Черным по белому, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1913

Проза
Время на прочтение: 138 минут(ы)
Скачать в PDF

Аркадій Аверченко.

Чернымъ по блому.

Разсказы

С.-Пертербургъ

1913

ОГЛАВЛЕНИЕ

Волга
Клусачевъ и Туркинъ
Роскошная жизнь
Функельманъ и сынъ
Святыя души
Желтая простыня
Скептикъ
Участокъ
Одно изъ моихъ чудесъ
Стихійная натура
Ничтожная личность
Случай изъ жизни
О дтяхъ
Фабрикантъ
Загадки сердца
Aлло!
Человкъ, которому повезло
Равновсіе
Буржуазная пасха
О пароходныхъ гудкахъ
Какъ меня оштрафовали
Призраки любви
Первая дуэль
Разсказъ о колокол
Ресторанъ ‘Венеціанскій карнавалъ’

ВОЛГА.

I.

Въ буфетной комнат волжскаго парохода за стойкой стоялъ здоровеннйшій мужчина и билъ ладонью руки по лицу качавшагося передъ нимъ молодого парня.
У парня было преравнодушное лицо, которое, казалось, говорило: ‘да скоро ты, наконецъ, кончишь, Господи’!
Здоровеннйшій мужчина приговаривалъ:
— Вотъ теб разбитый бокалъ, вотъ соусникъ, вотъ провансаль!
И бокалъ, и соусникъ, и провансаль — какъ дв капли воды, походили другъ на друга: это были обыкновенный пощечины, и различныя названія ихъ служили просто какими-то символами.
Посл провансаля буфетчикъ надлилъ парня ‘невытертыми рюмками’, ‘закапанной скатертью’ и какой-то ‘коробкой бычковъ’.
Когда парню прідалось однообразіе ощущенія, парень поворачивалъ лицо въ другую сторону, и вторая, отдохнувшая, щека бодро выносила и ‘фальшивый цлковый отъ монаха’ и ‘теплое пиво’ и ‘непослушаніе маменьк’.
Толстый купецъ, пившій въ углу теплое пиво, восторженно глядлъ на эту сцену, длая машинально т же движенія, что и буфетчикъ, и качая лысой головой въ тактъ каждому удару.
— Что это такое?— спросилъ я радостнаго купца.
— Это — государь мой, наше русское волжское воспитаніе. Чтобы, значитъ, помнилъ себя. Сынокъ это евонный.
— Да, вдь, онъ его, какъ скотину, бьетъ?!
— Зачмъ, какъ скотину?.. Скотину безъ поясненія лупятъ, a онъ ему все такъ и выкладываетъ: ‘это, говоритъ, за соусникъ, это за теплое пиво’. Парень, стало быть, и знаетъ — за что.
— И вы думаете, это помогаетъ?— брезгливо спросилъ я.
— Батюшка! А то какъ же? Да парень, посл этого ноги его будетъ мыть, да воду пить!
Я пожалъ плечами.
— Если первая часть этой операціи и иметъ гигіеническое значеніе, то вторая…
— Чего-съ?
— Я хочу сказать, что такое обращеніе длаетъ человка глупымъ, забитымъ и тупымъ.
— Ничего-съ. Насъ такъ тоже учивали, a посмотрите — и на слово отвтимъ, и дло исдлаемъ.
Старая женщина подошла къ стойк, поглядла на буфетчика и заботливо сказала:
— Ну, и будетъ. Ишь — ты упарился…
— Мать ихняя,— кивнулъ на нее купецъ.— Строгая семья, правильная.
Младшій членъ этой семьи, наконецъ, избавился отъ ‘соусниковъ’ и ‘монашескихъ монетъ’. Отецъ ударилъ его въ послдній разъ, оттолкнулъ и, придвинувъ къ себ стаканы, сталъ ихъ перетирать. Сынъ взялъ тарелку и, въ свою очередь, принялся тереть мраморную доску буфета.
— Правильно,— сказалъ мн купецъ.— Удовольствіе исдлай, a работы не забывай.

II

Пароходъ подходилъ къ большому городу. На палуб стоялъ здоровенный буфетчикъ, одтый по дорожному, жена его и сынъ.
— Ну вотъ, Капитоша, вотъ теб такое мое слово: штобы отъ матери никакой жалобы, штобы пассажиръ былъ безъ ропоту и штобы — безъ бою стекла. Парень ты уже большой, многократно ученый — знаешь, какъ и что. Ключи теб даны, довріе отцовское оказано — за симъ прощайте. Долженъ ты понимать свою самостоятельность.
— Поблагодари папеньку,— крикнула мать.— Эхъ, народъ теперь. Да я бы за это отцу… ноги бы мыть, да воду пить!
Эта странная формула исчерпывала, очевидно, вс взаимоотношенія младшихъ къ старшимъ. Выпитая вода являлась тмъ цементомъ, который неразрывно связывалъ членовъ семьи.
Парень Капитоша, опустилъ мутные срые глаза, конфузливо вздохнулъ и повалился отцу въ ноги.
— Благодарствуйте, тятя.
— Ничего, что тамъ. Лишь бы все, какъ слдоваетъ.
Вокругъ нихъ столпились пассажиры, съ интересомъ слдившіе за этой сценой. Буфетчикъ расцловался съ женой и поклонился пассажирамъ.
— Узжаю я по длишкамъ, милостивые господа. Если что — не взыщите съ парнишки,— молодъ онъ, робокъ. Не забудьте, поучите его.
Лысый купецъ отозвался за всхъ:
— Поучимъ.
Звнулъ и отправился спать… Ставились сходни…
Когда пароходъ отчаливалъ отъ пристани того города, гд буфетчикъ собирался устраивать дла, мать и сынъ стояли y перилъ и махали платками отцу, пришедшему послдній разъ проститься съ ними.
Втеръ трепалъ блыми платками, и полоса воды, между пароходомъ и пристанью, все ширилась и ширилась. Когда пароходъ отошелъ шаговъ на сто, Капитоша пересталъ салютовать, всмотрлся въ платокъ и показалъ отцу кулакъ. Отецъ что-то закричалъ съ берега, но не было слышно.
Капитоша облокотился спиной о перила, сложилъ на груди руки и строго сказалъ, глядя на мать срыми, мутными глазами:
— Ну, мамаша… Идите спать!
— Чего-жъ я пойду, дурашка. Солнышко-то еще не спряталось.
— Идите спать!— бшено взвизгнулъ сынъ.— Говорятъ вамъ — идите! Кто тутъ хозяинъ? Вы или я?
— Охъ, ты-жъ, Господи, — пролепетала струсившая мать.— Поди-ты, какой крикливый. Ну-ну… Иду-иду Ты-жъ тутъ смотри, чтобы все…
— Пошла, пошла!
Оставшись одинъ, Капитоша плюнулъ на ладони и попытался пригладить взъерошенные волосы. Потомъ сдлалъ попытку выгнуть впалую грудь колесомъ. Ни то, ни другое не удалось ему. Онъ вздохнулъ и поплелся въ буфетъ. Я съ улыбкой послдовалъ за нимъ — его поведеніе заинтересовало меня.
Зайдя за стойку, Капитоша вынулъ бутылку французскаго шампанскаго, откупорилъ ее, открылъ широко громадный желтый ротъ, въ которомъ жадно извивался тонкій, сухой языкъ, и въ дв минуты перелилъ въ себя всю бутылку.
— Однако!— сказалъ я, удивившись.
— Видалъ?— захихикалъ онъ.
— Видалъ.
— Здорово?
— Да ужъ… Вашъ отецъ будетъ вами доволенъ.
Грудь его вогнулась еще больше и волосы сдлались мягкими.
— Товарищъ!— сказалъ онъ. — Господинъ! Долбанемъ еще одну, а?
— Спасибо, я днемъ не пью. И вамъ не совтую. Зайдутъ сейчасъ сюда пассажиры, a вы выпивши.
Дйствительно, какой-то маленькій чиновникъ зашелъ и, потирая руки, сказалъ:
— Пива.
— Нельзя!— взревлъ Капитоша.
— Почему?
— Буфетъ закрыть.
— Кто его закрылъ?
— Кто? Я, Капитонъ Ильичъ — очень пріятно познакомиться. Со мной, если желаете, выпьемъ. Шампанскаго, бордосскаго… Милый! Если бы ты видлъ, сколько здсь бутылокъ — самъ чортъ не пересчитаетъ. Пузатенькія, долгія — всякія. Чесстн… слово.
Маленькій чиновникъ потоптался на мст, облизалъ губы и неожиданно сказалъ:
— Ну, что-жъ, выпьемъ.
Капитоша суетливо вытеръ руку о полу пиджака и протянулъ ее ребромъ, неумло:
— Капитонъ Ильичъ, главный буфетчикъ этого парохода.— Садитесь! Ахъ, ты-жъ Господи! Вотъ пріятное знакомство. Скажите, саратовскія хористки еще не слзли?
— Нтъ, дутъ. A что? Вы ихъ… сюда? Это ловко.
Капитоша захохоталъ и молодцевато побжалъ на-верхъ.
— Зачмъ вы хотите пить съ нимъ?— спросилъ я.— Нехорошо.
— Да что онъ, ребенокъ, что-ли,— возразилъ чиновникъ.— Пусть себ молодой человкъ повеселится.
Черезъ минуту вошелъ Капитоша, во глав четырехъ, жизнерадостныхъ, смющихся двицъ.
— Садитесь, барышни. Винцо сейчасъ будетъ, апельсины. Очень пріятно. Я Капитонъ Ильичъ, здшній главный завдующій буфетнымъ отдленіемъ пароходной компаніи судоходства. Алле!
Слдомъ за двицами вошелъ продавецъ коралловъ и старый актеръ, потертый и давно небритый.
— Ты кто? Коралловый торговецъ? Очень украшаетъ и наводить кавалеровъ на пріятныя мысли.
Капитоша суетился, бгалъ къ стойк, выбиралъ кораллы, платилъ деньги, потомъ увидлъ на продавце коралловъ оранжевый галстукъ и присталъ, чтобы тотъ уступилъ ему этотъ галстукъ.
— Расчудесный галстукъ! Продай, чего тамъ.
Повязался купленнымъ галстукомъ, надлъ на руки кольца съ кораллами и сталъ открывать бутылки съ виномъ.
Старый актеръ стоялъ въ углу, молча за нимъ наблюдая. Потомъ приблизился и сказалъ:
— Давай мн пятьдесятъ рублей.
Капитоша обернулъ къ нему желтое, потное лицо и прищурился.
— За что?
— Да такъ. Давай. Ты теперь хозяинъ. Чего тамъ! Надо быть самостоятельнымъ.
— Пятьдесятъ рублей, — задумчиво переспросилъ Капитоша.— Ну, на!
— Вотъ такъ. A теперь налей мн шампанскаго.
Одна изъ двицъ обняла просіявшаго Капитошу за шею и сказала:
— Ты дай намъ на счастье, a мы тебя прославимъ.
— Какъ… прославите?
— Будемъ пть про тебя. Завсегда такъ. Гостей въ кабинетахъ славимъ.
— Здорово!— сказалъ Капитоша и ревниво добавилъ:
— Только меня что-бъ одного.
— Да, конечно. Ты-жъ хозяинъ. Какъ тебя звать?
— Капитонъ Ильичъ, главный управляющій пароходною частью…
— Ладно! Двицы: Капитоша!
И хоръ двицъ нестройно заплъ:
Капитоша, Капитоша, Капитоша,
Капитоша, Капитоша, Капито-о-ша-а…
Капитоша-тоша-тоша,
Ша-ша-ша-ша-ша !
Капитоша сидлъ на стул, истомленный славой, почетомъ и всеобщимъ уваженіемъ.
— Еще разъ!— попросилъ онъ, закрывъ глаза.
— Капитоша, Капитоша, Капито-оша-а!..
Онъ подперъ щеку рукой и заплакалъ. Это были слезы гордости, радости и сознанія потерянныхъ прежнихъ лтъ, такъ глупо прожитыхъ.
— Вотъ оно, настоящее то,— вроятно, думалъ бдный Капитоша, и сердце его радостно билось.
— Господа,— крикнулъ актеръ.— За-м-ча-тель-но-му и раз-про-един-ствен-ному Капи-тону Ильичу — мно-га-я л—та!!
Двицы пли… Оборотистый продавецъ коралловъ плясалъ, безъ пиджака, погромыхивая своимъ ящикомъ.
Сумерки заглядывали въ окно…
— Дай мн полтораста рублей,— попросилъ актеръ,— для устройства театральнаго зданія въ Петербург.— Дашь?
— Дамъ,— сказалъ Капитоша, всталъ, выпрямился и въ невыразимомъ экстаз крикнулъ:— Господа! Похожъ, я на офицера?
Вс нашли, что — похожъ……….
Дверь скрипнула и лысый купецъ, шаркая мягкими сапогами, вошелъ въ буфетную.
— А-а… Честная компанія… Это что-же такое?!
Онъ стоялъ съ полминуты, оглядывая всхъ. Потомъ его взглядъ остановился на Капитош, украшенномъ оранжевымъ галстукомъ, бархатнымъ пиджакомъ, купленнымъ y того же торговца кораллами и массой разноцвтныхъ колецъ на пальцахъ.
— А-а…— протянулъ лысый купецъ.
Онъ неторопливо завернулъ правый рукавъ, подошелъ къ Капитош, размахнулся и сталъ бшено колотить по Капитошиной голов, которая, какъ арбузъ на стебл, безпомощно металась изъ стороны въ сторону.
И опять всякая пощечина звучала символически:
— Это теб кораллы! Это двки! Это за отца! Это за мать!
Вс потихоньку вышли изъ буфетной. Утомившись лысый купецъ, прислъ за столикъ и приказалъ:
— Пива, подлюга! Если будетъ теплое — голову оторву.
Капитоша втянулъ грудь, прыгнулъ за стойку и, стуча коралловыми кольцами о бутылки, сталъ откупоривать пиво.

КЛУСАЧЕВЪ И ТУРКИНЪ.

(Верхъ автомобиля).

Вглядитесь повнимательне въ мой портретъ… Въ уголкахъ губъ и въ уголкахъ глазъ вы замтите выраженіе мягкости и доброты, которая, очевидно, свила себ чрезвычайно прочное гнздо. Доброты здсь столько, что ея съ избыткомъ хватило бы на десятокъ другихъ угловъ губъ и глазъ.
Очевидно, это качество, эти черточки доброты, не случайныя, a прирожденныя, потому что отъ воды и мыла он не сходятъ, и сколько ни теръ я эти мста полотенцемъ — доброта сіяла изъ уголковъ губъ и уголковъ глазъ еще ярче. Такъ,— вода можетъ замсить придорожную пыль въ грязь, но та же вода заставляетъ блестть и сверкать свжіе изумрудные листочки на придорожныхъ кустахъ.
Мн хочется, чтобы всмъ вокругъ было хорошо, и, если бы наше бездарное правительство опомнилось, и пригласило меня на должность безплатнаго совтчика — можетъ быть, изъ нашихъ общихъ стараній что-нибудь бы и вышло.
Въ частной жизни я стремлюсь къ тому же: чтобы всмъ было хорошо. Откуда y меня эта Маниловская черта — я и самъ хорошенько не разберусь.
Однажды, весной, мой пріятель Туркинъ сказалъ мн вскользь, во время нашего катанья на Туркинскомъ автомобил:
— Вотъ скоро лто. Нужно подумать о томъ, чтобы снять этотъ тяжелый автомобильный верхъ и сдлать лтній откидной, парусиновый.
— Парусиновый?— переспросилъ я, думая о чемъ-то другомъ.
— Парусиновый.
— Автомобильный, парусиновый?
— Ну, конечно.
— Вотъ прекрасный случай!— обрадовался я.— Какъ разъ вчера я встртился съ пріятелемъ, котораго не видлъ года два. Теперь онъ управляющій автомобильнымъ заводомъ, здсь же въ Петербург. Закажите ему!
Мысль y меня была простая и самая христіанская:
Туркинъ хорошій человкъ, и Клусачевъ хорошій человкъ. У Туркина есть нужда въ верх, y Клусачева — возможность это сдлать. Пусть Клусачевъ сдлаетъ это Туркину, они познакомятся, и, вообще, все будетъ пріятно. И всякій изъ нихъ втайн будетъ думать:
— Вишь ты, какой хорошій человкъ этотъ Аверченко. Какъ хорошо все устроилъ: одинъ изъ насъ иметъ верхъ, другой заработалъ на этомъ, и, кром того, каждый изъ насъ пріобрлъ по очень симпатичному знакомому.
Вс эти соображенія чрезвычайно меня утшили.
— Право, закажите Клусачеву,— посовтовалъ я.
Туркинъ задумчиво вытянулъ губы трубочкой, будто для поцлуя.
— Клусачеву? Право не знаю. Можетъ быть, онъ сдеретъ за это?.. Впрочемъ, если это ваша рекомендація — хорошо! Такъ я и сдлаю, какъ вы настаиваете.
Дло сразу потеряло вкусъ и приняло странный оборотъ: вовсе я ни на чемъ не настаивалъ, лично мн это не приносило никакой пользы и являлось затей чисто филантропической. A выходило такъ, будто Туркинъ сдлалъ мн какое-то одолженіе, a я за это, съ своей стороны, долженъ взвалить на свои плечи отвтственность за Клусачева.
Я промолчалъ, a про себя подумалъ:
— Богъ съ ними. Зачмъ мн возиться… Туркинъ пусть забудетъ объ этомъ разговор и закажетъ этотъ верхъ кому-нибудь другому.
Но Туркинъ относился ко мн поразительно хорошо: черезъ недлю, встртившись со мной, онъ озабоченно взялъ меня за плечо и сказалъ:
— Ну, что же вы? Я никому не заказывалъ автомобильнаго верха и жду вашего пріятеля Трепачева. Гд же вашъ Трепачевъ?
— Клусачевъ, a не Трепачевъ.
— Пусть Клусачевъ, но мрку-то онъ долженъ снять? Я изъ-за него никому не заказалъ, a уже на-дняхъ лто.
— Хорошо,— сказалъ я.— Я увижусь съ нимъ и скажу.
— Да, но вы должны увидться, какъ можно раньше! Не могу же я, согласитесь, париться подъ этой тяжелой душной крышкой.
Въ тотъ день я былъ чмъ-то занятъ, a на другой день мн позвонили по телефону:
— Алло! Это я, Аверченко.
— Слушайте, голубчикъ… Ну, что были вы уже y вашего Муртачева?
— Клусачева, вы хотите сказать.
— Ну, да. Не могу же я ждать, согласитесь сами. Вы уже были y него?
— Только вотъ собираюсь. Вдь этотъ заводъ на краю города. Ужъ y меня и извозчикъ заказанъ. Сейчасъ ду.
Дйствительно, нужно было хать. Клусачевъ былъ хорошій человкъ и встртилъ меня тепло.
— А, здравствуйте! Вотъ пріятный гость.
— Ну, скажите мн спасибо: я вамъ заказикъ принесъ.
— A что такое?
— Верхъ для автомобиля одному моему пріятелю.
— У него ландолэ?
— Н…не знаю. Можетъ оно, дйствительно, такъ и называется. Беретесь?
— Взяться-то можно, только вдь эта штука не дешевая. Обыкновенно, думаютъ, что она дешевая, a она не дешевая.
— Ну, вы бы по знакомству скидку сдлали.
— Скидку? Ну, для васъ можно сдлать по своей цн. Ладно! Обыкновенно, эти заказы не особенно интересны, но разъ вы просите — какіе же могутъ быть разговоры…
Вс краски въ моихъ глазахъ сразу потускнли и сдлались срыми… Эти люди не видли въ моихъ хлопотахъ простого желанія сдлать имъ пріятное, a упорно придавали всему длу видъ личнаго мн одолженія.
дучи обратно, я думалъ: что стоило бы мн просто промолчать, въ то время, когда Туркинъ началъ разговоръ объ этомъ верх… Онъ бы заказалъ его въ другомъ мст, a Клусачевъ, конечно, прожилъ бы самъ по себ и безъ этого заказа.
Нкоторые писатели глубокомысленно сравниваютъ жизнь съ быстро мелькающимъ кинематографомъ. Но кинематографъ, если картина не нравится, можно пустить въ обратную сторону, a проклятая жизнь, какъ бшенный быкъ, претъ и ломитъ впередъ, не возвращаясь обратно. Хорошо бы (думалъ я) повернуть нсколько дней моей жизни обратно до того мста, когда Туркинъ сказалъ:
‘Нужно сдлать откидной верхъ’… Взять бы посл этого и промолчать о Клусачев.
Не течетъ рка обратно…
— Алло Вы?
— Да, это я.
— Слушайте, голубчикъ! Уже прошло три дня, a отъ вашего Кумачева ни слуху, ни духу.
— Клусачева, a не Кумачева.
— Ну, да! Дло не въ этомъ, a въ томъ, что уже пошли жаркіе дни, и мы съ женой буквально варимся въ автомобил.
— Да я былъ y него. Онъ общалъ позвонить по телефону.
— Общалъ, общалъ! Общаннаго три года ждутъ.
Я насильственно засмялся и сказалъ успокоительно:
— За то онъ ради меня дешево взялъ. По своей цн. Всего 200 руб.
— Да? Гм!.. Странная y нихъ своя цна… A мн въ Невскомъ гараж брались сдлать за 180, и съ подъемнымъ стекломъ… Ну, да ладно… Разъ вы уже заварили эту кашу — приходится ее расхлебывать.
Сердце мое похолодло: подъемное стекло! A вдругъ этотъ Клусачевъ длалъ свои разсчеты безъ подъемнаго стекла?
— Хорошо,— ласково сказалъ я.— Я съ нимъ… гм… поговорю… ускорю… Всего хорошаго.
— Алло! Это вы, Клусачевъ?
— Я!
— Слушайте! Что же съ Туркинымъ?
— A что такое?
— Вы, оказывается, до сихъ поръ не сняли мрки?
— Да все некогда. У насъ теперь масса работы по ремонту. Собственно говоря, мы бы за этотъ верхъ и совсмъ не взялись, но разъ вы просили, я сдлалъ это для васъ. Завтра сниму мрку…
— Алло! Вы?
— Да, я. Аверченко.
— Слушайте, что же это вашъ Крысачевъ — снялъ мрку, да и провалился. Уже недля прошла. Я не понимаю такого поведенія: не можешь, такъ и не берись… Наврное, онъ какой-нибудь аферистъ…
— Да нтъ же, нтъ,— сказалъ я умиротворяюще.— Это прекрасный человкъ! Рдкій отецъ семейства. Это и хорошо, что онъ такъ долго не появляется. Значитъ, уже длаетъ.
— О, Господи! Онъ, вроятно, къ осени сдлаетъ этотъ злосчастный верхъ? Имйте въ виду, если черезъ три дня верха не будетъ — не приму его потомъ. И то, эту отсрочку длаю только для васъ.
— Алло! Вы, Клусачевъ?
— Я.
— Слушайте, милый! Вдь меня Туркинъ стъ за этотъ верхъ. Когда же…
— А, пусть вашъ Туркинъ провалится! Онъ думаетъ, что только одинъ его верхъ и существуетъ на свт. Вотъ навязали вы мн на шею горе-злосчастное. Прибыли никакой, a минутки свободной дохнуть не дадутъ.
— A онъ говорилъ,— несмло возразилъ я,— что y него брались сдлать этотъ верхъ за 180 рублей…
— Такъ и отдавалъ бы! Странные люди, ей Богу. Въ другомъ мст имъ золотыя горы сулятъ, a они сюда лзутъ!
На моемъ письменномъ стол прозвенлъ телефонный звонокъ.
Я снялъ трубку, приложилъ ее къ уху и предусмотрительно пропищалъ тоненькимъ женскимъ голосомъ:
— Алло? Кто говорить?
Сердце мое чуяло: говорилъ Туркинъ.
— Баринъ дома?
— Нтути,— пропищалъ я.— Ухамши. Куда-а-а?
— Въ Финляндію.
— A чтобъ его черти забрали, твоего глупаго барина. Надолго?
— На пять днъ.
— Послушай, передай ему, что такъ порядочные люди не поступаютъ! Чуть не тридцать градусовъ жары, a я по его милости долженъ жариться въ проклятой душной коробк.
— Слушаю-съ,— пропищалъ я.— Хорошо-съ.
Я далъ отбой и, переждавъ минуту, позвонилъ Клусачеву.
— Алло!— сказалъ я.— Квартира Клусачева?
— Да,— сказалъ женскій голосъ.— Вамъ кого?
— Клусачевъ дома?
— Дома. A кто говорить?
— Аверченко.
— Аверченко говоритъ, — сказалъ женскій голосъ кому-то въ сторону.
— A ну его къ чорту! — послышался отдаленный мужской голосъ.— Скажи, что только что я ушелъ.
— Вы слушаете? Только что вышелъ баринъ. Сію минутку. Я-то думала, что онъ дома, a онъ, гляди, вышелъ.
— Когда же онъ вернется?— терпливо спросилъ я.
— Когда вернетесь?— справился женскій голосъ.
— Скажи ему, что я… ну, ухалъ въ Финляндію, вернусь черезъ три дня, что-ли.
— Ухали въ Финляндію,— повторилъ рабски женскій голосъ…— черезъ три дня.
Я швырнулъ трубку, бросился на диванъ, и закрылъ лицо руками: мн представлялся Туркинъ, носящійся въ своемъ глухомъ закрытомъ автомобил по жаркимъ душнымъ городскимъ улицамъ, и рдкіе прохожіе, заглянувъ въ автомобильное окно, въ ужас шарахаются при вид чьего-то краснаго, мокраго, обвареннаго жгучей духотой лица, черты котораго искажены бшенствомъ и злобой.
Съ этого часа я безмрно полюбилъ столь рдкую лтомъ холодную сырую погоду. Дождь, втеръ облегчали и освжали меня. Наоборотъ, жара дйствовала на меня ужасно: красное исковерканное бшенствомъ призрачное лицо, выглядывающее изъ чернаго мрачнаго гробообразнаго автомобиля, чудилось мн.
Въ этотъ жаркій день я былъ именинникомъ, хотя въ календар Аркадій и не значился: гуляя по улиц, я увидлъ открытый автомобиль съ прекраснымъ парусиновымъ верхомъ. Въ немъ сидлъ Туркинъ.
— А, — привтливо сказалъ я. — Поздравляю! Довольны?
— Ну, знаете, не могу сказать. Тянулъ, тянулъ этотъ Чертачевъ вашъ.
— Клусачевъ,— печально улыбнулся я.
— Клусачевъ онъ или кто, но содрать за парусиновый верхъ безъ подъемнаго стекла 200 рублей — это грабежъ! Удружили вы мн, нечего сказать.
Я вздохнулъ, похлопалъ рукой по кузову автомобиля и безцльно спросилъ:
— Ландолэ?
— Ландолэ. Порекомендовали вы мн, нечего сказать.
— Алло! Клусачевъ?
— Да, я. Кто говоритъ?
— Аверченко. Хорошо създили?
— Куда?
— Въ Финляндію.
— Въ какую тамъ Финляндію?! Ахъ, да… Какъ вамъ сказать… Ужъ больно я истрепался за послднее время. Одинъ вашъ этотъ Туркинъ вс жилы вымоталъ. Работа хлопотливая, прибыли ни копйки, да еще изъ-за этого выгодный заказъ одинъ утеряли. Порекомендовали, нечего сказать!..

РОСКОШНАЯ ЖИЗНЬ.

I.

Конкретное представленіе писца Бердяги о широкой привольной, красивой жизни заключалось въ слдующемъ: однажды года три тому назадъ, когда еще была жива Бердягина мать — онъ, по ея настоянію, пошелъ къ крестному Остроголовченко похристосоваться и, вообще, выразить свою любовь и почтеніе.
— Можетъ быть,— подмигнула веселая старуха,— этотъ негодяй и кровопійца оставить теб что-нибудь посл смерти. Все-жъ таки крестный отецъ.
Бердяга пошелъ — и тутъ онъ впервые увидлъ ту роскошь, ту сверкающе-красивую жизнь, выше которой ничего быть не могло.
Ярко-желтые, крашеные масляной краской полы сверкали, какъ рка подъ солнцемъ, повсюду были разостланы блые двственные половики, мебель плюшевая, a въ углу прекрасной, оклеенной сро-голубыми обоями, гостиной былъ накрытъ блоснжный столъ. Солнышко разсыпало самоцвтные камни на десяткахъ пузатыхъ бутылокъ съ коричневой мадерой, красной рябиновкой и таинственными зелеными ликерами, жареный нжный барашекъ съ подрумяненной кожицей дремалъ на громадномъ, украшенномъ зеленью блюд въ одномъ углу стола, a толстый сочный окорокъ развалился на другомъ углу, все это перемшивалось съ пышнымъ букетомъ разноцвтныхъ яицъ, икрой, какими-то сырными издліями, мазурками и бабами, a когда крестный Островченко расцловался съ Бердягой, на Бердягу пахнуло превкуснйшей смсью запаха сигаръ и хорошаго одеколона.
И разговоръ, который велъ крестный съ Бердягой, тоже былъ пріятенъ, нравился Бердяг и льстилъ ему. Крестный не видлъ Бердягу лтъ семь, помнилъ его мальчикомъ, a теперь, увидвъ высочайшаго молодца съ костлявымъ носатымъ лицомъ и впалой грудью — очень удивился.
— Какъ?! Ты уже выросъ?! Однако. Вотъ не думалъ! Да вдь ты мужчина!
По тону стараго Остроголовченко можно было предположить, что онъ гораздо мене удивился бы, если бы Бердяга явился къ нему тмъ же тринадцатилтнимъ мальчишкой, которымъ онъ былъ семь лтъ тому назадъ. Смущенный и польщенный такимъ вниманіемъ къ своей скромной особ,— Бердяга хихикнулъ, переступилъ съ ноги на ногу, и тутъ-же ршилъ, что его крестный — прекрасный добрый человкъ.
— Да, да. Форменный мужчина. Служишь?
— Служу, — отвтилъ Бердяга, замирая отъ тайнаго удовольствія разговаривать съ такимъ важнымъ человкомъ въ прекрасномъ черномъ сюртук и съ золотой медалью на красной лент, данной Остроголовченк за какія-то заслуги.
— Служу въ технической контор Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледльческія орудія и машины, представители Альфреда Барраса, Анонимной компаніи Уніонъ и Джеффри Уатсона въ Шеффильд.
— Вотъ какъ,— покачалъ головой крестный довольно любезно.— Это хорошо. Много получаешь?
— Двадцать семь рублей, да наградныя.
— Вотъ какъ! Прямо-таки мужчина. Ты помнишь, Егоръ Ильичъ, покойнаго Астафія Иваныча Бердягу. Это его сынокъ, Володя.
Гость Егоръ Ильичъ отнесся къ Бердяг не мене любезно — какъ настоящій свтскій человкъ.
— Да?— сказалъ онъ задумчиво.— Такъ, такъ. Служите?
— Служу,— радостно отвчалъ Бердяга, еле скрывая свою гордость, такъ какъ чувствовалъ себя центромъ вниманія многочисленныхъ визитеровъ Остроголозченки.
— А, гд?
— Въ технической контор братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледльческія орудія и машины, представители Альфреда Барраса, Анонимной компаніи Унюнъ и Джеффри Уатсона, въ Шеффильд.
— A какъ здоровье мамы?— спросила жена Остроголовченки, величественная старуха.
— Ничего, благодарю васъ, слава Богу. Она извиняется, что не могла придти — лежитъ, больная.
— Такъ, такъ,— съ элегантной разсянностью кивнулъ головой Остроголовченко.— Дай Богъ, дай Богъ. Ну, господа — попрошу къ столу. Закусите, чмъ Богъ послалъ.
Гости шумной, запинающейся толпой двинулись къ столу.
— Пожалуйста, водочки, винца. Егоръ Ильичъ, Марья Платоновна! Сергй Васильичъ, Василій Сергевичъ! A ты Володя — пьешь?
Снова покраснвъ отъ этого знака вниманія, Володя Бердяга пролепеталъ, пряча въ карманы громадныя красныя руки:
— Кх! Иногда. Немножко. Я уже, въ сущности, пилъ.
— Ничего, выпей. Ну, прямо-таки — прямо мужчина. Служишь?
— Да… Въ технической контор Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледльческія орудія и машины, представители Альфреда Бар…
— Берите ветчины,— любезно сказалъ хозяинъ длинному морщинистому старику.— Кажется запечена неплохо.
— Нтъ, вы мн бы лучше не наливали,— нершительно, конфузясь, говорилъ Володя.— Зачмъ вы безпокоитесь?
— Ничего. Ну, какъ мама. Здорова?
— Благодарю васъ. Она очень извиняется, что не могла…
— Да вы прямо ложкой берите икру! Ну много-ли ея ножемъ захватишь?
— Позвольте, я передамъ,— сказалъ Володя Егору Ильичу.
— Спасибо. Такъ вы Астафія Иваныча покойнаго сынокъ? Пріятно, пріятно. Служите?
— Да… въ технической контор Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледль…
— A почему мама не пришла?— спросила хозяйка, поправляя на стол горшокъ съ гіацинтомъ.
— Она извинялась очень, что не можетъ. Она…
— Совсмъ мужчина!— замтилъ вскользь Остроголовченко.— Что десять-то лтъ длаютъ! Ну, что-жъ, пора опредляться куда-нибудь и на службу!
Полы сверкали, половики сверкали, пахло гіацинтами и жареннымъ барашкомъ, гости были привтливы, отъ хозяина пахло одеколономъ, въ верхнемъ этаж чьи-то несмлыя двичьи руки играли сладкій вальсъ, и Бердяг казалось, что онъ плаваетъ въ эфир, покачиваясь на нжныхъ волнахъ самыхъ прекрасныхъ переживаній.

II.

Когда мать умерла, Бердяга продалъ ея кровать, салопъ, купилъ на вырученныя деньги семиструнную гитару, подстаканникъ и перехалъ на житье къ старух Луковенковой, имвшей квартирку на одной изъ самыхъ тихихъ отдаленныхъ улицъ городка.
Жилъ писецъ Бердяга такъ: вернувшись со службы, обдалъ, часа два посл обда лежалъ на кровати, a потомъ, напившись чаю изъ стакана съ металлическимъ подстаканникомъ, до самаго вечера сидлъ на деревянномъ крылечк съ гитарой въ рукахъ.
Проходила барышня въ шляпк, или баба съ ведромъ воды — Бердяга провожалъ ихъ взоромъ и игралъ тихонько на гитар, напвая псенку о монах, жившемъ у дуба.
Это была его любимая псенка, въ особенности нравилась ему странная, немного нескладная строка:
И громъ дубъ тотъ разразилъ…
— И-и громдубтотразразилъ!— меланхолически напвалъ Бердяга, вперивъ взоръ, если никого не было на улиц — въ небо.
Налюбовавшись на прохожихъ, на небо и наигравшись вдоволь на гитар, Бердяга вставалъ, расправлялъ онмвшіе члены и шелъ ужинать.
Засыпая, любилъ вспомнить о чемъ-нибудь пріятномъ, конечно, большею частью, воспоминанія его, какъ привязанныя веревкой за ногу, вертлись около гостиной со сверкающими желтыми полами, узорными гардинами, столомъ, заставленнымъ разными прекрасными вещами, около блестящаго хозяина Остроголовченко, свтской его жены и толпы добрыхъ изящныхъ гостей.
Съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминалъ Бердяга т небрежные вопросы, которые задавались ему хозяевами и гостями и сейчасъ же забывались. Въ этой небрежности онъ видлъ подлинный шикъ и умнье вести бесду.
Бердягу трогало то, что вотъ, молъ, людямъ, можетъ быть, и совершенно неинтересно, служу я, или нтъ, но разъ они спрашиваютъ — значитъ, тутъ есть какое-то особое воспитаніе, умнье быть въ обществ пріятнымъ и доставить ближнему удовольствіе.
— Пригласить бы ихъ всхъ къ себ,— подумалъ однажды Бердяга.— Жаль, что y меня комнатка маленькая. Ну, да ничего. Десять человкъ-то умстятся. Устроить такой же столъ, только поменьше, поставить ветчину, бутылку вина и крашенныя яйца. Придутъ, опять начнутся разговоры. Я надну сюртукъ, надушусь одеколономъ и какъ будто вскользь приглашу всхъ къ закусочк. ‘Закусить, чмъ Богъ послалъ’. Когда я скажу, что получилъ семь рублей прибавки y Шумахеровъ и Зайдъ — вс, наврно, будутъ удивлены. Посл первой рюмки скажу: ‘по одной не закусываютъ’ и спрошу y крестнаго, какъ поживаетъ его супруга. Жаль, что краска на полахъ повыщербилась и покоробилась. Хорошо-бы, если-бы полы блестли. Потомъ гитару покажу. Будутъ просить играть… Сыграю что-нибудь.
И Бердягу вдругъ неожиданно и со страшной силой потянуло къ красивой праздничной жизни — хоть на одинъ день, именно тотъ день, когда люди длаются лучше, добре, воздухъ нжне и солнце ярче. Бердяга, погруженный въ свои мысли, всталъ съ кровати, зажегъ свчку и сталъ записывать:
Бутылка вина. — 70 к.
‘ водки. — 40 ‘
Пива 3 бутылки — 42 ‘
Ветчина. — 1 р. — ‘
Сардины — 35 ‘
Колбаса, хлбъ и проч. — 1′ — ‘
Куличъ и 2 гіацинта въ горшкахъ — 2 ‘ — ‘
Выходило шесть рублей.
Старые ботинки можно смазать чернилами, но галстукъ придется купить новый. Темнозеленый.
Въ ту же ночь — это была ночь подъ Страстную субботу — Бердяга написалъ десять писемъ — полупоздравительныхъ, полупригласительныхъ.
Выражая удовольствіе по поводу наступленія такого праздника, Бердяга имлъ почтительнйшую честь принести поздравленія и былъ бы радъ, если-бы адресатъ вспомнилъ его, скромнаго человка, и осчастливилъ посщеніемъ, не брезгуя ‘закусить чмъ Богъ послалъ.’

III.

Пасхальное солнце добросердечно грло пасхальную землю и даже заглянуло въ окошечко Бердягиной комнаты. Но, памятуя о разности человческихъ положеній и о пропасти, отдлявшей Бердягу отъ Остроголовченко, оно не заиграло на бутылкахъ съ виномъ и пивомъ, не блеснуло рубинами и изумрудами на красныхъ и зеленыхъ яйцахъ, a ограничилось тмъ, что небрежно мазнуло золотой кистью по гитар на стн, поморщилось, наткнувшись на облупленный, покоробивійся полъ, и уползло — съ визитомъ къ купцу милліонеру Смушкину, квартиранту перваго этажа.
Бердяга — этотъ горемычный выскочка — сіялъ въ ожиданіи гостей. Показная роскошь губила людей и побогаче его, a вс эти зеленые галстуки, да одеколонъ, да пара гіацинтов по бокамъ кулича — все это за версту попахивало громадной трещиной въ Бердягиномъ бюджет
Съ улыбкой на лиц и полузакрытыми глазами, Бердяга въ сотый разъ оглядывалъ закуски, крашенныя яйца, свже вымытый полъ, крахмальную занавску на окн, и думалъ:
— Какая громадная суматоха подымется около стола… ‘Рюмочку водки!’ — ‘Ахъ, что вы: не пью!’ — Ну, одну — ради праздника!’ — ‘Разв что, ради праздника. За ваше здоровье,,. — ‘Служить изволите?,, — ‘Да, въ контор. Техническая контора Шумахеръ и Зайдъ, земледльческія ору… Отчего же вы ветчины не берете? Пожалуйста, господа, не стсняйтесь’.
Подходя къ зеркалу, Бердяга длалъ лицо стараго хлбосола, умющаго принять и угостить, душа-на-распашку, потомъ подходилъ къ окну, къ дверямъ и прислушивался.
Прошелъ назначенный въ письм часъ… Прошелъ другой и третій.
Ни одна душа не явилась къ Бердяг.
Но раззоренный, голодный Бердяга еще крпился… Онъ ожидалъ гостей и, поэтому, боялся нарушить гармонію разложенной звздочками колбасы, плотно-слежавшихся сардинокъ и ветчины, замчательно искусно украшенной пучечками салата…
И-игромдубтотраз-разилъ…
Бердяга легъ на кровать и долго, съ оскорбленнымъ лицомъ, наблюдалъ за тмъ, какъ постепенно умирало навозившееся за долгій день солнце…
Въ двери постучались.
— Кто тамъ? Прошу!— вскричалъ Бердяга, вскакивая.
— Это я, Владиміръ Астафьичъ. Имю честь поздравить съ наступившимъ и, какъ говорится, на долголтіе и успхи въ занятіяхъ житейской сущности человческаго произрастанія.
Передъ Бердягой стоялъ высокій, краснощекій дтина, въ сромъ пальто и въ фуражк съ золотымъ галуномъ — швейцаръ технической конторы Шумахеръ и Зайдъ земледльческія орудія.
Бердяга разочарованно осмотрлъ его и на мгновеніе опустилъ голову.
Было y него два исхода — аристократически и демократическій.
Аристократическій заключался въ томъ, чтобы сказать небрежно: ‘ага! Спасибо, братецъ, спасибо’, дать сиротливо лежавшій въ жилетномъ карман двугривенный, потрепать поздравителя снисходительно по плечу и отпустить съ миромъ. Можно было сюда же внести еще кое-что отъ хлбосольнаго барина, души-на-распашку: дать поздравителю стаканъ водки и кусокъ кулича съ ветчиной.
Другой исходъ былъ демократически махнуть рукой на вс эти условности, на вс эти ‘пропасти отдляющія’… на вс эти фигли-мигли,— a просто обнять краснощекаго дтину въ швейцарской фуражк, похристосоваться съ нимъ, и, усадивъ за столъ, натшить желудокъ яствами, a душу — интересной бесдой о разныхъ вещахъ, приковывающихъ вниманіе такихъ вдумчивыхъ людей, какъ эти два одинокихъ холостяка.
Выборъ Бердяги палъ на аристократическіе поступки.
— Ага,— сказалъ онъ, вынимая двугривенный и всовывая его въ руку швейцара.— Спасибо, спасибо. Вотъ вамъ, братецъ. Хе-хе! Дло праздничное.
За аристократомъ потянулся и старый хлбосолъ.
— Стаканчикъ водки не выпьете-ли? Кулича нашего попробуйте. Ветчинки…
Но, вроятно, всякій баринъ-хлбосолъ — въ душ отчаянный демократъ, потому что Бердяга, наливъ гостю рюмку водки, неожиданно сказалъ:
— Стойте! И я съ вами тоже выпью.
Но педантичный аристократъ не хотлъ сдаваться такъ легко: налить-то себ онъ налилъ, но чокаться съ человкомъ, стоявшимъ на самой низкой ступени человческаго общества, почелъ неудобнымъ.
Однако, человкъ на низкой ступени, не замчая борьбы въ душ аристократически настроеннаго хозяина, взялъ въ руку свою рюмку и простодушно потянулся къ ней:
— Ну-съ, Владиміръ Астафьичъ… Дай вамъ Боже, съ праздничкомъ! Удовлетворенія вамъ всхъ естественныхъ потребностей!
Было такъ: швейцаръ технической конторы стоялъ y стола по одну сторону, a конторщикъ Бердяга но другую, когда они чокнулись и выпили, Бердяга обратилъ вниманіе на то, что, стоя, имъ неудобно разрзывать ветчину и намазывать ее горчицей.
— Можетъ, присядете? Э, да чего тамъ, какія церемоніи! Садитесь, Яковъ. Еще одну рюмочку, а?
— Ахъ, да я, въ сущности, не пью. Разв только ради праздника?.. Ну, съ наступающимъ!
— Ваше здоровье! Служите?
Яковъ недоумвающе посмотрлъ на Бердягу.
— Да какъ же! У насъ въ технической контор.
— Знаю, знаю,— покровительственно сказалъ Бердяга.— Въ технической контор братьевъ Шумахеръ и Зайдъ, земледльческія орудія и машины, представители Альфреда Барраса…
— Да… — привычной скороговоркой подтвердилъ Яковъ.— Анонимной компаніи Уніонъ и Джеффри Уатсона…
— Въ Шеффильд! И давно служите?
— Да вотъ ужъ второй годъ. Сейчасъ же посл васъ опредлился.
— Кушайте, пожалуйста, Яковъ… какъ по отчеству?
— Семенычъ.
— Вотъ, я вамъ, Яковъ Семенычъ, выберу красненькое съ синей полоской. Матушка здорова?
— Ничего. Нынче только съ утра что-то…
— Можетъ быть, винца еще можно?
— Много будетъ, Владиміръ Астафьичъ.
— Ну, ужъ и много. A вотъ сардинки. Давно служите?
— Второй годъ. Прямо-таки скоро посл васъ опредлился, когда Альфредъ Густав…
— Ага! Это хорошо. A вотъ эта колбаса съ чеснокомъ, a эта безъ. Прошу, господа! Прошу закусить, чмъ Богъ послалъ. Матушка ваша какъ поживаетъ?
— Такъ, вообще, ничего. Да сегодня старуха что-то, отъ обдни вертаясь…
— Ну, слава Богу. Это пріятно! Надюсь, пивца-то, вы выпьете? Ну, что ничего вамъ служится въ контор братьевъ Шумахеръ и Зайдъ…
— Представители Альфреда Барраса,— машинально продолжилъ швейцаръ.— Да пожаловаться нельзя. Иногда только передъ праздникомъ, когда…
— Ну, слава Богу, дай Богъ! Мамаша дома сидитъ, или въ гостяхъ?
— Дома. Она, Владиміръ Астафьичъ…
— Такъ, такъ… A вотъ это моя гитара… Потомъ я вамъ сыграю.
Ушелъ швейцаръ технической конторы Братьевъ Шумахеръ и Зайдъ отъ конторщика той же фирмы, довольно поздно — въ 11 часовъ.
Бердяга долго жалъ руку этому непрезентабельному гостю и просилъ ‘не забывать’.
A когда гость ушелъ, Бердяга, вернувшись въ комнату и прибирая на стол, долженъ былъ оцнить деликатность этого краснощекаго, дубоватаго на видъ парня: на скатерти среди крошекъ хлба и кулича лежалъ Бердягинъ двугривенный,— отвергнутая дань аристократизма во имя чумазой демократіи…

ФУНКЕЛЬМАНЪ И СЫНЪ.

Разсказъ матери.

Я еще съ прошлаго года стала замчать, что мой мальчикъ ходитъ блдный, задумчивый. A когда еврейскій мальчикъ начинаетъ задумываться — это уже плохо. Что вы думаете, мн обыскъ нуженъ, что-ли или что?
— Мотя,— говорю я ему,— Мотя, мальчикъ мой! Чего теб такъ каламитно?
Такъ онъ подниметъ на меня свои глазки и скажетъ:
— Что значить — каламитно! Ничего мн не каламитно.
— Мотя! Чего ты крутишь? Вдь я же вижу…
— Ой,— говоритъ,— отстань ты отъ меня, мама! У меня скоро экзаменъ на аттестатъ зрлости, a потомъ y меня есть запросы.
Обрадовалъ! Когда y еврейскаго мальчика появляются запросы, такъ господинъ околодочный цлую ночь не спитъ.
— Мотя! Зачмъ теб запросы? Что ты ихъ на ноги наднешь, когда башмаковъ нтъ, или на хлбъ намажешь, вмсто масла? Запросы, запросы. Отцу твоему сорокъ шестой годъ — онъ даже этихъ запросовъ и не нюхалъ. И плохо, ты думаешь, вышло? Пойди, поищи другой такой галантерейный магазинъ, какъ y Якова Функельмана! Нужны ему твои запросы! Онъ даже картоночки маленькія по всему магазину развсилъ! ‘Цны безъ запроса’.
— Мама, не мшай мн! Я читаю.
Онъ читаетъ! Когда онъ читаетъ, такъ уже мать родную слушать не можетъ. Я черезъ тебя можетъ сорокъ дв болячки въ жизни имла, a ты носъ въ книжку всунулъ и думаешь, что умный, какъ раввинъ. Геніальный ребенокъ.
Вижу — мой Мотя все крутитъ и крутитъ.
— Что ты крутишь?
— Ничего я не кручу. Не мшай читать. Что это онъ тамъ такое читаетъ? Ой! Разв сердце матери это камень, или что? Я же такъ и знала! ‘Записки Крапоткина’! Теб очень нужно знать записки Крапоткина, да? Ты будешь больной, если ты ихъ не прочтешь? Брось сейчасъ же!
— Мама, оставь, не трогай. Я же тебя не трогаю.
Еще бы онъ родную мать тронулъ, шейгецъ паршивый!
И такъ мн въ сердце ударило, будто съ камнемъ. Куда вы думаете я сейчасъ же побжала? Конечно, до отца.
— Яковъ! Что ты тутъ перекладываешь сорочки? Убжатъ они что ли отъ тебя, или что? Онъ долженъ обязательно сорочки перекладывать…
— A что?
— Ты бы лучше на Мотю посмотрлъ.
— A что?
— Ему надо читать ‘Записки Крапоткина’, да?
— A что?
— Яковъ! ты мн не крути. Что ты мн крутишь! Скандала захотлъ, обыска y тебя не было, да?
— A что?
Это не человкъ, a дуракъ какой-то. Еще онъ мн долженъ голову крутить!
— Теб что нужно, чтобы твой сынъ въ тюрьм сидлъ? Теб для него другого мста нтъ? Надвайся, пойдемъ домой!
Вы думаете, что онъ длалъ, этотъ Мотя, когда мы пришли? Онъ читалъ себ ‘Записки Крапоткина’.
— Мотька,— кричитъ Яковъ.— Брось книгу.
— A вы,— говоритъ,— ее подымете?
— Брось, или я тебя сію минуту по морд ударю.
И какъ вы думаете, что отвтилъ этотъ Мотя?
— Попробуй! A я отравлюсь.
Это запросы называется!
— А, чтобъ ты пропалъ! Теб для матери книжку жалко. Тебя кто рожалъ — мать или Крапоткинъ?
— A что вы,— говоритъ Мотя,— думаете? Можетъ я, благодаря ему, второй разъ на свтъ родился.
Ой, мое горе! Я заплакала, Яша заплакалъ и Мотя тоже заплакалъ. Прямо маскарадъ!
Вышли мы съ Яшей въ спальню, смотримъ другъ на друга.
— Хорошій мальчикъ, а? Ему еще въ нос нужно ковырять, a онъ уже Крапоткина читаетъ.
— Ну, что же?
— Яша! Ты знаешь, что? Нашего мальчика нужно спасти. Это же невозможно.
Такъ Яша мн говоритъ:
— Что я его спасу? Какъ я его спасу? По морд ему дамъ? Такъ онъ отравится.
— Теб сейчасъ — морда. Интеллигентный человкъ, a разсуждаетъ какъ разбойникъ. Для своего ребенка головой пошевелить трудно. Думай!
Яковъ слъ, сталъ думать. Я сла, стала думать. Умъ хорошо, a два еще лучше. Думаемъ, думаемъ, хоть святыхъ вонъ выноси.
— Яша!
— A что?
— Знаешь, что? Нашего ребенка нужно отвлечь.
— Ой, какая ты умная — отвлечь! Чмъ я его отвлеку? По морд ему дамъ?
— Ты же другого не можешь! Для тебя Мотькина морда это идеалъ!.. Онъ ребенокъ живой — его чмъ-нибудь другимъ заинтересовать нужно… Нехай онъ влюбится, или что?
— Какая ты, подумаешь, геніальная женщина! A въ кого?
— Ну, пусть онъ побываетъ въ свт! Поведи его въ кинематографъ или еще куда! Что, ты не можешь повести его въ ресторанъ? !
— Нашла учителя! Что, я бывалъ когда-нибудь въ ресторан? Даже не знаю, какъ тамъ отворять дверей.
— Что ты крутишь! Что ты мин крутишь? Теб это чужой ребенокъ? Это Крапоткинское дит, a не твое? Такой большой дуракъ, и не можетъ мальчика развлекать.
Такъ пошелъ онъ къ Мот, сталъ крутить:
— Ну, Мотечка, не сердись на насъ. Пойди съ отцомъ немного пройдись. Я вдь же тебя люблю — ты такой блдненькій.
Ну, Мотька туда-сюда — сталъ крутить: то дайте ему главу дочитать, то y него ноги болятъ.
— Хорошій ребенокъ! Книжку читать — ноги не болятъ, a съ отцомъ пройтись — откуда ноги взялись. Надвай, картузикъ, Мотенька, ну же!
Похныкалъ мой Мотечка, покапризничалъ — пошелъ съ папой.
Они только за двери — я сейчасъ же къ нему въ ящикъ… Боже ты мой! И какъ это y насъ до сихъ поръ обыска не было — не понимаю! За что только, извините, полиція деньги получаетъ?.. И Крапоткины y него, и Бебели, и Мебели, и Малинины, и Буренины — прямо пороховой складъ. Эрфуртскихъ программъ — такъ цлыхъ три штуки! Какъ y ребенка голова не лопнула отъ всего этого?!
Ой, какъ оно y меня въ печк горло, если бы вы знали! Быка можно было зажарить.
Въ одиннадцать часовъ вечера вернулись Яша съ Мотей, a на другое утро такой визгъ по дому пошелъ, какъ будто его рзали.
— Гд мои книги?! Кто имлъ право брать чужую собственность! Это насиліе! Я протестуюсь!!
Функельманы, это врно, любятъ молчать, но когда они уже начинаютъ кричать — такъ скандалъ выходитъ на всю улицу.
— Что ты кричишь, какъ дуракъ,— говоритъ Яковъ.— Отъ этого книжка не появится обратно. Пойдемъ лучше контру сыграемъ.
— Не желаю я вашу контру, отдайте мн моего Энгельса и Каутскаго!
— Мотя, ты совсмъ сумасшедшій! Я же теб дамъ фору — будемъ играть на три рубля. Если выиграешь, покупай себ хоть десять новыхъ книгъ!
— Потому только,— говоритъ Мотя,— и пойду съ тобой, чтобы свои книги вернуть.
Ушли они. Пришли вечеромъ въ половин двнадцатаго.
— Ну, что, Мотя — спрашиваю.— Какъ твои дла?
— Хорошія дла, когда папаша играетъ, какъ маркеръ. Разв можно при такой фор кончать въ послднемъ шар? Конечно же, онъ выиграетъ. Я не успю подойти къ билліарду, какъ y него партія сдлана.
Ну, утромъ встали они, Мотя и говоритъ:
— Папаша, хочешь контру?
— A почему нтъ?
Ушли. Слава Богу! Богъ всегда слушаетъ еврейскія молитвы. Уже Мотя о книжкахъ и не вспоминаетъ. Раньше y него только и слышишь:
— Классовыя перегородки, добавочная стоимость, кооперативныя начала…
A теперь такія хорошія русскія слова:
— Красный по борту въ лузу, фора, очко, алагеръ. Прямо сердце радовалось.
Ну, пришли они въ двнадцать часовъ ночи — оба веселые, легли спать.
Пиджаки въ млу, взяла я почистить — что-то торчитъ изъ кармана. Э, программа кинематографа: Хе-хе! Посл эрфутской программы, это, знаете, недурно. Богъ-таки поворачиваетъ ухо къ еврейскимъ молитвамъ!
Ну, такъ y нихъ такъ и пошло: сегодня билліардъ, завтра билліардъ, и посл завтра тоже билліардъ.
— Ну,— говорю я какъ-то,— слава Богу, Яша… Отвлекъ ты мальчика. Уже пусть онъ немного позанимается. И ты свой магазинъ забросилъ.
— Рано,— говоритъ Яша.— Еще онъ еще вчера хотлъ открытку съ видомъ на Маркса купить… Ну, рано, такъ рано.
Уже они кинематографъ забросили,— уже программки цирка y нихъ въ карман. Еще проходить недля — кажется, довольно мальчикъ отвлекся.
— Мотя, что же, съ экзаменомъ? Яша, что же съ магазиномъ?
— Еще не совсмъ хорошо,— говоритъ Яша,— подождемъ недльку. Ты думаешь запросы такъ легко изъ человка выходятъ? !
Недльку, такъ недльку. Уже y нихъ по карманамъ не цирковая программа, a отъ кафешантана — ужасно бойкій этотъ Яша оказался…
— Ну, довольно, Яша, хватитъ! Гораздо бы лучше, чтобы Мотя за свои книги заслъ.
— Сегодня,— говоритъ Яша,— нельзя еще, мы одному человчку въ одномъ мст быть общали.
Сегодня одному человчку, завтра одному человчку… Вижу я, Яковъ мой крутить начинаетъ. A одинъ разъ оба этихъ дурака въ десять часовъ утра явились.
— Гд вы были, шарлатаны?
— У товарища ночевали. Уже было поздно, и дождикъ шелъ, такъ мы остались.
Странный этотъ дождикъ, который на ихъ улиц шелъ, a на нашей улиц не шелъ.
— Я,— говоритъ Яша,— спать лягу, y меня голова болитъ. И y Моти тоже голова болитъ, пусть и онъ ложится.
Такъ вы знаете что? Взяла я ихъ костюмы, и тамъ лежало въ карманахъ такое, что ужасъ: y Мотьки черепаховая шпилька, a y Яши черный ажурный чулокъ.
Это тоже дождикъ? !
То эрфуртская программа, потомъ кинематографическая, потомъ отъ цирка, потомъ отъ шантана, a теперь такая программа, что плюнуть хочется.
— Яша! Это что значитъ?
— Что? Чулокъ! Что ты, чулковъ не видала?
— Гд же ты его взялъ?
— У коммивояжера для образца.
— A зачмъ же онъ надванный? A зачмъ ты пьяный? A зачмъ y Мотьки женская шпилька?
— Это тоже для образца.
— Что ты крутишь? Что ты мин крутишь? A отчего Мотька спать хочетъ? A отчего въ твоей чековой книжк одни корешки? Ты съ корешковъ жить будешь? Чтобъ васъ громомъ убило, паршивцевъ!
И теперь вотъ такъ оно и пошло: Мотька днемъ за билліардомъ, a ночью его по шантанамъ черти таскаютъ, Яшка днемъ за билліардомъ, a ночью съ Мотькой по шантанамъ бгаетъ. Такая дружба,— будто чортъ съ веревкой ихъ связалъ. Отецъ хоть изрдка въ магазинъ за деньгами прідетъ, a Мотька совсмъ исчезъ! Прідетъ, перемнитъ воротничекъ, и опять назадъ.
Нашъ еврейскій Богъ услышалъ еврейскую молитву, но только слишкомъ, онъ сдлалъ больше, чмъ надо. Такъ Мотька отвлекся, что я день и ночь плачу.
Уже Мотька отца на билліард обыгрываетъ и фору ему даетъ, a этотъ старый оселъ на него не надыхается.
И такъ они оба отвлекаются, что плакать хочется. Уже и экзаменовъ нтъ, и магазина нтъ. Все они изъ дому тащутъ, a въ домъ ничего. Разв что иногда принесутъ въ карман кусокъ раздавленнаго ананаса, или половинку шелковаго корсета. И ужъ они крутятъ, ужъ они крутятъ…
Вы извините меня, что я отнимаю время разговорами, но я y васъ хотла одну вещь спросить… Тутъ никого нтъ поблизости? Слушайте! Нтъ-ли y васъ свободной эрфуртской программы или Крапоткина? Что вы знаете, утопающій за соломинку хватается, такъ я бы, можетъ быть, попробовала бы… Вы знаете что? Положу Мот подъ подушку, можетъ, онъ найдетъ и отвлечется немного… A тому старому ослу — сплошное ему горе — даже отвлекаться нечмъ! Онъ уже будетъ крутить и крутить и крутить до самой смерти…

СВЯТЫЯ ДУШИ.

Бываютъ такіе случаи изъ жизни, въ которыхъ очень трудно признаться.

I.

Сегодня утромъ я, развернувъ газету и пробгая отъ нечего длать отдлъ объявленій, наткнулся на такую публикацію:
‘Натурщица — прекрасно сложена, великолпное тло, предлагаетъ художникамъ услуги по позированію’.
— Хи-хи,— засмялся я внутренне.— Знаемъ мы, какая ты натурщица. Такая же, какъ я художникъ…
Потомъ я призадумался.
— Похать, что-ли? Вообще, я человкъ такой серьезный, что мн не мшало бы повести образъ жизни немного полегкомысленнй. Живутъ же другіе люди, какъ бабочки, перепархивая съ цвтка на цвтокъ. Самые умные, талантливые люди проводили время въ томъ, что напропалую волочились за женщинами. Любовныя исторіи Бенвенуто Челлини, фривольныя похожденія геніальнаго Байрона, автора глубокихъ, незабываемыхъ шедевровъ, которые останутся жить въ вкахъ… Извозчикъ!!
Въ глубин большого мрачнаго двора я отыскалъ квартиру номеръ седьмой и позвонилъ съ нкоторымъ замираніемъ сердца.
Дверь открыла угрюмая горничная — замкнутое въ себ существо.
— Что угодно?
— Голубушка… Что, натурщица, вообще… здсь?
— Здсь. Вы художникъ? Рисовать?
— Да… я, вообще, иногда занимаюсь живописью. Вы скажите тамъ… Что, вообще, молъ, все будетъ, какъ слдуетъ.
— Пожалуйте въ гостиную.
Черезъ минуту ко мн вышла прекрасно-сложенная красивая молодая женщина въ голубомъ пеньюар, который самымъ честнымъ образомъ обрисовывалъ ея формы. Она протянула мн руку и привтливо сказала:
— Вы на счетъ позироваванія? Да? Художникъ?
‘Пора переходить на фривольный тонъ’,— подумалъ я.
— Художникъ? Ну, что вы! Хе-хе! Откуда вы могли догадаться, что я художникъ?
Она засмялась.
— Вотъ теб разъ! A зачмъ бы вы тогда пришли, если не художникъ. Въ академіи?
— Нтъ, не въ академіи,— вздохнулъ я.— Не попалъ.
— Значить, въ частной мастерской. У кого?
Я общительно погладилъ ея руку.
— Какая вы милая! A вотъ догадайтесь!
— Да какъ же можно догадаться… Мастерскихъ много. Вы можете быть и y Сивачева, и y Гольдбергера, и y Цыгановича. Положимъ, y Цыгановича скульптура… Ну, еще кто есть?… Перепалкинъ, Демидовскій, Стремоуховъ… У Стремоухова, да? Вижу по вашимъ глазамъ, что угадала.
— Именно, y Стремоухова,— подтвердилъ я.— Конечно, y него.
Она оживилась.
— А! У Василья Эрастыча! Ну, какъ онъ поживаетъ?
— Да ничего. Пить началъ, говорятъ.
— Началъ? Да онъ, кажется, лтъ двадцать, какъ пьетъ.
— Ну? Эхъ, Стремоуховъ, Стремоуховъ! A я и не зналъ. Думалъ сначала: вотъ скромникъ.
— Вы ему отъ меня кланяйтесь. Я его давно не видала… Съ тхъ поръ, какъ онъ съ меня ‘двушку со змей’ писалъ. Я вдь давно позирую.
— Да вы серьезно позируете?— печально спросилъ я
— То есть, какъ серьезно? A какже можно иначе позировать?
— Я хотлъ сказать: не устаете?
— О, нтъ. Привычка.
— И, неужели, совсмъ раздваетесь?
— Позвольте… А то какже?
— Какже? Я вотъ и говорю: не холодно?
— О, я позирую только дома, a y меня всегда 16 градусовъ. Если хотите, мы сейчасъ можемъ поработать. Вамъ лицо, бюстъ, или тло?
— Да, да! Конечно!! Съ удовольствіемъ. Я думаю — тло. Безъ сомннія, тло.
— У васъ ящикъ въ передней?
Какой… ящикъ?
— Или вы съ папкой пришли? Карандашъ?
— Ахъ, какая жалость! Вдь я забылъ папку-то. И карандашъ забылъ.
Я помедлилъ немного и сказалъ, обращая мысленно взоры къ своимъ патронамъ: Байрону и Бенвенуто Челлини:
— Ну, да это ничего, что съ пустыми руками… Я..
— Конечно, ничего,— засмялась молодая женщина.— Мы это сейчасъ устроимъ. Александръ!! Саша!
Дверь, ведущая въ сосднюю комнату, скрипнула… Показалось добродушное лицо молодого блондина, въ рук онъ держалъ палитру.
— Вотъ, познакомтесь: мой мужъ. Онъ тоже художникъ. Саша! твой разсяный коллега пришелъ меня писать и забылъ дома не только краски и холстъ, но и карандашъ и бумагу. Охъ, ужъ эта богема! Предложи ему, что нибудь…
Я испугался:
— Да что вы! Мн неловко… Очень пріятно познакомиться… Я ужъ лучше домой сбгаю. Я тутъ… въ трехъ шагахъ. Я… какъ это называется…
— Да зачмъ же? Доска есть, карандаши, кнопки бумага. Впрочемъ, вы, можетъ быть, масломъ хотли?
— Масломъ. Конечно, масломъ.
— Такъ пожалуйста! У меня много холстовъ на подрамникахъ. По своей цн уступлю. Катя, принеси!
Эта проклятая Катя успла уже раздться, безъ всякаго стсненія, будто она одна была въ комнат. Сложена она была, дйствительно, прекрасно, но я почти не смотрлъ на нее. Шагала она по комнат, какъ ни въ чемъ не бывало. Ни стыда y людей, ни совсти.
Тяжесть легла мн на сердце и придавила его.
— Поколотитъ онъ меня, этотъ художественный назойливый болванъ,— подумалъ я печально.— Подумаешь, жрецы искусства!
Катя притащила ящикъ съ красками, холстъ и еще всякую утварь, въ которой я совершенно не могъ разобраться.
Мужъ ея развалился на диван и, глядя въ потолокъ,. закурилъ папироску, a она отошла къ окну.
— Поставьте меня,— сказала эта безстыдница.
— Сами становитесь,— досадливо проворчалъ я.
Она засмялась.
— Я же не знаю, какая вамъ нужна поза.
— Ну, станьте такъ.
Я показалъ ей такую позу, принявъ которую, она черезъ минуту должна была замертво свалиться отъ усталости.
Но эта Катя была выкована изъ стали. Она стала въ позу и замерла…

II.

— Что вы длаете?— удивленно сказалъ мужъ Саша.— Вы не изъ того конца тюбика выдавливаете краску.
— Вы уврены?— нагло засмялся я. — Покойный профессоръ Якоби совтовалъ выдавливать краску именно отсюда. Тутъ она свже.
— Да вдь краска будетъ сохнуть!
— Ничего. Водой посл размочимъ.
— Водой?… Масляную краску?!
— Я говорю ‘водой’ въ широкомъ смысл этого слова. Вообще — жидкостью… Вотъ странная вещь,— перебилъ я самъ себя.— Вс краски y васъ есть, a тлеснаго цвта нтъ.
— Да зачмъ вамъ тлесный цвтъ? Такого и не бываетъ.
— Вы такъ думаете!? Въ… Художественныхъ письмахъ Александра Бенуа прямо указывается, что тло лучше всего писать тлеснымъ цвтомъ.
— Позвольте… Да вы писали когда-нибудь масляными красками?
— Сколько разъ! Разъ десять, если не больше.
— И вы не знаете смшенія красокъ?
— Я-то знаю, но вы, я вижу, не читали многотомнаго труда члена дрезденской академіи искусствъ, барона Фокса, ‘Искусство не смшивать краски’.
— Нтъ, этого я не читалъ.
— То-то и оно. A что же тутъ нтъ кисточки на конц? Одна ручка осталась и шишечка…
— Это муштабель. Неужели, вы не знаете, что это такое?
— Я-то знаю, но вы, наврное, не читали ‘Записокъ живописца’ Шиндлера-Барнай, въ которыхъ… Впрочемъ не будемъ отрываться отъ работы.
— Подвигается?— спросилъ Саша.
— Да… понемногу. Тише дешь, дальше будешь, какъ говорится. Саша всталъ и взглянулъ изъ-за моего плеча на холстъ.
— Гм!
— Что? Нравится?
— Это… очень… оригинально. Я бы сказалъ — даже не похоже.
— Бываютъ разныя толкованія,— успокоилъ я. — Золя сказалъ: ‘Жизнь должна преломляться сквозь призму міровоззрнія художника’.
— Такъ-то оно такъ… Но вы замчаете, что y нея грудь — на плеч?
— Такъ на своемъ же,— резонно возразилъ я.
— Странный раккурсъ.
— Вы думаете? Этотъ? Я его сдлаю пожелте.
— Причемъ тутъ ‘желте’. Раккурсъ отъ цвта не зависитъ.
— Не скажите. Покойный Куинджи утверждалъ противное.
— Гм!.. Можетъ быть, можетъ быть… Вы не находите, что на лвой ног одинъ палецъ немного… лишній?..
— Гд? Ну, что вы! Разъ, два, три, четыре, пять… шесть… А! Это тнь. Это я тнь такъ сдлалъ… Впрочемъ, можно ее и стереть.
— Конечно, можно. Только вы напрасно все тло пишете индйской желтой.
— ‘Вотъ оселъ-то’ подумалъ я.— ‘Тлесной краски, говоритъ, нтъ, a потомъ самъ-же къ цвту придирается’.
— Я вижу,— саркастически замтилъ я,— что вамъ просто моя работа не нравится.
— Помилуйте,— деликатно возразилъ Саша.— Я этого не говорю. Чувствуется исканіе… новыхъ формъ. Рисунокъ, правда, сбитъ, линія хромаетъ, но… Теперь, вообще, вдь, всюду рисунокъ упалъ.
И онъ, съ неожиданной откровенностью, закончилъ:
— Сказать вамъ откровенно: сколько я ни наблюдаю — живопись теперь падаетъ. Мою жену часто приходятъ писать художники. Вотъ такъ же, какъ вы. И что же! У меня осталось нсколько ихъ карандашныхъ рисунковъ, по которымъ вы смло можете сказать, что живописи въ Россіи нтъ. Мн это больно говорить, но это такъ! Поглядите-ка сюда!
Онъ вытащилъ изъ угла огромную папку и сталъ показывать мн листъ за листомъ.
— Извольте видть. Съ самаго перваго дня, какъ жена помстила объявленіе о своемъ позированіи — къ намъ стали являться художники, но что это все за убожество, бездарность и безпомощность въ рисунк! О колорит я уже не говорю! Полюбуйтесь! И эти люди — адепты русскаго искусства, призванные насаждать его, развивать художественный вкусъ толпы. Одинъ молодецъ — вы видите — рисуетъ лвую руку на полъ-аршина длинне правой. И какъ рисуетъ! Ни чувства формы, ни понятія о раккурс! Такъ, ей Богу, рисуютъ гимназисты перваго класса! У этого голова сидитъ не на ше, a на плеч, животъ спустился на ноги, a ноги — найдите-ка вы, гд здсь колно? Вы его днемъ съ огнемъ не сыщете. И вдь пишутъ не то что зеленые юноши! Большею частью люди на возраст или даже старики, убленные сдинами. Какъ они учились? Каковъ ихъ художественный багажъ? Вы не поврите, какъ все это тяжело мн. Мы съ женой искренно любимъ искусство, но разв это — искусство? !
Дйствительно, никогда мн не приходилось видть большаго количества уродовъ, нарисованныхъ безпомощной рукой пьянаго или ребенка: искривленныя ноги, вздутые животы, глаза, вылзшіе на лобъ, и губы, тянущіяся наискось отъ уха къ подбородку.
Бдная Катя!
Я бросилъ косой взглядъ на свой этюдъ, вздрогнулъ и сказалъ съ тайнымъ ужасомъ:
— Ну, я пойду… Докончимъ это когда-нибудь… посл…
Саша ушелъ въ свою комнату. Катя закуталась въ халатикъ, подошла къ моему этюду, и вдругъ — залилась слезами.
— Что съ вами, милая? ! Что такое?
— Я не понимаю: зачмъ онъ меня успокаиваетъ, зачмъ деликатничаетъ! Кто?
— Саша. Я сама вижу, я все время, на всхъ рисункахъ вижу, какая я отвратительная, безобразная. A онъ говорить: ‘нтъ, нтъ — ты красива, a только тебя не умютъ рисовать’. Ну, предположимъ, одинъ не уметъ, другой, третій, но почему же — вс?!!

ЖЕЛТАЯ ПРОСТЫНЯ.

I.

Настоящій купальный сезонъ еще не начинался, но, несмотря на это, весь пляжъ, окруженный съ трехъ сторонъ кабинками, былъ усянъ лнивыми, полузасыпанными пескомъ, фигурами, которыя, какъ ящерицы на солнц, замерли въ каменной неподвижности.
Курортъ былъ итальянскій и, поэтому, купальщики лниво перекликались между собою на нмецкомъ, англійскомъ, польскомъ и французскомъ язык — на всхъ языкахъ, кром итальянскаго.
Гд купаются итальянцы, и купаются-ли они, вообще совершенно неизвстно.
Эта мысль занимала меня не мене часу, потому что голова, припекаемая солнцемъ, работаетъ вяло, медленно, и, вообще, отвратительно.
Думаю, что я дремалъ…
Неожиданно уха моего коснулась чистйшая русская рчь.
Разговаривали дв фигуры, закутанныя съ головой въ купальные халаты и простыни — два безформенныхъ безголовыхъ тла.
— Славный мальчишка!— прогудлъ голосъ изъ-подъ желтой простыни.
— Это вы о которомъ говорите? О томъ, что сей часъ возится съ няней на песк? Въ синемъ полосатомъ костюмчик?
— Да, да. Превосходный мальчишка.
— Тотъ, кто сейчасъ посыпаетъ себ голову пескомъ изъ ведерка?— переспросила точная блая простыня.
— Ну, да! Этотъ самый.
— Да, знаете-ли,— удовлетворенно согласилась блая простыня.— Я долженъ имъ гордиться. Ха-ха!
— Почему вы… должны гордиться?
— Потому что этотъ мальчишка — дло рукъ моихъ.
— Чортъ подери! Не хотите-ли вы сказать, что это вашъ сынъ?
— Это бы не штука! Дло не въ этомъ. Онъ физическій сынъ своего законнаго отца съ матерью, но настоящій его творецъ, все-таки — я!
— Не случился-ли съ вами солнечный ударъ?.. А?
— Вотъ вамъ и ударъ. Исторія презабавная — хотите разскажу?
— До завтрака управимся?
— Съ головой. Слушайте!

II.

‘Года четыре тому назадъ пришлось мн болтаться на этомъ же курорт. Было прескучно, и если бы не товарищъ, который раздлялъ со мной это заточеніе — какой-нибудь крюкъ давно бы уже гнулся подъ моей тяжестью…
Однажды, сидимъ мы съ нимъ посл обда на террас, потягиваемъ какое-то здшнее пойло — я и спрашиваю, оторвавшись отъ соломинки:
— Отчего ты не женился до сихъ поръ?
— Не судьба.
— Что-о?
— Не судьба!
Я говорю нравоучительно:
— Не судьба должна управлять человкомъ, a человкъ судьбой.
— Никакъ,— говорить,— это невозможно. Безъ судьбы ничего быть не можетъ.
— A если я сейчасъ вдругъ схвачу тебя и брошу съ террасы внизъ, въ кусты… Это что?
— Тоже судьба.
— A если не схвачу и не сброшу?
— Тоже судьба!
— Да какая же это судьба, если мой поступокъ зависитъ отъ моей же воли?!
— Пусть зависитъ. A твоя воля зависитъ отъ судьбы.
— Тьфу! Ну, хочешь, я теб докажу чмъ угодно, что по своей вол выкину штуку, до которой судьб никогда бы и не додуматься?
— Это,— говоритъ пріятель,— положимъ, тоже натяжка, потому что всякая штука твоя отъ судьбы зависитъ. Но — идетъ. Согласенъ.
— Прекрасно. Сочини что-либо трудное, нелпое, и я это проведу безъ всякой судьбы. У судьбы, милый мой, много дла и безъ насъ — нечего ее по пустякамъ затруднять. Гопъ!
Мой другъ обвелъ глазами столики и сказалъ:
— Видишь ты ту молоденькую венгерку, которая сидитъ съ пожилой дамой, очевидно, съ матерью?
— Вижу.
— Ну-съ… хочу я, значить, чтобы y нея былъ ребенокъ… Гм… Отъ кого бы?
Онъ осмотрлъ разсянно вс столы, и взглядъ его задержался на какомъ-то господин, одиноко сидвшемъ въ дальнемъ углу.
— Вотъ отъ этого худосочнаго русскаго молодца! У него или слишкомъ мало радостей, или очень много печени. Наградимъ его венгеркой, а?
Я пожалъ плечами.
— Венгерка такъ венгерка. Но слушай: какъ честный человкъ, за одно только не могу поручиться…
— Именно?
— За полъ будущаго отпрыска русско-венгерской фамиліи. Ты самъ, конечно, понимаешь…
— Для судьбы ты слишкомъ многословенъ. Я предпочитаю видть работу.

III.

Я закурилъ папиросу, всталъ и приблизился къ одинокому русскому.
— Простите, что не будучи знакомъ, обращаюсь къ вамъ съ однимъ вопросомъ: сколько времени идетъ письмо до Петербурга? Эти безтолковые итальянцы ничего не знаютъ.
— Письмо? Четыре дня.
— Весьма вамъ признателенъ. Вы надолго въ эту дыру?
— Нтъ… Такъ, недли на дв. Не присядете-ли?
— Merci. Вы что же, — спросилъ я, опускаясь на стулъ,— въ одиночеств тутъ? Безъ жены?
— Да я и не женатъ совсмъ.
— Ну?! Вотъ-то она обрадуется! Ахъ… простите… Я, кажется, сказалъ лишнее.
— A что такое? Кто обрадуется? О комъ вы это говорите ‘она обрадуется’?
— Не знаю,— смущенно засмялся я.— Говорить-ли вамъ… Это будетъ, пожалуй, разбалтыванье чужого секрета. Хи-хи…
— Нтъ, ужъ вы, пожалуйста, скажите. Это будетъ между нами. Ну, скажите! Вдь я любопытенъ, какъ женщина.
— Хи-хи… И самъ не знаю, какъ это я проговорился. Ну, ладно… Если вы даете честное слово, что это между нами… Видите вы ту венгерку, около сдой дамы? Красавица, неправда-ли?
У венгерки было самое ординарное, миловидное лицо, но мой восторгъ заразилъ и бднаго форестьера.
— О, да! Очень красивая.
— Ну, вотъ… Такъ знаете-ли, что y этой красавицы, y этой поразительной, изумительно прекрасной двушки вы съ языка не сходите!?
Мой собесдникъ вспыхнулъ и конфузливо и радостно засмялся, будто его щекотали.
— Ну, что вы говорите! Да, неужели?! Нтъ, нтъ! Вы шутите… Это было-бы прямо таки… удивительно!
— Честное слово! Она меня прямо измучила вопросами… Кто такой, да что, да не женатъ-ли? Все о рост вашемъ сегодня щебетала…
— А… что?— опасливо спросилъ мой собесдникъ, вроятно, не разъ огорчавшійся, сравнивая свою мизерную, низкорослую фигуру съ фигурами своихъ ближнихъ.
— Да, многое она говорила. И что терпть она не можетъ высокихъ мужчинъ и что ваша фигура приводитъ ее въ восторгъ и что, если бы… Впрочемъ, нтъ — я, кажется, слишкомъ разболтался…
— Такъ она меня замтила?— переспросилъ мой собесдникъ, съ трудомъ сохраняя разсянно-задумчивый видъ.
— Она-то? Да, она околдована.
Я помолчалъ и вдругъ ршилъ махнуть рукой на всякій здравый смыслъ.
— Вчера нашла, что въ вашемъ лиц есть много общаго съ Наполеономъ.
— Ну, что вы говорите!
— Ей-Богу. Въ такихъ людяхъ, говорить, таятся великія, огромныя силы. Счастлива, говоритъ, та родина, которая можетъ назвать такого человка своимъ сыномъ. Спрашивала, не поете-ли вы? Съ такимъ, говоритъ, голосомъ, который звучитъ, какъ музыка…
— Вы меня представите ей?— быстро спросилъ онъ, безъ сожалнія разставаясь со своимъ задумчивымъ видомъ.
— Сколько угодно! Подойду сейчасъ къ ней, попрошу разршенія — и пожалуйте! Кстати, вы чмъ занимаетесь?
— Отецъ y меня купецъ, мануфактурщикъ. A что?..
— Да, ничего. Ну, сидите тутъ и ждите…

IV.

Я приблизился къ венгеркамъ, снялъ передъ ними почтительно шляпу и сказалъ по-нмецки:
— Тысячу извиненій! Простите мою навязчивость и то, что я не будучи знакомъ, обращаюсь къ вамъ… Но узнать мн больше не y кого — эти итальянцы, такъ безтолковы. Не знаете-ли вы — сколько времени идетъ отсюда письмо до Будапешта?
— Двое сутокъ,— привтливо сказала старуха.— A y васъ есть знакомые въ Будапештъ?
— О, да… Кое-кто.
— Гезу Матаки знаете?
— Гезу?! О, Боже! Да мы большіе пріятели. Ну, какъ онъ… все тамъ же живетъ?
— Тамъ. Значить, вы и семью Панони знаете?
— Ну, какъ же! Вообще… Гм… A я, сударыня, долженъ васъ кое за что пожурить…
— Меня?— удивилась молоденькая венгерка.
— Да-съ, васъ. Можно человка ранить, но зачмъ же на смерть, а?
— Что вы такое говорите!
— Видите вы вонъ того русскаго, который тамъ въ углу сидитъ. Красивый такой…
— Ну, разв онъ, красивый?..
— Сударыня! Одинъ изъ первыхъ красавцевъ восточной Россіи. Прозванъ ‘Тополь Великороссіи!’ Сотни русскихъ двушекъ и женщинъ сходятъ по немъ съ ума. И что же! Этотъ счастливчикъ сидитъ сейчасъ угрюмый, какъ вурдалакъ, завядшій, какъ розовый кустъ въ засуху. Видите! Сидитъ и глазъ съ васъ не сводитъ!
Венгерка смущенно усмхнулась.
— Я… ему нравлюсь?
— Вы? Да y него сейчасъ вся жизнь въ глазахъ, которыми онъ на васъ смотритъ. Нашелъ гд-то портретъ королевы Маріи Антуанетты и носитъ его на своей груди, осыпая поцлуями и вздыхая надъ нимъ…
— Почему же… Маріи Антуанетты?..
— Онъ говоритъ, что вы очень похожи на нее… Въ поворот головы y васъ есть что-то царственное… И одваетесь вы, говоритъ онъ, какъ герцогиня. Да… Умнье носить платье это… это… Кстати, вы въ самомъ Будапешт живете?
— Въ предмстьи. У насъ тамъ свой домикъ. Отецъ мой судебный чиновникъ. A кто этотъ русскій, скажите?
— О! Его отецъ мануфактурный король. Это богатйшая фамилія черноземной полосы Россіи. Самые быстроходные пароходы бороздятъ великую нашу многоводную Волгу! Амбары ломятся. Тысячи людей возносятъ свои молитвы. Это не человкъ. Это орелъ. Больницы и прочее. Въ Москв, напримръ, есть Третьяковская картинная галлерея. Вы даже не поврите! Честное слово. Вы разршите представить вамъ моего друга… Этого ‘гордаго лебедя матушки Россіи’,— какъ прозвали его наши женщины.
— О, пожалуйста! Я буду очень рада.
Я расшаркался, вернулся къ своему новому другу и потрепалъ его по плечу.
— Бредитъ вами! Сплошной бредъ!
— A кто она такая?
— Она? Когда вы будете въ Венгріи, около Будапешта — спросите y старожиловъ чей это замокъ такъ гордо выситъ въ небо свои грозныя, непокорныя башни, зубцы которыхъ четко вырисовываются въ недвижномъ, притихшемъ вечернемъ воздухъ? Посмотримъ, что вамъ отвтятъ старожилы! Ха-ха! Предки ея были суровыми рыцарями, вояками, отецъ же отдалъ дань нашему боле культурному времени и, мирно служа венгерской корон, желзной рукой закона поддерживаетъ силу и мощь современной Веигріи.
— Вотъ здорово! Неужели, съ ней можно познакомиться?
— Хоть сейчасъ! Замчательная женщина. Венгерки, вообще… Недаромъ говоритъ венгерская пословица: ‘Женись на венгерк — плакать не будешь’.
— Ну, пойдемъ же, пойдемъ скоре!

V.

Въ послдующіе дни я только и длалъ, что, бгая отъ одного къ другой, энергично подогрвалъ состряпанное мною кушанье.
Ей я сообщилъ, что дв русскихъ дамы, жившія въ сосднемъ отел, осаждаютъ его письмами и длаютъ тысячу безумствъ ради того только, чтобы увидть его съ улицы изъ-за ршетки сада нашего отеля.
A ему намекнулъ, что одинъ венгерскій графъ поклялся добиться ея благосклонности и осыпаетъ ее моремъ цвтовъ (вчера я, дйствительно, послалъ ей букетикъ цною въ 3 лиры), но что она эти цвты выбрасываетъ (выбросила: они къ вечеру совершенно завяли).
Моя стряпня закипла и забурлила. Мутная накипь ревности поднялась кверху, и мн нужно было зорко слдить за тмъ, чтобы во время снимать эту отвратительную накипь.
Утромъ венгерка устроила русскому сцену, въ обдъ онъ ей, a вечеромъ въ парк при отел y нихъ состоялось первое свиданіе, на которомъ они преотчаянно цловались. (Я видлъ это въ бинокль изъ окна моей комнаты).
Красавица итальянская ночь, пряная, душная, и бродячіе, сладкоголосые музыканты съ гитарами — были моими надежнйшими помощниками.
Поврите-ли вы: черезъ мсяцъ они уже обвнчались, эти люди, которые безъ меня такъ-бы и прошли свой жизненный путь, даже не подозрвая о существованіи другъ друга… A черезъ полтора года исполнилось и то, къ чему я велъ ихъ подъ диктовку моего друга — апологета и поклонника судьбы. Именно — y этихъ двухъ людей родился ребенокъ — вотъ этотъ самый мальчишка, которымъ вы давеча такъ восхищались. Ну, не правъ-ли я былъ, говоря, что я — настоящій создатель этого голубоглазаго существа!?
Молчавшая все время въ продолженіе разсказа, желтая простыня шевельнулась и спросила:
— О какомъ это вы мальчишк говорите?
— Да, о томъ самомъ! Въ синемъ полосатомъ костюмчик-то.
— О томъ, который сейчасъ суетъ себ въ ротъ сачекъ для крабовъ?
— Ну, да!
— Котораго полька сейчасъ дернула за ухо?
— Ну, да-же!
— Угу,— неопредленно промычало что-то подъ желтой простыней. — Такъ знаете-ли, что я скажу вамъ: напрасно вы совались на амплуа судьбы — вершительницы всхъ длъ человческихъ. Не по плечу это вамъ!
— О, Господи! Почему?!
— Вамъ можно доврить кое-что? Умете вы держать языкъ за зубами?
— Ну?!
— Этотъ ребенокъ не мужній, a мой. Отъ меня. Черезъ три мсяца посл свадьбы ‘венгерка’, какъ вы ее называете, охладла къ своему худосочному супругу и подарила своею любовью меня. Вотъ вамъ и судьба!..
— Вы даете честное слово?
— Даю честное слово.
И об фигуры погрузились посл этого въ безмолвіе — и та, что подъ блой простыней, и та, что подъ желтой. Замерли подъ зноемъ, даже не пошевельнувшись.
Я въ это время усплъ уже одться и ушелъ, такъ и не увидвъ никогда больше людей подъ простынями — ни самоувреннаго замстителя судьбы, ни его соперника на этомъ скользкомъ поприщ.
Боже мой! Можетъ быть, если бы я и поднялъ эти дв простыни — желтую и блую — подъ ними-бы ничего не оказалось, кром безформенныхъ грудъ песку, насыпаннаго подвижнымъ отпрыскомъ многолюбивой венгерки, потому что — мало-ли что можетъ пригрезиться расплавленному свирпымъ солнцемъ мозгу…

СКЕПТИКЪ.

I.

Восемь лтъ тому назадъ мн пришлось прожить около двухъ недль въ одномъ изъ небольшихъ городковъ Харьковской губерніи — именно, въ Зміев.
Жить пришлось y сидлицы казенной винной лавки, бойкой расторопной женщины, которая длала десятокъ длъ сразу — успвая продавать меланхоличнымъ зміевскимъ пьяницамъ водку, готовить мн обдъ и, кром того, въ промежуткахъ ругательски-ругать своего сына Стешу.
Стеша былъ молодецъ девятнадцати лтъ, всю свою недолгую жизнь пробродившій изъ угла въ уголъ, самоуглубленный дурень, лнивый, какъ корова, и прожорливый, какъ удавъ.
Съ утра, возставъ отъ сна, онъ умывался, аккуратно напивался чаю, и опять ложился на диванъ — неофиціально,— какъ онъ говорилъ. Такъ, лежа на диван и перелистывая ‘Ниву’ за 1880 годъ — ждалъ обда.
— Ты хоть бы чмъ-нибудь занялся!— кричала сидлица винной лавки, выглядывая изрдка изъ дверей.
— A чмъ я займусь тамъ,— возражалъ Стеша хриплымъ голосомъ.
— О, Господи! Другіе люди, какъ люди! Служатъ, дло длаютъ, a этотъ, какъ колода!.. Нислимо-ли это — здоровый молодой человкъ, и цлыми днями диваны протираетъ!
— ‘Нислимо!’ — сурово сиплъ Стеша.— Говорить бы, какъ слдуетъ, по-русски выучились!
— Убирайся отсюда, съ дивана! Это что еще такое за моду выдумалъ — по диванамъ разлеживаться. Вс сосды съ тебя смются!..
— ‘Сосды!’ Не умете говорить, такъ молчали бы.
— То-то вотъ намъ, неумющимъ, и приходится кормить васъ, умющихъ-то? Профессоръ какой? Пошелъ прочь съ дивана
Подбоченившись она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала съ дивана на полъ.
Онъ тяжело шлепался, вставалъ, забиралъ свою ‘Ниву’ и, мурлыча какой-то безсмысленный мотивъ, хладнокровно переходилъ на крылечко, выходившее на засоренный, залитый помоями дворъ.
— Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И какъ это такъ человкъ жить можетъ?
— Тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ, — тянулъ лниво Стеша, перелистывая осточертвшую и ему самому и окружающимъ — ‘Ниву’ за 1880 годъ.
Перелиставъ ‘Ниву’, Стеша съдалъ кусокъ чернаго хлба съ саломъ, выпивалъ чудовищную жестяную кружку воды и заходилъ ко мн ‘поговорить’.
— Что скажете, молодой человкъ?— спрашивалъ я его, откладывая начатое письмо или книгу.
Онъ садился верхомъ на стулъ, шлепая для развлеченія ладонью по спинк его и изрдка поглядывая на меня съ той сосредоточенностью, которая была ему свойственна.
— A что,— спрашивалъ онъ меня посл долгаго молчанія,— правда, что въ Петербург пшкомъ по улицамъ нельзя ходить?..
— Почему?
— Такое тамъ движеніе на улицахъ, что сейчасъ же задавятъ.
— Это врно,— подтверждалъ я.— Тамъ даже на каждой улиц ящики такіе устроены…
— Для чего?
— A чтобъ задавленныхъ складывать, пока родственники ни разберутъ.
— Да ну?
— Увряю васъ.
— Да вдь дорого…
— Что дорого?
— На извозчикахъ все время здить.
— Что-жъ длать. Кому дорого, того и давятъ.
Похлопывая ладонью по спинк стула, онъ принимался тянуть свой непонятный мотивъ: ‘тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ’…
— A правда, что въ Петербург въ театрахъ совсмъ голыхъ женщинъ показываютъ?
— Правда.
— Да какъ же такъ полиція позволяетъ?
— A ей-то что? Это здсь только и то стыдно, и это стыдно. A тамъ въ столиц на это смотрятъ спустя рукава.
— Да ну?
— Вотъ вамъ и ‘ну’.
— Тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ! A скажите, правда вотъ, что говорятъ въ ресторан тамъ, если поужинать,— такъ рублей сорокъ за это берутъ.
— Сорокъ? Слишкомъ вы дешевы, молодой человкъ… И триста заплатите, если не вс пятьсотъ.
— Да ну? За то тамъ и жалованье получаютъ, небось, большое?
— Да ужъ… Конечно, маленькій писецъ получаетъ пустяки, рублей двсти—триста въ мсяцъ… A кто повыше — восемьсотъ, и тысячу, и дв. Нищему меньше рубля не даютъ. За то и нищіе есть, которые на Невскомъ по три дома имютъ.
Получивъ на вс свои вопросы точные обоснованные отвты, юноша Стеша, безъ всякаго признака удивленья на лиц, уходилъ, волоча ноги и напвая ‘тюр-лю-лю, памъ-памъ-памъ!’. Заходилъ въ винную лавку и торопилъ мать насчетъ обда.
Однажды, онъ пришелъ ко мн и, вмсто того, чтобы разспрашивать меня о Петербург, разоткровенничался самъ:
— A я вчера анекдотъ слышалъ: одинъ жидъ пришелъ по дламъ къ помщику, a тотъ схватилъ ружье и говоритъ: ‘плавай, жидовская морда, а то застрлю!’ Ну, жидъ, конечно, испугался, упалъ на землю и сдлалъ видъ, будто плаваетъ. A потомъ помщикъ засмялся и сказалъ: ‘Благодари Бога, что я тебя нырять еще не заставилъ!’. Здорово, а?
Я пожалъ плечами.
— Сро!
— Какъ вы говорите?
— Сро.
Стеша удивленно взглянулъ на меня и умолкъ. Я заговорилъ о чемъ-то другомъ, но онъ перебилъ меня:
— Такъ какъ вы сказали? ‘Сро‘? Ха-ха!
— Да ужъ… неважный вашъ анекдотецъ.
— ‘Сро‘, значить? Здорово… Ха-ха!
Онъ потрепалъ меня по плечу и ушелъ, волоча за собой громадныя, въ тяжелыхъ сапогахъ ноги. На другой день я ухалъ.

II.

И опять, совсмъ недавно, попалъ я въ Зміевъ. Надъ Россіей пронеслась революція, въ Петербург уже нсколько лтъ работала Государственная Дума, a Зміевъ остался такимъ же… Пыльныя безлюдныя улицы, выводокъ цыплятъ y забора, и одинокій пьяный, лежащій въ тни, около бакалейной лавки съ вывской:

‘Бакалея съ продажей всего’.

Лавочникъ былъ тотъ же самый — и узналъ онъ меня сразу же, какъ только я зашелъ къ нему. Сколько перевидалъ за эти восемь лтъ новыхъ людей этотъ бдняга? Вроятно, не боле десятка.
— Опять къ намъ?— сказалъ онъ съ такой небрежностью, будто бы я узжалъ изъ Зміева недли на дв.— Ну, что-жъ… поживите, поживите… У насъ тутъ не скучно.
— A что сидлица, y которой я жилъ?
— Будемъ говорить, она померла. A сынокъ ейный Степанъ Захарычъ женились и казенной лавкой завдуютъ. Умнйшая голова!
Я изумленно поглядлъ на лавочника.
— Это онъ умнйшая голова? Да вдь онъ былъ глупъ, какъ бревно.
— Молоды были,— серьезно возразилъ лавочникъ.— A теперь въ большихъ умникахъ состоять. Вы то, господинъ, разсудите, что постъ ихній небольшой — сидлецъ винной лавки, a компанія y нихъ самая отборная: предсдатель управы, господинъ докторъ, учитель гимназіи бываетъ и прочія сливки общества. Съ дуракомъ бы возиться не стали…
— Да въ чемъ же его умъ?
— Надо быть, въ разговор. Вдь, господа, они, извстно, какъ: сойдутся и разговариваютъ промежъ себя. Да вотъ сюда въ лавку идетъ учитель Выдыбаевъ — ихъ хорошій знакомый. Они вамъ лучше все и объяснятъ.
Дйствительно, въ лавку зашелъ сухой, длинный господинъ съ блднымъ лицомъ. Я извинился, назвалъ себя и прямо приступилъ къ длу.
— Скажите, правду говорятъ, что Стеша Козелковъ, сидлецъ, считается тутъ y васъ — persona grata?
Блдный учитель задумчиво покивалъ головой.
— Какъ вамъ сказать… Что-то въ немъ есть такое, что, дйствительно, отличаетъ его среди другихъ индивидовъ нашего богоспасаемаго болота… Есть въ немъ настоящая желчь, скептицизмъ, чутье и вкусъ… Онъ тонокъ, безпощаденъ въ своихъ характеристикахъ, и y дамъ пользуется даже нкоторымъ успхомъ, какъ, вообще, все, что выдается надъ уровнемъ. Любопытный человкъ, совтую познакомиться.
Я пожалъ плечами, расплатился и ушелъ.
Стешу встрчать не приходилось, но зато, черезъ день посл разговора съ учителемъ, попалъ я на вечеринку къ ветеринарному врачу Кривулину.
Никого почти не зная, слонялся я изъ угла въ уголъ, поглядывая на разсыпавшихся по всмъ комнатамъ гостей, спорившихъ, пившихъ водку и пытавшихся даже танцовать.
Наконецъ, подслъ я къ нсколькимъ двицамъ, смущенно замолчавшимъ при моемъ приближеніи…
— Что же вы замолчали?— какъ можно добродушне спросилъ я.— Можетъ быть, повряете другъ другу какія-нибудь мрачныя тайны, а?
— Что вы этимъ хотите сказать?— ядовито спросила полная барышня въ сиреневомъ плать.
— Да вотъ y васъ былъ такой заговорщицкій видъ…
Полная барышня критически пожала плечами.
— Вы думаете, это особенно остроумно, да?
— О, помилуйте,— разсмялся я.— У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногсшибательно остроумное… Я спросилъ просто такъ…
— Просто такъ? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?
Она побдоносно оглядла подругъ, будто ожидая что он скажутъ: ‘Ну, и бойкая эта Любочка… Даже столичнаго гостя забьетъ и загонитъ въ уголъ’.
— Глубокая мысль, — возразилъ я, улыбнувшись,— опасная вещь, y края ея всегда голова кружится… Многіе сваливались и ломали себ на дн голову.
— Что вы хотите этимъ сказать?— подхватила сиреневая барышня.— Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!
Большинство подругъ сиреневой барышни засмялись… Я пожалъ плечами, всталъ и побрелъ въ другую комнату. Меня догнала голубенькая барышня и миролюбиво сказала:
— Вы на нихъ не обижайтесь. Он дуры… Ломаются, ломаются, a зачмъ — и сами не знаютъ. Это ихъ Степанъ Захарычъ испортилъ. Он вс ему подражаютъ…
— Однако,— подумалъ я,— этотъ человкъ усплъ уже создать свою школу,
— Вотъ онъ, представьте себ,— сказала голубая барышня,— интересный человкъ…
— Кто?
— Да Степанъ же Захарычъ… Въ немъ есть что-то такое… Вы знаете, его многіе ненавидятъ, но вс боятся… Да вотъ онъ самъ. Видите — онъ всегда приходить позже… Хотите, я васъ познакомлю?
Заинтересованный, я поспшилъ навстрчу этому неразгаданному, удивительному человку, который покорилъ весь Зміевъ.
Стеша Козелковъ узналъ меня сразу, но встртилъ серьезно, съ большимъ достоинствомъ.
— Ну, здравствуйте, здравствуйте…— солидно пробасилъ онъ.— Какъ y васъ тамъ, въ Петербург?
— Да что-жъ y насъ… Переглядываніемъ занимаемся.
Онъ поднялъ брови:
— То-есть?..
— Да такъ: Петербургъ съ надеждой поглядываетъ на провинцію, a провинція на Петербургъ. Такъ и переглядываемся.
— Сро!— вско сказалъ Козелковъ.
— Что-о?
— Сро!
— Что — сро?
— Сказано сро. Неостроумно.
— Браво, Степанъ Захарычъ,— сказалъ фельдшеръ.— Онъ не дастъ зміевцевъ въ обиду.
— Да,— подхватилъ кто-то.— Этотъ не ударитъ лицомъ въ грязь!
Я смущенно глядлъ на Козелкова, a онъ расправилъ бороду и спросилъ:
— Женаты?
— Нтъ.
— Почему?
— Да знаете, какъ сказалъ одинъ древній мудрецъ: не женишься — будешь жить, какъ человкъ, a умрешь, какъ собака, женишься — проживешь, какъ собака, зато умрешь, какъ человкъ… Вотъ я еще и не остановилъ выбора ни на одномъ изъ этихъ способовъ смерти.
Козелковъ выслушалъ меня съ нкоторымъ оттнкомъ превосходства и, подумавъ, сказалъ критически:
— Сро!
— Да… Ужъ вы съ нимъ не спорьте,— сказалъ хозяинъ дома, беря меня за талію.— На него угодить трудненько. Заклюетъ! Пойдемте лучше выпьемъ водки… Степанъ Захарычъ! Рюмочку водки, а?
— Водка?— поморщился Стеша.— Сро!
— Ну, ужъ вы скептикъ извстный… Раскритикуете все такъ, что живого мста не останется.
— Эхъ, Стеша,— горько подумалъ я, плетясь за ними въ столовую.— Хоть бы изъ благодарности ты меня пощадилъ… За словцо-то. Вдь я же обронилъ…
Но Стеша и за ужиномъ былъ безпощаденъ.
— Сро!— кричалъ онъ скептически…

УЧАСТОКЪ.

Того согрй,

Тмъ свту дай.

И всхъ притомъ —

Благословляй.

Имете вы, хоть слабое, представленіе о функціяхъ расторопной русской полиціи?
Попробуйте хоть полчаса посидть въ душной, пропитанной промозглымъ запахомъ канцеляріи участка. Это такъ интересно…
…Околоточный надзиратель отрывается отъ полуисписанной имъ бумажки, поднимаетъ голову и методически спрашиваетъ:
— Теб чего?
— Самоваръ украли, батюшка.
— A твои глаза гд-же были?
Околоточный прекрасно сознаетъ, что этотъ вопросъ — ни боле, ни мене, какъ безплодная ненужная попытка хоть на одну минуту оттянуть исполненіе лежащихъ на немъ обязанностей — опросъ потерпвшей, составленіе протокола и розыски похитителя.
— Ты чего-жъ смотрла?
— То-то, что не смотрла. У лавочку побжала, a онъ, песъ, значить,— шасть! Кипятокъ вылилъ, угли вытрясъ — только его и видли.
— ‘Онъ’, ‘его’… Почемъ ты знаешь, что ‘онъ’? Можетъ, и ‘она’!
Кухарка запахивается въ платокъ, утираетъ указательнымъ пальцемъ носъ и, подумавъ, соглашается:
— А, можетъ, и она. Аны рази разбираютъ.
— Подозрніе на кого-нибудь имешь?
— Имю.
— Ну?
— Не иначе, жуликъ какой-нибудь укралъ.
— Ты скажешь тоже… Посиди тутъ, я сейчасъ все устрою. Вамъ чего, господинъ?
— Сырость y меня.
— Гд сырость?
— Въ квартир.
— Ну такъ что-жъ?
— Не могу-же я, согласитесь сами, въ сырой квартир жить? !
Околоточному даже не приходить въ голову заявить, что это его не касается, или, въ крайнемъ случа, удивиться, что къ нему обращаются съ такими пустяками.
Единственная роскошь, которую онъ себ позволяетъ, это — хоть на минутку оттянуть исполненіе своихъ обязанностей.
— A вы зачмъ же сырую квартиру снимали?
— Я снималъ не сырую. Я снималъ сухую.
— Сухая, a сами говорите — сырая.
— Она потомъ оказалась сырой, когда уже перехали. Такія пятна по обоямъ пошли, что хуже географической карты.
Разсматривая недописанную бумажку, околоточный что-то мычитъ и машинально спрашиваетъ:
— Подозрніе на кого-нибудь имете?
— То-есть, какъ это? Я васъ не понимаю.
— Гм!.. Я хочу сказать, убытки заявляете?
— Да какъ-же ихъ заявить — если отъ сырости ревматизмъ бываетъ. Иной ревматизмъ пустяковый, можетъ быть, десять цлковыхъ стоить, a иной, какъ защемитъ — его и въ тысячу рублей не уберешь.
Тоскливое молчаніе.
— A вы чего-жъ смотрли, когда нанимали?
— Говорю-жъ вамъ,— тогда сырости не было.
— Хорошо… Адресъ? Зайду. Наведу справки и… Вамъ чего?..
— Господинъ околоточный! Вы не можете себ представить — я за послднее время вс нервы себ истрепала. Буквально вс нервы.
Вроятно, эта выше среднихъ лтъ дама истрепала нервы не боле, чмъ околоточный, потому что онъ хватается за недописанную бумажку, потомъ за голову и освдомляется:
— Подозрніе на кого-нибудь имете?
— Буквально вс нервы. Какъ только наступаетъ ночь — прямо хоть бги изъ квартиры…
— A что такое?
— Привиднія. Вс въ одинъ голосъ такъ говорятъ, что привиднія. Кто-то стучитъ, ходитъ, роняетъ вещи, разговариваетъ, a ровно въ полночь раздается вдругъ въ стн такой вой и плачъ, что мы вс съ ума сходимъ.
— Какъ же вы такъ допустили до этого?
— Да мы-то что же… Мы тутъ не при чемъ.
— Подозрніе на кого-нибудь имете?
— Никакого подозрнія. Я убждена, что это что нибудь загадочное. Ходитъ, роняетъ вещи и разговариваетъ..
— Сколько же ихъ душъ?
— Кого?
— Вотъ этихъ… призраковъ?! Привидній?
— A почемъ я знаю. Вроятно, одно.
— Но вы говорите — онъ разговариваетъ. Не можетъ же онъ самъ съ собой разговаривать?
— A я не знаю. Вамъ лучше знать — можетъ онъ, или не можетъ.
Околоточный обладаетъ чрезвычайно скуднымъ запасомъ свдній изъ жизни обитателей потусторонняго міра, но, какъ представитель власти, не хочетъ ударить лицомъ въ грязь, и, поэтому, говорить чрезвычайно увренно:
— Не можетъ. Не иначе, какъ съ соучастникомъ. Ну, хорошо. Успокойтесь, сударыня. Мы разберемъ это дло и виновные понесутъ заслуженное наказаніе. Вашъ адресъ? Имю честь кла… Ты чего тутъ топчешься?
— Мать старуха померла.
— Подозрніе на ко… Гм!.. Ну, и царство ей небесное. Отъ чего померла?
— Богъ знаетъ. Ей ужъ годовъ сто будетъ. Три года, какъ не вставала. Теперь померла.
— A ты чего же смотрлъ?— тоскливо въ сотый разъ мямлитъ околоточный.— Ну, ладно. Подожди, сейчасъ. Вамъ что угодно? Потрудитесь снять котелокъ. Осторожне, вы рукой въ чернильницу попали. Что вамъ угодно?
— Скучно мн, господинъ околоточный.
— A вы бы меньше пили, такъ и не было бы скучно.
— Чудакъ человкъ, a отъ чего же я пью? Отъ скуки-жъ!
— Вы что-жъ… заявленіе какое пришли сдлать? Прошу на меня не дышать!
— Пришелъ. Заявленіе. Заявлю вамъ, какъ представителю власти, что мн скучно! Почему нтъ никакихъ увеселеній?
— Идите домой спать. Вотъ вамъ и увеселеніе.
— Вы думаете? Не желаю. Я хочу жить полной жизнью. Конечно, вы можете меня прогнать, но — куда же мн пойти? Если я пришелъ сюда, значитъ, больше некуда. Ахъ, г. околоточный! Русскій человкъ носитъ въ себ особую тоску.
— Будьте добры не мшать мн.
— Куда же я пойду? Чрезвычайно хочется какихъ нибудь увеселеній.
— Ну… пойдите въ кинематографъ. Часа черезъ два откроется.
— Мерси! Вотъ видите — дльный совтъ. Я зналъ, куда иду! Начальство — оно распорядится! Разршите посидть тутъ на диванчик, подождать открытія.
— Сидите. Только не шумите. Вамъ что, господинъ?
— Жена отъ меня ушла. Нельзя ли…
— A вы чего же смотрли?
— Ахъ, да разв за ними усмотришь? Спрашивается, чего ей недоставало?
— Да… Женщины народъ загадочный. Все ищутъ такого, чего и на свт нтъ. Престранная публика. Подозрніе на кого-нибудь имете?
— Тутъ даже и подозрнія никакого нтъ, сбжала съ штабсъ-капитаномъ Перцовымъ.
— A вы чего же смотрли?
— A вотъ вы спросите. Пріятелемъ моимъ считался, на билліард вмст играли и — на теб!.. Подсидлъ.
— Да-а… Въ семейной жизни всегда нужно быть на чеку,— говоритъ устало околоточный, закуривая папиросу.— Можно вамъ предложить? Семейная жизнь это, какъ говорится, осаждаемая крпость. Женщины любятъ все романичное, a мужья ходятъ по утрамъ простоволосые, въ расхрыстанной рубашк и туфляхъ на босу ногу. A женщина лакированный ботфортъ любитъ. Нравственная глубина не такъ ее интересуетъ, какъ пріятный блескъ внш… Теб чего?
— Ну, вы еще заняты, такъ я себ немножечко, ваше благородіе, подожду. Таки каждый человкъ долженъ ожидать, когда ихъ высокоблагородіе заняты. Вы ужъ, пожалуйста, не кричите…
— Да ты по какому длу?
— Маленькое себ дло. Къ моей жен захала изъ Варшавы на минуточку свояченица, ну, такъ она иметъ варшавское правожительство. Я говорю господину паспортисту…
— Хорошо. Зайдешь къ тремъ часамъ, когда посвободне будетъ. Вамъ чего, барышня? Не плачьте.
— Можно такъ длать? Говорилъ: ‘люблю, люблю’, a теперь вытянулъ все, обобралъ и ушелъ… Оставилъ, въ чемъ мать родила.
— Кто такой?
— Приказчикъ отъ ‘Обонгу’. Прямо-таки оставилъ, въ чемъ мать родила.
— A вы чего же смотрли?
— Такъ если онъ говорилъ, что любитъ. Божился, крестился, землю лъ. A теперь что я?.. Въ чемъ мать родила!
Это не боле, какъ поэтическая метафора, потому что огромная шляпа на голов двицы никогда не позволила бы ей появиться въ такомъ вид на этотъ горестный свтъ.
— Хорошо,— говоритъ околоточный.— Вы гд въ него влюбились? Въ нашемъ участк? Будьте покойны,— мы примемъ мры!
Пишущій эти строки долго сидитъ на потертомъ деревянномъ диванчик и любуется этимъ калейдоскопомъ кухарокъ, квартирантовъ, привидній, пьяныхъ и обманутыхъ мужей.
И вотъ, выждавъ свободную минуту, я встаю съ диванчика и подхожу къ обезсиленному, отупвшему околоточному.
— Вамъ что угодно?
— Темы нтъ, г. околоточный.
— Какой темы?
— Для разсказа.
— A вы чего-же смотр… Да я-то тутъ причемъ, скажите пожалуйста!?
— Какъ, причемъ? Вы — полиція. Если привиднія, пьяные и обманутые мужья вамъ ‘причемъ’, то и тема вамъ ‘причемъ’.
Околоточный третъ голову.
— Вамъ тему?
— Тему.
— Для разсказа?
— Для разсказа.
— Гм… Подозрнія ни на к… Ахъ, ты, Господи! Ну, мало-ли темъ… Ну, опишите, напримръ, участокъ, постителей. Вотъ вамъ и тема.
— Ну, вотъ и спасибо. Опишу. Я, вдь, зналъ, что, если вы обязаны смотрть за всмъ, то обязаны смотрть и за темами. Прощайте!
Вотъ — написалъ.

ОДНО ИЗЪ МОИХЪ ЧУДЕСЪ.

Чудеса можно длать изъ-за чего-нибудь: изъ-за голода, честолюбія, или изъ-за любви къ женщин.
Всякое чудо такая трудная вещь, что просто такъ себ, для развлеченія этимъ заниматься не стоитъ.
Однако, я совершилъ однажды чудо, не будучи движимъ ни честолюбіемъ, ни голодомъ, ни страстью къ женщин.
Для конторщика, служащаго въ учрежденіи, гд бухгалтеръ здоровый, не старый еще мужчина, да при томъ и крпко сидящій на мст — для такого конторщика честолюбіе — крпко запертыя ворота.
Для голоднаго человка, совершающаго во имя требованія организма настоящія чудеса — я былъ слишкомъ хорошо обезпеченъ тми шестьюдесятью рублями, которые ежемсячно вытягивалъ по частямъ впередъ y соннаго нерасторопнаго кассира.
A что касается женщинъ… Мое искреннее мнніе, что он любятъ насъ и безъ чудесъ. Наоборотъ, на всякое чудо, подвигъ — он смотрятъ совершенно иными глазами, чмъ мы. Попробуйте достать любимой женщин, по ея желанію, нсколько звздъ съ неба — она еще на васъ же и напустится за это: она не знала, скажетъ она, что звзды вблизи такія огромныя, безобразныя и занимаютъ мста такъ много, что изъ-за нихъ въ комнат негд повернуться: ‘Удружилъ тоже! Нечего сказать… Заставь Васъ Богу молиться, вы и лобъ разобьете!..’
Во имя чего-же, во имя какого великаго стимула совершилъ я то чудо, о которомъ хочу разсказать?
Да во имя лни!
Иногда по ночамъ невыносимая жажда терзаетъ меня, но я не утоляю ее, потому что для этого нужно сбросить одяло и подойти къ стоящему на подоконник графину съ водой. Самое ненасытное честолюбіе можно было бы удовлетворить, начавъ работать, какъ слдуетъ — я не желаю этого. Я лишался любви самыхъ красивыхъ милыхъ женщинъ только потому, что не отвчалъ на письма, или валялся по цлымъ вечерамъ на диванъ, вмсто того, чтобы плестись на свиданіе.
Вотъ что такое моя лнь. Ненасытная, она поглощаетъ все — голодъ, женщинъ, карьеру.
Директоръ правленія, уполномоченный вести дла нашего общества — Мигасовъ — наводилъ на меня холодный, тупой, длительный ужасъ.
Дла, которыя поручались мн, плелись сзади всхъ, какъ старыя искалченныя лошади, и я оттягивалъ всякую пустяковую работу до самаго послдняго момента.
Нельзя сказать, чтобы я наслаждался покоемъ въ первые, сравнительно безопасные, моменты украденнаго времени. Все время передо мной стоялъ грознымъ видніемъ будущій директорскій выговоръ, но я тянулъ часъ за часомъ, бродилъ тоскующимъ взглядомъ по потолку, читалъ столбцы старой газеты, въ которую были обернуты корешки порученныхъ мн громадныхъ бухгалтерскихъ книгъ, высчитывалъ, сколько буквъ въ слов ‘двадцативосьмимиллиметровый’ и, вообще, развлекался какъ могъ, вмсто самаго простого — исполненія порученной мн работы.
И все время тупая тоска сжимала мое сердце, тоска ожиданія, что вотъ-вотъ грянетъ условный звонокъ изъ директорскаго кабинета, звонокъ, отъ котораго сердце мое медленно переворачивалось и ползло внизъ въ холодное море предстоящаго ужаса — и я долженъ буду съ бьющимся взглядомъ предстать предъ спокойные стальные глаза грознаго директора.
— Готово?
— Что, Арсеній Михайловичъ?
— То, что я просилъ.
— Н… не совсмъ. Я половину только сдлалъ.
— Да? Очень жаль. Ну, что-жъ длать. Дайте ту половину, которую вы сдлали.
— Первую?
— Да.
— Я первой еще не сдлалъ. Занялся было, второй…
— Э, чортъ! Ну, давайте вторую половину.
— Вторая… половина… не совсмъ… готова…
— Наполовину готова?
— Д… да… Кажется.
— Дайте четверть! Дайте восьмушку, но что-нибудь дайте-же, чортъ возьми!..
— Я вамъ… завтра… приготовлю…
Въ эту минуту я самъ себ былъ жалокъ и противенъ. Директоръ съ омерзніемъ смотрлъ на мое растерянное, подобострастное лицо и говорилъ:
— Когда мы, наконецъ, отъ васъ избавимся?
— Я не могъ найти отчета за прошлый мсяцъ… Я искалъ…
— Потеряли да? Вы бы черезъ газеты публиковали…
Чтобы заслужить его расположеніе, я длаю видъ, что меня одолваетъ припадокъ смха, вызваннаго его остротой, но онъ брезгливо машетъ рукой и говоритъ, постукивая согнутымъ пальцемъ о толстый карандашъ:
— Идите! И если не сдлаете черезъ часъ,— можете уходить на вс четыре стороны.
Я вылетаю изъ кабинета… Ффу!
Мои толстыя, громадныя бухгалтерскія книги я велъ такъ, что весною въ нихъ записывался только ноябрь, a осенью, на страницахъ съ надписью ‘дебетъ’ и ‘кредитъ’ — расцвтали подснжники и журчали весенніе ручейки, извиваясь между красными толстыми линейками.
И при этомъ, мн иногда приходилось работать ночами, потому что я никогда не работалъ днемъ, причемъ надо мной все время висло изгнаніе, скандалъ и насмшки.
И все я приносилъ ей — могущественной Богин Лни, на ея жертвенникъ.
…Я стоялъ, почтительно изогнувшись передъ директоромъ:
— Къ сожалнію, я не усплъ васъ выгнать, какъ вы этого заслуживаете,— завтра я узжаю въ Петербургъ въ главное правленіе и на моемъ мст будетъ второй директоръ правленія Андрей Андреичъ Грызловъ. Думаю, что вы не удержитесь при немъ и трехъ дней. Вылетите, какъ авіаторъ.
Я отдалъ ему послднюю дань. Захихикалъ, осчастливленный милостивой директорской шуткой, постоялъ, ожидая, что онъ хоть на прощанье протянетъ мн руку, но встртившись съ нимъ взглядомъ, торопливо поклонился и выбжалъ изъ кабинета.
— Влетло?— освдомился кассиръ.
— Ему отъ меня?— пожалъ я плечами.— Богъ съ нимъ, не особенно.
Эту ночь я не спалъ совсмъ. Думалъ. A утромъ пришелъ на службу и, раскрывъ для вида какую-то книгу, погрузился въ ожиданіе новаго директора.
Мой планъ, который родился въ безсонную ночь, былъ безопасенъ, въ случа, если бы онъ провалился, я ‘вылетлъ’-бы немедленно, a если имъ совсмъ не воспользоваться, я вылетлъ бы дня черезъ три. Что такое три дня въ нашей длинной монотонной жизни?
Но я совершилъ чудо.
Едва этотъ новый таинственный директоръ позвонилъ y подъзда и, раздвшись, вошелъ въ кабинетъ, я всталъ съ мста, захватилъ кое-какія бумажонки и, сдлавъ товарищамъ предостерегающій жестъ, бодро пошелъ въ самую пасть льва.
— Тссс! — сказалъ я. — Прислушайтесь къ нашему разговору.
Передо мной стоялъ высокій человкъ, съ черной окладистой бородой, орлинымъ носомъ и сдвинутыми черными бровями.
Я схватилъ его руку, крпко пожалъ ее и, не давая новому директору опомниться, заговорилъ со снисходительной улыбкой:
— Новый коллега? Очень пріятно. Кажется, Андрей Андреичъ? Старина Мигасовъ много говорилъ мн о васъ. Частенько толковали мы съ нимъ… Садитесь!.. Ну, что-жъ, послужимъ, послужимъ! Народъ мы мирный, хорошій, и я, увренъ, вы намъ понравитесь. Ну, разскажите же что-нибудь о себ? Холосты? Женаты?
— Холостъ!— сказалъ онъ, ошеломленный потокомъ словъ.
— Какъ холостъ? Неужели? A дти есть?
Онъ засмялся.
— Дти? Откуда-же дти?
— А-а, плутишка,— лукаво погрозилъ я ему пальцемъ.— Покраснлъ… Мы васъ тутъ женимъ, хотите?
— Куда мн! Я старый холостякъ. A вы… женаты?
— Гм? Какъ вамъ сказать… Курите?
— Курю.
— Ну, попробуемъ вашихъ. Знаете, странно: я съ вами только сейчасъ познакомился, a какъ будто десять лтъ знакомъ. Да… бываютъ такіе люди.
— A вы здсь въ качеств кого служите?— спросилъ директоръ, протягивая мн портсигаръ.
Я махнулъ рукой,
— Такъ себ! Чепуха на постномъ масл. Мигасовъ все тащилъ меня къ себ въ Петербургъ, въ главное правленіе, да, нтъ, не хочется. Кстати, онъ вамъ что-нибудь обо мн говорилъ?
— О васъ? A кстати, какъ ваша фамилія? Я не разслышалъ.
Я назвалъ себя и затаилъ дыханіе. Онъ сдлалъ вжливую паузу,
— Нтъ, не говорилъ ничего.
— Странно. Мы были съ нимъ большими пріятелями. Онъ, вообще, ужасно разсянный. Я всегда подтрунивалъ надъ нимъ. ‘Арсеній Михайловичъ, говорю,— ты ботинокъ одинъ забылъ надть!’ Одно только мн не нравилось въ немъ..
Я откинулся на спинку кресла, затянулся папиросой и сталъ разсянно разглядывать синеватую струйку дыма.
— A что такое?— заинтересовался директоръ.
— Ужъ очень онъ фамильяренъ съ низшими служащими… Курьеровъ по плечу трепалъ, съ артельщиками длиннйшіе разговоры велъ. Я, конечно, по убжденіямъ демократъ, но то, что допустимо съ нами, старшими служащими, звучитъ какимъ-то фальшивымъ народничествомъ по отношенію къ курьеру.
— Да,— призадумавшись, сказалъ онъ,— пожалуй, вы и правы.
— Да, конечно! Мы съ вами, конечно, какъ люди одного уровня, одного положенія въ обществ… Кстати, который часъ?
Онъ вынулъ прелестные тонкіе золотые часы съ эмалью и взглянулъ на нихъ.
— Половина перваго. A вы разв… куда-нибудь спшите?
— Да,— озабоченно сказалъ я.— Нужно будетъ въ два-три мстечка захать. Вамъ тоже, я думаю, сегодня ужъ начинать работать не стоить. Не правда-ли? Вы когда завтракаете?
— Въ два.
— Экая жалость! Мы бы могли позавтракать вмст, да сегодня, простите, не могу. Когда-нибудь, въ другой разъ. Addios, маэстро!
Я пожалъ ему руку, сказалъ нсколько ободряющихъ словъ по поводу того, чтобы онъ пока не смущался, что привыкнуть не такъ трудно и, пославъ ему въ заключеніе рукой привтственный жестъ, выпорхнулъ изъ кабинета.
У дверей, какъ стадо барановъ, толпились перепуганные служащіе.
— Вы чего же не зайдете къ Андрею Андреичу познакомиться? Андрей Андреичъ! Вы ужъ тутъ безъ меня познакомьтесь съ этими ребятками, a я спшу, y меня еще два свиданьица!
Недавно изъ Петербурга пріхалъ по какимъ-то дламъ бывшій директоръ Мигасовъ. Такъ какъ y него было нсколько правленскихъ длъ къ Андрюш Грызлову, онъ пріхалъ въ правленіе, вошелъ въ кабинетъ и увидлъ слдующее: я сидлъ на кончик письменнаго стола, постукивая о ножку каблукомъ, a Грызловъ говорилъ мн:
— Милый мой! Но такъ же нельзя! Ты общалъ мн майскій отчетъ сдать въ іюл, a теперь уже начало сентября… Конечно, ты парень симпатичный, но…
— Ахъ, отчетъ, отчетъ!— сказалъ я, подмигивая.— Надоло! Ты мн скажи лучше, гд мы сегодня завтракаемъ?

СТИХІЙНАЯ НАТУРА.

I.

Я прізжаю въ Москву очень рдко, но всегда, когда прізжаю,— мн попадается на глаза москвичъ Тугоуздовъ.
Знакомы мы съ нимъ недавно — всего лишь нсколько мсяцевъ, но, выпивши однажды больше, чмъ нужно, перешли на ‘ты’.
Недавно, узнавъ, что я въ Москв, онъ отыскалъ меня, влетлъ въ номеръ гостиницы и съ порога закричалъ:
— Брось, брось! Къ чорту твой письменный столъ! Нынче y меня хорошее настроеніе, и я хочу глотнуть порцію свжаго воздуха! Эхъ, чортъ! Живешь-то вдь одинъ разъ!
Меня очень трудно уговорить приссть за письменный столъ, но увести отъ письменнаго стола — самое легкое, безпроигрышное дло…
— Глотнемъ воздуху,— радушно согласился я.— Это можно.
— Эхъ-ма!— кричалъ оживленный Тугоуздовъ, въ то время, какъ мы, усвшись на лихача, мчались въ оперетку.— Ходи изба, ходи печь! Гопъ, гопъ! Хорошо жить на свт, а?
— Совершенно безвредно,— улыбнулся я, впадая въ его тонъ.— Такъ мы въ оперетку?
— Въ оперетку. Тамъ, знаешь, есть такія разныя женщиночки. Хорр… шо!
— ‘Вотъ оно — подумалъ я,— настоящая широкая московская душа’.
Какъ будто догадавшись, Тугоуздовъ подтвердилъ вслухъ:
— Настоящая, я, братъ, московская душа! Тутъ насъ такихъ много. Валяй, Петя — пятерку на чай дамъ! Гопъ-гопъ!
Въ оперетк, во время антракта, мы встртили двухъ неизвстныхъ мн людей: Васю и Мишунчика.
По крайней мр, Тугоуздовъ, столкнувшись съ ними, такъ и крикнулъ:
— Вася! Мишунчикъ!
Тутъ-же онъ съ ними расцловался.
— Какъ подрыгиваешь, Мишунчикъ?
Оказалось, что Мишунчикъ ‘подрыгивалъ’ хорошо, потому что, не задумываясь, отвчалъ:
— Ничего. Подъелдониваемъ.
У русскаго человка считается высшимъ шикомъ пускать въ ходъ такія слова, которыхъ до него никто не слыхивалъ, да и онъ самъ завтра на тотъ-же вопросъ отвтитъ иначе… Что-нибудь врод: ‘ничего, тилибонимся’ или ‘ничего, тарарыкаемъ’.
A въ перевод на русскій языкъ этотъ краткій діалогъ очень простъ:
— Какъ поживаешь, Миша?
— Ничего, помаленьку.
Тугоуздовъ познакомилъ меня съ Васей, познакомилъ съ Мишунчикомъ, и не успокоился до тхъ поръ, пока не взялъ съ нихъ слово хать вмст съ нами ужинать къ Яру.
— Нтъ, нтъ, ужъ вы не отвертитесь. Подемъ, чепурыхнемъ (или чебурахнемъ — не помню).
Когда мы вернулись и сли на мсто, я спросилъ Тугоуздова:
— Кто это такіе, твои друзья?
— A чортъ ихъ знаетъ,— беззаботно отвчалъ онъ, не отрывая бинокля отъ глазъ.
— Чмъ они занимаются?
— Такъ просто… Москвичи. Кажется, хорошіе ребята. Впрочемъ, я фамилію-то ихнюю забылъ. Не то Кертингъ и Полосухинъ, не то Димитрюковъ и Звздичъ. Тотъ, что Звздичъ, очень хорошо анекдоты разсказываетъ.
И закончилъ нсколько неожиданно:
— Дляга.

II.

Когда пріхали къ Яру — насъ уже ждалъ накрытый столъ.
— Все, какъ слдуетъ?— жизнерадостно спросилъ Тугоуздовъ склонившагося къ нему метрдотеля.
— Извольте видть!
— Чего тамъ изволить! Коньячишку дрянь поставили. Ты, братецъ, дай чего-нибудь этакого… старенькаго.
— Извольте-съ. Есть очень хорошіе коньяки 1820 года — только долженъ предупредить, Николай Савичъ — тово-съ! Семьдесятъ пять монетъ бутылочка.
— Ты, братецъ, глупъ,— поморщился Тугоуздовъ.— Скажи, Тугоуздовъ когда-нибудь торговался?!
— Никакъ нтъ.
— То-то и оно. Живешь-то вдь одинъ разъ! Врно, ребятки?
— Врно,— подтвердилъ Мишунчикъ.
Шумно уселись за столъ.
— Эхъ-ма! Ходи изба, ходи печь!— кричалъ Тугоуздовъ. Шире дорогу, коньякъ въ горло идетъ! Пейте разумное, доброе, вчное!
…Мальчишка подошелъ къ намъ, держа въ рук три розы, и заявилъ Тугоуздову:
— Вотъ вамъ прислали… С ъ того столика. Господа Шинкунвы.
— Ге! Спасибо! Вспомнили стараго Тугоуздова. Стой, паренекъ! Сколько y тебя этого товару есть?
— Да хоть десятокъ, хоть два.
— Ну, вотъ, и волоки два! Отнеси имъ съ записочкой, поблагодари! Стой, напишу.
Цвты были отосланы съ игривой запиской Тугоуздова: ‘Ку-ку! A вотъ и я, здравствуйте, какъ пошевеливаетесь? Пьемъ за ваше, съ криками ура!’
Подъ запиской онъ заставилъ подписаться насъ всхъ, несмотря на мои мольбы и указанія, что это неудобно.
— Ничего, ничего! Живемъ-то одинъ разъ… Эхъ-ма!
Мн сталъ нравиться этотъ стихійный, широкій, безудержный человкъ:
— Вотъ онъ, московскій-то размахъ,— подумалъ я.— Москва кутитъ, дымъ столбомъ!
— Что тамъ y васъ еще?— спросилъ Тугоуздовъ метрдотеля.
— Еще горячая закуска заказана, потомъ уха, потомъ котлетки валлеруа…
— Къ чорту твои закуски. Давай намъ ухи… Эхъ-ма! Настоящей русской стерляжьей ушицы съ растегайчиками. Гопъ-гопъ!.. Настоящее исконные растегайчики!
— Виноватъ, закуска заказана. Можетъ, подать?
— Подай-ка, я теб на голову ее выложу. Да ты вотъ что: и закуску къ черту, и валлеруа твое къ черту. Ты намъ дай кабинетикъ и тащи туда уху. Врно, господа? Вдь вс уже почти сыты.
— Конечно,— сказалъ я.— Напрасно ты эти котлеты и горячую закуску заказывалъ.
— Да, милый мой, чортъ съ нимъ! Обднемъ отъ этого, что-ли? Живешь-то вдь одинъ разъ. Ну, дай, я тебя поцлую!
Поцловались,

III.

Въ кабинет Тугоуздовъ предложилъ:
— Снимай, ребятки, сюртуки. Опростимся! Садись на полъ, на ковр будемъ уху сть. Какъ рыбаки! Врно?
ли уху на дорогомъ кабинетномъ ковр. Совсмъ какъ рыбаки.
— Постой,— забезпокоился Тугоуздовъ.— Ты какое вино-то открылъ?
— Какъ-же-съ! Клико энгляндъ.
— И дуракъ. Кто же съ ухой клико пьетъ? Дай посуше. Постой! A это оставь — сами не выпьемъ, фараоны выпьютъ.
— Какіе фараоны?— полюбопытствовалъ я.
— Какіе? A вотъ какіе. Эй, Никифоръ! Зови сюда кочующее племя. Пусть споютъ! Эхъ-ма!— вдохновенно крикнулъ онъ.— Живешь-то…
— … Вдь одинъ разъ,— докончилъ я.
— Врно! Откуда ты догадался?
Пришли цыгане. Сразу стало шумно, дымно и неуютно, всюду взоръ наталкивался на незнакомыя, алчныя лица, на открытые рты и ревущія глотки.
— Гопъ, гопъ!— кричалъ Тугоуздовъ, дирижируя хоромъ и приплясывая.— Сыпь, накаливай (или — ‘наяривай’ — точно я не разслышалъ)! Барыни, налегайте на фрукту, пейте желтенькое! Эхъ-эхъ, тра-ла-ла!
Лицо его сіяло весельемъ.
— Вотъ оно,— подумалъ я,— московскій тысячникъ кутитъ! Что за забубенная головушка! Сколько въ этомъ своеобразной, дикой красоты. Знаютъ-ли еще гд нибудь въ Россіи секретъ такого разудалаго, беззавтнаго веселья? !
— Довольно! — кричалъ Тугоуздовъ. — Вотъ, нате вамъ! Очищайте арену! демъ ребята!
— Домой?— спросилъ я.
— Что-о-о? Съ ума ты сошелъ! Кто-жъ теперь домой детъ? Въ ‘Стрльну!’ Подъ тропики! Кофе съ абрикотинской мазью выпьемъ. Егоръ! Скажи, чтобы Семенъ подавалъ. Да позови Евграфа — пусть онъ звякнетъ Ивану Порфенычу, чтобъ Алексй намъ кофію сварганилъ. Эхъ-ма! Высыпай, ребятки.
Въ ‘Стрльн’ пили кофе. Опять пли цыган, потому что Тугоуздовъ хотлъ сравнить: ‘чья кишка толще?’
Оказалось, что ‘ярцамъ не выстоять’.
Въ пятомъ часу утра стали собираться уходить.
— Ну, я домой,— робко сказалъ я.
— Ни-ни! Мы еще дернемъ въ ‘Золотой якорь’— гуляй, душа! Ни за что не пущу. Мы еще должны по бокалу разгоннаго выпить.
— Да почему должны? Гд такой законъ, что должны?
— Нтъ, нтъ, ты ужъ и не говори. Подемъ! Григорій! Скажи Савелію, чтобъ онъ Семена кликнулъ. Да позови Ивана Маркелыча. Теб чего? Цвты?! A ну тебя… Впрочемъ — ладно! Братцы, бери этотъ злакъ! Всадимъ въ петлицы съ двухъ сторонъ — то-то въ ‘Якор’ смяться будутъ! Хе-хе, почудимъ! Получайте, барышня! Адьюсъ. Егоррррръ!
Въ ‘Якорь’ насъ не пустили. Мы долго стояли на мороз, переминаясь съ ноги на ногу, и униженно просили, приводя разные резоны — ‘Якорь’ былъ непреклоненъ.
— Нельзя, господа,— солидно говорилъ швейцаръ.— Поздно. Теперь разв къ намъ? Теперь къ Жану время хать.
— А, дйствительно, — спохватился Тугоуздовъ.— Что же это мы, братцы, бобы разводимъ, когда уже шесть часовъ.
— A что?
— Да уже вдь къ Жану можно хать. Блинковъ подимъ, водочки. Все равно, спать-то ужъ гд-же.
— Какой ужъ сонъ,— резонно подтвердилъ Вася,— седьмой часъ.
— Люди вотъ уже на рынокъ идутъ, a мы — спать?— подхватилъ и Мишунчикъ. (Кстати, онъ оказался не Кертингомъ и не Димитрюковымъ, a Жбанниковымъ, a Вася — Сычугомъ. Его національность выяснить не удалось).

IV.

У Жана лниво ли блины съ икрой и пили водку. День смотрлъ въ окно, и мн было какъ-то стыдно за наше безпутство. Тугоуздовъ заявилъ, что онъ можетъ бутылку шампанскаго открыть ладонью, хлопнувъ ею по донышку бутылки. Разбилъ дв бутылки и сталъ плясать съ Васей неприличный танецъ.
Я, еле ворочая языкомъ, прожевывалъ толстый блинъ и все время силился открыть тяжелыя, будто чужія, вки.
И самъ себя упрекалъ я:
— Нтъ, не годишься ты, братъ. Нтъ въ теб этакого непосредственнаго веселья… Ко всему относишься ты съ критикой, съ придиркой. Нтъ въ теб этакого… русскаго. Вотъ они настоящіе русскіе люди!
Настоящіе русскіе люди выбрались на свжій воздухъ только въ десять часовъ утра, притомъ Вася и Мишунчикъ куда-то исчезли, a мы остались съ Тугоуздовымъ посреди залитой солнцемъ улицы, солнечный свтъ слпилъ воспаленные глаза.
— Хорошо погуляли, — хрипло засмялся Тугоуздовъ.— Я къ теб въ гостиницу — спать. Можно? Дома, въ гостиниц, онъ захотлъ чернаго кофе съ коньякомъ и улегся только въ двнадцатомъ часу.
Заснулъ и я.

V.

Проснулся я около шести часовъ вечера. Тугоуздовъ сидлъ за столомъ и что-то подсчитывалъ карандашемъ.
— Что ты?— спросилъ я.
Онъ обернулъ ко мн недовольное лицо.
— Вотъ, чортъ меня побери! Шестьсотъ рублей, какъ корова языкомъ слизала.
— Ну, что ты говоришь? Положимъ, я тоже больше двухсотъ истратилъ. Ну, да ничего,— успокоилъ я осунувшагося Тугоуздова.— Живешь-то вдь одинъ разъ.
— Чортъ меня дернулъ этихъ двухъ прощалыгъ потащить… Пили, ли, хоть бы цлковый кому на смхъ бросили…
— Да вдь ты же ихъ самъ тащилъ?
— Да, ужъ… До старости доживу — все дуракомъ останусь. Эти идіотскіе цвты еще. У Яра тридцать цлковыхъ отдалъ, да въ ‘Стрльн’ двадцать четыре. Кому это надо? Т тоже идіоты, Шинкунвы — нужно имъ было свои паршивые цвты присылать… Они-то мн три розочки, a я — накося! На эти тридцать рублей три дня жить можно… И вотъ я теперь убдился: никогда сразу не нужно заказывать закуску и ужинъ. Закуской-то налопаешься, a ужина никто и не стъ. A въ счетъ-то его ставятъ… Не подарятъ!
— Ну, что-жъ, — вздохнулъ я. — Что съ возу упало, то и пропало. Постарайся забыть и начни новую жизнь.
— Да, теб легко говорить… Ты цыганъ-то не приглашалъ — я приглашалъ!.. Вдь я имъ, подлецамъ, почти триста рублей роздалъ. За что, спрашивается. Поорали, накричали въ уши разныхъ безсмысленностей и пошлостей — a ты за это-же и денежки плати…
Онъ опустилъ голову и долго смотрлъ на какую-то бумажку, лежавшую на стол.
— За коверъ пятьдесятъ рублей поставили. Вотъ безуміе-то! Это мы ухой коверъ залили. И дернула это меня нелегкая — на коверъ лзть уху лопать… Тоже — рыбакъ выискался! Такого рыбака высчь нужно, какъ слдуетъ, что бы онъ зналъ.
— Ходи изба, ходи печь,— напомнилъ я.
— Что? Да!..— криво улыбнулся онъ.— Этой-бы печью да по мордасамъ меня. Тоже — широкая душа! Первобытная натура. Кому нужны были эти блины y Жана? Шестьдесятъ рублей заплатили — за что? Лучше-бы домой похали
— Да, вдь, я говорилъ, чтобы домой!
— Я тебя и не упрекаю. A отъ цвтовъ въ ‘Стрльн’ могъ бы меня и удержать… На кой чертъ эти цвты намъ были. Тоже, подумаешь, натыкали въ петлицы и думаютъ, что остроумно.
— Ты же самъ предвкушалъ, какъ, дескать, въ ‘Золотомъ Якор’ смяться будутъ.
— Кто? Кто-бы тамъ смялся?! Дуракъ швейцаръ, да пара размалеванныхъ бабъ? Удивишь ты ихъ этими розами!
Онъ потеръ ладонью голову.
— Я одного только не понимаю: за что я въ ‘Стрльн’ заплатилъ сто рублей, не считая цыганъ. За что съ меня они сто рублей взяли?.. Даже, помню сто десять рублей съ копйками. Не иначе, какъ эти два жулика попросили метрдотеля приписать ихъ старые счета! Обрадовались!
— Какіе жулики?
— Да эти: Симаковичъ и Перепентьевъ.
— Они вовсе не Симаковичъ и Перепентьевъ. Они: Жбанниковъ и Сычугъ.
— A чортъ съ ними! Сычугъ,— не Сычугъ. Шофферъ тоже свинья — сорокъ два рубля содралъ — за что, спрашивается? Какой-то Григорій тоже или Пантелей… Далъ я ему цлковый на чай, просилъ пять рублей размнять, a онъ возьми, да и исчезни съ золотымъ! Какъ-бы теперь эти пять рублей пригодились… Швейцару тоже y Жана… Три рубля далъ. Тысячу разъ говорилъ себ: нужно имть всегда мелкіе! Предовольно съ него было-бы и полтинника.
Вспомнивъ еще что-то, онъ злобно схватилъ себя за голову.
— Валлеруа! Знаютъ черти, что подсунуть! По три съ полтиной порція! Такъ четырнадцать рублей и ухнули. Съ какой радости, спрашивается?
— Ну, чего тамъ хныкать,— сказалъ я, ршительно подымаясь съ дивана.— Подемъ въ Прагу, пообдаемъ, придемъ въ себя.
— Въ Прагу?— охнулъ Тугоуздовъ. — Н-тъ, братецъ… я теперь недлю буду сосисками съ пивомъ поддерживаться. Мы хотя не нищіе, дорогой мой, a намъ тоже соображаться надо… Хочешь, пойдемъ, тутъ такой ресторанчикъ есть ‘Неаполь’, за угломъ. Графинчикъ водки съ закуской 30 копекъ, обдъ изъ трехъ блюдъ шесть гривенъ…
— Котлетъ валлеруа не будетъ?
— Зачмъ?— не понялъ онъ.
— Да, какъ же. Можетъ, цыганъ позовешь, а? Ходи изба, ходи печь…
— Молчи, чтобъ ты пропалъ!
Онъ бросился на диванъ и простоналъ:
— A y Жана почти полкоробки икры осталось… Не доли! A вдь онъ за нее двнадцать рублей поставилъ… Водки графинъ оставили… Семги три куска…
И эта широкая московская натура, этотъ размашистый гуляка заплакалъ отъ безпросвтнаго отчаянія и скорби..

НИЧТОЖНАЯ ЛИЧНОСТЬ.

Лежа въ кабинет на диван съ книгой въ рукахъ, я услышалъ голоса, доносившіеся изъ передней….
— Ну, что, какъ твой баринъ?
— A что-съ?
— Его нтъ дома? да?
— Нтъ-съ, помилуйте — дома.
Долгая пауза послдовала за этимъ отвтомъ. Потомъ первый голосъ, проникнутый глубокимъ изумленіемъ, воскликнулъ:
— Ну, что ты такое говоришь? Неужели?!..
— Такъ точно. Дома.
— Вотъ-то штука! Ты увренъ въ этомъ?
— Баринъ въ кабинет на диван читаютъ книжку.
— И къ нему можно? Можетъ быть, онъ боленъ? Нынче вс болютъ.
— Никакъ нтъ, не боленъ.
— Чудеса!.. Ну, проводи меня къ нему.
Кирпичевъ показался въ дверяхъ. Этого Кирпичева я уже не видлъ… не помню сколько.
Петербургъ странный городъ: кажется, будто позавчера только встрчался на Невскомъ со знакомымъ человкомъ. A онъ за это время или уже Европу усплъ объхать и жениться на вдов изъ Иркутска, или полгода, какъ застрлился, или уже десятый мсяцъ сидитъ въ тюрьм по причин, очень теперь распространенной въ нашей великой, могучей Россіи: взяли просто и посадили человка, тамъ, молъ, видно будетъ за что!
И, напрягши память, вспомнилъ я, что, дйствительно, не видлъ этого Кирпичева мсяцевъ пять шесть.
А, можетъ быть, и два года. Странно живутъ нкоторые изъ насъ.
Если не ошибаюсь, послдній разъ сидли мы съ компаніей за ужиномъ y Кюба. За ужинъ, помню, платили мы съ Кирпичевымъ. То есть, платить хотли вс, но каждый, кром насъ двухъ, выразилъ такое вялое, малокровное желаніе слазить въ карманъ за бумажникомъ, что мы, какъ боле проворные, въ теченіе пяти минутъ, расплатились за всхъ. Кто-то, правда, выразилъ даже протестъ по поводу нашего поведенія, но выразилъ этотъ негодующей протестъ очень лниво и, не докончивъ фразы, тотчасъ же задремалъ.
Съ Кирпичевымъ я никогда не былъ близокъ, но мн всегда нравилось его спокойное джентльментство въ отношеніяхъ съ окружающими и безбрежное простодушіе, которое привлекало вс нетребовательныя сердца къ этому тароватому, благожелательному человку.
Теперь онъ казался похудвшимъ, немного потрепаннымъ, но ясная благожелательная улыбка все время освщала усталое, потемнвшее лицо.
— А, Кирпичевъ!— привтствовалъ я его.— Радъ, что вспомнили. Пять мсяцевъ не видлись.
— Полтора года. Послдній разъ, полтора года тому назадъ, y Кюба ужинали.
— Ну, какъ ваша техническая контора? Процвтаетъ?
Онъ замахалъ на меня руками и разсмялся такъ, что закашлялся.
— Эко кого вспомнили! Покойницу… Я, вдь, батенька, пролетлъ съ конторой.
— Да, что вы!
— Ей-Богу,— радостно сообщилъ онъ, улыбаясь усталымъ ртомъ.— Чрезвычайно пролетлъ. Потомъ устроилъ автомобильный гаражъ и тоже пролетлъ, потомъ купилъ магазинъ предметовъ для спорта и уже окончательно пролетлъ. Очень, знаете, это не весело.
Но, говоря эти слова, онъ противорчилъ тому выраженію, которое было написано на его лиц: выраженіе лица его было самое веселое.
— Да-съ… все, знаете-ли, пошло прахомъ: пролетлъ, можно сказать, самымъ циничнымъ образомъ. Предлагали мн тогда одну комбинаційку, благодаря которой можно было не малую, a большую толику въ карманъ зажать, да какъ-то не могъ я. Хи-хи-хи! Ну, да ничего, знаете-ли, все на свт поправимо. Свтъ не безъ добрыхъ людей. Сегодня я растерялъ вс перья, завтра ближніе помогутъ обрости. Не правда ли?
Я помолчалъ.
— Я говорю: не правда-ли, а? Все, глядишь, и устроится.
Разглядывая съ суровымъ вниманіемъ свои ногти, я неохотно процдилъ:
— Да…. гм… бываетъ. Бываетъ, что и устраиваются.
— То-то и оно.
Я бросилъ на него исподлобья быстрый взглядъ и, уврившись, что онъ попрежнему безмятеженъ, перевелъ разговоръ.
— Лазаренку давно встрчали?
Онъ засмялся.
— Охъ, батенька! Лазаренка этотъ прямо какой-то пренесчастный типъ! Сколько разъ я къ нему ни захожу, ни звоню по телефону — все нтъ дома. Все, вроятно, романы съ дамами. Конечно, онъ холостой человкъ, но, вдь, такъ и известись можно. На-дняхъ звоню къ нему — будто его голосъ по телефону: ‘Кто говоритъ?’— Я отвчаю: ‘Кирпичевъ’. И вдругъ тоненькій женскій голосокъ кричитъ: ‘Его нтъ дома! Повсьте трубку!’. Умора.
Я для чего-то перелисталъ книгу и спросилъ:
— A y этого… какъ его! У Тарасовича… Бываете?
— Тоже онъ занятой человкъ. Вотъ вдь странный городъ Петербургъ, какъ подумаешь: онъ высасываетъ y человка все свободное время и ни на минутку не даетъ пожить для себя. Зазжаю къ Тарасенк, разъ — нтъ дома! зазжаю другой — нтъ дома, третій разъ — нтъ дома!! ‘Да, гд-же онъ?’.— ‘To въ суд, то на какомъ-то засданіи, то на дловомъ завтрак или обд’.— ‘Да когда его можно застать?’.— ‘Не знаемъ.’— ‘Да вы скажите этому чудаку, что Кирпичевъ, его пріятель Кирпичевъ, хочетъ, молъ, его видть. Пусть онъ самъ мн напишетъ, когда y него свободная минутка выберется’… Оставилъ свой адресъ… Вы думаете, получилъ отвтъ? Ни-ни! Впрочемъ, наша петербургская почта… На нее не надйся, не правда-ли?
— Да ужъ… почта,..— пробормоталъ я.
— То-то и оно. И, главное дло, очевидно, что жизнь усложняется съ каждымъ днемъ, Помню я, года два тому назадъ какъ-то свободне жилось и время для всего находилось, a нынче… (Онъ махнулъ рукой). Прямо-таки, я не знаю — куда мы идемъ? И что будетъ съ нашими дтьми, если даже мы уже — расшатанные скверные неврастеники, несущіеся, сломя голову, въ погоню за длами…
— Да,— разсянно вздохнулъ я.
— Конечно-же, правильно. Да вотъ даже взять Костю Свтлякова — милаго лнтяя, гуляку и бездльника Костю. И тотъ какимъ-то образомъ по уши погрязъ въ длахъ. Захожу какъ-то на-дняхъ къ нему пораньше, чтобы ужъ наврное застать. ‘Доложите, говорю, барину, что Кирпичевъ пришелъ, его пріятель. Баринъ-то, конечно, дома?’.— ‘Кажется, дома, сейчасъ посмотрю’. Вернулась: ‘нтъ дома’.— ‘ Какъ такъ нтъ? Въ это-то время?’.— ‘Да, говорить, по длу куда-то ухалъ’.— ‘Чудеса! Да, когда-же онъ вернется’.— ‘Неизвстно, до вечера, говоритъ, по дламъ похалъ’. Какой-то поэтъ сказалъ: ‘Городъ жестокій Богъ и мы его рабы!’… И врно. Ужъ если Костя Свтляковъ изъ господина города въ раба превратился…
Я искоса взглянулъ на Кирпичева, мн все казалось, что я подмчу на лиц или ироническую улыбку или горечь во взгляд голубыхъ глазъ…
Ничего подобнаго… Лицо Кирпичева сіяло, по-прежнему.
— Вотъ такъ живутъ, живутъ люди всю жизнь въ суетн, въ бготн, и такъ дойдутъ они до самаго смертнаго одра своего. ‘Боже ты мой, скажутъ. Да, вдь, мы до сихъ поръ ни разу на себя, какъ слдуетъ, не оглянулись!’ A гд ужъ тамъ оглядываться, когда этакая тетя за спинкой кровати стоитъ и косой размахиваетъ. Хи-хи-хи!
Несмотря на веселую мину, можно было подмтить во всемъ лиц Кирпичева большую безмрную усталость. Я замтилъ, что нсколько разъ онъ поднималъ руку, собираясь, очевидно, поправить скривившееся на носу пенснэ, но рука останавливалась на половин и падала, будто-бы возложенное на нее предпріятіе казалось ей непосильнымъ и требующимъ затраты громадной энергіи.
— Прямо-таки я даже удивляюсь, что засталъ васъ дома. Перваго теперь такого человка встрчаю, со старозавтными традиціями.
Я поспшилъ сказать:
— Это совершенно случайно! Рдкій случай! Обыкновенно, меня не бываетъ дома.
— То-то мн это и показалось дикимъ. Живутъ нынче вс на ходу и даже въ погон за благами жизни о здоровь своемъ забываютъ. Захожу я на прошлой недл къ Веденяпину. Конечно, первымъ долгомъ: ‘Дома баринъ?’.— ‘А сейчасъ узнаю’. Ушелъ, потомъ приходитъ обратно въ переднюю: ‘Дома нту. По дламъ ухамши’.— ‘Экая жалость. Даромъ, значитъ, я пшкомъ по такому морозу съ Васильевскаго тащился. Вдругъ — гляжу на вшалку — старая знакомая виситъ во цвт лтъ: веденяпинская шуба. ‘Постой, говорю я, какъ же ты говоришь, что барина дома нтъ, когда его шуба виситъ. Я то ее, голубушку помню — еще портному тогда, когда заказывали,— ручался’.— Дйствительно, говоритъ малый, это баринова шуба. Только, значитъ, говоритъ, въ драповомъ пальт ухалъ’. Смхъ меня взялъ: ‘Эхъ ты, говорю я, тетеря, да, вдь, драповое пальто вонъ оно, подъ шубой-то виситъ. Значитъ, твой баринъ въ какомъ же ухалъ. Неужто же въ лтнемъ?!’.— ‘Значитъ, говоритъ, въ лтнемъ!’ Только это и оставалось предположить.
Кирпичевъ въ горячности вскочилъ съ кресла.
— Подумайте! Вы только подумайте! Въ 12-градусный морозъ — и человкъ, поглощенный длами, въ лтнемъ пальтишк на улицу выскакиваетъ. Да, вдь, это безуміе! Вдь онъ воспаленіе легкихъ могъ схватить. У людей никакого вниманія, никакого уваженія къ своему здоровью. A потомъ когда схватитъ какую-нибудь цацу на горло или въ легкія — запляшетъ, да поздно! Нервный, безумный, разсянный народъ. При встрч не узнаютъ, носятся по городу въ морозъ въ лтнемъ пальтишк или просаживаютъ время и деньги на женщинъ, позабывъ о собственномъ дом и хозяйств..
— Печально, печально,— покачалъ я головой.— A y васъ, вдь, кажется, былъ какой-то закадычный другъ Сипачевъ. Онъ въ городъ?
— Онъ-то въ город, но къ нему братъ пріхалъ въ гости. То все дома не заставалъ его цлый годъ… a потомъ… Да! Вдь съ этимъ братомъ прекурьезная исторія вышла. Прямо разскажи кому — не поврятъ. Смхи!
Дйствительно, онъ засмялся.
Манера смяться была y него такая: онъ закидывалъ голову и, трясясь, какъ котелъ, переполненный паромъ, отмахивался руками будто отъ какого-то невидимаго шутника, очень его насмшившаго…
— Такъ вотъ: прихожу я къ Сипачеву, стою въ передней. Выходитъ его жена. ‘Дома Гриша?’ — ‘Нтъ его. Ухалъ’.— ‘Ахъ, какая жалость!’ — Вдругъ нечаянно дверь въ сосднюю комнату пріоткрывается — и что-же! Вижу — вотъ какъ васъ сейчасъ — y стола стоитъ Сипачевъ. ‘Да, вотъ-же, говорю я жен, вотъ, Марья Афанасьевна, Гриша’. A она мн: ‘Гд, говоритъ? Вотъ этотъ? Да это не Гриша’.— ‘А кто-же это?’.— ‘Да это, говоритъ, его братъ пріхалъ изъ Калуги, близнецъ. Очень на него похожъ’. Я такъ и ахнулъ! Вдь бываетъ-же такое сходство! Хи-хи! Гд-то я даже читалъ разсказъ, какъ жена путала двухъ братьевъ-близнецовъ — мужа и его брата — и какія смшныя шутки изъ этого получались. Я, помню, очень тогда смялся…
— Да, да,— сказалъ я.— A мн какъ разъ нужно сей часъ нсколько дловыхъ писемъ написать.
— Ахъ, я васъ задерживаю, — засуетился онъ. — Я, вдь, признаться, по маленькому дльцу зашелъ. Вы хороши съ Чукмасевымъ?
— Хорошъ. A что?
— Не напишите-ли вы ему письменно обо мн. Онъ, вдь, иметъ большое значеніе въ Южномъ Банк, a я имю въ виду одну комбинаційку.
Я подумалъ.
— Нтъ, я не могу написать ему письма. Никакъ невозможно.
— Что вы говорите! Почему?
— У меня рука болитъ.
— Ну, что вы говорите! Экая досада! Что-же съ вами такое?
— Не знаю. Прямо-таки пошевелить трудно. Ревматизмъ, что-ли.
— Ахъ ты. Господи! Вы бы муравьинымъ спиртомъ… Очень, говорятъ помогаетъ.
— Хорошо, хорошо.
— Только какъ-же вы давеча говорили, что дловыя письма-то писать будете… Съ больной рукой неудобно.
Я бросилъ на него испытующій взглядъ. Лицо его ничего не выражало, кром самаго неподдльнаго участія.
— Письма? Да я ихъ сначала обдумаю, a потомъ… этого… барышн продиктую. Знаете, на машинк.
— Ахъ, да, впрочемъ… Врно. A скажите… Можетъ быть, вы бы мн продиктовали для меня письмецо, a я бы…
— Не могу. Продиктовать-то я продиктую, чудакъ вы человкъ, a какъ-же подпишу его, если рука не дйствуетъ. A безъ подписи оно и не годится.
— Да, да. Врно, врно. Хи-хи. Вотъ-то курьезный случай!.. Ну, я пойду. Бувайте здоровеньки, какъ говорятъ хохлы. Хи-хи.
И онъ ушелъ.
И теперь, сквозь стны своего дома, я вижу его, этого нелпаго человка, выброшеннаго жестокой жизнью изъ нашей человческой компаніи, выброшеннаго, отставленнаго отъ насъ, презираемаго нами и ни какъ не хотящаго понять этого…
Вижу его сквозь стны своего дома, вижу, какъ онъ заходить къ Свтлякову и, не заставъ его дома, плетется къ Веденяпину, потомъ къ Сипачеву, изумляется сходству одного единственнаго близнеца съ самимъ собою, и потомъ идетъ онъ къ Тарасовичу, a потомъ ко мн…
Я встаю съ дивана и, открывъ дверь въ переднюю, кричу слуг:
— Если этотъ Кирпичевъ придетъ еще одинъ разъ — меня нтъ дома. Когда бы ни спросилъ… Пусть теперь приходить…

СЛУЧАЙ ИЗЪ ЖИЗНИ.

Нкоторые критики упрекаютъ меня въ томъ, что я никогда не описываю дйствительной жизни, a выдумываю ‘изъ головы’ сюжеты своихъ разсказовъ.
Ну, хорошо.
Ну, вотъ этотъ разсказъ я, наконецъ, ршилъ написать не ‘изъ головы’, я ршилъ добросовстно передать все, ничего не преувеличивая, не преуменьшая,— всю-ту адски-перепутанную нить дйствительной жизни, разсмотрніемъ которой я былъ занятъ вчера.
Да и сегодня тоже занятъ (вотъ — пишу).

I.

Едва я спустился вчера, въ 3 часа дня, въ низокъ кавказскаго ресторанчика, какъ сразу же увидлъ толстаго смуглолицаго человка, сидвшаго въ углу съ понуреннымъ видомъ. Мы узнали другъ друга.
— Ага!— улыбнулся я.— Живы, здоровы? Вы меня помните?
— Еще бы! Если бы не вы, до сихъ поръ пришлось бы мн сидть ‘за въздъ въ магазинъ на автомобил черезъ оконное стекло’. Что говорить — шофферъ я плохой.
Я познакомилъ пришедшаго со мной товарища съ ‘шофферомъ’, и мы, усвшись за сосднимъ столикомъ, дружески разговорились.
— Со мной всегда какія-нибудь дурацкія исторіи случаются,— съ невыразимо печальнымъ видомъ признался этотъ человкъ.— То я на автомобил въ магазинъ въду, то меня въ театр ночью забудутъ и запрутъ, то я прыгаю въ рку, чтобы спасти гладильную доску, похожую, по моему мннію, на погибающаго.
Онъ оглядлся и наклонился къ намъ съ загадочнымъ видомъ.
— A теперь… Вы знаете что? Ко мн покойникъ сталъ являться.
— Ну?— удивились мы, тоже понизивъ голосъ до шопота.— Является? Ночью?
— Да нтъ, не ночью. Днемъ.
— Что вы говорите!— удивился я.— Что за странное существо! Днемъ пугать человка…
— Да онъ меня не пугаетъ. Онъ триста рублей требуетъ.
— Какая меркантильность! За что же это онъ?
— За гробъ и за ногу. Никакой y людей благодарности.
Мы изъ деликатности постснялись начать разспросы, но онъ самъ спросилъ, вздыхая:
— Разсказать?
— Конечно, конечно. Это очень… любопытно. Настоящій покойникъ, являющійся днемъ…
— Да онъ… какъ бы сказать… не настоящій. Былъ, дйствительно, покойникъ, a потомъ… Прямо-таки, сущая чепуха!
— Ну? Ну?
— Вы знаете, гд я служилъ послднее время?
— Вроятно, при посольств?— высказалъ вжливое предположеніе мой товарищъ.
— Да, какъ же! Держите карманъ шире… То-есть, такъ мн не повезло, такъ не повезло, что просто ужасъ. Подумать: учился я въ свое время въ гимназіи, окончилъ три класса и дошелъ до того, что послднее время служилъ вагоновожатымъ трамвая!!
— Какая трагедія!— вздохнулъ мой товарищъ.— Ну?
— Видите-ли, я больше привыкъ къ интеллигентному труду. Шофферъ я плохой и вагоновожатый былъ препаршивый. Вмсто того, чтобы слдить за своимъ дломъ, я считалъ количество оконъ въ домахъ, старался обгонять, ради спорта, экипажи, или читалъ вывски наоборотъ.
— Какъ это?— заинтересовался мой товарищъ.
— A такъ: написано, напримръ, ‘магазинъ Бурцева’. a наоборотъ читаешь: ‘Авецрубъ низагамъ’.
— Авецрубъ низагамъ,— прошепталъ я.— Это, дйствительно, замчательно. Забавно! Онвабазъ…
— Чего?
— Онвабазъ! Забавно.
— Да, да. Такъ вотъ я и говорю: вмсто того, чтобы дло длать, я воронъ считалъ.. Ну, вотъ… Недавно ду — вдругъ изъ-за угла погребальная процессія. Эхъ, думаю, успю проскочить — трахъ! Что же вы думаете?! Вагонъ мой налетаетъ на катафалкъ, гробъ съ покойникомъ летитъ на рельсы, вагонъ наскакиваетъ на гробъ — и не успваетъ никто оглянуться, какъ гробъ — на куски, a покойнику колесомъ кусочекъ ноги отхватило… Да, вотъ, не онъ-ли это сюда ковыляетъ?
Мы въ ужас вскочили и обернули лица къ дверямъ, въ которыя кто-то вошелъ.
— Нтъ, не онъ! Да ужъ вы не безпокойтесь… Онъ явится, проклятый! И здсь меня найдетъ. Притащится!
— Амусъ лешосъ,— сказалъ я своему другу, изъ деликатности затемнивъ фразу. Но опытное ухо бывшаго вагоновожатаго уловило смыслъ этихъ словъ.
— Ничего, я не сошелъ съ ума. Вотъ увидите — явится! Слушайте же, что дальше было. Едва только колесо нахало на лапу покойнику, какъ онъ зашевелился, задергалъ руками, и ну — орать, что есть мочи!
Эти дураки доктора такъ и не разглядли, что усопшій-то спалъ въ летаргическомъ сн.
— Изумительный случай!— ахнули мы.
— Ничего не изумительный. Самый обыкновенный. Говорю же я вамъ: со мной каждый день что-нибудь подобное случается.
— Что же дальше было?
— Ничего хорошаго. Факельщики, разумется, удрали, лошади съ катафалкомъ умчались вскачь — потха!— a родственники этого летаргическаго на меня же набросились, и давай меня костить, какъ самаго послдняго человка.
— За что же?— удивился мой товарищъ.— Вдь вы, прямо-таки, воскресили мертвеца!
— То-то и оно. Я говорю то же самое. A онъ ко мн потомъ присталъ: зачмъ гробъ поломалъ? Зачмъ ногу попортилъ?
Вагоновожатый погладилъ усы и свсилъ голову на грудь, съ видомъ злйшаго меланхолика.
— Теперь вотъ ходитъ ко мн. Триста рублей требуетъ. Трамвайное общество отвертлось съ помощью своихъ адвокатовъ… a y меня адвокатовъ-то нтъ. Что я теперь буду длать? Ходитъ и ходитъ этотъ колченогій. Каждый день ходитъ. Я, говоритъ, черезъ тебя трудоспособность потерялъ.
— A вы бы ему указали на то, что если бы не вы — такъ бы его живого и закопали въ могилушку.
— Да говорилъ я ему! Уперся, какъ быкъ: не твое дло, говоритъ. Можетъ быть, я и безъ тебя бы, когда рчи надъ гробомъ начали говорить — проснулся бы. И ноги, говоритъ, были бы цлы. Я, говоритъ… A чтобъ тебя на томъ свт такъ таскало! Слышите? Идетъ! Я ужъ по костылю слышу. Пронюхалъ, что я здсь! Опять будетъ тутъ нюнить, падаль этакая!
Дйствительно, со стороны входа, до насъ донесся отчетливый стукъ костыля о каменный полъ. Онъ приближался и приближался…

II.

Покойникъ выглядлъ еще не старымъ мужчиной, съ желтымъ лицомъ и брезгливо выдвинутой нижней губой. Подъ мышкой онъ держалъ костыль. Голосъ имлъ скрипучій, ворчливый.
— А! Вотъ оно что! Вы тутъ вина распиваете, шашлыками закусываете — лучше бы денежки мои отдали. A пріятелей шашлыками пичкать можете тогда, когда свободныя деньги будутъ.
— Эй, вы тамъ — потише!— грубо крикнулъ я.— Чего вы пристаете къ этому почтенному человку? Что вамъ надо?
— A это вы видли?— указалъ онъ на ногу.— Тоже они мастера людей зря калчить.
— ‘Людей’,— презрительно расхохотался вагоновожатый,— Тоже человкъ выискался! Въ гробу по улицамъ раскатываетъ.
— Все равно, братъ! Давить никого не полагается.
— Если вы покойникъ, такъ нечего ко мн приставать, a если не покойникъ, то сами могли бы лошадьми править. Небось, я звонки-то давалъ.
— Ну, такъ что-жъ, что давалъ?
— A вы разлеглись, и въ усъ не дуете. Трамвая нужно остерегаться.
Послднюю фразу вагоновожатый произнесъ крайне нравоучительно.
— Вы, братецъ мой, разсуждаете, какъ глупый человкъ: если бы я могъ самъ править катафалочными лошадьми, кто бы, какой бы дуракъ повезъ меня на кладбище.
— Ну, a если вы покойникъ, то и нечего было просыпаться!
— Я не виноватъ, что y меня летаргическій сонъ. A вы ужъ обрадовались, думаете — всякаго летаргическаго можно трамваемъ давить?
— ‘Триста рублей’,— пожалъ плечами вагоновожатый.— А то, что меня со службы выгнали и жалованье въ штрафъ удержали — это кто мн заплатитъ?
— Виноватъ,— перебилъ мой товарищъ, очень разсудительный человкъ.— Скажите, господинъ вагоновожатый, a если бы вы налетли на настоящаго покойника,— васъ бы тоже уволили?
— Въ томъ-то и дло, что тогда бы не уволили! Мало-ли какой человкъ на погребальную процессію нахать можетъ. A тутъ уволили за то, что живого человка изувчилъ. Все-таки — скандалъ, разговоры!
— Въ такомъ случа, милостивый государь,— серьезно сказалъ мой товарищъ, обращаясь къ покойнику.— Вы сами и виноваты во всемъ происшедшемъ. Вамъ не нужно было просыпаться. Вы сами понимаете — не большая бда, если покойника немножко изувчатъ. A вы сдлали очень некрасиво — къ рельсамъ подъхали, крадучись, втихомолку, какъ покойникъ, a потомъ, когда васъ, такъ сказать, вышибли изъ сдла, вы подняли крикъ, подчеркнувъ этимъ, что пострадали, какъ живой человкъ. Неудобно-съ!
— Ну, хорошо. Если даже такъ,— согласился покойникъ посл долгаго размышленія.— A гробъ-то онъ, все-таки, поломалъ? Гробъ-то тоже денегъ стоилъ?
— Но, вдь, онъ вамъ сейчасъ не нуженъ? !
— Да, вдь, когда-нибудь понадобится?
— Тогда онъ вамъ его и купитъ.
Бывшій покойникъ обернулся къ вагоновожатому.
— Купишь?
— Съ удовольствіемъ!
— Ну, то-то. Ты хоть-бы виномъ-то меня угостилъ. А то одни отъ тебя только непріятности,
— Сдлайте одолженіе!
Восхищенный краснорчіемъ моего товарища, покойникъ развеселился и даже легкое подобіе улыбки,— какъ солнце сквозь облака — прорзало его лицо.
— За здоровье новорожденнаго!— провозгласилъ мой товарищъ.
— Ногу онъ мн только попортилъ — вотъ жалко!
— Ничего! Одни появляются на свтъ Божій безъ зубовъ и волосъ — другіе безъ ноги — такова воля Зиждителя.
— Ура!— крикнулъ вагоновожатый.
Было весело.
Между моимъ товарищемъ и покойникомъ намтился уже легкій абрисъ будущей дружбы. Когда мы, расплатившись, неувренно брели по узенькой улиц, я сказалъ вагоновожатому на его образномъ язык:
— Акчиниокопъ иламолу! Ех-ех!
— Обисапсъ,— съ чувствомъ отвтилъ вагоновожатый, пожимая мн руку…
Вотъ вамъ и жизнь!
Ей-Богу, ни одного слова не прибавилъ, не убавилъ. Честное слово.

О ДТЯХЪ.

(Матеріалы для психологіи).

У дтей всегда бываетъ странный часто недоступный пониманію взрослыхъ уклонъ мыслей. Мысли ихъ идутъ по какому-то своему пути, отъ образовъ, которые складываются въ ихъ мозгу, ветъ прекрасной дикой свжестью.
Вотъ нсколько пустяковъ, которые запомнились мн:

I.

Одна маленькая двочка, обнявъ мою шею рученками и уютно примостившись на моемъ плеч, разсказывала:
— Жилъ-былъ слонъ. Вотъ однажды пошелъ онъ въ пустыню и легъ спать… И снится ему, что онъ пришелъ пить воду къ громадному-прегромадному озеру, около котораго стоитъ сто бочекъ сахару. Большихъ бочекъ. Понимаешь? A сбоку стоитъ громадная гора. И снится ему, что онъ сломалъ толстый-претолстый дубъ и сталъ разламывать этимъ дубомъ громадныя бочки съ сахаромъ. Въ это время подлетлъ къ нему комаръ. Большой такой комаръ — величиной съ лошадь…
— Да что это, въ самомъ дл, y тебя,— нетерпливо перебилъ я.— Все такое громадное: озеро громадное, дубъ громадный, комаръ громадный, бочекъ сто штукъ…
Она заглянула мн въ лицо и съ видомъ превосходства пожала плечами.
— A какже бы ты думалъ. Вдь онъ же слонъ?
— Ну, такъ что?
— И потому, что онъ слонъ, ему снится все большое. Не можетъ же ему присниться стеклянный стаканчикъ или чайная ложечка, или кусочекъ сахара…
Я промолчалъ, но про себя подумалъ:
— Легче двочк постигнуть психологію спящаго слона, чмъ взрослому человку — психологію двочки.

II.

Знакомясь съ однимъ трехлтнимъ мальчикомъ крайне сосредоточеннаго вида, я взялъ его на колни и, не зная съ чего начать, спросилъ:
— Какъ ты думаешь: какъ меня зовутъ?
Онъ осмотрлъ меня и отвтилъ, честно глядя въ мои глаза:
— Я думаю — Андрей Иванычъ.
На безсмысленный вопросъ я получилъ ошибочный, но вжливый, дышащій достоинствомъ отвтъ.

III.

Однажды лтомъ, гостя y своей замужней сестры, я улегся посл обда спать. Проснулся я отъ удара по голов, такого удара, отъ котораго могъ бы развалиться черепъ. Я вздрогнулъ и открылъ глаза.
Трехлтній крошка стоялъ y постели съ громадной палкой въ рукахъ и съ интересомъ меня разглядывалъ.
Такъ мы долго, молча, смотрли другъ на друга. Наконецъ, онъ съ любопытствомъ спросилъ:
— Что ты лопаешь?
Я думаю этотъ поступокъ и вопросъ былъ вызванъ вотъ чмъ: бродя по комнатамъ, малютка забрался ко мн и сталъ разсматривать меня, спящаго. Въ это время я во сн, вроятно, пожевалъ губами. Все что касалось жеванія, вообще, и пищи, въ частности — очень интересовало малютку. Чтобы привести меня въ состояніе бодрствованія, малютка не нашелъ другого способа, какъ сходить за палкой, треснуть меня по голов и задать единственный вопросъ, который его интересовалъ:
— Что ты лопаешь?
Можно-ли не любить дтей?

ФАБРИКАНТЪ.

— Знаю, знаю я, зачмъ ты на дачу дешь.
— Да, ей Богу, отдохнуть!
— Знаемъ мы этотъ отдыхъ.
— Заработался я.
— Знаю, какъ ты заработался! Будешь тамъ за всми дачницами волочиться
Писатель Маргаритовъ сдлалъ серьезное лицо, но потомъ махнулъ рукой и беззаботно засмялся.
— A ей Богу же, буду волочиться. Чего мн!
— Вотъ видишь, я говорилъ. За кмъ же ты думаешь?
— За всми.
— Послушай… a я?
Маргаритовъ разсянно скользнулъ глазами по лицу писателя Пампухова.
— Ты? A ты какъ знаешь. Вдь ты раньше меня дешь?
— Раньше,— сказалъ Пампуховъ.
— Ну, и устраивайся, какъ знаешь.
Это было превосходное дачное убжище. Въ нкоторыхъ мстахъ было море, въ нкоторыхъ сосны, въ нкоторыхъ песокъ. Море шумло, сосны шумли и только песокъ лежалъ смирно.
Дачниковъ было много, но такъ какъ песку, сосенъ и моря было еще больше — вс были довольны.
Маргаритовъ пріхалъ черезъ три дня посл Пампухова и сейчасъ же оріентировался. Познакомился съ сосдкой и, расхваливъ ей какой-то морской уголокъ, котораго онъ до этого и въ глаза не видалъ — повлекъ несчастную къ этому таинственному уголку.
— Вотъ,— сказалъ онъ, беря дачницу за руку и усаживая ее на песокъ.— Вотъ, будемъ тутъ слушать Бога.
— Какъ, слушать Бога?
— Мы сейчасъ передъ лицомъ Сущаго. Онъ во всемъ — въ прибо морскомъ, въ шелест сосенъ и въ вашихъ глазахъ. Положите мн руку на голову. Вотъ такъ. Положите мою голову къ себ на колни и спойте колыбельную псенку. Я усталъ.
Дачница разсмялась, но исполнила желаніе Маргаритова.
— Чему вы сейчасъ смялись?
— Такъ,— отвтила дачница.
— Вы не видите звздъ?
— Нтъ. Теперь же день,
— A я ихъ вижу. Моя звзда и твоя — мерцаютъ рядомъ. Какъ хорошо чувствовать себя частичкой космоса… Что значимъ мы, дв пылинки, среди билліоновъ…
Неожиданно дачница сбросила голову Маргаритова на песокъ, повалилась около и залилась такимъ ужаснымъ раскатистымъ смхомъ, котораго Маргаритовъ никогда не слыхивалъ. Она смялась длинной заливчатой фразой ‘ха-ха-ха-ха-хха-а!’, потомъ ей перехватывало горло, она длала коротенькое — ‘гга-а-а!’, и опять вздохнувъ, низвергалась въ глубокую пучину: ‘ах-ха-ха-ха-ха-а-а!’
Маргаритовъ, потрясенный, стоялъ надъ нею и спрашивалъ:
— Что такое? Что случилось?
— Гга-а-а! Ахха-ха-ха-а!
— A ну васъ,— сердито сказалъ Маргаритовъ.— Если вамъ такъ весело — веселитесь въ одиночеств.
— Ах-ха-ха-ха-а!
Отойдя отъ нея, Маргаритовъ подумалъ съ досадой:
— Ничего не понимаетъ. Наврное, дура.
Въ тотъ же день Маргаритовъ свелъ знакомство съ другой дачницей — прехорошенькой докторшей.
— Часто бываете y моря?— хитро спросилъ онъ.
— Не особенно.
— Хотите я покажу вамъ одинъ чудесный уголокъ. О немъ никто почти не знаетъ.
Пойдемте. Когда писатель и дачница пришли на то мсто, гд еще оставалось углубленіе въ песк отъ тла хохотавшей давеча собесдницы Маргаритова,— Маргаритовъ услся y ногъ своей новой знакомой и мечтательно сказалъ:
— Тутъ такъ хорошо… Здсь можно слушать Бога.
— Почему?
Онъ устало покачалъ головой.
— Боже мой! Но вдь мы теперь лицомъ къ лицу съ Невдомымъ… Невдомый притаился всюду — его шумъ слышится въ прибо соленой волны, въ шелест могучихъ сосенъ, и Онъ глядитъ на меня изъ вашихъ глазъ. Положите мн руку на голову. Я усталъ.
— Можетъ быть, вы хотите положить свою голову ко мн на колни?— благодушно спросила дачница.
Маргаритовъ опасливо взглянулъ на нее, подивился немного и нершительно положилъ голову ей на колни.
— Баю-баюшки,— сказала дачница.— Не спть-ли вамъ колыбельную псенку?
Маргаритовъ поднялъ голову.
— Откуда вы… знаете?
— Что?
— Ничего, ничего…
— Нтъ, что я знаю?
— Вотъ то, что я… хотлъ, чтобы вы мн спли колыбельную псенку?
— Догадалась, — разсмялась дачница. — Сердце сердцу всть подаетъ. Вы звздочекъ не видите? Вонъ дв нашихъ звздочки мерцаютъ. Дальше какъ? Космосъ. что-ли? Постойте, куда же вы? Вы еще не сказали на счетъ двухъ жалкихъ пылинокъ среди милліарда. Это очень хорошій трюкъ, женщина, узнавъ, что вы съ ней дв такія пустяковыя пылинки среди милліардовъ — подумаетъ: ‘Эхъ, измню-ка я мужу. Все равно крошечная измна растворится среди огромнаго космоса!’ Ахъ, Маргаритовъ, Маргаритовъ! Вдь, вы писатель. Ну, какъ же вамъ не стыдно, а?
— Послушайте… Скажите мн правду,— убитымъ тономъ спросилъ Маргаритовъ. — Это Пампуховъ… разболталъ?
— Ну, конечно же! Онъ уже два дня ходитъ всюду и проповдуетъ: ‘Женщины, скоро прідетъ Маргаритовъ — остерегайтесь его. Онъ будетъ стоять съ вами передъ лицомъ природы, потомъ положитъ вашу руку къ себ на голову, потомъ эту голову положитъ къ вамъ на колни, потомъ будетъ жалоба на усталость, просьба колыбельной псни и разговоръ о звздахъ, о космос. Потомъ…’
— Довольно!— съ горечью сказалъ Маргаритовъ.— Прощайте. Вы злы и жестоки.
— До свиданья. Всего хорошаго. Кланяйтесь Пампухову.
Усталый, разбитый возвращался бдный Маргаритовъ къ себ на дачу. Онъ брелъ, натыкаясь на стволы сосенъ и спотыкаясь о корни.
Онъ былъ печаленъ, разсянъ и золъ.
Но какъ онъ ни былъ разсянъ — звукъ двухъ голосовъ, доносившихся со стороны лужайки, гд лежало старое сваленное бурей дерево — остановилъ его.
Разговаривали мужчина и женщина. Маргаритовъ прислушался и проворчалъ:
— Ну, конечно, этотъ проклятый Пампуховъ разговариваетъ! Чтобъ ему языкъ проглотить.
Вопреки этому желанію, Пампуховъ дйствовалъ языкомъ легко и свободно.
— Я въ этомъ отношеніи разсуждаю, какъ дикарь! Захотлось мн васъ поцловать — я хватаю васъ и цлую. Это мое право. Захотлось вамъ ударить меня за это хлыстомъ или выстрлить изъ пистолета — бейте, стрляйте. Это уже ваше право.
— Ну, хорошо,— сказалъ женскій голосъ.— A если я ни бить, ни стрлять въ васъ не буду, a просто скажу, что вы мн противны. Тогда что?
— Не говорите этого слова,— яростно вскричалъ Пампуховъ.— Я себ лучше разобью голову!
И онъ, дйствительно, хватился головой о поваленный стволъ дерева.
— Ишь, проклятый,— завистливо подумалъ Маргаритовъ.— Безъ пріемовъ работаетъ. Какъ Богъ на душу положить!
— Сумасшедшій!— вскричала женщина.— Вы себ голову разобьете!
— И разобью,— вдохновенно-упрямо сказалъ Пампуховъ.
— Смотрите, какое красное пятно на виск…
— И пусть. Любите меня?
— Не знаю,— нершительно сказала женщина.— Я, кажется, вообще, не могу любить.
— Пусть я подохну,— простоналъ Пампуховъ.
Онъ задыхался отъ гнва и муки. Поглядлъ на женщину воспаленными глазами, схватилъ себя за воротникъ и бшено дернулъ. Воротникъ затрещалъ, галстукъ лопнулъ и безжизненно свисъ на сторону.
— Что вы длаете, дикарь? Вдь вамъ придется возвращаться домой.
— Пусть!— прохриплъ бдный Пампуховъ.— Пусть! Любишь меня? Скажи…
— Не знаю… Зачмъ вы меня на ты называете?
— О, ччертъ! Придешь сегодня ночью къ мостику?
— Не длайте моей рук больно. Не знаю, можетъ быть…
— Нтъ, скажи наврное…
— Наврное, сказать никогда нельзя… A вдругъ умру.
— О, Божже!— заревлъ Пампуховъ.— Она меня не любитъ! Она мной играетъ! Пропадай все.
Онъ схватилъ свою трость, въ ярости переломилъ ее пополамъ, и отбросивъ далеко отъ себя об половинки, убжалъ въ лсъ.
— Пампуховъ,— крикнула дачница.— Вернитесь! Пампу-у-уховъ! Гд вы, сумасшедшій! Сережа-а! Ну, вернись, ну, я тебя люблю. Я пошутила!
Очевидно, сумасбродный Пампуховъ былъ далеко, потому что не отозвался на этотъ ласковый призывъ. Дачница сла на поваленное дерево, и подперевъ подбородокъ рукой, стала смотрть затуманеннымъ слезой взоромъ въ ту сторону, куда умчался неистовый Пампуховъ.
Подождавъ немного, Маргаритовъ засвистлъ псню и смло направился къ дачниц, обойдя ее съ другой стороны.
— Ай, кто тутъ? !
— Это я,— сказалъ, раскланиваясь, Маргаритовъ.— Позвольте представиться,— Маргаритовъ. Бродя по лсу, услышалъ женскій крикъ, и думая, что кому-нибудь нужна помощь — поспшилъ сюда.
— A вы слышали,— смущенно спросила дачница,— что я кричала?
— Странно, но мн показалось, что женскій голосъ кричитъ знакомое имя — Пампуховъ!
— A вы его… знаете?
— Сережу Пампухова? Какъ самого себя. Страшный ловеласъ.
— Ну, что вы!
— A ей Богу. Наврное, уже усплъ признаться вамъ въ любви…
— Почему вы думаете?
— Таковъ его характеръ. У него есть и система своя. Да вотъ, напримръ: говорилъ онъ вамъ, что онъ дикарь и длаетъ, что хочетъ, и что женщина можетъ поступать тоже, какъ хочетъ: или отвтить на поцлуй, или ударить ножемъ.
— Нтъ, не ножемъ, a хлыстомъ или револьверомъ.
— Ну, все равно.
Онъ оглядлъ дачницу и спросилъ небрежно-дловымъ тономъ:
— Голову разбивалъ?
— Что-о?
— Голову. У него такая система: посл дикаря биться головой обо что-нибудь.
Дачница вскочила.
— Послушайте! Неужели, онъ притворялся? A я-то, глупая…
— Да онъ ловко это продлываетъ.
— Но, вдь, онъ не шутя бился головой. У него было тутъ красное пятно…
— Сударыня! Это длается очень просто: онъ ловко хлопаетъ ладонью о-дерево, a потомъ уже головой бьется о-руку. Получается сильный звукъ, a не больно.
— A красное пятно? !
— Вы обращали когда-нибудь вниманіе на отворотъ его пиджака? Нтъ? Обратите. У него на всякій случай за отворотомъ нашитъ кусокъ коленкора съ намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о-руку, этотъ продувной парень хватается за отворотъ и, намазавъ палецъ краской, переноситъ ее на лицо. Поняли?
— Боже, какая гадость…
— Да ужъ… Хорошаго мало. Воротничекъ рвалъ?
— Рвалъ…
— Съ галстукомъ?
— Д…да…
— У него дв дюжины старыхъ воротничковъ съ собой изъ города привезены. Для подобныхъ случаевъ. Какъ только воротничекъ y него забахромится — сейчасъ же откладываетъ: ‘Э, говоритъ, это мн для свиданья еще пригодится. A галстуки y него спеціально такъ сдланы, что не рвутся, a просто сзади разстегиваются.
— О, Боже, Боже!.. Какія мы, женщины, дуры.
— Ну, почему же ужъ и дуры?! Просто вы такъ благородны, что не замчаете этихъ ухищреній. Палку ломалъ?
— Ломалъ.
Маргаритовъ задумчиво покачалъ головой.
— Новый пріемъ. Передъ отъздомъ онъ y разносчика купилъ десятокъ палокъ за пять рублей. ‘На-что теб,— спрашиваю я,— эта дрянь?’ Смется. ‘Въ ломъ, говоритъ, покупаю для нкоторыхъ случаевъ’.
— Но, объясните мн,— зачмъ же онъ такъ поступаетъ?
— Зачмъ? Потому что онъ на любовь смотритъ, какъ фабрикантъ на свое производство. Если бы y него былъ одинъ романъ, a то, вдь, онъ завязываетъ сразу десять. A для такого обширнаго производства требуется уже штампъ. Раньше какой-нибудь Бенвенутто Челлини трудился надъ однимъ бокаломъ или ларчикомъ цлый годъ, и это было подлинное художественное произведеніе, a теперь на берлинскихъ фабрикахъ длаютъ эти вещи по тысячъ въ день. Ясно, что вс они длаются однимъ и тмъ же способомъ, штампуются ка одинъ фасонъ. Такъ и вашъ Пампуховъ. Зная, вообще, его пріемъ, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процессъ его оптовой работы.
— Какая гадость! Какая трясина! О, если онъ мн только встртится… У меня голова болитъ. Не проводите-ли вы меня домой?
— Съ удовольствіемъ. Но знаете, что? Не лучше-ли намъ пойти посидть немного y моря? Mope такъ успокаиваетъ. Тамъ стоишь лицомъ къ лицу съ невдомымъ. Съ тмъ, кто шелеститъ изумрудомъ соленыхъ волнъ, темной хвоей мрачныхъ сосенъ…
— Какъ вы хорошо говорите!.. Пойдемте!
— Невдомый всюду. Сейчасъ онъ глядитъ изъ вашихъ темныхъ глазъ… Какая y васъ теплая ласковая рука! Положите ее мн на голову. A голову положите къ себ на колни… Вотъ такъ. Чувствуешь себя маленькимъ, маленькимъ мальчикомъ. Убаюкайте меня. О, какъ хорошо… Я вижу звзды… Твоя и моя… Космосъ…
— Дорогой мой мальчикъ…
— Ну, еще! Еще поцлуй меня. Дв пылинки космоса… среди милліона… билли… билліарда пылинокъ…

ЗАГАДКИ СЕРДЦА.

I.

Мой сосдъ по комнат Бакалягинъ — нанесъ мн первый свой визитъ по очень странному поводу. Онъ пришелъ и сказалъ:
— Вс мы должны поддерживать другъ друга и выручать другъ друга. Безъ этого міръ бы давно развалился. Не такъ-ли?
— Ну, да, — поощрительно подтвердилъ я. — Такъ что же?
— Вы слышали вчера ночью черезъ стну, когда я вернулся?
— Вчера? Нтъ, не слышалъ.
— Ага! Спали, значитъ.
— Нтъ, не спалъ.
— Почему же вы не слышали? Стна вдь тоненькая.
— Почему? Потому что вчера вы совсмъ не возвращались.
— Ну, да,— осклабился онъ съ видомъ завзятаго кутилы.— Предположимъ, что это было сегодня на разсвт. Однако, вы не захотите меня подвести, a другого человка — заставить страдать.
— Принципіально, конечно, я этого не хотлъ-бы.
— Такъ вотъ,— моргая красными вками, попросилъ застнчиво Бакалягинъ.— Я бы васъ очень просилъ, чтобы вы какъ нибудь не проговорились объ этомъ Агнесс Чупруненко.
— Боже мой! Да я даже не знаю, что это за Агнесса Чупруненко.
— Какъ не знаете?! Неужели? Да она ваша сосдка съ правой стороны. Тутъ же и живетъ. Агнія Васильевна Чупруненко.
— Да? Не подозрвалъ, не подозрвалъ. Впрочемъ, будьте покойны, если даже познакомлюсь — не выдамъ васъ.
— Пожалуйста!
Онъ слъ на кончикъ стула,— хилый, болзненный, вертя маленькой головой на длинной ше, какъ встревоженная змя.
Посидвъ молча, онъ, очевидно, вспомнилъ, что неприлично занимать ближняго своими длами, не выказавъ въ то же время интереса къ его дламъ.
Поэтому, осмотрлъ меня и замтилъ:
— A вы немножко ниже меня ростомъ.
— Безъ сомннія.
— Женщины любятъ высокихъ.
— Да…
— Чего-съ?
— Я говорю: это врно. Правильно.
— Вотъ, вотъ. И спрашивается: что она нашла во мн — не понимаю. Ни красотой, ни умомъ я не отличаюсь, особыхъ талантовъ не имю, a вотъ подите-жъ. Я ужъ, признаться, и самъ не радъ.
— Агнесса Чупруненко?
— То-то и оно. Любовь хорошая вещь, но она связываетъ по рукамъ и по ногамъ.
Онъ задумчиво улыбнулся блднымъ, широкимъ ртомъ и сказалъ:
— A еще говорятъ — женщина внецъ природы.
Его длинное истомленное лицо и страдальческіе глаза дали мн поводъ закончить эту сентенцію:
— Женщина — терновый внецъ природы.
— И врно! Чудно, чудно сказано.
Потомъ, сдлавъ еще нсколько характерныхъ замчаній о женщинахъ, онъ ушелъ.

II.

Съ Агнессой Чупруненко я познакомился въ корридор около телефоннаго аппарата, который былъ ею захваченъ минутъ на сорокъ.
Въ ожиданіи своей очереди, я нервно прохаживался по корридору, какъ вдругъ около меня послышался стонъ.
Это стонала Агнесса.
— Вы… тутъ?! значитъ вы слышали, что я говорила?..
— Съ чего вы это взяли?
— Милый, хорошій! У васъ такое симпатичное лицо! Я васъ умоляю — ни слова Бакалягину! Я знаю — вы знакомы, онъ мн такъ много говорилъ о васъ… Вы должны быть джентльменомъ.
Агнесса была рыжеватая двица небольшого роста и безотрадной наружности. Ея мольба, высказанная очень пронзительнымъ голосомъ, ошеломила меня. Я, не спша, представился, пожалъ ей руку и спросилъ:
— Съ чего вы взяли, что я буду доносить Бакалягину о вашихъ разговорахъ по телефону?
— Ахъ, но я уже всего боюсь. Этотъ человкъ способенъ придать яростный оттнокъ самымъ простымъ вещамъ. Сейчасъ-же начнетъ рвать и метать.
— Кого это,— спросилъ я, думая о другомъ.
— Что попадется. Мужчина, вообще — наказаніе, a мужчина, влюбленный и ревнивый — наказаніе тройное. Зайдите ко мн — чаю стаканъ выпить. Мн нужно съ вами серьезно поговорить.
Агнесса втащила меня въ свою комнату, толкнула на какой-то пуфъ и, схватившись въ отчаяніи за голову,заявила:
— Такъ дальше жить нельзя.
— Успокойтесь. Что-нибудь случилось?
— Этакъ съ ума сойти можно!! Эти горящіе глаза, сцены изъ-за всякаго прикосновенія ко мн мужчины — кто можетъ перенести подобную муку?
— Онъ васъ такъ любитъ?
— Любитъ? Это слово какъ-то даже странно говорить… Онъ сходитъ съ ума. Ради Бога, скройте какъ-нибудь, что вы были y меня — онъ подниметъ изъ за этого Богъ знаетъ что…
— Ну, я думаю, это все для васъ довольно-таки стснительно. Отчего бы вамъ не перехать на другую квартиру?
Она улыбнулась гнетущей душу улыбкой.
— Зачмъ?… Чтобы онъ завтра же поселился напротивъ, еще боле ожесточенный, еще боле подозрвающій? Уже уходите? Ну, до свиданья. Такъ ради же Бога — ни слова о визит!

III.

Вечеромъ ко мн зашелъ Бакалягинъ. Усы его были опущены внизъ, въ уголкахъ губъ притаилась скорбь, и опять онъ, длинный, съ крошечной головкой на безпокойной ше напомнилъ мн безпокойно озирающуюся змю.
— Ушла?— прошепталъ онъ, показывая пальцемъ на правую стну.
— Ушла. A что?
Онъ обрушился на диванъ, какъ скошенный бурей телеграфный столбъ.
— Я такъ больше жить не могу! Поймите, она меня въ могилу сводитъ!
— Кто?
— Агнесска. Сегодня закатила истерику за то, что я вчера былъ на семейномъ обд y одной дамы. Подумаешь, какое преступленіе. И я вотъ теперь сижу и думаю: что я за такой за человкъ, что она такъ втюрилась?! Красотой особенной я не отличаюсь, талан…
— A вы бы ухали, отсюда, что ли.
— Ухать?!! Вы ребенокъ. Въ Одесс, въ Гельсингфорс, на дн моря и подъ облаками я буду отысканъ… И тогда еще худшія времена настанутъ.
— Да позвольте… Значитъ, вы ее не любите?
— Да что вы, батенька,— вскричалъ Бакалягинъ, вздернувъ плечами такъ энергично, что они чуть не на лзли ему на уши.— Любить можно нормальную женщину, a не эту сумасбродную бабу, способную за одинъ взглядъ на постороннюю женщину перегрызть глотку.
— A вы ее тоже, вдь, ревнуете?
— Я? Вы смшной человкъ.
— Ну, знаете,— сказалъ я, раздраженно.— Въ такомъ случа, я признаюсь вамъ: она сегодня затащила меня къ себ и жаловалась на васъ, что вы ее изводите ревностью.
— Ха! ха! ха! ха!— отрывисто захохоталъ этотъ хилый любовникъ.— Я — ее… ревную… ну, знаете, я думалъ, что вы считаете меня умне!
— Она умоляла меня не говорить вамъ, что я былъ y нея. ‘Онъ’, говоритъ она, ‘можетъ вообразить Богъ знаетъ что!’
— Я могу вообразить только одно,— покачалъ головой Бакалягинъ,— что она дура.
— Значитъ, вы ее совсмъ не любите?
— Подите вы! Сами ее любите.
— Но почему же вамъ не разстаться?
— Разстаться? A ходить съ выжженными глазами и изуродованной физіономіей — это вамъ пріятно? Это вамъ тоже разстаться? Нтъ, ужъ на кого Господь положилъ проклятіе, тотъ долженъ всюду влачить его.
— Не поговорить-ли мн съ ней, какъ третьему лицу? А?
— Не совтую. Истерики не оберешься. Сегодня, когда мы чай y нея пили, она такъ на меня зыкнула за какое-то замчаніе о ея подруг, что я стаканъ на полъ уронилъ. Э, да ужъ что тамъ говорить… несчастный я. Прощайте!

IV.

Жизнь въ меблированныхъ комнатахъ развиваетъ либеральные поступки.
Поэтому, я не удивился, когда на слдующее утро ко мн безъ доклада вошла Агнесса Чупруненко.
Поздоровавшись, она спросила:
— Ушла уже?!
— Кто?
— Эта верста коломенская. Вотъ уже сотворилъ Господь и самъ удивляется.
Я пожалъ плечами. Она сидла, понурившись, наполненная до краевъ безысходной скорбью. Потомъ прошептала:
— Больной человкъ. Вчера посуду сталъ бить. Стаканъ съ чаемъ разбилъ. Нашелъ y меня карточку моего отца — устроилъ сцену… Это, говорить, вашъ любовникъ, наврное? Господи! Гршный я человкъ — иногда думаю — хоть бы его трамваемъ перехало или въ тюрьму бы посадили!
— A онъ говоритъ, что вы его любите.
— Я?! Люблю?! Кого?
— Бакалягина.
— Нацпите его себ на носъ, вашего Бакалягина.
— Я не привыкъ длать безцльныхъ поступковъ,— отвтилъ я.
— На мсяцъ бы! На одну недльку! На одинъ день бы хоть — оставилъ онъ меня въ поко. Нтъ! какъ утро — сейчасъ же въ дверь своей кривой лапой стучитъ: ,Агнесса, вы дома?’ Если бы вы знали, какъ мн иногда хочется ему сказать! ‘Убирайся къ чорту, жердь проклятая! У меня другой мужчина!’
— A вы бы сказали когда-нибудь. Попробуйте.
Она пожала плечами.
— Въ свидтели попасть хотите?
— A что?
— Убьетъ. Выломаетъ дверь и убьетъ меня.
Я сжалъ губы и жестко сказалъ:
— А, знаете, онъ говорилъ мн, что не любитъ васъ.
Она усмхнулась.
— Еще бы! Онъ это можетъ сказать. Къ сожалнію, это только разговоръ для постороннихъ.
— Онъ говорилъ, что терпть васъ не можетъ. Она говоритъ, мн на шею повисла, и никакъ я не могу отъ нея отдлаться
— Ну, конечно! Ему стыдно признаться, что онъ влюбленъ, какъ дуракъ, что изъ-за пустяка на стну лзетъ — вотъ онъ и старается всхъ уврить. Ничтожная личность

V.

Это была серьезная, тяжелая застарлая болзнь. Я знаю, нкоторыя серьезныя болзни требуютъ серьезной, иногда мучительной, операціи. Операцію можно было-бы сдлать такую:
Пригласить къ себ длиннаго квартиранта Бакалягина и безотрадную квартирантку Агнессу Чупруненко… Усадить ихъ, ссть самому и, не торопясь, не волнуясь, сказать:
— Господа! Однимъ ударомъ ножа я могу облегчить ваши страданія. Позвольте мн передать со стенографической точностью т слова и выраженія, которыя каждый употреблялъ по отношенію къ другому. Агнесса утверждаетъ, что Бакалягинъ надолъ ей до омерзнія, a Бакалягинъ утверждаетъ — что Агнесса — пошлая дура, присосавшаяся къ нему, какъ піявка. На мой совтъ ухать — Агнесса отвтила такъ: ‘я бы ухала, но онъ сейчасъ же потащится за мной, разыщетъ меня и еще больше начнетъ отравлять мн жизнь’. На мой совтъ — ухать — Бакалягинъ, въ свою очередь, заявилъ, что онъ бы это сдлалъ съ наслажденіемъ, но ‘эта глупая баба, какъ собаченка побжитъ за нимъ и отыщетъ его въ Гельсингфорс, въ Одесс, и даже на дн морскомъ’ Господа! Теперь вы все знаете другъ о друг. Договоритесь при мн, объяснитесь,— и пусть каждый детъ, куда хочетъ. Зачмъ же вамъ, жалкіе вы люди, тянуть постыдную глупую лямку, бродить въ темнот и отравлять жизнь себ, a главное мн, мн, которому вы смертельно надоли. Ну… эйнъ, цвей, дрей — и готово.
Вотъ та — единственная операція, которая напрашивалась сама собой.
И, однако, я не ршился сдлать эту операцію.
Почему?
Я думаю такъ: лучше жить нсколько лтъ съ самой отвратительной, мучительной болзнью, чмъ съ облегченіемъ сразу умереть подъ ножомъ хирурга.

АЛЛО!

…Личный разговоръ это письмо, которое можно растягивать на десятки страницъ, разговоръ по телефону — телеграмма, которую посылаютъ въ случа крайней необходимости, экономя каждое слово.

Цитата изъ этого разсказа.

Мышьякъ при нкоторыхъ болзняхъ очень полезное средство, но если человка заставить проглотить столовую ложку мышьяку — оба безцльно погибнутъ. И человкъ, и мышьякъ.
Трость очень полезная вещь, когда на нее опираются, но въ ту минуту, когда тростью начинаютъ молотить человка по спин — трость сразу теряетъ свои полезныя свойства.
Что можетъ быть прекрасне и умилительне ребенка, природа, кажется, пустила въ ходъ все свое напряженіе, что-бы создать чудеснаго, цвтущаго голубоглазаго ребенка. Кто изъ насъ не любовался ребенкомъ, не восхищался ребенкомъ, но если кто-нибудь начнетъ швыряться изъ окна четвертаго этажа ребятами въ прохожихъ — прохожіе отнесутся къ этому съ чувствомъ омерзенія и гадливости.
Я не могу себ представить ничего боле полезнаго, чмъ иголка. A попробуйте ее проглотить?
Этимъ я хочу только сказать, что хотя шиломъ не брются и ручкой зонтика не извлекаютъ попавшихъ въ глазъ соринокъ, но разговаривать по телефону безо всякой нужды больше получаса — на это находятся охотники.
И они не видятъ въ этомъ ничего дурного.
Иногда ко мн по телефону звонитъ барышня.
Я умышленно не называю ее имени потому, что y всякаго человка есть своя барышня, которая ему звонитъ.
Характеръ такой барышни трудно описать. Она не обуреваема ни сильными страстями, не заражена большими пороками, она не глупа, кое-что читала. Если нсколько сотъ такихъ барышень, подмшавъ къ нимъ кавалеровъ, пустить въ театръ — он образуютъ собою довольно сносную театральную толпу.
На улиц он же образуютъ уличную толпу, въ случа какой-нибудь эпидеміи участвуютъ въ смертности законнымъ процентомъ, ропща на судьбу въ каждомъ отдльномъ случа, но составляя, въ то же время, въ общемъ итог, ‘общественное мнніе по поводу постигшаго нашу дорогую родину бдствія’.
Никто изъ нихъ никогда не напишетъ ‘Евгенія Онгина’, не построитъ Исаакіевскаго собора, но удалять ихъ за это изъ жизни нельзя — жизнь тогда бы совсмъ оскудла. Въ книг исторіи он вмст со своими кавалерами занимаютъ очень видное мсто, он — та блая бумага, на которой такъ хорошо выдляются черныя буквы историческихъ строкъ.
Если бы не он со своими кавалерами — театры бы пустовали, издатели модныхъ книгъ раззорялись бы, a телефонистки на центральной станціи ожирли бы отъ бездйствія и тишины.
Барышни не даютъ спать телефонисткамъ. Въ количеств нсколькихъ десятковъ тысячъ, он ежечасно настоятельно требуютъ соединить ихъ съ номеромъ такимъ-то.
Къ сожалнію, никто не можетъ втолковать барышнямъ, что личный разговоръ лицомъ-къ-лицу — это письмо, которое можно растягивать на десятки страницъ, a разговоръ по телефону — телеграмма, которую посылаютъ въ случа крайней необходимости, экономя каждое слово.
Пусть кто-нибудь изъ читателей попробуетъ втолковать это барышн,— она въ тотъ же день позвонить ко мн по телефону и спросить: правда-ли, что я на писалъ это? Какъ я вообще, поживаю? И правда-ли, что на прошлой недл меня видли съ одной блондинкой?
— Васъ просятъ къ телефону!
— Кто проситъ?
— Он не говорятъ.
— Я, кажется, тысячу разъ говорилъ, чтобы обязательно узнавали, кто звонитъ?
— Я и спрашивалъ. Он не говорятъ. Смются. Ты, говорятъ, ничего не понимаешь.
— Ахъ ты, Господи! Алло! Кто y телефона?!
Говоритъ барышня. Отвчаетъ:
— О, Боже, какой сердитый голосъ. Мы сегодня не въ дух?
— Да нтъ, ничего. Это просто телефонъ хрипитъ,— говорю я съ наружной вжливостью.— Что скажете хорошенькаго?
— Что? Кто хорошенькая? Съ какихъ это поръ вы стали говорить комплименты?
— Это не комплиментъ.
— Да, да,— знаемъ мы. Всякій мужчина, преподнося комплиментъ, говоритъ, что это не комплиментъ.
Чрезвычайно, чрезвычайно жаль, что она не видитъ моего лица. Я молчу, a она спрашиваетъ:
— Что вы говорите?
Что ей сказать? Бросаю единственную кость со своего скуднаго неприхотливаго стола:
— Вы изъ дому говорите?
— Какой вы смшной! А то откуда же?
Что бы такое ей еще сказать?
— A я думалъ, отъ Киндякиныхъ.
— Отъ Киндякиныхъ? Гм! Вы только, кажется, и думаете, что о Киндякиныхъ. Вамъ, вроятно, нравится madame Киндякина? Я что-то о васъ слышала!.. Ага…
Это она называетъ ‘интриговать’.
Потомъ будетъ говорить какому-нибудь изъ своихъ кавалеровъ:
— Я его вчера ужасно заинтриговала.
Понурившись, я стою съ телефонной трубкой y уха, гляжу на ворону, примостившуюся y края водосточной трубы, и впервые жалю, оскорбляя тмъ память своего покойнаго отца: ‘зачмъ я не созданъ вороной?’
Надъ ухомъ голосъ:
— Что вы тамъ — заснули?
— Нтъ, не заснулъ.
Какой ужасъ, когда что-нибудь нужно сказать, a сказать нечего. И чмъ больше убждаешься въ этомъ, тмъ боле тупешь…
— Алло! Ну, что-жъ вы молчите? Съ вами ужасно трудно разговаривать по телефону. Разскажите, что вы подлываете?
Помедливъ немного, я разражаюсь такимъ каламбуромъ, услышавъ который всякій другой человкъ повсилъ бы трубку и убжалъ безъ оглядки:
— Что я поддлываю? Преимущественно кредитныя бумажки.
— Алло? Я васъ не слышу!
— Кредитныя бумажки!!!!
— Что — кредитныя бумажки?
— Я. Поддлываю
— Къ чему вы это говорите?
— A вы спрашиваете, что я подлываю? Я не разобралъ — два ‘д’ y васъ, или одно. Вотъ и отвтилъ.
Этотъ каламбуръ приводить ее въ восхищеніе.
— Ахъ, вчно живой, вчно остроумный! И откуда y васъ только это берется? Серьезно, что y васъ новенькаго?
Зубами прикусываю нижнюю губу, лишній разъ убждаюсь, что кровь y меня солоноватая, съ металлическимъ вкусомъ.
— Какъ вампиры могутъ пить такую гадость?
— Что-о?
— Я говорю, что не понимаю: какой вкусъ находятъ вампиры въ человческой крови.
Она нисколько не удивляется обороту разговора:
— A вы врите въ вампировъ?
Надо бы, конечно, сказать, что не врю, но, такъ какъ мн все это совершенно безразлично, я вяло отвчаю:
— Врю.
— Ну, какъ вамъ не стыдно! Вы культурный человкъ, a врите въ вампировъ. Ну, скажите: какія основанія для этого вы имете? Алло!
— Что?
— Я спрашиваю: какія y васъ основанія?
— На кого?— безсмысленно спрашиваю я, читая плакатъ сбоку телефона: ‘Сто рублей’ тому кто докажетъ, что y Нарановича готовое платье не дешевле, чмъ y другихъ’.
— ‘На кого’ не говорятъ. Говорятъ: для чего.
— Что ‘для чего’?
— Основанія.
— Жизнь не ждетъ,— возражаю я, какъ мн кажется, довольно основательно,
— Нтъ, вы мн скажите, почему вы врите въ вампировъ? Что за косность?
— Интуиція.
Вроятно, она не знаетъ этого слова, потому что говорить ‘а-а-а’ и, какъ вспугнутая птица, перепархиваетъ на другой сукъ:
— Что y васъ, вообще слышно?
— Сто рублей тому, кто докажетъ, что y Нарановича готовое платье не дешевле, чмъ y другихъ.
— У какого Нарановича?
— Портной. Вроятно, дамскій.
— Не говорите пошлостей. Вы забываете, что разговариваете съ барышней. Вообще, вы за послднее время ужасно испортились.
И вотъ мы стоимъ на разстояніи двухъ или трехъ верстъ другъ отъ друга, приложивъ къ уху по куску чернаго выдолбленнаго внутри каучука. Отъ меня къ ней тянется тонкая-претонкая проволока — единственное связующее насъ звено.
Почему проволока такъ рдко рвется? Хорошо, если бы какая-нибудь большая птица услась на самое слабое мсто проволоки и… A вдь въ самомъ дл — можетъ же это случиться? если положить потихоньку трубку на подоконникъ и уйти? A потомъ свалить все на ‘этотъ проклятый телефонъ’ (Вчная исторія съ этими проводами! Поговорить даже не дадутъ какъ слдуетъ!).
Но нужно прервать бесду на моихъ словахъ. Пусть барышня думаетъ, что я вн себя отъ досады, не успвъ разсказать начатое.
Я кричу:
— Алло! Вы слушаете? Я вамъ сейчасъ что-то разскажу — только между нами. Ладно? Даете слово?
— О, конечно, даю! Я умираю отъ любопытства! !
— Ну, смотрите. Вчера только что подхожу я къ квартир Бакалевыхъ, вдругъ выходить оттуда Шмагинъ — блдный, какъ смерть! Я…
Я кладу трубку на подоконникъ (если повсить ее, барышня можетъ черезъ минуту опять позвонить), — кладу трубку, облегченно вздыхаю и удаляюсь на цыпочкахъ (громкіе шаги слышны въ трубку).
Воображаю, какъ она тамъ бснуется y своего конца проволоки:
— Алло! Я васъ слушаю! Почему вы молчите?! Ахъ, ты, Господи! Барышня! Это центральная? Почему вы насъ разъединили? ! Дайте номеръ 54—27.
A телефонистка, наврное, отвчаетъ деревяннымъ тономъ:
— Или трубка снята, или поврежденіе на линіи.
Милая телефонистка. Однажды барышня позвонила ко мн рано утромъ, было холодно, но я согрлся подъ одяломъ и думалъ, что никакія силы не сбросятъ меня съ кровати.
Однако, когда зазвенлъ телефонный звонокъ, я, пролежавъ минуты три подъ оглушительный звонъ, наконецъ, дрожа отъ холода, вскочилъ и подбжалъ къ телефону, перепрыгивая съ одной ноги на другую — полъ холоденъ какъ ледъ.
— Алло! Кто?
— Здравствуйте. Вы уже не спите? Однако, рано вы поднимаетесь, я тоже уже проснулась. Ну, что y васъ слышно?
Перепрыгивая съ ноги-на-ногу, я давалъ вялыя реплики, и посл десятиминутнаго разговора услышалъ успокаивающая душу слова:
— A я очень хорошо устроилась: лежу на оттоманк, около горящаго камина — тепленько-претепленько. Педикюрша длаетъ мн педикюръ, a я пью кофе, разсматриваю журналы и говорю по телефону, телефонъ-то y меня тутъ же на стол. Я кстати и позвонила вамъ… Алло! Почему не отвчаете? Центральная!! Что это такое? Опять порча? Господи!
Вотъ я написалъ разсказъ.
Десятки тысячъ барышень, наврное, прочтутъ его. И если хотя бы десять барышень призадумаются надъ написаннымъ и поймутъ, что я хотлъ сказать — на свт станетъ жить немного легче.
Прошу другія газеты перепечатать.

ЧЕЛОВКЪ, КОТОРОМУ ПОВЕЗЛО.

Повсть.

Въ этомъ не было ничего чудеснаго.
Это все равно, какъ если бы человкъ, переходя каждый день, въ теченіе десяти лтъ, черезъ шумную улицу, твердилъ бы ежедневно:
— Вотъ сегодня меня непремнно раздавитъ автомобиль! Сегодня ужъ наврное.
И если бы автомобиль когда-нибудь, дйствительно, раздавилъ его — въ этомъ не было-бы ничего удивительнаго. Не было бы чудеснаго пророчества, предчувствія.
То же самое можно было сказать и объ Аким Васильевич Цыркунов — конторщик большого дровяного склада братьевъ Перетягиныхь (доски, дрова, уголь, каменный и деревянный, оптовый отпускъ).
Если, когда нибудь Акимъ Цыркуновъ, переписывая корешки накладныхъ, поднималъ отъ книги сморщивщійся носъ, открывалъ ротъ и, глядя въ потолокъ искаженнымъ отъ сладкаго ожиданія взглядомъ, наконецъ, аппетитно и оглушительно чихалъ — его товарищъ и сподвижникъ по служб Ваничка Сырыхъ неизмнно подсказывалъ ему:
— Двсти тысячъ на мелкіе расходы.
— Спасибо, — неизмнно отвчалъ Акимъ Цыркуновъ и сейчасъ же неизмнно впадалъ въ мечтательное настроеніе.
— О, дйствительно,— говорилъ онъ, подперевъ кулакомъ щеку.— Если бы мн двсти тысячъ… Ужъ я бы зналъ, какъ распорядиться ими.
— A что бы вы сдлали?
— Да ужъ будьте покойны — зналъ бы что сдлать. Я бы показалъ настоящую жизнь-то.
— Ну, если бы и мн такую цифру,— говорилъ и худосочный Сырыхъ,— я бы тоже…
— Ну, a вы бы что сдлали?
— Я купилъ бы пароходъ и отправился бы по разнымъ странамъ. Пилъ бы ромъ, сражался съ индйцами и подалъ бы на Высочайшее имя прошеніе о перемн фамиліи. Ходатайствовалъ бы о назначеніи мн фамиліи Джекъ Смитъ.
Цыркуновъ пожималъ плечами.
— И это все?
— Конечно, не все. Купилъ бы себ еще звринецъ — я очень зврей люблю, дикихъ. И сталъ бы упражняться гирями. По маскарадамъ ходилъ бы…
— Зачмъ?
— Чтобы всхъ интриговать. Ну, a чтобы вы сдлали, все-таки, если бы вдругъ на вашъ билетъ палъ выигрышъ двсти тысячъ?
— Да, ужъ зналъ бы что — будьте покойны! Слава Богу, тоже понимаемъ, какъ жить по настоящему… хе-хе! Безъ денегъ не знаешь, какъ быть, a съ деньгами… ап…ап…чхи!!!
— Вотъ! Значитъ — ваша правда. Ап… чхи!
— Двсти тысячъ на мелкіе расходы!
— Спасибо вамъ!
Эти разговоры повторялись почти каждый день — въ зависимости отъ силы хроническаго насморка Акима Цыркунова.
— Апчхи!!
— Двсти тысячъ на мелкіе расходы!
Въ одинъ изъ первыхъ весеннихъ дней Акимъ Цыркуновъ выигралъ на свой билетъ двсти тысячъ.
Выигралъ такъ, какъ это обыкновенно длается — не прилагая къ этому никакихъ усилій и даже ни разу не чихнувъ въ этотъ знаменательный день, что, конечно, вызвало бы традиціонную бесду о ‘двухстахъ тысячахъ на мелкіе расходы’ и придало бы факту выигрыша особый привкусъ чудеснаго.

II.

Можетъ ли человкъ за свою долгую жизнь забыть тотъ день, когда онъ, не имя наканун ничего — сегодня вышелъ изъ банкирской конторы, ощущая въ карман около ста девяносто тысячъ новенькими плотными пятисотрублевками?
Нтъ! трудно забыть такой день.
По выход изъ банкирской конторы планъ ближайшихъ мропріятій былъ уже составленъ богачемъ Цыркуновымъ.
Именно, онъ зашелъ въ гастрономическій магазинъ и, робя съ непривычки, попросилъ:
— Фунтъ зернистой икры, самой лучшей. И потомъ ананасъ.
— Слушаю-съ. Изъ напитковъ ничего не прикажете?
— Да, конечно.. Гм!.. Дайте шампанскаго. Шампанское есть y васъ?
— Помилуйте! Какой марки прикажете?
— Что-о?
— Какой сортъ позволите?
— A какіе сорта вы имете? — осторожно освдомился Цыркуновъ.
— Кордонъ-съ ружъ, кордонъ-съ веръ, вайтъ-старъ, монополь-секъ, муммъ-экстра-дри-съ.
— Ага… У васъ монополь-секъ хорошій?
— Будьте покойны — французская фирма.
— Я думаю! Стану я пить русскую дрянь. Вообще ты, братецъ, тово… Скажи мальчику вашему, чтобы онъ вызвалъ мн автомобиль.
Выйдя изъ магазина, Цыркуновъ замтилъ нищаго, который, прислонившись къ выступу стны, смотрлъ въ другую сторону, не обращая никакого вниманія на Цыркунова.
У бывшаго конторщика былъ уже составленъ обширный, хорошо разработанный планъ ‘оглушенія’, и онъ началъ немедленно его осуществленіе съ нищаго.
— Эй, нищій,— сказалъ онъ, дергая его за рукавъ.— Ты милостыню просишь, да?
— Подайте баринъ,— очнулся задумавшійся оборванецъ.— Хучь пятачекъ… ночевать негд… хлба… три дня… больница… хучь дв копйки…
— Ладно, ладно,— сановито остановилъ его Цыркуновъ.— Вотъ теб десять рублей. Помни — хе-хе!— Акима Цыркунова!
И онъ умчался на автомобил.
Пріхавъ домой на свою холостую квартиру, онъ сразу же окунулся въ роскошную привольную жизнь: выложилъ свжую икру на большую тарелку, досталъ столовую ложку, хлбъ и, вытеревъ чайный стаканъ, сталъ открывать шампанское.
Это дло было потрудне: штопоръ не ввинчивался въ пробку, потому что на верхушк ея торчала какая то металлическая нашлепка, кром того, горлышко было опутано цлой стью проволоки совершенно ненужной по мннію хозяина. Пришлось горлышко отбить кочергой и пить вино осторожно, чтобы не подавиться осколкомъ стекла.
Все было чрезвычайно вкусно: и икра, и вино, и ананасъ. Завтракъ — хоть куда.
— Надо,— ршилъ настроившійся гастрономически Цыркуновъ,— попробовать еще омаръ и выпить рому. A на сладкое куплю ужъ тортъ. Эхъ, хорошо жить на свт!
Посл завтрака Цыркуновъ ршилъ хать въ магазины. Онъ осмотрлъ въ зеркало свой потертый засаленный галстукъ и прошепталъ, подмигивая самому себ:
— Я знаю, что мн надо длать.

III.

Въ галстучномъ магазин передъ нимъ выставили: цлую гору коробокъ.
— Да вы, собственно, какіе хотли?
— Самые лучшіе.
— Вотъ извольте — эти самые настоящее англійскіе.. Одинъ адвокатъ y насъ по полдюжины сразу ихъ беретъ.
Цыркуновъ ухмыльнулся въ усы съ хитрымъ видомъ.
— Полдюжины? Ну, a мн, знаете, заверните-ка… полсотенки!
Ожидаемый эффектъ разразился. Хозяинъ магазина былъ оглушенъ.
Онъ истерически заметался, запрыгалъ, какъ обезьяна, по полкамъ и выставилъ передъ Цыркуновымъ другую гору.
— Блыхъ не прикажете ли, фрачныхъ? Черныхъ атласныхъ для смокинга…
— Да, да… мн, конечно, нужно,— благосклонно кивнулъ головой Цыркуновъ.— Все нужно. Заверните вотъ этихъ и этихъ… и этихъ.
Выйдя изъ магазина, Цыркуновъ слъ въ тотъ же автомобиль (съ шофферомъ y него уже установились хорошія отношенія) и сталъ размышлять такъ:
— Смокингъ… оказывается, что галстуки не подъ каждый костюмъ однешь. Смокингъ… гм! Шоферъ! Везите меня къ портному, какой получше.
У портного Цыркунову открылся новый міръ.
— Вотъ-съ это покосматй будетъ — для жакетовъ… Бирмингамскіе сорта. Это трико-съ — для смокинговъ.
— Черное?
— Да.
— А… другихъ цвтовъ нтъ?
— Помилуйте… смокинги только черные шьются.
— Ну, что вы мн говорите! Я думаю коричневатый будетъ гораздо нарядне.
— Извольте,— сказалъ портной.— Сдлаемъ коричневый. На отвороты поставимъ коричневый атласъ. Брюки внизу сдлаемъ не особо широкіе, потому слегка на туфлю падаетъ, не на ботинокъ.
— Вы полагаете, на туфлю?— задумчиво переспросилъ Цыркуновъ. — Значитъ, придется къ смокингу туфли покупать.
— Да ужъ… Мода — ничего не подлаешь.
И оба склонили голову передъ суровыми требованіями капризной богини — моды.
— И такъ оно и пошло:
Галстучникъ силой вещей толкнулъ его къ портному, портной перекинулъ его въ объятія обувнаго торговца, a тотъ ловкимъ ударомъ перенесъ сразу бывшаго конторщика въ цпкія лапы француза, который снискивалъ себ солидное пропитаніе продажей мужского блья ‘все лучшій сортъ, сюперіоръ…
Тароватому Цыркунову удалось ‘оглушить’ даже видавшаго виды француза, количество носковъ, купленное имъ, хватило бы даже самой капризной сороконожк на цлый годъ.
Но, главное ‘оглушеніе’ было впереди.

IV.

Пріхавъ въ свою дровяную контору, Цыркуновъ скромно вошелъ въ первую комнату, поздоровался и сказалъ:
— Извините, что такъ опоздалъ. У меня дома случай тамъ одинъ вышелъ.
Бухгалтеръ обернулся, кивнулъ ему головой и сталъ продолжать разговоръ по телефону.
— Алло! Что? господинъ Миркинъ! Какъ не можете прислать? Да вдь мы на эти восемь тысячъ нынче разсчитывали! У насъ срочные платежи!! Вы не имете права насъ подводить… Что? Конечно! Да позвольте!..
Цыркуновъ приблизился къ бухгалтеру и деликатно вынулъ y него изъ рукъ телефонную трубку.
— Оставьте, Николай Иванычъ… Стоитъ ли волноваться вамъ, портить кровь изъ-за такихъ пустяковъ…. Если сейчасъ такъ нужны деньги — вотъ! Нате. Отдадите, когда Миркинъ пришлетъ.
‘Оглушеніе’ было страшное, чудовищное, ни съ чмъ не сравнимое. Только тогда нашелъ Цыркуновъ, что бываютъ минуты, когда сердце можетъ разорваться отъ восторга.
Бухгалтеръ остолбенлъ, конторщикъ Сырыхъ опрокинулъ чернильницу, a сторожъ Мокренко бросился чистить Цыркунову метелочкой пиджакъ.
Разслабленный Цыркуновъ опустился на стулъ и заговорилъ томно и ласково:
— О, господа, какіе пустяки. Тутъ нтъ ничего такого… Господинъ Сырыхъ! я знаю, вы нуждаетесь въ нкоторыхъ суммахъ для того, чтобы жизнь ваша могла быть урегулирована съ достаточной полнотой. Будьте добры принять отъ меня на память эту тысячу рублей. Мокренко! A ты, братецъ, тоже тово… Какъ говориться, а? Вотъ теб пятьдесятъ рублей — будь себ здоровъ.
Оглушеніе было невроятное, потрясающее, не убившее никого только потому, что отъ удивленія не умираютъ.

V.

— A что, братецъ,— обратился, дучи обратно, Цыркуновъ къ своему пріятелю шофферу.— Могъ бы ты пойти ко мн служить?
— A y васъ есть моторъ?— спросилъ шофферъ.
— Нтъ, но я думаю, что можно купить. Ты купишь?
— Отчего же-съ! Купимъ лимузинъ обыкновенный, изъ мерседесовъ можно что-нибудь подобрать, или можетъ, нравится электрическій безъ запаху, только что онъ подороже.
— Ну, и прекрасно. Зазжай ко мн завтра утромъ , и подемъ.
По пути Цыркуновъ захалъ въ магазинъ и купилъ припасовъ на обдъ: цлаго омара, балыкъ, страсбургскій паштетъ, рому и шампанскаго. Взялъ, кстати, и два десятка устрицъ, но, пріхавъ домой, не лъ ихъ.
A такъ какъ поручить ихъ прислуг выбросить было какъ-то стыдно и странно, Цыркуновъ завернулъ устрицы въ старую газету и поздно вечеромъ, выйдя изъ дому, забросилъ на двор въ дрова.
Утромъ купили съ щофферомъ автомобиль. Шофферъ такъ понравился Цыркунову своимъ чутьемъ, вкусомъ и здравымъ смысломъ, что въ компаніи съ нимъ была отыскана большая въ девять комнатъ квартира, куплена меблировка, ковры, картины и скульптура.
Цлый день, проведенный вмст, очень сблизилъ скромнаго богача Цыркунова съ умнымъ, веселымъ шофферомъ. Поэтому, не было ничего удивительнаго въ томъ, что вечеромъ вс покупки были спрыснуты въ отдльномъ кабинет второразряднаго ресторана, метр-д-отеля котораго Цыркуновъ не преминулъ ‘ошеломить’ заказомъ громадной стерляди и полдюжины шампанскаго. Изъ дичи же было заказано: руанская утка — Цыркунову (12 руб.) и сдло барашка — шофферу (6 руб.). Деликатный шофферъ этимъ очень тонко подчеркнулъ іерархическую разницу между собой и своимъ патрономъ.

VI.

Жизнь протекала такъ: просыпался Цыркуновъ въ своей монументальной спальн довольно поздно — часовъ въ двнадцать, проснувшись, читалъ около часу какой-нибудь романъ изъ французской или англійской жизни, потомъ вставалъ, надвалъ смокингъ, атласный галстукъ, лаковые туфли и долго бродилъ по комнатамъ, разсматривая картины и статуи, выбранныя имъ въ компаніи со знатокомъ великосвтскаго быта шофферомъ, полюбовавшись на картины, на букеты свжихъ цвтовъ, въ изобиліи разставленныхъ по всмъ комнатамъ, Цыркуновъ усаживался въ кабинет за письменный столъ и, развернувъ нсколько листовъ чистой бумаги, съ карандашемъ въ рукахъ — звонилъ камердинера, обрусвшаго испанца Игнаціо, который получалъ жалованье ровно въ три раза больше, чмъ Цыркуновъ въ свое время въ дровяной контор Перетягиныхъ.
— Игнаціусъ!— солидно говорилъ Цыркуновъ, длая на листахъ бумаги отмтки съ самымъ дловымъ видомъ.— Позовите шоффера — мн надо съ нимъ переговорить… Да велите подать мн закусить чего-нибудь и бутылку шампанскаго. Пожалуйста, сдлайте все это!..
Приносили разныя закуски, вино, являлся шофферъ.
— Здравствуй, Акимъ,— говорилъ онъ, ласково хлопая по плечу хозяина. Какъ вообще, ползаешь?
— Ничего, спасибо. Садись закусимъ.
— Опять это пойло?— ты бы водочки лучше, а?..
— Ну, чего тамъ водочки… Пей шампанское. Самое, братъ, лучшее вино.
Чокались, пили. Закусывали икрой, балыкомъ и холодной руанской уткой, которая чрезвычайно понравилась Цыркунову со времени ужина въ ресторан.
Посл завтрака оба пріятеля садились на моторъ и узжали, катаясь по городу и забавляясь тмъ, что изрдка ‘оглушали’ прохожихъ или лавочниковъ.
Цыркуновъ очень любилъ разные сюрпризы: то онъ покупалъ въ три слова бакалейную лавку со всмъ товаромъ и дарилъ ее нищему, который назойливо его преслдовалъ, то нанималъ нсколько десятковъ порожнихъ извозчиковъ и веллъ имъ хать за собой цугомъ, что приводило городового въ крайнее изумленіе, однажды оба пріятеля сговорились купить вс билеты въ оперетк и вечеромъ сосредоточенно прослушали всю пьесу, въ пустомъ зал, въ присутствіи только заинтригованнаго околоточнаго, которому Цыркуновъ подарилъ на память объ этой зат золотой портсигаръ.
Въ этотъ же курьезный вечеръ Цыркуновъ познакомился съ опереточной пвицей Незабудковой.
Незабудкова сразу оцнила и коричневый смокингъ, и шоффера, и шикарныя замашки бывшаго конторщика. Сначала дло ограничилось цвтами, потомъ ужиномъ и цвтами, потомъ ужиномъ, цвтами и брилліантовой штучкой, которую Цыркуновъ называлъ очень нершительно, боясь ошибиться: ‘колье’, потомъ ужины, цвты и ‘колье’ свили прочное гнздышко въ очень уютной квартирк, которую Незабудкова обставила даже безъ совтовъ опытнаго шоффера, a потомъ…

VII.

…— Сколько вы даете процентовъ, если положить на годъ восемь тысячъ?— спросилъ Цыркуновъ (это были т самыя восемь тысячъ, которыя были даны, ‘чтобы бухгалтеръ не портилъ себ кровь’). Завдующій вкладами въ банк отвчалъ:
— Шесть. Будете получать 480 рублей въ годъ.
— Это значитъ… 40 руб. въ мсяцъ? ‘Ого,— подумалъ Цыркуновъ, на 15 рублей больше, чмъ получалъ у Перетягиныхъ. Значитъ, проживу. Хватитъ!’
Цыркуновъ разыскалъ свою старую квартиру, поселился въ ней и зажилъ тихой спокойной жизнью, безъ коричневыхъ смокинговъ, руанской утки, шампанскаго, и ‘оглушеній’ — забирая очень аккуратно свои сорокъ рублей въ мсяцъ…
Шофферъ, однако, не покинулъ своего друга въ его скромной жизни. Они частенько сидятъ за бутылкой пива въ комнат Цыркунова, и, если хозяинъ, изрдка поднявъ голову къ потолку, откроетъ ротъ и звучно чихнетъ: ‘Апчхи!’ — шофферъ не преминетъ благожелательно посулить:
— Двсти тысячъ на мелкіе расходы!
— Спасибо,— скажетъ хозяинъ,— но уже не прибавитъ, какъ бывало: ‘если бы, мн, дйствительно, двсти тысячъ, ужъ я зналъ бы, что мн длать!..
A склонитъ свою бдную фантазіей голову и подумаетъ:
— Эхъ, Сырыхъ, Сырыхъ! A можетъ быть и дйствительно правъ ты былъ, и дйствительно лучше бы купить пароходъ да отправиться въ чужія страны, исходатайствуя себ фамилію Джекъ Смитъ, попивая въ пути ромъ и сражаясь съ индйцами….

РАВНОВСІЕ.

У нкоторыхъ индйскихъ племенъ существуетъ слдующая любопытная примта: въ тхъ мстахъ, гд водятся особенно ядовитыя зми — растетъ и кустарникъ, листья котораго, растертыя въ вод, служатъ прекраснымъ средствомъ противъ зминаго яда. Въ нкоторыхъ мстахъ Африки, рядомъ съ однимъ ядовитымъ растеніемъ, растетъ и другое, которое служитъ противоядіемъ первому.
Въ организм человка живутъ милліоны самыхъ вредоносныхъ микробовъ, но въ томъ же организм живутъ и другіе, не мене вредоносные, микробы, которые ведутъ непримиримую войну съ первыми — взаимно нейтрализуя другъ друга. Если бы это было не такъ — человчество немедленно же протянуло бы ноги.
У математиковъ это сказано въ другой форм:
— Минусъ на минусъ даетъ плюсъ.

I.

На Вознесенскомъ проспект жилъ молодой господинъ по имени Воскобоевъ.
Наружности былъ онъ красивой, съ черными влажными глазами, холеными усами и блднымъ, томнымъ лицомъ.
Его моральныя качества легко исчерпывались однимъ словомъ: негодяй. Дйствительно, трудно было встртить человка беззастнчиве и подле его. Кром убійства, этотъ человкъ былъ способенъ на все. Да и убить-то онъ не могъ только потому, что имлъ натуру мелкую, гаденькую и трусливую. A если бы гарантировать ему безопасность, то онъ бы, пожалуй, убилъ, попросивъ для этого только какой-нибудь электрическій приборъ, который бы убивалъ быстро, безшумно, безъ борьбы и безъ лицезрнія искаженныхъ мукой глазъ убиваемаго субъекта.
Если сейчасъ заглянуть черезъ его плечо и прочесть, что онъ пишетъ, сидя за письменнымъ столомъ — сразу станетъ ясно, что это за человкъ.
Первое письмо онъ написалъ такое:
‘Господинъ Чигиринскій! Лицо, дружески къ вамъ расположенное, сообщаетъ Вамъ, что оно видло вчера Вашу супругу Ольгу Васильевну выходящей изъ парадныхъ дверей гостиницы ‘Ницца’. Посл нея сейчасъ же вышелъ штабсъ-капитанъ Сукачевъ. Обратите ваше вниманіе! Пока появились маленькіе рожки — это ничего, но скоро рога станутъ совершенно втвистыми. Ого го-го, милый рогоносецъ! Позовите меня на крестины будущаго Сукаченка. Вашъ доброжелатель’.
Сейчасъ же онъ принялся за второе письмо:
‘Ваше Превосходительство! Лицо, которому дорога честь русской арміи, доводить частнымъ образомъ до Вашего свднія что офицеръ Вашего полка К. А. Сукачевъ, переодваясь въ штатское, ведетъ въ клуб азартную игру въ карты и совершенно запутался. Я имю врныя свднія, что ростовщикъ Триполитаки отказалъ ему въ переучет векселя, a такъ какъ въ завдываніи г. Сукачева находится ротная касса, то… Обращаю Ваше вниманіе на то, что ревизію кассовыхъ суммъ нужно произвести неожиданно, дабы онъ не могъ перехватить y товарищей. Согласитесь, что, сообщая объ этомъ, я охраняю законъ. Доброжелатель’.
Кончивъ оба письма, Воскобоевъ потеръ съ довольнымъ видомъ руки, запечаталъ письма въ конверты, написалъ адреса, наклеилъ марки и кликнулъ слугу.
Слуга Прохоръ Желтухинъ былъ маленькій подслповатый человчекъ неопредленнаго возраста, губы имлъ тонкія, поджатыя, и лицо нечистое, въ угряхъ. Когда говорилъ, то смотрлъ въ полъ или въ потолокъ. Срый цвтъ лица дисгармонировалъ съ краснымъ, какъ раскаленный уголь, носомъ. Казалось, что это, дйствительно, уголекъ, тлющій подъ срой золой.
— Вотъ, Прохоръ,— внушительно сказалъ Воскобоевъ,— снеси эти письма и опусти въ почтовый ящикъ. Да, смотри не потеряй — письма важныя!
— A чего ихъ терять-то,— возразилъ Прохоръ, разсматривая потолокъ.— Ребенокъ я, что-ли, или дуракъ?
— Ну, то-то. Ступай.
Прохоръ взялъ письма и бережно понесъ ихъ въ кухню. Опустился на скамью и, поджавъ губы, нахмуривъ рыжія брови, приступилъ къ несложной операціи.
Операція эта состояла въ томъ, что дятельный слуга подержалъ съ минуту письма надъ кипящимъ самоваромъ, потомъ отклеилъ почтовыя марки, аккуратно спряталъ свернувшіяся въ трубочки марки — въ спичечную коробочку, a письма съ конвертами бросилъ въ ведро, почти доверху наполненное помоями.
Посл этого слуга услся за столъ и съ самымъ соннымъ выраженіемъ лица принялся пить чай.
Зазвенлъ изъ кабинета электрическій звонокъ, Прохоръ поднялъ на него задумчивые глаза и налилъ себ еще стаканъ.
Звонокъ принимался звонить нсколько разъ… Допивъ чай, Прохоръ всталъ и неторопливо направился въ кабинетъ.
— Звонили?
— Звонилъ! ! ! Конечно, звонилъ. Тысячу разъ звонилъ. Куда тебя черти унесли? !
— Да къ ящику-то почтовому нужно было пойти, али нтъ?
— Такъ это тутъ же, напротивъ! A ты пропалъ на цлыхъ полчаса.
— Дозвольте вамъ сказать, что я тоже отвчаю за свою службу. Я, дйствительно, побгъ къ этому ящику, да онъ, гляди-ка, до верху письмомъ набитъ. Такъ мн что-жъ — тоже сунуть? Всякій человкъ придетъ и вытащить можетъ — нешто это порядокъ? Такъ я и снесъ, ихъ, письма-то, на другую улицу, гд ящикъ послободне.
— То-то и оно! Я и такъ уже замчалъ раза два, что письма не доходили.
— То-то и я говорю. Возл письмовъ много разнаго народу трется. И прохожій, и почтальонъ, и тоже теб швейцаръ — долго-ли до грха. A вы говорите — долго ходилъ!

II.

Посл обда къ Воскобоеву пріхала дама. Онъ встртилъ ее съ кислымъ лицомъ, сказалъ сначала, что ждетъ нужнаго человка, потомъ подучилъ Прохора соврать, что его потребовали въ клубъ на важное засданіе — но дама была непреклонна.
— Зачмъ ты меня гонишь,— сказала она, подозрительно поглядывая на него.— Можетъ быть, y тебя любовное свиданіе?
— Ты съ ума сошла! Я даже забылъ, какія бываютъ другія женщины. Я люблю исключительно тебя.
— Вотъ, въ такомъ случа, я y тебя и останусь часика на два.
Воскобоевъ сжалъ въ карман кулакъ, пробормоталъ какой-то комплиментъ и, оставивъ даму одну, пошелъ въ кухню къ Прохору.
— Проша, милый,— прошепталъ онъ.— Тутъ ко мн черезъ часъ одна гимназистка должна придти — такая молоденькая барышня въ синемъ плать — такъ ты скажи ей, чтобъ она, обязательно, завтра пришла, что сегодня меня экстренно потребовали къ больному.
— Эко сказали! Да что вы докторъ, что-ли, что къ больному вызвали.
— Ну, соври самъ. Скажи — къ больному родственнику — къ дяд, молъ.
— Скажу, къ дяд, молъ, Ивану Алпатычу. Старикъ, молъ, въ горячк былъ, a нынче, молъ, въ память пришелъ.
— Во-во.
— Жена-то, скажу, въ Рязань ухамши, a дяденька, значитъ, одни и очень имъ плохо.
— Ну, ужъ ты тамъ размажь что-нибудь. Только скажи, чтобы завтра приходила непремнно, буду ждать. A шляпу Марьи Дмитріевны или унеси изъ передней, или прикрой газеткой.
— Будьте покойны.
Врный слуга взялъ газету и услся, какъ сторожевой песъ, въ передней.
Черезъ часъ, дйствительно, пришла двушка лтъ шестнадцати въ гимназическомъ плать, смущенная, дрожащая, съ блднымъ лицомъ, на которомъ сразу можно было прочесть всю ея несложную повсть: что она полюбила Воскобоева ‘больше жизни’, и что жизни этой она совсмъ не понимаетъ, и что она простодушна, и что она доврчива, и что сердечко y нея восторженное, честное, способное на самоотверженіе и порывъ.
— Скажите…— спросила она, не зная, куда двать глаза:— баринъ вашъ дома?
— Онъ-то? Нтъ дома. Къ дяд похалъ. Дядя, вишь, боленъ. Очень наказывали вамъ завтра прійтить.
— Ахъ, Господи!— вспыхнула она.— Ну, до свиданья, простите за безпокойство… я тогда завтра… И, пожалуйста, размняйте мн пять рублей. Себ возьмите рубль, a мн остальное… Пожалуйста, кланяйтесь барину.
Прохоръ, держа золотой пятирублевикъ на ладони, призадумался.
— Гмъ, да… Сдачи, говорите? Сдачу-то вернуть можно. A только… У васъ на извозчика-то, кром этихъ, мелочь есть?
— Немножко есть,— недоумнно глядя на Прохора, отвтила гимназистка.— Двадцать шесть копекъ.
— Такъ, такъ. Очень вы хорошая барышня, и я вамъ пришлю сейчасъ предложеніе — подарите мн эти пять рублей — не пожалете. Посл, по крайности, благодарить будете. A ужъ я вамъ все выложу.
— Что вы выложите? Зачмъ?— съ нкоторымъ испугомъ пролепетала гимназистка.
Прохоръ опустилъ монету въ карманъ, подошелъ къ предзеркальному столику и поднялъ разостланную на немъ газету.
— Видали? Что это? Женская шляпа! A тамъ въ углу видали? Что это? Женскія калоши. A ежели бы я васъ въ тую комнату пустилъ, такъ бы вы такіе поцлуи услышали, что разлюли малина-калина моя!
— Честное слово?— прошептала свистящимъ голосомъ барышня, хватая Прохора за руку.— Вы можете поручиться, что это правда?
— Будьте покойны. Я со всмъ усердіемъ. Только, дорогая моя госпожа, ежели потомъ къ разговору, или что — такъ вы такъ и скажите барину, что, дескать, случайно все это примтили — и шляпу и, значитъ, голосъ дамскій. И скажете вы ему, примрно сказать, такъ — и въ этомъ не ошибаетесь — дескать, ‘охъ, охъ, какой ты измнникъ! Говорилъ, что только одну любишь, обожаешь’… Говорилъ онъ это?
— Говорилъ,— прошептала, вся красня отъ смущенія и горя, гимназистка.— Боже, какой позоръ!
— То-то, что говорилъ. Онъ это мало ли кому говорилъ! Скажете, дескать: ‘у тебя, какъ я доподлинно узнала, чуть не каждый мсяцъ новая гимназистка бываетъ, и сколько ты значитъ, несчастнаго женскаго полу перепортилъ! Поиграешь, дескать, да такъ-то вотъ и бросишь! Нехорошо, молъ, это! Пошлые эти твои поступки!’ A ужъ меня въ это дло не путайте, милая госпожа. Уходите? Позвольте, отворю… Счастливо оставаться! Гд изволите жить? На третьей Рождественской? Извозчикъ! На третью Рождественскую — 26 копекъ!…

БУРЖУАЗНАЯ ПАСХА.

I.

Трое бездльниковъ проснулись на своихъ узкихъ постеляхъ по очереди… Сначала толстый Клинковъ, на носъ котораго упалъ горячій лучъ солнца, раскрылъ ротъ и чихнулъ такъ громко, что гитара на стн загудла въ тонъ, и гудла до тхъ поръ, пока спавшій подъ ней Подходцевъ не раскрылъ заспанныхъ глазъ.
— Кой чортъ играетъ по утрамъ на гитар?— спросилъ онъ недовольно. Его голосъ разбудилъ спавшаго на диван третьяго бездльника — Громова.
— Что это за разговоры, чортъ возьми,— закричалъ онъ.— Дадите вы мн спать или нтъ?
— Это Подходцевъ,— сказалъ Клинковъ.— Все время тутъ разговариваетъ.
— Да что ему надо?
— Онъ увряетъ, что ты недалекій парень.
— Врно,— пробурчалъ Громовъ,— настолько я недалекъ, что могу запустить въ него ботинкомъ.
Такъ онъ и поступилъ.
— A ты и поврилъ?— вскричалъ Подходцевъ, прячась подъ одяло.— Это Клинковъ о теб такого мннія a не я.
— Для Клинкова есть другой ботинокъ,— возразилъ Громовъ.— Получай, Клинище!
— A теперь, когда ты уже расшвырялъ ботинки, я скажу теб правду: ты не недалекій человкъ, a просто кретинъ.
— Нтъ, это не я кретинъ, a ты,— сказалъ Громовъ, не подкрпляя, однако, своего мннія никакими доказательствами…
— Однако, вы тонко изучили другъ друга,— хрипло разсмялся толстякъ Климовъ, который всегда стремился стравить двухъ друзей, и потомъ любовался издали на ихъ препирательства.— Оба кретины. У людей знакомые бываютъ на крестинахъ, a y насъ на кретинахъ. Хо-хо-хо! Подходцевъ, если y тебя есть карандашъ,— запиши этотъ каламбуръ. За него въ журнал кое-что дадутъ.
— По тумаку за строчку — самый приличный гонораръ. Чего это колокола такъ раззвонились? Пожаръ, что-ли?
— Грязное невжество: не пожаръ, a Страстная суббота. Завтра, милые мои, Свтлое Христово Воскресенье. Конечно, вамъ все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, a моей душеньк тоскливо и грустно, ибо я принужденъ проводить эти свтлые дни съ отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчасъ со своими куличами, крашеными яйцами и жаренымъ барашкомъ. Бдная женщина!
— Дйствительно, бдная,— вздохнулъ Подходцевъ.— Ей не повезло въ дтяхъ.
— A что, миленькіе: хорошая вещь — дтство. Помню я, какъ меня наряжали въ голубую рубашечку, бархатные панталоны и вели къ Плащаниц. Постился, говлъ… Потомъ ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священникъ впервые скажетъ: ‘Христосъ Воскресе!’
— Не разстраивай меня,— простоналъ Громовъ,— а то я заплачу.
— Разв вы люди? Вы свиньи. Живемъ мы, какъ чортъ знаетъ что, a вамъ и горюшка мало. Въ васъ нтъ стремленія къ лучшей жизни, къ чистой, уютной обстановк,— нтъ въ васъ этого. Когда я жилъ y мамы, помню чистыя скатерти, серебро на стол.
— Ну, если ты тамъ вертлся близко, то на другой день супъ и жаркое ли ломбардными квитанціями.
— Врете, я чистый, порядочный юноша. A что, господа, давайте устроимъ Пасху, какъ y людей. Съ куличами, съ накрытымъ столомъ и со всей, вообще, празднично-буржуазной, уютной обстановкой.
— У насъ изъ буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много-ли въ ней уюта?
— Ничего, главное — столъ. Покрасимъ яйца, испечемъ куличи…
— A ты умешь?
— По книжк можно. У насъ дв ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой.
— Здорово удумано,— крякнулъ Подходцевъ.— Въ конц концовъ, что мы не такіе люди, какъ вс, что-ли?
— Даже гораздо лучше.

II.

Лучъ солнца освщалъ слдующую картину: Подходцевъ и Громовъ сидли на полу y небольшой кадочки, въ которую было насыпано муки, чуть не до верху — и ожесточенно спорили.
Сбоку стояла корзина съ яйцами, лежалъ кусокъ масла, ваниль и какіе-то таинственные пакетики.
— Какъ твоя бдная голова выдерживаетъ такіе мозги,— кричалъ Громовъ, потрясая поваренной книгой.— Откуда ты взялъ, что ваниль распустится въ вод, когда она — растеніе.
— Самъ ты растеніе дубовой породы. Ваниль не растеніе, a препаратъ.
— Препаратъ чего?
— Препаратъ ванили.
— Такъ… Ваниль — препаратъ ванили. Подходцевъ — препаратъ Подходцева. Голова твоя препаратъ телячьей головы…
— Нтъ, ты не кричи, a объясни мн вотъ что: почему я долженъ сначала ‘взять лучшей крупичатой муки 3 фунта, развести 4-мя стаканами кипяченаго молока’, продлать съ этими 3-мя фунтами тысячу разныхъ вещей, a потомъ, по словамъ самоучителя, ‘когда тсто поднимается, добавить еще полтора фунта муки?’ Почему не сразу 4 1/2 фунта?
— Разъ сказано, значить, такъ надо.
— Извини, пожалуйста, если ты такъ тупъ, что принимаешь всякую печатную болтовню на вру, то я не таковъ! Я оставляю за собой право критики.
— Да что ты, кухарка, что-ли?
— Я не кухарка, но логически мыслить могу. За тмъ — что значить, ’30 желтковъ растертыхъ до бла’? Желтокъ есть желтокъ, и его, въ крайнемъ случа, можно растереть до желта.
Громовъ подумалъ и потомъ высказалъ робкое, не ршительное предположеніе:
— Можетъ, тутъ ошибка? Не ‘растертые’ до бла, a ‘раскаленные’ до бла?
— Знаешь, ты, по-моему, выше Юлія Цезаря по своему положенію. Того убилъ Брутъ, a тебя самъ Богъ убилъ. Ты долженъ отойти куда-нибудь въ уголокъ и тамъ гордиться. Раскаленные желтки! A почему тутъ сказано о растопленномъ, но остывшемъ сливочномъ масл? Гд смыслъ, гд логика? Понимать-ли это въ томъ смысл, что оно жидкое, но холодное, или что оно должно затвердть? Тогда зачмъ его растапливать. Боже, Боже, какъ это все странно!
Дверь скрипнула въ тотъ самый моментъ, когда Громовъ, раздраженный туманностью поваренной книги, вырвалъ изъ нея листъ ‘о куличахь’ и бросилъ его въ кадочку съ мукой.
— На! теперь это все перемшай!
…Дверь скрипнула и на порог появился смущенный Клинковъ. Не входя въ комнату и пытаясь заслонить своей широкой фигурой что-то, прятавшееся сзади него и увнчанное красными перьями,— онъ разочарованно пролепеталъ:
— Какъ… вы уже вернулись? A я думалъ, что вы еще часокъ прошатаетесь по рынку.
— A что? Да входи… Чего ты боишься?
— Да ужъ лучше я не войду…
— Да почему же?
За спиной Клинкова раздался смхъ и красныя перья закачались.
— Вотъ видишь,— сказалъ женскій голосъ.— Я теб говорила — не надо. Такой день нынче, a ты присталъ — пойдемъ да пойдемъ!.. Ей-Богу, безстыдникъ.
— Клинковъ, Клинковъ,— укоризненно воскликнулъ Подходцевъ.— Когда-же ты, наконецъ, перестанешь распутничать? Самъ-же затялъ это пасхальное торжество и самъ-же среди бла дня приводишь жрицу свободной любви…
— Нашли жрицу,— сказала женщина, входя въ комнату и осматриваясь.— Со вчерашняго дня жрать было нечего.
— Браво!— закричалъ Клинковъ, желая разсять общее недовольство.— Она тоже каламбуритъ!! Подходцевъ, запиши — продадимъ.
— У человка нтъ ничего святого,— сурово сказалъ Громовъ.— Сударыня, нечего длать, присядьте, отдохните, если вы никуда не спшите.
— Господи! Куда-же мн спшить,— улыбнулась эта легкомысленная двица.— Куда, спрашивается, спшить, если меня хозяйка вчера совсмъ изъ квартиры выставила.
— Весна — сезонъ выставокъ,— сострилъ Клинковъ, снимая пальто.— Подходцевъ, запиши. Я разорю этимъ лучшую редакцію столицы. Ахъ, какъ мн жаль, Маруся, что я не могу оказать вамъ того гостепріимства, на которое вы разсчитывали.
— Уйдите вы,— сердито сказала Маруся, нершительно присаживаясь на кровать.— Ни на что я не разсчитывала. Отдохну и пойду.
Взглядъ ея упалъ на кадочку съ мукой и она широко раскрыла глаза.
— Ой! Это что вы, господа, длаете?
— Куличи,— серьезно отвтилъ Громовъ, поднимая измазанное мукой лицо.— Только y насъ, знаете-ли, не ладится…
— Видишь-ли Маруся,— важно заявилъ Клинковъ.— Мы ршили отпраздновать праздникъ святой Пасхи по настоящему. Мы — буржуи!
Маруся встала, осмотрла кадочку и сказала чрезвычайно озабочено:
— Эхъ, вы! Кто-жъ такъ куличи длаетъ. Высыпайте обратно муку. Хотите, я вамъ замшу?
Громовъ удивился.
— Да разв вы умете?.
— Вотъ теб разъ! Да какже не умть!
— Уважаемая достойная Маруся,— обрадовался совершенно измученный загадочностью поварской книги Подходцевъ.— Вы насъ чрезвычайно обяжете…
Увидвъ такой оборотъ дла, сконфуженный сначала Клинковъ принялъ теперь очень нахальный видъ. Заложилъ руки въ карманы и процдилъ сквозь зубы:
— Теперь вы, господа, понимаете, для чего я ее привелъ?
— Лучше молчи, пока я тебя не ударилъ по голов этой лопаткой. По распущенности ты превзошелъ Геліогабала!
— Да, пожалуй…— подтвердилъ самодовольно Клинковъ.— Во мн сидитъ римлянинъ временъ упадка.
— Нечего сказать, хорошенькое помщеніе онъ себ выбралъ. Разведи-ка въ этой баночк краску для яицъ.
Римлянинъ временъ упадка покорно взялъ пакетики съ краской и отошелъ въ уголъ, a Подходцевъ и Громовъ предоставивъ гость вс куличные припасы, стали суетиться около стола.
— Накроемъ пока столъ. Скатерть чистая есть?
— Вотъ есть… Какая-то черная. Только на ней, къ сожалнію, маленькое блое пятно.
— Милый мой, ты смотришь на эту вещь негативно. Это блая скатерть, но сплошь залитая чернилами, кром этого благо мста. И, конечно, залилъ ее Клинковъ. Онъ всюду постарается.
— Да ужъ,— отозвался изъ-за угла Клинковъ, поймавшій только послднюю фразу.— Я всегда стараюсь. Я старательный. A вы всегда на меня кричите. Вонъ Марусю привелъ. Маруся, поцлуй меня.
— Уйди, уйди, не лзь. Заберите его отъ меня, или я его вымажу тстомъ.
Вдругъ Подходцевъ застоналъ.
— Эхъ, чоррртъ! Сломался!
— Что?
— Ключъ отъ сардинокъ. Я попробовалъ открыть.
— Значитъ, пропала коробка,— ахнулъ Громовъ.— Теперь ужъ ничего не сдлаешь. Помнишь, y насъ тоже этакъ сломался ключъ… Мы пробовали открыть ногтями, потомъ стучали по коробк каблуками, бросали на полъ, думая, что она разобьется. Исковеркали — такъ и пропала коробка…
— И глупо,— отозвался Клинковъ.— Я тогда же предлагалъ подложить ее на рельсы, подъ колесо трамвая. Въ этихъ случаяхъ самое врное — трамвай.
— Давайте, я открою,— сказала озабоченная Маруся, отрываясь отъ тста.
— Видите, какая она y меня умница,— вскричалъ Клинковъ.— Я зналъ, что съ сардинами что-нибудь случится и привелъ ее.
— Отстань! Подходцевъ, ржь колбасу. Знаешь, можно ее этакой звздочкой разложить. Красиво!
— Ножа нтъ,— сказалъ Подходцевъ.
— Можно безъ ножа,— посовтовалъ Клинковъ.— Взять просто откусить кусокъ и выплюнуть, откусить и выплюнуть. Такъ и наржемъ.
— Ничего другого не остается. Кто-же этимъ займется?
Клинковъ категорически заявилъ:
— Конечно, я.
— Почему-же ты,— поморщился Подходцевъ.— Ужъ лучше я.
— Или я!
— Неужели, y васъ нтъ ножа?— удивилась Маруся.
— Былъ прекрасный ножъ. Но пришелъ этотъ мошенникъ Харченко и взялъ его якобы для того, чтобы убить свою любовницу, которая ему измняла. Любовницы не убилъ, a просто замошенничалъ ножикъ.
— И штопоръ былъ, и штопора нтъ,
— Гд-же онъ?
— Неужели ты не знаешь? Клинковъ погубилъ штопоръ, ему, посл обильныхъ возліяній, пришла на улиц въ голову мысль: откупорить земной шаръ.
— Вотъ свинья-то. Какъ-же онъ это сдлалъ?
— Вынулъ штопоръ и сталъ ввинчивать въ деревянную тротуарную тумбу. Это, говоритъ, пробка, и я, говоритъ, откупорю земной шаръ.
— Неужели, я это сдлалъ?— съ сомнніемъ спросилъ Клинковъ.
— Конечно. На прошлой недл. Ужъ я не говорю о рюмкахъ — вс перебиты. И перебилъ Клинковъ.
— Все я, да я… Впрочемъ, братцы, обо мн не думайте: я буду пить изъ чернильницы.
— Нтъ, чернильница моя,— ты можешь взять себ пепельницу. Или сдлай изъ бумаги трубочку.

III.

Маруся съ изумленіемъ слушала эти странные разговоры, потомъ вытерла руки о фартукъ, сооруженный изъ наволочки, и, взявъ карандашъ и бумагу, молча стала писать…
— Каламбуръ записываешь?— спросилъ Клинковъ.
— Я записала тутъ, что купить надо. Вилокъ, ножей, штопоръ, рюмки и тарелки. Покупайте посуду, гд бракъ — тамъ дешевле… Всего рубля четыре выйдетъ.
— Дай денегъ,— обратился Клинковъ къ Подходцеву.
— Что ты, милый? Я послднія за муку отдалъ.
— Ну, ты дай.
— Я тоже все истратилъ. Да, вдь, y тебя должны быть?
Клинковъ смущенно приблизилъ бумагу къ глазамъ и сказалъ:
— Едва-ли по этой записк отпустятъ.
— Почему?
— Тарелка черезъ ‘ять’ написана. Потомъ ‘перицъ’ черезъ ‘и’. Такого перца ни въ одной лавк не найдешь.
— Клинковъ!— сурово сказалъ Подходцевъ.— Ты что-то подозрительно завертлся? Куда ты длъ деньги, а?
— Никуда. Вотъ они. Видишь — пять рублей.
— Такъ за чмъ-же остановка?
— Видите-ли,— смутился Клинковъ.— Я думаю, что эти деньги… я… долженъ… отдать… Марус…
— Мн?— искренно удивилась Маруся.— За что?…
— Ну… ты понимаешь… по справедливости… я же тебя привелъ… оторвалъ отъ дла…
— И врно!— сухо сказалъ Подходцевъ.— Отдай ей.
Маруся вдругъ засуетилась, сняла съ себя фартукъ, одернула засученные рукава, схватила шляпу и стала надвать ее дрожащими руками.
— До свиданья… я пойду… я не думала, что вы такъ…
— A вы… Скверно! Стыдно вамъ.
— Подходцевъ дуракъ и Клинковъ дуракъ, — ршительно заявилъ Громовъ.— Маруся! Мы васъ просимъ остаться. Деньги эти, конечно, пойдутъ на покупку ножей и прочихъ тарелокъ, и я надюсь, что мы вмст разговемся, мы съ вами куличемъ, a эти два осла — сномъ.
— Ура!— вскричалъ Клинковъ.— Дай я тебя поцлую.
— Отстаньте… — улыбнулась сквозь слезы огорченная гостья. Вы лучше мн покажите, гд печь куличи-то.
— О, моя путеводная звзда! Конечно, y хозяйки! У нея этакая печь есть, въ которой даже насъ, трехъ отроковъ, можно изжарить. Мэджи! Вашу руку, достойнйшая, — я васъ провожу къ хозяйк.
Когда они вышли, Громовъ сказалъ задумчиво:
— Въ сущности, очень порядочная двушка.
— Да… А Клинковъ оселъ.
— Конечно. Это не мшаетъ ему быть осломъ. Какъ ты думаешь, она не нарушитъ ансамбля, если мы ее попросимъ освятить въ церкви куличъ и потомъ разговеться съ нами?
— Почему-же… Вдь ты самъ-же говорилъ, что она порядочная двушка.
— A Клинковъ оселъ. Врно?
— Клинковъ, конечно, оселъ. Смотрть на него противно.
A поздно ночью, когда трое бездльниковъ, язвя, по обыкновенно, другъ друга, валялись одтые въ кроватяхъ въ ожиданіи свяченаго кулича — куличъ пришелъ подъ бодрый звонъ колоколовъ, — куличъ, увнчанный розаномъ и несомый разрумянившейся Марусей, ‘вторымъ розаномъ’, какъ ее галантно назвалъ Клинковъ.
Друзья радостно вскочили и бросились къ Марус. Она степенно похристосовалась съ торжественно настроеннымъ Подходцевымъ и Громовымъ, a съ Клинковымъ отказалась,— на томъ основаніи, что онъ не уметъ цловаться какъ слдуетъ.
— Да, — хвастливо, подмигнулъ распутный Клинковъ. — Мои поцлуи не для этого случая. Не для Пасхи-съ! Хе-хе! Позвольте хоть ручку.
Желаніе его было исполнено не только Марусей, но и двумя бездльниками, сунувшими ему подъ носъ свои руки.
Этой шуткой торжественность минуты были немного нарушена, но когда услись за столъ и чокнулись виномъ изъ настоящихъ стакановъ, задая настоящимъ свяченымъ куличемъ — снова праздничное настроеніе воцарилось въ комнат, освщенной лучами разсвта.
— Какой шикъ!— воскликнулъ Клинковъ, ощупывая новенькую, накрахмаленную скатерть. — У насъ совсмъ, какъ въ приличныхъ буржуазныхъ домахъ.
— Да… настоящая приличная чопорная семья на четыре персоны!
И вс четверо серьезно кивнули головами, упустивъ изъ виду, что никогда приличная чопорная семья не допуститъ сидть за столомъ безработную проститутку.

О ПАРОХОДНЫХЪ ГУДКАХЪ.

I.

Въ дни моей юности я зарабатывалъ себ пропитаніе тмъ, что служилъ младшимъ писцомъ въ транспортной контор по перевозк кладей.
Начальства надо мной было очень много: главный агентъ, просто агентъ, его помощникъ, бухгалтеръ, конторщикъ и старшій писецъ. Разсматривая эту длинную іерархическую лстницу сверху внизъ, я могъ обнаружить ниже себя только дв ступеньки: кошку и копировальный прессъ… И съ первой и со вторымъ я, какъ начальникъ, обращался сурово, чуть-ли не по законамъ военнаго времени. Кошку дралъ за уши и училъ перепрыгивать черезъ поднятую ногу, a винтъ копировальнаго пресса подъ моей ожесточенной рукой визжалъ такъ громко, что y кошки на морд появлялось выраженіе зависти и одобренія.
Нельзя сказать, что и со мной обращались милосердно — всякій старался унизить и прижать меня, какъ можно больне — главный агентъ, просто агентъ, помощникъ, конторщикъ и старшій писецъ.
Однако, я не оставался въ долгу даже передъ старшимъ агентомъ: въ отвтъ на его попреки и укоры, я, выбравъ удобное время, обрушивался на него цлымъ градомъ ругательствъ:
— Идіотъ, болванъ, агентишка несчастный, чтобъ тебя черти на сковород жарили, кретинъ проклятый!.
Курьезне всего, что въ отвтъ на это агентъ только улыбался и кивалъ согласно головой. Былъ, онъ глухъ? Нтъ.
Удобный случай для сведенія личныхъ счетовъ съ агентомъ представлялся только разъ въ день — когда мы отправлялись на пристань къ одесскому пароходу, чтобы выправить коносаменты, заплатить деньги и получить товаръ.
Понятно, все это длалъ я, a агентъ только шатался по пристани, посвистывая и болтая съ знакомыми, служащими Русскаго Общества П. и Т.
Окончивъ дла, я улучалъ удобную минуту и подходилъ къ агенту съ самымъ простодушнымъ лицомъ,
— Ну, что, — ворчалъ онъ, — справились? Наврно, напутали, какъ всегда?
— Нтъ, все въ порядк, Владиміръ Ильичъ, — смиренно отвчалъ я, подстерегая сладкій моментъ.— Я внесъ за Новороссійскъ…
И вотъ — моментъ наступалъ: невроятный, ужасающій пароходный гудокъ потрясалъ все окружающее, рвалъ гремящій металломъ воздухъ на клочки и оглушалъ, пригибалъ къ земл своимъ яростнымъ ревомъ все мелкое человчество, суетившееся около.
… — Я внесъ за Новороссійскъ по тремъ дубликатамъ.. Ахъ, ты, свинья этакая, идіотскій агентишка!!. Я, по твоему, путаю? A ты самъ, лысый павіанъ, сдлалъ ли ты хоть одно дло по агентству, не напутавъ такъ, что вс за спиной смются. Я, вдь, знаю, что ты воръ, берешь взятки, и, вообще, скотина такая, что смотрть омерзительно. Жуликъ, шельма кривоногая, кретиновидная…
Приблизившись ко мн, агентъ смотрлъ на мои шевелящіяся губы, кивалъ одобрительно головой въ тактъ моимъ словамъ, будто соглашаясь со всми высказанными мною подозрніями и эпитетами.
— И единственно,— оралъ я ему на ухо,— что теб можно сдлать — это по мордасамъ, какъ слдуетъ, отвозить!!.
Но тутъ, оскорбительное слово ‘мордасы’ причудливо длилось на дв части: ‘мор’ я произносилъ подъ оглушающей ревъ гудка, a ‘дасы’ подъ мертвую тишину, потому что гудокъ прекращался такъ же рзко и неожиданно, какъ и начинался.
Уловивъ ухомъ фразу: ‘…дасамъ, какъ слдуетъ отвозить’, агентъ подозрительно косился на меня и спрашивалъ:
— Что — какъ слдуетъ отвозить?
— Я говорю — мануфактуру. Какъ ее слдуетъ отвозить на складъ: сегодня или завтра?
— Конечно!— язвительно пожималъ плечами агентъ.— Вы первый день служите, да? Не можете сообразить, что за ней на складъ каждую минуту могутъ явиться съ накладной? Никакого изъ васъ толку нтъ, сколько съ вами не бьешься.
— Ладно, ругайся,— самодовольно думалъ я.— Все равно, не переругаешь.
И возвращался я домой довольный, до отвала насытивъ свое самолюбіе и гордость.

II.

Марью Николаевну я любилъ уже годъ, a она этого совершенно не замчала. Съ женщинами я роблъ и заикнуться какой-нибудь изъ нихъ о чувствахъ я не ршился бы при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ.
Я любилъ Марью Николаевну цлый годъ и боялся даже словомъ, даже намекомъ выдать свою тайну.
Ночами я метался въ постели, вздыхалъ, терзался мученіями невысказанной и нераздленной страсти, a днемъ угрюмый, холодный встрчался съ Марьей Николаевной.
И дождался я того, что она однажды заявила мн:
— Ну, мой врный рыцарь — узжаю.
Я почувствовалъ, что кровь бросилась мн въ лицо. Помолчалъ, сдлалъ усиліе и холодно спросилъ:
— Куда?
— Въ Одессу. Къ сестр, a оттуда, погостивъ, въ Москву.
— Та-акъ. Ну, счастливаго вамъ пути. Желаю, чтобы вы веселились y сестры, a также и въ Москв.
Она странно поглядла на меня, вздохнула и спросила:
— Придете къ пароходу проводить?
Я вжливо поклонился.
— Если разршите, съ удовольствіемъ.
На пароходной пристани собралось много провожающихъ — веселые, оживленные.
И я старался быть оживленнымъ, шутилъ, улыбался. Выходило неважно.
— Что вы такой?..— спросила Марья Николаевна.
— Зубъ что-то болитъ,— кисло отвчалъ я.— У насъ дома такіе сквозняки…
И въ то время, какъ я говорилъ ей эти слова — чудовищный ревъ гудка разбилъ воздухъ, какъ стекло, и все внутри каждаго человка заныло и задрожало мелкой дрожью.
Марья Николаевна скучающе глядла на мои шевелящіяся губы, a я говорилъ ей:
— …Такіе сквозняки… Моя милая, безцнная, мое единственное солнышко!.. Я тебя люблю, слышишь-ли ты это слово? И я бы хотлъ съ тобой рука объ руку дойти гордо и счастливо до самой могилы. Слышишь-ли ты меня? Я люблю твою душу и люблю твое тло, такое прекрасное, гибкое, нжное и упругое. Я бы томилъ тебя ласками, цловалъ бы нжно, и бурно, и трепетно, и всю засыпалъ бы свжимъ дождемъ поцлуевъ — твои руки, грудь, животъ, твои плечи, о, твои плечи. Слышишь-ли ты меня, единственное мое солнышко?..
И опять гудокь нелпо оборвался на средин слова ‘меня’…
— ‘Ня, единственное мое ясное солнышко’…— услышала Марья Николаевна.
— Что? Какое ‘ясное солнышко’ — недоумвающе переспросила она.
— Я говорю, единственное, о чемъ я мечтаю,— понжиться на солнышк. Вотъ, видите, сейчасъ облака, a когда вы удете, я, если выглянетъ солнышко, пойду на бульваръ и посижу на скамейк.
— Подумаешь, идиллія… Только и всего?
И я холодно отвтилъ:
— Только и всего.
Эти дв исторіи я разсказалъ къ тому, что, вообще, хорошо было бы въ каждомъ город на каждой улиц поставить по такому гудку — хоть разъ въ день на пять минутъ можно было бы быть искренними другъ съ другомъ.

КАКЪ МЕНЯ ОШТРАФОВАЛИ.

I.

Проснулся я потому, что почувствовалъ около кровати присутствіе посторонняго лица. Но, открывъ глаза, увидлъ свою ошибку: это былъ не посторонній человкъ, a околоточный. Полиція никогда не бываетъ посторонней.
Я послалъ ему рукой привтствіе и терпливо спросилъ:
— Сколько?
— Двсти пятьдесятъ.
— Что вы, милый! Хотите десять?
— Помилуйте! Я не имю права торговаться.
— Ну, да,— кивнулъ я головой.— Вы сейчасъ скажете: дти, всеобщая дороговизна… Знаемъ!
— Помилуйте, я вамъ сейчасъ могу предъявить и постановленіе…
Обезпокоенный, я поднялся на локт.
— Позвольте… Да вы о чемъ?
— A вы?— улыбнулся околоточный.
— Я о…
— Ничего подобнаго! Я бы не сталъ такъ настойчиво… Вы, просто, какъ редакторъ журнала оштрафованы…
— Просто оштрафованъ? Ну, тогда, конечно, ничего.
— … И мн нужно взыскать съ васъ деньги.
— Вотъ это уже сложне… Это не просто. Дло въ томъ, видите-ли, что мн бы ужасно не хотлось платить вамъ денегъ.
— Можно не платить,— успокоительно сказалъ околоточный.
— Вотъ видите! Ну, спасибо. Садитесь, пожалуйста!
— Можно не платить,— повторилъ околоточный, усаживаясь.— Такъ какъ штрафъ съ замной арестомъ на полтора мсяца, то, если отсидть — ничего платить и не придется.
— Встаньте!— сердито сказалъ я.— Вы, кажется, услись на мой сюртукъ. Вы уврены, что это я оштрафованъ? Можетъ быть, кто-нибудь другой?
— Именно, вы. Да это ничего! Теперь вдь всхъ штрафуютъ.
— Милый мой,— сентенціозно возразилъ я.— Вс люди, въ конц-концовъ, умираютъ… Но если вы на этомъ основаніи захотите отрзать мн вашей шашкой голову,— я буду энергично сопротивляться. Хотите пятьдесятъ? Что?
— Пятьдесятъ рублей. Хорошія деньги! На пятьдесятъ рублей можно обмундировать цлаго городового… Или сдло съ уздечкой для лошади купить.
— Не могу-съ. Приказано взыскать полностью.
— Однако, вы тяжелый человкъ! Ну, ладно. Какъ нибудь, когда будутъ свободныя деньги, отдамъ. Зимой, когда начнется сезонъ… Заходите, милости просимъ…
— Нтъ-съ, зимой нельзя. Нужно сейчасъ.
— Почему же? Я заплачу проценты за отсрочку. Я готовъ даже разсматривать это, какъ ломбардную ссуду подъ извстную цнность. Я думаю, что извстную цнность я представляю?
— Нтъ, мы ожидать не можемъ.
— Боже ты мой! Можно подумать, что вы весь свой бюджетъ строите на этихъ несчастныхъ двухстахъ пятидесяти рубляхъ! Хотите такъ: я вамъ внесу сразу пятьдесятъ рублей и потомъ еженедльно…
— Извините, не можемъ.
— Гм… A въ тюрьм y васъ хорошо кормятъ?
— Обыкновенно.
— Вотъ это и плохо, что обыкновенно. Я долженъ обязательно отсидть полтора мсяца?
— Конечно.
— Извините меня, но я считаю это неправильнымъ. Нужно, штрафуя, считаться съ положеніемъ человка, Пятьдесятъ дней моей жизни считаются вами цнностью, равной двумстамъ пятидесяти рублямъ. То есть, одинъ мой день оцнивается въ пять рублей. Но, знаете-ли вы, милый мой, что ежедневный заработокъ, въ среднемъ, y меня равняется пятидесяти рублямъ?!. Хотите — пять дней отсижу, a больше — не получите ни одного часочка..
— Этого мы не можемъ.
Тогда я попытался обратиться къ его здравому смыслу.
— Что вамъ за польза, если я буду сидть? Если заключеніе должно способствовать исправленію даннаго субъекта — вы меня не исправите. Я останусь такимъ же, какимъ былъ. Хотите меня обезвредить? Стоитъ-ли обезвреживать на полтора мсяца. Тмъ боле, что въ тюрьм я, все равно, буду придумывать темы для своихъ разсказовъ. Зачмъ же еще вамъ нужно такъ добиваться лишенія меня свободы? Не заставляйте же меня думать,— патетически заключилъ я,— что это должно быть актомъ вашей личной мести! Личная месть въ политик — фи!
— Да если не хотите сидть, можно просто уплатить деньги.
— Удивительно, господа, y васъ все это просто. Весь міръ представляется вамъ математической формулой: дважды два — четыре. A скажите… Пошли ли бы вы на такую комбинацію: я дамъ вамъ сто рублей, a на остальные полтораста досижу.
— Нтъ, это невозможно.
— Вотъ люди, съ которыми каши не сваришь! Почему невозможно? Какая разница вамъ, если вы, все равно, получаете все цликомъ, но въ двухъ сортахъ. Обдъ изъ двухъ блюдъ гораздо пріятне обда изъ одного блюда. Нечего тамъ думать, соглашайтесь.
— Не знаю, что вамъ и сказать. Такихъ вещей еще никто намъ не предлагалъ.
— Не предлагали, потому что привыкли къ шаблону. A y меня вс комбинаціи совершенно свжія и, никмъ не зазженныя. Если бы вы хорошенько уяснили мою мысль, вы пошли бы мн навстрчу. Можно даже сдлать такъ: сегодня y меня, скажемъ, есть свободные десять рублей, я посылаю ихъ вамъ и считаю себя на два дня свободнымъ. Завтра, наоборотъ, y меня есть свободный денекъ. Что же я длаю? Я захожу куда слдуетъ, отсиживаю, a вы отмчаете y меня въ книжк (можно завести такую разсчетную книжку), что пять рублей уплачено натурой. И мн незамтно, и вамъ не убыточно. Къ осени, глядишь,— разсчитаемся.
Но логика на полицію не дйствуетъ. Околоточный вздохнулъ и сказалъ со свойственной ему простотой:
— Если до двнадцати часовъ завтра не внесете денегъ, придется васъ арестовать.
— У васъ нтъ сердца,— съ горечью прошепталъ я.— Хорошо… Завтра я дамъ вамъ отвтъ.
Околоточный посидлъ еще четверть часа, побранилъ свое начальство (надо замтить, что околоточные всегда ругаютъ начальство, любопытно, что пристава этого не длаютъ…), и ушелъ, цпляясь шашкой за вс углы столовъ и ножки стульевъ.

II.

Когда я вышелъ въ столовую, вс уже знали о постигшей меня кар. Тетка осмотрла меня съ тайнымъ страхомъ и сказала:
— Допрыгался? Мало вашего брата въ Швейцаріи, такъ еще и теб надо.
— Въ какой Швейцаріи?
— Въ такой. Сегодня бжишь?
— Что вы тамъ такое говорите… Здравствуй, Сергй.
Мой кузенъ, юный студентъ, пожалъ мн руку и сказалъ сочувственно:
— Вотъ онъ, режимъ-то! Но ты не смущайся, братъ. Вся мыслящая часть общества на твоей сторон. Пойди-ка сюда, я теб что-то скажу!
Онъ отвелъ меня къ окну и шепнулъ:
— Будь спокоенъ! Мы теб устроимъ побгъ. Дай только намъ два-три мсяца сроку… У меня есть пара товарищей головорзовъ, которые съ помощью подкопа…
— Будетъ поздно!— печально сказалъ я.
— О, Боже! Я догадываюсь! Ты не выдержишь тяжести заключенія и съ помощью веревки, скрученной изъ простыни…
— Да, нтъ, просто меня уже выпустятъ. Всего вдь полтора мсяца!
— Жаль… А то бы…
Я отошелъ къ столу, взялъ сдобную булку, откусилъ кусочекъ… и вскрикнулъ:
— Охъ, чертъ! Что это такое… Тутъ можно вс зубы поломать…
Я оглядлъ булку: кто-то искусно засунулъ въ нее тоненькую пилу, обрывокъ веревочки и записку.
Въ записк стояло:
‘Съ помощью этого, перепили окно и спустись внизъ. На разстояніи нсколькихъ ядровъ тебя будетъ ждать лошадь, на которой скачи на югъ. Живымъ не сдавайся’.
Странное слово ‘ядровъ’, напыщеность слога и пара орфографическихъ ошибокъ сразу обнаружили автора — десятилтняго Борьку, моего племянника.
Я выплюнулъ изо рта пилочку, выбросилъ веревку, сълъ булку и, допивъ чай, ушелъ гулять.
Когда шелъ по двору, прачка Анисья выбжала изъ подвала, застнчиво сунула мн въ руку дв копйки и, пролепетавъ: ‘помолись за меня, несчастненькій’, убжала.
Дло стало казаться не такимъ мрачнымъ.
Теперь для полнаго расчета съ правительствомъ не хватало только 249 рублей 98 копекъ.
Въ кафе встртили меня друзья. Они были очень озабочены моимъ положеніемъ и предложили цлый рядъ выходовъ.
Оказывается, положеніе мое было не безвыходнымъ.
Можно было:
1) Бжать въ Аргентину,
2) Захватить околоточнаго, вмсто заложника, и отпустить его только тогда, когда мн гарантируютъ свободу.
3) Бжать на Капри.
4) Забаррикадироваться въ квартир и отстрливаться.
Лучшій мой другъ разспрашивалъ, не было ли y меня въ роду алкоголиковъ, убійцъ, развратниковъ и, вообще, преступниковъ? Онъ же снялъ мою шляпу и, ощупавъ голову, нашелъ признаки несомннной дегенераціи и деформированія черепа.
На другой день утромъ пришелъ мой старый другъ — околоточный.
— Ну, какъ?— спросилъ онъ.
— Ршилъ ссть.
— Ну… пожалуйте! Пойдемъ.
— Кандаловъ не наднете?
— Нтъ, не стоитъ.
— Можетъ, обыскъ сдлаете?
— Зачмъ же! Разъ нтъ предписанія.
— Тюремная карета подана?
— Какая тамъ карета… На извозчик подемъ.
— Ну, милый мой,— раздраженно сказалъ я.— Разъ во всемъ этомъ нтъ тюремной кареты, ни кандаловъ, ни мрачной поэзіи, ни тюремщиковъ, вталкивающихъ въ подземелье, ни крысъ на каменномъ полу — я отказываюсь! Я ршилъ заплатить штрафъ.
— Платите,— равнодушно согласился околоточный.
— Вотъ вамъ. Это шестимсячный вексель. Вы учтете его и…
— Нтъ, извините. Нужно наличные.
— Да почему? Неужели, вы думаете, что вамъ не учтутъ векселя? Любой банкъ сдлаетъ это. Въ особенности, если вы еще найдете тамъ, въ банк, какія-нибудь санитарныя погршности…
— Нтъ, вексель мы не принимаемъ.
— Боже, какой вы нудный человкъ! Ну, получайте ваши ‘наличныя’ и, надюсь, что наши дороги надолго разойдутся въ разныя стороны. Прощайте!
И, платя деньги, я постарался всучить ему самыя потертыя, запятнанныя и измятыя кредитки… Я твердо помнилъ, что принадлежу къ оппозиціи.
P. S. Можетъ быть, мой разсказъ и возмутитъ кого-нибудь изъ оппозиціонно настроенныхъ гражданъ, возмутитъ легкостью тона и той шутливостью, которая не подходитъ, которая неумстна при столкновеніи съ такими серьезными, мрачными вещами, какъ штрафъ и арестъ.
Но, Боже мой! Вдь въ этомъ шутливомъ тон и смх, можетъ быть, и кроется единственный выходъ изъ еще боле некрасиваго положенія, когда человкъ безпомощно плачетъ, стонетъ и, вообще, разливается въ три ручья.

ПРИЗРАКИ ЛЮБВИ.

Когда горничная принесла почту — супруги дружески раздлились: мужъ забралъ себ вс газеты и каталогъ смянъ, a жена — вс журналы и письма.
Мужъ перелисталъ каталогъ, сказалъ два раза: ‘ого!’, два раза: ‘гм!’, и, отложивъ его, углубился въ газету.
Жена схватила сначала письмо, потомъ отложила его, взяла журналъ,— перевернула дв странички, бросила журналъ, снова схватила письмо, на колни положила другой журналъ и, перелистывая его, попыталась вскрыть конвертъ, такъ какъ одна рука была занята перелистываньемъ журнала, то для письма была пущена въ ходъ свободная другая рука и зубы: зубами былъ оторванъ край конверта, и зубами же было вынуто письмо. Посл этого, журналъ соскользнулъ съ колнъ и упалъ на полъ, a жена ухватилась обими руками за письмо и приступила къ чтенію.
Прочтя нсколько строкъ, она подняла голову и, улыбаясь тихой улыбкой, которая озарила ея лицо, подобно тихому умиротворяющему, розовому, вечернему лучу,— сказала:
— Ахъ, мужчины, мужчины… Вотъ, говорятъ, что женщина, влюбившись, теряетъ голову… A я думаю, что нтъ ничего смшне, трогательне и безтолкове влюбленнаго мужчины.
— A что?— безпокойно спросилъ мужъ.— Ты это не обо мн вдь говоришь?
— Успокойся — не о теб. Просто я сейчасъ получила письмо отъ совершенно незнакомаго мн господина. И, представь себ — онъ изливается мн въ своихъ чувствахъ
— Просто дуракъ какой-нибудь,— сказалъ мужъ, выглядывая изъ-за газеты.
— Почему же дуракъ? Ужъ сейчасъ и дуракъ. Значитъ, и ты былъ дуракъ, когда въ свое время изъяснялся въ любви ко мн? !
Въ голос мужа зазвенла нотка искренности, когда онъ сказалъ:
— И я.
— Очень мило! Благодарю васъ!
— Не стоитъ. Курите на здоровье.
Жена немного обидлась, чтобы уязвить мужа, a также — поднять себ цну, она поднесла письмо къ глазамъ и задушевнымъ голосомъ прочла первую строчку:
— ‘Мое безцнное сокровище!’ Обрати вниманіе: человкъ, который еще даже незнакомъ со мной — считаетъ меня безцннымъ сокровищемъ.
— Не обвиняй его! Для человка, незнакомаго съ тобой — это простительно.
Жена, очевидно, не поняла этой сложной по построенію фразы, потому что сказала благосклонно:
— Ага! Теперь уже и ты начинаешь отпускать мн комплименты, хитрецъ ты этакій! Да-а… ‘Другіе, можетъ быть, и назовутъ пошлой дерзостью то, что я пишу вамъ такое письмо, даже не будучи знакомъ, но, если вы такъ же умны, какъ и красивы, вы не сочтете это дерзостью’…
Жена вдумалась въ послднюю фразу и торопливо заявила:
— Я и не считаю!
— Еще-бы!
— ‘Благословляю тотъ счастливый случай, который привелъ меня третьяго дня въ ‘Акваріумъ’…
Жена подняла голову и сказала, задумчиво улыбаясь:
— Начиная съ этихъ строкъ, бдняга совершенно теряетъ голову. Ха-ха-ха! Обрати вниманіе: онъ пишетъ — ‘Акваріумъ’ въ то время, какъ мы были въ — ‘Аркадіи’… Помнишь, тогда? До чего y человка все въ голов перепуталось…
— Можетъ быть, онъ тебя спуталъ съ кмъ-нибудь?
— Чепуха! Съ кмъ онъ меня можетъ спутать?! ‘Сердце мое сжималось сладко и мучительно, когда ваша милая головка показывалась y окна кабинета’…
— Постой,— перебилъ мужъ.— Какъ это такъ ‘у окна кабинета’, когда мы сидли въ общемъ зал? Тутъ что то непонятное!
— Для кого непонятное, a для кого и понятное! Очень просто: значитъ, онъ сидлъ въ кабинет, a мы снаружи, и моя, какъ онъ говоритъ, ‘милая головка’ показывалась y окна кабинета.
— Однако, я не думаю, чтобы твоя милая головка достигала окна второго этажа.
— Онъ объ этомъ и не говоритъ.
— Но вдь кабинеты во второмъ этаж? !
— Я не виновата, милый мой, что кабинеты такъ глупо устроены. Ну-съ, дальше. ‘Я не знаю, кто т двое мужчинъ, которые сидли съ вами’… Постой-ка! Кто былъ тогда съ ними?
— Насъ было трое: ты, твоя тетка и я.
— Значитъ, онъ мою тетку за мужчину принялъ? О, Боже, Боже… Не даромъ говорятъ: любовь — слпа!
— Хорошъ гусь!— критически замтилъ мужъ.— Теперь ты согласна, что тутъ какая-то путаница?
— О, да,— язвительно вскричала жена.— Я вижу — ты бы очень хотлъ этого! Еще-бы!
— Да какъ же можно — женщину за мужчину принять?
— Мало-ли что. У тети, дйствительно, очень мужественный видъ. Человкъ смотрлъ только на меня! Вс остальные для него только ненужная декорація!
— И я декорація?..
— И ты декорація.
— A ты знаешь: декорація иногда можетъ на голову свалиться.
— Я знаю — ты другого ничего не можешь сдлать. Да… ‘…Т двое мужчинъ, которые сидли съ вами, но если сдой, толстый господинъ въ смокинг — вашъ мужъ — не думаю, чтобы вы любили его’… Замть: онъ маскируетъ эти слова хладнокровнымъ тономъ, но видно, что бдняга страдаетъ.
— Интересно: кого онъ принялъ за сдого господина въ смокинг — тетушку, меня или тебя….
— Не будь пошлякомъ.
— Милая: какой я толстый? Какой я сдой? Какой я въ смокинг, когда я въ сюртук былъ?
— Очень ему нужно разбирать — въ смокинг ты или въ сюртук! Только ему и дла.
— A сдой-то? Какой я сдой?
— Ты почти блондинъ. A блондины вечеромъ кажутся сдыми. Преломленіе лучей.
— Именно. Оно самое. A толстымъ я кажусь тоже отъ преломленія лучей?
— A что-жъ ты худенькій, что-ли? Слава Богу, четыре съ половиной пуда!
— Та-акъ, a скажи, сколько ты всишь?
— Три пуда семьдесятъ. Ахъ, да дло не въ этомъ!.. Ты все перебиваешь меня! ‘Но то, что вы изрдка кокетничали съ другимъ господиномъ — пронизывало мое сердце отравленными стрлами’…
Мужъ захихикалъ:
— Съ другимъ — это, значитъ, съ теткой. Дйствительно, обидно! Если женщина со своей собственной теткой кокетничаетъ — дло швахъ.
— Конечно, конечно — теб непонятно, что человкъ могъ совсмъ потерять голову.
— Ну, кто найдетъ ее, тоже не обрадуется.
— Я такъ и знала: ты ревнуешь! А, ну, что дальше? ‘Я не могу себ представить, чтобы кто-нибудь другой обвивалъ руками вашу тонкую талію и цловалъ ваши черные, какъ ночь, волосы’.
— Ну, послушай,— сказалъ мужъ, откладывая газету.— Положа руку на сердце, можно назвать твою талію тонкой?
— Если теб не нравится — ищи себ другую!
— Благодарю васъ. Одно долженъ признать — онъ довольно мило перекрасилъ твои волосы въ черный цвтъ.
— Онъ этого не говорить!
— Ну, какъ же! Тамъ онъ сравниваетъ твои волосы съ ночью, что-ли.
— Ночи бываютъ и черныя, и блыя. Если захотть критиковать человка, всегда можно придраться. Онъ писалъ такъ, какъ чувствовалъ! ‘…Счастливый случай далъ мн возможность узнать вашъ адресъ отъ Жоржа Кирюкова’… Это что еще за Жоржъ?
Мужъ пожалъ плечами.
— Теб лучше знать.
— Откуда же мн знать какого-то Кирюкова?! Это, наврное, одинъ изъ твоихъ ресторанныхъ забулдыгъ знакомыхъ. Знакомитесь, съ кмъ попало! Гм!.. ‘…Отъ Жоржа Кирюкова, жениха вашей свояченицы Клавдіи’… Съ ума сошелъ человкъ! Какая свояченица?
— Онъ же говорить — твоя?
— Почему моя? Можетъ быть, твоя?
— Да, да. Я ее до сихъ поръ въ карман на всякій случай пряталъ, a теперь выну… Получайте, дескать. Новая родственница!
— Нечего хихикать! Обрадовался…
— Милая моя! Ни свояченицы, ни твояченицы, ни мояченицы — y насъ нтъ!
— Поразительно умно! Просто человку не до того было, и онъ все перепуталъ…
— Какъ это можно,— все перепутать? Съ какой радости?
— Значитъ, по твоему, я не способна внушить человку сильное чувство, да?
Губы жены обиженно задрожали.
— Удивительно, — сказалъ мужъ, поднимая съ пола конвертъ,— какъ этотъ идіотъ еще адреса не перепуталъ! Постой-ка!.. Гм!.. Тебя зовутъ Александрой?
— Александрой.
— Есть. Степановной?
— Что за глупости! Какой Степановной?
— Тутъ, дорогая моя Александра Ивановна, стоитъ ‘Степановна’.
— Что за нелпый человкъ! Ты фамилію посмотри!— сердито сказала жена.
— Да фамилія хорошая: Чебоксарова.
— О, Господи! Неужели, онъ и фамилію… ошибся?!
— Ну, какіе пустяки,— подмигнулъ мужъ.— Что такое фамилія? Номеръ дома правиленъ — 7, a квартира гм!.. На три номера больше — это, впрочемъ, тоже деталь…
— Въ такомъ случа,— нервно крикнула жена.— Я ничего не понимаю. Ты умнымъ себя считаешь — ты и объясни… Въ чемъ тутъ дло?
— Въ чемъ? Просто это письмо не къ теб адресовано.
— Вздоръ! Какъ бы оно иначе ко мн попало! Это онъ мн писалъ! Только что волосы спуталъ…
Вошла горничная и, остановившись y дверей, спросила:
— Вамъ не попали-ли по ошибк журналы госпожи Чебоксаровой изъ одиннадцатаго номера?
— Что такое? Какая Чебоксарова?— крикнула жена.
— Александры Степановны Чебоксаровой. Брюнетка такая тоненькая. Кажись, почтальонъ всю ея почту вамъ сунулъ. Умается, работамши, вотъ и суетъ зря…
— Скажи своему почтальону, что онъ дуракъ! A ты тоже хорошъ! Вмсто того, чтобы разобрать, какъ слдуетъ, почту,— сейчасъ-же хватаешься за свои глупые газеты! Убгутъ он отъ тебя, правда? Новости теб нужно знать! Да? Безъ тебя политики не сдлаютъ! Выше! головы, милый мой, не прыгнешь,— могу тебя успокоить.

ПЕРВАЯ ДУЭЛЬ.

I.

Въ еженедльномъ журнал, въ повсти молодого беллетриста я вычиталъ слдующее:
— ‘Какъ хороши бываютъ предразсвтные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одваются блой пеленой тумана, и усталые, истомившіеся за день крестьяне, гонятъ свои стада лошадей и другихъ животныхъ на покрытыя изумрудной зеленью пастбища подъ ласковые лучи утренняго солнца. Въ такіе тихіе закатные часы мн хочется думать о чемъ-то недостижимомъ, несбыточномъ’.
Нужно-ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странныя сумбурныя строки. Я поспшилъ пригвоздить автора къ позорному столбу, чтобы отбить y него всякую охоту совать носъ въ то, что его не касается.
Я написалъ въ другомъ еженедльник:
‘Авторъ утверждаетъ, во-первыхъ, что ‘въ предразсвтные часы вся природа готовится отойти ко сну’. Если ‘вся природа’ въ глазахъ автора отождествляется съ кучкой пьяныхъ гулякъ, вышвырнутыхъ за позднимъ временемъ изъ кабака и готовящихся отойти ко сну въ придорожной канав — мы не поздравляемъ автора съ такимъ кругозоромъ. Во-вторыхъ, всему свту извстно,— что крестьяне встаютъ съ разсвтомъ, a не ложатся. Какой же дуракъ могъ заставить истомившихся за день крестьянъ гнать стада ‘лошадей и другихъ животныхъ’ на пастбища. Когда крестьяне ихъ гнали? Въ какой часъ? Если утромъ — почему они успли ‘истомиться за день’? Если вечеромъ — что это за безумные, потерявшіе образъ человческій крестьяне, которые выгоняютъ скотъ на ночь изъ хлвовъ въ поле? И, какъ совмстить ‘тихіе закатные часы’ съ ‘ласковыми лучами утренняго солнышка?’ Кто могъ написать это? Человкъ или курица, забредшая черезъ открытое окно на письменный столъ отлучившагося за авансомъ автора? Да нтъ! И курица прекрасно отличаетъ разсвтъ отъ заката… Въ конц этой белиберды авторъ меланхолически вздыхаетъ: ‘Въ такіе тихіе закатные часы мн хочется думать о чемъ-то недостижимомъ, несбыточномъ’…
‘Что онъ называетъ недостижимымъ? Не то-ли, что ему никогда не удастся поумнть и написать произведете боле благопристойное’…
Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и разсудительной.
Но на другой день ко мн явился длинный худощавый молодецъ и заявилъ, что онъ этого дла такъ не оставитъ.
— Да вы кто такой?— спросилъ я.
— Авторъ той повсти, съ которой вы такъ грубо обошлись…
— Ага! Вы авторъ? Чего же вы хотите?
— Напишите опроверженіе вашей статьи.
— Что же я буду опровергать? Что крестьяне встаютъ утромъ? Моему опроверженію даже ребенокъ не повритъ. Что закатъ бываетъ на разсвт? Съ этимъ даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняютъ скотину пастись ночью? Съ этимъ не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?
— Хорошо, хорошо,— сказалъ онъ.— Въ такомъ случа y васъ завтра будутъ мои свидтели,
— Я за этимъ не гонюсь.
— Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.
— Такъ, такъ. Значитъ,— разсудительно замтилъ я,— оттого, что вы мн влпите пулю въ лобъ, солнышко начнетъ въ тихіе закатные часы лить на землю утренніе лучи? Вы никогда этого не дождетесь.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Хочу сказать то, что y насъ не хватить крови, чтобы смыть съ нсколькихъ десятковъ тысячъ страницъ напечатанную на нихъ вами безсмыслицу.
— Ладно! Когда я прострлю ваше брюхо, вы узнаете, какая это безсмыслица!
— Да, дйствительно. Можно сказать, что этотъ доводъ будетъ сокрушающимъ. A пока — прощайте. По корридору прямо, дверь направо.
— Прощайте! Вы обо мн завтра услышите.
— Постараюсь, напрягу слухъ до послдней степени.

II.

Двое юношей — хранителей священныхъ традицій чести — явились ко мн на другой день.
— Мы къ вамъ по очень серьезному длу.
— Садитесь. Много работаете?
— Какъ… работаемъ?.. Да, вообще, конечно… работаемъ.
— Я вижу, мы съ вами народъ занятой, — замтилъ я.
Юноши, польщенные, улыбнулись.
— Да-съ.
— A этотъ безграмотный оселъ, — интимно подмигнулъ я,— отрываетъ насъ отъ длъ.
Юноши вскочили.
— Позвольте! Мы здсь въ качеств представителей господина Лелякина и не позволимъ оскорблять его!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.
— Откуда же вы знаете, что я говорю о немъ?
— A вы вотъ сказали: безграмотный оселъ.
— Я могу взять свои слова только на половину: онъ грамотный оселъ. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостенвшей рукой безсмыслицу и пристроить ее въ журнал.
— Но мы защитники его интересовъ и не позволимъ…
Я проницательно взглянулъ на юношей.
— Значить, вы согласны съ нимъ, что закатъ бываетъ на разсвт?
— Нтъ, не согласны.
— …ласны,— подтвердилъ другой юноша.
— Могъ-ли умный человкъ написать такую чепуху?
— Не могъ.
— Значитъ, писалъ дуракъ?
— Значитъ, дур… Да нтъ! Вы не можете такъ говорить о немъ. Онъ доврилъ намъ свои интересы!
— Ну, да, я понимаю. Однако, оставимъ это въ сторон. Оттого, что онъ доврилъ вамъ свои интересы, онъ вдь умнымъ не сдлался? Согласны?
— Да, конечно, это врно.
— Вотъ и выходитъ, что, даже и защищая его интересы, вы все время должны помнить, что онъ дуракъ. Врно?
Юноши придвинулись ко мн ближе и кивнули головами… Посл нкотораго колебанія, согласились:
— Конечно, дуракъ. Сказать правду, намъ ужасно противно это порученіе. Мы сразу видимъ, что вы симпатичный умный человкъ…
— A тотъ — какое-то дерево, — подхватилъ другой юноша.
— Гнилое дерево. Дупло вмсто головы,— замтилъ другой юноша.
— И пишетъ онъ такъ, что его отодрать бы слдовало.
Пока оба защитника интересовъ моего противника обмнивались этими замчаніями, я потребовалъ вина, и мы подняли свои бокалы за то, чтобы литература была избавлена отъ тупицъ и бездарностей.
Потомъ пришли мои секунданты. Было шумно и весело.
Противниковы юноши дали клятву, что въ зависимости отъ исхода дуэли, они поколотятъ своего доврителя.

III.

Съ разсвтомъ меня разбудили ‘защитники моихъ интересовъ’.
— Дайте мн поспать хоть полчасика.
— Нельзя. Уже восходъ. Противникъ, вроятно, уже на мст.
— А, можетъ, его еще нтъ. Вдь онъ путаетъ закатъ съ восходомъ.
— Можетъ быть, когда онъ одинъ. Но мы уврены, что секунданты растолкуютъ ему.
Натягивая брюки, я сострилъ:
— Его секунданты лучше. Они ему растолковываютъ, a вы меня расталкиваете.
Тутъ же я подумалъ:
— Бодришься? Хочешь показать хладнокровіе?
Лошади повезли насъ на мсто назначенія, a я сидлъ и думалъ:
— Какъ трудно быть самимъ собой, дучи стрляться. Столько я читалъ, видлъ пьесъ и картинъ на сюжетъ дуэли, что трудно мн удержаться въ рамкахъ естественности. Хорошо было нашимъ предкамъ: они стрлялись, какъ Богъ на душу положитъ. A я знаю, какъ держалъ себя Ленскій, Онгинъ, Грушницкій, Печоринъ, и долженъ или подражать имъ, или выдумывать что-либо совершенно оригинальное, что не такъ-то легко. Постараюсь держать себя естественно…
Я закинулъ голову назадъ, потомъ посвисталъ, потомъ сложилъ руки на груди и злобно улыбнулся.
— Чего тебя корчитъ?— освдомился секундантъ.
Тогда я сдлалъ сосредоточенное лицо, нахмурился и сталъ похлопывать пятка-о-пятку.
— Нервничаешь?— спросилъ секундантъ. Я разсмялся, ткнулъ его кулакомъ въ бокъ и показалъ языкъ.
— Бодришься? Подвинчиваешь себя?
Я убжденъ — какъ ни держи себя передъ дуэлью — все будетъ плохо.
До мста назначенія я сдлалъ три безплодныхъ попытки: пытался 1) быть разсяннымъ, 2) грознымъ, полнымъ зловщаго спокойствія и 3) — хладнокровнымъ, видавшимъ виды, привыкшимъ къ дуэлямъ, бреттеромъ.
Послдняя попытка вызвала y одного изъ секундантовъ замчаніе:
— У тебя такой видъ, что не лучше-ли намъ вернуться и уложить тебя въ постель. У тебя очень не хорошій видъ.
Мой безграмотный противникъ былъ уже на мст. Онъ ходилъ крупными шагами по полянк (не помню по Лермонтову-ли или по кому другому).
Я опустился на камень и подъ впечатлніемъ обстановки тихонько заплъ:
— Куда, куда, куда вы удалились… Господи! Я не боюсь, но помоги мн, Господи, быть естественнымъ.
Я всталъ и подошелъ къ шептавшимся секундантамъ.
— Ну, чего же мы ждемъ, господа?
Защитники интересовъ моего противника развели руками.
— Ужасная непріятность! Всего одинъ только пистолетъ!.. Другого никакъ не могли розыскать. Нельзя же стрляться однимъ пистолетомъ?
Необычайно долговязый студентъ, цль появленія котораго была мн не совсмъ ясна, примирительно сказалъ:
— Отчего же — нельзя? Пусть по жребію — они выстрлятъ въ нихъ, или они въ нихъ, a затмъ передадутъ пистолетъ противной сторон.
— Я ничего не имю противъ, — согласился я.— Очень пріятно познакомиться. Вы тоже секундантъ?
— Нтъ,— сказалъ этотъ долговязый гигантъ, наклоняясь ко мн.— Я приглашенъ для отмриванія шаговъ.
Я взглянулъ на его ноги. Идея пригласить этого человка была не глупа. Ноги его могли обезвредить самаго лучшаго стрлка. Вроятно, подумалъ я, когда этотъ человкъ наклоняется къ ботинку, чтобы развязать зубами затянувшійся узломъ шнурокъ — его голова обрушивается внизъ съ головокружительной высоты.
— На нтъ и суда нтъ,— замтилъ мой противникъ, когда ему сказали, что пистолетъ только одинъ.— Обойдемся. Я предпочелъ бы, впрочемъ, какъ оскорбленный, стрлять первымъ.
— По жребію, по жребію!— донесся съ высоты голосъ отмривателя шаговъ.— Тяните жребій, a я отмрю шаги. Тридцать шаговъ.
Онъ провелъ носкомъ ноги черту на земл и, затмъ, сдлавъ колоссальный прыжокъ, понесся на своихъ страшныхъ ходуляхъ въ туманную даль.
— …Одиннадцать, двнадцать… Двадцать четыре, двадцать семь…
И затмъ издалека донесся его заглушенный разстояніемъ голосъ:
— …адцать …евять …идцать!…
— Ау-у-у!— крикнули секунданты.
— Ау-у-у!
Тянули жребій. Вышло, что первымъ стрлять будетъ мой противникъ. Онъ засверкалъ глазами, ляскнулъ зубами, и сказалъ:
— Ага-а… Вотъ теперь мы посмотримъ, чья возьметъ,
Насъ поставили на мста.
— Начинаемъ! Разъ… два…
Далеко, далеко отъ меня (хвала Господу, создавшему такія ноги) виднлась фигура человчка. Человчекъ поднялъ пистолетъ, прицлился и посл команды ‘три’, выстрлилъ.
Не будучи увренъ — раненъ я или нтъ — я заблагоразсудилъ не падать до выясненія истины.
Это было очень осторожное ршеніе, потому что по освидтельствованіи, я оказался цлехонькимъ.
— Ваша очередь стрлять,— сказалъ запыхавшійся секундантъ (онъ только что сбгалъ къ моему противнику за револьверомъ).
— Куда вы!— закричалъ онъ, оглядываясь.— Стойте на мст! Въ васъ же сейчасъ будутъ стрлять.
Противникъ мой, очевидно, былъ не такой дуракъ, какъ я о немъ думалъ.
Вмсто того, чтобы стоять на мст въ ожиданіи пули, онъ приблизился къ нашей групп и сказалъ:
— Господа! Разв вы не знаете, что дуэль запрещена закономъ?
Объ этомъ нужно было думать раньше,— закричали секунданты.— Вы первый его вызвали, вы первый въ него стрляли… теперь его очередь!
Дуэлянтъ кротко улыбнулся.
— Я, господа, вроятно, забылъ предупредить васъ, что я принципіальный противникъ дуэлей. Да и въ самомъ дл: разв не безсмыслица разршать принципіальные споры шальной пулей. Прямо-таки стыдно! Я думаю всякій благомыслящей человкъ согласится со мною. До свиданья!
Онъ сдлалъ намъ рукой привтственный жестъ, повернулся и ушелъ торопливой походкой человка, вспомнившаго, что онъ, уходя изъ дому, забылъ погасить раззорительное для экономнаго хозяина электричество.

РАЗСКАЗЪ О КОЛОКОЛЪ.

На случай, который я разскажу ниже, могутъ существовать только дв точки зрнія: автору можно поврить или не врить.
Автору очень хочется, чтобы ему поврили. Авторъ думаетъ, что читателя тронетъ это желаніе, потому что, обыкновенно, всякому автору въ глубокой степени безразлично — вритъ ему читатель или нтъ. Писатель палецъ-о-палецъ не ударитъ, чтобы заслужить безусловное довріе читателя.
Авторъ же нижеписаннаго — въ отдльномъ абзац постарается привести нкоторыя доказательства тому, что весь разсказъ не выдумка, a дйствительный случай.
Именно,— авторъ даетъ честное слово.

Глава I.

Однажды, въ конц Великаго поста, въ нашъ городъ привезли новый мдный колоколъ и повсили его на самомъ почетномъ мст въ соборной колокольн.
О колокол говорили, что онъ невеликъ, но звучитъ такъ прекрасно, что всякій слышавшій умиляется душой и плачетъ отъ раскаянія, если совершилъ что-нибудь скверное.
Впрочемъ, и не удивительно, что про колоколъ ходили такіе слухи: онъ былъ отлитъ на завод по предсмертному завщанію и на средства одного маститаго врующаго беллетриста, весь вкъ писавшаго пасхальные и рождественскіе разсказы, герои которыхъ раскаивались въ своихъ преступленіяхъ при первомъ звук праздничныхъ колоколовъ.
Такимъ образомъ, писатель какъ бы воздвигъ памятникъ своему кормильцу и поильцу — и отблагодарилъ его.

Глава II.

Едва запли пвчіе въ Великую ночь: ‘Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ’…, какъ колоколъ, управляемый опытной рукой понамаря, вздрогнулъ и залился негромкимъ радостнымъ звономъ.
Семейство инспектора страхового общества Холмушина сидло въ столовой въ ожиданіи свяченаго кулича, потому что погода была дождливая и никто, кром прислуги, не рискнулъ пойти въ церковь.
Услышавъ звукъ колокола, инспекторъ поднялъ голову и сказалъ, обращаясь къ жен:
— Да! Забылъ совсмъ теб сказать: вдь я нахожусь въ незаконной связи съ гувернанткой нашихъ дтей, двицей Врой Кознаковой. Ты ужъ извини меня, пожалуйста!
Сидвшая тутъ же гувернантка прислушалась къ звону колокола, вспыхнула до корней волосъ и возразила:
— Хотя это, конечно, и правда, но я должна сознаться, что, въ сущности, не люблю васъ, потому что вы старый и ваши уши поросли противнымъ мохомъ. A вступила съ вами въ близкія отношенія, благодаря деньгамъ. Должна сознаться, что мн больше нравится вашъ длопроизводитель Облаковъ, Василій Петровичъ. О, пощадите меня!
— Могу-ли я васъ обвинять,— пожала плечами жена Холмушина,— когда мой средній сынъ Петичка не мужній, a отъ доктора Верхоносова, съ которымъ я встрчалась во время оно въ Москв.
— Очевидно, докторъ Верхоносовъ былъ большой мошенникъ?— прислушиваясь къ звуку колокола и покачивая головой, прошепталъ Петенька, гимназистъ четвертаго класса.
— Почему?
— Вроятно, я въ него удался: можете представить въ третьей четверти y меня поставлены 2 единицы, a я переправилъ ихъ на 4, да и показалъ отцу.
— Дит!— снисходительно улыбнулась старая нянька. — Сколько я y васъ, господа вы мои, сахару перетаскала за все время, такъ это и пудами не сосчитать. Анадысь банку съ вареньемъ выла, a потомъ разбила, да на Анюточку и свалила, будто она разбила.
— Ничего!— махнула рукой маленькая Аня.— За банку мн только два подзатыльника и попало, a того, что я вчера въ папиномъ кабинет фарфороваго медвдя разбила — никто и не знаетъ.
Инспекторъ всталъ, потянулся и сказалъ:
— Пойти разв въ кабинетъ написать въ правленіе нашего общества заявленіе, что я третьяго дня застраховалъ безнадежно чахоточнаго, подсунувъ вмсто него доктору для осмотра здоровяка, кондуктора конки.
— Какъ же вы пошлете это заявленіе, — возразила горничная Нюша,— если я вчера изъ коробки на вашемъ письменномъ стол вс почтовыя марки покрала.
— Жаль,— сказалъ инспекторъ.— Ну, все равно — поду къ полицеймейстеру, заявляю ему, потому что это дло — уголовное.

Глава III.

Инспекторъ одлся и вышелъ на улицу. Колоколъ звонилъ… Нищій подошелъ къ нему и укоризненно сказалъ:
— Вы мн уже третій годъ даете то дв, то три копйки при каждой встрч. Гд y васъ глаза-то были?
— A что?
— Да я въ сто разъ, можетъ быть, богаче васъ, y меня есть два дома на Московской улиц.
Какой-то запыхавшійся человкъ съ размаху налетлъ на нихъ и торопливо спросилъ:
— Гд тутъ принимаютъ заявленія о побг съ каторги?
— Пойдемъ вмст, — сказалъ инспекторъ. — Мн нужно заявить тоже объ уголовномъ дльц.
— И я съ вами,— привязался нищій.— Вдь, я одинъ-то домъ нажилъ неправильнымъ путемъ — обошелъ сиротку одну. Лтъ двадцать, какъ это было — да ужъ теперь заодно заявить, что-ли?
Вс трое зашагали по оживленной многолюдной улиц, по которой сновала одинаково настроенная публика. Кто шелъ въ участокъ, кто къ прокурору, a одинъ спшилъ даже къ любовниц, чтобы признаться ей, что любитъ жену больше, чмъ ее.
Вс старательно обходили купца, стоявшаго на колняхъ безъ шапки посреди улицы. Купецъ вопилъ:
— Покупатели! Ничего нтъ настоящаго y меня въ магазин — все фальшивое! Мыло, масло, табакъ, икра — даже хлбъ! Какъ это вы терпли до сихъ поръ,— удивляюсь.
— Каяться вы вс мастера,— возразилъ шедшій мимо покупатель,— a того, что я теб вчера фальшивую сторублевку подсунулъ,— этого, ты небось не знаешь. Эй, господинъ, не знаете, какой адресъ прокурора?

Глава IV.

Въ участк было шумно и людно.
Приставъ и нсколько околоточныхъ сортировали постителей по группамъ — мошенниковъ отдльно, грабителей отдльно, a мелкихъ жуликовъ просто отпускали.
— Вы что? Ограбленіе? Что? Вексель поддлали! Такъ чего же вы лзете? Ступайте домой, и безъ васъ есть много поважне. Это кто? Убійца? Ты, можетъ, врешь! Свидтели есть? Господа! Ради Бога, не вс сразу — всмъ будетъ мсто. Сударыня, куда вы лзете съ вашимъ тайнымъ притономъ разврата?! Не держите его больше и конецъ. Ты кто? Конокрадъ, говоришь? Паспортъ! Вы что? Я сказалъ вамъ уже — уходите!
— Господинъ приставь! Какъ-же такъ уходите? A что y меня два года фабрика фальшивыхъ полтинниковъ работаетъ — это, по вашему, пустяки?
— Ахъ, ты Господи! Сейчасъ только гравера со сторублевками выгналъ, a тутъ съ вашими полтинниками буду возиться.
— Да, вдь то бумага, дрянь — вы сами разсудите. A тутъ металлъ! Работа по металлу! Уважьте!
— Ступайте, ступайте. Это что? Что это такое въ конвертик? Больше не беру. Ни-ни!
Полиціймейстеръ вышелъ изъ своего кабинета и крикнулъ:
— Это еще что за шумъ! Вы мшаете работать. Я какъ разъ подсчитывалъ полученные отъ евре… Эй, гм! Кто тамъ есть! Ковальченко, Сдыхъ! Это, наконецъ, невозможно! Бгите скоре къ собору, возьмите товарищей, остановите звонаря и снимите этотъ несносный колоколъ. Да остерегайтесь, чтобы онъ не звякнулъ какъ нибудь нечаянно.

Глава V.

Колоколъ сняли…
Онъ долго лежалъ y задней стны соборной ограды, дожди его мочили и отъ собственной тяжести онъ уже наполовину ушелъ въ землю. Изрдка мальчишки, ученики приходского училища, собирались около него поиграть, тщетно совали внутрь колокола рученки съ цлью найти языкъ — языкъ давно уже, по распоряженію полиціймейстера, былъ снятъ и употребленъ на гнетъ для одной изъ бочекъ съ кислой капустой, которую полиціймейстеръ ежегодно изготовлялъ хозяйственнымъ способомъ для надобностей нижнихъ чиновъ пожарной команды.
Долго бы пришлось колоколу лежать въ бездйствіи, уходя постепенно въ мягкую землю — но пріхали однажды какіе-то люди, взвалили его на ломовика, увезли и продали на заводъ, выдлывавшій мдныя пуговицы для форменныхъ мундировъ.
Теперь, если вы увидите чиновничій или полицейскій мундиръ, плотно застегнутый на пуговицы — блестящія серебряныя пуговицы — знайте, что подъ тонкимъ слоемъ серебра скрывается мдь.
Пуговицы хорошія, никогда сами собою не разстегиваются, a если объ одну изъ нихъ нечаянно звякнетъ орденокъ на груди, то звукъ получается такой тихій, что его даже владлецъ ордена не разслышитъ.

РЕСТОРАНЪ ‘ВЕНЕЦІАНСКІЙ КАРНАВАЛЪ’.

Глава I.

Открытіе.

Недавно, плывя по лнивому венеціанскому каналу на лнивой гондол, управляемой лнивымъ грязноватымъ парнемъ, я подумалъ отъ-нечего-длать:
— Что если бы судьба занесла моего отца въ Венецію? Какую бы торговлю открылъ этотъ неугомонный купецъ, этотъ удивительный безпокойный коммерсантъ?’
И тутъ же я мысленно отвтилъ самъ себ:
— Торговлю лошадиной упряжью открылъ бы мой отецъ. И если бы черезъ мсяцъ онъ ликвидировалъ предпріятіе за отсутствіемъ покупателей, то его коммерческая жилка потянула бы его на другое предпріятіе: торговлю велосипедами.
О, Боже мой! Есть такой сортъ неудачниковъ, который всю жизнь торгуетъ на венеціанскихъ каналахъ велосипедами.
Исторія ресторана ‘Венеціанскій карнавалъ’, этого страннаго чудовищнаго предпріятія,— до сихъ поръ стоитъ передо мною во всхъ подробностяхъ, хотя прошло уже двадцать два года съ тхъ поръ — какъ быстро несемся мы къ могил..
Я былъ тогда настолько малъ, что вс люди казались мн громадными, значительными, достойными всяческаго уваженія и преклоненія, a значительне и умне всхъ казался мн отецъ, несмотря на то, что къ тому времени три бакалейныхъ магазина его сгорли или прогорли — я въ т годы не могъ уяснить себ разницы между этими двумя почти одинаковыми словами.
Глухіе разговоры объ открытіи ресторана начались среди взрослыхъ давно, и чмъ дальше, тмъ больше росла и укрплялась эта идея. Мн трудно прослдить полное ея развитіе и начало осуществленія, потому что въ воспоминаніяхъ дтства часто, на каждомъ шагу, встрчаются черные зіяющіе провалы, которые ослабвшая память не можетъ ничмъ засыпать.. Лучше ужъ обходить эти бездны, не пытаясь изслдовать ихъ туманную глубину,— а то еще завязнешь и не выберешься на свжій воздухъ.
Основаніе ресторана ‘Венеціанскій карнавалъ’ я считаю съ того момента, когда стекольщикъ подарилъ мн кусокъ оконной замазки, которая цликомъ пошла на задлываніе замочныхъ скважинъ въ дверяхъ. Какъ членъ нашей дятельной семьи, я хотлъ этой работой внести свою скромную лепту въ общее строительство, но меня поколотили, и я до вечера просидлъ въ углу за печкой, слдя за остаткомъ замазки, прилипшей къ башмаку моего отца и весело носившейся съ нимъ изъ угла въ уголъ…
Вотъ — замазка на башмак отца, запахъ краски и растерянное лицо матери — это и было начало ‘Венеціанскаго карнавала’.
Открывая ‘Карнавалъ’, отецъ, очевидно, искалъ новые пути. Нсколько уже существовавшихъ ресторановъ сгруппировались въ центр на главныхъ улицахъ нашего городка и влачили они прежалкое существованіе, a отецъ выбралъ для своего предпріятія окраину — одну изъ безчисленныхъ ‘продольныхъ’, кольцомъ опоясавшихъ центръ… Мать возражала:
— Вотъ глупости! Ну, кто пойдетъ сюда? Что за глушь! Вдь это форменная слободка.
Отецъ дружески хлопалъ ее по рук:
— Ничего… Будущее покажетъ.
Мн очень понравилась большая прохладная комната, сплошь уставленная блоснжными столами, солидный буфетъ и прилавокъ, украшенный бутылками и вкусными закусками.

Глава II.

Персоналъ ‘Венеціанскаго карнавала’.

Штатъ прислуги былъ невеликъ (отецъ предполагалъ значительно увеличить его на будущее время) — слуга Алексй, поваръ и поваренокъ.
Алексй обворожилъ меня своей особой: отъ него такъ вкусно пахло потомъ здороваго, сильнаго парня, онъ былъ такъ благожелательно лнивъ, такъ безумно храбръ, такъ ловко воровалъ y отца папиросы, что мечтой моей жизни сдлалось — быть во всемъ на него похожимъ, a впослдствіи постараться заполучить себ такое же мстечко, которое онъ занималъ теперь съ присущимъ ему одному презрительнымъ шикомъ. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечталъ: ‘ахъ, когда-то y меня еще будутъ такія длинныя кривыя ноги’, терся объ его выгорвшій засаленный пиджакъ, и думалъ ‘сколько еще лтъ нужно ждать, что бы моя курточка приняла такой пріятный уютный видъ’. Да! Это былъ настоящей человкъ.
— Алексй!— спрашивалъ я, положивъ голову на его животъ (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь въ чуланъ со състнымъ, или на диванъ въ пустынной билліардной и, лежа въ удобныхъ позахъ, съ наслажденіемъ вели длинные разговоры).— Алексй! Могъ бы ты поколотить трехъ матросовъ?
— Я? Трехъ?
Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.
— Я пятерыхъ колотилъ по мордасамъ.
— A что же они?
— Да что-жъ… убжали.
— A разбойники страшне?
— Разбойники? Да чмъ же страшне? Только что людей ржутъ, а то такіе же люди, какъ и мы съ тобой.
— Ты бы могъ ихъ поубивать?
Онъ усмхался прекрасными толстыми губами (никогда y меня не будетъ такихъ толстыхъ губъ — печально думалъ я):
— Да ужъ получили бы они отъ меня гостинецъ…
— A ты кого-нибудь убивалъ?
— Да… бывало…— звота и плевокъ прерывали его рчь (прекрасная звота! чудесный неподражаемый плевокъ!) — въ Перекоп четырехъ зарзалъ.
Это чудовищное преступленіе леденило мой мозгъ. Что за страшная личность! Что ему, въ сущности, стоитъ зарзать сейчасъ и меня, безпомощнаго человка.
— A знаешь, Алексй, — говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо,— я y папы для тебя сегодня выпрошу двадцать папиросокъ.
— Просить не надо,— разсудительно качаетъ головой этотъ худощавый головорзъ.— Лучше украдь потихоньку.
— Ну, украду.
— A что, Алексй, если бы тебя кто-нибудь обидлъ?.. Что бы ты…
— Да ужъ разговоръ короткій былъ бы…
— Убилъ бы? Задушилъ?
— Какъ щененка. Одной рукой.
Онъ цинично смется. У меня по спин ползетъ хо лодокъ:
— A папу… Ну, если бы, скажемъ, папа отказалъ теб отъ мста?
— A что-жъ твой папа? Брилліантовый, что-ли? Туда ему и дорога.
Посл такого разговора я цлый день бродилъ, какъ потерянный, нося въ сердц безмрную жалость къ обреченному отцу. О, Боже! Этотъ большой высокій человкъ все время ходилъ по краю пропасти, и даже не замчалъ всего ужаса своего положенія. О, если бы суровый Алексй смягчился…
Поваръ Никодимовъ, изгрызанный жизнью старичекъ, былъ человкъ другого склада: онъ былъ скептикъ и пессимистъ.
— Къ чему все это?— говаривалъ онъ, сидя на скамеечк y воротъ.
— Что такое?— спрашивалъ собесдникъ.
— Да это… все.
— Что все?
— Вотъ это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собесдникъ бывалъ озадаченъ.
— А… какъ же?
— Да никакъ. Очень просто.
— Однако же…
— Чего тамъ ‘однако же!’. Глупо. Я, напримръ, Никодимовъ. Да, можетъ быть, я желаю быть Альфредомъ? ! Что вы на это скажете?
— Не имете права.
— Да? Мерси васъ за вашу глупость. A они, значитъ, имютъ право свое это ресторанное заведеніе называть ‘Венеціанскій карнавалъ’? Почему? Что такое? Гд карнавалъ? Почему венеціанскій? Безсмысленно. A почему, напримръ, я въ желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? A почему въ супъ — вкусно. Все это не то, не то, и не то.
Въ глазахъ его читалась скорбь.
Однажды мать подарила ему почти новые отцовскіе башмаки. Онъ взялъ ихъ съ благодарностью. Но, придя въ свою комнату, поставилъ подарокъ на столъ и за стоналъ:
— Все это не то, не то, и не то!
Пахло отъ него жаренымъ лукомъ. Если Алекся я любилъ и гордился имъ, если къ Никодимову былъ равнодушенъ, то поваренка Мотьку ненавидлъ всмъ сердцемъ. Этотъ мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первомъ мст.
— A что, Мотька,— самодовольно сказалъ я однажды,— мн мама сегодня дала рюмку водки на зубъ подержать — y меня зубъ боллъ. Прямо огонь!
— Подумаешь — счастье! Я иногда такъ наржусь водкой, какъ свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да, и, вообще, я веду нетрезвый образъ жизни.
— Да?— равнодушно сказалъ я, скрывая бшеную зависть (гд онъ подцпилъ такую красивую фразу?).— A я нынче пробовалъ со ступенекъ прыгать — уже съ четвертой могу.
— Удивилъ!— дерзко захохоталъ онъ.— Да меня анадысь кухарка такъ сверху толкнула, что я вс ступеньки пересчиталъ. Морду начисто стеръ. Что кровищи вышло — страсть!
Положительно, этотъ ребенокъ былъ неуязвимъ.
— Мой отецъ, — говорилъ я, напряженно шаркая ногой по полу,— поднимаетъ одной рукой три пуда.
— Эге! Удивилъ! A y меня отца и вовсе нтъ.
— Какъ нтъ? A гд же онъ?
— Нтъ, и не было. Одна матка есть. Что, взялъ?
— A чмъ же лучше, если отца нтъ? По моему, хуже…
— Ахъ ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отецъ за ухо дернетъ, a меня накося! Никакой отецъ не дернетъ.
Этотъ поваренокъ умлъ устраиваться въ жизни. Никогда мн не случалось видть человка, который бы жилъ съ такимъ комфортомъ и такъ независимо, какъ этотъ поваренокъ. Однажды я признался ему, что не люблю его.
— Удивилъ!— захохоталъ онъ.— A я не только тебя не люблю, но плевать хотлъ и растереть.
Я, молча, ушелъ, и про себя ршилъ: лтъ черезъ тридцать, когда я выросту, этотъ мальчишка вылетитъ изъ нашего дома.

Глава III.

Торговля.

Въ первый день на открытіи ресторана было много народа: священникъ, дьяконъ, наши друзья и знакомые. Вс ли, пили, и, чокаясь, говорили:
— Ну… дай Богъ. Какъ говорится.
— Спасибо,— повторялъ всмъ растроганный отецъ.— Ей Богу, спасибо.
Я сидлъ возл него и знакомые спрашивали:
— Ну, какъ ты поживаешь? Прехорошенькій мальчишка! Славный ребенокъ.
Они цловали меня и трепали по щек.
— Ага, — разсуждалъ я, — разъ я такой хорошій — можно отъ нихъ кое-что и подцпить.
Когда отецъ ушелъ распорядиться насчетъ вина, я обратился къ толстому купцу, который называлъ меня ‘славнымъ мужчиной и наслдникомъ’.
— Дайте мн сардинку, которую вы кушаете.
— Я теб дамъ такую сардинку,— прошепталъ купецъ,— что ты со стула слетишь. Худая благожелательная дама, назвавшая меня достойнымъ ребенкомъ, ла икру.
— Можно мн кусочекъ,— обратилъ я на нее молящій взоръ.
— Пошелъ вонъ, дуракъ. Проси y матери.
— Ловкая,— подумалъ я. — A если я уже получилъ y матери.
Пришелъ отецъ.
— Ну, сказалъ толстый купецъ.— Теперь за здоровье вашего наслдника. Дай Богъ, какъ говорится.
Я почувствовалъ себя героемъ.
— A что,— сказалъ я поваренку посл обда,— a они за мое здоровье пили.
— Удивилъ, — пожалъ плечами этотъ неуязвимый мальчишка,— да мн мать вчера чуть голову не разбила водочной бутылкой — и то ничего.
На другой день ресторанъ открыли въ 12 часовъ утра. Было жаркое лто и вся пустынная улица съ рядомъ мелкихъ домишекъ дремала въ горячей пыли. Отецъ сидлъ на крыльц и читалъ газету. Въ половин третьяго всталъ, полюбовался на вывску ‘Венеціанскій карнавалъ’, и пошелъ распорядиться насчетъ обда.
Въ этотъ день въ ‘Венеціанскомъ карнавал’ не было ни одного гостя.
— Ничего,— сказалъ отецъ вечеромъ:— еще не привыкли.
— Да кому же привыкать,— возразила мать.— Тутъ вдь и народу нтъ.
— Зато и конкурренціи нтъ! A въ центр эти рестораны, какъ сельди въ бочк. И жалко ихъ и смшно.
На второй день въ три часа пополудни въ ресторанъ зашелъ неизвстный человкъ въ форменномъ картуз. Все пришло въ движеніе: Алексй схватилъ салфетку и сталъ бгать по ресторану, размахивая ею, какъ побжденные — блымъ флагомъ. Отецъ, скрывая приливъ радости, зашелъ солидно за прилавокъ, a сестренка помчалась на кухню предупредить повара, что ‘каша заваривается’.
— Чмъ могу служить?— спросилъ отецъ.
— Не найдется-ли размнять десяти рублей?— спросилъ незнакомецъ.
Ему размняли и онъ ушелъ.
— Уже заходятъ,— сказалъ отецъ.— Хорошій знакъ. Начинаютъ привыкать.
И его взглядъ задумчиво и выжидательно бродилъ по пыльной улиц, по которой шатались пыльныя куры, ребенокъ съ деревянной ложкой въ зубахъ и голыми ногами, да тащился, держась за стны, подвыпившій человкъ, очевидно, еще не привыкшій къ нашему ‘Карнавалу’, и накачавшій себя гд-либо въ центр или на базар…
Улица дремала, и только порывистый Мотька, мчавшійся изъ мелочной, оживлялъ пейзажъ.
— Мотька,— остановилъ я его,— меня скоро учить начнутъ. Что, сълъ?
— Удивилъ!— захихикалъ онъ.— A меня не будутъ совсмъ учить. Это, братъ, получше.
Этотъ поваренокъ даже пугалъ меня своей увертливостью и умньемъ извлечь выгоду изъ всего…
Только на третій день богъ Меркурій и богъ Вакхъ сжалились надъ моимъ отцомъ и спустились на землю въ вид двухъ чрезвычайно застнчивыхъ юношей, собравшихся вести разгульную, порочную жизнь.
Эти юноши зашли въ ‘Венеціанскій карнавалъ’ уже вечеромъ и, забившись въ уголокъ, потребовали себ графинчикъ водки и закуски ‘позабористе’.
Отецъ держался бодро, но втайн былъ потрясенъ, a Алексй такъ замахалъ блой салфеткой, что самый жестокій побдитель былъ бы тронутъ и отдалъ бы приказъ прекратить бомбардировку крпости.
Когда показалась въ дверяхъ не врившая своимъ глазамъ мать, отецъ подмигнулъ ей и засмялся счастливымъ смхомъ.
— A что!? Вотъ теб и трущоба!
Все населеніе ‘Венеціанскаго карнавала’ высыпало въ залъ, чтобы полюбоваться на диковинныхъ юношей. Сестренки прятались въ складкахъ платья матери, поваръ Никодимовъ высовывалъ изъ дверей свою худую физіономію, забывъ о заказанныхъ биткахъ, a Мотька, за его спиной, таращилъ глаза такъ, будто бы въ ресторанъ забрели попировать двое разукрашенныхъ перьями индйцевъ.
Юноши, замтивъ ту сенсацію, которую они вызвали, отнесли ее на счетъ своихъ личныхъ качествъ и пріободрились.
Одинъ откашлялся, передернулъ молодцевато плечами и сказалъ другому не совсмъ натуральнымъ басомъ:
— A что не шарахнуть ли намъ по лампадочк?
Другой согласился съ тмъ, что шарахнуть самое подходящее время, и оба выпили водки съ видомъ людей, окончательно махнувшихъ рукой на спасеніе гршной души въ будущей жизни.
Вторую рюмку, по предложенію младшаго юноши, ‘саданули’, третью ‘вдолбили’, и такъ они развлекались этой невинной игрой до тхъ поръ, пока графинчикъ ни опустлъ, a юноши — ни наполнились до краевъ.
Отецъ приблизился къ нимъ, дружелюбно хлопнулъ старшаго по плечу и сказалъ:
— Ахъ, господа! Я такъ вамъ благодаренъ… Вы, такъ сказать, кладете основаніе… Починъ, какъ говорится, дороже денегъ. Разршите мн по этому случаю угостить васъ бутылочкой вина за мой счетъ.
Старшій юноша не прекословилъ. Кивнулъ головой и сказалъ:
— Царапнемъ. Какъ ты думаешь?
Младшій согласился съ тмъ, что ‘разсосать’ бутылочку вина ‘недурственно’.
Онъ показался мн тогда образцомъ благодушія, веселья и изящнаго балагурства.
Юноши выпили вино и, когда спросили счетъ за съденное и выпитое раньше, отецъ категорически воспротивился этому.
— Ни за что я этого не позволю,— твердо сказалъ онъ.— Будемъ считать, что вы мои гости.
— Да какъ же такъ,— простоналъ младшій, хватаясь за воспаленную голову.— Это какъ будто не того…
— Мм… да-съ,— поддержалъ старшій.— Оно не совсмъ ‘фельтикультяпно’.
Отецъ, наоборотъ, нашелъ въ своемъ поступк вс признаки этого джентльменскаго понятія, и юноши, одаривъ Алекся двугривеннымъ, ушли, причемъ походка ихъ поразила меня своей сложностью и излишествомъ движеній. Два ряда столовъ указывали имъ прямой фарватеръ, выводившій на широкое открытое море — на улицу, но юноши, какъ два утлыхъ суденышка, по терявшихъ руль, долго носились и кружились по комнат пока одинъ ни слъ на мель, полетвъ съ размаха на столъ, a другой, пытаясь взять его на буксиръ, рухнулъ рядомъ.
Мощный Алексй снялъ ихъ съ мели, вывелъ на улицу и они поплыли куда-то вдаль, покачиваясь и стукаясь боками о стны…

Глава ІV.

Печальные дни.

Лто прошло и осень раскинула надъ городомъ свое срое, мокрое крыло. Пыль на нашей улиц замсилась въ блую липкую грязь, дождь тоскливо постукивалъ въ оконныя стекла, въ комнатахъ было темно, неуютно, и казалось, что міръ уже кончается, что жить не стоитъ, что надъ всмъ пронесся упадокъ и смерть.
Память моя сохранила лица и наружность всхъ постителей, перебывавшихъ въ ‘карнавал’… Съ начала его основанія, ихъ было семь человкъ: два старыхъ казначейскихъ чиновника, хромой провизоръ, околоточный, управскій служащій, помщикъ Трещенко, y котораго сломалась бричка, какъ разъ противъ нашего ресторана и неизвстный рыжеусый человкъ, плотно пообдавшій и заявившій, что онъ забылъ деньги дома въ карман другого пиджака. Этотъ человкъ такъ и не принесъ денегъ: я ршилъ, что или y него сгорлъ домъ, или воры украли пиджакъ, или, по-просту, его укокошили разбойники. И мн было искренно жаль рыжеусаго неудачника.
…Былъ особенно грустный день. Втеръ рвалъ послдніе листья мокрыхъ облзлыхъ уксусныхъ деревьевъ, уныло высовывавшихся изъ-за грязныхъ досчатыхъ заборовъ. Улица была пустынна, мертва, и двери ‘карнавала’, которыя такъ гостепріимно распахивались лтомъ, теперь были плотно закрыты, поднимая адскій визгъ, когда кто-либо изъ насъ безпокоилъ ихъ.
Я сидлъ съ Алексемъ въ пустой билліардной и, куря папироску, изготовленную изъ спички, обернутой бумагой, слушалъ:
— И вотъ, братецъ мой, приходить ко мн генералъ и говоритъ: ‘Вы будете Алексй Дмитричъ Моргуновъ?’. ‘Такъ точно, я. Садитесь, пожалуйста’. ‘Ничего, говоритъ. Я и постою’. ‘А только, говоритъ, такое дло, что моя дочка васъ видла и влюбилась, a я васъ прошу отступиться’.— Чего-съ? Не желаю!’. ‘Я вамъ, говоритъ, домъ подарю, пару лошадей и десять тысячъ!’. ‘Не нужно, говорю, мн ни золота вашего, ни палатъ, потому все это y васъ наворовано, a дочка ваша должна нынче же ко мн притить!’. Видалъ? Вотъ онъ и говоритъ: ‘А я полиціймейстеру заявлю объ такомъ вашемъ дл’. ‘Да сдлай милость. Хучь самому околодочному’. Взялъ его за грудки, да и вывелъ, несмотря, что генералъ. Ну, хорошо. Прізжаетъ полиціймейстеръ. ‘Вы Алексй Моргуновъ?’.— ‘А теб какое дло?’.— ‘Такое, говоритъ, что на васъ жалоба’. ‘Одинъ дуракъ, говорю жалуется, a другой слушаетъ’. ‘Отступитесь,— говоритъ,— Алексй Дмитричъ. А то, говоритъ, добромъ не кончится’… ‘Чего-съ? Ахъ ты, селедка полицейская’. ‘Прошу, говоритъ, не выражаться, а то взводъ городовыхъ пришлю и дло все закончу’. ‘Присылай, говорю. Схватилъ его за грудки, да въ дверь. Ну, хорошо. Прізжаетъ взводъ, ружья наголо — прямо ко мн!..
Сердце мое замерло… Я зналъ храбрость этого молодца, былъ увренъ въ его дикомъ неукротимомъ мужеств и свирпости, но страшныя слова ‘ружья наголо’ и ‘взводъ’ потрясли меня. Я посмотрлъ на него съ тайнымъ ужасомъ, замеръ отъ предчувствія самаго страшнаго и захватывающаго въ его героической борьб съ генераломъ, — но въ это время скрипнула дверь… вошелъ отецъ. Онъ былъ суровъ и чмъ-то разстроенъ.
— Вотъ ты гд, каналья, — проворчалъ онъ. — Мн это надоло! Цлые дни валяешься по диванамъ, воруешь папиросы, a на столахъ въ ресторан на цлый палецъ пыли. Получай разсчетъ и уходи по добру, по здорову.
Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то. Я вскрикнулъ и закрылъ лицо руками… Вотъ оно! Только бы не видть, какъ этотъ страшный безжалостный забіяка будетъ рзать отца, такъ неосторожно разбудившаго въ немъ звря. Только бы не слышать стоновъ моего несчастнаго родителя!
Алексй спрыгнулъ съ дивана, выпрямился, потомъ наклонился и, упавъ на колни, завопилъ плачущимъ голосомъ:
— Вотъ чтобъ я лопнулъ, если бралъ папиросы. Чтобъ меня разорвало, если я не стиралъ пыли нынче утромъ! Только дв папиросочки и взялъ! Что-жъ его стирать пыль, если все равно уже недля, какъ никто въ ресторанъ не идетъ! Простите меня — я никогда этого не сдлаю! Извините меня!
О, чудо! Это крушитель генераловъ и полиціймейстеровъ хныкалъ, какъ младенецъ.
— Я исправлюсь! — кричалъ онъ, бгая за отцомъ на колняхъ, съ проворствомъ и искусствомъ, поразившими меня. — Я и не курю вовсе! Да и пыли-то вовсе нтъ!
— Э, все одинъ чортъ, — устало сказалъ отецъ.— Я закрываю ресторанъ. Наторговались.

Глава V.

Ликвидація.

… Рядъ столовъ, съ которыхъ были содраны скатерти, напоминалъ аллею надгробныхъ плитъ… Драпировки висли пыльными клочьями — впрочемъ, скоро и ихъ содралъ бойкій чрезвычайно разговорчивый еврей. Уже не пахло такъ весело и общающе замазкой и масляной краской — въ комнатахъ стоялъ запахъ пыли, пустоты и смерти.
Въ темной столовой наша семья додала запасы консервовъ и паштетовъ, какіе-то мрачные, зловщіе выползшіе изъ невдомыхъ трущобъ родственники съ карканьемъ пили изъ стакановъ вино — остатки погреба ‘Венеціанскаго карнавала’,— a въ кухн поваръ Никадимовъ сидлъ на табуретк съ грязнымъ узелкомъ въ рукахъ и шепталъ саркастически:
— Все это не то, не то и не то!..
Посуда была свалена въ кучу въ темномъ углу, a Мотька сидлъ верхомъ на ведр и чистилъ картофель — больше для собственной практики и самоуслажденія, чмъ по необходимости.
Я бродилъ среди этого разгрома, закаляя свое нжное дтское сердце, и мн было жалко всего — Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировокъ, Алекся и вывски, потускнвшей и осунувшейся.
Отецъ позвалъ меня.
— Сходи, купи бумаги и большихъ конвертовъ. Мн нужно кое-кому написать.
Я одлся и побжалъ. Вернулся только черезъ полчаса.
— Почему такъ долго?— спросилъ отецъ.
— Да тутъ нигд нтъ! Вс улицы обгалъ… Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужасъ.
— Ага… — задумчиво прошепталъ отецъ. — Такой большой раіонъ и ни одного писчебумажнаго магазина. А… гм… Не идея-ли это? Попробую-ка я открыть тутъ писчебумажный магазинъ!..
— A что, — говорилъ я Мотьк вечеромъ того-же дня.— A отецъ открываетъ конверточный магазинъ.
— Большая штука! — вздернулъ плечами этотъ анаемскій поваренокъ.— A моя матка отдаетъ меня къ сапожнику. Сапожникъ, братъ, какъ треснетъ колодкой по головешкъ — такъ и растянешься. Какой человкъ слабый — то и сдохнетъ. Это теб не конверты!
И въ сотый разъ увидлъ я, что ни мн, ни отцу не угнаться за этимъ практичнымъ ребенкомъ, который такъ умло и ловко устраивалъ свои делишки.
Аверченко Аркадий Тимофеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Шалуны и ротозеи, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915
  2. Избранные рассказы, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1913
  3. Дикое мясо, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  4. Из ‘Художественно-юмористического календаря-альманаха на 1914 год’, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1914
  5. Рай на земле, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1922
  6. Позолоченные пилюли, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  7. Из книги ‘Физиология и анатомия человека’, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  8. Волчьи ямы, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915
Электронная библиотека