Александра Ивановна Соколова
Царский каприз
Исторический роман из времен царствования Николая I
I
В ЦАРСКИХ ПОКОЯХ
II
СЕМЬЯ ГЕРОЯ
III
БРАТ КАЗНЕННОГО ДЕКАБРИСТА
Царский каприз, Соколова Александра Ивановна, Год: 1914
Время на прочтение: 188 минут(ы)
Соколова А. И. Царский каприз. — M.: TEPPA, 1995. — (Тайны истории в романах, повестях и документах).
Ранние весенние сумерки спускались над туманным Петербургом. Лучи заходящего солнца скользили по крышам высоких домов и яркими бликами отражались на куполе мрачной Петропавловской крепости и на весело уходившем ввысь золотом шпиле Адмиралтейства.
Эти лучи, играя, пробирались сквозь зеленеющую листву Летнего сада, миллионами золотых брызг дробились и скользили по гладкой поверхности уснувшей Невы и, сплошь заливая огромную Дворцовую площадь, живым снопом врезались в зеркальные окна роскошного Зимнего дворца.
Там, перед широким итальянским окном царского кабинета, выходившего на Неву, прислонившись спиной к мраморному косяку и весь уйдя в глубокую думу, стоял мощный красавец, император Николай I Павлович, за несколько лет перед тем вступивший на русский престол.
Тревожной страницей врезалось это воцарение в историю русского государства. Далеким отзвуком откликнулось оно в мрачных рудниках холодной Сибири и в виде тяжелого эпилога завершилось среди дрогнувшей столицы казнью декабристов.
Окончился драматический эпизод великодушной борьбы между царственными братьями, среди ореола великодушия состоялось отречение от престола цесаревича Константина Павловича и северный гигант Николай Павлович смелой, мощной стопою взошел на ступени могучего трона.
Он решительной, твердой рукою крепко сжал бразды сложного правления, зорким взглядом окинул свое широко раскинувшееся царство, и его громкий голос вещим кликом пронесся из конца в конец необъятной России.
Достигнув своей цели — беспрекословного повиновения своей державной воле, он спокойно вздохнул своей мощной грудью гиганта и улыбнулся холодной улыбкой удовлетворения.
Но был ли он счастлив в тайнике своей глубокой, как море, души? Не тревожило ли его недавнее прошлое, не вставала ли грозным признаком тревога за грядущее?.. Увы! Сказать это не мог никто! Северный колосс, как гранитная скала, глубоко хранил и свое мощное горе, и свою холодную, спокойную радость. Во всем мире он любил только свою семью. Он нежно заботился о подраставших детях и с благоговейным обожанием относился к своей царственной супруге, в то же время тревожно сторонясь от нее, оберегая ее от жгучих порывов своей властной любви. Он берег Александру Федоровну, как экзотический цветок, глубоко сознавая, что ей, при ее хрупкой натуре, трудно было подняться от тех тревог и волнений, которые ей пришлось пережить в роковой день 14 декабря 1825 г.
В тот исторический момент, когда Николай Павлович, почти вырвав маленького наследника из рук обезумевшей от страха матери, вынес его на волновавшуюся площадь и передал на руки верного ему полка, у императрицы Александры Федоровны впервые задрожала голова, и затем этот недуг уже не оставлял ее до конца ее жизни.
Но миновал короткий период времени, и, вполне успокоенная, счастливая, оберегаемая горячим, беспредельным обожанием супруга, окруженная цветником красавцев-детей, нежная и хрупкая, царица вся отдавалась счастью, вся наслаждалась жизнью и между тем оставалась как бы вне этой жизни, будучи оберегаема благоговейным культом всего окружавшего ее.
Рождение последних крепких и здоровых детей отняло у императрицы ее последние силы, и заботливо наблюдавшие за нею медицинские светила решительным словом науки положили известную грань между державными супругами. Кроткая и всему покорная императрица с женственной улыбкой встретила это решение представителей науки, а государь с молчаливым уважением преклонился перед ним.
И теперь, только что окончив обычный ранний обед (в Зимнем дворце в царствование императора Николая Павловича обедали обыкновенно в три часа дня), государь проводил императрицу до ее будуара и прошел в свой рабочий кабинет, смежный с небольшой, по-спартански обставленной спальней, где стояла его узкая железная кровать, покрытая военной шинелью.
Он остановился пред окном, выходившим на Неву, и весь отдался глубоким думам.
В последнее время император Николай Павлович задумывался все чаще и чаще, и наряду с горькими страницами прошлого в его уме вставали тревожные заботы о грядущем. Какое-то смутное предчувствие тяготило его душу, как будто в этом совершенно покорном ему могучем царстве где-то тайно и скрытно гнездилась какая-то никому неведомая, загадочная скорбь, вставала и смутно надвигалась какая-то тревожная, неведомая опасность.
Государь пристальным взглядом своих строгих глаз скользнул по заснувшей поверхности широкой Невы, на минуту остановился на шпиле Петропавловской крепости и, слегка вздрогнув, отошел от окна и опустился в кресло, стоявшее перед большим письменным столом.
Посреди этого стола в дорогой резной раме стоял портрет императрицы с маленьким наследником на руках, сбоку от нее грациозной группой весело выглядывали из золоченой рамки пленительные личики маленьких великих княжен, в глубь кабинета уходило, сливаясь с темной дубовой рамкой, строгое лицо Петра Великого с острым профилем и сдвинутыми густыми бровями, из-под которых зорко смотрели умные и проницательные глаза, а в темном углу, за тяжелыми складками бархатной портьеры как будто прятался написанный масляными красками портрет императора Павла I с его некрасивым профилем и загадочной тоскою его глубоких, словно блуждающих глаз.
Николай Павлович хорошо помнил отца, в его памяти глубоко врезались подробности последнего вечера, проведенного Павлом Петровичем среди родной семьи, и этот портрет, выступавший из своего темного угла, каким-то зловещим призраком вставал перед ним. Он как будто манил его куда-то, как будто о чем-то предупреждал его и чем-то грозил.
Император скользнул взором по всей этой исторической галерее фамильных портретов, на минуту остановился на кротком, мистическом лице императора Александра I, с болью в сердце отвел взор от изображения некрасивого лица своего брата, цесаревича Константина и, опустив голову на грудь, глубоко задумался.
Много было тут гордых, мощных властителей великого царства. На всех этих гордых головах поочередно покоилась державная корона, во всех этих, теперь уже мертвых, руках властно держался царский скипетр. А между тем кому из них и корона, и скипетр дали безоблачное счастье, в чью душу влили тихий, безмятежный покой?
Длинной вереницей прошли все эти монархи, друг другу завещая горькие уроки, друг перед другом вставая историческими примерами.
Император думал, на ком из них в эту тревожную минуту остановить ему свое внимание, кого принять за образец?..
И мысль подсказала ему, что этим образцом нужно избрать не Петра Великого, во всех своих новаторствах слепо следовавшего чужому примеру, рабски подражавшего всем чужим ошибкам, и не тревожную тень с детства обреченного на гибель отца, что не за таинственным мечтателем, мистиком и полуотшельником императором Александром I нужно было последовать в ту таинственную даль исторического тумана, из которой его не освободило даже строго правдивое слово всемирной истории.
Кто же из них был прав на своем ответственном царственном пути? Пред чьей скорбной тенью преклониться? По чьим следам пойти?
Между ним и всеми этими скорбными тенями была крупная, существенная разница. Все они по неотъемлемому наследственному праву входили на ступени трона, тогда как он ступил на них, благодаря отказу своего царственного брата от своих прав на престол, превышавших те, которые принадлежали ему.
Император Николай Павлович занял место на троне с палящим зноем честолюбия в душе, с природным инстинктом власти, с глубокой верою в себя, но занял его неподготовленный к великой мировой задаче и минутами сам глубоко чувствовал и сознавал эту неподготовленность.
Такая именно минута наступила для него теперь, среди полного беспросветного одиночества, среди царственной роскоши пышного и молчаливого дворца, и он был рад, когда в дверь его кабинета раздался стук и на пороге показалась некрасивая и приземистая фигура его младшего брата, великого князя Михаила Павловича. Император всегда был рад видеть этого брата, он знал, как горячо и самоотверженно тот любит его, знал, что по первому его слову Михаил Павлович, не задумавшись, отдаст свою жизнь, и сам горячо и преданно любил его.
Государь приветливым взглядом встретил вошедшего и, дружески протягивая ему руку, разом заметил на лице великого князя какую-то непривычную ему не то грустную, не то досадливую тень.
— Что с тобой, Миша? — ласково осведомился он, называя брата тем дружеским именем, которое они оба сохранили еще со времени далекого детства. — Ты как будто или сердит на кого-то, или кем-то и чем-то сильно недоволен?
— Все вместе! — пожал великий князь своими широкими плечами, в которые глубоко ушла его некрасивая голова. — Я и сердит, и недоволен, и прямо таки зол!
— Что? Или опять твои гвардейцы что-нибудь напроказили? — рассмеялся император. — Никак вам Бог лада не дает! Ты их всех без души любишь, они тебя все поголовно обожают, а вечно у вас идет какая-то глухая борьба, вечно ты с ними воюешь!
— Да как же не воевать, когда с ними никакого слада нет? — проворчал великий князь, опускаясь в кресло и весь уходя в его мягкие пружины, в то время составлявшие еще предмет далеко не всем доступной роскоши.
В этой позе Михаил Павлович рядом со своим красавцем-братом казался почти карликом. Сравнительно очень невысокого роста, тучный и очень некрасиво сложенный, он всей своей крупной головой уходил в широкие плечи, что вместе с сильно сутуловатою спиной и густыми прядями непослушных волос, как-то комично торчавших во все стороны, представляло малопривлекательную, отчасти даже комическую фигуру, над которой Михаил Павлович сам нередко подшучивал.
Но на этот раз ему было не до шуток. Он был серьезно расстроен чем-то и, так же быстро вскочив с места, как он быстро занял его, он принялся быстрыми и нервными шагами ходить из угла в угол огромного царского кабинета.
Государь хорошо знал эту манеру, ясно обнаруживающую в брате серьезное волнение.
— Да скажи мне, в чем дело? — ласково переспросил он. — Ведь не секрет же это?
— От тебя, конечно, нет! Я даже прямо-таки пожаловаться тебе хотел… Да тут такое обстоятельство… — и Михаил Павлович развел руками.
— Даже мне жаловаться хотел? Вот как?.. Значит, дело нешуточное?.. Жаловаться ты не охотник! Тут уж ведь до конфирмации тогда дело доходит?
— Да и дошло бы, если бы не одно щекотливое обстоятельство! Не будь тут замешано имя женщины, я проучил бы этого мальчишку!.. Да, не будь, тут не только имя, а честь женщины, даже молодой девушки замешано!
— Да, если так, то дело другое! — серьезно проговорил государь.
Он рыцарски относился к вопросу женской чести и не стал расспрашивать брата о подробностях того дела, о котором тот вел речь.
Прошла минута упорного, тяжелого молчания. Великий князь, видимо, хотел что-то сказать, но не решался.
— Я… знаешь ли… к тебе… с просьбой! — наконец произнес он, не глядя на брата.
Государь улыбнулся. Он предвидел конец разговора.
— Тебе денег нужно?.. Да? — ласково осведомился он.
Он знал, что у великого князя никогда не было рубля за душой и что это происходило единственно от того, что Михаил Павлович раздавал все, что получал и от казны, и с личных своих имений.
— Да… Я хотел бы!.. Впредь бы мне… в счет жалованья… Только с твоими министрами я разговаривать не люблю. Лучше сам ты дай мне, а когда придет срок, я жалованье получу и сам тебе принесу.
— Да хорошо, хорошо!.. Сосчитаемся! — улыбнулся государь.
— Да больше давай!.. Бог их там знает, сколько у них на свадьбу-то уйдет.
— На свадьбу? Ты, стало быть, в сваты записался?
— Запишешься тут, если дело так исключительно сложилось! — сердито произнес Михаил Павлович.
— Десяти тысяч с тебя будет?
— Ну, вот еще! Конечно, хватит.
Надо заметить для верности исторической передачи, что в то время счет велся еще на ассигнации, и не крупная в настоящее время сумма в три тысячи рублей серебром в то время представляла собой крупную и солидную сумму в десять тысяч рублей ассигнациями.
— Бери больше, если надо! — предложил император.
— Ну, хорошо, дай двенадцать тысяч, а больше уж ни под каким видом! Опять твой Булгаков!.. Стал бы из-за него тебя беспокоить? Да и надоел он мне хуже горькой редьки… Я ему наотрез сказал, чтобы он унялся, а не то я его в армию сплавлю.
— Не сплавишь… он тебя забавляет! — рассмеялся государь.
— Прежде забавлял, а теперь надоел! Прямо-таки озорничает.
— А назначение этих денег — секрет?
— От тебя-то? Что ты это! Я только хотел позднее сказать тебе… когда я все устрою.
— Ну, и прекрасно!.. Я не настаиваю. Деньги тебе сейчас велеть выдать или прислать?
— Нет, лучше пришли! Терпеть не могу за чужими деньгами руку протягивать!..
— Это мои-то деньги тебе ‘чужие’? — укоризненно покачал головой государь и, чтобы сгладить несколько неприятное впечатление этого разговора, спросил: — Ты к детям не заходил?
— Я-то? Да разве я могу к ним не зайти? Мы с Мишей даже галопом вокруг всей комнаты объехали… Что за прелестный мальчик! — с восторгом произнес великий князь, без ума любивший детей вообще, а своего крестника, маленького в то время великого князя Михаила Николаевича, прямо-таки обожавший. — И счастливец же ты!.. Четыре мальчугана у тебя! Вот у меня все только девочки! — с комической грустью пожал он плечами.
— Да, да!.. стонешь, а сам в своих девочках души не чаешь! — рассмеялся император.
— Ну, еще бы! Мои барышни — прелесть! — весь просиял великий князь, обожавший своих дочерей и тем не менее жаждавший иметь сына. — Чем они, красавицы ненаглядные, виноваты, что не кавалерами родились? На свою супругу я точно подчас серьезно негодую, а они-то, бедняжки, тут при чем? Да, брат, — в виде рассуждения прибавил великий князь. — Вот всеми единодушно признано, что великая княгиня Елена Павловна — редкого ума женщина, а у нее все дочери да дочери!.. В этом отношении она сильно отстала от многих вовсе не умных женщин! Посмотри ты на Трубецкую! Уж ей ли умом хвастать!.. Только что сена не ест, а шестого сына родила!.. Прямо как по заказу… словно подряд какой сняла!.. А у меня барышня к барышне, как на подбор… словно игрушечный магазин какой-то!..
При воспоминании о дочерях некрасивое лицо великого князя озарилось светлой улыбкой. Улыбнулся и государь.
— Ну, прощай пока! — сказал Михаил Павлович протягивая руку брату. — Спасибо, что не отказал исполнить мою докучную просьбу. Надоел я тебе с деньгами, да что мне делать, если они у меня в кармане никак удержаться не могут? — И, пожав еще раз руку брата, Михаил Павлович направился к двери, но на пороге остановился. — Да, говорил я с тобой о крестнике моем, красавчике, да и забыл сказать!.. Он давеча не удовольствовался тем, что я его на плечо к себе посадил, а прямо-таки норовил на шею ко мне забраться. Ты на это обрати внимание!.. Мал-то он мал, но все-таки нехорошо, когда Михель на шею сядет!
Бросив этот шутливый, но едкий каламбур, великий князь исчез за тяжелой бархатной портьерой.
Государь добродушно улыбнулся ему вслед. Он хорошо знал глубокую и нескрываемую антипатию брата к его любимцу Клейнмихелю, которого, впрочем, не любили все, близко видевшие и знавшие его.
В тот же день довольно поздно вечером перед скромным домом неподалеку от певческого моста остановились дрожки, с которых бойко спрыгнул красивый гвардейский офицер в форме Преображенского полка.
В то время пролетки на площадках еще не стояли, и извозчичьи экипажи почти всецело ограничивались старомодным сооружением, носившим оригинальное название ‘гитары’. Оно состояло из длинного сиденья с низенькою круглой спинкой, к которой и прислонялся седок, закидывавший затем обе ноги по сторонам длинного сиденья, оставаясь, таким образом, в позе человека, сидящего верхом на лошади. Дамы садились на эти ‘гитары’ боком и их слегка придерживали кавалеры, когда же ехали две дамы вместе, то обе садились боком в разные стороны, что было настолько же неудобно, насколько и некрасиво. Но в то далекое время обывательский глаз привык к этому, и все поголовно ездили на ‘гитарах’, не жалуясь ни на тесноту, ни на неудобство такого выезда.
Одною из хороших сторон такого способа передвижения была его дешевизна, хотя в то далекое время и все оплачивалось сравнительно дешевою ценой.
В ту минуту, когда ‘гитара’ остановилась перед домом, из отворенного окна второго этажа поспешно и тревожно выглянула на улицу красивая головка молодой девушки с бледным, взволнованным личиком и тревожным взглядом глубоких черных глаз. Она вся высунулась из амбразуры окна, вызвав этим строгий оклик пожилой, но еще очень красивой дамы, сидевшей на диване и державшей в руках книгу, в которую она, однако, не заглядывала. Видно было, что эта книга служила ей только средством отвлечь от себя тревожное внимание молодой девушки и в то же время самой зорко проследить за ней.
— Софи!.. Это неприлично! — тихо, но внушительно произнесла дама, увидав порывистый жест дочери. — Кто приехал, тот войдет! Что за нетерпение!..
Молодая девушка ничего не ответила, но сдаться на окрик матери, очевидно, не хотела и, услыхав в передней стук порывисто отворившейся двери, смело и решительно двинулась навстречу новоприбывшему.
— Вы? Наконец-то! — громко произнесла она, крепко пожимая руку вошедшего в комнату офицера и на минуту удерживая ее в своих руках. — Сколько дней вас не было!.. Я вся измучилась от тревоги!..
— Софи! — еще громче и настоятельнее повторился окрик строгой матери.
Офицер, нетерпеливо высвободив свою руку из рук молодой девушки, направился в сторону ее матери.
— Здравствуйте, князь! — сказала та спокойным и ровным голоском, в то время как ее взгляд все глубже и пристальнее впивался в красивое лицо молодого гвардейца.
А он в этот момент заговорил, обращаясь к матери молодой девушки:
— Простите, Елена Августовна, за долгое отсутствие!.. Я был не так здоров… Притом же занятия по службе… приготовления к выступлению в лагере…
— Да, но все-таки мне казалось, что вы могли и должны были приехать! — спокойно, но твердо произнесла та, которую офицер назвал Еленой Августовной и которая была не кто иная, как вдова известного в свое время генерала Лешерна.
Этот генерал покрыл свое имя вечной боевой славой, взорвавшись в осажденной крепости вместе с находившимся с ним гарнизоном, и в воздаяние за этот подвиг оставшиеся после него вдова и дочь получали солидную пенсию. Кроме этого дочь получила воспитание в одном из первых институтов столицы, из которого была выпущена с первой золотой медалью за три года до начала нашего рассказа.
Молодая девушка еще в институте обращала на себя всеобщее внимание своей исключительной красотой и после выпуска была окружена толпой ухаживателей и поклонников, однако ко всем им она долгое время была совершенно равнодушна, так что даже заставила всех представителей ‘большого света’ уверовать в то, что для оживления этого роскошного мрамора еще не находился Пигмалион. А между тем этот Пигмалион нашелся в лице исключительно красивого молодого офицера Преображенского полка, князя Несвицкого, который и сам с первого же взгляда без ума влюбился в прелестную Галатею.
Князь Несвицкий в свою очередь был хорош собой, и, находясь рядом, он и дочь генерала Лешерна составляли такую идеальную, такую пленительную пару, что, когда они танцевали вместе на балах или появлялись рядом на гуляньях или в кавалькадах, то им только что не аплодировали.
В самом деле, трудно было представить себе что-нибудь очаровательнее этой юной парочки с оживленными, правильными, как на древних камеях, лицами, с полными грации движениями и с тем задором светлого, молодого веселья, которое может дать только полное сознание возможного и легко достижимого счастья.
С первого момента появления князя в доме генеральши Лешерн стоустая молва уже произвела его в почетное звание жениха молодой красавицы Софьи Карловны, и эта свадьба признавалась бесповоротно решенным вопросом.
В осуществление своей заповедной мечты верила и молодая красавица-невеста, в эту свадьбу свято верила и мать невесты, и только сам жених, хотя и страстно влюбленный, как-то сдержанно молчал, откладывая решение этого вопроса до времени своего отпуска в Москву, к отцу и матери, без согласия которых он, по его словам, не мог ни на что решиться.
Так прошел весь зимний сезон и наступил Великий пост. Вдруг в один фатальный для молодой Софьи Лешерн день из Царской Славянки, где тогда был расквартирован Преображенский полк, было получено известие о том, что князь Несвицкий, любивший сам выезжать верховых лошадей, был выброшен из седла и серьезно разбился.
Весь Петербург всполошился при этом известии. Князь Несвицкий и по красоте, и по своему безукоризненному аристократизму справедливо считался одним из самых блестящих кавалеров и по нем втайне вздыхало не одно великосветское женское сердечко.
В Царскую Славянку ежедневно посылали узнавать о здоровье интересного больного, кроме того князю, как хорошенькой женщине, посылали целые транспорты конфет, цветов и всевозможных прихотливых приношений.
Легко можно представить себе, как среди всего этого мучительно горевала и волновалась молодая Лешерн.
Самостоятельно посылать к Несвицкому она не могла и не смела, что же касается до Елены Августовны, то та в своей немецкой методической неподвижности находила всякое волнение и всякую тревогу отступлением от приличий и не позволяла своей дочери открыто волноваться, как она не позволила бы ей открыто броситься на шею даже официально объявленному жениху.
Все, что молодые люди могли достигнуть, была аккуратная, но тщательно скрываемая переписка, однако и при всей горячности выражаемых чувств она не могла удовлетворить влюбленных.
Несвицкий мечтал о возможности хоть мельком взглянуть на свою обожаемую невесту, писал, что готов рискнуть и здоровьем, и самой жизнью для того, чтобы расцеловать ее ручки. В одном из своих писем он с тайной завистью сообщил Софье Карловне, что к его товарищу недавно тайком приезжала из Петербурга дорогая ему особа.
Однако вслед за этим сообщением разом прекратились всякие сношения князя с домом Лешернов. Он не писал к Софье Карловне, не присылал узнать о здоровье дорогих и близких ему лиц, а внезапно явившийся к ним его товарищ сообщил, что больной сделал безумную попытку выйти из дома и так сильно простудился, что доктора стали опасаться, как бы ему не пришлось поплатиться жизнью за свою неосторожность.
Все это было передано тревожным, взволнованным голосом, минутами даже слезы дрожали на глазах сердобольного товарища, так что молодой невесте хотелось тотчас броситься на шею повествователю, чтобы поблагодарить его за горячее участие. Весь день после его визита она ходила встревоженная и как смерть бледная, ничего не ела за столом, всю ночь не могла сомкнуть глаза и, встав наутро, прямо объявила матери, что поедет сама лично проведать жениха.
Генеральша пришла в ужас от такого сообщения и не только наотрез запретила дочери даже думать о подобном бездумном поступке, но даже пригрозила ей чуть не своим проклятием, если она осмелится так резко пойти против основных приличий и условий света.
Молодая девушка терпеливо выслушала все наставления и угрозы матери, но, несмотря ни на что, на следующий же день утром была уже в Царской Славянке, а там на коленях пред ней ее горячо благодарил за смелый и преданный поступок обезумевший от счастья жених.
Все, рассказанное его товарищем, оказалось не только преувеличенным сообщением, но прямо-таки выдумкой, специально пущенной в ход с целью навести молодую девушку на мысль проведать больного.
— Приедет сестрой милосердия, а уедет… женой! — цинично смеялся услужливый рассказчик-товарищ, с мнимо умирающим Несвицким, придумывая всю эту гибельную ложь.
Нравы высшего круга в то время не отличались особой строгостью, и в лагерях, и на зимних стоянках гвардейских полков не редкостью были посещения великосветских красавиц.
Весть о прибытии в Царскую Славянку легендарной петербургской красавицы Лешерн с легкомысленной быстротой разнеслась по всему полку. Несвицкому завидовали, и только один из его товарищей, бесконечно толстый и бесконечно добродушный капитан Борегар укоризненно покачал своей крупной, слегка полысевшей головой и медленно произнес в виде нотации:
— Ну, барышня-то зачем? Мало ли соломенных и иных вдов на нашу долю судьба посылает?
— Господа, Борегар-то зафилософствовался! — с презрительной гримасой откликнулся смуглый красавец князь Ч., впоследствии составивший себе громкую известность в административном мире. — Какая разница, девушка ли навестит нашего брата — скучающего холостяка, или шалая бабенка? Лишь бы молода да красива была, а больше ничего не спрашивается.
— Нет, не вздор я говорю! — горячо запротестовал Борегар. — И глуп ты, если не понимаешь разницы между этими посещениями. И для гостьи, и для самого хозяина тут целый мир расстояний!
— Ну, какой? Скажи, какой?
— А такой, что, проводив вдовушку, я только лишний веселый часок в свой дневник запишу, если я имею несчастие вести дневник, и не стану от этого ни лучше, ни хуже, ни глупее, ни умнее!..
— А коли барышню встретишь и проводишь? — рассмеялся князь Ч.
— А барышню проводивши, я либо подлецом, либо дураком останусь! Если не женюсь — подлец буду, а если окрутят меня — в дураках останусь! Так-то, други мои милые! — закончил свою короткую, но содержательную речь толстяк и громко крикнул: — А теперь у кого есть дукаты, тот закладывай банк, и ‘любишь — не любишь’!..
— И опять ты дотла проиграешься, Борегар?
— Что ж, коли мне так на роду написано! — махнул тот рукой и потянулся за появившимися на столе запечатанными картами.
А в это же время в прихотливо убранной крестьянской избе, в которой помещался Несвицкий и которую он называл своей штаб-квартирой, шла горячая, полная молодых восторгов беседа между влюбленным хозяином и его красавицей-гостьей. Долгий промежуток времени, протекший между настоящим днем и последним их свиданием, придал их встрече особо горячий, восторженный характер.
Софья Карловна с нежной, покровительственной любовью относилась к исхудавшему и в сущности еще больному жениху, и Несвицкому без труда удалось выпросить у нее прощение за тот невинный обман, которому он был обязан ее дорогим присутствием. Князь Алексей не помнил себя от восторга и был в эту минуту не на шутку влюблен в свою пленительную гостью.
Время пролетело быстро. Сначала было решено, что Софья Карловна выпьет только чашку чая и тотчас же вернется в город, но затем, убаюканная софизмами жениха, уверявшего ее, что она в качестве его невесты имеет полное и всеми признанное право навестить его, больного, и провести с ним несколько часов, молодая девушка просидела в уютном гнездышке до позднего вечера, и, прощаясь с женихом, с горьким рыданием бросилась к нему на шею.
Сбылось пророчество молодого повесы: приехав навестить больного и войдя к нему ‘сестрой милосердия’, Лешерн выходила от него ‘женой’!
На князя Алексея неприятно подействовали ее горькие слезы.
— О чем?.. И что такое случилось? — как-то нехотя повел он плечами. — Мы повенчаны пред своею совестью, а церковный обряд… ну, на это каждый смотрит по-своему.
— Да… Но свадьбу мы теперь откладывать не будем? — робко, почти умоляющим голосом проговорила Софья Карловна.
— Разумеется, нет! Что за идея! Зачем откладывать? — ответил Несвицкий тем спокойным, ‘деревянным’ голосом, которым он так часто говорил и в котором только горячо привязавшаяся к нему невеста не могла разобрать и услышать холодное равнодушие и глубокий эгоизм.
— Когда ты думаешь выехать? — заботливо спросила она.
— Не знаю, право… как доктор позволит!.. Думаю, что скоро.
— И тогда ты тотчас же будешь говорить с мамой?
— Ну, разумеется!.. Да ведь она, вероятно, сегодня же все от тебя узнает?
— Да, я переговорю с ней, но мой разговор сильно взволнует и огорчит ее!.. Ты знаешь, как она строго смотрит на жизнь.
— Ну, я, не во гневе тебе будь сказано, называю это не строгостью, а прямо глупостью!..
— Алексей!.. Как тебе не стыдно?
— Ну, извини, извини, не буду! Вообще с тобой мы, наверное, весь долгий век проживем мирно, а с твоей матушкой я на такой мир и согласие не рассчитываю!.. Очень уж мы с ней разные люди.
— Мама — святая! — кротко заметила Софья Карловна, поднимая к небу взор своих красивых, глубоких глаз.
— Ну, ей и книги в руки! — холодно улыбнулся Несвицкий. — Ты, ради Бога, о всех ее иеремиадах не тревожься, ни о чем не грусти и жди меня терпеливо. Я вернусь при первой возможности и явлюсь навестить уже не невесту, а ‘женку’ свою дорогую! — сказал он, покрывая горячими и несколько бесцеремонными поцелуями и руки, и лицо, и шею невесты.
Она, слегка краснея, вырвалась из его горячих объятий, но ей, неопытной и легковерной, не удалось подслушать и разобрать в них тот оттенок смелого цинизма, который никогда не мог бы уложиться в чистом и преданном сердце рядом с культом истинной и святой любви.
Вернувшись домой, Софья Карловна выдержала бурную сцену с матерью и, не отвечая на ее упреки и укоры, передала ей, что дала слово Несвицкому и что первый его выезд после болезни будет к ним, чтобы лично испросить ее согласие на брак.
Елену Августовну это отчасти успокоило, но не утешило. В коротких и сдержанных словах дочери она подслушала и поняла многое, и на ее чистую и гордую душу тяжелым гнетом легли те условия, при которых складывалась свадьба ее дочери. Она не упрекала дочери, не вызывала ее на обидную откровенность, но как будто отошла от нее и, отпуская ее вечером спать, холоднее обыкновенного простилась с нею. Затем молилась она в этот вечер горячее обыкновенного, призывая благословение Божие на дорогую, сиротливую головку и на тревожно разбитую молодую жизнь.
Несвицкий приехал спустя неделю, и Елена Августовна, спокойно выслушав его предложение, холодно выразила свое согласие, сказав, что это дело, очевидно решенное без нее, ее санкции и не подлежит.
— Если этот брак составит счастье моей дочери, я всю свою жизнь буду благословлять его! — сказала она. — Если же она будет несчастлива и ей суждены семейное горе и несчастье, то ничье предварительное благословение не спасет ее от этого.
С тех пор Несвицкий стал ездить уже женихом, но официальной помолвки еще не было, и никого из близких не оповещали о предстоящем браке.
Князь Алексей мотивировал это тем, что, еще не получив согласия своих родителей, он не считает себя в праве официально выступить в роли жениха. Но вместе с тем он явно охладел к той, которою еще так недавно страстно увлекался.
Старая генеральша ничего не возражала против объяснения князя и, по-видимому, удовольствовалась им, что касается самой невесты, то она, всегда сдержанная и молчаливая, даже самому своему жениху не давала почувствовать, что замечает происшедшую в нем перемену. А эта перемена была неприятная, заметная, ощутительная, и Софья Карловна начинала быстро разочаровываться и в любимом человеке, и в возможности долгого и прочного счастья с ним.
Ее все глубже и глубже охватывало позднее раскаяние, она горько проклинала и свою доверчивость, и безумный пыл охватившей ее страсти. Но возврата уже не было!.. Жизнь едва начиналась, а приходилось уже с пытливым горем заглядывать в ее продолжение.
И вот теперь, когда князь своей несколько ленивой походкой входил в дом Лешерн после нескольких дней отсутствия, невеста встретила его с чувством невольного недоумения. Не быть у них несколько дней сряду, ничем не объяснив своего отсутствия, она считала почти оскорбительным и не только ничего не возразила на довольно резкое замечание матери, но поддержала ее своим восклицанием:
— Вы? Наконец-то!
Несвицкий ответил ей холодным взглядом и заметил чуть не враждебным тоном.
— Семейные отношения? — медленно протянула старая генеральша, отрывая взор от своей книги и почти с любопытством останавливая свой взгляд на лице будущего зятя. — Мне казалось, что все ваши ‘семейные отношения’ сосредоточены здесь?
— Подле вас? — насмешливо переспросил князь Алексей.
— Нет, не подле меня, а подле вашей невесты!
— Невеста — будущее родство, и оно не исключает обязанностей, налагаемых родством настоящим, скрепленным целой жизнью!
— То есть? — прищурила глаза генеральша.
— Вы понимаете, что я говорю о своих стариках, об отце и в особенности о матери, которая всю свою жизнь положила в заботу обо мне.
— Об этом надо было думать раньше! — с убийственно холодным спокойствием заметила генеральша. — Теперь уже поздно! Теперь две матери станут на стороже интересов и будущности горячо любимых детей, и я не знаю, на чьей стороне останется перевес!.. Что вы на меня с таким удивлением смотрите? Вам непонятны мои слова? А между тем чего бы, казалось, проще!.. Вам нужно решающее слово вашей матери на то, чтобы губить или не губить мою дочь? О моем решающем слове вы не подумали… а между тем оно произнесено, произнесено твердо, непоколебимо!.. Если бы можно было вернуть прошлое и исправить непоправимую ошибку моей несчастной дочери, то мой личный выбор никогда не остановился бы на вас, и вы, князь, никогда не были бы мужем моей дочери!.. Но еще раз: об этом поздно говорить, и так же твердо и бесповоротно, как я тогда отказала бы вам в руке моей дочери, я говорю вам теперь, в настоящую минуту, что этот брак совершится, совершится во имя совести и чести, во имя лучезарной славы, окружающей имя моего незабвенного мужа, во имя Божьей милости и царской правды!.. Медлить со свадьбой нечего. У нас все готово, а о ваших приготовлениях мы вас не спрашиваем!.. Скромное приданое моей дочери все налицо, ее крошечный капитал лежит в банке, ту скромную обстановку, среди которой мы с ней жили, я всю могу уступить и передать вам. Я уйду отсюда, не взяв с собой ничего. Даже ризы с тех икон, которыми меня и мужа благословляли к венцу, я сниму и здесь оставлю!.. Они имеют свою материальную ценность, а вы, князь, по-моему, никакой другой ценности не понимаете и не сознаете! Я кончила! — сказала она, вставая, и гордым властным шагом направилась к двери. — Переговорите со своей невестой относительно срока, назначаемого вами для вашей свадьбы… О посаженном отце и шаферах для моей дочери не заботьтесь… Я их сама изберу…
Последние слова генеральша произнесла уже на пороге комнаты, вышла, не обернувшись, и властно пошла вперед, как бы рассекая сгустившиеся в окружавшем ее воздухе грозовые тучи.
Звуки ее шагов давно затихли в смежном зале, а князь Несвицкий и его невеста все еще стояли друг против друга, как бы загипнотизированные силой только что произнесенных перед ними властных слов.
Несвицкий заговорил первый.
— Что же это такое? — произнес он медленно и осторожно, как бы боясь разбудить или потревожить кого-то среди наступившего молчания. — Что это?.. Скажите мне! Провокация? Шантаж?!..
— Ни на то, ни на другое мы с матерью не способны! — гордо подняв свою красивую, характерную головку, ответила Софья Карловна.
— Ах, Боже мой! Я о вас и не говорю… я знаю, что вы ни на что подобное не способны!
— А моя мать еще безупречнее меня! — гордо ответила она. — Вы — первый и единственный в мире человек, способный усомниться в этом!..
— Я, как вам известно, тоже никогда не высказывал по ее адресу ни малейшего сомнения, но все, что сейчас здесь произошло… Согласитесь, что в этом трудно разобраться.
— А что именно ‘произошло’, князь? Оскорбленная и убитая горем мать вступилась за поруганную честь своей дочери? Неужели у вас там, в вашей хваленой Москве и в вашем московском ‘большом свете’, это считается таким необычайным явлением?
— Гм… Но я, в таком случае, тоже имел бы право сказать, что об этом надо было раньше думать.
— О чем именно? — дрогнувшим голосом переспросила Софья Карловна. — О том, что у меня нет стыда, а у вас нет чести? Моя мать виновата тем, что верила в нас обоих, и за такую веру нам с вами меньше, чем кому бы то ни было, следует претендовать на нее!
— Вы тоже ударяетесь в фразы и в трагедию, а между тем нам с вами не до спектаклей!— сердито произнес Несвицкий. — Мне лично необходимо строго и здраво обсудить сложившееся положение. Жениться теперь, сейчас, не повидавшись с отцом и в особенности с матерью и не заручившись их согласием и благословением, мне положительно невозможно! Это значило бы и себя, и вас обречь чуть ли не на голодную смерть! У меня своего лично нет положительно ничего. Ни на какое постороннее наследство я рассчитывать не могу. У меня есть меньшие братья и сестры, которых впереди ждет большое состояние, но мы, старшие, в этом грядущем благосостоянии не участники!
— Да… Я об этом слышала стороной, — с холодной улыбкой заметила Софья Карловна. — Меньшие дети вашей строгой и безукоризненной матери являются прямыми наследниками ее богатого родственника, всю жизнь прожившего в вашем доме и всего себя отдавшего на служение интересам ее и ее старого мужа… Ведь ваш отец что-то лет на двадцать или на тридцать старше вашей матери?
— Да… Но я не знаю, что вы хотите сказать этим?..
— Зато я сама хорошо знаю это! — спокойным голосом произнесла Лешерн.
— Но я в праве требовать, чтобы вы объяснились…
— Нет, князь! После сегодняшнего ‘объяснения’ вы не вправе ничего требовать! — покачала она своей характерной головкой. И знаете, что я скажу вам? — продолжала она, пристально вглядываясь в его растерянное лицо. — Если бы подле меня не было святой, безупречной матери и я не носила славного имени моего отца, я наотрез отказалась бы выйти за вас замуж!
— Вы? Вы отказали бы мне? — переспросил Несвицкий, видимо не веря своим ушам.
— Да, наотрез отказала бы!.. Уважать вас я давно перестала, это чувство мало-помалу отходило от моего сердца, как бы гасло во мне!.. Но за ним оставалась любовь, та святая, беспредельная любовь, которая заставила меня доверчиво прийти к вам в минуту вашей невзгоды и которая… подвигла меня… простить вам мое поруганное доверие, мою разбитую и в грязь втоптанную веру. Теперь и эта любовь угасла, и я уже не счастливой невестой, навеки связанной с любимым человеком, пойду с вами к святому алтарю, а к одной цели прикованным каторжником выступлю рядом с вами в долгий, безрадостный жизненный путь!.. Вы слушаете меня с выражением глубокого удивления на своем картинно-красивом лице?.. Вам вряд ли понятны вся безотрадная горечь моих слов, весь ужас моего позднего сознания!.. Но еще раз: теперь рассуждать уже поздно!.. Готовьтесь к свадьбе, князь!.. Я, как и моя мать, ни ждать, ни откладывать не стану!..
Софья Карловна в свою очередь вышла из комнаты, не подав руки жениху, не обернувшись в ту сторону, где он остался, весь погруженный в состояние глубокого, бесповоротного удивления, весь охваченный тревожным, безотчетным страхом.
Вернувшись домой от Лешернов, князь Несвицкий весь отдался тревожной и, надо сознаться, несколько трусливой думе. Сам робкий и нерешительный, он с благоговейным страхом сторонился от всего, что носило характер непреклонной воли, а именно с такой волей столкнула его судьба в лице будущей жены и будущей тещи.
Безрассудно увлекшись в своих отношениях к красавице Софье Карловне Лешерн, Несвицкий на первых порах почти с преступным легкомыслием отнесся к тем обязанностям, которые он так опрометчиво принял на себя, воспользовавшись неопытностью и страстной любовью молодой красавицы. Ему казалось, что все это само собой ‘обойдется’ и что ему, как и многим из его друзей и товарищей, не придется ценой целой жизни расплачиваться за одну минуту горячего увлечения.
— Если бы на всех непременно жениться, так тут и всего состояния турецкого султана не хватит! — смеялся и подшучивал он наедине сам с собою, обманутый тем упорным и успокоительным молчанием, которое воцарилось в первые дни, последовавшие за объяснением с будущей близкой родней.
Три дня подряд Несвицкий не заглядывал в дом Лешернов, не посылал даже осведомиться об их здоровье, то же самое проявляли и Лешерн по отношению к нему, с их стороны тоже хранилось мертвое и, как ему казалось, робкое молчание.
Это значительно успокоило князя.
‘Погорячилась старуха, да и на попятный! — весело рассуждал он, тщательно расчесывая свои выхоленные густые усы, которыми он особенно гордился и щеголял. — Поразмыслила хорошенько, горячка спала, и образумилась!.. Ну что за радость дочь родную подводить под такое существование, какое поневоле создалось бы при том насильственном браке, которым она угрожала мне?.. Ведь не младенец же я в самом деле, которого можно под венец поставить, как ставят в угол за то, что нашалил и с огнем поиграл! Кабы всякое лыко ставить в строку, так на один наш полк ни церквей, ни священников бы в Петербурге не хватило!’
Под наитием всех этих веселых мыслей князь, по прошествии еще недели полного молчания, отправился в офицерское собрание своего полка и нашел там уже многочисленное общество. Все о чем-то оживленно рассуждали, но при его появлении все как будто осторожно затихли.
Несвицкий заметил это, но серьезного впечатления это не произвело на него. Он привык к тому, что его товарищи по службе подчас, как старые бабы, были готовы перемывать косточки отсутствующих.
— ‘О чем шумите вы, народные витии?’ — с широким жестом продекламировал он, бросая на стол фуражку. — Давайте прежде всего завтракать, а там поведайте мне все, что сами успели узнать и проведать!..
— Да что тут проведывать? — озабоченным тоном проговорил толстый Борегар. — Из Зимнего дворца идут невеселые вести!.. Маленький наследник занемог, и довольно опасно!..
— Наследник? Да? — повторил Несвицкий, видимо, не особенно удрученный сообщенным ему известием. — Что же с ним случилось? Он, кажется, вообще — здоровый мальчик?
— Во-первых, он тебе, дураку, не ‘мальчик’, — сердито оборвал его Борегар, услышавший в словах князя то выражение глубокого равнодушия, каким они были продиктованы. — А случилось с ним то, что может случиться только в одной нашей несуразной России!.. Простудили наследника престола! Понимаешь ли ты, про-сту-ди-ли!.. Присмотреть некому было!.. Мало их там, сердечных, во дворце-то понатыкано! То есть взял бы толстейшую палку да всех их там подряд — и дядек, и нянек, и мамок — как Сидоровых коз вздул бы!
— Тебе, Борегар, все бы лишь бить да лупить! — рассмеялся Несвицкий.
— А тебе, конфетка чертова, все реверансы делать бы! — огрызнулся толстяк и вслед за тем уже заметно смягченным тоном прибавил: — А впрочем у тебя теперь сердце жениховское, расплывчатое.
При этих словах взоры всех присутствующих обратились на Несвицкого. Видно было, что затрагивался всех равно интересовавший вопрос.
Озадаченный Несвицкий молчал с минуту. Молчали и все присутствующие.
— Что такое? — растерянно спросил князь, первый прерывая молчание. — О каком женихе идет речь?
— О каком же, как не о тебе? Ведь ты жениться-то собрался?
— Откуда эта новость? — закуривая, спросил Несвицкий недовольным тоном.
— Все говорят! — спокойно и не смущаясь его неудовольствием ответил Борегар.
— Это — не ответ! Кто именно ‘все’? От кого ты слышал? Кто тебе лично сказал?
— Мне никто не говорил, а говорили при мне!
— Кто именно?
— Да что ты пристал, как смола? Такой человек говорил, которому я не могу не поверить!
— А именно?
— Полковой командир, вот кто!.. Что, доволен теперь?.. Скажешь, и он соврал. И что за скрытность такая, не понимаю!.. По секрету ведь все равно не женишься!
Но Несвицкий уже не слушал Борегара. Известие, что о его свадьбе говорил полковой командир, произвело на него ошеломляющее действие.
— Скажи, пожалуйста, толком, что такое? Я ровно ничего не понимаю! — обратился он к Борегару.
— Да ведь он тебе и так толком говорит! Что ты, в самом деле, пристал к нему? — вмешался в разговор капитан Мурашов, за особое отличие по службе незадолго перед тем переведенный из армии и лично протежируемый великим князем Михаилом Павловичем. — И я тоже слышал о твоей женитьбе от барона Остен-Сакена!
— От какого Остен-Сакена? — все более растерянным голосом спросил Несвицкий.
— От адъютанта великого князя! Уж этот тоже напрасно говорить не станет, не такой он человек!
— И невесту мою называли? — осведомился Несвицкий, поднимаясь с места и растерянно, машинально переходя на противоположную сторону комнаты.
— Ну, еще бы! Да ее и называть-то нечего было!.. Кто не знает твоего романа с красавицей Лешерн?
— И романа никакого нет, и путаться в мои дела никто не имеет права!
— Никто в них и не путается! — сердито откликнулся Мурашов. — Говорят то, что есть. И эти разговоры ты сам вызвал!.. А впрочем, и то сказать: давайте говорить о чем-нибудь другом, господа! — обратился к товарищам Мурашов с той прямотой и искренностью, от которых он еще не успел отвыкнуть в своем новом гвардейском мундире.
Все откликнулись на это приглашение, и беседа полилась веселая, оживленная, как это обыкновенно бывает, когда соберется холостая молодежь. Только Несвицкий сидел растерянный, сконфуженный и почти не вмешивался в разговор.
Было неосторожно произнесено одно общеизвестное женское имя, и раздавшиеся вслед за этим смелые шутки покоробили даже самых бесцеремонных.
Что касается Мурашова, то он положительно сидел, как на иголках. Он к такому обращению с женскими именами не привык, в особенности с такими, как то, которое произносилось.
Несвицкий тоже молчал, хотя его молчание имело совершенно иной источник.
Молоденький поручик, граф Тандрен, понял молчание Несвицкого по-своему.
— Вот и видно кандидата в мужья! — рассмеялся он. — Мы все мелем, что на ум взбредет, а князь, как будущий супруг, и осуждает нас, и к нашей беседе пристать не хочет, понимая наперед, каково будет со временем подобные разговоры слушать!
— Меня такая забота коснуться не может! — гордо и заносчиво откликнулся Несвицкий. — Про мою жену никто никогда так говорить не посмеет!
— Жена Цезаря! — сквозь зубы произнес до тех пор молчавший капитан Ржевский, смуглый, как цыган, и, как сын степей, порывистый и заносчивый.
Несвицкий взглянул в его сторону. Миролюбивый Борегар уже испугался, как бы между товарищами не завязался спор.
— Наконец-то, — весело подмигнул он, — сознался наш князь в своих матримониальных вожделениях! Наконец-то в нем будущий муж заговорил! Да ты успокойся! — обратился он к Несвицкому. — Твою будущую жену мы все хорошо знаем и все глубоко уважаем. Ее имени никто никогда не произнесет иначе, как с бережным уважением.
Несвицкий неловко улыбнулся и, взявшись за фуражку, стал рассеянно натягивать перчатки.
— Куда же это ты? — окликнул его Борегар. — Пришел завтракать, а сам удираешь, и рюмки водки не пропустив!.. Это, брат, не порядки!
— Я еще, может быть, вернусь! — откликнулся Несвицкий. — Я вспомнил, что не отправил нужного письма в Москву, а после обеда будет уже поздно. Я не прощаюсь с вами, господа! — сказал он, направляясь к двери и осторожным жестом вызывая за собой Борегара.
Тот не без удивления кивнул ему головой в знак согласия.
— Что с ним, господа? — раздался вопрос одного из офицеров. — Тут что-то неладно!
— Да, его собственная свадьба как будто для него самого сюрпризом явилась! — заговорило разом несколько голосов, причем молоденький и хорошенький Тандрен фальцетом запел только что вывезенные из Парижа куплеты: ‘Cette affaire-e-e n’est pas eiaire-e-e’ (‘Тут дело нечисто’).
— Певунья-пташка! — весело рассмеялся вернувшийся Борегар, подмигивая на молоденького поручика. — Я тоже в твои годы и в твоем чине все распевал!..
— И, наверное, фальшиво? — смеясь, осведомился Тандрен.
— А ты потише, фендрик! — погрозил ему пальцем Борегар и, махнув рукой, добродушно произнес: — А доподлинно, господа, какое нам дело до женитьбы Несвицко-го, и, раз он не хочет говорить нам о ней, какое мы имеем право расспрашивать об этом?.. Для меня, ей Богу, этот вопрос является более нежели второстепенным. Вот болезнь маленького наследника — другое дело!.. Уж натерпелась Россия благодаря неточно выясненному вопросу о престолонаследии.
— Да какое же теперь-то может быть осложнение? — пожал плечами один из офицеров. — И сам государь еще, Бог даст, два века проживет, и сыновей у него несколько.
— Ну, я не могу так спокойно говорить о возможности смерти маленького наследника! — с глубоким чувством произнес Борегар. — Это такой чудный ребенок!
— А, в сущности, ведь его личное право на престол может встретить серьезное препятствие, — заботливо заговорил до тех пор упорно молчавший штатский, необычайного роста, с лицом бледным, как у мертвеца.
— Ба, ба, ба! Пестель! Ты откуда взялся? — живо спросил Четвертинский. — Как только заводится речь относительно какого-нибудь политического обстоятельства, ты непременно тут как тут!..
— Это у него наследственное! — опрометчиво заметил Тандрен, но тотчас же спохватился, внутренне пожалев о своем неуместном намека
Бледный господин, по адресу которого сделано было только что высказанное замечание, был родной брат казненного декабриста Пестеля, и среди людей, близко знавших его, упорно держался слух, что его поразительная, мертвенная бледность имеет свое историческое значение. Утверждали, будто в роковой день казни декабристов он был вдали в числе лиц, присутствовавших на площади, что он видел, как его брат взошел на эшафот, и как дрогнул и моментально вытянулся его труп под двойным капюшоном рокового савана. Говорили, что в эту страшную минуту он смертельно побледнел, и что затем эта мертвая бледность уже никогда не покидала его.
— В чем же вы видите возможность спора при воцарении настоящего наследника престола? — с любопытством спросил Мурашов, видимо, не посвященный в вопрос о том, с кем именно он имеет дело.
Пестель холодно и пристально взглянул на него.
— В том, что наследник родился в то время, когда его отец был великим князем и когда о его правах на русский престол даже не было и речи, тогда как его брат Константин Николаевич родился уже сыном коронованного императора.
— Ну, это — натяжка! — махнул рукой Мурашов, — и натяжка неблагонамеренная…
— Я не исповедываю этой особенной благонамеренности! — задорно возразил Пестель. — Я не имею на это ни причин, ни поводов!
— А я не имею не только причин и поводов, но и права слушать ваши речи! — громко произнес Мурашов и стал торопливо пристегивать оружие, очевидно, собираясь уйти.
Пестель смерил его холодным взглядом.
— Куда ты, Мурашов? — засуетился добряк Борегар. — Какие вы, право, странные, господа!.. Никак не можете выдержать никакой беседы, чтобы вконец не перессориться!
— Если господин офицер считает меня неправым, я к его услугам! — задорно сказал Пестель, доставая из кармана свою визитную карточку.
Борегар на лету схватил его за руку и воскликнул:
— Этого еще недоставало! Что за день такой выдался, что без спора слово никто сказать не может?