М. Л. Михайлов, Быков Петр Васильевич, Год: 1913

Критика
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА
СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ

Подъ редакціей
П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ПЕРВЫЙ
СТИХОТВОРЕНІЯ ОРИГИНАЛЬНЫЯ И ПЕРЕВОДНЫЯ.

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ
С.-Петербургъ.

Предисловіе.

Основой настоящаго собранія произведеній Михаила Ларіоновича Михайлова послужило все то, что вошло въ изданіе, выпущенное въ нсколькихъ томахъ, подъ редакціей H. В. Гербеля, книгопродавцемъ Звонаревымъ, арестованное до выхода въ свтъ и затмъ уничтоженное. Въ него вошли произведенія Михайлова, стихотворныя и прозаическія, уже бывшія въ печати. Нын выходящее новое изданіе сочиненій Михайлова увеличено въ объем включеніемъ въ него произведеній, разысканныхъ нами въ журналахъ и газетахъ и печатавшихся какъ при жизни писателя, такъ и посмертныхъ, не вошедшихъ въ изданіе Звонарева. ‘Стихи мои,— говоритъ Михайловъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ друзьямъ:— едва ли не лучшее изо всего, что мною написано’. Въ виду этого на пополненіе его стихотвореній въ настоящемъ изданіи обращено особенное вниманіе, при чемъ значительно увеличено число его переводовъ, на которыхъ преимущественно зиждется его извстность, его слава, какъ нашего перваго и во многихъ отношеніяхъ единственнаго поэта-переводчика, давно оцненнаго критикой. Вс эти переводныя стихотворенія Михайлова расположены почти въ томъ порядк, въ какомъ распредлилъ ихъ самъ Михайловъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ друзьямъ, но при этомъ его юношескія оригинальныя стихотворенія выдлены въ приложеніе, какъ имющія интересъ матеріала для исторіи творчества писателя. Первообразы переводныхъ стихотвореній, подвергшихся впослдствіи коренной переработк автора, не вошли въ ныншнее изданіе. Беллетристическія произведенія. Михайлова, за небольшими исключеніями представляющія яркую и многостороннюю картину провинціальной жизни прошлаго столтія, захолустнаго быта, также значительно нами пополнены. Краткій біографическій очеркъ, приложенный къ изданію, составленъ по новымъ, частью неизданнымъ источникамъ и въ полномъ вид появляется въ печати впервые. Какъ необходимое къ нему дополненіе, мы нашли нужнымъ помстить въ наше изданіе ‘Дневникъ’ М. Л. Михайлова, веденный имъ въ тюрьм и частью въ ссылк. Что касается статей Михайлова, которыхъ, какъ видно изъ приложеннаго къ первому тому библіографическаго указателя, было очень много, то въ настоящее время он потеряли интересъ и потому не включены въ настоящее изданіе. Он явились бы однимъ только излишнимъ балластомъ.

П. Б.

М. Л. Михайловъ.

Критико-біографическій очеркъ П. В. Быкова.

Едва ли возможно назвать еще другого русскаго писателя, который былъ бы такъ скоро забытъ, какъ Михаилъ Ларіоновичъ Михайловъ, ‘чей жизни цвтъ увялъ такъ рано подъ знойнымъ вихремъ злой судьбы’, прескшимъ скорбное бытіе талантливаго писателя тогда, когда ему не было еще и сорока лтъ. Михайловъ не промелькнулъ въ литератур подобно красивому, сверкающему сильнымъ фосфорическимъ свтомъ метеору, посл котораго ничего не остается на лазурномъ небосвод. Онъ горлъ на немъ яркой звздой. И если темныя силы потушили ее, она все-таки оставила посл себя замтный слдъ. Въ пятидесятыхъ-шестидесятыхъ годахъ Михайлова знали отлично и въ литературныхъ кружкахъ и среди читающей публики, какъ даровитаго беллетриста, крупнаго поэта-переводчика и чуткаго публициста, впервые поднявшаго въ русской литератур женскій вопросъ. Особенно прославился онъ переводами изъ Гейне, его любимаго поэта, ‘Книгу псенъ’ котораго онъ первый перевелъ почти всю цликомъ. Огромный знатокъ иностранной литературы, страстный любитель ея, Михайловъ также впервые познакомилъ русское общество съ ‘Пснью о рубашк’ Томаса Гуда, съ ‘Пснями о невольничеств’ Лонгфелло, съ произведеніями Брнса, Теннисона, Марло, Морица Гартмана. Боденштедта, съ восточными поэтами. Переводы его въ большинств случаевъ необыкновенно точны, блестящи, и многіе изъ нихъ, каковы, напримръ, ‘Сонъ негра’ Лонгфелло, ‘Скованный Прометей’ Эсхила, ‘У смертнаго одра’ Гуда, ‘Блое покрывало’ Гартмана, ‘Брось свои иносказанья’ Гейне, ‘Отъ слезъ и крови мутны и черны’ Красинскаго,— являются образцовыми и пріобрли самую широкую популярность.
Какъ беллетристъ, Михайловъ заявилъ себя въ литератур длиннымъ рядомъ романовъ, повстей, разсказовъ преимущественно изъ провинціальной жизни и притомъ характера нравоописательнаго, изображающихъ бытъ разнообразныхъ общественныхъ слоевъ. ‘Адамъ Адамычъ’, ‘Марья Ивановна’, ‘Перелетныя птицы’, ‘Кружевница’, ‘Стрижовыя норы’,— все это произведенія художественныя, въ свое время имвшія обширный кругъ читателей и печатавшіяся въ лучшихъ журналахъ пятидесятыхъ-шестидесятыхъ годовъ. Какъ публицистъ, Михайловъ шелъ впереди вка и стоялъ на высот понятій, обязательныхъ для честнаго и мыслящаго писателя. Его недюжинный талантъ, солидныя познанія, начитанность, большой вкусъ, свжесть, искренность и любовь къ человку сказывались во всемъ, имъ написанномъ,— и въ его повстяхъ и стихотвореніяхъ, и въ статьяхъ о женскомъ вопрос, и въ тхъ особыхъ произведеніяхъ, въ которыхъ онъ выразилъ свои политическія врованія и идеалы, и которыя безвременно оторвали его отъ литературы… Таковъ краткій писательскій формуляръ Михайлова. Изъ него видно, что заслуги его въ родной литератур не изъ маловажныхъ.
Но стоило Михайлову совершить свой подневольный путь отъ Петербурга до Нерчинска и вскор затмъ умереть въ безлюдной, непривтной глуши въ стран изгнанія,— чтобы о немъ совсмъ забыли, какъ будто это былъ заурядный писатель, ничмъ не проявившій себя. Бдность литературы о Михайлов прямо изумительна. Съ теченіемъ времени забытаго писателя очень многіе стали даже смшивать съ другимъ Михайловымъ, псевдонимомъ, подъ которымъ писалъ А. К. Шеллеръ. О Михаил Ларіонович вспоминали не какъ о литератор, а только какъ о политическомъ дятел. Главная причина этого та, что, посл ссылки Михайлова въ Сибирь, имя его стало запретнымъ. Полное собраніе сочиненій Михайлова, выпущенное книгопродавцемъ Звонаревымъ, года черезъ три по смерти злополучнаго поэта, было сожжено, а имя Михайлова даже подъ самыми невинными переводными стихотвореніями въ разныхъ хрестоматіяхъ замнялось тремя звздочками или начальными буквами этого имени. Но и помимо запрета тутъ сыграла роль какая-то странная, досадная случайность. Запретъ съ Михайлова снять уже двадцать лтъ съ лишкомъ, а его дятельность, какъ поэта и беллетриста, остается и донын безъ всякой оцнки.

——

Хотя изъ аттестата Михаила Ларіоновича Михайлова видно, что онъ происходитъ изъ дворянъ, но въ жилахъ его текла кровь простого человка, крестьянина. Въ своей ‘Семейной хроник’ Сергй Тимоеевичъ Аксаковъ разсказываетъ о Михайл Максимович Куролесов (т.-е. Куродов) и его женитьб на двоюродной сестр ддушки автора хроники, Прасковь Ивановн Багровой (т.-е. Аксаковой). Этотъ Куролесовъ отличался большой жестокостью, истязалъ молодую жену, велъ разгульную жизнь, пилъ, буйствовалъ и въ конц концовъ былъ отравленъ мышьякомъ двумя крестьянами, изъ числа самыхъ приближенныхъ къ нему. ‘Безъ сомннія,— добавляетъ Аксаковъ:— скоропостижная смерть Куролесова повела бы за собой уголовное слдствіе, если бы въ Парашин (имніи Прасковьи Ивановны Аксаковой) не было въ контор молодого писца, котораго звали также Михайлой Максимовичемъ и который только недавно былъ привезенъ изъ Чурасова. Этотъ молодой человкъ, необыкновенно умный и ловкій, уладилъ все дло. Впослдствіи онъ былъ повреннымъ, главнымъ управителемъ всхъ имній и пользовался полною довренностью Прасковьи Ивановны. Подъ именемъ Михайлушки онъ былъ извстенъ всмъ и каждому въ Симбирской и Оренбургской губерніяхъ. Этотъ замчательно умный и дловой человкъ нажилъ себ большія деньги, долго держался скромнаго образа жизни, но, отпущенный на волю посл кончины Прасковьи Ивановны, потерялъ любимую жену, спился и умеръ въ бдности. Кто-то изъ его дтей, какъ мн помнится, вышелъ въ чиновники и наконецъ въ дворяне’.
Вотъ этотъ самый Михайлушка и былъ роднымъ ддомъ Михаила Ларіоновича Михайлова. Но Аксаковъ погршилъ противъ истины, сказавъ, что Михайлушка, получивъ вольную, распился и умеръ, тогда какъ, будучи крпостнымъ (Аксаковыхъ), онъ ‘долго держался скромнаго образа жизни’. Выходитъ такъ, будто онъ разбаловался на вол. А между тмъ умеръ онъ вовсе не отъ баловства, а оттого, что вступился за защиту своихъ правъ. Прасковья Ивановна Куродова (бывшая Аксакова) передъ смертью отпустила на волю Михайдушку и другихъ своихъ крпостныхъ, но не оформила вольной, чмъ и воспользовались ея наслдники, снова закрпостивъ отпущенныхъ на волю. Другіе помирились со своей несчастной долей, но Михайлушка пытался отстоять данное ему право — былъ судимъ, посаженъ въ острогъ и, какъ ‘бунтовщикъ’, высченъ. Вскор затмъ онъ и умеръ, успвъ еще при жизни ‘благодтельницы’ своей Прасковьи Ивановны, вывести въ люди, въ числ прочихъ дтей, сына своего Ларіона Михайловича, который изъ маленькаго чиновника съ теченіемъ времени превратился въ большого барина, женился на княжн Урановой (изъ рода нын угасшаго) и, подучивъ мсто управляющаго Илецкой Соляной Защитой, умеръ въ чин надворнаго совтника.
Унаслдовавъ отъ отца своего большой практическій умъ и дловитость, Ларіонъ Михайловичъ далъ дтямъ своимъ, въ особенности сыновьямъ, Петру, Николаю, Ивану и Михаилу, отличное образованіе, и вс они, не считая Михаила Ларіоновича, сдлавшагося профессіональнымъ литераторомъ, были боле или мене причастны къ литератур. Михаилъ Ларіоновичъ, любимецъ матеря, ребенокъ хрупкаго сложенія, нервный, родившійся полуслпымъ, такъ что ему пришлось длать операцію вкъ,— получилъ образованіе домашнее. У него было цлыхъ, три гувернера: ‘ссыльный полякъ (тогда Илецкая Защита была ссыльнымъ мстомъ), нмецъ и французъ Шевалье, жившій у Михайловыхъ ‘съ женой и сыномъ’. Михаилъ Ларіоновичъ родился въ Илецкой Защит, по однимъ свдніямъ, 3-го января 1826 года, по другимъ, и какъ значится въ его аттестат — въ 1829 году. Дальнйшіе дтскіе годы провелъ онъ въ Уф. Уже въ дтств Михель — какъ называлъ Михаила Ларіоновича его добродушный гувернеръ-нмецъ — обнаружилъ прекрасныя способности, изученіе языковъ, которыми онъ потомъ владлъ въ совершенств, давалось ему очень легко, а любовь къ чтенію проявилась въ немъ, когда ему было лтъ семь, сильно вліяя на его воображеніе, на впечатлительность, на умственное развитіе.
‘Литературная жилка сказалась въ Михайлов рано и, какъ большинство писателей, онъ началъ стихами, которые сталъ писать чуть ли не ребенкомъ’,— разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Михайлов Николай Васильевичъ Шелгуновъ, его самый близкій другъ. И дйствительно, Михаилу Ларіоновичу было лтъ двнадцать — тринадцать не боле, когда у него стала слагаться размренная рчь, а годамъ къ шестнадцати онъ уже прекрасно владлъ стихомъ. На десятомъ году онъ поступилъ въ Уфимскую гимназію, курса которой однако не кончилъ: его больше тянуло къ литератур, чмъ къ наук, и на школьной скамь онъ уже пытался переводить Гейне, поэзію котораго онъ научился цнить и любить подъ вліяніемъ своего воспитателя-нмца, прекраснаго человка и педагога,— педагога не только по профессіи, но и по призванію, выполнявшаго процессъ обученія своихъ питомцевъ ‘всегда съ любовью и тщательностью человка, преданнаго душою своему предмету’.
Въ своей извстной повсти ‘Адамъ Адамычъ’ Михайловъ подробно описываетъ ‘чему и какъ училъ’ своихъ воспитанниковъ этотъ гувернеръ. ‘Главнымъ предметомъ преподаванія былъ, разумется, нмецкій языкъ, Muttersprache Адама Адамыча, второстепенными предметами — каллиграфія, которую Адамъ Адамычъ воздлывалъ съ искреннею любовью, и географія, обогащенная немалымъ количествомъ замчаній самого преподавателя, замчаній, почерпнутыхъ имъ изъ многолтняго опыта и странствованій по многимъ городамъ, какъ русскимъ, тамъ и инымъ… Въ ученіи дтьми наизусть вокабулъ Адамъ Адамычъ слдовалъ самому строгому систематическому порядку, а именно: сначала заучивали питомцы его названія добродтелей и пороковъ, и вообще отвлеченныя понятія по предметамъ религіи и философіи, потомъ ученикъ отъ понятій высшихъ переходилъ къ природ, заучивалъ названія зврей, птицъ, рыбъ и травъ. Наконецъ входилъ онъ въ бытъ человка, знакомился съ номенклатурой его домашнихъ и общественныхъ нуждъ, потомъ переходилъ къ самому организму человка, узнавалъ имена составныхъ его частей и самыя болзни и немощи бреннаго человческаго тла’. Кром того нмецъ-гувернеръ задавалъ своимъ питомцамъ переводы русскихъ писателей-классиковъ на нмецкій языкъ, а корифеевъ нмецкой литературы — на русскій. Въ этомъ дл Михаилъ Ларіоновичъ особенно преуспвалъ.
Годамъ къ шестнадцати онъ, выйдя изъ гимназіи, окончательно ршилъ испробовать свои силы въ литератур и съ этой цлью ухалъ въ Петербургъ, намреваясь вмст съ тмъ поступить въ университетъ. Пріхалъ онъ съ очень небольшими средствами, и мене чмъ черезъ годъ ему волей-неволей пришлось добывать ихъ перомъ. Литературное крещеніе получилъ онъ отъ стараго писателя-эстетика Нестора Васильевича Кукольника, въ то время основателя и редактора ‘Иллюстраціи’. Здсь, въ 1845 году, и появились впервые два стихотворенія Михайлова: ‘Сосна и пальма’, переводъ изъ Гейне, и ‘Ее онъ безмолвно, но страстно любилъ’, несомннно навянныя поэзіей того же генія ‘молодой Германіи’. Вотъ это первое стихотвореніе, которое, лтъ черезъ десять, Михайловъ передлалъ совершенно:
На свер дальнемъ растетъ одиноко
На хладномъ утес сосна…
И дремлетъ — и снга покровомъ широкимъ
Одта она.
И снится ей пальма, что въ знойной пустын,
Подъ солнцемъ горячимъ стоить…
И втеръ свиститъ въ одинокой равнин,—
И пальма грустить.
Вспоминая объ этомъ первомъ дебют, Михайловъ разсказывалъ своимъ друзьямъ, что въ Петербургъ онъ привезъ толстую тетрадь, которую и представилъ Кукольнику для выбора стихотвореній, и что Кукольникъ почему-то остановился прежде всего на этихъ двухъ пьескахъ, изъ которыхъ переводъ гейневскаго стихотворенія отзывался слишкомъ замтнымъ подражаніемъ лермонтовской ‘Сосн’.
Одновременно съ литературными попытками Михаилъ Ларіоновичъ сталъ готовиться въ университетъ. Но экзамена онъ не выдержалъ и поступилъ на правахъ вольнослушателя. ‘На первой лекціи,— разсказывалъ Шелгунову самъ Михайловъ:— онъ встртилъ студента, обратившаго на себя его вниманіе. Студентъ былъ въ поношенномъ форменномъ сюртук.— ‘Вы, врно, на второй годъ остались?’ — спросилъ Михайловъ студента.— ‘Нтъ, а это вы насчетъ сюртука?’ — отвтилъ студентъ.— ‘Да!’ — ‘Такъ я старенькій купилъ’. Студентъ этотъ былъ Николай Гавриловичъ Чернышевскій. Съ этого времени и началось знакомство ихъ. Серьезный, вдумчивый, дловитый Чернышевскій — еще не выступавшій тогда въ литератур — мало заботился о своей вншности, Михайловъ, напротивъ, одвался съ большими претензіями, былъ элегантенъ, ухаживалъ за женщинами, отличался нкоторымъ легкомысліемъ. И это нисколько не помшало сближенію ихъ, а затмъ и дружб, когда Чернышевскій сдлался постояннымъ сотрудникомъ и членомъ редакціи журнала ‘Современникъ’. Ольга Сократовна, жена Чернышевскаго, не мене своего мужа симпатизировала Михайлову, который былъ ея кумомъ, крестилъ одного изъ сыновей Чернышевскаго.
Съ 1846 года Михайловъ сталъ особенно усердно подвизаться въ литератур. Будучи ревностнымъ вкладчикомъ ‘Иллюстраціи’, гд печатались его стихотворенія, оригинальныя и переводныя, этнографическіе очерки, рецензіи, компиляціи, мелкія замтки, онъ сталъ появляться въ ‘Библіотек для Чтенія’ Сенковскаго, въ ‘Сын Отечества’ К. П. Масальскаго и наконецъ въ ‘Литературной Газет’ Владиміра Рафаиловича Зотова, очень его обласкавшаго, къ которому Михайловъ чувствовалъ всегда самое теплое расположеніе и признательность. Въ ‘Литературной Газет’, съ 1847 по 1849 годъ включительно, Михаилъ Ларіоновичъ помстилъ многое множество стихотвореній, преимущественно переводовъ изъ древнихъ и новыхъ поэтовъ: изъ Гте, Шиллера, Рникерта, Уланда, Ленау, Шамиссо, Кернера, Гейне, Ламартина, Шенье, Гюго, Спенсера и др. Михайловъ и тогда уже выказывалъ себя большимъ знатокомъ и цнителемъ иностранной литературы. Онъ и Сергй едоровичъ Дуровъ, даровитый поэтъ и товарищъ Достоевскаго по ‘мертвому дому’, петрашевецъ, были тогда, можно сказать, единственными переводчиками по плодовитости и умнью знакомить русское общество съ самыми разнообразными представителями западно-европейской поэзіи, а также древне-греческой и восточной. Правда, Михайловъ при выбор стихотвореній для перевода останавливался почти исключительно на пьесахъ лирическаго характера, но въ т времена цензура допускала и въ переводной литератур только самыя невинныя вещи. На первыхъ порахъ Михайлову казалось возможнымъ перевести что-нибудь идейное, отмченное яркой мыслью, но красный карандашъ цензора, ‘какъ втръ степной’, неудержимо разгуливавшій по рукописи, совсмъ охлаждалъ рвеніе молодого писателя, котораго В. Р. Зотовъ очень любилъ, и какъ сотрудника своей ‘Литературной Газеты’ и какъ человка, глубоко-симпатичнаго юношу. Въ первый годъ существованія этого прекраснаго журнала, ‘въ начал марта,— разсказываетъ Зотовъ: — въ редакцію явился студентъ Петербургскаго университета, въ мундир съ синимъ воротникомъ и золотыми петлицами, и принесъ нсколько стихотвореній, которыя и были напечатаны въ 11-мъ нумер газеты. До конца года молодой поэтъ помстилъ до восьмидесяти пьесъ, оригинальныхъ и переводныхъ, изъ Гейне, Шенье, Мосха, изъ антологіи. Кром того была напечатана его повсть ‘Дуняша’ и этюдъ изъ исторіи, древней литературы: ‘Сафо и лесбосскія гетеры’. Это былъ Михаилъ Ларіоновичъ Михайловъ… Съ перваго появленія въ кругу литературной петербургской молодежи Михаилъ Ларіоновичъ пріобрлъ ея любовь и всеобщую симпатію. Добродушный, восторженный, увлекающійся, онъ всегда былъ готовъ жертвовать собою для другихъ, для тхъ идей, которыя онъ считалъ справедливыми и гуманными. Онъ имлъ большой успхъ у женщинъ, несмотря на свою наружность, напоминавшую его киргизское (со стороны матери) происхожденіе. Сильный брюнетъ, онъ отличался мертвенною блдностью лица, пробивавшеюся сквозь смуглую кожу, и рдко встрчающимся физическимъ недостаткомъ: атрофіею мускуловъ вкъ, не позволявшею ему поднимать глаза вверхъ. Его вчно опущенныя рсницы, какъ у слпыхъ, производили странное впечатлніе, усиливавшееся отъ непріятнаго, глухого тембра его голоса, но вс эти недостатки забывались въ его увлекательной симпатичной бесд’.
Чтобы покончить съ вншнимъ обликомъ Михайлова и боле не возвращаться къ его наружности, приведемъ кстати еще два свидтельства: одно его очень близкихъ друзей — Людмилы Петровны Шелгуновой и мужа ея, извстнаго публициста Николая Васильевича Шелгунова, а другое — жены издателя ‘Современника’ Ив. Ив. Панаева, Авдотьи Яковлевны Панаевой (дочери артиста Брянскаго), во второмъ брак Головачевой. Л. П. Шелгунова очень кратко повствуетъ о вншнемъ вид Михаила Ларіоновича. ‘Это былъ,— говоритъ она:— небольшого роста господинъ, страшно худой, блдный и замчательно некрасивый, но элегантный’… Безобразіемъ Михайлова особенно возмущался одинъ его большой другъ, который потомъ съ Михайловымъ сошелся ‘и,— разсказываетъ въ заключеніе Людмила Петровна:— пересталъ его находить безобразнымъ, какъ и мы вс, такъ какъ остроумне, привлекательне и интересне Михайлова ничего быть не могло’. Михайловъ, по описанію Шелгунова, былъ невеликъ ростомъ, но тонокъ и строенъ. ‘Онъ держался нсколько прямо, какъ вс люди небольшого роста. Въ его изящной фигур было что-то такое, что сообщало всмъ его манерамъ и движеніямъ стройность, грацію и какую-то опрятность. Это природное изящество сообщалось Михайловымъ всему, что онъ носилъ. Галстукъ, самый обыкновенный на другихъ, на Михайлов смотрлъ совсмъ иначе, и это зависло отъ того, что Михайловъ своими тонкими ‘умными’ пальцами умлъ завязать его съ женскою аккуратностью и изяществомъ. Самый обыкновенный сюртукъ, сшитый самымъ обыкновеннымъ портнымъ, принималъ на Михайлов стройный, опрятный видъ, точно съ иголочки (въ лучшія времена Михайловъ шилъ платье у французовъ). Это происходило просто отъ чистоплотности и физической порядочности. Михайловъ не былъ красивъ, маленькіе, узкіе, вкось, какъ у киргиза, разрзанные глаза и блдно-смуглый цвтъ лица имли что-то восточно-степное, оренбургское, а приподнятыя и загнутыя дугой брови придавали его лицу своеобразную оригинальность. Но именно эта-то оригинальность и гармонировала со всею его фигурой, казалось, что фигура его была бы совсмъ другою, если бы у него было другое лицо. Ему нужно было длать усиліе бровями, чтобы открыть глаза, отъ этого и вся фигура его получала какой-то приподнятый видъ, точно усиліе бровей приподнять вки приподнимало и всего его самого. И это-то некрасивое лицо свтилось внутренней красотой, лучило успокаивающей кротостью и мягкостью, чмъ-то такимъ симпатичнымъ и женственно-привлекающимъ, что Михайлова нельзя было не любить…’
Какой теплотой и нжностью ветъ отъ этихъ простыхъ, трогательныхъ строкъ Шелгунова, всегда съ любовью и тоской вспоминавшаго о своемъ злополучномъ, безвременно угасшемъ друг, къ которому такъ идутъ слова другого, еще ране умершаго поэта, Полежаева:
Не расцвлъ — и отцвлъ
Въ утр пасмурныхъ дней,—
Что любилъ, въ томъ нашелъ
Гибель жизни своей…
Зато у Панаевой-Головачевой не нашлось для Михайлова ни одного теплаго слова… ‘Въ пятидесятыхъ годахъ,— пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ озлобленная почти на всхъ старушка:— въ кружокъ литераторовъ ‘Современника’ вошелъ М. Л. Михайловъ. Наруяіность его была очень оригинальна: маленькій, худенькій, съ остренькими чертами лица и съ замчательно черными и густыми бровями. Вки глазъ у него были полузакрыты и лишены способности подниматься, вслдствіе чего глазъ почти не было видно, и Михайловъ носилъ большія. очки, губы у него были до того яркаго цвта, что издали бросались въ глаза… Михайловъ сшилъ себ лтній срый костюмъ, и Тургеневъ уврялъ, что въ сумерки онъ (т.-е. Михайловъ) можетъ испугать, такъ онъ похожъ на летучую мышь… Михайловъ былъ очень веселаго и живого характера, и на него смотрли, какъ на человка, который ни о чемъ другомъ не думалъ, какъ о побдахъ надъ женщинами’. Это все, что могла удержать въ памяти романистка (Панаева извстна въ литератур подъ псевдонимомъ Н. Станицкаго),— вроятно, видавшая Михаила Ларіоновича изо дня въ день, то у мужа своего, то въ редакціи ‘Современника’, гд она, по ея словамъ, находилась постоянно, и гд Михайловъ былъ своимъ человкомъ, окруженный друзьями…
Въ ‘Литературной Газет’ Михайловъ-студентъ работалъ до самаго ея прекращенія, т.-е. до 1849 года и съ перваго года сотрудничества въ ней сталъ замтенъ, благодаря и талантливости своей а, быть-можетъ, и благодаря тому, что В. Р. Зотовъ указалъ на него читателямъ. Въ одномъ изъ нумеровъ ‘Литературной Газеты’ рядъ стихотвореній Михайлова сопровождался слдующей замткой отъ редакціи: ‘Читатели наши, вроятно, обратили вниманіе на весьма замчательныя стихотворенія, подъ которыми встрчается эта фамилія (т.-е. Михайлова). Не зная лично поэта, мы считаемъ долгомъ благодарить его за насъ и за многихъ изъ нашихъ читателей за доставленіе его прекрасныхъ стихотвореній’. Такимъ образомъ начало дятельности Михаила Ларіоновича сопровождалось нкоторымъ успхомъ.
Однако отецъ далеко не сочувствовалъ влеченіямъ сына, пересталъ его поддерживать, въ особенности, когда онъ оставилъ университетъ, и дло дошло до разрыва. Михайловъ ршилъ покинуть Петербургъ и поступить на службу въ провинціи. Съ этой цлью онъ перехалъ въ Нижній-Новгородъ, и, какъ значится въ его аттестат, 18 февраля 1848 года былъ зачисленъ въ мстное соляное управленіе писцомъ 1-го разряда. Черезъ два года произведенъ въ коллежскіе регистраторы, исправлялъ должность столоначальника и, прослуживъ около четырехъ лтъ, былъ 26 іюля 1852 г. уволенъ, по прошенію, въ отставку съ чиномъ губернскаго секретаря. Во время службы Михайловъ сотрудничалъ въ ‘Нижегородскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ’, гд писалъ рецензіи о театр и мелкія замтки, а стихотворенія и этнографическіе очерки посылалъ въ ‘Москвитянинъ’ Погодина. Здсь въ 1851 г. появилась, въ сентябрьской книжк, повсть Михаила Ларіоновича ‘Адамъ Адамычъ’ — исторія его гувернера-нмца, простая и трогательная по своей правдивости и жизненности, въ ней нтъ ничего выдуманнаго, бьющаго на эффектъ, это вырванная изъ жизни страница, живая лтопись бытія бднаго, скромнаго учителя-идеалиста, педагога рдкаго, съ нжнымъ и болющимъ сердцемъ, жаждавшимъ любви, и кончившаго трагически это скорбное бытіе. Повсть написана съ добродушнымъ юморомъ, но въ ней отчетливо слышится очень грустная нотка, волнующая мягкія сердца.
‘Адамъ Адамычъ’ былъ замченъ критикой и положилъ начало извстности Михайлова, а вмст съ тмъ разсялъ въ немъ всякія колебанія относительно вопроса о дальнйшей его дятельности. ‘Михайловъ,— говоритъ Шелгуновъ:— писалъ много, даже большіе романы, но лучше ‘Адама Адамыча’, въ которомъ онъ далъ художественный портретъ своего добродушнаго гувернера-нмца, онъ не написалъ ничего. Въ этой повсти какъ бы вылилось все, что накопилось въ душ Михайлова за время его счастливаго и спокойнаго дтства, когда онъ былъ окруженъ лаской и любовью, собственно, это не художественный образъ нмца-гувернера, привязаннаго всми силами души къ своему маленькому воспитаннику, а выраженіе той свжести, искренности, гуманности и любви, которыми былъ полонъ самъ Михайловъ. Вмст съ тмъ ‘Адамъ Адамычъ’ былъ тмъ роковымъ первымъ опытомъ, который навсегда ршилъ судьбу Михайлова. Извстно, что человкъ, написавшій хотя полъ-листа съ несомнннымъ успхомъ, становится писателемъ. То же случилось и съ Михайловымъ. Одобренія и похвалы только подняли то, что уже таилось на дн его души и ждало лишь толчка’.
‘Адамъ Адамычъ’, встртившій сочувственные отзывы въ печати, именно и былъ причиною того, что Михайловъ подалъ въ отставку и безповоротно ршилъ отдаться всецло литератур. А для этого надо было перебраться въ Петербургъ,— ‘въ тотъ заманчивый, магнитный Петербургъ, который всегда тянулъ къ себ всхъ даровитыхъ людей увлекательными мечтами о широкой дятельности, извстности и слав’. На деньги, полученныя отъ ‘Москвитянина’ за свою повсть, Михайловъ и пріхалъ въ столицу, гд у него были уже старыя знакомства и явились новыя въ литературномъ мір, и не только знакомства, но и друзья. Михайлова оцнили и полюбили вс, съ кмъ ему приходилось сталкиваться, кто узнавалъ его боле или мене ближе, его богато-одаренную, полную незлобивости натуру, его рдкое, отзывчивое сердце. Михайловъ очень сблизился съ Меемъ, Полонскимъ, Щербиной, Гербелемъ и въ особенности съ Шелгуновымъ. Съ Полонскимъ, въ средин пятидесятыхъ годовъ, Михайловъ даже одно время жилъ вмст, и между ними была рдкая дружба, особенно нжная со стороны Полонскаго: онъ читалъ Михайлову вс свои стихотворенія,— такъ же, какъ Аполлонъ Майковъ,— совтовался съ нимъ, тосковалъ, когда имъ приходилось разставаться. ‘Перечитывая письма Полонскаго,— вспоминаетъ Л. П. Шелгунова:— постоянно натыкаешься на такіе вопросы: ‘Ну, что Михайловъ?.. Пріхалъ ли наконецъ?’ Такъ писалъ Яковъ Петровичъ изъ Берлина въ іюл 1857 г., и въ одномъ и томъ же письм такой вопросъ повторяется три раза. ‘Ну, что бы пріхать ему раньше: и повидались бы, и расцловались бы, и наговорили бы другъ другу съ три короба всякой всячины. Досадно, что не видалъ его, очень досадно! Ради Бога, попросите его написать мн въ Баденъ-Баденъ’. Сдружился Михаилъ Ларіоновичъ и съ Шелгуновымъ, сойдясь тсне къ концу крымской войны, и жилъ съ нимъ на одной квартир, вмст съ его женой здилъ за границу.
Неразрывная дружба связывала Михайлова съ Шелгуновыми, ихъ семья была для него родной семьей. Говоря, что Михаила Ларіоновича невозможно было не любить, и что вс его любили, Шелгуновъ даетъ прелестную характеристику его, какъ человка и отчасти какъ литератора. По его словамъ, ‘въ незлобивой натур Михайлова было слишкомъ много нервности чисто-женской, его было легко огорчить и вызвать на глазахъ слезы. Но огорченія его обыкновенно быстро смнялись веселымъ настроеніемъ, и вообще Михайловъ, какъ вс люди живого темперамента, отличался порядочной долей легкомыслія. Я говорю это,— продолжаетъ Шелгуновъ:— не въ смысл порицанія, потому что легкомысліе не есть недостатокъ, оно — красивая принадлежность извстныхъ натуръ, длающая ихъ боле привлекательными. Часто легкомысленные бываютъ пустыми и глупыми людьми, но не было также ни одного геніальнаго и даровитаго человка, который бы не былъ легкомысленъ. Только скучные не легкомысленны. Легкомысліе состоитъ изъ чувства вры и надежды, двухъ лучшихъ человческихъ чувствъ, этихъ нашихъ ангеловъ-хранителей, помогающихъ такъ легко переносить тяжелыя случайности и удары жизни. Песталоцци говорить, что только легкомысліе спасало его въ несчастій. Вотъ этимъ-то легкомысліемъ, составляющимъ основу мужества, создающимъ быстрые переходы настроеній и сообщающимъ душ свтлый, праздничный характеръ, былъ богатъ Михайловъ. Съ посторонними Михайловъ держалъ себя съ привтливостью, недопускавшей особенной близости, и съ авторитетомъ, что происходило частью отъ сильно развитаго въ немъ чувства литературнаго достоинства и частью оттого, что въ немъ, какъ во всхъ художественныхъ натурахъ, было сильно чувство формы. Свое литературное достоинство Михайловъ несъ высоко и тщательно оберегалъ. Михайловъ развился на тхъ старыхъ литературныхъ преданіяхъ, когда талантъ считался даромъ неба, а писатель — носителемъ искры Божіей. Это чувство извстной исключительности не только поднимало человка въ его собственныхъ глазахъ, по и возлагало на него моральное обязательство охранять свое достоинство, создавало чувство литературной чести, литературнаго благородства, литературной независимости. Писатель съ настоящимъ живымъ, дятельнымъ чувствомъ свободы не продавалъ своей независимости за чечевичную похлебку. Такимъ именно писателемъ и былъ Михайловъ, а его вншній, нсколько вызывающій и импонирующій видъ служилъ только показателемъ той внутренней цны, которою онъ себя цнилъ’.
Перехавъ въ Петербургъ, добывать средства исключительно литературнымъ трудомъ, Михайловъ работалъ неутомимо, что называется, не покладая рукъ — и особенной нужды не терплъ. Въ журнальномъ мір ему вс двери были открыты, почти всюду онъ былъ желаннымъ гостемъ. Въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ редакціи Амилія Николаевича Очкина, онъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ велъ очень талантливо ‘Петербургскую лтопись’ — фельетонъ общественной жизни, писалъ анонимно рецензіи о новыхъ книгахъ, печаталъ разсказы (‘Сынокъ и маменька’, ‘Исторія одной скрипки’). Очень дятельно сотрудничалъ онъ четыре года подъ рядъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ (1852—1855), гд печатались его большіе романы: ‘Перелетныя птицы’, эта актерская эпопея, въ которой множество интереснйшихъ бытовыхъ картинъ и сценъ, трагикомическихъ эпизодовъ, характерныхъ фигуръ закулиснаго царства, и ‘Марья Ивановна’ — богатая по содержанію и подробностямъ картина провинціальнаго прозябанія, разсказы ‘Поэтъ’ и ‘Скромная доля’ и повсть ‘Стрижовыя норы’, гд романистъ переноситъ читателя въ Оренбургскій край, въ окрестности Уфы, и знакомитъ съ бытомъ отставныхъ солдатъ и казаковъ, съ особенностями захолустной жизни этихъ далекихъ отъ центральной Россіи мстъ, и при этомъ выказываетъ огромную наблюдательность и превосходное знаніе, до мелочей, той своеобразной жизни, которую онъ видлъ на мст еще въ золотые годы дтства и отрочества.
Въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ помстилъ онъ также сцены изъ простонароднаго быта ‘Кумушки’ и очерки деревенской жизни, подъ заманчивымъ заглавіемъ ‘Святки’, встрченный единодушными похвалами въ печати. ‘Святки’,— писалъ В. Р. Зотовъ:— одинъ изъ самыхъ граціозныхъ разсказовъ, которые намъ случалось читать на русскомъ язык. Отъ него ветъ поэзіей тихой деревенской жизни, преданьями временъ и обычаевъ, изглаживающихся съ каждымъ годомъ’. Содержаніе разсказа самое незатйливое, и онъ ведется отъ лица десятилтняго мальчика, проводящаго Святки у старой бабушки, окруженной воспитанницами, которыя развлекаются во-всю: гадаютъ, слушаютъ псни, сказки, пугаютъ мальчика пресловутой букой. Мирно и хорошо текутъ дни въ старомъ деревенскомъ дом. И вдругъ мирная жизнь прервана: къ бабушк прізжаетъ ея воспитанникъ Сашенька, малый незатйливый, онъ довольно скоро присватывается къ одной изъ бабушкиныхъ воспитанницъ — и этимъ дло кончается. Свадьба сладилась безъ особенной любви, но и безъ печали, и всмъ весело, и въ старой усадьб шумно’. Все это разсказано необыкновенно просто, безъ претензій, но красиво, съ множествомъ интересныхъ колоритныхъ подробностей, прелестныхъ поэтическихъ описаній, между прочимъ, не лишенныхъ и интереса этнографическаго, по отношенію къ Святкамъ. Героиня разсказа, Оленька — фигура крупная (грандіозная, но выраженію одного критика), жизненная, типичная. И если авторъ не ставилъ своей задачей тщательне поработать надъ ея психологіей, то тмъ не мене душевныя побужденія двушки вполн ясны и понятны для читателя.
Совершенно такъ же понятна немудреная психологія Анны Степановны Ковровской въ разсказ ‘Поэтъ’. Одинокую невеселую жизнь въ сообществ своихъ служанокъ и лакея Никандра вела она, эта ‘двица мужественныхъ размровъ, почтеннаго возраста и нжнаго сердца’, писавшая стихи, но тщетно ожидавшая появленія ихъ въ печати. Это огорчало сентиментальную поэтессу, и тмъ не мене она говорила пріхавшему изъ Москвы Геннадію Матвевичу Суслову, тоже поэту: ‘Я пишу не для свта, стихи — мое единственное утшеніе въ постоянномъ одиночеств’. И поэтъ (а быть-можетъ, онъ и вовсе не писалъ стиховъ) понялъ одинокую душу, въ особенности, когда отъ номерного гостиницы, въ которой онъ остановился, узналъ, что у поэтессы Ковровской есть деньги. И поэтъ повелъ правильную атаку на сердце поэтессы, сдлалъ ей предложеніе, затмъ подъ ловко выдуманнымъ предлогомъ, занялъ у нея семь тысячъ — и исчезъ изъ города. А ‘у двицы Ковровской все въ дом вошло въ старую колею и похало старымъ порядкомъ, только Никандръ началъ новую банку помады, да къ собранію стихотвореній Анны Степановны прибавилась новая пьеса въ элегическомъ род, подъ заглавіемъ: ‘Тщета надеждъ’. Какъ будто водевильная тема, эскизное письмо, краткость описанія, силуэтность портрета двицы Ковровской.
И здсь, какъ въ ‘Святкахъ’, Михайловъ не пытается глубже проникнуть въ душу бдной, увядшей поэтессы, а между тмъ душевная драма ея не оставляетъ въ читател никакихъ сомнній, и ему прекрасно передается тотъ грустный оттнокъ, то меланхолическое настроеніе, какими обвянъ разсказъ. И это именно такъ, несмотря на стремленіе молодого тогда писателя вести повствованіе въ шутливомъ тон. И въ этомъ маленькомъ разсказ, какъ во многихъ другихъ произведеніяхъ своихъ, Михайловъ ярко отразилъ себя, свое благородное легкомысліе, живость характера и затаенную въ глубин души глубокую жалость къ убожеству, ко всмъ приниженнымъ и судьбою и людьми, нжное къ нимъ сочувствіе, очень часто замаскированное добродушнымъ юморомъ. Этотъ юморъ и въ ‘Поэт’ и въ цломъ ряд остальныхъ произведеній Михайлова, начиная отъ ‘Адама Адамыча’ и кончая ‘Кухмистершей’ или ‘Скромной долей’,— произведеній, относящихся къ первому періоду литературной дятельности его,— удивительно сроденъ съ чеховскимъ, онъ также наталкиваетъ читателя на грустныя думы, на помыслы о сумеркахъ жизни. Не мало чеховскаго юмора въ очень крохотной вещиц Михайлова, ‘Онъ. Изъ дневника уздной барышни’, помщенной въ ‘Москвитянин’ Погодина (1852) почти вслдъ за ‘Адамомъ Адамычемъ’ и занимающей всего какихъ-нибудь семь страничекъ. Въ дневник барышни, говоря словами Огарева, поставленными эпиграфомъ къ очерку,— ‘языкъ любви первоначальной’, но и много скрытой грусти, таящейся и съ самой наивности бдной барышни, дочери чиновника, напивающагося и запирающаго то дочь, то жену въ чуланъ.
Сотрудничая въ ‘Отечественныхъ Запискахч,’, гд, кром перечисленныхъ вещей, Михайловъ помстилъ нсколько переводовъ изъ Шиллера и Оскара Редвица, писалъ отчеты о новыхъ книгахъ и замтки изъ жизни и литературы на запад,— онъ работалъ, до окончательнаго перехода въ ‘Современникъ’, въ ‘Пантеон’ (‘Кухмистерша. Очеркъ изъ петербургскаго быта’, разсказъ ‘Скрипачъ’ и много замтокъ по иностранной литератур въ ‘Смси’) и въ ‘Библіотек для Чтенія’. Здсь съ 1854 по 1858 годъ, кром ряда стихотворныхъ переводовъ изъ Гте, Шиллера, Гейне, Фелиціи Гименсъ, замтокъ по литератур XVIII вка, очень его интересовавшей, помщенныхъ подъ общимъ заглавіемъ ‘Старыя книги’, и критическихъ этюдовъ, Михайловъ напечаталъ дв большія повсти — ‘Нашъ домъ’ и ‘Изгоевъ’ и два разсказа — ‘Ау!’ и ‘Уленька’. Въ ‘Современник’ того же періода, то-есть въ теченіе 1852— 1866 гг. появились: повсть его ‘Крузкевница’ и три разсказа: ‘Голубые глазки’, ‘Африканъ’ и ‘Деревня и городъ’, посвященный Людмил Петровн Шелгуновой, и наконецъ нсколько стихотвореній, между прочимъ, переводы изъ Роберта Бриса, исполненные мастерски.
Изъ беллетристическихъ произведеній Михайлова, только-что здсь перечисленныхъ, особенно благопріятное впечатлніе произвела повсть ‘Кружевница’, посвященная H. В. Гербелю, большому пріятелю Михаила Ларіоновича. Въ губернскомъ город, лежащемъ по московской дорог, въ одномъ изъ самыхъ старыхъ, самыхъ непригожихъ домишекъ его, у старушки-мщанки Ивановны, жила хорошенькая двушка, кружевница Саша. Она была сиротой, оставшейся безъ всякаго призора посл смерти матери, на рукахъ и на попеченіи этой самой Ивановны, не то пріятельницы, не то родственницы умершей. Ивановна любила сироту, какъ родную, и Саша, благодаря ей, сдлалась отличной мастерицей, ‘чуть ли не лучшею во всемъ город’. Ей было уже семнадцать лтъ. ‘И что за пригожая двушка была эта Саша! Длинная и густая темно-русая коса, нжное блое личико, словно свжее яблоко, каріе глазки, такіе бойкіе, круглыя плечи… А стройна какъ! Походка какая!’ Ивановна прочила ее въ жены своему сыну, служившему унтеромъ въ какомъ-то полку. Саша расцвтала не по днямъ, а по часамъ, и въ эту пору пышнаго ея расцвта — пору опасную, Ивановна берегла Сашу пуще глаза. ‘Впрочемъ, Саша была не такая двушка, чтобы за нею много смотрть: тихая, скромная, гулять не охотница, а какъ сядетъ за работу, такъ и не оторвешь отъ коклюшекъ’. Однажды Саша относила кому-то кружева и встртилась съ молодымъ и красивымъ зазжимъ бариномъ и влюбилась въ него. Зазжій баринъ поигралъ ею и скоро укатилъ, повнчавшись съ пріхавшей къ нему невстой… Вотъ и все. ‘Еще alte Geschickte, doch bleibt sie immer neu!’ Михайловъ, уже безъ тни юмора, присущаго его таланту, но и безъ мелодраматическаго паоса, трогательно разсказалъ эту печальную исторію, старую, какъ свтъ, и вчно новую, какъ приходящая каждый годъ новая весна. Глубоко симпатичными представлены у него и хорошенькая Саша и ея названная мать Ивановна. Об он вышли какъ живыя, и читателю кажется, что онъ встрчалъ гд-то и красивую кружевницу и добрую старушку-мщанку, настолько правдивы об интересныя фигуры, написанныя безъ всякихъ прикрасъ, безъ сгущенія тоновъ. Манера разсказа много напоминаетъ тургеневскую манеру, чарующую простоту автора ‘Дворянскаго гнзда’. Въ дух ‘Кружевницы’ и разсказъ ‘Уленька’, заключающій въ себ много чисто-автобіографическихъ чертъ и живьемъ взятый изъ дйствительности. Въ повсти ‘Нашъ домъ’ Михайловъ даетъ цлую галлерею разнообразныхъ типовъ, описывая жильцовъ большого дома. Управляетъ имъ, пріхавшій въ Петербургъ искать службы, крестникъ владлицы этого дома, г-жи Круглополевой, Аркадій Петровичъ, отъ лица котораго и ведется разсказъ. Трое музыкантовъ-чеховъ, Вондрачекъ, Вадичъ и Вацлавъ, ‘славные малые, добрые, простодушные, но не очень обстоятельные въ своемъ жить-быть’, безалаберные, какъ большинство артистовъ, ‘мщанская жнка Марья Емельянова’, очень недурная собой, но нестерпимая жеманница, ни одного словечка не говорившая въ простот, удваивавшая большую часть согласныхъ, доподлинно знавшая все, что длается въ каждой квартир, необыкновенный чудакъ Березовъ, который ‘извелся совсмъ со своимъ лченіемъ’, а лчится потому, что вс, но его мннію, окружающіе его нездоровы, наконецъ сама Евпраксія Петровна Круглоподева, сухая, вздорная, непривтливая, алчная, скаредная, съ антипатичною на рдкость наружностью и мутными какого-то болотнаго цвта глазами старушка,— это все лица, писанныя сочными, широкими мазками, ярко, выпукло, прямо съ натуры. Правдиво до изображенія мелочей, во вкус Диккенса, представленъ и бытъ прозябающихъ обывателей ‘нашего дома’. Въ этой нравоописательной повсти почти нтъ фабулы, и тмъ не мене повсть интересна. Любопытно заключеніе ея: ‘если по поводу этой длинной и, можетъ-быть, скучной исторіи,— говоритъ авторъ: — читателю придетъ въ голову старая, но, къ сожалнію, очень часто забываемая мысль, что человкъ и въ самой тсной сфер и въ самомъ скромномъ общественномъ положеніи можетъ служить на пользу своихъ ближнихъ, то лучшаго вознагражденія мн и не надо’. Про большую часть своихъ повстей и разсказовъ Михайловъ имлъ полное право сказать, что это — быль, а не выдумка. Живя въ провинціи, онъ видлъ не мало, онъ зорко присматривался къ срой будничной жизни провинціальныхъ захолустныхъ мстъ и, рано научившись владть перомъ, безъ труда переносилъ виднное или слышанное въ свои безыскусственныя произведенія, лишенныя притянутой тенденціи, не претендующія на мораль и замчательно правдивыя, согртыя теплымъ чувствомъ, глубоко гуманнымъ отношеніемъ къ своимъ героямъ.
На Милліонной улиц въ Петербург, въ собственномъ дом, занимая роскошную квартиру съ великолпной помпейской залой, зимнимъ садомъ и готовой сценой, жилъ придворный архитекторъ Штакеншнейдеръ. Жена его, Марья едоровна, собирала въ своемъ салон всхъ боле или мене замчательныхъ людей: писателей, музыкантовъ, артистовъ. У нея бывали Майковъ, Полонскій, Бенедиктовъ, Мей, Щербина, Кроль, Тургеневъ, Григоровичъ, Дружининъ и другіе. Яковъ Петровичъ Полонскій былъ самымъ близкимъ человкомъ въ дом Штакеншнейдеровъ, онъ ввелъ къ нимъ и своего друга Михайлова, и Михаилъ Ларіоновичъ, веселый, находчивый, остроумный, быстро пріобрлъ симпатіи хозяевъ. Здсь-то онъ и познакомился съ Антономъ Григорьевичемъ Рубинштейномъ, для котораго, въ 1853 г., написалъ либретто къ его комической опер ‘омушка-дурачокъ’. Писатели были самыми желанными гостями у Штакеншнейдеровъ. Тогда, впрочемъ, писателей цнили всюду, и въ высшемъ свт они были въ большой мод. Вспоминая эту пору, граничащую съ шестидесятыми годами, Шелгуновъ очень мтко характеризуетъ ее по отношенію къ русскому писателю. ‘Тогда,— говоритъ онъ:— и время было такое, что на пиру русской природы первое мсто принадлежало литератору. Никогда, ни раньше ни посл, писатель не занималъ у насъ въ Россіи такого почетнаго мста. Когда на литературныхъ чтеніяхъ (они начались тогда впервые) являлся на эстрад писатель, пользующійся симпатіями публики, стонъ стоялъ отъ криковъ восторга, аплодисментовъ и стучанья стульями и каблуками. Это былъ не энтузіазмъ, а какое-то бснованье, но совершенно врно выражавшее то воодушевленіе, которое вызывалъ писатель въ публик. И дйствительно, между тмъ временемъ, когда можно было разсказывать (и вс врили), что Пушкина выскли за какое-то стихотвореніе, и шестидесятыми годами легла уже цлая пропасть, теперь писатель сталъ сразу на какую-то исключительную высоту…’
При такомъ отношеніи къ писателямъ, не было нисколько удивительно, что тогда они были призваны къ участію въ работахъ правительства. По отзыву свидтеля того времени, Шелгунова, ‘когда весь успхъ реформъ завислъ отъ общественнаго развитія, нельзя было не ставить высоко тхъ, кто творилъ это развитіе. Даже спеціальныя изданія того времени расширили свои программы и сдлали это ‘не изъ моды’, а потому, что нельзя было иначе. Посл парижскаго мира, когда прогрессивныя стремленія охватили офиціальную Россію и проникли въ правительственныя и высшія сферы, правительственные органы взяли на себя тоже воспитательную роль и стали печатать не только беллетристику и этнографію, но даже ввели отдлы критики и политики. Къ такимъ офиціальнымъ изданіямъ, перешагнувшимъ черезъ свою спеціальность, принадлежали ‘Военный Сборникъ’ и ‘Морской Сборникъ’. Въ ‘Военномъ Сборник’ офиціальнымъ членомъ редакціи состоялъ Чернышевскій, а въ ‘Морскомъ Сборник’, ‘уже и совсмъ выскочившемъ изъ своей программы’, участвовала цлая плеяда настоящихъ художниковъ слова, въ томъ числ и Михаилъ Михайловъ. Дло въ томъ, что съ цлью расширенія общеобразовательнаго кругозора нашихъ моряковъ, а заодно и распространенія въ русскомъ обществ свдній объ отдаленныхъ путешествіяхъ, въ которыя отправлялись наши суда, морское министерство предложило извстнымъ писателямъ Гончарову и Григоровичу воспользоваться прекраснымъ случаемъ: первому отправиться на фрегат ‘Паллада’, идущемъ къ берегамъ Японіи, а второму на корабл ‘Ретвизанъ’, направлявшемся въ Средиземное море. Затмъ для собиранія точныхъ, обстоятельныхъ свдній о тхъ мстностяхъ Россіи, населеніе которыхъ занимается мореходствомъ и рыбными промыслами, судоходствомъ по ркамъ и озерамъ, и для доставленія ‘Морскому Сборнику ‘ интересныхъ статей объ этой части родного края, морскимъ министерствомъ, на самыхъ выгодныхъ условіяхъ для авторовъ, были командированы въ 1856 году слдующіе литераторы: А. Н. Островскій — на верховья рки Волги, Г. П. Данилевскій — въ южную Россію, А. А. Потхинъ — на среднюю Волгу отъ Нижняго-Новгорода, H. Н. Филипповъ — на Донъ и Азовское море, А. Ф. Писемскій — на Волгу, въ Астрахань, на побережье Каспійскаго моря, С. В. Максимовъ (по указанію Михайлова), черезъ Ив. Ив. Панаева,— на крайній сверъ Россіи, на Блое море и его побережья, на сверныя рки и М. Л. Михайловъ — на рку Уралъ и въ Оренбургскій край, въ родныя ему мста. Въ командировку Михайловъ отправился въ конц 1856 года. Какъ настоящій писатель, онъ жилъ исключительно литературнымъ трудомъ, зарабатывалъ достаточно, ‘а денегъ у него все-таки не было’. Литературные друзья въ шутку называли его ‘безденежнымъ литераторомъ’, и это его почему-то задвало. Безденежье, необходимость непрерывнаго заработка принудили его принять и предложеніе морского министерства, что его очень тяготило, какъ ране тяготила зависимость отъ отца, отъ которой онъ и поспшилъ отдлаться въ самые молодые годы.
‘Милый другъ Николай Васильевичъ!— писалъ онъ Шелгунову изъ Уральска отъ 25 февраля 1857 года.— Въ настоящую минуту у меня три желанія: во-первыхъ, обнять тебя поскоре, во-вторыхъ, быть такимъ же хорошимъ человкомъ, какъ ты, чтобы теб не совстно было обнимать меня, въ-третьихъ, бытъ богатымъ, чтобы не брать впередъ никакихъ порученій отъ морского министерства, и если странствовать, то странствовать по своей вол, а лучше всего оставаться съ тми, кого любишь. Но, взявшись за гужъ, будь дюжъ. Надо хоть въ исполненіи этой пословицы быть похожимъ на тебя. Я по мр силъ стараюсь объ этомъ. Есть и нкоторый успхъ. Въ статьяхъ моихъ объ Оренбургскомъ кра будетъ, надюсь, кое-что новое. Надо теб замтить, что я, между прочимъ, выучился, сколько усплъ, по-татарски, что и дало мн возможность заняться совсмъ не тронутымъ предметомъ — башкирскими преданіями, которыми полна Оренбургская губернія. Нтъ такой рки, нтъ такой горы, про которую не существовало бы легенды или псни. И таковыхъ собралъ я изрядное количество. Кром текстовъ, записалъ даже нсколько мелодій, съ помощью брата (Ивана Ларіоновича). Ты ихъ сыграешь на рожк? а? Курая, которую я привезу съ собой, ты, конечно, не сумешь и въ ротъ взять: я, сколько ни маялся, и одинъ и съ учителемъ, не могъ извлечь ни единаго звука. Должно-быть, зубъ со свистомъ. Кром очерковъ Башкиріи, значительную часть моихъ замтокъ объ Оренбургскомъ кра составитъ описаніе уральскихъ казаковъ. Везд стараюсь, по мр возможности, говорить откровенно, безъ прикрасъ, о положеніи края. Гадостей нсть числа. Образчикъ моихъ разсказовъ увидишь ты въ апрл въ ‘Морскомъ Сборник’. Это описаніе багренья. Боюсь, что половина его застрянетъ въ цензур… Скоро ду въ Гурьевъ, а оттуда катну на пароход въ Мангышлакъ. Не мшаетъ вдь побывать?’ А ране этого письма къ Шелгунову Михайловъ, отъ 22 января 1857 года, извщалъ канцелярію морского министерства о результатахъ своей поздки, что имъ изготовляется сочиненіе, подъ заглавіемъ ‘Очерки Башкиріи’. ‘Чтобы ближе познакомиться съ бытомъ жителей этой огромной части Оренбургскаго края,— писалъ Михайловъ:— я изучилъ татарскій языкъ (отчасти извстный Михайлову еще съ дтства), что дало мн возможность собрать много памятниковъ башкирской народной поэзіи и близко узнать врованія, обычаи, историческія преданія и настоящее положеніе башкиръ… Второй трудъ мой подъ названіемъ ‘Отъ Уральска до г. Гурьева’ будетъ заключать этнографическое и историческое описаніе уральцевъ, ихъ быта и промысловъ, какъ по Уралу, такъ и по Каспійскому морю… Изъ этого второго труда у меня готовы вчерн нсколько большихъ статей, изъ которыхъ четыре 1) ‘Уральскъ’, 2) ‘Багренье царскаго куса’, 3) ‘Малое’ и 4) ‘Большое багренье’ будутъ доставлены въ март мсяц’. Однако планамъ Михайлова не удалось осуществиться, и два года спустя онъ усплъ лишь обработать собранные имъ матеріалы для одной статьи (‘Уральскіе очерки. Изъ путевыхъ замтокъ 1856—1857 г.’), которую и помстилъ въ ‘Морскомъ Сборник’. Дальнйшему приведенію въ порядокъ этихъ матеріаловъ помшала его поздка за границу, а затмъ его роковая судьба.
Изъ командировки Михайловъ вернулся съ запасомъ новыхъ силъ, освженный и бодрый. Другъ его, Апол. Никол. Майковъ привтствовалъ его возвращеніе въ столицу слдующимъ посланіемъ:
Урала мутнаго степные берега,
Лса, тюльпанами покрытые луга,
Амфитеатры горъ изъ сизаго порфира,
Простыя племена, между которыхъ ты
Сбиралъ преданія исчезнувшаго міра,
Далекая любовь, пустынныя мечты
Возвысили твой духъ: прощающимъ, любящимъ
Пришелъ ты снова къ намъ — и, чутко слышу я,
Въ стихахъ твоихъ, ручьемъ по камешкамъ журчащимъ,
Ужъ льется между строкъ поэзіи струя.
Поздка на Уралъ нисколько не помшала Михайлову продолжать чисто-литературныя занятія. Въ ‘Русскомъ Встник’ (1856—1857) онъ напечаталъ цлую серію переводовъ изъ Гейне, между прочимъ, ‘Путешествіе на Гарцъ’, критико-біографическій очеркъ о поэт и разсказъ ‘Напраслина’. Въ то же время онъ приготовлялъ къ изданію книжку своихъ переводовъ изъ Гейне. Вернувшись съ Урала, Михайловъ осенью 1857 г. ‘захворалъ тифомъ съ какимъ-то страшнымъ осложненіемъ’, проболлъ очень продолжительное время и долго боролся со смертью, это случилось въ Лисин, гд Шелгуновъ, въ мстномъ учебномъ лсничеств, получилъ мсто, и куда Михайловъ пріхалъ погостить. Дружескій, хорошій уходъ значительно помогъ его выздоровленію. Изъ Лисина Шелгуновы перехали къ зим въ столицу, и Михайловъ поселился у нихъ въ дом, и съ тхъ поръ почти не разлучался до самой ссылки, вмст и за границу здилъ. Весною 1858 года вышли ‘Псни Гейне въ перевод М. Л. Михайлова’. Въ настоящее время эта маленькая въ 16 д. листа книжка представляетъ большую библіографическую рдкость. Она была встрчена единодушными похвалами. И немудрено: Михайловъ явился у насъ первымъ истолкователемъ Гейне. Онъ понималъ этого изящнаго лирика, пвца любви и природы, ‘прихотливаго и втренаго поэта, кидавшагося изъ крайности въ крайность, не останавливавшагося ни на одной’. Все, что составляетъ обаятельную силу поэзіи Гейне, при всей вншней простот ея, заключавшей въ себ огромное умнье схватывать самыя неуловимыя движенія сердца, подмчать самыя тонкія черты и отношенія въ природ,— Михайловъ передавалъ мастерски. Ни одинъ изъ нашихъ переводчиковъ Гейне не достигалъ такой врной передачи духа, вншней и внутренней красоты, извстнаго настроенія, манеры, колорита псенъ нмецкаго поэта. Переводы Михайлова удивительно врно передаютъ подлинникъ и не отступаютъ отъ него ни въ отношеніи поэтической формы, ни въ отношеніи строя мысли со всми ея оттнками, ни въ отношеніи образности, оборотовъ рчи, характера стиха. Какъ за Курочкинымъ остается непоколебленной слава образцоваго переводчика Беранже, пересоздателя его псенъ, такъ и Михайловъ донын считается несравненнымъ, едва ли имвшимъ и имющимъ соперниковъ въ нашей литератур, переводчикомъ Гейне.
Михайловъ не переводилъ строка въ строку, рабски не копировалъ въ своихъ художественныхъ переводахъ подлинника. ‘Нельзя сказать,— писалъ критикъ ‘Современника’ о переводахъ Михайлова изъ Гейне:— чтобы они отличались буквальной врностью подлиннику, но нельзя въ нихъ не замтить поэтическаго чувства, возбуждающаго въ читател именно то настроеніе, какое сообщается и подлинникомъ. Чувствовать, а не только понимать мысль Гейне, переводя его, необходимо, можетъ-быть, боле, нежели при перевод всякаго другого поэта. Мысль является у него чувствомъ, а чувство переходитъ въ думу такъ неуловимо, что посредствомъ холоднаго анализа нтъ возможности передать это соединеніе. Необходимо самому увлечься впечатлніемъ стихотворенія Гейне, самому прочувствовать его, и тогда только можно хорошо его передать. Намъ кажется, что у г. Михайлова есть именно эта способность чувствовать поэзію Гейне, и потому онъ до сихъ поръ лучше всхъ другихъ передавалъ силу впечатлнія, оставляемаго въ читател стихами Гейне… На его переводахъ виденъ отпечатокъ поэзіи Гейне. Г. Михайловъ не передлываетъ Гейне, не подбавляетъ своихъ чувствъ и понятій къ его чувствамъ и понятіямъ, а потому для человка, читавшаго съ любовью Гейне, переводы г. Михайлова такъ живо напоминаютъ подлинникъ. Но и не читавшій Гейне изъ книжки г. Михайлова получитъ объ этомъ поэт полное и врное понятіе. Еще боле можетъ способствовать этому предисловіе, написанное г. Михайловымъ’. Легко убдиться въ справедливости этого отзыва, если сравнить переводы Михайлова изъ ‘Лирической интермедіи’, или такихъ пьесъ, какъ ‘Зловщій грезился мн сонъ’, ‘Прологъ’, ‘Съ толпой безумною не стану’, ‘Брось свои иносказанья’, ‘Афротенбургъ’, ‘Гренадеры’, ‘Гонецъ’ ‘Гастингское поле’, ‘Король Ричардъ’, ‘Стучивъ барабанъ’ и проч. Большой знатокъ поэзіи Гейне покойный профессоръ А. фонъ-Видертъ очень цнилъ переводы Михайлова, который, по его мннію, владетъ способностью воспроизводитъ именно ту сильную, острую, свтлую сторону поэта, которая внесла въ поэзію новый элементъ… До извстной степени онъ ознакомилъ русскую публику съ самой замчательной и оригинальной стороною Гейне. ‘Михайловъ,— писалъ фонъ-Видертъ:— вопреки собственному таланту (который высказывается не въ нжныхъ, а скоре въ рзкихъ и выразительныхъ аккордахъ), обратился особенно къ тмъ пснямъ, гд Гейне еще подвластенъ своему горю, гд его любовное горе, говоря языкомъ Гегеля, еще не сдлалось для него объектомъ, гд Гейне не только не вооружаетъ противъ себя читателя, а, кажется, самъ нуждается въ сожалніи. Не ограничиваясь тми слезами, которыя поэтъ проливаетъ самъ, г. Михайловъ даже иногда старается придавать ему печальный, трогательный колоритъ противъ его собственнаго желанія’.
И поэтическимъ чутьемъ и глубокимъ изученіемъ типичнаго, виднаго главаря литературной школы, которую именуютъ ‘юною Германіей’, Михайловъ замчательно тонко чувствовалъ Гейне, его сложную психологію, и какъ человка извстной политической партіи и какъ лирическаго поэта, пвца любви и природы. ‘Произведенія Гейне,— говорить Михайловъ въ своемъ очерк, предшествующемъ книжк псенъ, имъ переведенныхъ:— посвященныя современнымъ вопросамъ и интересамъ, особенно сильны тмъ поэтическимъ элементомъ, который повсюду чуется въ нихъ. Вліяніе его на литературу, какъ публициста, было далеко не такъ обширно, какъ вліяніе его поэзіи. Отголоски псенъ Гейне слышатся везд въ современной лирик — и у англійскихъ, и у американскихъ, и у французскихъ, и у русскихъ поэтовъ. Что касается поэтовъ Германіи, едва ли можно назвать хоть одного, который волей-неволей не носилъ бы на себ его вліянія’. Такъ цнилъ онъ ‘барабанщика’ литературнаго воинственнаго легіона. ‘Гейне былъ любимымъ поэтомъ Михайлова,— говоритъ Шелгуновъ:— конечно, потому, что у Михайлова былъ тотъ же душевный складъ, т же переходы отъ серьезнаго настроенія къ внезапной ироніи или шутк и тотъ же острый, тонкій умъ, умвшій схватывать оттнки мыслей и чувствъ. Михайловъ облюбовывалъ или вещи съ гражданскими мотивами, или такія, гд глубокая мысль разршалась внезапно злою ироніей… Это опредленіе Шелгунова примнимо ко всмъ стихотворнымъ переводамъ Михайлова. ‘Михайловъ считалъ себя беллетристомъ и, кажется, мало цнилъ себя, какъ переводчика и знатока иностранной литературы. А другого подобнаго знатока тогда не было. Михайловъ былъ ходячей библіографіей иностранной литературы, и не было въ англійской, нмецкой и французской литератур такого беллетриста или поэта, котораго бы онъ не зналъ. Какъ переводчикъ, Михайловъ, можно сказать, оставилъ вчное наслдіе’.
Въ конц лта 1858 года Михайловъ ухалъ за границу, жилъ въ Парнас, вмст съ Шелгуновыми, затмъ цлый мсяцъ пробылъ въ Нормандіи, побывалъ въ Трувил, Гавр, Руан и вернулся снова въ Парижъ, къ своимъ неизмннымъ друзьямъ, занимавшимъ помщеніе въ ‘Htel Moli&egrave,re’. Здсь онъ коротко познакомился и даже сблизился со всей компаніей отеля, преимущественно женской, въ бесдахъ которой преобладалъ ‘женскій вопросъ’. Его яркой и ревностной поборницей была писательница Женни д’Эрикуръ (D’Hricourt), непримиримый врагъ Прудона и Наполеона, которыхъ обитатели отеля ненавидли — перваго за его нападки на женщинъ, второго — за его coup d’tat. Политическія убжденія благородной компаніи, мечтавшей о свобод и равенств, распвавшей псни политическаго содержанія, были республиканскія. Наэлектризованная своимъ настроеніемъ, она постоянно волновалась и постоянно ждала какой-то перемны. Нельзя сказать, чтобы атмосфера отеля не вліяла на нервнаго и впечатлительнаго Михайлова, и она-то и дала толчокъ его задушевнымъ мыслямъ по поводу женскаго вопроса, котораго онъ былъ восторженнымъ глашатаемъ. Въ ‘Htel Moli&egrave,re’ Михайловъ былъ душою всего общества и, по отзыву Л. П. Шелгуновой, своей вншностью и характеромъ, живымъ и склоннымъ къ ‘мткимъ и юмористическимъ замчаніямъ, какъ разъ подходилъ къ парижской бульварной жизни’.
Да, это былъ счастливый характеръ, въ которомъ серьезность, горячее отношеніе къ длу уживались рядомъ съ веселостью, удальствомъ и безпечностью. Неукротимый борецъ за идею, горячій защитникъ правъ гражданина, женскаго равноправія, онъ въ то же время сыпалъ остротами, быстро подмчалъ смшныя стороны окружавшихъ его, предавался неудержимой веселости. Въ отел Мольеръ всякое происшествіе онъ привтствовалъ какимъ-нибудь юмористическимъ стишкомъ. Когда, напримръ, хозяйка отеля m-me Maxime, при наступленіи холодовъ роздали всмъ своимъ жильцамъ пуховики, чтобы въ постели покрывать ноги, Михайловъ, на мотивъ извстнаго романса ‘Талисманъ’, написалъ:
Гд консьержа вчно плещетъ,
Моя грязные полы,
Гд луна, печально блещетъ
Сквозь туманъ кофейной мглы,
Гд въ подвал, наслаждаясь,
Дни проводитъ Подъ-Прудонъ,
Тамъ Максима, извиваясь,
Мн вручила эдредонъ.
Своимъ стихотворнымъ юмористическимъ шалостямъ онъ не придавалъ ршительно никакого значенія, хотя среди нихъ попадались вещи чрезвычайно остроумныя и порою не безъ сарказма. Какъ быстро выливались он изъ-подъ его пера, такъ же быстро и забывались имъ. Уцлло изъ нихъ только то немногое, что онъ дарилъ кому-нибудь на память, да и это застряло, а то и совсмъ погребено въ альбомахъ и бумагахъ разныхъ лицъ. Когда Василій Степановичъ Курочкинъ основывалъ свою ‘Искру’, онъ привлекъ къ участію въ журнал и Михайлова, но послдній ничего не далъ и былъ крайне удивленъ, когда въ ‘Искр’, во второй годъ (1860) ея существованія, появились дв его шутки: ‘Дервишъ и мышь’ и ‘Экспромтъ арестованнаго лондонскаго мазурика (pocketboy)’:
Съ полисменомъ поневол
Долженъ я хлбъ-соль вести,
Иль они со мною въ дол,
Или я у нихъ въ части…
Оказалось, что об шутки Курочкинъ взялъ изъ одного письма Михайлова къ его пріятелю, которое Михайловъ послалъ ему изъ-за границы. Пришлось однажды и самому Михайлову использовать свое стихотвореніе, написанное въ альбомъ и забытое, которое онъ затмъ извлекъ изъ альбома спустя два года и напечаталъ. Называется оно ‘На пути’ (‘За туманами потухъ свтъ зари вечерней’) и посвящено женщин, сыгравшей немаловажную роль въ его жизни. Женщина эта имла на него огромное, роковое вліяніе, благодаря которому изъ области мечтаній онъ перешелъ къ живому длу и ради идеи понесъ тяжелый крестъ… На ея судъ отдавалъ Михайловъ свои произведенія, совтовался съ ней насчетъ своихъ плановъ литературныхъ, житейскихъ и политическихъ, безусловно во всемъ ей врилъ, подчинялся ея вол и… нердко ея легкомысленнымъ велньямъ. Какое значеніе придавалъ онъ своимъ отношеніямъ къ ней, ея привязанности, скрасившей его трудовую одинокую жизнь, видно изъ одного, обращеннаго къ этой особ стихотворенія, напечатаннаго уже по смерти Михайлова:
…Зарею обновленья
Въ моей ночи взошла любовь твоя,
Въ ней стали ясны мн и міръ и жизнь моя,
Ихъ смыслъ, и сила, и значенье.
Въ ней, какъ въ сіяньи дня,
Я увидалъ, что истинно, что ложно,
Что жизненно, что призрачно, ничтожно
Во мн и вн меня…
…О, свтъ всевоскрешающей любви!
Ты, давъ на дло мн и на страданье силы,
Веди меня сквозь мракъ моей живой могилы
И къ длу жизни вновь могучимъ призови!
Къ ней же относятся его стихотворенія: ‘Перепутье’, ‘Долиной пыльной шли мы рядомъ’, ‘Дай руку мн, любовь моя’, ‘Какъ долгой ночью ждетъ утра’ и друг. Томясь въ невол, испытывая жестокія муки, и физическія и нравственныя, Михайловъ былъ все-таки полонъ мыслью о беззавтно любимой имъ женщин и, въ ожиданіи отъ нея встей, писалъ:
О, только бъ знать, что надъ тобой
Безъ тучъ восходитъ день,
Что, ясная, встрчаешь ты
Безъ слезъ ночную тнь —
Какъ стало бы свтло, тепло,
Въ холодной этой тьм!
Пусть воли нтъ: пока придетъ,
Есть счастье и въ тюрьм…
Лтъ за пять до того, когда онъ еще не томился въ суровомъ мерзломъ краю и мирная жизнь поэта текла въ кругу пріютившей его семьи, гд онъ былъ почти неразлученъ съ дорогою ему женщиной, длился съ нею радостями и горестями, свое чувство къ ней онъ выразилъ въ маленькой прелестной вещиц: ‘На пути’, написанной въ м. Лисино, въ іюн 1857 года:
За туманами потухъ
Свтъ зари вечерней…
Раздражительне слухъ
Сердце суеврнй.
Мн грозитъ мой путь глухой
Злою встрчей, битвой…
Но душа полна тобой,
Какъ святой молитвой!..
Была ли вполн достойна такой беззавтной любви особа, вдохновлявшая Михайлова? Оправдывала ли его довріе къ ней? Обладала ли она богатыми умственными и нравственными данными, широкимъ, яснымъ міросозерцаніемъ, чуткостью души,— словомъ, всмъ тмъ, чмъ щедро надлялъ ее Михайловъ, и что длало ее большимъ авторитетомъ въ глазахъ человка, безгранично, до самозабвенія ей преданнаго? Будущій біографъ Михайлова, безъ сомннія, разберется вполн въ этомъ вопрос, не сейчасъ, но поздне, когда пройдетъ нкоторая давность. А пока время для этого еще не приспло…
Живя за границей, Михайловъ продолжалъ усиленно работать. Въ теченіе 1858—1859 гг. онъ посылалъ въ ‘Современникъ’ свои интересныя ‘Парижскія письма’ и ‘Лондонскія замтки’ и напечаталъ здсь нсколько переводныхъ стихотвореній, въ томъ числ ‘Блое покрывало’ Морица Гартмана,— вещь, безчисленное множество разъ читанную съ театральныхъ подмостковъ,— ‘Годиву’ Теннисона, І’ейневское ‘Брось свои иносказанья’, повсть ‘Вольная пташка’ и большую критическую статью о Джоржъ-Эліот по поводу романа этой писательницы ‘Адамъ Видъ’. Кром того въ ‘Русскомъ Встник’ онъ помстилъ цлый рядъ переводовъ изъ Гейне, Рюккерта, Томаса Гуда, Эйхендорфа, а въ дтскомъ журнал ‘Подснжникъ’, кром стихотвореній, три русскія сказки (‘Три зятя’, ‘Котъ и птушокъ’, ‘Булатъ-молодецъ’), взятыхъ, такъ сказать, изъ народныхъ устъ и переданныхъ тмъ простымъ, прелестнымъ языкомъ, которымъ Михайловъ владлъ въ совершенств.
Въ конц 1858 года извстный меценатъ и самъ литераторъ графъ Григорій Александровичъ Кушелевъ-Безбородко, печатавшій повсти и разсказы подъ псевдонимомъ Грицко Григоренко, задумалъ основать толстый журналъ — ‘Русское Слово’. Оно стало выходить въ слдующемъ году подъ редакціей Я. П. Полонскаго. Редакторъ пригласилъ ближайшимъ сотрудникомъ своего друга — Михайлова. Въ ‘Русскомъ Слов’ Михаилъ Ларіоновичъ помстилъ большой романъ ‘Благодтели’, очеркъ ‘Кормилица’, сцены ‘Обязательный человкъ’, ‘Сверное море. Изъ путевыхъ картинъ’ Гейне, двнадцать стихотвореній изъ его же ‘Книги псенъ’ и много рецензій. Осенью 1859 года Полонскаго замнилъ нкій Хмельницкій, который, по словамъ Шелгунова, ‘самъ предложилъ себя въ управляющіе ‘Русскимъ Словомъ’. Хмельницкій именно управлялъ ‘Русскимъ Словомъ’, какъ онъ управлялъ бы домомъ, заботясь только о хорошихъ жильцахъ. Онъ гонялся за именами, и извстность была для него все, чего онъ требовалъ отъ писателя. Хмельницкій очень ухаживалъ за Михайловымъ и шагу не длалъ безъ его совта. ‘Михайловъ,— говоритъ Л. П. Шелгупова: — былъ человкъ мягкій и безхарактерный, и хотя страшно сердился на появленіе какого-то коновала, какъ онъ говорилъ, въ литератур, но тмъ не мене помогалъ ему и ддомъ и совтомъ’. Словомъ, Михайловъ былъ почти редакторомъ журнала гр. Кушелева-Безбородко.
При Хмельницкомъ онъ помстилъ въ этомъ журнал, въ теченіе 1860 года, только одну беллетристическую вещь — комедію ‘Тетушка’, а изъ стихотвореній — отрывокъ изъ трагедій Марло ‘The Life and Death of Dr. Faustus’, Смерть Фауста’, ‘Пснь о Марк-кралевич’ и драматическую сцену Барри Корнваля ‘Лодовико Сфорца’. Зато иреобладали его рецензіи и критическія статьи, изъ которыхъ обращаетъ на себя вниманіе разборъ ‘Горькой судьбины’ Писемскаго. Кром того въ приложеніи къ ‘Русскому Слову’ появилось отдльное собраніе повстей Михайлова, въ двухъ частяхъ, подъ заглавіемъ ‘Въ провинціи’, куда вошли: замчательный романъ ‘Перелетныя птицы’ и повсти и разсказы: ‘Адамъ Адамычъ’, ‘Онъ’, ‘Кружевница’, ‘Поэтъ’, ‘Скромная доля’, ‘Сынокъ и маменька’, ‘Скрипачъ’ и ‘Изгоевъ’. По какой-то досадной случайности, критика почти обошла молчаніемъ эти два тома повстей и разсказовъ Михайлова. А между тмъ, когда они печатались въ журналахъ, она отдавала имъ должное и особенно лестно отзывалась объ ‘Адам Адамыч’, ‘Кружевниц’, ‘Изгоев’ и главнымъ образомъ о роман ‘Перелетныя птицы’, о которомъ одинъ тогдашній очень строгій и придирчивый критикъ сказалъ, что это очень правдивая вещь, лучше и оригинальне которой Михайловъ не написалъ ничего. ‘Сюжетъ и содержаніе ‘Перелетныхъ птицъ’,— говорилъ этотъ критикъ:— для писателя съ боле значительнымъ дарованіемъ могли бы послужить золотою розсыпью. Михайловъ не извлекъ изъ открытой имъ золотоносной жилы всего ея богатства, но что онъ сумлъ въ ней поживиться, въ этомъ никакъ нельзя отказать ему’. Еще бы, когда Михайловъ далъ такую широко-задуманную и мастерски выполненную картину жизни ‘перелетныхъ птицъ’, жизни крайне своеобразной и интересной и для незамысловатаго бытописателя, останавливающагося лишь на вншней ея сторон, и для вдумчиваго психолога, глубоко вндряющагося въ самую суть этой жизни, въ ея глубину.
Михайловъ въ этомъ роман показалъ себя огромнымъ знатокомъ и актерскаго быта и внутренняго міра ‘перелетныхъ птицъ’, міра очень сложнаго. Его герой, Павелъ Павловичъ Литовцевъ, по сцен Мирвольскій — фигура, можно сказать, заполняющая первый планъ пестрой, яркой, мстами ослпительной, картины, написана прекрасно, во весь свой ростъ, такъ же, какъ близко стоящая возл него, сдланная тонкою кистью, изящная фигура Ольги, прелестной двушки, главной героини артистической эпопеи. Мирвольскій и Ольга, это — сверъ и югъ, мракъ и свтъ. Онъ родился въ достаточной семь, избалованный, красивый, съ изящными манерами, съ аристократическимъ лоскомъ — и натура дрянная: мелочный, бездушный, способный на всякія мерзости, ‘un homme de rien, bien n mais mal lev’,— сказалъ бы о немъ французъ. Она — воспитанница богатой графини, жившая въ роскоши, по не праздная, натура богато одаренная, развитая, превосходно образованная, тонко чувствующая, съ чуткой, благородной душой. ‘Склонный къ разгулу, къ игр, къ молодечеству’, Мирвольскій довольно быстро промоталъ свое состояніе и отъ крайности поступилъ въ актеры. У него оказался большой драматическій талантъ, онъ игралъ вдохновенно, съ увлеченіемъ,— и покорялъ женскія сердца. Онъ такъ сыгралъ Гамлета, что Ольга Гадаева,— у матери которой Мирвольскій нанималъ комнату,— воспитанная на англійскій манеръ, бредившая Шекспиромъ и понимавшая его героевъ, пришла въ неописанный восторгъ. ‘Я не помню,— сказала она представившемуся ей Мирвольскому:— когда испытывала такое удовольствіе въ театр, какое доставили мн вы!’
И съ этого времени она стала рабой Мирвольскаго, который навсегда сохранилъ надъ ней власть, обаятельное вліяніе, до самой ея смерти. Какъ самый патентованный фатъ и проходимецъ, онъ творилъ гадости и мерзости какъ-то шутя, никогда не сознавая ихъ безобразія, онъ обокралъ Ольгу, потащилъ ее на балаганные подмостки жалкой провинціальной сцены, наносилъ несчастной женщин нестерпимыя оскорбленія и въ конц концовъ вогналъ ее въ чахотку. И Ольга все-таки любила его и восхищалась его дарованіемъ. На сцен это былъ другой человкъ, вн ея — отъявленный мерзавецъ. Двойственность его характера Михайлову удалось изобразить съ большимъ тщаніемъ, и обликъ Мирвольскаго вышелъ яркимъ, художественнымъ. Еще тщательне, съ особенной нжностью изображена серьезно мыслящая, съ богатыми умственными и душевными задатками, но безвольная въ рукахъ негодяя, Ольга. Михайловъ былъ большой знатокъ женской души, ея подчасъ непонятныхъ движеній — и женскіе характеры, женскіе силуэты у него всегда ярче, привлекательне и какъ-то свже. Ему одинаково удавались и положительные и отрицательные типы прекраснаго пола, отъ милой, поэтичной, наивной Уленьки, въ повсти, озаглавленной этимъ именемъ, до Евпраксіи Петровны въ повсти ‘Нашъ домъ’ или Марьи Ивановны въ роман, также названномъ по имени героини, пустой бабенки, испортившей жизнь своему мужу, человку, впрочемъ, достаточно безхарактерному. Изъ нея при другомъ муж и при другихъ обстоятельствахъ, можетъ-быть, что-нибудь и вышло бы, и она не была бы такой дурной женой. Въ этомъ роман, кстати сказать, характеры всхъ дйствующихъ лицъ очерчены прекрасно, не выключая и второстепенныхъ, въ род, напримръ, бойкой дамы Анны Марковны, силуэтъ которой сдланъ очень удачно. Да и описаніе мелкаго быта въ этомъ роман дышитъ мастерствомъ.
Въ ‘Перелетныхъ птицахъ’ множество живыхъ фигуръ, начиная отъ вчно полусоннаго ламповщика Антипа и кончая двицей Наруковичъ, дочерью антрепренера, бездарнаго и гадкаго, завистливаго созданья. Особенно удачнымъ вышелъ у Михайлова содержатель труппы Осипъ омичъ Наруковичъ, типичный антрепренеръ старыхъ временъ, отлично знающій ‘гд раки зимуютъ’, скаредный, привыкшій выжимать соки изъ своихъ служащихъ, невзирая на вс превратности антрепренерской судьбы, сумвшій зашибить деньгу и носившій капиталы при себ, зашитыми въ нагрудник. Не мене удачно набросанъ портретъ нкоего Потатуйкина, сденькаго старичка съ хохолкомъ и крашеными усами, съ круглымъ румянымъ лицомъ и еще круглйшимъ брюшкомъ, отрощеннымъ на чужихъ обдахъ, одного изъ обитателей городка Голодаева. Безшабашный враль, любитель новостей, недостатокъ которыхъ повергалъ его въ уныніе, Потатуйкинъ каждый день объзжалъ своихъ знакомыхъ, которыхъ у него было множество. ‘Однихъ кумушекъ и кумовьевъ онъ никакъ не могъ перечесть безъ календаря, гд были у него отмчены семейные праздники всхъ мало-мальски извстныхъ голодаевскихъ домовъ’. Сплетничая напропалую, прилыгая при передач какого-нибудь происшествія и слуха, Потатуйкинъ длалъ много зла своимъ языкомъ, безсознательно творя гадости. Это — эпизодическое лицо и тмъ не мене невольно обращаетъ на себя вниманіе, настолько мастерски оно изображено и притомъ лишь нсколькими штрихами. Въ роман много бытовыхъ мелочей, представленныхъ жизненно, глубоко-правдиво. Легкій юморъ, особенно при изображеніи нравовъ ‘перелетныхъ птицъ’, производитъ пріятное впечатлніе своей непосредственностью.
И въ повсти ‘Изгоевъ’ замтно присущее Михайлову отличное знаніе той среды, въ которой вращаются герои этого разсказа, и тонкое пониманіе человческаго сердца. Фабула — проста и не нова, и недаромъ эпиграфомъ поставленъ стихъ Гейне ‘Es ist eine alte Geschichte’. Приглашенный помщикомъ Бухаровымъ, для приготовленія сына его въ учебное заведеніе, молодой учитель Изгоевъ, за годъ передъ тмъ окончившій университетъ, влюбляется въ сестру своего ученика, прелестную и неглупую двушку, Нину. Незавидное положеніе длъ Бухарова побуждаетъ послдняго заботиться о томъ, чтобы Нина ‘сдлала хорошую партію’. Для этого Нину отправляютъ въ губернскій городъ, къ дяд, гд ей и находятъ состоятельнаго жениха. Она подчиняется вол родителей, зная, что приноситъ себя въ жертву,— потому что любитъ Изгоева. Затмъ, пріхавъ, ране жениха, домой, она объясняетъ Изгоеву, что бракъ ея неизбженъ, въ виду того, что этимъ спасается благосостояніе ея родителей. Спустя нсколько времени она узжаетъ съ женихомъ въ городъ, гд ршено отпраздновать свадьбу. Изгоевъ ршилъ застрлиться, но остался живъ, очевидно, посл неудачнаго выстрла. ‘…Я только-что оправился отъ жестокой болзни,— пишетъ онъ другу, въ Москву.— Я очень слабъ тломъ, но духомъ бодръ, какъ, кажется, никогда не былъ. Сердце мое полно любви, но уже не той болзненной любви, которая чуть не приготовила мн судьбы Вертера… Нтъ, я хочу жить, и эту любовь, такъ глубоко охватившую меня, перенести съ одного, утраченнаго мною существа, на все, что проситъ любви и дятельнаго сердечнаго участія’. Этими словами разсказъ и кончается. Правдивая исторія написана просто и задушевно и дышитъ поэзіей, какъ та природа, среди которой она происходитъ, то радостная, дышащая весенней красой, сіяющая надеждами на счастье, то бурная, унылая, съ осенними туманами, затмевающая сладкія грезы о блаженств. ‘Желтые листья,— пишетъ Изгоевъ въ своемъ дневник: — безпрестанно залетаютъ ко мн въ окно и падаютъ на мой письменный столъ. Вечера темны и сыры. Прогулки наши кончились… и я вовсе не имю случаевъ говорить съ Ниной на свобод… Нина грустна’. Легкій силуэтъ двушки и боле выработанный обликъ Изгоева необыкновенно жизненны и чужды ходульности, придуманности. Такъ естественны до мелочей движенія ихъ юныхъ сердецъ и отраженія душевныхъ порывовъ. И Нина и Изгоевъ порою наивны до ребячества, но эта наивность мила, а не смшна. Какъ ни кратокъ дневникъ Изгоева, какъ ни отрывочны его письма къ университетскому товарищу, но Изгоевъ выразился въ нихъ весь, со всмъ искреннимъ пыломъ свжей души и очарованіемъ поэтическаго настроенія. ‘Ея нтъ, и солнце не показывается на неб. Дни безъ свта тянутся одинъ за другимъ, земля подъ окнами моими вся засыпана вялыми листьями, дождь неустанно барабанитъ въ стекла, втеръ безжалостно гнетъ голыя втки березъ… Тоска! Сокрушительная тоска!’ — читаемъ мы въ одномъ изъ листковъ дневника Изгоева. ‘Да, я точно пловецъ на ломкой жалкой лодк по широкому морю,— пишетъ онъ дальше.— Берегъ давно скрылся изъ моихъ глазъ, я всматриваюсь въ небесную даль… послдняя звзда гаснетъ тамъ… Хоть бы искра грусти въ этомъ взгляд, обращенномъ ко мн! Зачмъ, зачмъ я не умю обманывать себя?..’ Соотвтствія между явленіями природы, моментами въ ней и чувствами молодого человка, минутными переживаніями, представлены прекрасно. Даже эскизныя, едва тронутыя карандашомъ лица, второстепенныя въ повсти, довольно характерны и дышатъ жизнью, оригинальна госпожа Бухарова, мать Нины, большая любительница чтенія, женщина добрая, но неразвитая.
‘Она прочитала на своемъ вку пропасть книгъ… но это не развило въ ней ни вкуса ни кой-чего поважне. Она ставитъ на одну доску и ‘Послдній день міра’ Тимоеева и Байронова ‘Каина’, повсти Марлпискаго, по ея мннію, гораздо выше ‘Капитанской дочки’, и такъ дале… Она очень часто заводитъ рчь о литератур… Богъ знаетъ, для чего… Иди она хочетъ ослпить меня блескомъ своихъ познаній?’ — наивно восклицаетъ въ своемъ письм Изгоевъ. Его ученикъ, Викторъ, балбесъ, не тяготющій къ наук и очень склонный къ франтовству — фигурка не мене интересная. У Михайлова очень рдко второстепенныя лица написаны на скорую руку, напротивъ, они въ большинств случаевъ врно задуманы и удачно сдланы. Таковъ, напримръ, типъ педагога Закурдаева, типъ, созданный Михайловымъ едва ли не впервые, превосходно имъ подмченный и воспроизведенный во всей цлости — это замчено и однимъ изъ очень немногихъ критиковъ Михайлова. Тотъ же критикъ, разбирая первыя произведенія автора — ‘Адама Адамыча’ и ‘Перелетныхъ птицъ’,— находитъ, что талантъ Михайлова ‘возникъ непосредственно подъ вліяніемъ Писемскаго, и что если онъ не остановится въ своемъ развитіи, то явится соперникомъ этого романиста’, который, надо сказать, въ то время еще не написалъ своего романа ‘Тысяча душъ’ и ничего такого, что прославило бы его имя. Вотъ почему критикъ имлъ право тогда сказать, что ‘кругозоръ Михайлова обширне, чмъ у Писемскаго, взглядъ тепле, а порою и глубже’. Въ этомъ была значительная доля правды.
Ко времени пребыванія Михайлова, вмст съ Шелгуновымъ, въ Лондон относится его знакомство съ Герценомъ и Огаревымъ. Въ ихъ кружк онъ довольно скоро сдлался своимъ человкомъ и пріобрлъ симпатіи Герцена. Настоящій патріотъ, Герценъ цнилъ въ Михайлов человка, любящаго свою родину, готоваго на всякія жертвы для нея и ставившаго на первый планъ ея счастье, а не свою личность, свое самолюбіе, подобно большинству русской заграничной молодежи того времени, съ которой Герценъ разошелся скоро. ‘Уже въ Лондон,— разсказываетъ отлично знавшій его Шелгуновъ:— начались царапающія отношенія между Герценомъ и посщавшими его русскими эмигрантами, и наконецъ въ Швейцаріи эти отношенія кончились полнымъ взаимнымъ отчужденіемъ. Об стороны не понимали другъ друга и разошлись съ горькимъ, враждебнымъ чувствомъ. Началось, кажется, съ требованія отъ Герцена денегъ, это его оскорбляло, потому что было требованіе. Затмъ сталъ исчезать и взаимный умственный интересъ, умственный горизонтъ эмигрантовъ казался Герцену слишкомъ узкимъ, онъ привыкъ къ умственному простору, котораго, конечно, тутъ бы и не могъ найти. Люди оказались слишкомъ разнаго умственнаго роста. Но не одна разница въ горизонтахъ раздляла Герцена отъ эмигрантовъ… Ихъ разъединилъ весь складъ мышленія, разное пониманіе всхъ моральныхъ отношеній, личныхъ и общественныхъ, разныя привычки жизни, то, что Герценъ называлъ ‘безцеремоннымъ самолюбіемъ, закусившимъ удила’, и наконецъ, разница политическихъ программъ. Было изъ-за чего не понимать другъ друга!’
Михайловъ совсмъ не походилъ на этихъ господъ и недюжиннымъ умомъ и душевнымъ складомъ какъ нельзя боле отвчалъ взглядамъ и требованіямъ Герцена, разумнаго человка, художника до мозга костей, глубокаго психолога. Среди людей, считающихся умными, есть такіе, которые отличаются логическимъ мышленіемъ, умньемъ красно говорить и спорить, способностью тонко подмчать сходства и различія, но вмст съ тмъ видящіе въ вещахъ лишь одну сторону. Съ подобными относительно-умными людьми Герценъ не имлъ ршительно ничего общаго. Въ этомъ всеобъемлющемъ дарованіи и понятливости и сказывалась сила ума высоко-даровитаго писатели-художника, ума чрезвычайно глубокаго. Умъ Герцена чуждъ былъ отвлеченности и удивлялъ своей жизненностью, реальностью, ‘схватывавшій идеальную и практическую сущность каждаго предмета и каждаго понятія’. Герценъ отличался пониманіемъ тончайшихъ душевныхъ движеній и способностью поразительно-искусно и мтко анализировать всякое нездоровое состояніе человческаго духа. Рдкая разносторонность умственныхъ силъ и дарованій была спаяна въ Герцен широкой гуманностью. Съ проницательностью, ему свойственной, Герценъ и въ Михайлов оцнилъ прежде всего художника и человка ‘съ душой возвышенной и чуткой’, съ богатымъ запасомъ энергіи, силъ, пригодныхъ для широкаго размаха, полюбилъ его мягкость, деликатность, чрезвычайное благородство, отсутствіе крайностей демократизма,— все, что было въ немъ самомъ. Михайловъ, по своимъ привычкамъ, умственному темпераменту, развитію, изрядной дол аристократичности, въ лучшемъ смысл этого понятія, презиралъ всякую насильственную мру, презиралъ такіе выпады, которые сопровождаются грубою силой.
Такъ точно — по словамъ Шелгунова — ‘широко развитое чувство свободы длало для Герцена невыносимымъ всякое насиліе, въ какой бы форм и гд бы оно ни совершалось: онъ не выносилъ ничего грубаго, ничего царапающаго, ничего, что такъ или иначе оскорбляло личность. Это широкое чувство свободы, которое онъ такъ высоко ставилъ, было для него также священно и въ другихъ, поэтому, какъ политическій дятель и писатель, онъ являлся только самымъ горячимъ защитникомъ личной и общественной свободы, и только въ этомъ и заключалась вся его программа, это былъ скоре клубистъ, ораторъ независимости, чмъ политическій уличный дятель’. Таковъ былъ и Михайловъ. Но разница между ними была въ томъ, что Герцену, съ его кипучей кровью, хотя и ‘нужны были улица, шумъ, движеніе, дло, слушатели, но въ то же время у него былъ слишкомъ трезвый и ясный умъ, чтобы не видть послдствій всякаго дла и не оцнить врно его возможностей и успха’. Михайловъ, напротивъ, человкъ, страшно увлекающійся, готовъ былъ, въ особенности подъ чьимъ-нибудь неотразимымъ вліяніемъ, отважиться на самое рискованное предпріятіе, закрывая глаза на то, что будетъ дальше, какіе результаты получатся отъ его смлаго, далеко не серьезно обдуманнаго шага. Но, готовый ринуться въ самый водоворотъ кипучаго движенія, онъ все же, подобно Герцену, отрицалъ логику ломки и грубую силу и держался его мннія, что ‘нужны проповдники, апостолы, поучающіе своихъ и не своихъ, а не саперы разрушенія’…
Работа въ ‘Русскомъ Слов’ значительно поправила матеріальныя обстоятельства Михаила Ларіоновича, но все-таки, изъ желанія упрочить свое относительное благосостояніе, онъ нердко мечталъ о собственной газет и о редакторств. ‘Одно время,— разсказываетъ Шелгуновъ въ своихъ воспоминаніяхъ:— возможность редакторства улыбнулась Михайлову довольно близко, и вотъ что онъ писалъ мн въ іюл 1859 года: ‘Прежде всего, хочу сообщить теб, дорогой другъ Николай Васильевичъ, радостную для меня всть. Помнишь ли наши толки объ изданіи журнала ‘Вкъ’? Эти толки теперь осуществляются. Если только позволятъ, что будетъ извстно на-дняхъ, съ будущаго же 1860 года будетъ выходить въ Петербург политическая и литературная газета, еженедльно два раза. Я соединился съ Гербелемъ, чтобы издавать ее. Съ его стороны деньги, съ моей трудъ, а барыши, разумется, пополамъ. Барыши, конечно, не послднее дло для нашего брата Исакія, но главное, мн кажется, газета можетъ быть хороша, а, стало-быть, и полезна. По цн (7 р.) она будетъ срединой между ‘Спб. Вд.’ и ‘Сыномъ Отеч.’, стало-быть, доступна для большого круга читателей. Въ ней не будетъ того безразличія мнній, какимъ отличаются ‘Вдомости’, и ужъ, разумется, не будетъ такой пошлости, какъ въ ‘Сын’. Однимъ словомъ, это должна быть серьезная газета съ благороднымъ и опредленнымъ направленіемъ. Гербель въ этомъ, какъ и въ матеріальномъ отношеніи, товарищъ драгоцнный. Онъ не будетъ стснять направленіе газеты, потому что подчинится ему самъ. Я надюсь на тебя, какъ на каменную стну (сравненіе вышло глупо, ну, да извини, ужъ написалось), что ты тоже станешь помогать намъ и словомъ и дломъ. Я даже придумалъ для тебя спеціальность въ газет: но обо всемъ этомъ надо говорить слишкомъ много, а потому лучше оставить до свиданія…’ Газета однако не состоялась, и Михайлову оставалось попрежнему работать для другихъ, не покладая рукъ. Продолжая дятельное сотрудничество въ ‘Современник’ и ‘Русскомъ Слов’, онъ писалъ въ ‘Народномъ Чтеніи’ (‘Шелковый платокъ, деревенская быль’, ‘Народныя псни’, ‘Сказки’), ‘Иллюстраціи’ Зотова, ‘Шехеразад’, помстилъ въ ‘Морскомъ Сборник’ ‘Уральскіе очерки. Изъ путевыхъ замтокъ 1856 — 1857 гг.’ и длипный рядъ статей въ ‘Энциклопедическомъ Словар’, редакціи П. Л. Лаврова.
Шестидесятые годы выдвинули въ числ ‘проклятыхъ вопросовъ’ и давно назрвшій ‘женскій вопросъ’, который для представителей русскаго романа не былъ новымъ, являясь вмст съ жоржандизмомъ наслдіемъ сороковыхъ годовъ. Михайловъ давно лелялъ его въ душ, и длинные разговоры въ парижскомъ ‘Htel Moli&egrave,re’, гд жилъ Михаилъ Ларіоновичъ, а также выходъ книги Прудона ‘De la justice dans la Rvolution et dans l’Eglise’ были ‘ближайшей причиной, заставившей его разработать женскій вопросъ въ серьезной стать’. Онъ поспшилъ это сдлать въ особенности по поводу нападокъ Прудона на женщинъ, роль которыхъ въ новомъ обществ ихъ гонитель, между прочимъ, опредляетъ въ своей книг. Прудонъ устанавливаетъ права женщины на основаніи ея заслугъ, принимая во вниманіе то, что она вноситъ въ общественное развитіе. Брачному союзу онъ придаетъ соціальное значеніе, но не допускаетъ равенства половъ, говоря, что и въ семь и въ обществ отношеніе мужчины къ женщин таково, какъ 3 относится къ 2. Какъ извстно, книга Прудона произвела сенсацію, возбудила громадную полемику. На него обрушились сотни женщинъ и ихъ друзей, засыпавшихъ своего врага письмами, брошюрами и даже цлыми томами. Могъ ли чуткій и нервный Михайловъ ждать и молчать?
И вотъ въ ‘Современник’ появилась его статья ‘Женщины, ихъ воспитаніе и значеніе въ семь и обществ’. Онъ писалъ ее въ Трувил, и, какъ свидтельствуетъ Шелгуновъ, она давалась ему не совсмъ легко. Трудности заключались, конечно, не въ общей иде статьи, а въ мелочахъ преимущественно практическаго характера, въ которыхъ легко было переступить границу возможнаго и дать противникамъ поводъ къ нежелательнымъ выводамъ. ‘Въ стать Михайлова,— прибавляетъ Шелгуновъ:— была частичка и моего меду, потому что въ вопросахъ, преимущественно экономическихъ, Михайловъ обыкновенно совтовался со мною. Статья Михайлова произвела въ русскихъ умахъ землетрясеніе. Тогда, при повышенной умственной воспріимчивости, землетрясенія вызывались легко. Вс вопросы носились въ воздух, ожидая своихъ толкователей. И яіенскій вопросъ носился въ воздух. Михайловъ далъ ему только форму и логическую цльность. Чернышевскій и стать Михайлова и женскому вопросу вообще не придавалъ особаго значенія. Чернышевскій находилъ, что женскій вопросъ хорошъ тогда, когда нтъ другихъ вопросовъ. Михайловъ же чувствовалъ себя какъ бы законнымъ вождемъ женскаго движенія и обязательнымъ защитникомъ женщинъ’. Если правда была даже не на ихъ сторон,— прибавимъ мы отъ себя.
Первые шаги ‘женской эмансипаціи’ были далеко не всегда удачны. Она нердко впадала въ крайность. На литературномъ вечер въ Тамбов нкая г-жа Толмачева выбрала для чтенія ‘Египетскія ночи’ Пушкина. Произнесенныя ею публично, съ эстрады, слова Клеопатры: ‘Кто межъ вами купитъ цною жизни ночь мою?’ — привели цломудренныхъ дамъ и мужчинъ въ смущеніе, многіе шикали чтиц за такую ‘вольность’. Объ этомъ вечер кто-то изъ тамбовскихъ знакомыхъ Петра Исаевича Вейнберга написалъ ему въ Петербургъ — и въ результат Камень Виногоровъ (Pi&egrave,rre Weinberg,— псевдонимъ писателя) осмялъ г-жу Толмачеву въ газет ‘Вкъ’, находя ея выборъ для публичнаго чтенія достаточно рискованнымъ. Сотрудникъ ‘Искры’, ‘Современника’, писатель ярко-либеральнаго образа мыслей, не могъ, конечно, не сочувствовать женскому движенію, но типы въ род Кукшиной были ему не по душ. И онъ былъ по-своему правъ, не похваливъ Толмачеву. Свою статейку онъ напечаталъ съ согласія К. Д. Кавелина и А. В. Дружинина, членовъ редакціи ‘Вка’, истыхъ джентльменовъ въ лучшемъ смысл этого понятія, привыкшихъ уважать въ женщин женщину, цнить въ ней женственность и все то, что является ея украшеніемъ.
Какъ бы то ни было, но статейка — кстати сказать, довольно невинная — привела нкоторую часть общества въ негодованіе — и Михайловъ выступилъ въ печати съ протестомъ, помстивъ рзкую отповдь въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ подъ заглавіемъ ‘Безобразный поступокъ ‘Вка’, порядкомъ нашумвъ ею и поведя за собою цлую фалангу протестантовъ, изъ которыхъ многіе едва ли не преслдовали тайную цль довести до свднія читателя, что въ такомъ-то город живетъ Петръ Ивановичъ Бобчинскій… Справедливость требуетъ сказать, что, какъ появленію статьи Михайлова о женщинахъ много способствовали его бесды съ Женни д’Эрикуръ и m-me Maxime, хозяйкой ‘отеля Мольера’, такъ точно стремительному протесту Михайлова предшествовали усиленные ‘добрые совты’ той особы, которую, какъ говорятъ, au naturel изобразила г-жа Л. Урбанъ (псевдонимъ H. I. У — ной) въ своемъ разсказ ‘Людодка’, напечатанномъ въ ‘Дл’ 1874 года. Первой статьей о женщинахъ Михайловъ не ограничился, и въ ‘Современник’ 1860 г. и въ слдующемъ были напечатаны остальныя его дв статьи: ‘Джонъ-Стюартъ Милль объ эмансипаціи женщинъ’ и ‘Женщины въ университет’. Въ томъ же (1860 году) Михайловъ помстилъ въ ‘Современник’ свой блестящій переводъ ‘Псни о рубашк’ Томаса Гуда.
Литературная дятельность Михайлова была въ полномъ разгар. Некрасовъ поручилъ ему завдываніе иностраннымъ отдломъ въ ‘Современник’, Петръ Лавровичъ Лавровъ привлекъ его къ участію въ ‘Энциклопедическомъ Словар’, въ качеств сотрудника и одного изъ своихъ помощниковъ по редакціи. Кром того Михайловъ готовилъ къ печати два большихъ романа и полубеллетристическое произведете ‘За предлами исторіи (За милліоны лтъ)’, а также цлый рядъ переводовъ изъ Гейне, Беранже, изъ восточныхъ поэтовъ и т. д. Попрежнему изъ стихотвореній иностранныхъ поэтовъ онъ выбиралъ не случайно, а еще тщательне подбиралъ именно то, что было сродни его настроенію, его задушевнымъ думамъ. А думы эти группировались около одной, глубоко запавшей ему въ сердце, мысли. Ему грезилась родина возрожденная, свободная, счастливая, и пламенно хотлось ему быть въ числ провозвстниковъ свободы ея, принять участіе въ оздоровленіи страны, ея обновленіи, ея умственномъ рост. Онъ видлъ, что время благопріятствовало къ ‘работ честной и живой’, къ эволюціонной дятельности въ этомъ направленіи, помня трезвый взглядъ Герцена на измненіе строя жизни во всякой стран не путемъ ломки при посредств ‘саперовъ разрушенія’, а путемъ апостольской проповди съ помощью учителей народа. И вотъ, когда H. В. Шелгуновъ, подъ неотразимымъ впечатлніемъ бесдъ съ Герценомъ и усердно поощряемый своей женой, напасалъ прокламацію ‘Къ молодому поколнію’, Михайловъ отпечаталъ ее (въ количеств 600 экз.) въ Лондон въ русской ‘вольной типографіи’ и взялся провезти въ Россію. Чтобы обмануть бдительность властей, Шелгуновъ заклеилъ эти 600 экземпляровъ прокламаціи въ дно чемодана, которые и прибыли благополучно въ Россію. Объ этомъ вскор узналъ Чернышевскій и тсный кружокъ единомышленниковъ Михайлова и Шелгунова. ‘Извстно ли было Чернышевскому о томъ, что предпринялъ Михайловъ за границей, т.-е. что отпечаталъ тамъ прокламацію ‘Къ молодому поколнію’,— говоритъ Логинъ едоровичъ Пантелевъ въ своей книг ‘Изъ воспоминаній прошлаго’:— въ этомъ я не освдомленъ, но что по прізд въ Петербургъ Михайловъ тотчасъ же во все посвятилъ Чернышевскаго, на это у меня есть данныя. Напримръ, разъ, въ присутствіи Михайлова, приходить къ Чернышевскому одинъ изъ сотрудниковъ ‘Современника’, притомъ пользовавшійся довріемъ Николая Гавриловича. Пришедшій, между прочимъ, высказалъ мысль, что слдуетъ печатать за границей и затмъ ввозить въ Россію. Когда Михайловъ ушелъ, Чернышевскій сказалъ: — ‘Да вдь вы попали не въ бровь, а прямо въ глазъ: Михайловъ именно это и сдлалъ!’
Въ то время, когда ‘Колоколъ’ Герцена и другія лондонскія изданія въ достаточномъ количеств экземпляровъ гуляли по всей Россіи, появляясь даже въ самыхъ глухихъ, медвжьихъ углахъ ея, власти придавали имъ мало значенія,— но прокламація ‘Къ молодому поколнію’, въ сущности, не заключавшая въ себ ничего ужаснаго, сравнительно боле невинная, чмъ названныя изданія, ихъ несказанно взволновала. Михайловъ былъ арестованъ и, благодаря оговору писателя, поэта-переводчика Всеволода Дмитріевича Костомарова, осужденъ. Мы не станемъ въ нашемъ краткомъ очерк подробно распространяться объ арест Михайлова и вообще о его ‘дл’. Любопытные могутъ прочесть о немъ въ собственныхъ запискахъ жестоко, не въ мру пострадавшаго, Михайлова. Этому же длу и политическимъ событіямъ тхъ историческихъ дней посвященъ фельетонный романъ А. С. Суворина ‘Всякіе’, предварительно печатавшійся въ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’ редакціи В. . Корша и затмъ вышедшій отдльной книжкой, которая была, по приговору суда, сожжена. Это — живо набросанная, съ полною правдой, картинка политической и общественной жизни шестидесятыхъ годовъ, во многихъ отношеніяхъ очень цнная для безпристрастнаго историка того времени. Дйствующія лица взяты прямо съ натуры, и большинство изъ нихъ выведено подъ псевдонимами довольно прозрачными…
Михайловъ ни единымъ словомъ не обмолвился, во время слдствія надъ нимъ, о своихъ союзникахъ и принялъ всю тяготу на себя. Сидя въ Петропавловской крпости, Михаилъ Ларіоновичъ сложилъ замчательно задушевное стихотвореніе по поводу кончины Добролюбова и еще нсколько небольшихъ вещей, потомъ утерянныхъ. Въ той же крпости сидли и студенты-‘бунтари’ за волненія въ Петербургскомъ университет. Н. И. Утинъ, отъ имени ихъ и другихъ товарищей своихъ, послалъ Михайлову ‘братскій привтъ’, начинающійся стихомъ ‘Изъ стнъ тюрьмы, изъ стнъ неволи’ и кончающійся такими строками:
Да, сялъ доброе ты смя,
Вщалъ ты слово правды намъ.
Врь, плодъ взойдетъ, и наше время
Отмститъ сторицею врагамъ.
И разорветъ позора цпи,
Сорветъ съ чела ярмо раба
И призоветъ изъ снжной степи
Сыновъ народа и тебя.
Михайловъ отвтилъ на студенческій привтъ извстнымъ стихотвореніемъ ‘Крпко, дружно, васъ въ объятья’ и, кром того, сдлалъ еще слдующую приписку въ проз: ‘Спасибо вамъ за т слезы, которыя вызвалъ у меня вашъ братскій привтъ. Съ кровью приходится мн отрывать отъ сердца все, что дорого, чмъ свтла жизнь. Дай Bon. лучшаго времени, хотя, можетъ-быть, мн и не суждено воротиться’. Это посланіе въ стихахъ къ студентамъ не было выраженіемъ однихъ личныхъ чувствъ Михайлова, оно отражало широко распространенное настроеніе нашего общества, которое было удручено и прямо возмущено суровымъ приговоромъ надъ Михайловымъ.
Какъ ни тяжело было Михайлову переносить заточеніе въ крпости, но, будучи писателемъ по призванію, горячо любившимъ литературу, онъ не переставалъ думать о работ, о книгахъ, о будущемъ изданіи сборника своихъ стихотвореній. ‘Жаль мн моихъ книгъ,— говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ къ своимъ друзьямъ — Шелгуновымъ.— Да неужто ихъ отнимутъ? Бумаги-то нельзя ли хоть спасти? По слабости человческой, я, и при полной невозможности, все строю разные литературные планы. И тмъ бы занялся и этимъ, а придется, вмсто пера и бумаги, вооружиться, можетъ-быть, лопатой и тачкой. Мн бы доставило большое удовольствіе, если бъ стихи мои, какъ вы писали, собрали и напечатали… Какъ бы цензура не запретила теперь нкоторыхъ вещей съ моимъ именемъ, хоть они и были вс напечатаны. Напримръ, ‘Блое покрывало’. А было бы жаль. Хотлось бы хоть что-нибудь оставить на память по себ, а стихи мои едва ли не лучшее изо всего, что мною написано!..’ Онъ все тревожился и о своей библіотек, которую собиралъ съ такою любовью, боялся, что у него отнимутъ его книги, и въ томъ же письм просилъ Шедгуновыхъ, если дйствительно книги отберутъ и станутъ продавать,— нельзя ли купить ихъ. ‘Вдь, врно, оцнятъ въ грошъ’. И еще разъ, въ самомъ конц письма, онъ просить о томъ же:— ‘Нельзя ли вамъ большую часть книгъ взять къ себ, какъ свою собственность? Или квартира опечатана?’ Еще ране, вскор посл ареста, въ сентябр 1861 г., онъ писалъ: ‘Если меня отправятъ на поселеніе, и можно будетъ взять книгъ, то хорошо бы Шекспира, да Гте, да Гейне… Только врядъ ли? Они, врно, захотятъ наказать меня для примра и острастки другимъ’.
И въ самомъ дл, они наказали его тяжко. Въ 275 нумер ‘Вдомостей С.-Петербургской Городской Полиціи’, отъ 14 декабря 1861 года, появилось слдующее извщеніе: ‘По полицейскому управленію столицы. 14 сего декабря, въ 8 часовъ утра, назначено публичное объявленіе на площади Передъ Сытнымъ рынкомъ, что въ Петербургской части, отставному губернскому секретарю Михаилу Михайлову Высочайше утвержденнаго мннія Государственнаго Совта, коимъ опредлено: Михайлова, виновнаго въ злоумышленномъ распространеніи сочиненія, въ составленіи коего онъ принималъ участіе, и которое имло цлью возбудить бунтъ противъ Верховной власти для потрясенія основныхъ учрежденій государства, но осталось безъ вредныхъ послдствій по причинамъ, отъ Михайлова независвшимъ,— лишить всхъ правъ состоянія и сослать въ каторжную работу въ рудникахъ на шесть лтъ’. Когда всть о суровой кар, постигшей Михайлова, дошла до лондонскихъ друзей его, Николай Платоновичъ Огаревъ прислалъ собрату-поэту горячее напутствіе въ стихахъ:
Закованъ въ желзо, съ тяжелою цпью
Идешь ты, изгнанникъ, въ холодную даль.
Идешь безконечною снжною степью,
Идешь въ рудокопы на трудъ и печаль.
Иди безъ унынья, или безъ роптанья,
Твой подвигъ прекрасенъ и святы страданья.
И врь неослабно, мой мученикъ ссыльный,
Иной рудокопъ не исчезъ, не потухъ —
Незримый, поспшный, повсюдный, всесильный
Народной свободы таинственный духъ.
Иди безъ унынья, или безъ роптанья,
Твой подвигъ прекрасенъ и святы страданья.
На слдующій день посл приговора, произнесеннаго Михайлову у ‘позорнаго столба’, несчастный писатель уже двинулся въ свой скорбный, далекій путь. ‘Съ самаго отъзда изъ Петербурга и до Тобольска,— говоритъ онъ въ крайне интересныхъ запискахъ своихъ:— я вообще былъ словно растерянный какой-то, ничего не могъ сообразить хорошенько, и все какъ будто что-то щемило мое сердце. Въ голов была какая-то путаница отъ неизвстности того, что меня ожидаетъ, на сердц — горько и одиноко, сны видлись все о свобод и объ оставленныхъ въ столиц друзьяхъ, а иногда и такіе, что я просыпался отъ испуга…’ Но наяву особенно страшиться ему было нечего: большихъ притсненій онъ не встрчалъ на пути, ему выражали сочувствіе и старались доставить возможныя удобства. Чтобы обезпечить на первыхъ порахъ его жизнь на каторг, да и для того, чтобы Михаилъ Ларіоновичъ могъ отправиться въ путь, не терпя неудобствъ, нужны были средства. И Гербель, Шелгуновы и еще кое-кто изъ его друзей ‘пустили въ лотерею часть его очень большой библіотеки, а другую часть отправили ему въ Сибирь. Пробывъ въ тобольскомъ острог около мсяца, Михаилъ Ларіоновичъ, въ собственномъ возк своемъ, отправился дале, но въ Верхнеудинск, когда наступила ранняя оттепель, возокъ пришлось бросить. Въ март 1862 года прибылъ онъ наконецъ для отбыванія каторги на Казаковскій золотой промыселъ, Нерчинскаго округа. Офиціально его зачислили на одинъ изъ рудниковъ въ качеств каторжанина, а неофиціально онъ проживалъ у родного брата своего Петра Ларіоновича, инженера, служившаго на Казаковскомъ пріиск, и пользовался свободой. Подъ 11-мъ марта 1862 года въ дневник поэта отмчено: ‘на закат я могъ бы воскликнуть: берегъ!’ — если бы и этотъ берегъ, несмотря на вс свои вншнія удобства, не былъ все-таки если не тюрьмой, такъ землей изгнанья…’ Этотъ дневникъ Михаилъ Ларіоновичъ началъ вести весною. Тяжелую душевную муку переживалъ онъ и въ то время, когда лто уже вступило въ свои права и яркій зеленый коверъ роскошно разстилался и но доламъ и на горныхъ крутизнахъ. ‘Горы, окружающія Казаково,— писалъ изгнанникъ на одной изъ послднихъ страницъ дневника:— тоже позеленли, стоятъ уже не сплошной темной грудой, ближайшія гряды ихъ отдляются отъ дальнйшихъ, которыя чмъ дальше, тмъ голубе… Хорошо кругомъ, а грустно. Я по цлымъ часамъ простаиваю иногда на террас дома, и меня не покидаетъ такое же точно чувство, какое внушило прекрасную нмецкую псню: ‘Wenn ich ein Vglein war!..’ Кукушка не перестаетъ кричать надрывающимся голосомъ, и я теперь очень хорошо понимаю, почему ссыльные ждутъ весной ея зова, чтобы уйти, куда глаза глядятъ. Какъ ходилъ я изъ угла въ уголъ въ своихъ тюрьмахъ, такъ брожу я часто и здсь по саду и по террас, и съ такими же почти мыслями…’ Тоску свою выражалъ онъ и въ стихахъ:
Вышелъ срокъ тюремный:
По горамъ броди!
Со штыкомъ солдата
Нтъ ужъ позади.
Воли больше… что же
Стны этихъ горъ
Пуще стнъ тюремныхъ
Мн тснятъ просторъ?..
Весною 1862 года Шелгуновы, мужъ и жена, отправились въ Сибирь постить Михайлова. На Казаковскомъ промысл они прожили около двухъ мсяцевъ, пока изъ Петербурга не пришло приказаніе объ арест обоихъ Шелгуновыхъ. Сперва ихъ водворили въ сосдней, Ундинской слобод, гд Михайловъ поселился у нихъ. Но посл Новаго года (1863) пришло изъ Петербурга новое приказаніе перевести Шелгуновыхъ въ Иркутскъ и держать тамъ до дальнйшихъ распоряженій подъ домашнимъ арестомъ. Съ этого времени они разстались съ Михайловымъ — разстались навсегда. Они вели съ нимъ дятельную переписку, подбодряли его надеждой на возможное облегченіе его участи, но свидться друзьямъ уже не удалось, потому что Михайловъ протянулъ недолго: 3 Августа 1865 года его не стало. Злая чахотка свела его въ могилу, врне, онъ умеръ отъ брайтовой болзни (органическаго перерожденія почекъ). ‘Михайловъ,— говоритъ Л. П. Шелгунова въ своей книг ‘Изъ далекаго прошлаго’: — остался вренъ себ до конца дней своихъ. Какъ разсказывалъ мн его братъ, Петръ Ларіоновичъ, присутствовавшій при его смерти, что и умеръ-то онъ вслдствіе своей доброты — безхарактерности, какъ самъ онъ называлъ свою доброту. Въ Каинскомъ пріиск былъ выстроенъ острогъ, и туда помстили политическихъ. Михайловъ уже выслужилъ свой срокъ, но посл него долженъ былъ еще дослуживать, какой-то полякъ, и онъ изъ дружбы къ нему остался въ острог и, во время своего добровольнаго заключенія, получилъ брайтову болзнь, отъ которой и умеръ’. Въ заключеніе, Шелгунова разсказываетъ, при какихъ обстоятельствахъ ей достались разныя рукописи и бумаги посл покойнаго. ‘За нсколько дней до смерти къ нему пріхалъ его братъ Петръ, и больной сказалъ ему, чтобы онъ взялъ съ полки связанныя и приготовленныя бумаги и передалъ ихъ мн въ руки. Братъ далъ ему слово, что бумаги будутъ переданы мн, и слово это сдержалъ, хотя изъ комнаты покойнаго ему пришлось выйти съ револьверомъ въ рукахъ’. Это какъ будто отзывается сценкой изъ бульварнаго романа какой-нибудь уличной газеты… И потомъ… есть тутъ, маленькая погршность относительно револьвера: въ т времена револьверы еще не играли роли въ домашнемъ обиход захолустнаго обывателя, да еще вдобавокъ сибирскаго.
По разсказу Петра Филипповича Якубовича (Л. Мельшина), нын также покойнаго, ‘развитіе чахотки, отъ которой Михайловъ сошелъ въ могилу (посл одного лишь года пребыванія въ Када), мстные обыватели приписываютъ главнымъ образомъ дню похоронъ Кароли (душевно больного ссыльнаго), во время которыхъ Михайловъ не то повредилъ, не то застудилъ себ ногу. Съ этого дня болзнь пошла быстрыми шагами впередъ…’ Якубовичъ, во время ссылки своей въ Сибирь, постилъ мста, гд Михайловъ жилъ въ послдніе годы и гд умеръ. Въ Забайкальской области, въ 300 верстахъ отъ города Нерчинска и въ 12 отъ рки Аргуни, тянется мрачная, глубокая котловина, ‘надъ нею утесовъ нмыя громады’, страшно обрывистыя, но ярко зеленющія лтомъ, а въ ней самой лежитъ глухая непривтная деревушка — селеніе Кадая, которую въ некрологахъ Михайлова и статейкахъ о немъ передлали въ Кадку. Въ этомъ селеніи, въ маленькомъ домик, принадлежавшемъ мстному сельскому старост Маюрову, и жилъ несчастный поэтъ, здсь онъ окончилъ и тернистый путь земной. Въ домик была всего одна комнатка, на голыхъ, бревенчатыхъ стнахъ которой висло нсколько портретовъ близкихъ друзей Михайлова и красовались на простыхъ полкахъ другіе, нмые друзья его — любимйшія книги. Простой столъ, очень незатйливая кровать, да два-три неуклюжихъ соломенныхъ стула, на манеръ дачныхъ,— вотъ и вся обстановка убогаго жилья, гд столько горькихъ думъ передумалъ рано вырванный изъ жизненнаго строя поэтъ, гд посщали его послдніе порывы вдохновенья, гд обдумывалъ онъ планы новыхъ произведеній, несмотря на подтачивавшій его злой недугъ, и гд такъ тревожилъ его изболвшееся сердце летучій рой ‘обманутыхъ надеждъ и горькихъ сожалній’. И какъ знать, можетъ-быть, сокрушался онъ о томъ, что, не зарывъ таланта въ землю, онъ все-таки не далъ ему развиться во всей сил, расцвсть еще пышне, принеся его въ жертву тому, что не было его настоящей стихіей, родной, излюбленной, покинувъ мирную жизнь поэта и слишкомъ поспшно, стремительно бросясь въ темный водоворотъ политическаго потока… Могъ ли онъ не грустить объ этомъ, когда передъ нимъ проходили его чудныя созданія — ‘Блое покрывало’, ‘Два корабля’, ‘Всю ночь стерегли мы дыханье у ней’, ‘Брось свои ино сказанья’, ‘Отъ слезъ и крови мутны и черны’, ‘Гренадеры’, ‘Сонъ невольника’,— эти перлы его переводовъ изъ иностранныхъ поэтовъ.
Въ Када видны два утеса, висящіе надъ котловиной: ‘съ одной стороны — обрывистый, огромный, царящій надъ всей окрестностью а лишенный всякой растительности. Съ вершины этого утеса взоръ проникаетъ за двнадцать верстъ, но и тамъ видитъ все т же печальныя возвышенія и сопки. Налво лежитъ утесъ поменьше, тоже обрывистый, но одтый кругомъ зеленью’. Вотъ тутъ и пріютилась могила Михайлова, отстоящая отъ самаго селенія на версту, не боле. Сперва на могильномъ холм былъ крестъ, но въ средин восьмидесятыхъ годовъ его снесло бурей, и онъ былъ украденъ мстными жителями на дрова. ‘Никто съ тхъ поръ,— разсказываетъ Якубовичъ:— не навщалъ могилы Михайлова… и самое мсто ея на безвстномъ утес было бы навсегда затеряно (старожилы указывали мн первоначально два совершенно различныхъ пункта), если бы вскор посл моего прізда кружкомъ мстной интеллигенціи не были приняты своевременныя мры: осенью 1894 года былъ поставленъ новый крестъ надъ Михайловымъ… Крестъ вышиною около сажени изъ простой лиственницы съ скромной надписью: ‘Михаилъ Ларіоповичъ Михайловъ. Умеръ въ 1865 году’. 1894 годомъ и кончаются свднія о дорогой могил поэта-изгнанника, о которой — увы!— нельзя сказать, что къ ней ‘не зарастегь народная тропа’…
Съ момента ареста Михайлова имя его надолго стало запретнымъ, и т стихотворенія, которыя онъ присылалъ изъ края изгнанья, печатались съ большой опаской, подъ буквами или подъ псевдонимами Мих. Илецкій, Л. Мелиховъ, а то и совсмъ безъ подписи. Лтъ черезъ десять посл его смерти г-жа Шелгунова особенно усердно помщала его произведенія, и поэтическія и прозаическія, иногда и подъ своей фамиліей (повторяя даже т, которыя при жизни его появлялись за полной подписью Михайлова), что приводило многихъ въ недоумніе, особенно посл того, когда вс эти стихотворенія вошли въ сборникъ переводовъ Михаила Ларіоновича, изданныхъ ею довольно небрежно, съ большими пропусками, въ 1890 году. Около того же времени появились и нкоторыя беллетристическія произведенія Михайлова. Превосходное изданіе почти всего, напечатаннаго имъ въ проз и стихахъ, вышло въ 1867 году, выпущенное книгопродавцемъ С. В. Звонаревымъ, въ 8 томахъ, со всей тщательностью редактированное извстнымъ поэтомъ и библіографомъ, другомъ Михайлова, Николаемъ Васильевичемъ Гербелемъ. Но это изданіе, несмотря на то, что заключало въ себ исключительно вещи, дозволенныя цензурой, уже бывшія въ печати, было сожжено безъ суда и слдствія. Очевидно, хотли имя Михайлова предать полному забвенію… Но, такъ или иначе, времена мняются. На свтъ Божій выплыли и записки Михайлова и его пресловутое ‘дло’, рисующіе въ настоящемъ свт ‘преступленіе’ несчастнаго писателя, человка кристальной совсти, встаетъ его прекрасный, симпатичный образъ, образъ поэта-лирика съ грустной общественной нотой, съ бездной чувства возвышеннаго, полнаго глубокой человчности и состраданія ко всему обездоленному, оскорбленному людской нетерпимостью, злобой, неправдой, грубою силой, поэта, пылающаго любовью къ безвстнымъ труженикамъ, къ самоотверженнымъ героямъ, къ тмъ, кто силенъ волею, твердъ и крпокъ духомъ. Понятными становятся его стремленія къ свту и правд, гражданственность его мотивовъ, его чуткость и умнье отыскивать среди шедевровъ западно-европейской поэзіи именно то, что отвчало этимъ стремленіямъ, удивительной искренности и задушевности его чувства.
На памятник Томаса Гуда, на карниз плиты, поддерживающей бюстъ поэта, начертаны слова: ‘Онъ проплъ псню о рубашк’. Знаменательными словами ярко отмчена заслуга творца этой псни. Невозможно не признать и заслуги Михайлова въ томъ, что онъ первый перевелъ всемірно-извстное произведеніе англійскаго поэта, какъ перевелъ еще цлый рядъ произведеній, одухотворенныхъ тми же идеями, которыя вложены въ ‘Псню о рубашк’. Такія псни будятъ спящую совсть ‘и волнуютъ мягкія сердца’, въ нихъ —
…кипитъ живительная кровь,
Торжествуетъ мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь.
Та любовь, что добрыхъ прославляетъ,
Что клеймитъ злодя и глупца
И внкомъ терновымъ надляетъ
Беззащитнаго пвца…

Петръ Быковъ.

Царское Село.
Апрль 1912 г.
Быков Петр Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Д. Н. Мамин-Сибиряк, Быков Петр Васильевич, Год: 1915
  2. Антверпен, Гент, Брюгге, Муратов Павел Павлович, Год: 1928
  3. Религия рояли, Шоу Бернард, Год: 1911
  4. Иветта Гильбер, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1898
  5. Есенин, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1926
  6. Сервантес, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1892
  7. Гаснущие звезды, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1902
  8. Петр Николаевич Семенов, Грот Константин Яковлевич, Год: 1932
Электронная библиотека