типъ Нади Бахаревой производитъ необыкновенно отрадное впечатлніе, прямо очаровываетъ, точно красавица пташка среди грубыхъ коршуновъ и черныхъ, ненасытныхъ вороновъ. Многіе критики находятъ, что въ нашей ‘изящной словесности’, старой и новой, это одинъ изъ лучшихъ женскихъ типовъ. И вс эти типы ‘Приваловскихъ милліоновъ’ не избгаютъ разрухи, кончаютъ банкротствомъ денежнымъ или духовнымъ, провалами, неудачей. ‘Приваловскіе милліоны’,— это величественная картина жизни, наглядное изображеніе капиталистическаго процесса, грознаго явленія, которое захватываетъ, подобно спруту съ его безчисленными щупальцами, множество всякихъ человческихъ видовъ и разновидностей — и господъ, и слугъ, и представителей интеллигенціи, и черноземную силу. Много въ роман блестящихъ страницъ, матеріала, очень пригодящагося для разработки разныхъ соціальныхъ вопросовъ. Большая часть типовъ — мастерскіе портреты съ натуры,— пейзажъ пріятно дйствуетъ свжестью красокъ, краснорчиво говоритъ о самомъ близкомъ знакомств писателя съ природой и жизнью края, въ которомъ происходитъ дйствіе романа, а также съ исторіей этого края, съ его этнографіей. Картина ирбитской ярмарки написана сочной кистью, ярко отмчена ‘эта развернутая страница чисто-народной жизни’ — той жизни, которую всегда такъ любовно изображалъ пвецъ Урала и Сибири. На этомъ зимнемъ торжищ, куда собираются представители пушной торговли всего свта, переплелись въ одинъ крпкій узелъ кровные интересы милліоновъ, а эта вчно-голодная стая хищниковъ справляла свой безобразный шабашъ, не желая ничего знать, кром своей наживы и барыша. Глядя на эти довольныя лица, которыя служили характерной вывской крпко сколоченныхъ и хорошо прилаженныхъ къ выгодному длу капиталовъ, кажется, ни на мгновеніе нельзя было сомнваться въ томъ, ‘кому вольготно, весело живется на Руси’. Эта страшная сила клокотала и бурлила здсь, какъ вода въ паровомъ котл: вотъ-вотъ она вырвется струей горячаго пара и начнетъ ворочать милліонами колесъ, валовъ, шестеренъ и тысячами тысячъ мудреныхъ приводовъ!’
По этому маленькому образчику вполн можно судить о дарованіи Мамина-Сибиряка, о художественной красот его описаній. Въ ‘Приваловскихъ милліонахъ’ дйствуетъ городской Уралъ, и писатель, обращаясь къ жизни преимущественно уральскихъ центровъ, почти совсмъ приближается къ современности этого края. ‘Героическій’ періодъ горнозаводскаго дла, желзнаго и золотого, отходитъ въ былое. Въ роман едва ли не весь Уралъ захваченъ авторомъ, въ лиц представителей края, обитающихъ около золота и желза. Передъ нами проходитъ длинная вереница образовъ, картинъ, описаній, очень характерныхъ не только для недавняго Урала, но и для всей Россіи, для современности. Вообще романъ представляетъ собою нчто цльное, полное, всестороннее. Это — великолпный калейдоскопъ, живая панорама жизни и дятельности далекаго края, который подъ перомъ писателя такъ приблизился къ намъ. Романъ ‘Приваловскіе милліоны’ недостаточно оцненъ въ нашей литератур, и его приходится причислить къ замчательнымъ явленіямъ, пропущеннымъ нашей критикой. Если бы подобный романъ вышелъ за границей, онъ произвелъ бы настоящую сенсацію и его значеніе было бы признано лучшими критиками. Только въ сравнительно недавнее время одинъ изъ чуткихъ критиковъ нашихъ, В. Альбовъ, въ своей обстоятельной стать ‘Капиталистическій процессъ въ изображеніи Мамина-Сибиряка’ отдалъ должное этому замчательному произведенію, оцнилъ его по достоинству, назвавъ его выдающейся вещью съ родной литератур.
Вслдъ за ‘Приваловскими милліонами’ появилось другое крупное во всхъ отношеніяхъ произведеніе Мамина-Сибиряка — ‘Горное гнздо’, напечатанное въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ 1884 года, заставившее говорить о себ и еще боле выдвинувшее писателя въ литератур, расширившее кругъ его постоянныхъ читателей. Въ литературномъ мір это произведеніе создало Мамину друзей и почитателей, увидвшихъ въ немъ новую восходящую звзду и возлагавшихъ на него большія надежды, которыя и оправдались вполн довольно скоро. ‘Горное гнздо’ также посвящено горнозаводскому Уралу, описанію нравовъ его, причемъ на первый планъ выдвинута заводская администрація и интеллигенція, что называется, во всей крас и неприкосновенности. Въ роман выведенъ округъ Кукарскихъ заводовъ съ длиннымъ рядомъ его заправилъ, съ превосходно зарисованными типами. Кукарскіе заводы занимаютъ огромную территорію въ пятьсотъ тысячъ десятинъ, что равняется пространству цлаго германскаго княжества или какого-нибудь королевства въ Европ, а заводское населеніе вмст съ селами, деревнями и ‘половинками’ соотвтствуетъ пространству, достигая пятидесяти тысячъ душъ, разсянныхъ по селамъ, деревнямъ и заводамъ, которыхъ было семь. Десятки тысячъ людей свершаютъ здсь свой тяжкій огневой трудъ на пользу владльцевъ этихъ заводовъ, живущихъ гд-то далеко и словно покрытыхъ дымкою тайны. Одинъ изъ такихъ таинственныхъ незнакомцевъ, набобъ Лаптевъ, типичный образчикъ вырожденія, и выведенъ въ роман. Онъ списанъ съ натуры: подъ этимъ именемъ всякій знакомый съ исторіей горнаго дла на Урал сразу узнаетъ другую историческую уральскую фамилію. На Лаптев, на его неожиданномъ прізд въ ‘горное гнздо’ вертится интересъ романа. Вмст съ тмъ передъ читателемъ открывается великолпная страница, необыкновенно своеобразная, изъ исторіи накопленія капитализма, его поступательнаго хода, причемъ повствователь рисуетъ цлый рядъ эпизодическихъ картинокъ заводской жизни. Кукарскій заводъ старше другихъ и обширне, былъ центральнымъ среди остальныхъ заводовъ, главенствовалъ, и въ смысл административныхъ заводскихъ распорядковъ являлъ собою ихъ душу и сердце, изъ него исходили вс циркуляры, приказы, донесенія, рапортички,— вся канцелярская производительность. Служить здсь значило быть на виду у начальства, и это находили большой честью, и немудрено, что мелкота прочихъ заводовъ завидовала всмъ служащимъ на Кукарскомъ завод, весь свой вкъ грезила о такомъ счасть.
‘Когда вы читаете ‘Горное гнздо’,— говоритъ А. М. Скабичевскій,— вы порою совершенно забываете, что имете дло не боле, какъ съ фабрично-промышленнымъ округомъ: передъ вами словно какъ бы и въ самомъ дл какое-то владтельное нмецкое княжество XVIII столтія съ цлою іерархіею соперничавшихъ и подкапывавшихся другъ подъ друга администраторовъ, съ дворомъ, наполненнымъ невообразимой путаницей чисто-макіавелевскихъ интригъ, и съ владтелемъ всхъ сокровищъ во глав, рисующимся передъ вами не простымъ фабрикантомъ, а какъ бы владтельнымъ принцемъ нмецкаго княжества, огь одного мановенія пальца котораго зависитъ участь десятковъ тысячъ народа’. Пріздъ въ свое ‘желзное’ герцогство горнаго царька Лаптева и пребываніе его тамъ, интриги вокругъ него цлой стаи заправилъ Кукарскихъ заводовъ, ихъ раболпство передъ магнатомъ, подлизыванье, подличанье холопствующихъ проходимцевъ, изъ кожи лзущихъ, чтобы угодить пресыщенному, до мозга костей развращенному магнату, и происходящія на этой почв трагикомедіи,— вотъ содержаніе романа. Не честность, не умъ дарованія цнитъ ‘желзный’ магнатъ въ своихъ подчиненныхъ, въ заводскихъ служащихъ, а только изобртательность, ихъ умнье угодить своему патрону, расшевелить вялость нажравшагося боа-констриктора, обратить какой-нибудь новой выдумкой, изъ ряда выходящимъ кушаньемъ, развлеченіемъ его сонное вниманіе. Секретарь заводскаго главноуправляющаго, мелкая сошка, подленькій холопъ, вдругъ выползаетъ впередъ единственно потому, что для развлеченія барина изобртаетъ какую-то татарскую борьбу, а старшій лсничій удостаивается благодарности и лобызанія растроганнаго набоба за то, что на закуску подалъ ему маринадъ изъ губы лося. И вся орава мерзкихъ паразитовъ только и занята изобртеніями въ этомъ род. Они увидали, что разбудить вниманіе горнаго царька относительно заводскихъ длъ, улучшенія производства и проч. невозможно. Да въ сущности этимъ тлетворнымъ бактеріямъ и не было никакого дла ни до заводовъ, ни до всего Урала, ни до всего міра, кром собственнаго благополучія и ублаготворенія своихъ низкихъ, животныхъ инстинктовъ.
Надо много таланта, чтобы справиться съ такой широко задуманной картиной, чтобы показать ростъ капиталистическаго процесса — съ одной стороны и недуги и язвы заводскаго дла на Урал — съ другой, и ко всему этому изобразить, какъ такимъ важнымъ дломъ ворочаютъ ловкіе и обнаглвшіе проходимцы, всласть наслаждающіеся своимъ бытіемъ, глухіе къ стонамъ рабочаго Урала. Пріздъ набоба, ухаживанье за нимъ, интриги, подличанье, жестокая борьба соперничающихъ негодяевъ проходятъ передъ читателемъ красивой фееріей, переходящей порою въ комедію и кончающейся веселымъ фарсомъ, когда набобъ улепетываетъ невзначай изъ своего царства, никого не предупредивъ, оставивъ и крестьянъ, ждавшихъ его, какъ Бога, и земцевъ, ‘съ иглочки новенькихъ’, ждавшихъ могущественнаго слова магната для ршенія всякихъ хозяйственныхъ и иныхъ важныхъ вопросовъ, и всю администрацію горнозаводскую, съ разинутыми ртами, съ болью разочарованій и обманутыхъ надеждъ. Какой мастерской кистью написана картина самаго прізда Лаптева, этого торжественнаго момента для всхъ ожидавшихъ ‘великія и богатыя милости’! Какъ ярко, типично исполнены массовыя изображенія и съ какимъ тщаніемъ, врностью психологической очерчены фигуры дйствующихъ лицъ — самого героя Лаптева, его довреннаго Прейна, Родіона Сахарова, генерала Блинова, теоретика и кабинетнаго ученаго, бдной двушки Луши Прозоровой, дочери мелкаго служащаго, наконецъ ловкой и подлой интригантки ‘царицы Раисы’, то-есть Раисы Горемыкиной, жены главноуправляющаго, которая правила всмъ заводскимъ округомъ, его ‘внутренней политикой’ при содйствіи его Ришелье — Родьки Сахарова. Раиса представлена во весь ростъ. Начала она свою ‘работу’ съ разныхъ урзокъ, сокративъ штатъ служащихъ, сбавивъ имъ жаловпнье и прибавивъ работы. Приказчиковъ изъ крпостныхъ она замнила управителями, спеціалистами горнозаводскаго дла. ‘Большой свтъ’ заводовъ былъ у нея въ рукахъ, и она играла роль царицы въ своемъ мірк, гд ее окружали поклонники, льстившіе ей, длали видъ, что преклоняются передъ ея авторитетомъ, раболпствовали передъ ней, а за глаза предательски разбирали ее по косточкамъ, бранили, сплетничали на нее и всячески подкапывались. Живой, интересной вышла ея фигура у Мамина-Сибиряка вмст съ написаннымъ также во весь ростъ набобомъ Лаптевымъ, взбалмошнымъ, чревоугодникомъ, бабникомъ, обладавшимъ странной привязанностью къ безпрестанному переодванію, его неподвижная, апатичная натура съ чисто-животными инстинктами отталкивала даже бдную двушку Лушу, къ которой набобъ почувствовалъ влеченіе, можетъ статься, впервые во всю свою жизнь начавшій испытывать полноту чувства, его свжесть, силу. Онъ ревниво искалъ общества этой гордой, съ большимъ запасомъ внутренней жизни двушки, и при вид ея становился неузнаваемымъ: его апатичность исчезала, а на морщинистомъ, увидавшемъ лиц вспыхивалъ румянецъ. Типичнымъ вышелъ и Родька Сахаровъ, доморощенный Ришелье, домашній секретарь Горемыкина, правая рука царицы Раисы, путемъ мошеннической продлки обездолившій крестьянъ и фактически сдлавшій крпостнымъ населеніе Кукарскаго округа. Останавливаютъ на себ вниманіе и земецъ Тетюевъ, сперва какъ будто исполненный благихъ намреній, а потомъ потерявшій невинность и очутившійся служащимъ набоба, сдлавшись юрисконсультомъ и будучи переведенъ въ столицу, а также генералъ Блиновъ, профессоръ, не имющій ничего общаго съ паразитами Кукарскаго завода, пріхавшій по желанію Лаптева для реформъ на заводахъ, врящій въ это дло, но кабинетный ученый, дальше книгъ объ Урал ничего о немъ не знающій. Если бъ онъ не былъ теоретикомъ, онъ могъ бы сдлать много хорошаго, распутать узелъ, которымъ было стянуто населеніе заводовъ.
Довольно сложная и запутанная интрига, на которой построенъ романъ, его эффектный конецъ, ею стройность, выдержанность, придаютъ ‘Горному гнзду’ огромный интересъ. Въ роман много жизни, движенія, превосходное развитіе содержанія. Критика единодушно признала его выдающимся произведеніемъ по его стройности, законченности, возрастающему и съ каждой страницей боле и боле захватывающему интересу, самой удачной вещью въ смысл психологическомъ, а равно и въ символическомъ. А. М. Скабичевскій замчаетъ, что въ то время, какъ остальныя произведенія Мамина-Сибирика, посвященныя Уралу, являются скоре всего лтописными сказаніями, это, напротивъ, ‘романъ въ истинномъ и вполн европейскомъ смысл этого слова. Каждая подробность здсь идетъ къ длу и все боле и боле обрисовываетъ и дйствующія лица, и вс ихъ взаимныя отношенія, каждая сцена полна жизни, движенія и представляетъ необходимое звено въ развитіи сюжета. Это единственный романъ Д. Н. Мамина, который цликомъ могъ бы быть передланъ въ комедію и поставленъ на сцену, и какая бы это была бойкая, эффектная и содержательная пьеса’. Многое въ этомъ роман, по мннію того же критика, не поддается передач, приводитъ читателя въ неописанный восторгъ и по многимъ сценамъ длаетъ романъ истинно-классическимъ, лучшимъ произведеніемъ въ нашей литератур. Тотъ же критикъ отдаетъ должное также и изображенію типовъ, выведенныхъ въ роман. По его мннію, въ лиц набоба Лаптева мы имемъ строго выдержанный, не только въ художественномъ, но и въ научномъ отношеніи типъ полнаго вырожденія… ‘Это замчательный типъ изъ всхъ, какіе только встрчались въ нашей литератур, и безъ всякихъ преувеличеній смло можно поставить его въ одномъ ряду съ такими вковчными типами, какъ Тартюфъ, Гарпагонъ, Іудушка Головлевъ, Обломовъ’.
Въ ‘Горномъ гнзд’ ярче, чмъ въ другихъ романахъ Мамина-Сибиряка, рисующихъ суровую родину желза, золота и самоцвтовъ, представлена художественная лтопись того недалекаго прошлаго этого края, когда жизнь заводовъ уральскихъ не успла еще оторваться отъ стараго корня, выросшаго на рабств. Изображая эту эпоху Урала, писатель иметъ въ виду ходъ жизни и судьбу населенія не однихъ только Кукарскихъ заводовъ, но и всей нашей родины. Это можно заключить изъ резюме романа, вложеннаго въ уста пьяницы Прозорова, отца хорошенькой Луши, ухавшей съ Бренномъ въ качеств его любовницы. Оно вмст съ тмъ является прекрасной оцнкой дйствующихъ лицъ ‘Горнаго гнзда’. ‘Вы думаете, царица Раиса,— говорить, проливая пьяныя слезы, старикъ Прозоровъ,— я плачу о томъ, что Лукреція (т.-е. его дочь Луша) будетъ фигурировать въ роли еще одной жертвы русскаго горнаго дла,— о, нтъ! Это въ воздух,— вы понимаете, мы дышимъ этимъ. Проституціей заражена наука, проституція въ искусств, въ нарядахъ, въ мысли, а что же можно сказать противъ одного факта, который является ничтожной составной частью общаго ‘прогресса’. Не объ этомъ плачу, царица Раиса, а о томъ, что Виталій Прозоровъ, пьяница и потерянный человкъ во всхъ отношеніяхъ, является единственнымъ честнымъ человкомъ, послднимъ римляниномъ. Вотъ она гд, настоящая-то античная трагедія, царица Раиса! Господи, какое время, какіе люди, какая глупость и какая безграничная подлость! Тетюевъ съ Родькой (т.-е. Родіономъ Сахаровымъ) теперь совсмъ подтянуть мужиковъ, а генералъ (Блиновъ) будетъ конопатить ихъ подлости своей проституированной ученостью… Посмотрите, какой развратъ царить на заводахъ, какая масса совершенно специфическихъ преступленій, созданныхъ спеціально заводской жизнью, а мы… Наука, святая наука и та пошла въ кабалу къ золотому тельцу! И вашему царствію, Раиса Павловна, не будетъ, конца… Будьте спокойны за будущее — оно ваше. Вашъ день и ваша псня… И слабая женщина нашла наконецъ свое мсто на пиру жизни… Да, теперь честной женщин нечего длать’. Монологъ Прозорова — это крикъ наболвшаго сердца самого автора, преисполненнаго скорбнаго пессимизма.
Съ появленіемъ ‘Бойцовъ’, ‘Приваловскихъ милліоновъ’ и ‘Горнаго гнзда’ репутація Мамина-Сибиряка, какъ бытописателя Урала, отмежевавшаго себ видное мсто въ нашей художественной литератур, вполн упрочилась. Писатель окрпъ и окончательно сложился, покончивъ съ неувренностью, вполн овладвъ формой, выработавъ свой языкъ, красивый, сочный, простой. Онъ работаетъ неутомимо надъ богатымъ матеріаломъ, который увеличивается посл каждой поздки писателя по Уралу. Публика съ интересомъ останавливаетъ вниманіе на мелкихъ разсказахъ Дмитрія Наркисовича. Одновременно съ ‘Горнымъ гнздомъ’ въ нашихъ ежемсячникахъ онъ напечаталъ: очеркъ ‘Айва’, ‘Башка. Изъ разсказовъ о погибшихъ дтяхъ’, ‘Жилка. Изъ разсказовъ о золот’, переименованный поздне въ ‘Дикое счастье’, и изъ той же серіи — разсказъ ‘Золотая ночь’, ‘На шихан. Изъ разсказовъ охотника’ и др. Характеренъ разсказъ ‘На шихан’, написанный на тему привязанности человка къ животнымъ. Эта тема, кстати сказать, проходитъ красной нитью черезъ многіе очерки писателя, любовно, нжно относящагося къ четвероногимъ и пернатымъ спутникамъ нашимъ на жизненномъ нуги. По обыкновенію восхищаясь богатырями даже въ миніатюр, даже безуміемъ храбрости, удали, Маминъ выводитъ здсь полунищаго охотника, убійцу и острожника Савку, который питаетъ ненависть ко всякой жестокости, насилію и трогательно любитъ животныхъ. Когда заводскій главноуправляющій ‘за непослушаніе’ стрляетъ въ свою собаку Весту, возмущенный Савка бросается на этого главноуправляющаго, нмца ‘Карлу’, и чисто по-волчьи хватаетъ его за горло и, быть-можетъ, поршилъ бы съ нимъ, если бъ грубаго нмца не спасли объздчики. По разъясненію Савки, онъ оттого полонъ любви ко всякому животному, что всякое животное справедливе человка. Зврье ‘лютуетъ отъ голода, ибо ему сть хочется, а человкъ и сытый, пожалуй, люте звря. Зврь это знаетъ, и потому больше всего страшится человка. Эхъ, Господи милосливый, сколько это грха въ насъ, сколько неправды!’ — восклицаетъ острожникъ и пьяница Савка. Едва ли кто изъ патентованныхъ интеллигентовъ способенъ такъ, какъ Савка, отозваться на жестокость, на безцльное зврство сильныхъ, подобныхъ нмцу ‘Карл’. Савка и пьетъ горькую оттого, что вчно мучится торжествомъ зла, гнетомъ неправды, владычествомъ грха. Сколько глубокаго смысла и въ этомъ очерк и въ разсказ ‘Башка’, гд дйствующими лицами являются постители какого-то грязнаго притона въ род покойной Вяземской лавры въ Петроград, среди которыхъ у одного пропойцы и забулдыги, занимавшагося писаніемъ просьбъ и жалобъ за деньги, вдругъ воскресаетъ образъ Божій, и падшій человкъ преисполняется необычайной жалостью къ погибшей женщин, бывшей актрис. Она видитъ удивительные сны, видитъ себя невиннымъ ребенкомъ и возбуждаетъ смхъ собутыльниковъ когда передаетъ объ этихъ снахъ въ притон. Только пьяница ‘Башка’ не смется и исполненъ какихъ-то странныхъ, обновляющихъ думъ. Когда эта бывшая актриса, прозвищемъ Фигура Ивановна, занемогла, ‘Башка’ на скудный свой заработокъ купилъ ей нжную батистовую сорочку, такую, въ какой она видла себя во сн. Выздороввъ, Фигура Ивановна пропила въ притон рубашку, тайно положенную ей подъ подушку ‘Башкой’, и послдній отъ страшнаго огорченія куда-то пропалъ, и больше его уже не видали въ притон.
Очень колоритенъ разсказъ ‘Жилка’ (или ‘Дикое счастье’), гд писатель проводитъ свою излюбленную идею о стихійныхъ силахъ, слпо дйствующихъ въ жизни, господствующихъ надъ людьми, ломающихъ ихъ волю, убивающихъ разсудокъ. Это наиболе типичное произведеніе писателя, посвященное изображенію золотыхъ промысловъ. Въ ‘Дикомъ счасть’ ярко представлено, подъ вліяніемъ жажды золота, распаденіе купеческой семьи Брагиныхъ, которая жила по старин и могла похвалиться своей крпостью, врностью ддовскимъ завтамъ. Степенностью, чинностью и строгостью отличались старшіе члены брагинской семьи, поддерживали хорошій духъ въ дом и миръ въ патріархальной семь. И вотъ судьба послала старику Брагину пріискъ. ‘Жилка’ произвела переворотъ въ его душ: въ ней зародилась зависть къ тмъ, кто разбогатлъ ‘черезъ это самое золото’, и Гордй Брагинъ очутился въ семь золотопромышленниковъ, связался съ людьми, не имющими ничего общаго со старыми завтами. Въ тихомъ дом начались кутежи ради горнаго инженера Лапшина, помогшаго Брагину обойти законъ, воспрещавшій разработку жильнаго золота частнымъ лицамъ. Гордй Брагинъ совсмъ помшался на жажд наживы, превратился въ жаднаго эгоиста, сухого, безсердечнаго даже къ роднымъ, заразившаго своимъ эгоизмомъ и старуху-мать. Сыновья, которыхъ Гордй держалъ въ черномъ тл и морилъ непосильной работой, стали обкрадывать отца и вести разгульную жизнь. Тотъ же инженеръ Лапшинъ, разсерженный Брагинымъ, однажды донесъ на него. ‘Жилку’ отобрали въ казну, Гордй разорился, но все перенесъ, зная, что у него еще осталось десять тысячъ, которыя онъ отдалъ спрятать матери. А когда она объявила сыну, что не знаетъ, о какихъ-такихъ деньгахъ онъ говоритъ, старикъ не вынесъ и внезапно умеръ. Старуха-мать сдлалась еще скупе, скаредне до болзни и голодомъ сморила семью. Свтлой точкой на этомъ темномъ фон является Нюша Гордева, которую не задла стихійная сила — золото. Ея образъ прекрасно очерченъ въ роман, представляющемъ широко задуманную и прекрасно выполненную картину, гд разныя явленія сгруппированы въ нчто стройное, являющее собою строгую систему.
Спустя два года посл появленія ‘Горнаго гнзда’, Маминъ-Сибирякъ выступилъ съ новой крупной вещью — романомъ ‘На улиц’, вышедшимъ поздне въ отдльномъ изданіи подъ заглавіемъ ‘Бурный потокъ’. Эту вещь одинъ изъ критиковъ называетъ ‘естественнымъ продолженіемъ’ ‘Горнаго гнзда’, потому что въ ней какъ бы слышится отголосокъ монолога пьяницы Прозорова изъ ‘Горнаго гнзда’, обращеннаго къ Раис Павловн посл ‘разъзда каретъ’, по окончаніи параднаго обда, даннаго заводской компаніи генераломъ Блиновымъ. Въ этомъ монолог Прозоровъ плачетъ о томъ, что нын честной женщин нечего длать, что все, и наука и искусство попадаютъ въ кабалу къ золотому тельцу, и что всюду стремится царить безграничная подлость. На Прозоровскомъ монолог и построенъ романъ ‘На улиц’, гд передъ нами во всей своеобразной ‘прелести’ царитъ удивительный міръ высокопробныхъ дльцовъ обоего пола, продажныхъ свточей науки, представителей печати. Это — громадная петроградская улица, со своей безпредльной, могучей властью, въ высшей степени оживленный базаръ суеты, тщеславія, на которомъ по сходной цн покупаются дарованія, знанія, настойчивость, изворотливость, имена, честь, совсть,— все, что угодно нуждающимся набобамъ въ род Лаптева. Рынокъ этотъ существуетъ для самаго широкаго пользованія капитала, являющагося ‘серьезнымъ покупателемъ’ подобныхъ цнностей особаго рода. Онъ какъ самая заразная язва дйствуетъ на талантъ, на все выдающееся, отзывчивое. Это очень наглядно показалъ писатель въ своемъ роман, безпощадно выводя на свтъ Божій и непорядочныхъ и порядочныхъ людей, подпавшихъ подъ власть улицы. Тутъ разные представители современнаго общества: Покатиловъ, даровитый и симпатичный журналистъ съ ‘неорганизованнымъ характеромъ’ (по опредленію его подруги, англичанки Бэтси), пишущій фельетоны въ маленькой газетк и полный мечтами объ основаніи собственнаго большого органа, прожектеръ Морозъ-Доганскій, красавица Сусанна, его супруга, и еще всякіе денежные тузы и публицистъ по экономическимъ вопросамъ Чвоковъ. Морозъ-Доганскій нуждается въ орган, который могъ бы служить его темнымъ длишкамъ, и потому даетъ Покатилову деньги на газету. Она сразу пріобртаетъ извстность, ея подписка растетъ, и Покатиловъ пожинаетъ лавры, сдлавшись завоевателемъ улицы. Но, какъ въ старинной псенк поется: ‘на счастье прочно всякъ надежду кинь’ — Морозъ-Доганскій разоряетъ Покатилова, самъ прогораетъ и кончаетъ самоубійствомъ.
Между прочимъ, Морозъ-Доганскій обиралъ, съ помощью своей красавицы-жены, нкоего Теплоухова, капиталиста-чудака, человка ненормальнаго. Посл скоропостижной смерти Теплоухова возбуждается процессъ довольно грязнаго свойства. Покатиловъ очутился на скамь подсудимыхъ за подложный вексель, и на ту же скамью попадаетъ и Сусанна Морозъ-Доганская, въ которую давно влюбленъ Покатиловъ. Прекрасная пара, соединившись, ссылается въ Сибирь. Улица скушала ихъ. Она ‘пріобрла’ также и Чвокова, талантливаго экономиста… Интересно задуманы и превосходно исполнены почти вс лица этого романа, сдлавшіяся жертвами улицы. Великолпна характеристика экономиста, сдланная имъ самимъ. ‘Что же, я и не думаю оправдывать себя,— кается онъ Покатилову:— mea culpa — mea maxima culpa. Но, голубчикъ мой, вдь дваться некуда умному человку. Много насъ такихъ ученыхъ подлецовъ развилось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошія слова разговаривали, подлецы да дураки успли вс дла передлать. Каюсь: повиненъ свинству, но заслуживаю снисхожденія, поелику продлываю оное великое свинство не одинъ, а въ самомъ благовоспитанномъ обществ. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагорія происходитъ, и самъ удивляешься себ…’ Новыя времена, выдвинувшія улицу съ ея темными промышленниками и тузами капитала, всосали въ себя и обезобразили нравственно Сусанну Морозъ-Доганскую, преобразивъ ее чуть не въ продажную тварь. А отъ природы она была совсмъ не такая, проявляла много симпатичности, тонкости чувствъ, чуткости. Очень удался автору образъ этой несчастной жертвы ‘бурнаго потока’, захлестывающихъ волнъ улицы. Маминъ-Сибирякъ отлично справился со своей задачей — показать наглядно, какъ надвигалась со всмъ ея ужасомъ капиталистическая пора, сопровождавшая свое движеніе отчаянной ломкой стараго уклада жизни, старыхъ идеаловъ, ничего не создавъ для трудящихся массъ и только произведя броженіе, растерянность, шатаніе мысли, хаотичность, разруху. Въ этомъ роман писатель оставилъ на время свой излюбленный Уралъ со всми его прошлыми и боле близкими къ нашему времени переживаніями и обратился къ жизни интеллигентныхъ классовъ, переживающихъ дни поразительныхъ недоразумній, не могущихъ оглядться при внезапно нахлынувшей новой волн, гонимой вихремъ буржуазіи. И здсь писатель проявилъ огромную наблюдательность, способность подмчать характерныя черты времени, такія мелочи, изъ которыхъ складывается нчто цлое, крупное и которыя для другого писателя показались бы незначительными, нестоящими вниманія. Маминъ-Сибирякъ такимъ образомъ показалъ, что онъ — не только пвецъ Урала, бытописатель горнозаводской жизни, но и талантливый отражатель русской жизни вообще и современной въ особенности.
Очень незадолго передъ переселеніемъ Мамина-Сибиряка въ Петроградъ, посл длиннаго ряда его разсказовъ и очерковъ (‘Нужно поощрять искусство’, ‘Золотопромышленники’, ‘Отрава’, ‘Самоцвты’, ‘Гнздо пауковъ’, ‘Летные’, ‘Жизнь хороша’ и проч.), появилась новая крупная его вещь ‘Три конца’ — длинная и обстоятельная уральская лтопись, представляющая собою что-то грандіозное, великолпное, производящее сильное впечатлніе. Ключевской заводъ, подобно всмъ заводскимъ поселеніямъ Урала, заселялся частью крпостными крестьянами, которыхъ заводовладльцы переселяли изъ нашихъ внутреннихъ губерній, а частью бглецами, спасавшимися отъ жестокостей, притсненій и вообще несладкой жизни у своихъ баръ, а также и отъ религіозныхъ преслдованій. Получились элементы чрезвычайно разнородные, приносившіе съ собою на новыя мста ихъ водворенія свой старый укладъ жизни. И каждый изъ этихъ элементовъ оставался вренъ ему въ цломъ ряду поколній, не сливаясь съ прочими поселенцами, которые были для него вполн чужими и по духу, и по нравамъ и обычаямъ. Каждая группа односельчанъ смотрла на остальныя враждебно, считала себя лучшею по своему укладу, по вр. Такимъ образомъ на завод возникли ‘концы’ — Кержацкій, Хохлацкій и Туляцкій. Они то и послужили Мамину-Сибиряку благодарной темой для его романа, гд авторъ пытался прослдить судьбу ‘трехъ концовъ’, населенныхъ крестьянами, прикрпленными къ Ключевскимъ заводамъ, судьбу вывезенныхъ людей изъ Малороссіи, Тульской губерніи — составлявшихъ два конца, и мстныхъ раскольниковъ, или ‘кержаковъ’, живущихъ, каждый, стихійной, напряженной жизнью. Дйствіе романа происходитъ еще при крпостномъ прав и затмъ при переход заводскихъ массъ отъ крпостного труда къ вольнонаемному.
На широкомъ полотн картины Мамина-Сибиряка — множество самыхъ разнообразныхъ фигуръ и представлены жизнь и взаимныя отношенія ‘трехъ концовъ’, богатйшіе типы раскольниковъ, мужчинъ и женщинъ, и вообще уральскихъ фигуръ, ‘часть которыхъ теперь уже умерла и выброшена жизнью, часть измнилась и примнилась къ новымъ условіямъ, а часть и выступила на поверхность жизни только благодаря этимъ условіямъ’. Особенно ярко обрисованы здсь раскольники, съ ихъ крпостью въ вр и нетерпимостью къ другимъ — ‘мочеганамъ’, богатые и бдные, глупые и умные, слабые и сильные, честные и безчестные. Вотъ грубая старица Енафа, держащая въ ежовыхъ рукавицахъ свой скитъ въ глухой мстности, богачъ Груздевъ, только числящійся въ староврахъ, а на самомъ дл вчно толкающійся между ‘мочеганами’, хлботорговецъ и владлецъ питейныхъ заведеній, изъ самыхъ вліятельныхъ, вотъ ‘смиренный инокъ’ Кириллъ, въ прошломъ каторжанинъ, рабъ зврскихъ, необузданныхъ страстей, душа мятущаяся, ищущая ‘правды Божіей’, злополучная Аграфена, она же и черница Аглаида, замаливающая въ скитахъ тяжкій грхъ свой, и другіе. А на ряду съ ними ‘мочегане’ — старикъ Титъ Горбатый. Коваль, заводскій управляющій Голиковскій, Петръ Мухинъ, лучшій изъ заводскихъ людей, наконецъ героиня Нюрочка, нарисованная въ самыхъ свтлыхъ тонахъ и не гибнущая среди остальныхъ героевъ ‘Трехъ концовъ’. Жизнь ея слагается счастливо: она выходитъ замужъ за хорошаго человка, который еще съ дтства полюбился ей, съ нимъ идетъ она рука объ руку и занимается честнымъ дломъ — просвщеніемъ темныхъ массъ, въ качеств, учительницы народной школы. Однако и она, слушая начетчицу Таисію, раскольничью мастерицу ‘съ головою уходила въ этотъ міръ разныхъ жестокостей, неправды, крови и слезъ, и ея сердце содрогалось отъ ужаса. Господи, какъ страшно жить на свт, особенно женщинамъ! Дйствительность проходила породъ ея глазами въ яркихъ картинахъ грха, человконенавистничества и крови’…
Одинъ изъ критиковъ находитъ, что авторъ ‘Трехъ концовъ’ вовсе не является защитникомъ раскола, и сопоставляетъ его съ Печерскимъ (Мельниковымъ), авторомъ ‘Въ лсахъ’ и ‘На горахъ’, извстнйшимъ расколовдомъ-художникомъ. Но въ то время, какъ Печерскій нердко въ своихъ романахъ клевещетъ, Маминъ-Сибирякъ говоритъ только правду и, даже изображая симпатичныхъ ему людей изъ этого міра, ‘не сгущаетъ розовыхъ красокъ’, оставаясь всюду строгимъ объективистомъ, иногда сухимъ беллетристомъ-фотографомъ. ‘Маминъ, по мннію этого критика.— отворяетъ передъ нами двери скитскихъ тайниковъ, и удушливой, зловщей атмосферой средневковья ветъ на васъ оттуда. Плети, поклоны, скрытый развратъ, невжество, зависть, корысть, дтоубійства… Ужасъ! А это ‘святая святыхъ’, это — духовное убжище десятковъ тысячъ, грубо, мелочно, односторонне, въ букв, а не въ дух и истин’, но все же ‘ищущихъ Бога и вчной правды Его’. Страшно, но чувствуется, что авторъ не лжетъ, даже не преувеличиваетъ, не ‘творитъ’ никакихъ рискованныхъ ‘легендъ’, а рисуетъ прямо съ жизни подлинную жизнь. Но подождите,— замчаетъ дале критикъ, возмущаться, не дочитавши романъ до конца, длать выводы и заключенія объ уральскихъ старообрядцахъ и ихъ наставникахъ. Жестокость и суевріе борются въ нихъ съ живымъ исканіемъ правды, и выскаются порой, въ этой упорной борьб, яркія искры, освщающія мракъ лицемрія, преступленія, лжи. Посмотрите, какими ясными, любовными красками рисуетъ романистъ знаменитое на Урал паломничество старообрядцевъ всхъ согласій на Крестовые острова, куда и въ наше время, каждый годъ, къ могиламъ благоговйно чтимыхъ раскольничьихъ подвижниковъ ‘со всхъ сторонъ боголюбивые народы идутъ: изъ-подъ Москвы, съ Нижняго, съ Поволжья’, чтобы молиться среди лса, подъ открытымъ небомъ. И небо и лсъ, и цвты и птицы оставляютъ на всхъ свой ясный, благодатный слдъ’.
Помимо картинъ раскольничьей жизни и ея выясненія во всхъ отношеніяхъ, въ ‘Трехъ концахъ’ живописно изображена исторія развитія экономическаго быта заводской массы, исторія хода капиталистическаго процесса въ поселкахъ, а также разныхъ моментовъ, когда старое боролось съ новымъ, отчего происходила видимая ясно сумятица, какъ старый укладъ исчезъ, а представители стараго строя остались со своимъ невжествомъ и съ крпостными вожделніями. Романистъ искусно набрасываетъ картину, какъ представители стараго щучьяго закала сошлись съ новыми людьми и какъ ‘этотъ замчательный союзъ дльцовъ старой и новой эпохи обобралъ на голо заводскую массу, а дльцы новой эпохи, кром того, установили тотъ капиталистическій режимъ, благодаря которому порвались послднія связи рабочаго съ опредленнымъ мстомъ и опредленными людьми. Такъ изъ старыхъ союзовъ выдлилась новая клточка — безземельный рабочій, свободный отъ власти патріархальной семьи, отъ полукрпостныхъ, личныхъ связей съ опредленнымъ мстомъ и опредленными людьми — ‘клточка, которая растетъ не по днямъ, а по часамъ’, какъ говоритъ авторъ еще въ ‘Бойцахъ’. Романъ ‘Три конца’ полонъ и этнографическаго интереса и тхъ ‘человческихъ документовъ’ достаточной цнности, которые очень пригодятся историку Урала. Романистъ такимъ образомъ сыгралъ здсь роль и этнографа и историка, не говоря о внимательномъ бытописател, который во множеств характерныхъ положеній, сценъ и лицъ, выхваченныхъ непосредственно изъ дйствительности, воспроизвелъ прошлое Урала и времена, близкія къ нашимъ днямъ. У него прекрасно изображены взаимныя отношенія обитателей ‘концовъ’, раскинувшихъ свои жилища по берегамъ трехъ горныхъ рчекъ Урьи, Сойги и Култыма, этнографическія особенности этихъ обитателей, стремящихся передлать по-своему чуждыя имъ условія жизни, въ которыя они попали, подчинить ихъ себ. Авторъ повствуетъ намъ и о тоск по земл малороссовъ и тулячковъ, оторванныхъ отъ нея, выхваченныхъ изъ родной среды земледльцевъ и насильственно притиснутыхъ къ заводскому труду. Яркія страницы отведены хаотическому броженію, возникшему среди люда, чуждаго другъ другу по происхожденію, по религіи и по прошлому, скованныхъ вмст, воедино цпью ржавой крпостничества, которая не выдержала, лопнула и, говоря словами поэта, ударила ‘однимъ концомъ по барину, другимъ по мужику’,— броженію, которое проявилось въ первыхъ неудачныхъ попыткахъ къ переселенію ‘въ орду’, первыхъ забастовкахъ и первыхъ массовыхъ выселеніяхъ ‘на вольныя работы’ заводскаго населенія.
Въ ‘Трехъ концахъ’ писатель остается вренъ своему обычному міровоззрнію. И здсь въ яркихъ краскахъ выражена все та же тайна жизни, заключающаяся во взаимномъ питаніи одной твари другою, и здсь повторяется неизбжная разруха, характеризующая родную жизнь и вылившаяся въ гибели дла и людей. Гибнутъ чугунноплавильные заводы, кончаютъ самоубійствомъ люди. Отецъ героини романа, Нюрочки, Петръ Елисеевичъ Мухинъ сходить съ ума, старовръ-хлботорговецъ разоряется, а убитыхъ и раненыхъ и не счесть… Итогъ получается мрачный. И вотъ заключительная картина этой жизненной катастрофы. ‘Половина избъ стояла съ заколоченными окнами. Лто прошло невеселое: мужики да бабы съ подростками. Почти все мужское населеніе разбрелось, куда глаза глядятъ, побросавъ дома и семьи. Случилось что-то стихійно-ужасное, какъ повтріе или засуха. На покосахъ больше не пли веселыхъ псенъ и не курились покосные огоньки, точно пронеслось мертвое дуновеніе. Раньше на время длалась мертвой одна фабрика, а теперь замерло вмст съ фабрикою и все живое… Въ Ключевскомъ завод безмолвствовали вс три конца, какъ безмолвствовали фабрика и мдный рудникъ. Бездйствовавшая фабрика походила на парализованное сердце: она остановилась, и все кругомъ омертвло’. Никакихъ, ни свтовыхъ ни звуковыхъ эффектовъ въ этомъ произведеніи нтъ,— разсказъ простой, какъ будто даже суховатый, а межъ тмъ картина эта наводитъ грусть и тяжелыя думы. Однако въ маминскомъ разсказ, по замчанію одного критика,’ ‘не чувствуется ни ужаса ни усталости отъ подобныхъ картинъ: даже въ этихъ варварскихъ формахъ, подъ гнетомъ заводскаго режима, все населеніе ‘трехъ концовъ’ живетъ стихійной интенсивной жизнью. Тонъ повствованія именно жизненный. Можетъ быть, безсмысленная, дикая и часто зврская возня, а не человческое существованіе, но все же не покой, не застой, не мертвечина. А вотъ ‘итоги’ и ‘резюме’ — мертвенно-унылые и безнадежные. Богатство содержанія въ ‘Трехъ концахъ’ дйствуетъ захватывающе на читателя, который съ громаднымъ интересомъ идетъ вслдъ за авторомъ въ раскольничьи скиты, возникшіе въ такой глуши, въ такихъ лсныхъ дебряхъ, куда раньше не заходила ни одна человческая нога, присутствуетъ при облавахъ на разбойниковъ, или въ завод, гд выбиваются изъ силъ въ непрестанномъ труд, при разныхъ драматическихъ сценахъ — и не ропщетъ, потому что все это полно высокаго интереса и значенія, потому что здсь жизни много и лица списаны съ натуры.
‘Три конца’ появились въ 1890 году, а въ слдующемъ Дмитрій Наркисовичъ предпринялъ вторичную поздку въ Петроградъ. Пріхалъ онъ въ столицу уже съ большимъ, именемъ, полный надеждъ и порывовъ, съ врой къ свое призваніе, въ свою звзду, которая, разгоралась ярче и ярче. Второй петроградскій періодъ жизни Дмитрія Наркисовича, во время котораго онъ, впрочемъ, цлыхъ двнадцать лтъ прожилъ въ Царскомъ Сел,— ознаменовался большой творческой работой, приведеніемъ въ порядокъ и использованіемъ огромнаго матеріала, привезеннаго писателемъ съ Урала, причемъ этотъ матеріалъ пополнялся съ помощью непрекращавшихся связей Дмитрія Наркисовича съ родными мстами, съ провинціей вообще. Столица встртила писателя радушно, можно сказать, съ почетомъ, въ литературномъ мір его оцнили по достоинству, и недаромъ, еще живя въ родныхъ мстахъ, онъ говорилъ матери своей, Анн Семеновн: ‘Мое время еще не пришло — меня оцнятъ только въ будущемъ’! И онъ угадалъ, потому что настоящая оцнка дятельности пвца Урала и Сибири сдлана была не скоро. Раньше его не признавали художникомъ, напримръ, H. К. Михайловскій, находившійся съ нимъ въ очень дружественныхъ отношеніяхъ, считалъ Мамина-Сибиряка только даровитымъ и трудолюбивымъ этнографомъ, но потомъ онъ высоко ставилъ многія вещи Дмитрія Наркисовича, между прочимъ, ‘Черты изъ жизни Пепко’, и очень цнилъ сотрудничество писателя въ ‘Русскомъ Богатств’. Прежде и А. М. Скабичевскій не цнилъ Дмитрія Наркисовича По поводу своихъ литературныхъ успховъ, письменно бесдуя съ матерью, Дмитрій Наркисовичъ вспоминаетъ объ этомъ. ‘Къ моимъ именинамъ,— пишетъ онъ (27 октября 1899 г.), — подошла и статья обо мн Скабичевскаго въ ‘Новомъ Слов’. Старикъ размахнулся и даже поставилъ меня превыше облака ходячаго, чего ужъ совсмъ не слдовало длать. Напрасно онъ сравниваетъ меня съ Золя и еще боле напрасно ругаетъ послдняго, чтобы вящше превознести меня. Мною крови онъ испортилъ мн раньше, т.-е. Скабичевскій, а теперь хвалитъ. Благодарю Бога, что я пережилъ свой критическій литературный періодъ безъ всякой посторонней поддержки и пробилъ дорогу себ самъ, такъ что сейчасъ для меня похвала Скабичевскаго иметъ значеніе только въ… торговомъ смысл, т.-е. для продажи изданій, хотя честь лучше безчестья’.
Когда Дмитрій Наркисовичъ пріхалъ въ Петроградъ и объ этомъ узнали въ литературныхъ кружкахъ, редакція новаго журнала ‘Міръ Божій’ попросила своего представителя, Виктора Петровича Острогорскаго, създить къ Сибиряку и заручиться его согласіемъ на постоянное сотрудничество. ‘Для перваго знакомства’ Дмитрій Наркисовичъ вручилъ ‘почетному послу’ рукопись разсказа своего ‘Зимовье на Студеной’. Это прекрасная, истинно-художественная вещь, гд разсказана исторія одинокаго, стоящаго одной ногой въ могил, старика и его друга такой же одинокой и старющейся собаки. Радостью въ ихъ монотонномъ существованіи является даже птухъ, привезенный старику въ подарокъ. Но за радостью слдуетъ скорбь: собака заболваетъ и умираетъ. И тутъ уже для старика наступаетъ мрачное одиночество. Онъ пытается оставить свое жилье въ глуши и перебраться поближе къ людскому обществу, но дорога длинна, силы плохи, и въ снгу онъ находитъ свой конецъ. ‘Ни героевъ, ни злодевъ, ни пылкихъ любовниковъ, ни экскурсій въ область вымученныхъ неестественныхъ переживаній, а между тмъ слезы стоять на глазахъ, когда дочитываешь разсказъ, и тысяча самыхъ яркихъ страницъ, прочитанныхъ потомъ, не сотрутъ его въ памяти’ говоритъ одинъ критика по поводу ‘Зимовья на Студеной’, по его мннію — одного изъ тхъ немногихъ произведеній въ нашей небогатой художественной литератур бытового характера, отъ которыхъ ветъ трогательной правдой и которыя никогда не забываются. Едва ли кому изъ нашихъ беллетристовъ приходилось проявлять столько любви, задушевности и нжной вдумчивости при изображеніи привязанности одинокаго человка, обитающаго гд-нибудь въ глуши, къ животному, съ которымъ ему суждено нести заботы, вмст претерпвать опасности, длить удачи, маленькія радости,— какъ Мамину. Этотъ разсказъ невольно наводитъ на мысль о прекрасной душ писателя, о его человчности, чуткости.
У Дмитрія Наркисовича завязалось тсное общеніе съ журналомъ ‘Міръ Божій’, и, войдя въ его редакціонный кружокъ, онъ сблизился съ Александрой Аркадьевной Давыдовой. издательницей журнала, и всей ея семьей. Въ литературномъ салон этой выдающейся русской женщины Дмитрій Наркисовичъ перезнакомился со многими писателями и сошелся съ Глбомъ Успенскимъ и H. К. Михайловскимъ. Но свидтельству Елисаветы Наркисовны Удинцевой, сестры Дмитрія Наркисовича, Михайловскій очень любилъ ея брата, былъ даже нженъ съ нимъ, а братъ прямо благоговлъ передъ критикомъ-философомъ. Это было восторженное отношеніе младшаго къ старшему, преклоненіе ученика передъ учителемъ. Когда Михайловскій умеръ, Дмитрій Наркисовичъ былъ потрясенъ, и на всхъ его письмахъ того періода лежитъ тнь искренней, глубокой скорби. Михайловскій и Давыдова были воспріемниками при крещеніи его дочери Елены, родившейся въ 1892 году и потерявшей мать черезъ нсколько дней посл своего рожденія. Трогательно любилъ Дмитрій Наркисовичъ свою мать, до обожанія, а когда появилась на свтъ его дочь, которую онъ сталъ называть Аленушкой, это обожаніе раздвоилось. Ради Аленушки онъ перехалъ въ Царское-Село и для нея же вернулся въ это благодатное по климату мсто посл трехлтняго пребыванія въ Петроград, когда Аленушк сталъ окончательно непріятенъ большой суетный городъ. Ради Аленушки Маминъ сдлался дтскимъ писателемъ и издалъ ‘Аленушкины сказки’. Онъ вообще любилъ дтей, съ видимымъ удовольствіемъ возился съ ними. Это можно, между прочимъ, заключить изъ воспоминаній Л. А. Куприной, дочери извстнаго писателя, о Дмитрі Наркнсович, котораго она знала совсмъ маленькой. ‘Помню,— разсказываетъ она,— какъ онъ одвалъ медвжью шкуру и пугалъ меня. Я отъ него убгала, а онъ догонялъ меня на четверенькахъ, влзалъ подъ рояль и прятался за стулья. Когда я подходила къ нему пожелать добраго утра, онъ другой разъ длалъ видъ, что не замчаетъ меня, и закрывался газетой, я начинала сердиться и барабанить руками по газет, желая, чтобы ддушка (такъ я называла Д. Н. Мамина) поборолся со мной, на что онъ почти всегда соглашался… Когда я не слушалась, онъ говорилъ, что състъ меня. И игралъ онъ со мной въ куклы и въ солдаты, какъ ребенокъ’. Дмитрій Наркисовичъ былъ самъ не свой, когда ему приходилось разставаться съ Аленушкой. Въ одномъ изъ писемъ, упоминая о своемъ обожаемомъ ребенк, онъ даетъ клятву писать для дтей и, между прочимъ, говоритъ: ‘если бы знала эта крошка, что съ собой она несетъ всю мою дтскую литературу’. Кстати сказать, въ дятельности Дмитрія Наркисовича эта область его творчества стоить совершенно особнякомъ.
Живя въ Царскомъ-Сел, Дмитрій Наркисовичъ предпринималъ иногда поздки, по литературнымъ дламъ, въ Москву. И здсь его встрчалъ радушный пріемъ собратьевъ по перу и издателей. Въ Москв у него были старые пріятели. Еще когда онъ жилъ въ Екатеринбург, онъ назжалъ въ нашу блокаменную столицу и во вторую поздку туда въ 1886 г. подружился съ народникомъ Н. И. Златовратскимъ, часто видался съ извстнымъ историкомъ В. О. Ключевскимъ и профессоромъ Н. И. Стороженко. Встрчи съ ними происходили большей частью въ редакціи ‘Русской Мысли’, гд Дмитрій Наркисовичъ сотрудничалъ долгіе годы, лтъ десять, и въ дом Виктора Александровича Кольцова, да еще въ редакціи ‘Русскихъ Вдомостей’. Дм. Наркис. высоко ставилъ совты Ключевскаго и Стороженко и очень дорожилъ ихъ мнніемъ, въ особенности послдняго, который вполн признавалъ художественный талантъ писателя и боле всего цнилъ его ‘Уральскіе разсказы’. Дмитрій Наркисовичъ былъ близко знакомъ и съ А. И. Чупровымъ, очень одобрявшимъ романы его, посвященные быту и нравамъ уральскихъ золотоискателей и рисующіе движеніе стихійной силы капиталистическаго захвата. Дмитрій Наркисовичъ очень любилъ простоту, патріархальность, чисто-русское радушіе, хлбосольство, чмъ отмчена Москва, и жизнь здсь, гд ему какъ-то пришлось пробыть довольно долго, ему нравилась. Въ Москв онъ установилъ прочныя связи съ журналами и газетами, выходящими въ ней, ему пріятно было печататься и въ ‘Русской Мысли’, и въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, и въ ‘Дтскомъ Чтеніи’. Въ ‘Русской Мысли’ онъ работалъ съ 1884 но 1903 г. и помстилъ въ ней такія выдающіяся произведенія свои, какъ ‘Три конца’, ‘Братья Гордевы’, ‘Хлбъ’, ‘На улиц’ (‘Бурный потокъ’), ‘Судъ идетъ’, ‘Около господъ’, ‘Башка’, ‘Отрава’, ‘Самоцвты’, ‘Старатели’, ‘Слезы царицы’, ‘Профессоръ Спирька’, ‘Но мама’, ‘Великій гршникъ’ и друг.
Въ годъ перезда Дмитрія Наркисовича въ Петроградъ въ ‘Русской Мысли’ появилась его повсть ‘Братья Гордевы’, гд разсказывается мрачный эпизодъ изъ заводскихъ нравовъ при крпостномъ прав, который произвелъ на Мамина-Сибиряка такое неотразимое, глубокое впечатлніе, что романистъ разсказалъ его въ ‘Горномъ гнзд’ и въ ‘Трехъ концахъ’ и, не довольствуясь этимъ, на тотъ же сюжетъ написалъ цлую повсть съ приведеннымъ выше заглавіемъ. Эпизодъ касается заводскихъ ‘заграничныхъ’, т. е. получившихъ воспитаніе за границей. Въ начал прошлаго столтія владльцы уральскихъ заводовъ вздумали посылать молодежь изъ своихъ крпостныхъ за границу съ тмъ, чтобы молодые люди изучали тамъ горное дло. У заводчиковъ это сдлалось какой-то маніей. Молодые люди получали спеціальное образованіе, чувствовали себя на чужбин, какъ дома, или, правильне, лучше, чмъ дома, за десять лтъ пребыванія въ чужихъ краяхъ привыкали къ новому строю жизни, женились на нмкахъ или француженкахъ. Нсколько такихъ паръ вдругъ были потребованы ихъ хозяевами, барами, домой. И ‘заграничные’ спеціалисты являлись на Уралъ, не подозрвая, что они остаются крпостными, да и жены ихъ волей-неволей попадаютъ въ крпостничество. Вотъ тутъ-то и начинается трагедія. Главноуправляющій Мурманскихъ заводовъ, человкъ невжественный, злобный, самъ крпостной, съ перваго прізда возненавидлъ ‘заграничныхъ’ десятерыхъ молодыхъ людей, которые въ качеств самыхъ отборныхъ учениковъ заводской школы были отправлены для изученія горной части за границу. Негодяй возненавидлъ ихъ и за европейское платье, и за воспитанность и, главное, за то, что они люди образованные, ‘не ко двору’ заводскимъ озврлымъ начальствующимъ лицамъ. Грозный главноуправляющій, Лука Назарычъ, быстро придавилъ молодыхъ людей своей желзной рукой, разсовавъ ихъ на самыя убогія мста съ грошовымъ вознагражденіемъ, создавъ имъ вполн безвыходное положеніе. Вдь изъ ‘заграничныхъ’, по глубокому убжденію Луки Назарыча, прежде всего надо было выбить ‘ученую дурь’ и все европейское. И вотъ механики получили должность писарей, металлурги назначены на работы при конюшняхъ завода, чертежникамъ приказано быть машинистами, минералогамъ — лсниками, и т. д. Тмъ изъ нихъ, кто вздумалъ протестовать, выпала еще горшая участь: ихъ разжаловали въ чернорабочіе, скли розгами, назначали въ куренныя работы, угольщиками, въ шахты, гд они копали мдную руду, словомъ — многихъ превращали въ каторжанъ. Свирплъ нечестивецъ, быть-можетъ, мстя имъ за все, что ему выпадало на долю отъ заводовладльца. Самые загрублые и крпкіе, закаленные въ тягостной работ заводскіе мужики не вс въ состояніи были выносить ее, а что же должны были испытывать ‘заграничные’? Иныхъ въ шахту спускали на врную смерть. Чудовищный Лука Назарычъ добился своего: одни изъ ‘заграничныхъ’ доработались до чахотки, другіе помшались, а третьи сдлались горькими пьяницами. Положеніе женщинъ… Но о нихъ лучше и не говорить, не упоминать о постигшемъ ихъ позор, систематической травл, ихъ голоданіи и проч. Несчастныя не умли даже говорить по-русски и медленно вымирали, а вслдъ за ними преждевременную смерть находили и дти. Вскользь сказавшій о ‘Братьяхъ Гордевыхъ’ Скабичевскій замчаетъ: ‘Страшный эпизодъ этотъ тмъ боле поражаетъ васъ, что вы наглядно видите здсь, какую непримиримую ненависть питаетъ грубое невжество къ малйшему просвту образованности и знаній, ненависть слпую и чисто-стихійную, обусловливающуюся вовсе не какими-либо поступками, выходящими изъ уровня рутины со стороны людей, имвшихъ несчастіе и дерзость получить образованіе, а однимъ лишь злобнымъ чувствомъ зависти передъ нравственнымъ и умственнымъ превосходствомъ’. Эпизодъ этотъ о ‘заграничныхъ’ послужилъ канвою для повсти ‘Братья Гордевы’, и Маминъ-Сибирякъ вышилъ по ней богатый узоръ въ довольно мрачныхъ тонахъ.
Повсть относится къ сороковымъ годамъ. едоръ Якимычъ, управляющій заводомъ, одинъ изъ тхъ ‘энергичныхъ стариковъ’, типъ, къ которому романистъ чувствуетъ какое-то особенное пристрастіе, влеченье, ‘родъ недуга’, дйствуетъ въ повсти въ роли настоящаго самодура, который изводитъ двухъ ‘французовъ’ — братьевъ Гордевыхъ. Они были крпостными заводовладльца, давшаго имъ высшее техническое образованіе и для этого пославшаго ихъ за границу, когда они были еще мальчиками. Сдлавъ ихъ европейски-образованными, онъ не усплъ дать имъ ‘вольную’, и братья, оставшись посл смерти своего барина-благодтеля такими же крпостными, какъ простые заводскіе рабочіе, поступили подъ начальство ‘энергичнаго старика’. Но словамъ автора, это былъ характерный старецъ, необыкновенно цвтущій, красивый, вопреки природ. ‘Широкое русское лицо такъ и дышало силой — розовое, свжее, благообразное’. Несмотря на вншній прекрасный обликъ, онъ былъ, говоря шуточнымъ стишкомъ Некрасова, ‘чиновникъ съ виду и подлецъ душой’. ‘Французы’ не могли раболпствовать передъ самодуромъ, и онъ морилъ ихъ въ шахт и довелъ до того, что одинъ изъ Гордевыхъ покончилъ съ собою, а другой братъ сошелъ съ ума. Жену одного изъ братьевъ, иностранку, ‘энергичный старикъ’ сдлалъ своей любовницей. едоръ Якимычъ въ управленіи заводомъ выказалъ отчаянную жестокость: въ машинной онъ, то и дло, скъ и виноватыхъ и правыхъ, ссылалъ въ новооткрытый мдный рудникъ, служившій на завод чмъ-то въ род домашней каторги, на изнурительную работу, которая считалась хуже ‘огненной’ во сто кратъ и ссылка въ которую признана была рабочими величайшей бдой. Побои и ругательства безъ конца, практиковавшіеся едоромъ Якимычемъ, разумется, не шли въ счетъ. Таковы были пріемы ‘энергичнаго старика’, представляющіе яркую иллюстрацію заводскихъ порядковъ при крпостномъ прав. Повсть иметъ обличительный характеръ и, вмст съ тмъ, это живая страничка изъ исторіи крпостного времени на Урал, въ заводскихъ районахъ. Грустное, подавляющее впечатлніе производитъ эта повсть и такъ ярко написана, что читатель вмст съ авторомъ душой переживаетъ ужасы былого, которымъ хотлось бы не врить, но нельзя, потому что авторъ пишетъ голую правду, не прикрашивая ея ни малйшей фантазіей. Мимоходомъ нельзя не сказать, что, какъ повствователь, какъ бытописатель, лтописецъ нравовъ, онъ высоко-правдивъ. Онъ даетъ только факты, которые сами говорятъ за себя, и вдобавокъ уметъ разсказать ихъ такъ, что иногда невольно бьется все учащенне сердце читателя и морозь подираетъ по кож.
Въ 1892 году въ ‘Сверномъ Встник’ съ первой книжки началъ печататься новый большой романъ нашего писателя, въ пяти частяхъ, занявшій собою цлое полугодіе журнала, романъ ‘Золото’. Въ немъ Маминъ развертываетъ передъ читателемъ живописныя, съ пестрыми, колоритными картинами уральской золотопромышленности, страницы недавняго былого. Это — картины человческой алчности и всякихъ ужасовъ въ моментъ перелома, совершившагося при паденіи крпостного права и слдующаго за нимъ пореформеннаго періода, въ моментъ перехода отъ принудительныхъ работъ къ вольнонаемному труду. Дйствіе происходить на Балчуговской и Кедровской дачахъ, гд изъ кожи лзугъ ‘старатели’ и хищничество доходитъ до геркулесовыхъ столбовъ. Повальное пьянство, дикій разгулъ, убійства свирпствуютъ во всю. Страсти предпринимателей разгораются въ пожары… Полунищее пріисковое населеніе, многотысячная толпа, не то свободная, не то подневольная, творить невсть что, охваченная хроническимъ недугомъ — золотой лихорадкой. Ея пароксизмы вызываются снятіемъ казеннаго запрета съ громадной золотоносной Кедровской дачи, обтованной земли, сплошь усыпанной золотомъ. Довольно казн жадничать’,— теперь надъ добываніемъ золота можетъ трудиться всякій, кто хочетъ. Золотая лихорадка сводить съ ума самыхъ уравновшенныхъ людей, когда они начинаютъ чувствовать близость счастья, передъ которымъ вс преклоняются,— близость золота. Оно въ корень развращаетъ населеніе. ‘Самые стойкіе, самые выдержанные въ дух патріархальныхъ, вками выкованныхъ и закаленныхъ традицій люди и семьи гибнутъ, какъ мотыльки на огн, опаленные ядовитымъ дыханіемъ золотого молоха…’ А въ результатъ — одна разруха, тлнъ. Изъ-за золота рушатся устои старой патріархальной семьи. Его добываютъ страшнымъ трудомъ или воруютъ другъ у друга, зврютъ въ атмосфер легкой добычи…
На сцен питомцы каторги и крпостничества, мрачный старшій штейгеръ Родіонъ Потапычъ, бабушка Лукерья, скупщикъ краденаго золота Ястребовъ, Каблуковъ, съ чистой совстью сосущій дойную корову, казну, въ своей канцеляріи, старатель Матюшка, ‘кержакъ’ Кожинъ, жизнерадостный Карачунскій, управляющій пріисками, и много другихъ лицъ, живущихъ золотомъ и около золота, представителей начальствующихъ верховъ и самыхъ послднихъ низовъ. Это мастерски обрисованные типы, живьемъ схваченные изъ суровой дйствительности. Суровъ Родіонъ Потапычъ, штейгеръ, обожающій свою родную шахту, но безусловно честенъ и съ любовью очерченъ авторомъ, какъ сильная, кряжевая натура. Орломъ смотритъ Ястребовъ, къ которому попадаетъ едва ли не семь восьмыхъ золота, краденаго въ округ, скупщикъ, сумвшій широко поставить воровское дло, широкая натура русская, пьющая запоемъ и нердко, чувствующая покаянное настроеніе. Если ‘орломъ’ смотритъ храбрый воръ Ястребовъ, то городской чиновникъ Каблуковъ, всесильный въ области пріисковаго промысла, продувная бестія, знающая вс ходы и выходы, способный и на подлогъ и на кражу, представляется коршуномъ-тетеревятникомъ, не брезгающимъ всякой падалью. Очень цльная натура — раскольникъ Кожинъ, интересенъ безобидный старатель Матюшка, длающійся убійцей. Онъ укокошилъ другого старателя, только-что разбогатвшаго счастливаго старика Княжина, да прихватилъ кстати еще троихъ и зврски покончилъ со всми четырьмя. Жаль длается Карачинскаго, управляющаго пріисками, впутавшагося въ грабительскую теплую кампанію, систематически расхищавшую казенное дло, его отдаютъ подъ судъ, и онъ стрляется. Кожинъ погибаетъ, будучи оторванъ отъ любимой жены, штейгеръ Родіонъ Потапычъ Зыковъ, изъ мести затопившій шахту съ новой, открытой имъ богатой жилой золота, кончаетъ помшательствомъ, старуха, раньше безкорыстная, а потомъ готовая изъ-за нсколькихъ рублей проклясть сына, сгораетъ во время пожара, спасая свой капитальчикъ. И все разрушается, идетъ прахомъ, и, какъ поетъ оперный Мефистофель, ‘люди гибнутъ за металлъ!’ Начавъ читать романъ, вы уже какъ-то пророчески чувствуете что не чмъ инымъ, какъ только бдой, можетъ окончиться эта болзнетворная жажда золота.
Романъ производить потрясающее впечатлніе, интересъ растетъ съ каждой новой страницей. ‘Когда вы читаете романъ, справедливо замчаетъ Скабичевскій, передъ вами безконечно распутывается клубокъ ненасытной алчности, продажности, готовности потопить ближняго въ ложк воды изъ-за мднаго гроша, зврской жестокости, душегубства. На протяженіи всхъ четырехсотъ страницъ положительно не надъ чмъ отдохнуть душою, хотя бы одинъ лучъ свта блеснулъ въ этой непроглядной мгл кишащаго всми пороками гнзда. Даже любовь, это чувство, которое по самому своему существу должно было бы умиротворять и смягчать душу, ведетъ здсь, напротивъ того, лишь къ новымъ жестокостямъ и зврствамъ’. Этотъ же критикъ находитъ, что въ роман ‘Золото’ бытъ и нравы уральскихъ золотоискателей изображены ‘въ такихъ мрачныхъ краскахъ, передъ которыми должны поблднть вс пресловутые разсказы Бретъ-Гарта изъ калифорнской жизни’. И въ этомъ замчательномъ произведеніи проводитъ Маминъ свою любимую идею о полномъ безсиліи, грустномъ приниженіи человка передъ стихійными силами. Здсь она выражена необыкновенно сильно и убдительно. Одна изъ такихъ убійственныхъ стихій золото. Оно, но словамъ автора, ‘недосягаемая мечта, высшій идеалъ, до котораго только въ состояніи подняться промысловое воображеніе—. Золотая сила перевернула вверхъ дномъ всю жизнь людей, подъ ея страшной пятой переродившихся до неузнаваемости, съ одной стороны почувствовавшихъ свое безправіе, тяжелую зависимость, съ другой пренебрегшихъ лучшими старыми завтами, совстью, честью, стыдомъ, святыхъ чувствомъ любви. Подъ дйствіемъ магической силы золота совершилось страшное растлніе нравовъ, люди перестали быть людьми, озврли, исподличались, были готовы на все. Одно изъ дйствующихъ лицъ романа, ‘Мина клейменый’, разсказываетъ ‘старателямъ’, мечтающимъ разбогатть, небылицу о какой-то ‘золотой свинь’. И въ роман Мамина, по остроумному и мткому замчанію одного критика, эта ‘золотая свинья’ вырастаетъ въ какой-то зловщій символъ, въ роковое фантастическое чудовище. Это — одна изъ щедринскихъ ‘торжествующихъ свиней’, которыя подкапываются подъ самые корни здоровой жизни, на зубахъ у которыхъ непрерывно хрустятъ человческія кости, а съ рыла каплетъ горячая человческая кровь’. Въ роман ‘Золото’ ярко выступаетъ и художественная сторона писателя, его огромное умнье живописать фонъ картины, широкой, многообъемлющей, располагать на ней пестрыя характерныя фигуры, показать движеніе массъ. Послднее всегда особенно ему удается. Кром того Maминь удивительно выдерживаетъ въ ‘Золот’ образность народной рчи, своеобразность народнаго языка, причемъ разговоры дйствующихъ лицъ изумляютъ легкостью, своей естественностью. Мткія словца, поговорки, присловья всегда изобилуютъ у него въ разговорахъ, описаніяхъ, а относительно діалоговъ писатель достигаетъ такого совершенства, что, по выраженію одного критика, сближается даже ‘съ такимъ чудомъ въ этомъ отношеніи, какъ Гамсунъ’. Къ роман ‘Золото’, по замчанію того же критика, ‘діалогъ обогащенъ цлымъ калейдоскопомъ народныхъ оборотовъ и присказокъ’.
Мамина-Сибиряка всегда угнеталъ выводъ, къ которому онъ пришелъ, наблюдая русскую жизнь. Всюду страшная неурядица, недохватки жизни, идущей на убыль, какая-то обидная неразбериха, безтолочь, непрестанная разруха, роковая, безсмысленная и безпросвтная. Этотъ выводъ свой онъ проводить настойчиво и послдовательно не только въ своихъ большихъ романахъ-лтописяхъ, въ которыхъ онъ рисуеть съ разныхъ сторонъ жизнь и нравы Урала и Пріуралья, знакомя съ ихъ промыслами, но и въ произведеніяхъ, затрагивающихъ жизнь интеллигенціи, разныхъ слоевъ общества. Пессимизмомъ ветъ отъ его сборника ‘Дтскія тни’, въ которомъ собраны разсказы и очерки: ‘Аннушка’, ‘Живая совсть’, ‘Коробкинь’, ‘Онъ’, ‘Господинъ Скороходовъ’, ‘Папа’, ‘Тотъ самый, который’, ‘Сусанна Антоновна’, ‘Братъ’, помщавшіеся, кром ‘Коробкина’, большею частью въ ‘Русскомъ Богатств’ 1892—1893 годовъ. Невольное отраженіе дтскихъ и юношескихъ воспоминаній, впечатлній писателя, это — тни, вопіющіе призраки жертвъ невозможнаго общественнаго строя, людской безчеловчности, ‘призраки тхъ милліоновъ младенцевъ, которые ежедневно вполн легальнымъ путемъ умерщвляются, приносимые въ жертву удовлетворенію не только нашихъ минутныхъ похотей, нашему комфорту, честолюбивымъ, любостяжательнымъ и тому подобнымъ низменнымъ страстямъ и порокамъ, но и самымъ высшимъ духовнымъ интересамъ’. Въ ‘Дтскихъ тняхъ’ чуткій беллетристъ обнажаетъ передъ нами наводящія ужасъ общественныя язвы, которыя прикрыты изящной вншностью, лоскомъ цивилизаціи, блескомъ приличія, вншностью безукоризненной жизни, какою она представляется съ виду. Вотъ кормилица — одна изъ тхъ несчастныхъ женщинъ, за которыми стоятъ тни брошенныхъ ими на произволъ судьбы младенцевъ, брошенныхъ изъ тяжелой нужды, ради того, чтобы пойти кормить чужого ребенка, который ‘сосетъ чужую жизнь’, вотъ дочь мелкаго провинціальнаго актера, бднаго, убогаго, которую обстановка и отсутствіе воспитанія развратили чуть не съ пеленокъ, вотъ сынъ рабочаго, съ дтскихъ лтъ лишеннаго ногъ, вотъ дти, зараженныя страшной болзнью, вотъ дочь интеллигента, умирающая отъ какихъ-то странныхъ нервныхъ припадковъ — жертва наслдственности, и проч. Сколько глубокаго смысла въ этихъ разсказахъ, какъ тонко и колоритно они написаны, какое неотразимо-сильное впечатлніе производятъ они, запечатлнные настоящимъ художественнымъ талантомъ. Каждый изъ этихъ разсказовъ выстраданъ, пережитъ, написанъ, какъ говоритъ Гейне, лучшей кровью сердца. И сколько въ этихъ разсказахъ такихъ потрясающихъ вещей, отъ которыхъ не можетъ не скорбть душа, не можетъ не волноваться умъ, которыя будятъ нашу совсть и заставляютъ задаваться неизбжнымъ вопросомъ: ‘Неужели это всегда будетъ такъ и строй жизни будетъ давать столь плачевные, прискорбные результаты?’
Тоска о несовершенств жизни, о ея безцльности, ея жестокой убыли, жалость къ жертвамъ подгнившихъ основъ невозможнаго строя — съ одной стороны и жертвамъ ‘роковыхъ розстаней’ живо чувствуется и въ разсказахъ, вошедшихъ въ сборникъ Мамина ‘Около господъ’, заключающій въ себ, кром заглавнаго разсказа, еще два очерка: ‘На чужой сторон’ и ‘Въ услуженіи’. Тутъ и срый мужикъ, раньше занятый своимъ хозяйствомъ, печальнымъ, почти нищенскимъ, а затмъ превращенный, по милости добраго господина въ егеря, а дале въ вора, занимающагося браконьерствомъ, тутъ и полусрая кухарка, которую судьба заноситъ къ хорошимъ господамъ, а потомъ губитъ. И тутъ жо ярко изображается жизненная неурядица. Добрый баринъ, оторвавшій мужика отъ его хозяйства, большой весельчакъ, остроумецъ, огораживаетъ своего егеря, этого самаго мужика, такой исповдной тирадой: ‘А для чего жилъ Палъ Игнатыічъ, по-твоему?— говоритъ онъ о себ.— лъ, пилъ, наживалъ капиталъ… У меня тысячъ четыреста есть. Ну, и что же? У тебя ихъ нтъ, а умремъ одинаково за милую душу… Ахъ, тоска, тоска, тоска… А все думаешь, что все это только пока, а потомъ что-то такое будетъ, что-то новое, радостное и счастливое, и что ты проживешь жизнь не даромъ. Да… А въ сущности получается одно свинство, и никому ты и не нуженъ, и никто о теб не пожалетъ’. Этой тирадой объясняется довольно ясно авторское признаніе, пессимизмъ писателя, очень мало врящаго въ ‘господъ’ и думающаго, что отъ прикосновенія къ нимъ людей срыхъ послдніе мало выигрываютъ, и что ни мужикъ ни прислуга хотя бы и ‘хорошихъ господъ’ не можетъ повторить строчки стараго стишка: ‘Хорошее знакомство въ прибыль намъ!’
Послднимъ большимъ произведеніемъ Мамина, гд выдвинутъ капиталистическій процессъ, былъ романъ ‘Хлбъ’, напечатанный въ первыхъ восьми книжкахъ ‘Русской Мысли’ 1895 года. Это уже не царство золота, мди, желза, самоцвтовъ — мощный, всемірно-извстный богатырь Уралъ, это — богатырь иного рода, благословенное степное Пріуралье,— своего рода ‘Микула Селяниновичъ’. Много разсказовъ посвящаетъ Маминъ богатырю Микул и завершаетъ въ роман ‘Хлбъ’ эпопею Пріуралья въ длинной художественной лтописи, гд все истекаетъ изъ хлба и все вращается около хлба. Лтопись относится къ сравнительно недавнимъ временамъ, періоду самому интересному въ жизни Пріуралья, который связанъ съ окончательнымъ переломомъ въ экономической жизни хлбороднаго края. Еще дремали черноземныя равнины у подошвы сдого насупившагося старца Урала. Но пришелъ благодтельный мужъ, ‘капиталъ’, и разбудилъ дремлющихъ красавицъ. И что произошло въ этотъ моментъ и дальше, о томъ и повствуетъ лтописецъ, изображая первые шаги піонеровъ капиталистическихъ предпріятій и начиная съ дореформенныхъ дней. ‘Онъ съ добросовстной объективностью историка-художника останавливается на неудачныхъ попыткахъ борьбы съ этими ловкими ‘реформаторами’ представителей стараго патріархальнаго торговаго уклада, которые вс либо гибнутъ, смятые колесами желзной экономической необходимости, либо добровольно складываютъ оружіе и покорно слдуютъ за ея тріумфальнымъ шествіемъ’. Передъ нами богатйшая зауральская житница, населеніе которой, исконные земледльцы, совершенно не видали крпостного права, и ‘экономическая жизнь края шла и развивалась вполн естественнымъ путемъ, минуя всякую опеку и вмшательство’. Уральское купечество сплавляло по рк Ключевой баржи съ хлбомъ, шедшимъ изъ Зауралья и оренбургскихъ степей. Торговля хлбомъ сосредоточивалась въ город Заполь, залегшемъ въ низовьяхъ рки Ключевой главной артеріи благословеннаго Зауралья, въ которомъ осло крпкое хлбопашоственное населеніе, благодатный зауральскій черноземъ давалъ баснословные урожаи, не нуждаясь въ удобреніи. У народа было всего вволю и земли, и хлба, и скотины, и жили здсь такъ, какъ жили отцы и дды, чуждаясь новшествъ въ своемъ краю, который былъ переполненъ трудовымъ богатствомъ. И не было въ ихъ краю ни пароходовъ, ни ‘чугунки’, и населеніе свои капиталы закапывало въ землю и прятало въ подполь, не имя понятія ни о кредит ни о банкахъ.
Можетъ-быть, такая жизнь, такіе порядки длились бы вчно, но повяло вдругъ чмъ-то новымъ. Богатый край привлекъ къ себ дльцовъ послдней формаціи, летучія станицы хищныхъ тварей, и они принесли съ собою самью свжіе ростки экономическаго прогресса. И тутъ вс были выбиты изъ старой колеи и весь край зашевелился, купцы-старожилы спохватились — и ‘пошла писать губернія’. Круто измнилась жизнь и купцовъ и мужиковъ. Послдніе продавали свои запасы, а деньги несли въ лавки и особенно въ кабакъ — и въ конц концовъ разорялись. На разоренное природное богатство мужика набросились паразиты. Какимъ-то сосущимъ вс соки паразитомъ явился и банкъ. Онъ старался доконать пошатнувшіяся предпріятія, закрывая кредитъ неудачникамъ и расширяя его лицамъ, которые и безъ его помощи процвтали, дліа которыхъ росли. Этотъ банкъ словно задался стихійной задачей систематически заниматься разореніемъ. Ростовщики тоже длали свое дло. За общимъ разореніемъ послдовалъ огромный пожаръ Заполья, а раньше постигло ею другое бдствіе — голодъ, съ голоднымъ тифомъ. Этому всему и посвященъ романъ ‘Хлбъ’, въ которомъ великолпно изображены нравы Заполья, экономическій крахъ, фигуры хищниковъ. Одинъ изъ уральскихъ критиковъ, разбирая это произведеніе и отдавая ему должное, находитъ, что Маминъ, пожалуй, слишкомъ мрачными красками рисуетъ результаты первыхъ шаговъ капитализма по черноземнымъ равнинамъ Пріуралья. Получается такое впечатлніе, будто, чего ни коснется только рука неизбжнаго и вмст нежданнаго гостя,— все становится отравленнымъ. Отравленіе дйствуетъ на однихъ медленно, на другихъ быстре, но гибнутъ кругомъ вс — и сильные и слабые. ‘Словно ядовитый ‘анчаръ’ вырастаетъ въ центр хлбороднаго края не естественный мирный прогрессъ промышленности, а какое-то ‘древо смерти’. Безконечный рядъ несчастій разражается надъ Запольемъ: преступленія, сумасшествія, смерть — красной нитью проходятъ на фон общаго разоренія и разсыпающейся прахомъ, отъ соприкосновенія съ ‘золотымъ тельцомъ’, чести и честности’. И въ роман ‘Хлбъ’ писатель заставляетъ торжествовать одну изъ стихійныхъ силъ, которая дйствуетъ по-своему и словно смется надъ царемъ земли, надъ его всяческими ухищреніями. Въ ‘Хлб’ не мене ярко, чмъ въ другихъ романахъ Мамина, живописуется все безсиліе человка передъ этимъ стихійнымъ великаномъ, передъ которымъ человкъ — не боле, какъ жалкій пигмей.
Романомъ ‘Хлбъ’ Маминъ закончилъ серію своихъ произведеній, рисующихъ со всхъ сторонъ Уралъ и Пріуралье, ихъ нравы, обычаи, общественную жизнь, ихъ дореформенный и пореформенный бытъ съ пестрой многочисленной толпой личностей всякаго рода. Еще въ очень молодые годы Мамина занимала мысль — дать цлую серію романовъ на манеръ ‘Ругоновъ — Макаръ’ Золя. Объ этомъ онъ мелькомъ говоритъ въ своемъ произведеніи ‘Черты изъ жизни Пепко’. Лелялъ ли писатель эту мысль и дальше, намъ неизвстно, но въ сравнительно короткое время онъ написалъ цлый рядъ романовъ: ‘Горное гнздо’, ‘Три конца’, ‘Золото’, ‘Жилка’ (‘Дикое счастье’), ‘Приваловскіе милліоны’, ‘Хлбъ’ — представляющихъ собою нчто цльное, связное, одноидейное, широко задуманное. Въ литератур нашей это — чрезвычайно оригинальное явленіе, имющее примры только въ западной изящной словесности. Этой серіей Маминъ оказалъ огромную услугу, какъ художникъ-этнографъ, какъ блестящій лтописецъ, показавшій воочію жизнь края, намъ извстнаго только по наслышк. По изученію Урала у насъ имются солидныя, серьезныя работы, такъ или иначе дающія сырой матеріалъ, не боле. И Маминъ одинъ своимъ крупнымъ, художественнымъ талантомъ одухотворилъ научное изученіе края, сдлалъ его общедоступнымъ, возбудилъ громадный интересъ къ этимъ любопытнымъ мстамъ. Имя Мамина-Сибиряка, по справедливому замчанію его біографа-уральца, ‘должно бы быть навсегда вырзано на самыхъ высокихъ вершинахъ Уральскаго хребта’. Эта серія произведеній, если даже отбросить мстность, въ ней изображаемую, не потеряетъ своего интереса, потому что она является крупнйшимъ нравоописательнымъ романомъ съ цлымъ рядомъ богатйшихъ картинъ, живыхъ, разнообразныхъ сценъ и типичныхъ представителей прошлаго и современности, свободно, легко плавающихъ въ житейскомъ мор или безслдно тонущихъ въ его темныхъ, ненасытныхъ волнахъ.
Какъ мы уже видли, не въ однихъ только упомянутыхъ романахъ Маминъ живописалъ свои родныя мста. Имъ посвященъ длинный рядъ мелкихъ его произведеній, разбросанныхъ по разнымъ періодическимъ изданіямъ, столичнымъ и провинціальнымъ, и вошедшихъ затмъ въ сборники: ‘Уральскіе разсказы’, ‘По Уралу’, ‘Въ глуши’, ‘Сибирскіе разсказы’, ‘Золотая лихорадка’, ‘Встрчи’ и друг. Это большею частью этюды къ его большимъ картинамъ или самостоятельныя произведенія, сами по себ цнныя. Особенный успхъ имли ‘Уральскіе разсказы’, гд встрчаются такія ярко колоритныя, истинно художественныя вещи, какъ ‘Бойцы’, ‘Въ худыхъ душахъ’, ‘Башка’, ‘На шихан’. ‘Родительская кровь’, ‘Лётные’, ‘Лсъ’, ‘Отрава’, ‘Изъ уральской старины’. Здсь передъ нами проходить длинная галлерея лицъ, оригинальныхъ характеровъ, простыхъ, наивныхъ, грубыхъ, суровыхъ, страшныхъ съ виду только, несчастныхъ, одинокихъ. Эти фигуры написаны на фон горнаго пейзажа, мрачнаго лса, страшной бури или дивнаго затишья. Подобно уральскому старателю, высыпающему изъ своего мшка и золотые самородки и драгоцнные самоцвты, писатель сыплетъ множество необыкновенныхъ интересныхъ фигуръ, одна другой характерне, занимательне, красиве. Тутъ и чудесная природа, и любопытныя человческія отношенія, и психологическія загадки. Все это написано красиво, сочными мазками, глубоко-правдиво, съ идейной подкладкой, съ подведеніемъ жизненныхъ итоговъ и ясно выраженной формулой жизнепониманія. У Мамина въ этихъ и другихъ разсказахъ дйствуютъ преимущественно деревенскіе герои, которыхъ писатель знаетъ не по наслышк, а изучалъ на мст, близко соприкасаясь съ ними. У него все, и природа и люди списаны съ натуры и только многія событія разсказаны на основаніи богатыхъ матеріаловъ устныхъ, письменныхъ и печатныхъ, которыми онъ располагалъ и которые собиралъ, еще живя на Урал. Поздки по пріискамъ и заводамъ доставляли Мамину огромное удовольствіе. Однажды онъ, когда жилъ въ Екатеринбург по возвращеніи изъ Петрограда, предпринялъ поздку со своимъ пріятелемъ И. В. Поповымъ въ село Мурзинку, Верхотурскаго узда, въ этотъ центръ добычи уральскихъ драгоцнныхъ камней, и результатомъ ея явились очерки Мамина подъ заглавіемъ: ‘Самоцвты’, напечатанные еще въ 1890 году въ ‘Русской Мысли’ и обратившіе на себя вниманіе.
И въ эту поздку и во время другихъ подобныхъ экскурсій Дмитрій Наркисовичъ осматривалъ достопримчательности, справлялся объ исторіи заводовъ, объ ихъ дятельности, собиралъ легенды, сказки и проч. Устный матеріалъ ему удавалось добывать путемъ разспросовъ довольно легко, такъ какъ онъ, по свидтельству его друзей, умлъ располагать къ себ людей. Прізжая въ деревню, онъ усаживался на завалинк у какой-нибудь избы, собиралъ около себя мужиковъ, разспрашивалъ ихъ, слушалъ разсказы о земл, о мстныхъ чудесахъ, сказаніяхъ и проч. Умнье писателя располагать къ себ людей простиралось даже до такихъ инородцевъ, языка которыхъ онъ не зналъ, напримръ, башкиръ, которые чувствовали къ нему особое довріе и любовь. Нравъ у него былъ прекрасный, незлобивый. Его золотое сердце всегда проявляло болзненно-чуткую отзывчивость къ нуждамъ всхъ слабыхъ и страдающихъ и возмущалось всякой ложью и неправдой. Друзья отзываются о Дмитріи Наркисович, какъ объ исключительно чистомъ, честномъ человк, цльной, искренней натур, умвшей горячо любить и горячо возмущаться. ‘Среднихъ ноть’ въ оцнк людей и поступковъ у него не было. ‘Онъ исключительно чутко воспринималъ и ярко чувствовалъ все хорошее и плохое’. Дмитрій Наркисовичъ былъ также великолпнымъ разсказчикомъ, обладалъ остроуміемъ, жилка юмора всегда сказывалась въ немъ, равно и наблюдательность, умнье подмчать всякую мелочь, все мало-мальски характерное, оригинальное, онъ умлъ тонко и красочно передавать разныя подробности своихъ наблюденій и впечатлній. Эти вс качества, душевныя и умственныя черты, весь свой нравственный обликъ онъ ярко и отчетливо отразилъ въ своихъ произведеніяхъ.
Маминъ-Сибирякъ отличался большой писательской плодовитостью. Одно бглое перечисленіе его произведеній можетъ занять цлый рядъ страницъ. Такимъ образомъ его литературное наслдство велико и займетъ много томовъ. Неинтересныхъ вещей у него нтъ. Таковъ ужъ характеръ этого писателя, что каждое его произведеніе затрагиваетъ васъ, заставляетъ задуматься, заинтересоваться фабулой, картинами природы, дйствующими лицами. Но все особенно выдающееся изъ его произведеній, все, что иметъ право на большое вниманіе грядущихъ поколній, носитъ на себ яркій и выпуклый отпечатокъ Урала. Во всемъ этомъ невольно чувствуется его любовь и нжность къ тому, что такъ или иначе связано съ роднымъ его краемъ, съ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ Урала. Она видна и въ картинахъ природы и въ фигурахъ даже фантастическаго характера. Маминъ, по прекрасной характеристик одного изъ уральскихъ критиковъ,— въ своихъ паломничествахъ но Уралу, художественныхъ отсвтахъ его ума и сердца, его наблюденій и переживаній ‘удлялъ мсто не только уральскимъ животнымъ и птицамъ, онъ одухотворилъ, осмыслилъ, связалъ въ одно живое цлое съ человкомъ и всю молчаливую, хмурую, грандіозную природу Урала Цлая галлерея цломудренно-строго и просто написанныхъ горно-лсныхъ пейзажей разбросана во всхъ произведеніяхъ писателя. Если ихъ собрать, получится интересная, полная настроенія и жуткой, захватывающей духъ красоты, книга, отъ которой будетъ вять запахомъ хвои, жутью горныхъ ущелій, синимъ просторомъ необъятной дали, шумомъ вчно воюющихъ съ камнями горныхъ ркъ, а на фон широкихъ горныхъ, лсныхъ и воздушныхъ перспективъ выступить отдльные мхи, деревья, цвты, травы, часто одтые полу фантастической дымкой… Какъ умлъ порой Маминъ отршаться отъ реальной суматохи дловой жизни Урала и уходить въ сказку, не отрываясь въ то же время отъ здороваго корня реальныхъ переживаній нормальнаго человка, показываютъ многіе его разсказы-полусказки, гд жизнь незамтно переплетается съ фантазіей’.
Въ произведеніяхъ Мамина-Сибиряка чувствуются удивительная сила, ея широкій размахъ, какой-то стихійный талантъ, подчинявшійся словно невдомой стихіи, двигавшей и умомъ и перомъ писателя. Многіе критики сравнивали его съ Мельниковымъ-Печерскимъ, авторомъ ‘Въ лсахъ’ и ‘На горахъ’, въ особенности по любви Мамина къ тщательному, ревностному изображенію образовъ, фигуръ. Но и въ этомъ Маминъ стоитъ куда выше Печерскаго. У него нтъ расплывчатости послдняго, нкоторой слащавости и тенденціозной предвзятости. Во многихъ отношеніяхъ Маминъ сродни и таланту Золя, и А. М. Скабичевскій правъ, подчеркнувъ это сродство и сказавъ, что Маминъ иметъ вс данныя, чтобы пользоваться общеевропейской извстностью, а тмъ боле быть властителемъ душъ и сердецъ своихъ соотечественниковъ. ‘По сил таланта,— замчаетъ критикъ,— Маминъ нисколько не уступаетъ знаменитому французскому натуралисту, если только не превосходитъ его. Что же касается до обилія матеріала, даваемаго обоими писателями въ ихъ произведеніяхъ, то смшно было бы и сравнивать Золя съ Маминымъ. Какъ ни хвалится Золя своимъ тщательнымъ изученіемъ изображаемой жизни, анатомированіемъ ея по всхъ методамъ естественно-научныхъ изслдованій,— на самомъ длъ вся эта похвальба является часто чистйшимъ шарлатанствомъ… У Золя подъ громкимъ названіемъ научныхъ матеріаловъ являются подчасъ просто-напросто затасканные путешественниками всхъ націй гиды. Разв можно сравнивать вс подобные пресловутые ‘документы’ съ тми основательными свдніями, какія находите вы въ романахъ Д. Н. Мамина?’
Къ этому можно добавить, что и кругозоръ у Мамина былъ шире и міросозерцаніе опредленне, глубже. Это сразу бросается въ глаза при чтеніи и большихъ его вещей и ряда мене крупныхъ очерковъ и разсказовъ, въ которыхъ красной нитью проходитъ одна и та же идея. Она и въ ‘Горномъ гнзд’, и въ ‘Хлб’, и въ ‘Отрав’, и въ ‘Послдней треб’, и въ ‘Блажныхъ’, имющихъ нкоторый символическій смыслъ. Серія такихъ его разсказовъ, какъ ‘Дтскія тни’, ‘Но мама’, ‘Врачъ’, также одухотворена одной идеей. Тамъ капиталистическій процессъ, борьба человка со стихійными силами,— здсь изнанка цивилизаціи, въ другихъ вещахъ неотразимое вліяніе природы на человка, теплая привязанность ого къ животнымъ. На послднюю тему написаны, дышащіе прелестью, яркіе бытовые очерки: ‘Лебедка’, ‘На шихан’. ‘Богачъ и Еремка’, ‘Зимовье на Студеной’, ‘Емеля-охотникъ’. Все это иметъ огромный художественный интересъ и высокое общественное значеніе. Кстати сказать, хотя Маминъ — и пвецъ Урала и Сибири, но его произведенія не имютъ значенія чего-то слишкомъ спеціальнаго, уральскаго. Все, что онъ изображаетъ, насколько это касается Урала, настолько относится и къ остальной Россіи. Ибо торжественное шествіе капитализма, алчность, поданіе другъ друга, хищничество, бюрократизмъ, женское безправіе и женскія немощи, семейный разладъ, пережитки ветхозавтныхъ устоевъ все это не одно только чисто-уральское, но и общерусское.
Напрасно читатель сталь бы искать политики, ея тенденціи въ произведеніяхъ Мамина: онъ чуждался этого, политически искушеннымъ не былъ, его, какъ вольнаго до мозга костей художника, влекли люди, ихъ характеры, а не публицистическія задачи, хотя онъ съ такой силой, съ такимъ подъемомъ души умлъ живописать явленія разстройства жизни, семейной и общественной, и все то, что вызывалось и вызывается гнилостью старыхъ основъ нашего бытія, общественнымъ разложеніемъ. Но тутъ его рукою водитъ не духъ публициста, ею водить настроеніе, переживаемое писателемъ, душевная боль при вид безчисленныхъ жертвъ жизненнаго несовершенства, и взрослыхъ и дтей, то настроеніе, которое овладло писателемъ, къ самому началу текущаго новаго вка, особенно сильно, та жалость къ убыли жизни, къ страстотерпцамъ, погибающимъ отъ этой убыли и общественной неразберихи. Въ этомъ послднемъ період своей творческой работы Маминъ уже не старается выводить длинную галлерею лицъ въ своихъ произведеніяхъ, большею частью взятыхъ изъ жизни интеллигентныхъ слоевъ общества, и это даетъ писателю возможность глубже проникать въ душевный міръ его дйствующихъ лицъ. Надо замтить, что въ произведеніяхъ этого періода писатель выказываетъ субъективный элементъ: ‘вы чувствуете, что авторъ не только былъ пораженъ со стороны, какъ художникъ и мыслитель, тмъ, что онъ изображаетъ, но въ большей или меньшей мр самъ пережилъ это самое’.
Дмитрій Наркисовичъ прожилъ въ Царскомъ-Сел около двнадцати лтъ. Здсь его посщали довольно часто его литературные друзья и нкоторые художники. Второе шестилтіе, съ 1902 по 1908 годъ, закончилось его перездомъ въ Петроградъ, гд онъ писалъ все меньше и меньше. Онъ словно подводилъ итоги своей дятельности и чувствовалъ, сознавалъ, что онъ сдлалалъ много и все, что могъ. Онъ былъ уже любимымъ писателемъ съ прочно установившейся репутаціей и не чувствовалъ себя одинокимъ, потому что могъ длиться своими впечатлніями со своей уже выросшей дочерью, которую обожалъ, и былъ среди близкихъ немногихъ людей, ему глубоко сочувствовавшихъ, дорожившихъ его пріязнью въ то время, когда кругомъ царила литература новая, чужая для него. ‘Остроумный и живой конца дней своихъ, онъ везд собиралъ около себя кружокъ, сыпалъ мткими сравненіями. вообще горлъ’. А силы его межъ тмъ уходили, и зловщій недугъ подкрадывался незамтно. Въ август 1911 года Дмитрій Наркисовичъ былъ какъ-то въ своемъ любимомъ Павловск, на музык, и здсь съ нимъ случился ударъ, посл котораго онъ уже не могъ подняться. Въ постели пришлось ему встртить свой сорокалтій юбилей. ‘О, какъ ужасно быть живымъ, полуразрушась надъ могилой!’ могъ онъ воскликнуть словами поэта Полежаева въ отвтъ на горячія, сердечныя привтствія друзей и депутацій отъ петроградскихъ литераторовъ, на цлый рядъ поздравительныхъ телеграммъ, прочитанныхъ больному юбиляру.
‘Съ гордостью вспоминаемъ о вашей многолтней работ въ газет’ — писала ему редакція ‘Русскихъ Вдомостей’, гд онъ работалъ двадцать лтъ и гд послдними его очерками разсказами были: ‘Трактатомъ’, ‘Никчемные человки’ и ‘Поцлуй младенца’, помщенные въ 1906 году. Въ этомъ году Дм. Наркис. лтомъ гостилъ въ Финляндіи и познакомился съ однимъ развеселымъ мужичкомъ, котораго за милый, веселый нравъ прозвалъ Трататономъ. Отсюда и разсказъ съ этимъ заглавіемъ, появившійся въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’. Поздне этихъ разсказовъ былъ очеркъ ‘Пустынька’ въ ‘Современномъ Мір’ 1908 года и разсказъ ‘Крупичатая’, кажется, послдняя его вещь, напечатанная при жизни писателя. Почти приговоренный къ смерти, онъ еще жаждалъ работать: ‘Я буду писать. Много темъ накопилось’ — говорилъ онъ еще до своего юбилея, до дня именинъ, 26-го октября 1912 года. Но посл этого минула недля, и 2-го ноября онъ ушелъ отъ жизни, быть-можетъ, еще не договоривъ всего того, что таилось въ глубин его прекрасной, кристальной души. Но и то, что онъ усплъ высказать, что продиктовалъ ему его большой, оригинальный талантъ, останется навсегда цннымъ, пробуждающимъ въ насъ лучшія чувства. Красота не умираетъ, а въ произведеніяхъ Мамина-Сибиряка много красоты вчной, животворной. Надо только умть оцнить ее, понять писателя, далеко не понятаго, не оцненнаго по заслугамъ нашей критикой. Но эта оцнка послдуетъ скоро, это время не за горами…

Петръ Быковъ.

Царское-Село.
Ноябрь 1914 г.
Быков Петр Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. М. Л. Михайлов, Быков Петр Васильевич, Год: 1913
  2. Библиография сочинений Ф. М. Решетникова, Быков Петр Васильевич, Год: 1904
  3. Опять ‘Гамлет’ на русской сцене, Гончаров Иван Александрович, Год: 1875
  4. Из литературного наследия Апухтина, Быков Петр Васильевич, Год: 1918
  5. Александр Блок, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1915
  6. Здравого смысла тартарары, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1914
  7. В. А. Гиляровский, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1908
  8. Современные русские писатели, Быков Петр Васильевич, Год: 1876
Электронная библиотека