Избранные рассказы, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1913

Проза
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Т. Аверченко.

Избранные разсказы.

Изданіе редакціи журнала ‘Пробужденіе’.

С.-Петербургъ.

1913.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Автобiография
Курильщики опiума
Еврейскiй анекдотъ
Преступники
Одинокiй Гржимба
Дитя
Городовой Сапоговъ
Гераклъ
Славный ребенокъ

АВТОБІОГРАФИЯ

Еще за пятнадцать минутъ до рожденія я не зналъ что появлюсь на блый свть. Это само по себ пустячное указаніе я длаю лишь потому, что желаю опередить на четверть часа всехъ другихъ замчательныхъ людей, жизнь которых съ утомительнымъ однообразіемъ описывалась непременно съ момента рожденія. Ну, вотъ.
Когда акушерка преподнесла меня отцу, онъ съ видомъ знатока осмотрлъ то, что я изъ себя представлялъ, и воскликнулъ:
— Держу пари на золотой, что это мальчишка!
— Старая лисица!— подумалъ я, внутренно усмхнувшись,— ты играешь наврняка.
Съ этого разговора и началось наше знакомство, а потомъ и дружба.
Изъ скромности я остерегусь указать на тотъ фактъ, что въ день моего рожденія звонили въ колокола, и было всеобщее народное ликованіе. Злые языки связывали это ликованіе съ какимъ-то большимъ праздникомъ, совпавшимъ съ днемъ моего появленія на свтъ, но — я до сихъ поръ не понимаю — при чемъ здсь еще какой-то праздникъ?
Приглядвшись къ окружающему, я ршилъ, что мн нужно, первымъ долгомъ, вырости. Я исполнялъ это съ такимъ тщаніемъ, что къ восьми годамъ увидлъ однажды отца, берущимъ меня за руку. Конечно, и до этого отецъ неоднократно бралъ меня за указанную конечность, но предыдущія попытки являлись не боле, какъ реальными симптомами отеческой ласки. Въ настоящемъ же случа онъ, кром того, нахлобучилъ на головы себ и мн по шляп — и мы вышли на улицу.
— Куда это насъ черти несутъ?— спросилъ я съ прямизной, всегда меня отличавшей.
— Теб надо учиться.
— Очень нужно! Не хочу учиться.
— Почему?
Чтобы отвязаться, я сказалъ первое, что пришло въ голову:
— Я боленъ.
— Что у тебя болитъ?
Я перебралъ на память все свои органы выбралъ самый нжный:
— Глаза.
— Гм… Пойдемъ къ доктору.
Когда мы явились къ доктору, я наткнулся на него, на его паціента и свалилъ маленькій столикъ.
— Ты, мальчикъ, ничего ршительно не видишь?
— Ничего, — отвтилъ я, утаивъ хвостъ фразы, который докончилъ въ ум:
— … хорошаго въ ученьи.
Такъ я и не занимался науками.

* * *

Легенда о томъ, что я мальчикъ больной, хилый, который не можетъ учиться — росла и укрплялась, и больше всего объ этомъ заботился я самъ.
Отецъ мой, будучи по профессіи купцомъ, не обращалъ на меня никакого вниманія, такъ какъ по горло быль занять хлопотами и планами: какимъ бы образомъ поскоре разориться? Это было мечтой его жизни, и нужно отдать ему полную справедливость — добрый старикъ достигъ своихъ стремленій самымъ безукоризненымъ образомъ. Онъ это сдлалъ при соучастіи цлой плеяды воровъ, которые обворовывали его магазинъ, покупателей, которые брали исключительно и планомрно въ долгъ, и — пожаровъ, испепелявшихъ т изъ отцовскихъ товаровъ, которые не были растащены ворами и покупателями.
Воры, пожары и покупатели долгое время стояли стной между мной и отцомъ: и я такъ и остался бы неграмотнымъ, если бы старшимъ сестрамъ не пришла въ голову забавная, сулившая имъ массу новыхъ ощущеній, мысль: заняться моимъ образованіемъ. Очевидно, я представлялъ изъ себя лакомый кусочекъ, такъ какъ изъ-за весьма сомнительнаго удовольствія освтить мой лнивый мозгъ свтомъ знанія — сестры не только спорили, но однажды даже вступили въ рукопашную, и результатъ схватки — вывихнутый палецъ — нисколько не охладилъ преподавательскаго пыла старшей сестры Любы.
Такъ,— на фон родственной заботливости, любви, пожаровъ, воровъ и покупателей — совершался мой ростъ, и развивалось сознательное отношеніе къ окружающему.

* * *

Когда мн исполнилось 15 лтъ, отецъ, съ сожалніемъ распростившійся съ ворами, покупателями и пожарами, однажды сказалъ мн:
— Надо теб служить.
— Да я не умю,— возразилъ я, по своему обыкновенію, выбирая такую позицію, которая могла гарантировать мн полный и безмятежный покой.
— Вздоръ!— возразилъ отецъ.— Сережа Зельцеръ не старше тебя, а онъ уже служитъ!
Этотъ Сережа былъ самымъ большимъ кошмаромъ моей юности. Чистенькій, аккуратный нмчикъ, нашъ сосдъ по дому, Сережа съ самаго ранняго возраста ставился мн въ примръ, какъ образецъ выдержанности, трудолюбія и аккуратности.
— Посмотри на Сережу,— говорила печально мать.— Мальчикъ служить, заслуживаетъ любовь начальства, уметъ поговорить, въ обществ держится свободно, на гитар играетъ, поетъ… А ты?
Обезкураженный этими упреками, я немедленно подходилъ къ гитар, висвшей на стн, дергалъ струну, начиналъ визжать пронзительнымъ голосомъ какую-то невдомую псню, старался ‘держаться свободне’, шаркая ногами по стнамъ, но — все это было слабо, все было второго сорта. Сережа оставался недосягаемъ!
— Сережа служить, а ты еще не служишь…— упрекнулъ меня отецъ.
— Сережа, можетъ быть, дома лягушекъ стъ,— возразилъ я, подумавъ.— Такъ и мн прикажете?
— Прикажу, если понадобится! — гаркнулъ отецъ, стуча кулакомъ по столу.— Чор-ртъ возьми! Я сдлаю изъ тебя шелковаго!
Какъ человкъ со вкусомъ, отецъ изъ всхъ матерій предпочиталъ шелкъ, и другой матеріалъ для меня казался ему неподходящимъ.

* * *

Помню первый день моей службы, которую я долженъ быль начать въ какой-то сонной транспортной контор по перевозк кладей.
Я забрался туда чуть ли не въ восемь часовъ утра и засталъ только одного человка въ жилет безъ пиджака — очень привтливаго и скромнаго.
— Это, наврное, и есть главный агентъ,— подумалъ я.
— Здравствуйте!— сказалъ я, крпко пожимая ему руку.— Какъ длишки?
— Ничего себ. Садитесь, поболтаемъ!
Мы дружески закурили папиросы, и я завелъ дипломатичный разговоръ о своей будущей карьер, разсказавъ о себ всю подноготную.
Неожиданно сзади насъ раздался рзкій голосъ:
— Ты что же, болванъ, до сихъ поръ даже пыли не стеръ?!
Тотъ, въ комъ я подозрвалъ главнаго агента, съ крикомъ испуга вскочилъ и схватился за пыльную тряпку. Начальническій голосъ вновь пришедшаго молодого человка убдилъ меня, что я имю дло съ самимъ главнымъ агентомъ.
— Здравствуйте,— сказалъ я. — Какъ живете-можете? (Общительность и свтскость по Сереж Зельцеру).
— Ничего, — сказалъ молодой господинъ.— Вы нашъ новый служащій? Ого? Очень радъ!
Мы дружески разговорились и даже не замтили, какъ въ контору вошелъ человкъ среднихъ лтъ, схватившій молодого господина за плечо и рзко крикнувшій во все горло:
— Такъ то вы, дьявольскій дармодъ, заготовляете реестры? Выгоню я васъ, если будете лодырничать!
Господинъ, принятый мною за главнаго агента, поблднлъ, опустилъ печально голову и побрелъ за свой столъ. А главный агентъ опустился въ кресло, оттянулся на спинку и сталъ преважно разспрашивать меня о моихъ талантахъ и способностяхъ.
— Дуракъ я,— думалъ я про себя.— Какъ я могъ не разобрать раньше, что за птицы мои предыдущіе собесдники. Вотъ этотъ начальникъ — такъ начальникъ! Сразу ужъ видно!
Въ это время въ передней послышалась возня.
— Посмотрите, кто тамъ?— попросилъ меня главный агентъ.
Я выглянулъ въ переднюю и успокоительно сообщилъ:
— Какой-то плюгавый старичишка стягиваетъ пальто.
Плюгавый старичишка вошелъ и закричалъ:
— Десятый часъ, а никто изъ васъ ни чорта не длаетъ!! Будетъ ли когда-нибудь этому конецъ?!
Предыдущій важный начальникъ подскочилъ въ кресл, какъ мячъ, а молодой господинъ, названный имъ до того, ‘лодырем’, предупредительно сообщилъ мн на ухо:
— Главный агентъ притащился. Такъ я началъ свою службу.

* * *

Прослужилъ я годъ, все время самымъ постыднымъ образомъ плетясь въ хвост Сережи Зельцера. Этотъ юноша получалъ 25 рублей въ мсяцъ, когда я получалъ 15, а когда и я дослужился до 25 рублей — ему дали сорокъ. Ненавидлъ я его, какъ какого-то отвратительнаго, вымытаго душистымъ мыломъ паука…
Шестнадцати лтъ я разстался со своей сонной транспортной конторой и ухалъ изъ Севастополя (забылъ сказать — это моя родина) на какіе-то каменноугольные рудники. Это мсто было наимене для меня подходящимъ, и потому, вроятно, я и очутился тамъ по совту своего опытнаго въ житейскихъ передрягахъ отца…
Это былъ самый грязный и глухой рудникъ въ свт. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь въ томъ, что осенью грязь была тамъ выше колнъ, а въ другое время — ниже.
И вс обитатели этого мста пили, какъ сапожники, и я пилъ не хуже другихъ. Населеніе было такое небольшое, что одно лицо имло цлую уйму должностей и занятій. Поваръ Кузьма былъ въ то же время и подрядчикомъ и попечителемъ рудничной школы, фельдшеръ былъ акушеркой, а когда я впервые пришелъ къ извстнйшему въ тхъ краяхъ парикмахеру, жена его просила меня немного обождать, такъ какъ супругъ ея пошелъ вставлять кому-то стекла, выбитыя шахтерами въ прошлую ночь.
Эти шахтеры (углекопы) казались мн тоже престраннымъ народомъ: будучи, большей частью бглыми съ каторги, паспортовъ они не имли и отсутствіе этой непремнной принадлежности россійскаго гражданина заливали — съ горестнымъ видомъ и отчаяніемъ въ душ — цлымъ моремъ водки.
Вся ихъ жизнь имла такой видъ, что рождались они для водки, работали и губили свое здоровье непосильной работой — ради водки, и отправлялись на тотъ свтъ при ближайшемъ участіи и помощи той же водки…
Однажды халъ я передъ Рождествомъ съ рудника въ ближайшее село и видлъ рядъ черныхъ тлъ, лежавшихъ безъ движенія на всемъ протяженіи моего пути, попадались по-двое, по-трое черезъ каждые 20 шаговъ.
— Что это такое?— изумился я.
— А шахтеры,— улыбнулся сочувственно возница. — Горилку куповалы у сел. Для Божьяго праздничку.
— Ну?
— Тай не донесли. На місті высмоктали. Ось какъ!
Такъ мы и хали мимо цлыхъ залежей мертвецки пьяныхъ людей, которые обладали, очевидно, настолько слабой волей, что не успвали даже добжать до дому, сдаваясь охватившей ихъ глотки палящей жажд тамъ, гд эта жажда ихъ застигала. И лежали они въ снгу, съ черными безсмысленными лицами, и если бы я не зналъ дороги до села, то нашелъ бы ее по этимъ гигантскимъ чернымъ камнямъ, разбросаннымъ гигантскимъ мальчикомъ-съ-пальчикомъ на всемъ пути.
Народъ этотъ былъ, однако, по большей части, крпкій, закаленный, и самые чудовищные эксперименты надъ своимъ грязнымъ тломъ обходились ему, сравнительно дешево. Проламывали другъ другу головы, уничтожали начисто носы и уши, а одинъ смльчакъ даже взялся однажды на заманчивое пари (безъ сомннія — бутылка водки), състь динамитный патронъ. Продлавъ это, онъ въ теченіе двухъ, трехъ дней, несмотря на сильную рвоту, пользовался самымъ бережливымъ и заботливымъ вниманіемъ со стороны товарищей, которые все боялись, что онъ взорвется.
По минованіи же этого страннаго карантина — быль онъ жестоко избитъ.
Служащіе конторы отличались отъ рабочихъ тмъ, что меньше дрались и больше пили. Все это были люди, по большей части отвергнутые всмъ остальнымъ свтомъ за бездарность и неспособность къ жизни, и, такимъ образомъ, на нашемъ маленькомъ, окруженномъ неизмримыми степями, островк собралась самая чудовищная компанія глупыхъ, грязныхъ и бездарныхъ алкоголиковъ, отбросовъ и обгрызковъ брезгливаго благо свта.
Занесенные сюда гигантской метлой Божьяго произволенія, вс они махнули рукой на вншній міръ и стали жить, какъ Богъ на душу положить. Пили, играли въ карты, ругались прежестокими отчаянными словами и во хмелю пли что-то настойчивое, тягучее и танцевали угрюмо, сосредоточенно, ломая каблуками полы и извергая изъ ослабвшихъ устъ цлые потоки хулы на человчество. Въ этомъ и состояла веселая сторона рудничной жизни. Темныя ея стороны заключались въ каторжной работ, шаганіи по глубочайшей грязи изъ конторы въ колонію и обратно, а также въ отсиживаніи въ кордегардіи по цлому ряду диковинныхъ протоколовъ, составленныхъ пьянымъ урядникомъ.

* * *

Когда правленіе рудниковъ было переведено въ Харьковъ, туда же забрали и меня, и я ожилъ душой и окрпъ тломъ…
По цлымъ днямъ бродилъ я по городу, нахлобучивъ шляпу на бекрень и независимо насвистывая самые залихватскіе мотивы, подслушанные мною въ лтнихъ шантанахъ — мст, которое восхищало меня сначала до глубины души…
Работалъ я въ контор преотвратительно, и до сихъ поръ недоумваю: за что держали меня тамъ шесть лтъ, лниваго, смотрвшаго на работу съ отвращеніемъ и по каждому поводу вступавшаго не только съ бухгалтеромъ, но и директоромъ въ длинные ожесточенные споры и полемику.
Вроятно, потому, что былъ я превеселымъ, радостно глядящимъ на широкій Божій міръ человкомъ, съ готовностью откладывавшимъ работу для смха, шутокъ и ряда замысловатыхъ анекдотовъ, что освжало окружающихъ, погрязшихъ въ работ, скучныхъ счетахъ и дрязгахъ…

* * *

Литературная моя дятельность была начата въ 1903 году, и была она, какъ мн казалось, сплошнымъ тріумфомъ. Во-первых, я написалъ разсказъ… Во-вторыхъ, я отнесъ его въ ‘Южный край’. И въ-третьихъ (до сихъ пор я того мннія, что въ разсказ это самое главное), въ-третьихъ, онъ былъ напечатанъ!
Гонорара я за него почему-то не получилъ, и это тмъ боле несправедливо, что едва онъ вышелъ въ совть, какъ подписка и розница газеты сейчасъ же удвоились…
Т же самые завистливые, злые языки, которые пытались связать день моего рожденія съ какимъ-то еще другимъ праздникомъ — связали и фактъ поднятія розницы съ началомъ Русско-Японской войны.
Ну, да мы-то, читатель, знаемъ съ вами, гд истина…
Написавъ за два года четыре разсказа, я ршилъ, что поработалъ достаточно на пользу родной литературы, и ршилъ основательно отдохнуть,но подкатился 1905 годъ и, подхвативъ меня, закрутилъ, какъ щепку.
Я сталь редактировать журналъ ‘Штыкъ’, имвшій въ Харьков большой успхъ, и совершенно забросилъ службу… Лихорадочно писалъ я, рисовалъ карикатуры, редактировалъ и корректировалъ, и на девятомъ номер дорисовался до того, что генералъ-губернаторъ Пшковъ оштрафовалъ меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу ихъ изъ карманныхъ денегъ.
Я отказался по многимъ причинамъ, главныя изъ которыхъ были: отсутствіе денегъ и нежеланіе потворствовать капризамъ легкомысленнаго администратора.
Увидвъ мою непоколебимость (штрафъ былъ безъ замны тюремнымъ заключеніемъ), Пшковъ спустилъ цну до ста рублей.
Я отказался.
Мы торговались, какъ маклаки, и я являлся къ нему чуть не десять разъ. Денегъ ему такъ и не удалось выжать изъ меня.
Тогда онъ, обидвшись, сказалъ:
— Одинъ изъ насъ долженъ ухать изъ Харькова!
— Ваше превосходительство! — возразилъ я. — Давайте предложимъ харьковцамъ: кого они выберутъ?
Такъ какъ въ город меня любили, и даже до меня доходили смутные слухи о желаніи гражданъ увковчить мой образъ постановкой памятника,-то г. Пшковъ не захотлъ рисковать своей популярностью.
И я ухалъ, успвъ все-таки до отъзда выпустить 3 номера журнала ‘Мечъ’, который быль такъ популяренъ, что экземпляры его можно найти даже въ Публичной библіотек.

* * *

Въ Петербург я пріхалъ какъ разъ на Новый годъ.
Опять была иллюминація, улицы были украшены флагами, транспарантами и фонариками. Но я уж ничего не скажу! Помолчу.
Итакъ, меня иногда упрекаютъ, что я думаю о своихъ заслугахъ больше, чмъ это требуется обычной скромностью. А я могу дать честное слово,— увидвъ всю эту иллюминацію и радость, сдлалъ видъ, что совершенно не замчаю невинной хитрости и сантиментальныхъ, простодушныхъ попытокъ муниципалитета скрасить мой первый пріздъ въ большой незнакомый городъ… Скромно, инкогнито, слъ на извозчика и инкогнито похалъ на мсто своей новой жизни.
И вотъ — началъ я ее.
Первые мои шаги были связаны съ основаннымъ нами журналомъ ‘Сатириконъ’, и до сихъ поръ я люблю, какъ собственное дитя, этотъ прекрасный, веселый журналъ (въ годъ 6 руб., на полгода 3 руб.).
Успхъ его былъ наполовину моимъ успхомъ, и я съ гордостью могу сказать теперь, что рдкій культурный человкъ не знаетъ нашего ‘Сатирикона’ (на годъ 6 рублей, на полгода 3 руб.).
Въ этомъ мстъ я подхожу уже къ послдней, ближайшей эр моей жизни и я не скажу, но всякій пойметъ, почему я въ этомъ мст умолкаю.
Изъ чуткой, нжной до болзненности скромности я умолкаю.
Не буду перечислять имена тхъ лиц, которыя въ послднее время мною заинтересовались и желали со мной познакомиться. Но если читатель вдумается въ истинныя причины прізда славянской депутаціи, испанскаго инфанта и президента Фальера, то, можетъ быть, моя скромная личность, упорно держащаяся въ тни, получить совершенно другое освщеніе…

КУРИЛЬЩИКИ ОПІУМА

I

Въ комнат происходилъ разговоръ.
— У насъ съ тобой нтъ ни копейки денегъ, есть нечего и за квартиру не заплачено за два мсяца.
Я сказалъ:
— Да.
— Мы вчера не ужинали, сегодня не пили утренняго чая и впереди не предстоитъ ничего хорошаго.
Я подтвердилъ и это.
Андерсъ погладилъ себя по небритой щек и сказалъ:
— А, между тмъ, есть способъ жить припваючи. Только противно.
— Убійство?
— Нтъ.
— Работа?
— Не совсмъ. Впрочемъ, это противно, как] ежедневное занятіе… А одинъ день для курьеза попробуемъ… А?
— Попробуемъ. Что нужно длать?
— Пустяки. То-же, что и я. Одвайся, пойдемъ на воздухъ.
— Хозяинъ остановить.
— Пусть!
Когда мы вышли изъ комнаты и зашагали по коридору, я старался прошмыгнуть незамтно, не длая шуму, а Андерсъ, наоборотъ, безстрашно стучалъ ногами, какъ лошадь. Въ конц длиннйшаго коридора насъ нагнала юркая горничная.
— Г. Андерсъ, хозяинъ Григорій Григорьичъ очень просятъ васъ зайти сейчасъ къ нимъ.
— Свершилось! — прошепталъ я, прислонясь къ стн.
— А-а…. Очень кстати. Съ удовольствіемъ. Пойдемъ, дружище.
Отвратительный старикашка, владлецъ меблированныхъ комнатъ, помшанный на чистот и тишин, встртилъ насъ холодно:
— Извините, господа. По длу. Вроятно, въ душ думаете: ‘зачмъ мы понадобились этой старой скотин’.
Андерсъ укоризненно покачалъ головой и хладнокровно сказалъ :
— Мы все равно собирались сегодня зайти къ вамъ.
Въ глазахъ старика сверкнула радость:
— Ну? Правда? Въ самомъ дл?
— Да… хотли васъ искренно и горячо поблагодарить. Вы знаете, мн приходилось жить во многихъ меблированныхъ комнатахъ, иногда очень дорогихъ и роскошныхъ — но такой тишины, такой чистоты и порядка, я буду говорить откровенно, нигд не видлъ! Я каждый день спрашиваю его (Андерсъ указалъ на меня) — откуда Григорій Грbгорьичъ беретъ время вести такое громадное сложное предпріятіе?..
— Онъ меня, дйствительно, спрашивалъ,— подтвердилъ я.— А я ему, помнится, отвчалъ: ‘Не постигаю. Тутъ какое-то колдовство!’
— Да, — сказалъ старикъ съ самодовольнымъ хохотомъ. — Трудно соблюдать чистоту, тишину и порядокъ.
— Но вы ихъ соблюдаете идеально!!’— горячо вскричалъ Аyдерсъ. — Откуда такой такт, такое чутье!… Помню, у васъ въ прошломъ году жилъ одинъ пьяница и одинъ самоубійца. Что-жъ они, спрашивается, посмли нарушить тишину и порядокъ? Нтъ. Пьяница, когда его привозили друзья, не издавалъ ни одного звука, потому что быль смертельно пьянь, и, брошенный на постель, сейчасъ-же безшумно засыпалъ… А самоубійца — помните?— взялъ себ потихоньку повсился, и вислъ терпливо, безъ криковъ и воплей, пока о немъ не вспомнили на другой день.
— A ревнивые супруги!— подхватилъ я.— Помнишь ихъ, Андерсъ? Когда она застала мужа с горничной, — что было? Гд крики? Гд ссора и скандалъ? Ни звука! Просто взяла она горничную и съ мягкой улыбкой выбросила въ открытое окно. Правда, та сломала себ ногу, но…
— … Но вдь это было па улиц,— ревниво подхватилъ старикашка, — то, что на улиц — къ моему меблированному дому не относится…
— Конечно!! Причемъ вы тутъ? Мало-ли кому придетъ охота ломать на улиц ноги — касается это васъ? Нтъ!
— Да… много вамъ нужно силы воли и твердости, чтобы вести такъ дло! Эта складочка у васъ между бровями, характеризующая твердость и непреклонную волю…
— Вы, вроятно, въ молодости были очень красивы?
— Да и теперь еще…— подмигнулъ Андерсъ. — Ой-ой. Если былъ бы я женатъ, подальше пряталъ бы отъ васъ свою же. Ой, заболтались съ вами! Извиняюсь, что отнялъ время. Пойдемъ, товарищъ. Еще разъ, дорогой Григорій Григорьичъ, приносимъ отъ имени всхъ квартирантовъ самыя искреннія, горячія… гмъ!.. Пойдемъ!..
Повеселвшій старикъ проводилъ насъ, привтственно размахивая дряхлыми руками. Въ коридор намъ опять встртилась горничная.
— Надя!— остановилъ ее Андерсъ.— Я хочу спросить у васъ одну вещь. Скажите, что это за офицеръ былъ у васъ вчера въ гостяхъ?.. Я видлъ — онъ выходилъ отъ васъ…
Надя весело засмялась.
— Это мой женихъ. Только онъ не офицеръ, а писарь…, военный писарь… въ штаб служитъ.
— Шутите! Совсмъ, какъ офицеръ! И какой красавецъ… умное такое лицо… Вотъ что, Надичка… Дайте-ка намъ на рубль мелочи. Извозчики, знаете… То да другое.
— Есть-ли?— озабоченно сказала Надя, шаря в карман.— Есть. Вотъ! А вы замтили, какія у него щеки? Розовыя-розовыя.
— Чудесныя щеки. Прямо нчто изумительное. Пойдемъ.
Когда мы выходили изъ дому, я остановился около сидвшаго у дверей за газетой швейцара и сказалъ:
— А вы все политикой занимаетесь? Какъ пріятно видть умнаго, интеллиг…
— Пойдемъ,— сказалъ Андерсъ.— Тутъ не надо… Не стоитъ.
— Не стоитъ, такъ не стоитъ.
Я круто повернулся и покорно зашагалъ за Андерсомъ.

II

Прямо на насъ шелъ худой, изношенный жизнью человкъ съ согнутой спиной, впалой грудью и такой походкой, что каждая нога, поставленная на землю, долго колебалась въ колн и ходила во вс стороны, пока не успокаивалась и не давала мсто другой, неувренной въ себ ног. Тащился онъ наподобіе кузнечика съ переломанными ногами.
— А!— вскричалъ Андерсъ.— Коля Магнатовъ! Познакомьтесь… Гд вчера были, Коля?
— На борьб былъ, — отвчалъ полуразрушенный Коля. — Какъ обыкновенно. Ахъ, если бы вы видли, Андерсъ, какъ Хабибула боролся со шведомъ Аренстремомъ, Хабибула тяжеловсъ, гиревикъ, а тотъ стройный, изящный…
— А вы сами, Коля, боретесь?— серьезно спросилъ Андерсъ.
— Я? Гд мн? Я, вдь, не особенно сильный.
— Ну, да… не особенно! Такіе-то, какъ вы, сухіе, нервные, жилистые, и обладаютъ нечеловческой силой… какъ вашъ грифъ? А ну, сожмите мою руку. Изможденный Коля взялъ Андерсову руку, натужился, выпучилъ глаза и прохриплъ:
— Ну, что?
— Ой!! Пустите!.. — съ болзненнымъ стономъ вскричалъ Андерсъ. — Вотъ дьяволъ… какъ желзо!.. Вотъ свяжись съ такимъ чортомъ… Онъ-те покажетъ! Вся рука затекла.
Андерсъ сталъ приплясывать отъ боли, размахивая рукой, а я дотронулся до впалой груди Коли и спросилъ:
— Вы гимнастикой занимаетесь съ дтства?
— Знайте-же!— торжествующе захихикалъ Коля:— Что я гимнастикой не занимался никогда…
— Но это не можетъ быть!— изумился я. — Наврно, когда-нибудь занимались физическимъ трудомъ?..
— Никогда!
— Не можете быть. Вспомните!
— Однажды, дйствительно, лтъ семь тому назадъ я для забавы копалъ грядки на огород.
— Вотъ оно! — вскричалъ Андерсъ. — Ишь, хитрецъ. То — грядки, а то — смотришь еще что-нибудь… Вотъ они скромники! Интересно-бы посмотрть вашу мускулатуру поближе…
— А что, господа, — сказалъ Коля.— Вы еще не завтракали?
— Нтъ.
— Въ такомъ случа, я приглашаю васъ, Андерсъ, и вашего симпатичнаго товарища позавтракать. Тутъ есть недурной ресторанъ близко… Возьмемъ кабинетъ, я разднусь… Гмъ… Кое-какіе мускулишки у меня-то есть…
— Мы сейчасъ безъ денегъ, — заявилъ я прямолинейно.
— О, какіе пустяки… Я вчера только получилъ изъ имнія… Дурныя деньги. Право, пойдемъ…
Въ кабинетъ Коля сразу распорядился относительно винъ, закуски и завтрака, а потомъ закрылъ дверь и обнажилъ свой торсъ до пояса.
— Такъ я и думалъ,— сказалъ Андерсъ.— Сложеніе сухое, но страшно мускулистое и гибкое. Мало тренированъ, но при хорошей тренировк получится такой дядя…
Онъ указалъ мн на какой-то прыщикъ у сгиба Колиной руки и сказалъ:
— Бицепсъ. Здоровый, чортъ!

ІІІ.

Изъ ресторана мы выбрались около восьми часовъ вечера.
— Голова кружится…— пожаловался Андерсъ. — Подемъ въ театръ.
— Это идея! Извозчикъ!!
Мы сли и похали. Оба были задумчивы. Извозчикъ плелся лнивымъ, сквернымъ шагомъ.
— Смотри, какая прекрасная лошадь,— сказалъ Андерсъ. — Такая прекрасная лошадь можетъ мчаться, какъ вихрь. Это извозчикъ еще не разошелся, а сейчасъ онъ разойдется и покажетъ намъ какая-такая быстрая зда бываетъ. Прямо — лихачъ.
Дйствительно, извозчикъ, прислушавшись, поднялся на козлахъ, завопилъ что-то бшенымъ голосомъ, перетянулъ кнутомъ лошаденку — и мы понеслись.
Черезъ десять минутъ, сидя въ уборной премьера Аксарова, Андерсъ горячо говорилъ ему:
— Я испыталъ два потрясенія въ жизни: когда умерла моя мать, и когда я видлъ васъ въ ‘Отелло’. Ахъ, что это было!! Она даже и не пикнула.
— Ваша матушка? — спросилъ Аксаровъ.
— Нтъ, Дездемона. Когда вы ее душили… Это было потрясающее зрлище.
— А въ ‘Ревизор’ Хлестаковъ,— вскричалъ я, захлебываясь.
— Виноватъ… Но я ‘Ревизора’ вдь не играю. Не мое амплуа.
— Я и говорю: Хлестакова! Если бы вы сыграли Хлестакова… Пусть это не ваше амплуа, пусть — но въ горнил настоящаго таланта, когда роль засверкаетъ, какъ брилліантъ, когда вы сдлаете изъ нея то, чего не длалъ…
— Замолчи, — сказалъ Андерсъ. — Я предвкушаю сегодняшнее наслажденіе….
— Посмотрите, посмотрите, — ласково сказалъ актеръ. — Вы, надюсь, билетовъ еще не покупали?
— Мы… сейчасъ купимъ…
— Не надо! Съ какой стати… Мы это вамъ устроимъ. Митрофанъ! Снеси эту записку въ кассу. Два въ третьемъ ряду. — Живо!..
Въ антракт, прогуливаясь въ фойе, мы увидли купеческаго сына Натугина, съ которымъ были знакомы оба.
— А… коммерсантъ! — вскричалъ Андерсъ.— О вашемъ послднемъ вечер говоритъ весь городъ. Мы страшно смялись, когда узнали о вашемъ трюк съ цыганомъ изъ хора вдь это нужно придумать: завернулъ цыгана въ портьеру приложилъ сургучныя печати и отправилъ къ матери на квартиру воображаю ея удивленіе, остроумно остроумно да пока въ Россіи есть еще такіе живые люди такое искреннее широкое веселье Россія не погибла дайте намъ пятьдесятъ рублей на-дняхъ отдадимъ! ,
Хотя во всей Андерсовской фраз не было ни одного знака препинанія, но веселый купеческій сынъ самъ былъ безграмотенъ, какъ вывска, и, поэтому, послднія слова принялъ, какъ нчто должное.
Покорно вынулъ деньги, протянулъ ихъ Андерсу и сказалъ, подмигивая:
— Такъ, ловко это вышло… съ портьерой?
Усталые, посл обильнаго ужина, возвращались мы ночью домой. Автомобиль мягко, бережно несъ насъ на своихъ пружинныхъ подушкахъ, и запахъ его бензина смшивался съ дымомъ сигаръ, которыя лниво дымили въ нашихъ зубахъ.
— Ты умный человкъ, Андерсъ,— сказалъ я.— У тебя есть чутье, тактъ и сообразительность…
— Ну, полно тамъ… Ты только скромничаешь, но въ теб, именно въ теб, есть та драгоцнная ясность и чистота мысли, до которой мн далеко… Я ужъ не говорю о твоей вншности: никогда мн не случалось встрчать боле обаятельнаго, притягивающаго лица, красиваго какой-то странной красот…
Спохватившись, онъ махнулъ рукой, поморщился и едва не плюнулъ:
— Фи, какая это гадость!

ЕВРЕЙСКІЙ АНЕКДОТЪ

I.

У Суры Фрейбергъ изъ мстечка Выркино было семеро дтей и ни одного мужа. Сначала былъ мужъ, а потомъ его посадили за какія-то слова въ тюрьму, и тогда онъ,— какъ говорила, качая головой, мадамъ Фрейбергъ:
— Постепенно сошелъ на нтъ.
Сура, не вступая въ неприличную перебранку съ равнодушнымъ небомъ, обидвшимъ ее, поступила чисто по-женски: стала торговать на базар шпильками, иголками и лентами, перекрашивать заново старыя платья выркинскихъ франтихъ, вязать по ночамъ чулки, жарить пирожки, которые потомъ черезъ маленькаго Абрамку выгодно сбывались выркинскимъ гастрономамъ, шить мужскія рубашки и мтить носовые платки.
Впрочемъ, эти веселыя, забавныя занятія не должны были отрывать Суру отъ ея прямыхъ обязанностей: придя въ сумерки изъ лавки, — розыскать семерыхъ маленькихъ человчковъ, которые за долгій день успвали, какъ раки изъ корзины, расползтись по всему мстечку, — вернуть ихъ въ отчій домъ, обругать ихъ, проклясть, переколотить всхъ до одного, вымыть, накормить и, перецловавши,— уложить спать, что давало возможность приступить на поко къ одному изъ перечисленныхъ выше веселыхъ занятій.
А утромъ хлопотъ было еще больше. Вс просыпались сразу и сразу же начиналась комичная путаница и недоразумнія съ тринадцатью башмаками (Давиду въ свое время телгой отрзало одну ногу), съ тринадцатью чулками и съ цлымъ ворохомъ тряпья, пока все разобранное не разсасывалось по худымъ ногамъ и узенькимъ плечикамъ обладателей этихъ сокровищъ.
Сортировка башмаковъ отнимала у Суры столько времени, что она не успвала проклясть всхъ семерыхъ, и колотушки по утрамъ распредляя, а нкоторымъ приходилось дожидаться вечера.
И, дожевывая кусокъ хлба, мадамъ Фрейбергъ хватала шаль, вязанье, стремглавъ бжала изъ комнаты и, наткнувшись въ дверяхъ на какого-нибудь маленькаго Семку, торопливо спрашивала:
— И когда этого ребенка отъ меня черти возьмутъ, чтобъ онъ не путался подъ ногами?
Маленькій Семка открывалъ ротъ — не то для того, чтобы точно отвтить на материнскій вопросъ, не то — просто захныкать, но мадамъ Фрейбергъ уже не было.
Она уже летла по узкимъ улицамъ Выркина и разсчитывала убогимъ женскимъ умомъ, — сколько продастъ она за сегодня шпилекъ и булавокъ, и что ей отъ этого будетъ…

ІІ.

Не такъ давно, вернувшись вечеромъ съ базара, мадамъ Фрейбергъ съ материнскимъ безпристрастіемъ прокляла дтей — всхъ до единаго, дернула за ухо Давида, толкнула Семку и, взявъ на руки двухгодовалаго Арончика, стала плакать привычными, надовшими ей самой слезами.
Покончивъ со слезами, она нечаянно остановила взглядъ на сіяющемъ отъ съденнаго масла лиц Арончика и — ахнула…
— Что это? Что это? Что это съ твоимъ глазомъ, мой маленькій хорошенькій цыпленочекъ? Что это съ твоимъ глазомъ, чтобъ ты провалился сквозь землю, паршивый мальчишка, который только и мечтаетъ, чтобъ напортить своей мамаш. Ой! У него глазъ-таки красный, какъ макъ, и со слезой, какъ какой-нибудь водопадъ… Ой, мое горе!
Теперь плакали три глаза: два — мадамъ Фрейбергъ и одинъ — маленького Арончика, красный, слезящійся, полуприкрытый отяжелвшимъ вкомъ.
А около прыгалъ на одной единственной ног Давидъ, и высасывала изъ порзаннаго пальца кровь двочка Раичка.
Было превесело.

ІІІ.

На другой день глазъ Арончика, вмст съ его равнодушнымъ ко всему въ свт обладателемъ, былъ вытащенъ изъ дому и представленъ на строгій судъ добросердечныхъ сосдокъ мадамъ Фрейбергъ.
— Ты, мальчикъ, что-нибудь видишь съ этимъ глазомъ?— спросила мадамъ Перельмутеръ.
— Уй, — неопредленно пропищалъ мальчикъ.
— Что онъ понимаетъ… — сказала старая Гительзонъ. — Что онъ понимаетъ,— маленькая глупая крошечка? Его нужно везти къ глазному доктору!
— Къ тому, который глаза лечитъ,— подтвердила мадамъ Штильманъ.
— Который живетъ десять часовъ по желзной дорог,— любезно сообщила мадамъ Перельмутеръ.
— Десять часовъ туда — десять часовъ обратно,— разъяснила старая Гительзонъ.
— Мадамъ Фрейбергъ! — сказала зловще спокойно мадамъ Перельмутеръ.— Глазъ этой малютки обойдется вамъ до пятнадцати рублей.
Мадамъ Фрейбергъ стиснула зубы, напустила на лицо каменное выраженіе и спокойно сказала:
— Хорошо. Для моего ребенка я это сдлаю.
Она взяла сына за руку и добавила:
— Пойдемъ домой, чтобы черти сегодня же отнесли тебя въ нечистое мсто!

ІV.

Мадамъ Фрейбергъ послдніе дни очень спшила.
Денегъ было всего около восьми рублей, глазъ Арончика краснлъ, какъ рубинъ, а спросъ на шпильки и ленты упалъ до смшного.
Поэтому Абрамка продавалъ теперь двойную порцію пирожковъ, мадамъ Фрейбергъ спала только въ то время, когда умывала, проклинала и цловала дтей, а вс ночи — шила, вязала, и такую роскошь, какъ плакать — позволяла себ не больше десяти минутъ на день.
Когда у нея накопилось двнадцать рублей, то пришли утромъ сосдки: мадамъ Перельмутеръ, мадамъ Штильманъ и старая Гительзонъ и сказали:
— Что значитъ! Возьмите еще пять рублей у насъ, мадамъ Фрейбергъ. Они же вамъ сейчасъ — да, нужны.
Такъ какъ нсколько минуть было свободныхъ, то мадамъ Фрейбергъ заплакала, беря деньги, и сейчасъ же, перейдя на дловой тонъ, ршила хать съ Арончикомъ сегодня вечеромъ…

V.

Съ базара Сура прибжала за сорокъ минутъ до позда. Такъ какъ сорок минутъ нужно было хать до станціи, то Сура схватила Арончика, закутала его въ большой платокъ, перелетла къ столу, схватила узелокъ съ провизіей, перелетла къ Раичк, дала ей тумака, крикнула Давиду: ‘смотри не бей дтей — ты старшій!’, пощупала въ карман деньги, уронила узелокъ съ провизіей, подняла его и — скрылась съ послдними словами:
— Умойте, накормите маленькихъ!
Когда мадамъ Фрейбергъ сла въ вагонъ, она вздохнула свободно и сказала себ:
— Мадамъ Фрейбергъ, теперь ты можешь до утра поспать! Хе-хе… Я думаю, ты таки заслужила это, мадамъ Фрейбергъ.
Утромъ Сура сидла въ пріемной окулиста, держа на рукахъ спящаго Арончика, закутаннаго въ теплый платокъ, и нервно ждала очереди. — Пожалуйте!
Сура поднялась, вошла въ пріемную и низко поклонилась доктору:
— Здравствуйте, господинъ врачъ! Какъ поживаете? Принесла вамъ свою малютку. Съ глазомъ что-то такое длается, что ума не постижимо. Чистое мученіе.
Докторъ подошелъ, помогъ Сур развернуть платокъ и, открывъ мальчику глаза, посмотрлъ на нихъ.
— Гмъ…— пробормоталъ онъ.— Странно… Ничего снаружи не замтно.
И здсь раздался странный, хриплый, надтреснутый крикъ матери:
— Господинъ врачъ! Я не того ребенка захватила!

VІІ

Если бы Богъ съ высоты небесъ посмотрлъ на мокрую отъ осенняго дождя землю, Онъ увидлъ бы ползущаго по необозримому пространству червяка.
Этотъ червякъ — поздъ, въ которомъ детъ обратно съ маленькимъ Семкой мадамъ Фрейбергъ.
Она детъ и думаетъ:
— Мое сердце теперь крпко стучитъ. Такъ крпко, что если бы оно разорвалось, то отъ грома его оглохли бы люди и жить на свт сдлалось бы окончательно скучно… Охо-хо. Богъ все видитъ!

ПРЕСТУПНИКИ

Спавшаго пристава 2-го стана Бухвостова разбудили и сообщили, что мужики привезли на его усмотрніе двухъ пойманныхъ ими людей: Савелія Шестихатку и неизвстнаго, скрывшаго свое имя и званіе.
Въ препроводительной бумаг изъ волости сообщалось, что присланные люди нарушили ‘уголовныя узаконенія на предметъ наказаній за гражданскія несоотвтствія’…
Ниже писарь простымъ человческимъ языкомъ сообщалъ, что оба пойманные вели себя ниже всякой критики: Шестихатка ворвался къ арендатору еврею Зальману, перебилъ и переломалъ вс его вещи, ранилъ ручкой отъ сковороды жену арендатора, а арендаторову сыну оторвалъ ухо, доставленный въ волость, избилъ волостного старшину, выбилъ десятскому два зуба, а ему, писарю, пытался повредить, переднія конечности
Оторванное ухо и два выбитыхъ зуба препровождались здсь же при бумаг, завернутые въ заскорузлую, пропитавшуюся кровью, тряпку.
Второй — неизвстный человкъ — былъ уличенъ въ томъ, что, пойманный на огородахъ, не могъ назвать своего имени, а при обыск у него нашли пачку прокламацій, бомбу и рыжую фальшивую бороду.
Приставъ Бухвостовъ прочелъ препроводительную бумагу, засвисталъ и, почесавъ небритую щеку, проворчалъ:
— Прохвостъ — народъ.
И по его лицу нельзя было узнать, о комъ онъ это думалъ: о мужикахъ, нарушившихъ его сонъ, Шестихатк, оторвавшемъ ухо арендаторову сыну, или о неизвстномъ, занимавшемся темнымъ, таинственнымъ и ужаснымъ дломъ.
Приставъ открылъ дверь изъ канцеляріи въ переднюю и крикнулъ десятскому:
— Пускай по очереди.
Въ комнату вошелъ высокій черный мужикъ въ коротенькомъ армячк, съ узенькими калмыцкими глазками и волосами, веромъ топорщившимися на его шишковатой костистой голов.
Онъ остановился у стола и угрюмо потупилъ взоръ на носокъ лваго разорваннаго сапога.
Приставъ Бухвостовъ быстро подошелъ къ нему, энергичнымъ движеніемъ руки взбросилъ кверху его опущенную голову и, прищурясь, сказалъ:
— Хорошъ!.. Эхъ ты, Шестихатка! Теб не Шестихаткой быть, а…
Приставъ хотлъ сказать что-то очень забавное, что заключало бы въ себ юмористическое переиначиванье фамиліи Шестихатки и, вмст съ тмъ, звучало бы насмшкой надъ его поведеніемъ, но,— вмсто этого, приставъ неожиданно докончилъ:
— …А сволочью!
Потомъ приставъ Бухвостовъ перешелъ на серьезный, дловой тонъ.
— На тебя вотъ доносятъ, что ты устроилъ арендатору погромъ, оторвалъ его сыну ухо, избилъ старшину и выбилъ десятскому зубы. Правда это?
Черный мужикъ посмотрлъ исподлобья на пристава и прогудлъ:
— Правда.
— Извольте видть,— всплеснулъ руками приставъ.— Онъ же еще и признается. Что теб сдлалъ арендаторъ?
Мужикъ еще разъ внимательно поглядлъ на пристава и сказалъ:
— Я жидовъ завсегда бью.
— За что же ты ихъ бьешь?
— Они Христа мучили, а также не уважаютъ начальство. Я за неуваженіе больше.
— Гмъ…— замялся приставъ.— Но драться ты все-таки не имешь права!
— Да какъ же,— развелъ руками мужикъ.— Я имъ говорю: дайте срокъ, господинъ губернаторъ всхъ васъ перевшаетъ, а онъ мн,— арендаторъ, — говорить: что мн твой губернаторъ — я его за три рубля куплю.
— Неужели такъ и сказалъ?
— Форменно! Обожди, говорю, будетъ извстно господину приставу объ твоихъ словахъ. А онъ, паскуда, смется: ежели, говорить, губернаторъ у васъ три цлковыхъ стоитъ, такъ пристава за полтинникъ пріобрсти можно. А-а, говорю… такъ?
Приставъ неожиданно захохоталъ.
— Такъ ты… значитъ… сыну… ухо?
— Начисто! Форменно. Потому я такъ разсуждаю: ежели ты оскорбилъ мое начальство, господина пристава — имю я право твоему щенку ухи пооборвать? Имю. Форменно.
— Ха-ха! Ахъ ты… чудакъ! Этакая непосредственная душа. Но ты, однако, вотъ пишутъ — цлый кавардакъ тамъ устроилъ. Зачмъ арендаторшу сковородкой вздулъ?
— Она, ваше благородіе, насчетъ супруги вашей неправильно выразилась. Насчетъ добродтелей.
— А-а…— криво улыбнулся приставъ.— Хорошо-съ. Мы объ этомъ разспросимъ арендаторшу. Вотъ нехорошо только, братецъ, что ты старшину оскорбилъ и зубы вынулъ десятскому. Зачмъ?
— Они тоже. Я говорю:— не смйте меня брать, я за господина пристава старался, а они мн: а что твой приставъ за такая цаца? Такъ и сказали — цаца! Потемнло у меня. Объ начальств такъ?! Ну, развернулся…
— Ха-ха! Ха-ха! Ты, я вижу,— не глупый парень… съ правилами! А дло твое придется прекратить — прекурьезное оно ужъ очень… Ступай, Шестихатка. Постой! водку, небось, пьешь, Шестихатка?
Приставъ Бухвостовъ порылся въ карман и вынулъ полтинникъ.
— На… выпьешь тамъ гд-нибудь.
— Форменно. Я бы, ваше благородіе, насчетъ сапожковъ взыскать съ вашей милости. Нтъ ли какихъ? Пообдержался я съ сапогами.
— Ладно ужъ! Веселый ты парень… Я теб свои дамъ, ношенные — два мсяца всего носилъ. Такъ сковородкой ты ее?
— А мн что? Трахнулъ, да и все. Съ ними такъ и нужно.
Приставъ вышелъ изъ канцеляріи въ спальню и черезъ минуту вынесъ сапоги.
— Вотъ,— сказалъ онъ.— Бери. Ступай, братъ! Иди себ.
— Ваше благородіе! Можетъ пальтишко какое…
— Ну, ну… иди ужъ! Довольно теб! Не продайся. Эй, Парфенъ! выпусти его — пусть идетъ себ… Да тащи сюда другого. Прощай, Шестихатка. Такъ — цаца, говорятъ? Ха-ха! Ха-ха!
— Прощайте, ваше благородіе! Оно дальше еще смшне будетъ. Желаю оставаться!
Десятскій ввелъ другого человка, привезеннаго мужиками, и, толкнувъ его для порядка въ спину, вышелъ.
— А-а, соколъ ясный! Леталъ, леталъ, да и завязилъ коготь… Давно вашего брата не приходилось видть… Какъ Эрфуртская программа поживаетъ?
Передъ приставомъ стоялъ небольшой коренастый человкъ, съ бычачьей шеей, въ жокейской изодранной шапчонк и, опустивъ тяжелыя срыя вки, молча слушалъ…
— Конечно, объ вашемъ соціальномъ положеніи нечего и спрашивать: лиддитъ, меленитъ, нитроглицеринъ и тому подобный бикфордовъ шнуръ…
Потомъ, перемнивъ тонъ, приставъ посмотрлъ въ лицо неизвстному и сухо спросилъ:
— Сообщники есть?
— Не было,— тихо отвтилъ неизвстный,
— Ну, конечно. Я такъ и думалъ! Что-жъ, господинъ ниспровергатель… Зврь вы, очевидно, красный: въ городъ намъ съ вами хать придется. Ась?
— Да я изъ городу и есть.
— Вотъ какъ? Какой же это втеръ занесъ васъ на синюхинскіе огороды?
— Зачмъ мн на синюхинскіе огороды? Я на Боркино халъ, ваше благородіе!
— Ну, да! Такъ что старшина и писарь и мужики оклеветали васъ? Бдненькій!
— Чортъ попуталъ, ежели такъ сказать!
— Не-уже-ли? Что вы говорите! Первый разъ слышу объ участіи этого господина въ вашихъ организаціяхъ… Небось, и на убійство шли не сами по себ, а наущаемые симъ конспираторомъ.
— Да убійства никакого и не было! Такъ хотлъ… попугать.
— Конечно! Бросишь ее подъ ноги — легкій испугъ и нервное сотрясеніе… Ха-ха! Ваша платформа, конечно, предусматриваетъ любовь и великодушіе къ ближнему? А? Что же вы молчите?
Неизвстный переступилъ съ ноги на ногу и сказалъ:
— Пьянъ былъ!
— Что-о-о?
— Пьянъ былъ. А они… За сно… тридцать копеекъ. Разв это возможно?
— Какое сно?Что вы?
— Ихнее. Я имъ говорю: — Христа на васъ нтъ, а они:— тамъ, говорятъ, есть или нтъ, а мы безъ расчета — Васьки не отпустимъ.
— Ничего не постигаю! Какой Васька?
— Чугревскій. Я на чугревском халъ. И такъ мн обидно стало! Ахъ, вы, говорю, такіе-сякіе… Пыли вашей не останется…
— Стой, стой, милый! Я ничего не разберу. Кому ты это сказалъ?
— Арендателю.
— Да бомба-то здсь причемъ?
— Бомба ни причемъ.
— Такъ чего же ты, чортъ тебя возьми, арендатора путаешь?! Бомбу ты гд взялъ?
— Не бралъ я ее, ваше благородіе. Зачмъ намъ… намъ чужого не нужно.
Приставъ побагровлъ.
— Да ты кто такой?!
— Опять же чугревскій. Они: — тридцать копеекъ, говоритъ, дозвольте. Ка-акъ? Гд такой законъ, чтобъ за гнилое сно?.. Ну, и пошло.
— Что пошло?
— Съ пьянаго человка что взять, ваше благородіе? Извстно — ничего.
— Ты братъ что-то хвостомъ виляешь… Безтолковымъ прикидываешься! Мужичкомъ-дурачкомъ!!
— Дурачокъ и есть. Нешто вумный будетъ жидятамъ ухи рвать? Съ пьяну. Зудъ у меня ручной. А какъ очухаешься, видишь — да-а-а… Завинтилъ!
Приставъ Бухвостовъ прыгнулъ къ неизвстному и вцпился ему въ горло.
— Ты… ты… Какъ тебя… зовутъ?
— Меня-то? А Савеліемъ. У Чугрева въ амбарныхъ. Савелій Шестихатка по хвамеліи.
Приставъ Бухвостовъ оттолкнулъ отъ себя Савелія и съ ревомъ вылетлъ въ переднюю
— Ушелъ? Упустили мерзавца?!
Оставшись одинъ, Савелій поднялъ недоумнно брови и сказалъ, обращаясь къ портрету въ золотой рам:
— Вотъ поди-жъ… Не выпьешь — ничего, а выпьешь — сичасъ въ восторгъ приходишь: тому ухо съ корнемъ выдралъ, этому зубы… Ежели съ такимъ характеромъ, то уховъ, братъ Шестихатка, для тебя жидята не напасутъ. Жирно!

ОДИНОКІЙ ГРЖИМБА

I.

Тотъ человкъ, о которомъ я хочу написать — не былъ типомъ въ строгомъ смысл этого слова. Въ немъ не было такихъ чертъ, которыя вы бы могли встртить и разглядть на другой же день въ вашемъ знакомомъ или даже въ себ самомъ и потомъ съ восхищеніемъ сказать присутствующимъ:
— Ахъ, знаете, я вчера читалъ объ одномъ человк — это типичный Петръ Ивановичъ! Да, признаться, есть въ немъ немного и Егора Васильевича… Хе-хе!
Въ этомъ смыслъ мой герой не быль типомъ. Онъ былъ совершенно оригиналенъ, болзненно новъ, а, можетъ быть,— чрезвычайно, ужасающе старъ.
Мн онъ представлялся удивительнымъ осколкомъ какого-нибудь распространеннаго нсколько тысячъ лтъ тому назадъ типа, нын вымершаго, исчезнувшаго окончательно, за исключеніемъ этого самаго Гржимбы, о которомъ рчь идетъ сейчасъ
Везд, гд появлялся Гржимба, онъ производилъ впечатлніе страннаго допотопнаго чудовища, чудомъ сохранившаго жизнь и дыханіе подъ многовковымъ слоемъ земли, и теперь выползшаго на свтъ Божій дивить и пугать суеврный православный народъ.
И еще — я находилъ его похожимъ на слона-одиночку. Африканскіе охотники разсказываютъ, что иногда отъ слоновьяго стада отбивается отдльный слонъ. Онъ быстро дичаетъ, мрачнетъ, становится страшно злымъ, безразсудно свирпымъ и жестокимъ. Бродитъ всегда одинокій, а если встрчается со слоновьимъ стадомъ, то вступаетъ въ драку, и его, обыкновенно, убиваютъ.
Гржимба былъ похожъ на такого слона. Моя нянька сказала о Гржимб другое. Когда она немного ознакомилась съ нимъ, то всплеснула морщинистыми руками, заплакала и воскликнула:
— Что же это такое! Бдненькій… Ходитъ, какъ неприкаянный.
Нянька, да я — мы были единственными людьми, которые почему-то жалли дикаго, загадочнаго ‘неприкаяннаго’ Гржимбу.
А, вообще — его вс считали страшнымъ человкомъ

ІІ

Когда мн было 10 лтъ — мать моя держала гостиницу и меблированныя комнаты въ небольшомъ провинціальномъ городк на берегу широкой рки. Однажды мы сидли за утреннимъ чаемъ и занимались разсказываньемъ другъ другу сновидній, пригрезившихся намъ въ эту ночь.
Мать, какъ женщина прямая, честная, разсказывала то, что видла въ дйствительности: ей грезилась ‘почему то лодка’, и въ этой лодк сидли наши сосди Хомутовы ‘почему то’ все въ маленькихъ — маленькихъ платочкахъ… и ‘почему то’ они говорили: ‘идите къ намъ’!
Я слушалъ мать лниво, разсянно, придумывая въ это время себ сонъ поэффектне, позабористе, чтобы совершенно затмить простодушныя маменькины лодочки и платочки.
— А мн снилось,— густымъ голосомъ прогудлъ я, раскачивая головой, отчего моя физіономія, отражаясь въ самовар, кривлялась и ненатурально удлинялась,— мн снилось, будто бы ко мн забрались двнадцать индйцевъ и схватили меня, чтобы оскальпировать. Но я — не дурак — схватилъ глобусъ, да глобусомъ ихъ. Ого! Убжали да еще томагавки забыли.
Я помолчалъ немного и равнодушно добавилъ:
— Потомъ слона видлъ. Онъ что-то оралъ и хоботомъ пожралъ всхъ нашихъ жильцовъ.
Мать только что собралась изумиться красочности и разнообразію моихъ грезъ, какъ на парадныхъ дверяхъ прозвенлъ рзкій звонокъ.
— Пойди, открой,— сказала мать. — Я швейцара услала.
Я вскочилъ, помчался, издавая громкіе, пронзительные, но совершенно безцльные крики, подбжалъ къ стекляннымъ дверямъ и… остановился въ изумленіи: за ними было совершенно темно, будто бы неожиданно вернулась ночь.
Машинально я повернулъ ключъ и дверь распахнулась. Послышалось урчанье, проклятіе, и на линіи горизонта моихъ глазъ я увидлъ два нечеловческихъ, чудовищно-толстыхъ колна. Мн пришлось сильно задрать голову, чтобы увидть громадный, необъятныхъ размровъ животъ, вздымавшійся, опадавшій и опять раздувавшійся, будто бы въ немъ ходили какія-то внутреннія волны.
Мн нужно было отбжать на десятокъ шаговъ, чтобы увидть этого человка во весь ростъ. В то время онъ показался мн высотой въ пять-шесть аршинъ, но посл я узналъ, что онъ былъ трехаршиннаго роста. Гора-животъ переходила въ гору-грудь которая заканчивалась громадной шеей. А на ше сидла небольшая голова съ круглыми, красными щеками, обкусанными усами и маленькими злыми глазками, которые свирпо прыгали во вс стороны. Голову покрывалъ поношенный цилиндръ, и — что меня поразило больше всего — цилиндръ держался на голов съ помощью черной ленты, проходившей подъ подбородкомъ. Точь-въ-точь, какъ пожилыя дамы завязываютъ лентами старомодныя шляпки.
— Мальчишка,— хриплымъ, усталымъ голосомъ небрежно уронилъ удивительный незнакомецъ.— Есть вино?
— Не знаю… — растерялся я. — Спрошу у мамы.
Я побжалъ къ матери, а когда мы съ ней вернулись, то нашли его уже въ гостиной, сидящимъ на диван, со скрещенными на живот руками, ходившими ходуномъ вмст съ животомъ, и разставленными далеко другъ отъ друга огромными ножищами въ пыльныхъ растрескавшихся сапогахъ.
— Что вамъ угодно?— спросила мать, и по ея тону было видно, что она перепугана на смерть.
— Стаканъ вина.
— У насъ вино внизу… Гд общая столовая. Впрочемъ… (незнакомецъ въ это время сердито заурчалъ)… пойди внизъ, принеси имъ стаканъ вина.
Я принесъ бутылку благо вина и стаканъ.
Стараяcь не подходить къ постителю близко, я издали протянулъ руки на сколько могъ, именно такимъ образомъ, какъ въ звринц кормятъ страшныхъ слоновъ.
Гигантъ взялъ бутылку и стаканъ. Стаканъ внимательно осмотрлъ, сунулъ въ карманъ рыжаго сюртука, а изъ бутылки вынулъ зубами пробку, выплюнулъ ее и сейчасъ же перелилъ содержимое бутылки въ свою страшную пасть.
Я въ это время смотрлъ на его животъ: замтно было, что онъ оттопырился еще больше.
Поститель презрительно осмотрлъ пустую бутылку, сунулъ ее въ карманъ (потомъ оказалось, что онъ это длалъ со всякимъ предметомъ, приковывавшимъ его вниманіе) и отрывисто спросилъ:
— Жить можно?
— Вы хотите сказать, есть-ли комнаты?— робко спросила мать.— Да, есть.
— Гд?
— Пожалуйте, я покажу.
Мы пошли странной процессіей: впереди катился крохотный, какъ горошина, я, за мной маленькая мать, а сзади колоссальная, стукавшаяся обо вс притолоки своимъ цилиндромъ, туша незнакомца.
— Вотъ комната,— сказала мать, поворачивая ключъ въ дверяхъ.
Незнакомецъ прорычалъ что-то, выдернулъ ключъ, быстро вскочилъ въ комнату, и мы немедленно услышали звукъ повернутаго изнутри ключа.
— Вотъ теб и разъ,— только и нашлась сказать моя бдная мать.

ІІІ.

Когда пришелъ швейцаръ и проснулись нкоторые квартиранты, мы разсказали имъ, о нашемъ новомъ страшномъ жильц. Вс были потрясены тми подробностями, на которыя я не поскупился, и тми слезами, на которыя не поскупилась мать.
Потомъ пошли на цыпочкахъ слушать, что длается въ комнат чудовища.
Оттуда доносилось заглушенное ворчаніе, проклятія и стукъ падавшихъ стульевъ, будто бы жилецъ былъ чмъ-то недоволенъ.
Неожиданно ключъ въ замк повернулся, дверь пріоткрылась и мы вс въ ужас отпрянули. Въ самомъ верху образовавшейся щели на головокружительной, какъ мн казалось, высот, появилась голова, сверкавшая злыми глазенками, и хриплый голосъ проревлъ:
— Эй!! Горячей воды и полотенецъ! Что вы, анафемскіе выродки, собрались смотрть на меня? Людей не видли, что-ли?
Голова скрылась и дверь захлопнулась. Слуга, понесъ ему воду и полотенца, и потомъ, когда мы собрались въ столовой, разсказалъ страшныя вещи: жилецъ сидлъ въ углу въ полной темнот и проклиналъ всхъ, на чемъ свтъ стоитъ, жалуясь на свою уродливость, толщину и тяжелую жизнь.
При появленіи слуги онъ схватилъ его за руку, оттащилъ отъ порога, а дверь снова заперъ на ключъ. Велъ онъ со слугой длинный разговоръ главнымъ образомъ объ д, разспрашивалъ, много ли даютъ кушаній и можно ли здсь получить ‘настоящія порціи’? Во время разговора безпрестанно мочилъ горячей водой полотенце и выжималъ его на лицо и шею, перемежая это занятіе отборной руганью. Потомъ свернулъ полотенце въ жгутъ и сталъ бить имъ по столу, въ тактъ длиннйшему разговору о жареной баранин и картофел съ хлбомъ.
— Я очень боялся,— озираясь, говорилъ намъ слуга,— чтобы онъ не хватилъ меня по голов. мокрымъ полотенцемъ. Тутъ бы изъ меня и духъ вонъ!..
Обдъ принесъ матери новыя огорченія. Неизвстный потребовалъ себ въ комнату двойную порцію, а когда ему налили громадную чашку щей и дали восемь котлетъ, онъ потребовалъ еще столько же, жалуясь, что это ‘не настоящая порція’.
Дали ему еще.
А черезъ часъ онъ прокрался въ столовую, гд какъ разъ никого въ то время не было,— и утащилъ къ себ телячью ногу и два блыхъ хлба.
Обглоданную ногу я нашелъ въ тотъ же вечеръ лежащей въ коридор, около дверей этого человка.
Съ большимъ трудомъ удалось взять у него для прописки паспортъ: онъ не хотлъ пускать слугу въ комнату, отчаянно ругался и рычалъ, какъ медвдь.
По паспорту онъ оказался дворяниномъ Иваномъ Гржимба и посл паспорта показался намъ еще таинственне и ужасне.
Ночью я долго не могъ уснуть, раздумывая о невдомомъ, неизвстно откуда пришедшемъ Гржимб и о его страшной судьб. Ужасало меня то, что въ немъ не замчалось ничего человческаго, ничего уютно-обыкновеннаго, что было въ каждомъ изъ насъ… Онъ не смялся, не плакалъ, не разговаривалъ ни о чемъ, кром ды, и, мн казалось, что много лтъ онъ уже такъ бродить съ мста на мсто оторвавшійся слонъ отъ семьи другихъ слоновъ, не понимаемый никмъ и самъ ничего не понимающій. Сейчасъ, среди ночи он представлялся мн сидящимъ въ углу своей запертой комнаты и жалующимся самому себ на свою страшную судьбу.
— Зачмъ онъ обтираетъ шею мокрымъ горячимъ полотенцемъ?— пришло мн въ голову.— Для чего это?
Я зналъ, что блыхъ медвдей въ звринцахъ, чтобы они не издохли, обливаютъ холодной водой, и, не задумываясь, объяснилъ себ такимъ же образомъ и поведеніе Гржимбы.
— А вдругъ,— подумалъ я,— горячая вода остынетъ и Гржимба умретъ?
Мн было жаль его. Нянька тоже жалла его.
‘Неприкаянный’… Это врно, что неприкаянный. Что-то онъ теперь длаетъ?
А Гржимба какъ разъ въ это время стоялъ у дверей дтской и грозилъ мн кулакомъ.
Я былъ увренъ, что это сонъ, но оказалось, что поведеніе Гржимбы было явью. Посл мы выяснили, что Гржимба ночью бродилъ по комнатамъ и отыскивалъ състное. Жильцы слышали его тяжелое хриплое дыханіе въ коридор, а утромъ мать не досчиталась въ маленькой буфетной двухъ коробокъ сардинъ и банки варенья.
Коробки изъ подъ сардинъ мы нашли въ коридор у его дверей. Очевидно, ключей отъ коробокъ у него не было, и онъ просто голыми пальцами разломилъ толстыя жестяныя коробки.

ІV.

Прошло три дня. Мать все время ходила мокрая отъ слезъ, потому что часть жильцовъ выхала, боясь за себя, а Гржимба не только не платилъ денегъ, но прямо разорялъ коммерческое предпріятіе матери.
Днемъ онъ съдалъ почти все, что было заготовлено въ кухн, а ночью, когда все спали, бродилъ везд одинокій, чуждый, непонятный, бормоча что то подъ носъ, и отыскивалъ състное. Къ утру въ дом не было ни крошки.
На четвертый день мать, по категорическому требованію оставшихся жильцовъ, заявила, полиціи о происшедшемъ, и въ тотъ же вечеръ я быль свидтелемъ страшной сцены: явилась полиція — бравая, безстрашная русская полиція — и застала она дикаго, слоноподобнаго жильца врасплохъ. Он былъ одинокъ и безоруженъ, а полицейскихъ съ дворниками собралось десять человкъ, не считая околоточнаго.
Къ Гржимб постучали.
— Къ чорту!— заревлъ онъ.
— Отворите,— сказалъ околоточный.
— Кто тамъ? Ко всмъ чертямъ. Прошибу голову! Откушу пальцы! Проткну кулакомъ животы!
— Это я,— сказалъ околоточный.— Коридорный. Принесъ вамъ кой-чего поужинать…
За дверью послышалось урчанье, брань, и ключъ повернулся въ дверяхъ. Два дюжихъ городовыхъ налегли на дверь, одинъ просунулъ въ щель носокъ сапога, и вся ватага съ шумомъ вкатилась въ комнату,
Въ комнат царила, абсолютная темнота, а изъ одного угла за столомъ слышался страшный ревъ и проклятія, отъ которыхъ дрожали стекла.
Черный гигантъ отломилъ кусокъ желзной кровати и свирпо размахивалъ имъ, рыча, сверкая въ темнот маленькими глазками.
— Бери его, ребята,— скомандовалъ околоточный. Городовой ползъ подъ столъ, схватилъ громадныя, какъ бревна, ноги и дернулъ… Гржимба пошатнулся, а въ это время сзади, съ боковъ обхватили его нсколько дюжихъ рукъ и повалили на сломанную кровать. Онъ вырвался и еще долго сопротивлялся съ глупымъ мужествомъ человка, не разсуждающаго, что организованной сил, все равно, придется покориться.
Когда его связали и вывели, комната имла такой видъ, будто бы въ ней взорвалась бомба. Мы, столпившись въ углу, съ ужасомъ смотрли на этого страннаго, никому непонятнаго, человка, а онъ рычалъ, отплевывался и, вздергивая головой, поправлялъ сползавшій цилиндръ, поломанный и грязный, державшійся на той же широкой черной лент.
— Что-же съ нимъ длать?— спросилъ старшій городовой околоточнаго.
— Въ Харьковъ!— рявкнулъ Гржимба.
— Что — въ Харьковъ?
— Въ Харьковъ! Отправьте! Туда хочу!
И его увели,— эту тяжелую и пыхтящую гору, окруженную малорослыми побдившими его городовыми.
Въ ту ночь мы съ нянькой много плакали.
Я представлялъ себ громаднаго вчно голоднаго Гржимбу безъ папы, безъ мамы, безъ ласки — бднаго нахальнаго Гржимбу, который насильно вндряется въ разные дома, а его ловятъ, вытаскиваютъ оттуда, причемъ онъ безуспшно пытается сопротивляться, и потомъ его высылаютъ въ другой городъ, какъ тяжелаго, никому ненужнаго слона… И такъ бродитъ изъ города въ городъ одинокій Гржимба — таинственный осколокъ чего то, непонятнаго намъ,— того, что, можетъ быть, было нсколько тысячъ лтъ тому назадъ.
Оикуда Гржимба? Гд онъ одичалъ? Нянька тоже плакала.

ДИТЯ

I.

Есть люди, къ которымъ съ перваго взгляда начинаешь питать непобдимую симпатію и самое широкое довріе. Въ нихъ все — голосъ, манеры, ясный взглядъ — располагаетъ къ откровенности, дружеской общительности и, познакомившись съ такимъ человкомъ, черезъ часъ уже начинаешь испытывать чувство, будто знакомъ съ нимъ десять лтъ.
Однажды я столкнулся съ такимъ именно человкомъ, и у меня на долго останется о немъ воспоминаніе.
Дло происходило въ купэ второго класса вечерняго позда. Я халъ въ городъ Пичугинъ, гд мн предстояло на другой день прочесть лекцію о воздухоплаваніи, по вызову какого-то ‘Пичугинскаго авіаціоннаго общества завоеванія воздуха’.
Въ купэ, кром меня, находился еще одинъ юный господинъ, и не усплъ я ссть, какъ мы оба почувствовали другъ къ другу самое искреннее расположеніе.
Онъ привтливо улыбнулся мн, кивнулъ головой и добродушно сказалъ:
— Кажется, насъ здсь только двое! Это самое удобное, не правда ли?
— Да,— весело сказалъ я.— Терпть не могу тсноты. А гд же ваши вещи?
Онъ разсмялся и юмористически развелъ руками
— Все мое при мн. Далеко дете?
— Въ Пичугинъ. Вызвали меня какіе-то чудаки прочесть лекцію о воздухоплаваніи. Моя фамилія Воробьевъ.
— Я очень радъ,— привтливо сказалъ мой спутникъ.— Я тоже ду въ Пичугинъ по длу и съ удовольствіемъ побываю на вашей лекціи. Гд она будетъ?
— Понятія не имю. Я ду туда въ первый разъ по приглашенію какого-то ‘Пичугинскаго авіаціоннаго общества’.
Онъ улыбнулся.
— Воображаю Пичугинскую авіацію!..
— Да, ужъ, дйствительно. Хотя общаютъ за лекцію двсти рублей.
— Ого! Эта сумма,— сострилъ мой спутникъ,— можетъ все ихъ общество поднять на воздухъ.
Мы расхохотались. Я взглянулъ на часы, звнулъ и сказалъ:
— Пора бы и на боковую. Чего это кондукторъ не идетъ?
— А зачмъ онъ?
— Да билеты-то долженъ же онъ отобрать. Смерть не люблю, когда меня, соннаго будятъ!
— Да вы и ложитесь,— сказалъ мой сосдъ, вынимая изъ кармана газеты.— А я почитаю. Хотите, я кондуктору билетъ за васъ покажу, чтобы не безпокоить васъ…
— Мн право совстно,— тронутый его заботливостью возразилъ я.
— Пустяки! Все равно я не буду спать.
Я расположился на верхней койк, вручилъ своему сосду билетъ, снялъ чемоданъ и, раскрывъ его, вынулъ подушку.
Молодой человкъ съ простодушнымъ любопытствомъ взглянулъ на чемоданъ и, восхищенный, воскликнулъ:
— Какая любопытная вещь!
— Да… чемоданчикъ хорошій… Я его въ Дрезден покупалъ. Вотъ это отдленіе для блья, это несессеръ, здсь верхнее платье, здсь дорожный погребецъ, а это отдленіе для денегъ и паспорта.
Онъ улыбнулся.
— Что-же это — самое главное отдленіе — и пусто?
— Я безъ паспорта. Вдь въ вашемъ Пичугин на этотъ счетъ не строго?
— Ну, знаете… при нашемъ режим … всего можно ожидать. Я не разстаюсь съ паспортомъ. Вотъ оно, мое имущество!
Онъ вынулъ изъ кармана паспортъ и, со смхомъ, подбросилъ его кверху.
Въ немъ было что-то наивно дтское, привлекательное своею жизнерадостностью и непосредственностью.
— Смотрите, — потеряете, — пошутилъ я. — Вы сущій ребенокъ. Нужно бы отобрать его, да спрятать.
Лицо его сразу стало озабоченнымъ.
— Потерять-то я его не потеряю, а украсть ночью могутъ. Что я тогда буду длать?..
— Давайте, я спрячу его въ свой чемоданъ. Въ отдленіе для денегъ, а? Хотите? Деньги-то у васъ есть?
— Денегъ-то у меня и нтъ,— разсмялся онъ.— А паспортъ спрячьте.
Онъ снова съ дтскимъ любопытствомъ осмотрлъ внутренность чемодана и заявилъ, что когда будетъ богатымъ — подетъ въ Дрезденъ и купитъ такой чемоданъ.
— Славный вы парень! Веселый,— сказалъ я, укладываясь.
Онъ застнчиво улыбнулся.
— Это потому, что вы мн понравились. Съ другими я диковатъ. А вамъ вонъ даже паспортъ доврилъ.
— Да и я вамъ билетъ доврилъ,— расхохотался я.— Отцу бы родному не доврилъ! Охо-хо!
Я звнулъ, повернулся на другой бокъ, пожелалъ моему спутнику спокойной ночи и моментально заснулъ.

ІІ.

Очень скоро я почувствовалъ, что меня кто-то тихо, но упорно будитъ, дергая за ногу и приговаривая:
— Послушайте, послушайте!..
Я еле раскрылъ сонные глаза, поднялъ голову и увидлъ кондуктора.
— Что вамъ?— сердито сказалъ я.
— Билетъ пожалуйте!
— Да вдь…
Я всталъ, спустилъ ноги и увидлъ своего спутника, мирно сидвшаго напротивъ и углубленнаго въ чтеніе газеты.
— Послушайте!— сказалъ я.— Вы ему показывали мой билетъ..
Онъ поднялъ свое милое, дтски удивленное лицо и взглянулъ на меня съ недоумніемъ.
— Какой билетъ?
— Да который я вамъ далъ!
— Вы мн дали? Когда?
— Ну какъ! Давеча вы сами вызвались показать кондуктору мой билетъ, чтобы меня не безпокоить.
Удивленію его не было границъ.
— Я? Взялъ? Ничего не понимаю! У меня былъ свой билетъ — я его и предъявилъ кондуктору. Единственный у меня билетъ и есть… Можетъ вы кому-нибудь другому его передали?
Лицо моего спутника перестало мн нравиться.
— Послушайте,— сказалъ я.— Но вдь это же гадость!
— Да вы поищите въ карманахъ,— участливо посовтовалъ онъ, принимаясь снова за газету.— Можетъ быть, въ карман гд-нибудь.
По лицу кондуктора я видлъ, что онъ не вритъ мн ни на грошъ, считая мои слова неудачной уловкой безбилетнаго пассажира. Не желая затвать непріятной исторіи я вынулъ деньги и сказалъ:
— Вроятно, я потерялъ билетъ. Возьмите съ меня доплату и оставьте меня въ поко.
Кондукторъ укоризненно покачалъ головой, взялъ деньги и ушелъ, оставивъ насъ вдвоемъ.
— Что это все значитъ,— сурово сказалъ я, пронизывая своего сосда взглядомъ.
Онъ снялъ съ вшалки пальто, разостлалъ его на нижней койк и сталъ, молча укладываться.
— Что это все значитъ?!
Онъ мелодично засвисталъ, снялъ пиджакъ, положилъ подъ голову и, сладко потянувшись, легъ.
— Вы наглецъ!— закричалъ я.
Онъ дружески улыбнулся, сдлалъ прощальный жестъ и закрылъ глаза.
— Я думалъ, что вы порядочный человкъ, а вы оказались жуликомъ. Какъ не стыдно. Чего-жъ вы молчите? Негодяй вы, и больше ничего! Обыкновенный поздной воръ. Въ тюрьм васъ сгноить бы надо! Чтобъ васъ черти побрали!
До меня донеслось его ровное дыханіе.
— Спишь, румяный идіотъ? Чтобъ теб завтра въ кандалахъ проснуться! Такъ бы и плюнулъ въ твою лживую рожу. ‘Да-айте билетикъ, я за васъ покажу’… У, чтобъ ты пропалъ!
Во мн клокотала злоба, и я еще съ полчаса ругался и ворчалъ, пока не почувствовалъ смертельной усталости.
Откинувшись на подушку и засыпая, я подумалъ:
— Ну, обожди же, негодяй — не получишь ты своего паспорта! Попляшешь ты завтра!..

ІІІ.

Проснулся я поздно. Мой спутникъ сидлъ уже одетый, умытый, и съ аппетитомъ лъ вареную колбасу, запивая ее водой изъ чайника.
— Хотите колбасы?— спросилъ онъ, глядя на меня ясными лучистыми глаза ребенка.
— Убирайся къ чорту.
— Скоро большая станція. Я думаю, тамъ вы сможете напиться чаю и позавтракать.
— Желаю, чтобъ тебя перехало поздомъ на этой станціи!
Онъ посмотрлъ въ окно и привтливо улыбнулся.
— Погодка-то исправляется. Пожалуй, въ Пичугин санный путь застанемъ.
Его честное, простое лицо было мн ненавистно. Я сидлъ въ углу и съ наслажденіемъ мечталъ о томъ, какъ онъ попросить возвратить паспортъ, а я сдлаю видъ, что не слышу, и какъ онъ будетъ бжать за мной и клянчить.
Но онъ не вспоминалъ о паспорт. Долъ колбасу, вытеръ руки и снова взялся за свои газеты.
Я нарочно не вышелъ на той станціи, на которой онъ совтовалъ мн позавтракать, и до обда ничего не лъ. Обдалъ на другой станціи. Потомъ занялся разборкой матеріаловъ для лекціи, которую мн предстояло прочесть въ тотъ же день вечеромъ.
— Любопытная это вещь воздухоплаваніе?— спросилъ меня покончившій съ газетами сосдъ.— Въ газетахъ много теперь объ этомъ пишутъ.
— Прошу со мной не разговаривать!— закричалъ я.
— Все-таки, еще, какъ слдуетъ, не летаютъ. Вс эти авіаторы, аэропланы — дтская игра. Такъ себ, наука простая.
— Эта наука не для мелкихъ поздныхъ жуликовъ,— съ горечью сказалъ я, чувствуя себя совершенно безсильнымъ передъ его спокойнымъ благодушнымъ нахальствомъ.
— Вотъ сейчасъ и Пичугинъ! — сообщилъ онъ смотря въ окно. Намъ здсь сходить.
— Сейчасъ попроситъ паспортъ,— подумалъ я.— Попроси, голубчикъ, попроси.
Но онъ надлъ пальто, собралъ свои газеты и, дружески кивнувъ мн головой, вышелъ въ коридоръ.
Поздъ остановился.
Подсмиваясь въ душ надъ своимъ спутникомъ, я одлся, взялъ чемоданъ и вышелъ. Носильщиковъ не было, вещи пришлось тащить самому.
Неожиданно сзади послышался быстрый топотъ нсколькихъ ногъ, кто-то подбжалъ ко мн и схватилъ за руки.
— Этотъ?
— Онъ самый,— сказалъ хорошо знакомый мн добрый голосъ.— Схватилъ мой чемоданъ, да,— бжать… Какъ вамъ это понравится?!
Я въ бшенств вырвался изъ рукъ стараго усатаго жандарма и вскричалъ:
— Что вамъ нужно?! Этотъ чемоданъ мой!
— Старая исторія! Мн васъ очень жаль, — соболзнующе сказалъ мой вагонный сосдъ,— — но я принужденъ просить о вашемъ арест.
— Какъ вы смете?! Это мой чемоданъ! Я разскажу даже что въ немъ!
— Слушайте… не будьте смшнымъ… Я, г. жандармъ, раскрывалъ нсколько разъ этотъ купленный мною въ Дрезден чемоданъ — а онъ, конечно, разсмотрлъ вещи. Нельзя же такъ… Ну хорошо… Если это вашъ чемоданъ, то скажите, что это за паспортъ лежитъ въ отдленіи для денегъ? Чей? На чье имя? Вдь вы же должны знать все, что есть въ чемодан. Вы молчите? Не хорошо-съ, не хорошо, молодой человкъ.
Его симпатичное лицо было печально.
Онъ вздохнулъ, взялъ мой чемоданъ и сказалъ жандарму:
— Вы его пока возьмите въ часть, что-ли. Только пожалуйста не бейте при допрос Онъ, вроятно, и самъ жаллъ о томъ, что сдлалъ. Богъ васъ проститъ, молодой человкъ!
И ушелъ, добрый, благодушный, вмст съ моимъ чемоданомъ.

ІV.

На другой день утромъ, меня допрашивали въ участк. Когда я, томясь въ ожиданіи допроса, взялъ лежащую на стол газету ‘Пичугинскія Ведомости’ — мн бросилась въ глаза замтка:
‘Неудавшаяся лекція.— Прочитанная вчера вечеромъ пріхавшимъ изъ Петербурга г. Воробьевымъ лекція о воздухоплаваніи окончилась скандаломъ, такъ какъ выяснилось, что лекторъ, не иметъ никакого представленія о воздухоплаваніи. Многочисленная публика, не стсняясь, хохотала, когда молодая столичная извстность (вотъ они столичныя знаменитости!) путала аэростатъ съ аэропланомъ и сообщала цнныя свднія, въ род того, что воздушный шаръ надуваютъ кислородомъ. Да… Надуваютъ. Только публику, а не шаръ! Очень жаль, что деньги за лекцію были заплачены петербургскому шарлатану впередъ, и все дло окончилось только бранью публики, да извиненіями устроителей лекціи’.

ГОРОДОВОЙ САПОГОВЪ..

Ялтинскій городовой Сапоговъ, получилъ отъ начальства почетное, полное доврія къ уму и такту Сапогова порученіе: обойти свой участокъ и проврить всхъ евреевъ — занимается ли каждый еврей темъ ремесломъ, которое имъ самимъ указано и которое давало такому еврею драгоцнное, хрупкое право жить среди чудесной ялтинской природы…
Проврять, хитрыхъ семитовъ Сапогову было приказано такимъ образомъ: пусть каждый семитъ сдлаетъ тутъ же, при Сапогове, на его глазахъ, какую-либо вещь по своей ремесленной спеціальности и тмъ докажетъ, что бдительное начальство не введено имъ въ заблужденіе и недостойный обманъ.
— Ты только держи ухо востро,— предупредилъ Сапогова околоточный. — А то — такъ тебя вокругъ пальца и обкрутятъ!
— Жиды то? Меня-то? Да Господи жъ.
И пошелъ Сапоговъ.
— Здравствуйте, — сказалъ Сапоговъ, вxодя къ молодому Абраму Голдину.— Ты это самое, какъ говорится: ремесло свое… Сполняешь?
— А почему мн его не исполнять?— удивился Абрамъ Голдинъ. — Немножко кушаю себ хлбъ съ масломъ. Знаете — фотографія, конечно, такое дло: если его исполнять, то и можно кушать хлбъ съ масломъ. Хе-хе! На здоровьичко…
— Та-акъ,— нершительно сказалъ Сапоговъ, переминаясь съ ноги на ногу.— А ты вотъ что, братъ… Ты докажи! Проврка вамъ отъ начальства вышла…
— Сдлайте такое одолженіе,— засуетился Абрамъ Голдинъ, — мы сейчасъ изъ васъ сдлаемъ такую фотографію, что вы сами въ себя влюбитесь! Попрошу васъ c сть… Вотъ такъ. Голову чуть-чуть на бокъ, глаза сдлайте, прошу, немножко интеллигентне… ротъ можно закрыть. Закройте ротъ! Не длайте такъ, будто у васъ зубы болятъ. Носъ, если вамъ безразлично, можно пока рукой не трогать. Потомъ, когда я кончу, можно его трогать, а пока держите руки на грудяхъ. Прошу теперь не шевелиться: теперь у васъ за-м-ча-тель-но культурный видъ! Снимаю!! Готово. Спасибо! Теперь можете длать со своимъ носомъ, что вамъ угодно.
Сапоговъ всталъ, съ наслажденіемъ расправилъ могучіе члены и съ интересомъ потянулся къ аппарату.
— А ну — вынимай!
— Что… вынимать?..
— Что тамъ у тебя вышло? Покажь!
— Видите ли… Сейчасъ же нельзя! Сейчасъ еще ничего нтъ. Мн еще нужно пойти въ темную комнату проявить негативъ.
Сапоговъ погрозилъ Голдину пальцемъ и усмхнулся.
— Хе-хе! Стара штука!.. Нтъ, братъ, ты мн покажи сейчасъ… А этакъ всякій можетъ.
— Что это вы говорите?!— встревоженно закричалъ фотографъ. — Какъ же я вамъ покажу, когда оно не проявлено! Нужно въ темную комнату, которая съ краснымъ свтомъ, нужно…
— Да, да… — кивалъ головой Сапоговъ, иронически поглядывая на Голдина. — Красный свтъ, конечно… темная комната… Ну, до чего же вы хитрые, жидова! Учитесь вы этому гд, что ли. Или такъ, — сами по себ? Дай мн, говоритъ, темную комнату. Ха-ха! Н-тъ… Вынимай сейчасъ!
— Ну, я выну — такъ пластинка будетъ совершенно блая!.. И она сейчасъ же на свту пропадетъ!..
Сапоговъ пришелъ въ восторгъ.
— И откуда у васъ что берется?! И чтой-то за ловкій народъ! Темная, говоритъ, комната… Да-а. Ха-ха! Мало, чего ты тамъ сдлаешь въ этой комнат… Знаемъ-съ. Вынимай!
— Хорошо, — вздохнулъ Голдинъ и вынулъ изъ аппарата блую пластинку.— Смотрите! Вотъ она.
Сапоговъ взялъ пластинку, посмотрлъ на нее — и въ его груди зажглась страшная, тяжелая, горькая обида.
— Та-акъ.. Это, значитъ, я такой и есть? Хорошій ты фотографъ. Понимаемъ-съ!
— Что вы понимаете?!— испугался Голдинъ.
Городовой сумрачно посмотрлъ на Голдина…
— А то. Лукавый ты есть человкъ. Завтра на выздъ получишь. въ 24 часа.
Сапоговъ стоялъ въ литографской мастерской Давида Шепшелевича, и глаза его подозрительно бгали по страннымъ доскамъ и камнямъ, въ безпорядк наваленнымъ во всхъ углахъ.
— Бонжуръ, — вжливо поздоровался Шепшелевичъ.— Какъ ваше здоровьице?
— Да такъ. Ты ремесленникъ будешь? А какой ты ремесленникъ?
— Литографическій. Ярлыки разные длаю, пригласительные билеты… Визитныя карточки длаю.
— Вотъ ты мн это самое и покажи! — сказалъ, подмигивая, Сапоговъ.
— Сколько угодно! Мы сейчасъ, ваше благородіе, вашу карточку тиснемъ. Какъ ваше уважаемое имя? Сапоговъ? Павелъ Максимовичъ? Одна минутка! Мы прямо на камн и напишемъ!
— Ты куда? — забезпокоился Сапоговъ.— Ты при мн, братъ, пиши!
— Да при васъ же! Вотъ на этомъ камн!
Онъ наклонился надъ камнемъ, а Сапоговъ смотрлъ черезъ его плечо.
— Ты чего же пишешь? Разв такъ?
— Это ничего, — сказалъ Шепшелевичъ.— Я на камн пишу сзаду напередъ, а на карточк оттискъ выйдетъ правильный.
Сапоговъ засоплъ и опустилъ руку на плечо литографа.
— Нтъ, такъ не надо. Я не хочу. Ты брать, безъ жульничества. Пиши по русски!
— Такъ оно и есть по русски! Только это-жь нужно, чтобы задомъ напередъ.
Сапоговъ расхохотался.
— Нужно, да? Нтъ, братъ, не нужно. Пиши правильно! Слва направо!
— Господи! Что вы такое говорите! Да тогда обратный оттискъ не получится!
— Пиши, какъ надо! — сурово сказалъ Сапоговъ. — Нечего дурака валять.
Литографъ пожалъ плечами и наклонился надъ камнемъ.
Черезъ десять минутъ Сапоговъ сосредоточенно вертлъ въ рукахъ визитную карточку и, нахмуривъ брови, читалъ:
— Вогопасъ Чивомискамъ Левапъ.
На сердц у него было тяжело…
— Такъ… Это я и есть такой? Вогопасъ Чивомискамъ Левапъ. Понимаемъ-съ. Насмшки строить надъ начальствомъ— на это вы горазды! Понимаемъ-съ!! Хорошій ремесленникъ! Отмтимъ-съ! Завтра въ 24.
Когда онъ уходилъ, его добродушное лицо осунулось. Горечь незаслуженной обиды запечатллась на немъ.
— Вогопасъ, — думалъ, тяжело вздыхая, городовой. — Чивомискамъ!
Старый Лейба Буцкусъ, сидя въ углу сквера, зарабатывалъ себ средства къ жизни темъ, что эксплоатировалъ удивительное изобртеніе, вызывавшее восторгъ всхъ окрестныхъ мальчишекъ… Это былъ диковинный аппаратъ съ двумя отверстіями, въ одно изъ которыхъ бросалась монета въ пять копеекъ, а изъ другого выпадалъ кусокъ шоколада въ пестрой обертк. Многіе мальчишки знали, что такой же шоколадъ можно было купить въ любой лавчонк, безъ всякаго аппарата, но аппаратъ именно и привлекалъ ихъ пытливые молодые умы… Сапоговъ подошелъ къ старому Лейб и лаконически спросилъ:
— Эй, ты! Ремесленникъ… Ты чего ! длаешь?
Старикъ поднялъ на городового красные глаза и хладнокровно отвчалъ.
— Шоколадъ длаю.
— Какъ же ты его длаешь? — недоврчиво покосился Сапоговъ на странный аппаратъ.
— Что значитъ — какъ? Да такъ. Сюда пятакъ бросить, а отсюда шоколадъ вылзетъ.
— Да ты врешь, — сказалъ Сапоговъ. — Не можетъ этого быть!
— Почему не можетъ? Можетъ. Сейчасъ вы увидите.
Старикъ досталъ изъ кармана пятакъ и опустилъ въ отверстіе. Когда изъ другого отверстія выскочилъ кусокъ шоколада, Сапоговъ перегнулся отъ смха и, восхищенный, воскликнулъ:
— Да какъ же это? Ахъ ты, Го-осподи. Ай-да, стариканъ! Какъ же оно такъ случается?
Его изумленный взоръ былъ прикованъ къ аппарату.
— Машина, — пожалъ плечами апатичный старикъ. — Разв вы не видите?
— Машина-то — машина, — возразилъ Сапоговъ. — Да какъ оно такъ выходитъ? Вдь пятакъ то мдный, твердый, а шоколадъ сладкій, мягкій… какъ же оно такъ изъ твердаго пятака можетъ такая скусная вещь выйти?
Старикъ внимательно посмотрлъ своими красными глазами на Сапогова и медленно опустилъ вки.
— Электричество и кислота. Кислота размягчаетъ, электричество перерабатываетъ, а пружина выбрасываетъ.
— Ну-ну,— покрутилъ головой Сапоговъ.— Выдумаютъ тоже люди. Ты работай старикъ. Это здорово.
— Да я и работаю! — сказалъ старикъ.
— И работай. Это, братецъ, штука! Не всякому дано! Прощевайте!
И то, что сдлалъ немедленно посл этого слова Сапоговъ, могло быть объяснено только изумленіемъ его и преклоненіемъ передъ тайнами природы и глубиной человческой мысли: онъ дружескимъ жестомъ протянулъ старому шоколадному фабриканту руку.
На другой день Шешпелевичъ и Голдинъ со своими домочадцами — узжали на первомъ отходящемъ изъ Ялты пароход.
Сапоговъ по обязанностямъ службы пришелъ проводить ихъ.
— Я на васъ сердца не имю, — добродушно кивая имъ головой, сказалъ онъ. Есть жидъ правильный, который безъ обману, и есть другой сортъ — жульническій. Ежели ты, дйствительно, работаешь: шоколадомъ или чмъ тамъ — я тебя не трону! Нтъ. Но ежели — Вогопасъ Чивомискамъ Левапъ — это зачмъ же?

ГЕРАКЛЪ

I.

На скамейк лтняго сада ‘Тиволи’ сидло нсколько человкъ… Одинъ изъ нихъ, борецъ-тяжеловсъ Костя Махаевъ, тихо плакалъ, размазывая краснымъ кулакомъ по одеревенлому лицу обильныя слезы, а остальные, его товарищи, съ молчаливымъ участіемъ смотрли на него и шумно вздыхали.
— За что?.. — говорилъ Костя, какъ медвдь, качая головой. — Божжже-жъ мой… Что я ему такого сдлалъ? А?— ‘Тезей! Гераклъ’!..
Подошелъ членъ семьи ‘братья Джакобсъ — партерные акробаты’. Нахмурился.
— Э… Гмъ… Чего он плачетъ?
— Обидли его, — сказалъ Христичъ, чемпіонъ Сербіи и побдитель какого-то знаменитаго Магомета-Оглы. — Борьбовый репортеръ обидлъ его. Вотъ кто.
— Выругалъ, что-ли?
— Еще какъ, — оживился худой, пренесчастнаго вида борецъ Муколяйненъ.— Покажи ему, Костя.
Костя безнадежно отмахнулся рукой и, опустивъ голову, принялся разсматривать песокъ подъ ногами съ такимъ видомъ, который ясно показывалъ, что для Кости никогда уже не наступятъ свтлые дни, что Костя униженъ и втоптанъ въ грязь окончательно и что праздныя утшенія друзей ему не помогутъ.
— Какъ же онъ тебя выругалъ?
Костя поднялъ налитые кровью глаза.
— Тезеемъ назвалъ. Это онъ позавчера… А вчера такую штуку преподнесъ: ‘сибирякъ, говорить, Махаевъ, — борется, какъ настоящій Гераклъ’.
— Наплюй,— посовтовалъ членъ семейства Джакобсъ. — Стоитъ обращать вниманіе!
— Да… наплюй. У меня мать-старушка въ Красноярск. Сестра три класса окончила. Какой я ему Гераклъ?!
— Гераклъ… — задумчиво прошепталъ Муколяйненъ. — Тезей — еще такъ-сякъ, а Гераклъ, дйствительно.
— Да ты знаешь, что такое Гераклъ? — спросилъ осторожный побдитель Магомета-Оглы.
— Чортъ его знаетъ. Спрашиваю у арбитра, а онъ смется. Чистое наказаніе!..
— А ты подойди къ репортеру вечеромъ, спроси — за что?
— И спрошу. Сегодня еще подожду, а завтра прямо подойду и спрошу.
— Тутъ и спрашивать нечего. Ясное дло — дать ему надо. Заткни ему глотку пятью цлковыми и конецъ. Ясное дло — содрать человкъ хочетъ.
Костя пріободрился.
— А пяти цлковыхъ довольно? Я дамъ и десять, только не пиши обо мн. Я человкъ рабочій, а ты надо мной издваешься.
— Зачмъ?
Онъ схватился за голову и простоналъ, вспомнивъ вс перенесенныя обиды:
— Госсподи, за что? Что я кому сдлалъ?!
Лица всхъ были серьезны, сосредоточенны. Около нихъ искренно, неподдльно страдалъ живой человкъ, и огрубвшія сердца сжимались жалостью и болью за ближняго

ІІ

Былъ поздній вечеръ.
По уединенной алле сада ходилъ, мечтательно глядя на небо, спортивный рецензентъ Заскакаловъ и длалъ видъ что ему все равно: позоветъ его директоръ чемпіоната ужинать или нтъ?
А ему было не все равно.
Изъ-за кустовъ вылзла массивная фигура тяжеловса Кости Махаева и приблизилась къ рецензенту.
— Господинъ Заскакаловъ, — смущенно спросилъ Костя, покашливая и ненатурально отдуваясь. — Вы не потеряли сейчасъ десять рублей? Не обронили на дорожк?
— Кажется нтъ. А что?
— Вотъ я нашелъ ихъ. Вроятно, ваши. Получите…
— Да это двадцатипятирублевка!
— Ну, что-жъ… А вы мн дайте пятнадцать рублей сдачи такъ оно и выйдетъ.
Заскакалов снисходительно улыбнулся, вынулъ изъ кошелька сдачу, бумажку сунулъ въ жилетный карманъ, и снова зашагалъ, пытливо смотря на небо.
— Такъ я могу быть въ надежд? — прячась въ кустахъ, крикнулъ застнчивый Костя.
— Будьте покойны!
Прошла ночь, наступилъ день. Ночь Костя проспалъ хорошо (первая ночь за трое сутокъ), а утро принесло Кост ужасъ, мракъ и отчаяніе.
Въ газет было про него написано буквально слдующее:
‘Самой интересной оказалась борьба этого древне-греческаго Антиноя-Махаева съ пещернымъ венгромъ Огай. Въ искрометной схватк сошелся Махаевъ, достойный, по своей вншности, рзца Праксителя, и тяжелый, желзный венгръ. Какъ клубокъ пантеръ, катались оба они по сцен, пока на двадцатой минут страшный Гераклъ не припечаталъ пещернаго венгра’.
Опять днемъ собрались въ саду, на той же самой скамейк и обсуждали создавшееся невыносимое положеніе…
Ясно было, что грубый, наглый репортеръ ведетъ циничную кампанію противъ безобиднаго Кости Махаева, и весь вопросъ только въ томъ — съ какой это цлью?
Сначала ршили, что репортера подкупили борцы другого, конкурирующаго чемпіоната. Потомъ пришли къ убжденію, что у репортера есть свой человкъ на мсто Кости, и онъ хочетъ такъ или иначе, но выжить Костю изъ чемпіоната.
Спорили и волновались, а Костя сидлъ устремивъ остановившійся, страдальческій взглядъ на толстый древесный стволъ, и шепталъ блдными, искривленными обидой губами:
— Гераклъ… Такъ, такъ. Антиной! Дождался. ‘Достойный рзца’… Ну, что-жъ — ржь, если теб позволятъ. шь меня съ хлбомъ!.. Пей мою кровь, скорпіенъ проклятый!
Костя заплакалъ. Вс, свсивъ большія, тяжелыя головы, угрюмо смотрли въ землю, и только толстые, красные пальцы шевелились угрожающе, да изъ широкихъ мясистыхъ грудей вылетало хриплое, сосредоточенное дыханіе.,.
— Антиноемъ назвалъ! — крикнулъ Костя и сжалъ руками голову.— Лучше-бы ты меня палкой по голов треснулъ…
— Ты поговори съ нимъ по душамъ, — посоветовалъ чухонецъ.— Чего тамъ.
— Разсобачились они очень, — проворчалъ полякъ Быльскій. — Вчера негра назвалъ эбеновымъ деревомъ, на прошлой недл про него же написалъ: сынъ Тимбукту… Спроси — трогалъ его негръ, что-ли?
— Негру хорошо,— стиснувъ зубы, замтилъ Костя,— онъ по русски не понимаетъ. А я прекрасно понимаю, братецъ ты мой!..
Долго сидли, растерянные, мрачные, какъ зври, загнанные въ уголъ. Думали вс: и десятипудовые тяжеловсы и худые, изможденные жизнью, легковсы..
Жалко было товарища. И каждый сознавалъ, что завтра съ нимъ можетъ случиться то же самое…

ІІІ

Вечермъ Костя опять выслдилъ спортивнаго рецензента, и когда тотъ всматривался въ неразгаданное небо, заговорилъ съ нимъ.
— Слушайте, — сосредоточено сказалъ Костя, беря рецензента за плечо.— Это съ вашей стороны нехорошо.
Рецензентъ поморщился.
— Что еще? Мало вамъ разв?— спросилъ онъ.
Кровь бросилась бросилась въ лицо Кост.
— А-а… ты вотъ какъ разговариваешь?! А это ты видлъ? Какъ это теб покажется?
Вещь, относительно которой спрашивали рецензентова мннія, была — большимъ жилистымъ кулакомъ, колеблющимся на близкомъ отъ его лица разстояніи.
Рецензентъ съ крикомъ испуга отскочилъ, а Костя зловще разсмялся.
— Это теб, братъ, не Тезей!!
— Да, Господи, — насильственно улыбнулся рецензента. — Будьте покойны… Постараюсь. И они разошлись…
Разошлись, не понявъ другъ друга. Широкая пропасть раздляла ихъ.
Снаружи рецензентъ не показалъ виду что особенно испугался Кости, но внутри сердце его похолодло…
Идя домой, онъ думалъ:
— Ишь, медвдь косолапый. Далъ десятку и Антиноя ему мало. Чмъ же тебя еще назвать? Зевесомъ, что ли? Попробуй-ка самъ написать…
И было ему обидно, что его изящный стиль, блестящіе образы и сравненія тратятся на толстыхъ, неуклюжихъ людей, ползающихъ по ковру и не цнящихъ его труда. И душа болла.
Была она нжная, меланхоличная, полная радостнаго трепета передъ красотой міра.
Въ глубин души рецензентъ Заскакаловъ побаивался страшнаго, массивнаго Кости Махаева и, поэтому, ршилъ въ сегодняшней рецензіи превзойти самого себя. Посл долгаго обдумыванія написалъ о Косг такъ:
— ‘Это было грандіозное зрлище… Мощный Махаевъ, будто самъ Зевсъ борьбы, сошедшій съ Олимпа потягаться силой съ человкомъ, нашелъ противника въ лиц бронзоваго сына священнаго Ганга, отпрыска браминовъ, Мохута. Ягуаръ Махаевъ съ пластичными жестами Гермеса напалъ на терракотоваго противника и, конечно, — Гермесъ побдилъ! Не потому ли, что Гермесъ, лицомъ — Махаевъ, въ борьб длается легендарнымъ Геракломъ? Мы сидли и, глядя на Махаева, — думали: и такое тло не изсчь? Фидій, гд ты со своимъ рзцомъ?’
Вечеромъ Заскакаловъ пришелъ въ садъ и, просмотрвъ борьбу, снова отправился въ уединенную аллею, довольный собой, своимъ протеже Махаевымъ и перспективой будущаго директорскаго ужина…
Быстрыми шагами приблизился къ нему Махаевъ, протянулъ руку и не усплъ рецензентъ опомниться, какъ уже лежалъ на земл, ощущая въ спин и левомъ ух сильную боль.
Махаевъ выругался, ткнулъ ногой лежащаго рецензента и ушелъ. Рецензентово сердце облилось кровью.
— А-а, — подумалъ онъ. — Дерешься?.. Хорошо-съ. Я, братъ, не уступлю! Не запугаешь. Теб же хуже!.. Теперь ни слова не напишу о теб. Будешь знать!
На другой день появилась рецензія о борьб, и въ томъ мст, гд она касалась борьбы Махева съ Муколяйненомъ, дло ограничилось очень сухими скупыми словами:
— ‘Второй парой боролись Махаевъ съ Муколяйненом. Посл двадцатиминутной борьбы побдилъ первый пріемомъ ‘обратный поясъ’.
Махаева чествовали.
Онъ сидлъ въ пивной ‘Медвдь’, раскраснвшійся, оживленный и съ худоскрытымъ хвастовствомъ говорилъ товарищамъ:
— Я знаю, какъ поступать съ ихнимъ братомъ. Ужъ вы мн поврьте! Ни деньгами, ни словами ихъ не проймешь… А вотъ какъ дать такому въ ухо — онъ сразу станетъ шелковымъ. Замтьте это себ, ребята!
— Съ башкой парняга, — похвалилъ искренній сербъ Христичъ и поцловалъ оживленнаго Костю.

СЛАВНЫЙ РЕБЕНОКЪ

I

Проснувшись, мальчикъ Сашка повернулся на другой бокъ и сталъ думать о промелькнувшемъ, какъ сонъ дн. Вчерашній день былъ для Сашки полонъ тихихъ дтскихъ радостей: во-первыхъ, онъ укралъ у квартиранта полкоробки красокъ и кисточку, затмъ, приставъ описывалъ въ гостиной мебель и, въ-третьихъ, съ матерью былъ какой-то припадокъ удушья… Звали доктора, пахнущаго мыломъ, приходили сосдки, вмсто скучнаго обда, вс домашніе ли ветчину, сардины и балыкъ, а квартиранты пошли обдать въ ресторанъ — что было тоже неожиданно-любопытно и не похоже на рядъ предыдущихъ дней.
Припадокъ матери, кром перечисленныхъ веселыхъ минутъ, далъ Сашк еще и практическія выгоды: когда его послали въ аптеку, онъ утаилъ изъ сдачи двугривенный, а потомъ забралъ себ вс бумажные колпачки отъ аптечныхъ бутылочекъ и коробку изъ-подъ пилюль.
Несмотря на кажущуюся вздорность увлеченіе колпачками и коробочками, Сашка — прехитрый мальчикъ. Хитрость у него чисто звриная, упорная, непоколебимая. Однажды квартирантъ Возженко замтилъ, что у него пропалъ тюбикъ съ краской и кисть. Онъ сталъ запирать ящик съ красками въ комодъ и запиралъ ихъ, такимъ образомъ, цлый мсяцъ. И цлый мсяцъ, каждый день посл ухода квартиранта Возженко, Сашка подходилъ къ комоду и пробовалъ, запертъ ли онъ? Расчетъ у Сашки былъ простой — забудетъ же когда-нибудь Возженко запереть комодъ… Вчера, какъ разъ, Возженко забылъ сдлать это.
Сашка, лежа, даже зажмурился отъ удовольствія и сознанія, сколько чудесъ натворитъ онъ этими красками. Потомъ Сашка вынулъ изъ-подъ одяла руку и разжалъ ее: со вчерашняго дня онъ все время носилъ въ ней аптекарскій двугривенный и спать легъ, раздвшись одной рукой. Двугривенный, влажный, грязный, былъ здсь.

ІІ

Полюбовавшись двугривеннымъ, Сашка вернулся къ своимъ утреннимъ длишкамъ. Первой его заботой было узнать, что готовитъ мать ему на завтракъ. Если котлеты — Сашка подниметъ капризный крикъ и заявитъ, что, кром яицъ онъ ничего сть не можетъ. Если же яйца — Сашка подниметъ такой же крикъ и выразитъ самыя опредленныя симпатіи къ котлетамъ и отвращеніе къ ‘этимъ паршивымъ яйцамъ’. На тотъ случай, если мать, расщедрившись, приготовитъ и то, и другое, Сашка измыслитъ для себя недурную лазейку: потребуетъ оставшіеся отъ вчерашняго пира сардины. Мать онъ любитъ, но любовь эта странная — полное отсутствіе жалости и презрніе. Презрніе укоренилось въ немъ съ тхъ поръ, какъ онъ замтилъ въ матери черту свойственную почти всмъ матерямъ, иногда за пустякъ, за какой нибудь разбитый имъ бокалъ, она поднимала такой крикъ, что можно было оглохнуть. А за что-нибудь серьезное, врод позавчерашняго дла съ пуговицами — она только переплетала свои пухлые пальцы (Сашка самъ пробовалъ сдлать это, но не выходило — одинъ палецъ оказывался лишнимъ) и восклицала съ легкимъ стономъ:
— Сашенька! Ну, что же это такое? Ну, какъ же это можно? Ну, какъ же теб не стыдно?
Даже сейчасъ, натягивая на худыя ножонки чулки, Сашка недоумваетъ, какимъ образомъ могли догадаться, что исторія съ пуговицами — дло рукъ его, Сашки, а не кого-нибудь другого?
Исторія заключалась въ томъ, что Сашка, со свойственнымъ ему азартомъ увлекся игрой въ пуговицы… Проигравшись до тла, онъ оборвалъ съ себя все, что было можно: штанишки его держались только потому, что онъ все время надувалъ животъ и ходилъ, странно выпячиваясь. Но когда фортуна ршительно повернулась къ нему спиной, Сашка задумалъ однимъ грандіознымъ взмахомъ обогатить себя: всталъ ночью съ кроватки, обошелъ, неслышно скользя, вс квартирантскія комнаты и, вооружившись ножницами, вырзалъ вс до одной пуговицы, бывшія въ ихъ квартир.
На другой день квартиранты не пошли на службу, а мать долго, до обда, ходила по лавкамъ, подбирая пуговицы, а посл обда сидла съ горничной до вечера и пришивала къ квартирантовымъ брюкамъ и жилетамъ цлую армію пуговицъ.
— Не понимаю… Какъ она могла догадаться, что это я? — поражался Сашка, натягивая на ногу башмакъ и положивъ по этому случаю двугривенный въ ротъ.

ІІІ.

Отказъ сть приготовленныя яйца и требованіе котлетъ заняло Сашкино праздное время на полчаса.
— Почему ты не хочешь сть яйца, негодный мальчишка?
— Такъ.
— Какъ — такъ?
— Да такъ.
— Ну, такъ знай же, котлет ты не получишь!
— И не надо.
Сашка бьетъ наврняка. Онъ съ дланной слабостью отходитъ къ углу и садится на коверъ.
— Блдный онъ какой-то сегодня,— думаетъ сердобольная мать.
— Сашенька, милый, ну, скушай же яйца! Мама просить.
— Не хочу! Сама шь
— А, чтобъ ты пропалъ, болванъ! Вотъ выростила идіота…
Мать встаетъ и отправляется на кухню.
Съвъ котлетку, Сашка съ головой окунается въ омутъ мелкихъ и крупныхъ длъ.
Озабоченный, идетъ онъ прежде всего въ коридоръ и, открывъ сундучокъ горничной Лизаветы, плюетъ въ него. Это за то, что она вчера два раза толкнула его и пожалла замазки, оставшейся посл стекольщиковъ.
Свершивъ актъ правосудія, идетъ на кухню, и хнычетъ, чтобы ему дали пустую баночку и сахару.
— Для чего теб?
— Надо.
— Да для чего?
— Надо!
— Надо, надо… А для чего надо? Вотъ — не дамъ.
— Дай, дура! А то матери разскажу, какъ ты вчера изъ графина для солдата водку отливала… Думаешь, не видлъ?
— На , чтобъ ты пропалъ!
Желаніе кухарки исполняется: Сашка исчезаетъ. Онъ сидитъ въ ванной и ловитъ на пыльномъ окн мухъ. Наловивъ въ баночку, доливаетъ водой, насыпаетъ сахаръ и долго взбалтываетъ эту странную настойку, назначеніе которой для самого изобртателя загадочно и неизвстно.

ІV.

До обда еще далеко. Сашка ршаетъ пойти посидть къ квартиранту Григорію Ивановичу, который находится дома и что-то пишетъ.
— Здравствуйте, Григориванычъ!— сладенькимъ тонкимъ голоскомъ привтствуетъ его Сашка.
— Пошелъ, пошелъ вонъ. Мшаешь только.
— Да я здсь посижу. Я не буду мшать.
У Сашки опредленныхъ плановъ пока нтъ, и все можетъ зависть только отъ окружающихъ обстоятельствъ: можетъ быть, удастся, когда квартирантъ отвернется, стащить перо или нарисовать на написанномъ смшную рожу, или сдлать что-либо другое, что могло бы на весь день укрпить въ Сашк хорошее расположеніе духа.
— Говорю теб — убирайся!
— Да что я вамъ мшаю, что ли?
— Вотъ я тебя сейчасъ за уши, да за дверь… Ну?
— Ма-ама-а!!! — жалобно кричитъ Сашка, зная, что мать въ сосдней комнат.
— Что такое? — слышится ея голосъ.
— Тш!.. Чего ты кричишь, — шипитъ квартирантъ, зажимая Сашк ротъ. — Я же тебя не трогаю. Ну, молчи, молчи, милый мальчикъ…
— Ма-а-ма! Онъ меня прогоняетъ!
— Ты, Саша, мшаешь Григорію Ивановичу, — входитъ мать. — Онъ вамъ, вроятно, мшаетъ?
— Нтъ, ничего, — помилуйте, — морщится квартирантъ. — Пусть сидитъ.
— Сиди, Сашенька, только смирненько.
— Черти бы тебя подрали съ твоимъ Сашенькой, — думаетъ квартирантъ, а вслухъ говоритъ: — Бойкій мальчуганъ! Хе-хе! Общество старшихъ любитъ…
— Да, ужъ онъ такой,— подтверждаетъ мать,

V.

За обдомъ Сашк сплошной праздникъ.
Онъ бракуетъ вс блюда, вмшивается въ разговоры, болтаетъ ногами, руками, головой и, когда результатомъ соединенныхъ усилій его конечностей является опрокинутая тарелка съ супомъ, онъ считаетъ,что убилъ двухъ зайцевъ: избавился отъ ненавистной жидкости и внесъ въ среду обдающихъ веселую, шумную суматоху.
— Я котлетъ не желаю!
— Почему?
— Они съ волосами.
— Что ты врешь! Не хочешь? Ну, и пухни съ голоду.
Сашка, заинтересованный этой перспективой, отодвигаетъ котлеты и, притихшій, сидитъ, ни до чего не дотрагиваясь, минутъ пять. Потомъ ршивъ, что наголодался за этотъ промежутокъ достаточно — пробуетъ потихоньку животъ, не распухъ ли?
Такъ какъ животъ нормаленъ, то Сашка даетъ себ слово когда-нибудь на свобод заняться этимъ вопросомъ серьезне — голодать до тхъ поръ, пока не вспухнетъ, какъ гора.

VІ.

Обдъ конченъ, но бсъ хлопотливости, по-прежнему, не покидаетъ Сашки.
До отхода ко сну нужно успть еще зайти къ Григорію Ивановичу и вымазать саломъ вс стальныя перья на письменномъ стол (идея, родившаяся во время визита), а потомъ, не позабыть бы украсть для сапожникова Борьки папиросъ и вылить баночку съ мухами въ Лизаветинъ сундукъ за то, что толкнула.
Даже улегшись спать, Сашка лелетъ и обдумываетъ послдній планъ: выждавши, когда вс заснутъ, — пробраться въ гостиную и отрзать красныя сургучныя печати, висящія на ножкахъ столовъ, креселъ и на картинахъ…
Он очень и очень пригодятся Сашк.
Аверченко Аркадий Тимофеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Шалуны и ротозеи, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915
  2. Из сборника ‘Осиновый кол на могилу зеленого змия’, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915
  3. Дикое мясо, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  4. Из ‘Художественно-юмористического календаря-альманаха на 1914 год’, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1914
  5. Рай на земле, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1922
  6. Позолоченные пилюли, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  7. Из книги ‘Физиология и анатомия человека’, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
  8. Волчьи ямы, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1915
Электронная библиотека