‘Міръ Божій‘, No 7, 1895
Д. Мамин-Сибиряк. Золото. Роман. Москва. 1895 г, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Д. Маминъ-Сибирякъ. Золото. Романъ. Москва. 1895 г. Изд. И. Д. Сытина. Ц. 1 р. 50 к. Трудно передать въ небольшой рецензіи то глубокое впечатлніе, какое производитъ безотрадная картина, широко и мастерски написанная въ новомъ произведеніи г. Maиина-Сибиряка. Уралъ, съ его оригинальной, во многомъ отличающейся отъ общерусской жизнью, служитъ фономъ, на которомъ разыгрывается трагикомедія, именуемая ‘золотой горячкой’. Промысловое населеніе, перебивавшееся кое-какъ на работахъ компаніи, захватившей въ свои руки золотоносную дачу въ 50 квадратныхъ верстъ, бросаетъ старыя работы и пускается на поиски свободнаго золота въ новой, открытой для всхъ казенной дач. Первый подбиваетъ на поиски старая канцелярская крыса, бывшій служащій еще во время казенныхъ каторжныхъ работъ, Кишкинъ, измотавшійся и опустившійся, когда-то въ доброе старое время воровавшій вмст со всми. Отъ прежняго ничего у него не осталось, кром неутолимаго аппетита и ненависти къ тмъ, кто лучше съумлъ устроиться, обезпечить себя. ‘Въ т поры,— плачетъ старый ворище,— отсчь бы мн руки, да и то мало. Дуракъ я былъ’. Другіе крали десятками тысячъ, а ему доставались сотни рублей, хотя и ихъ было довольно, какъ видно изъ его воспоминаній о собственномъ дом, мадер, картахъ и прочихъ прелестяхъ казенныхъ работъ, когда не кралъ только лнивый. Изъ постоянныхъ воздыханій старыхъ служащихъ объ этомъ времени и изъ доноса, который сочиняетъ Кишкинъ на всхъ своихъ прежнихъ сослуживцевъ, вырисовывается ужасающая картина казенныхъ работъ. Помимо воровства, составлявшаго самую невинную черту казеннаго завдыванія, все управленіе сводилось къ такой эксплуатаціи подневольнаго каторжнаго люда, о которой теперь трудно составить понятіе. Это время выработывало особые типы, наиболе интереснымъ и выдержаннымъ является старый штейгеръ Родіонъ Потапычъ, ‘фанатикъ казеннаго пріисковаго дла. Старикъ весь былъ въ прошломъ, въ томъ жестокомъ прошломъ, когда казенное золото добывалось шпицрутенами’. Самъ изъ бывшихъ каторжныхъ, онъ неумолимымъ исполненіемъ долга и добросовстностью завоевалъ себ почетную извстность, какъ чрезвычайно знающій и опытный, строгій, но справедливый человкъ. Эту преданность длу, а не себ, онъ переноситъ затмъ съ казеннаго управленія на компанейское, замнившее казну, и съ недовріемъ и насмшкою относится къ старателямъ и вольнымъ пріискамъ. Но такіе типы, конечно, являлись лишь исключеніемъ. Въ общемъ, подъ вліяніемъ растлвавшаго всхъ каторжнаго труда, жизнь слагалась на чисто животныхъ, по выраженію мстнаго населенія, ‘звриныхъ’ началахъ. Г. Маминъ съ обычнымъ талантомъ выводить типъ за типомъ различныхъ представителей этого промысловаго люда, не знавшаго иной правды, кром ‘стихійной’, о которой такъ плачутъ теперь иные ‘народные благодтели’. Тутъ и рабочіе, какъ безшабашный пьяница Мыльниковъ и его дочь Окся, нарисованные съ неподражаемымъ юморомъ. Мыльниковъ вчно пьянъ, бахвалъ и лодырь, пользуется всхъ охватившей горячкой и обманываетъ своими рчами о золот, которое, по его словамъ, везд такъ и ‘претъ’, только умй подбирать. Случайно наткнувшись на ‘жилку’, онъ сматывается окончательно, быстро пропиваетъ все и ютится подъ успокоительной снью кабака. Кабатчикъ Ермошка и его жена Дарья представляютъ не мене оригинальную пару. Положеніе Дарьи было самое забитое. Ермошка изводилъ ее всми способами, не зная, какъ избавиться отъ старой и больной жены. Дарья тоже жалла, что никакъ не можетъ умереть. ‘Связала я тебя, — говорила она мужу о себ, какъ говорятъ о покойникахъ.— Въ самый бы теб разъ жениться… Охъ, нейдетъ моя смертынька’…— ‘Это ты правильно,— отвчаетъ мужъ,— только помирай скоре, а то время напрасно идетъ. Совсмъ изъ годовъ выйду, покедова подохнешь’… Дарья употребляла вс мры, чтобы умереть и освободить мужа, которому выбирала сама невсть на случай смерти. Но смерть, какъ на грхъ, не приходила. ‘Когда же ты помрешь, Дарья?— серьезно спрашивалъ Ермолай свою супругу.— Эдакъ я съ тобой всхъ невстъ пропущу’…— ‘Помру, Ермолай Семенычъ… Потерпи до осени-то’.— Съ горя Ермошка билъ безотвтную Дарью чмъ попадя, но та опять поднималась. ‘Не по тому мсту бьешь,— жаловалась она.— Ты бы въ самую кость норовилъ… Охъ, въ чужой вкъ живу! А то страви чмъ ни на есть… Вонъ Кожинъ какъ жену свою изводитъ: одна страсть’.
Кожинъ, молодой раскольникъ, тоже жертва стихійной правды. Одинъ разъ онъ нарушилъ ее, поддавшись правд человческой, полюбивъ глубоко и искренне. Но семья возстала съ той и другой стороны. Влюбленныхъ разлучили, Кожинъ женился по выбору матери и возненавидлъ свою жену той же стихійной ненавистью, которая, какъ и прославленная стихійная правда, коренится въ животныхъ началахъ человческой природы. ‘Кожинъ совсмъ озврлъ и на глазахъ у всхъ изводилъ жену. Въ морозъ выгонялъ ее во дворъ босую, гонялся за нею съ ножомъ, билъ до -безпамятства и вообще продлывалъ т зврства, на какія способенъ очертвшій русскій человкъ. Знали объ этомъ вс сосди, женина родня, вся деревня, и ни одна душа не заступилась еще за несчастную бабу, потому что между мужемъ и женой одинъ Богъ судья’…
Золотая горячка, въ конц концовъ, обманула всхъ, раззоривъ большинство населенія и разшатавъ старые устои жизни, сложившейся на началахъ крпостнаго труда. Послдній представитель и фанатикъ его, старый штейгеръ сходитъ съ ума и самъ разрушаетъ шахту, стоившую компаніи сотенъ тысячъ рублей. Компанія закрываетъ работы за ихъ невыгодностью,— ‘и это въ такой мстности, гд при правильномъ хозяйств могло благоденствовать стотысячное населеніе и десятокъ такихъ компаній’.
Эпическій тонъ, въ которомъ ведется весь романъ, объективное отношеніе автора, не позволяющаго себ никакихъ подчеркиваній или лирическихъ отступленій, придаютъ роману художественную законченность, а яркій и колоритный языкъ, сжатый и сильный, длаетъ его однимъ изъ лучшихъ произведеній г. Мамина, которое можно поставить на ряду съ его ‘Уральскими разсказами’ и ‘Горнымъ гнздомъ’. Между прочимъ, отличительная черта таланта г. Мамина — художественная объективность, съ особенной силой проявляющаяся въ этомъ роман,— послужила поводомъ къ упреку, будто авторъ совершенно равнодушенъ къ тому, что разсказываетъ. Странность такого упрека, намъ кажется, доказываетъ только, что рецензентъ упустилъ изъ виду различіе въ творчеств, которое бываетъ субъективнымъ, какъ, напр., у Гаршина или г. Короленко, или объективнымъ, какъ у Гончарова или Писемскаго. Оба вида творчества вполн законны, потому что преслдуютъ одну и ту же цль — дать художественный образъ. У субъективнаго художника при этомъ на первомъ план его личное настроеніе, то впечатлніе, какое на него произвелъ данный образъ. Объективный художникъ не заботится объ этомъ, исчезая самъ за нарисованной имъ картиной, и если она художественна,— если впечатлніе вполн отвчаетъ дйствительному, то задача художника выполнена, и выполнена нисколько не хуже, чмъ задача художника-субъективиста. Скоре напротивъ,— чмъ объективне художникъ, тмъ лучше онъ выполняетъ свое назначеніе, тмъ сильне впечатлніе отъ созданнаго имъ образа. Въ этомъ отношеніи, романъ г. Мамина ‘Золото’ — безупреченъ. Писатель, обладающій меньшимъ талантомъ, пролилъ бы слезу сочувствія и надъ женой Ермошки, и надъ загубленной жизнью Кожина, но врядъ ли вызвалъ бы этимъ отвтную слезу у читателя. Художникъ никогда не долженъ забывать, что онъ — не публицистъ, для котораго обязательно высказаться возможно ясне, на чьей онъ сторон, — Ермошки или его жены. Для художника обязательно одно — изобразить ихъ обоихъ правдиво, а это ужъ наше, читательское, дло, какъ мы къ нимъ отнесемся, кого осудимъ, кого оправдаемъ. Идеальнымъ художникомъ былъ бы тотъ, кто могъ бы быть такъ же безпристрастенъ, какъ природа. Но это — лишь идеалъ, потому что всякій художникъ прежде всего человкъ и его сочувствіе или отвращеніе даетъ себя чувствовать помимо его воли. Такъ, въ томъ же роман ‘Золото’ читатель не можетъ не видть, что вс симпатіи автора на сторон тхъ его персонажей, въ которыхъ человческая правда подавляетъ стихійную. Ему симпатиченъ старый штейгеръ, въ которомъ главную черту характера составляетъ преданность долгу, хотя бы и ложно понятому, и его дочь еня, несчастный предметъ любви Кожина, очерченная нжными штрихами, образъ, полный глубокой поэзіи и двственной красоты. И если не замтно этой симпатіи въ обрисовк отношеній Ермошки и его жены, то иначе и быть не можетъ. Палачъ и его жертва равно противны въ данномъ случа, какъ подлинные, не прикрашенные представители стихійной правды, и г. Маминъ явился истиннымъ художникомъ, доврившись вполн чувствамъ читателей и воздерживаясь отъ выказыванія собственныхъ.