Человек и сверхчеловек, Шоу Бернард, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 205 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Б. Шоу.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.

Томъ II.

Изданіе B. М. Саблина.

ЧЕЛОВКЪ И СВЕРХЧЕЛОВКЪ.

Комедія и философія.

Переводъ съ англійскаго
Н. Эфроса и Н. Г-зера.

Москва.— 1911.

Артуру Бингаму Воклей.

Перев. Н. Г-зера.

Дорогой Воклэй!

Вы какъ-то спросили меня, почему я не напишу пьесу на тему о донъ Жуан. Легкомысліе, съ которымъ вы взяли на себя эту ужасную отвтственность, вроятно помогло вамъ въ настоящее время забыть о ней, но день возмездія насталъ: вотъ ваша пьеса! Я говорю — ваша пьеса, потому что qui facie per alium, facit per se. Мн принадлежатъ выгоды, а также и трудъ: но мораль, манера, философія и вліяніе на молодежь, заключающіяся въ пьес, лежатъ на вашей отвтственности. Вы были совершеннолтнимъ, когда внушали эту мысль, и кром того вы хорошо знали, съ кмъ имете дло. Прошло едва пятнадцать лтъ съ тхъ поръ, какъ двое близнецовъ-піонеровъ новаго журнализма того времени — мы двое,— создали новую эпоху въ области театральной и оперной критики, сдлавъ ее поводомъ для пропаганды нашихъ собственныхъ взглядовъ на жизнь. Поэтому вы не можете оправдываться незнаніемъ характера той силы, которую привели въ движеніе. Вы предлагали мн pater le bourgeois, и если онъ теперь запротестуетъ, я этимъ письмомъ отсылаю его къ вамъ, какъ къ отвтственному лицу.

Предупреждаю васъ, что, если вы вздумаете отказываться отъ отвтственности, я начну подозрвать, что пьеса слишкомъ добропорядочна на вашъ вкусъ. Послднія пятнадцать лтъ состарили меня и сдлали боле серьезнымъ, Въ васъ я не могу найти той же перемны къ лучшему. Ваше легкомысліе и сама смлость подобна той любви и тому счастью, къ которымъ стремилась Дездемона: они все увеличиваются вмст съ вашимъ возрастомъ. Теперь вы уже не довольствуетесь одними дерзновеніями журналиста-піонера, одинъ только величественный ‘Times’ находится достаточно вн подозрній, чтобы покровительствовать вамъ, но даже и онъ долженъ иногда благодарить свою счастливую звзду за то, что новыя пьесы появляются на свтъ не каждый день, такъ какъ посл каждаго такого случая солидность Times’а компрометируется, его обычная плоскость превращается въ эпиграмму, его тяжеловсность — въ остроуміе, его точность — въ изысканность и даже его добропорядочность — въ шаловливость, благодаря вашимъ критическимъ статьямъ, которыя традиціи газеты не позволяютъ вамъ подписать вашимъ именемъ, но на которыя вы стараетесь наложить отпечатокъ ихъ принадлежности вашему перу путемъ самыхъ своеобразныхъ украшеній между строкъ.

Я не увренъ въ томъ, что это не предвстникъ революціи. Во Франціи восемнадцатаго столтія конецъ былъ близокъ, когда люди покупали Энциклопедію и находили въ ней Дидро, Когда я покупаю ‘Times’ и нахожу тамъ васъ,— мое чуткое ухо слышитъ бряцаніе революціоннаго оружія двадцатаго столтія.

Но какъ бы то ни было, въ настоящее время я забочусь не объ этомъ. Вопросъ въ томъ, не разочаруетъ ли васъ пьеса о донъ Жуан, въ которой ни одно изъ mille е tre приключеній этого героя не выведено на сцену. Чтобы умилостивить васъ, позвольте оправдаться. Вы возразите мн, что я вообще только это и длаю: ваша любимая острота по моему адресу состоитъ въ томъ, что будто бы то, что я называю драмой, на самомъ дл не что иное, какъ самооправданіе! Но вы не должны разсчитывать, что я стану слдовать вашимъ необъяснимымъ фантастическимъ, капризнымъ, искусственнымъ пріемамъ: вы должны примириться со мной такимъ, каковъ я есть, а именно — благоразумнымъ, терпливымъ, постояннымъ, благожелательнымъ, трудолюбивымъ человкомъ, съ темпераментомъ школьнаго учителя и стремленіями церковнаго дьячка. Правда, литературный шумъ, возбуждаемый мною и занимающій почему-то англійскую публику, отвлекаетъ вниманіе отъ моего характера, но характеръ мой тмъ не мене остается попрежнему твердымъ, какъ кремень, У меня есть совсть, а совсть всегда стремится оправдаться. Вы же, напротивъ, думаете, что человкъ, разсуждающій о своей совсти, очень похожъ на женщину, разсуждающую во всеуслышаніе о своей скромности. Единственная моральная сила, которую вы милостиво признаете, — это сила вашего остроумія, единственное требованіе, которое вы выражаете публично, это — требованіе вашего же артистическаго темперамента, стремящагося къ симметріи, изяществу, стилю, граціи, утонченности и чистот, которая непосредственно слдуетъ на благочестіемъ, если не предшествуетъ ему. Моя же совсть — не что иное, какъ чистйшее порожденіе церковной каедры: меня, волнуетъ, если я вижу, что людямъ пріятно, когда имъ должно бы быть непріятно, и я настойчиво добиваюсь того, чтобы заставить ихъ мыслить въ томъ направленіи, которое приведетъ ихъ къ сознанію ихъ грховности. Если вамъ не нравится моя проповдь, отвернитесь отъ нея. Я же, право, ничего не могу съ этимъ подлать.

Въ предисловіи къ моимъ ‘Пьесамъ для пуританъ’ я выяснилъ положеніе нашей современной англійской драмы, принужденной имть дло почти исключительно съ случаями полового влеченія и вмст съ тмъ лишенной возможности не только приводить примры этого влеченія, но даже касаться его природы. Ваше упоминаніе о томъ, что мн слдовало бы написать пьесу о донъ Жуан, было вызовомъ, заставившимъ меня обработать драматически эту тему. Вызовъ былъ достаточно трудно выполнимъ, и поэтому стоило его принять. Если вы припомните, — у насъ достаточно драмъ, въ которыхъ герои и героини влюблены другъ въ друга и должны въ конц пьесы или жениться или погибнуть, а также драмъ, описывающихъ людей, взаимоотношенія которыхъ осложнились вслдствіе брачныхъ законовъ, не говоря уже о тривіальномъ сорт пьесъ, которыя трактуютъ избитую тему о томъ, что тайная любовь грховна, но вмст съ тмъ особенно пріятна, но у насъ совсмъ нтъ современныхъ англійскихъ пьесъ, въ которыхъ естественное влеченіе половъ другъ къ другу было бы выведено въ качеств главной пружины дйствія. Вотъ почему мы настаиваемъ на томъ, чтобы актеры были красивы, отличаясь этимъ отъ тхъ странъ, которыя нашъ другъ Вильямъ Аргеръ приводитъ намъ какъ образецъ серьезности.

Ихъ Юліи и Изольды, Ромео и Тристаны годятся намъ въ матери и отцы. Не то, что англійская актриса. Героин которую она изображаетъ, не позволено обсуждать элементарнйшія взаимоотношенія мужчины и женщины: вся ея романтическая болтовня о любви выкроена по образцу книжекъ для дтей старшаго возраста, вс ея совершенно благонамренныя разсужденія, была ли она замужемъ или была ‘соблазнена’, совершенно не затрогивають нашего сердца и только утомляютъ нашъ умъ. Чтобы утшиться, намъ необходимо взглянуть на нее. Мы это длаемъ, — и ея красота вновь зажигаетъ наши гаснущія чувства. Иногда мы совершенно не галантно ворчимъ на эту даму за то, что ея игра не такъ хороша, какъ ея наружность. Но въ драм, которая, несмотря на вс свои старанія затронуть вопросы пола, совершенно лишена интереса половыхъ отношеній, красивая вншность нужне, чмъ актерское искусство.

Позвольте мн особенно настойчиво указать вамъ на это обстоятельство, такъ какъ вы слишкомъ умны, чтобы поднимать крикъ и обвинять меня въ парадоксальности каждый разъ, когда я подхожу къ вопросу съ правильнаго конца, вмсто того чтобы приняться за него съ другой, неправильной стороны. Почему встрчающіяся иногда у насъ попытки освщенія полового вопроса при помощи сцены, такъ отталкивающе-плохи и такъ отвратительны, что даже т, кто настаиваетъ, чтобы половой вопросъ былъ открытъ для всхъ и обсужденіе его было совершенно свободно, не могутъ сказать, что имъ по вкусу эти печальныя попытки общественнаго оздоровленія? Какова обычная формула этихъ пьесъ? Женщина вслдствіе какого-нибудь обстоятельства въ прошломъ вступила въ конфликтъ съ закономъ, регулирующимъ половыя отношенія. Мужчина, влюбившись въ нее или женившись на ней, приходитъ въ столкновеніе съ общественнымъ мнніемъ, которое отвергло эту женщину. Правда, коллизіи отдльныхъ индивидовъ съ закономъ и общественнымъ мнніемъ могутъ быть драматизированы, какъ и всякія другія человческія коллизіи, но он имютъ чисто академическій интересъ, и то обстоятельство, что намъ гораздо интересне пропущенныя въ пьес отношенія между мужчиной и женщиной, чмъ отношенія ихъ обоихъ къ судебнымъ мстамъ и къ судамъ, состоящимъ изъ добродтельныхъ матерей семейства, производитъ это ощущеніе недовольства, бездоказательности, пустоты, безцльной непріятности, неудачности общей конструкціи, неумнья заинтересовать,— ощущеніе, одинаково хорошо знакомое какъ вамъ, такъ и мн, когда я также посщалъ эти неудобныя театральныя помщенія и находилъ, что наши популярные драматурги (какъ они сами думаютъ) подражаютъ Ибсену.

Я думаю, что, когда вы просили меня написать пьесу о донъ Жуан, вы не имли въ виду чего-либо въ этомъ род. Да и никто этого не иметъ въ виду: успхъ, которымъ иногда пользуются подобныя пьесы, достигается условной мелодрамой, посредствомъ которой опытный популярный авторъ. инстинктивно спасается отъ провала.

Но чего хотли вы? Вслдствіе вашей несчастной привычки — неудобство которой, я надюсь, вы сами чувствуете — не выражать своихъ мыслей съ достаточной ясностью, я принужденъ былъ самъ отыскивать смыслъ вашего желанія. Прежде всего я долженъ былъ спросить себя, что такое докъ Жуанъ?

Согласно пошлому представленію, онъ — просто развратникъ.

Но ваша ненависть ко всему пошлому доходитъ до того, что длается недостаткомъ (всеобъемлющій умъ невозможенъ безъ нкотораго налета пошлости), но даже если бы вы были въ состояніи пріобрсти вкусъ къ пошлому, вы могли бы пресытиться уже существующими произведеніями, не безпокоя меня. Поэтому я понялъ васъ въ томъ смысл, что-вы требовали отъ меня донъ Жуана въ философскомъ освщеніи.

Въ философскомъ отношеніи донъ Жуанъ — человкъ достаточно одаренный, чтобы особенно ясно видть разницу между добромъ и зломъ. Но онъ предпочитаетъ слдовать своимъ инстинктамъ, не считаясь съ обычными законами, установленіями и церковными правилами, и вслдствіе этого, пріобртая горячую симпатію нашихъ бунтующихъ инстинктовъ (которые пріятно польщены блескомъ, приданнымъ имъ донъ Жуаномъ), вступаетъ въ отчаянный конфликтъ съ существующими установленіями и защищается при помощи обмана и насилія, безъ зазрнія совсти, точно такъ же, какъ фермеръ защищаетъ отъ зловредныхъ наскомыхъ свою жатву. Прото-типъ донъ Жуана, сочиненный въ начал XVI столтія однимъ испанскимъ монахомъ, былъ изображенъ въ соотвтствіи съ идеями того времени въ вид врага Бога, приближеніе мести Котораго чувствуется въ теченіе всей драмы и длается каждую минуту все боліе угрожающимъ. Ни одинъ мене значительный соперникъ не причиняетъ донъ Жуану особаго безпокойства: онъ легко справляется съ полиціей свтской и духовной, и когда какой-нибудь возмущенный отецъ пытается защищать свою честь при помощи шпаги, то донъ Жуанъ убиваетъ его безо всякаго усилія. И только когда убитый отецъ возвращается съ небесъ въ качеств Божьяго посла, въ вид своего собственнаго надгробнаго памятника,— онъ побждаетъ убійцу и тащитъ его въ адъ. Мораль — чисто монашеская: кайтесь и исправляйтесь теперь, такъ какъ завтра, можетъ быть, будетъ уже поздно. Это собственно — единственный пунктъ, къ которому донъ Жуанъ относится скептически, ибо онъ горячо вритъ въ предстоящій адъ и рискуетъ геенной огненной только потому, что еще очень молодъ, и ему кажется, что съ раскаяніемъ можно подождать до того времени, когда онъ окончательно пресытится наслажденіемъ.

Но почти никогда не случается, чтобы мораль, которую иметъ въ виду авторъ, соотвтствовала той морали, которую человчество находитъ въ его книг. То, что привлекаетъ насъ и производитъ на насъ впечатлніе въ El Burlador de Sevilla,— это не необходимость немедленнаго раскаянія, а героизмъ, съ которымъ герой ршается стать врагомъ Бога. Начиная съ Прометея и вплоть до моего собственнаго ‘Ученика Дьявола’, такіе враги Бога всегда были популярны. Донъ Жуанъ сталъ такимъ любимцемъ, что человчество не могло переносить его осужденія. Оно сантиментально помирило его съ Богомъ и въ теченіе цлаго столтія шумно требовало его канонизаціи обращаясь съ нимъ точно такъ же, какъ англійская печать обращалась съ комическимъ врагомъ Боговъ — Пэнчемъ.

Мольеровскій донъ Жуанъ приближается къ оригиналу въ смысл нераскаянности, но въ смысл набожности онъ уклоняется далеко въ сторону. Правда, онъ тоже предполагаетъ раскаяться, но въ какихъ выраженіяхъ! ‘Oui, ma foi! il faut s’amender. Encore vingt ou trente ans de cette vie-ci, puis nous songerons nous’. Посл Мольера идетъ артистъ-волшебникъ, величайшій изъ великихъ, Моцартъ, который обнаруживаетъ духъ, героя въ магической гармоніи, сказочныхъ звукахъ и создастъ блестящіе ритмы, какъ бы сотканные изъ лтней молніи. Здсь вы находите спокойствіе въ любви и морали и очаровательныя насмшки по поводу рабскаго отношенія къ нимъ, он заинтересовываютъ васъ, соблазняютъ и необъяснимымъ образомъ заставляютъ отодвинуть героя и его противника-статую въ трансцендентальную область, предоставляя чопорной дочери и ея надутому любовнику дальнйшее благочестивое существованіе внизу, на маленькой земл.

Посл этихъ законченныхъ произведеній фрагментъ Байрона не иметъ особаго философскаго значенія. Наши странствующіе развратники не имютъ съ этой точки зрнія большаго интереса, чмъ моряки, имющіе по жен въ каждомъ порт. А герой Байрона въ конц концовъ — не что иное какъ странствующій развратникъ. Кром того, онъ нмъ: онъ не ведетъ бесдъ со Сганарелемъ-Лепорелло или съ отцами и братьями своихъ любовницъ, онъ даже не разсказываетъ исторіи своей жизни, какъ это сдлалъ Казанова. Въ дйствительности онъ — вовсе не настоящій донъ Жуанъ, онъ не боле — врагъ Бога, чмъ любой романтическій молодой человкъ, теряющій постепенно свой юношескій пылъ. Если бы вы или я были на его мст въ его годы, кто знаетъ, не сдлали бы мы того же, что сдлалъ онъ. Байронъ былъ такъ же мало философомъ, какъ и Петръ Великій: оба были представителями этой рдкой и полезной, но непостоянной разновидности человка, которую представляетъ изъ себя энергичный геній, рожденный безъ предразсудковъ и суеврій своихъ современниковъ. Проистекающее отсюда, свободное отъ угрызеній спокойствіе мысли сдлало Байрона большимъ поэтомъ, чмъ былъ Уордствортъ точно такъ же, какъ оно Петря сдлало большимъ государемъ, чмъ былъ Георгъ III, Но такъ какъ оно было въ конц концовъ качествомъ только отрицательнымъ, то оно не помогло Байрону сдлаться религіозной силой, подобно Шелли. Поэтому оставимъ въ сторон Байроновскаго донъ Жуана, Моцартовскій донъ Жуанъ — послдній изъ настоящихъ докъ Жуановъ, ибо, когда онъ былъ уже на возраст, его родственникъ Фаустъ стараніями Гете занялъ его мсто и вывелъ его мятежность и его примиреніе съ богами далеко за предлы обыкновенныхъ любовныхъ интригъ, въ сферу политики, высокаго искусства, новыхъ исканій и признанія вчно-женскаго принципа во вселенной. Гётевскій Фаустъ и Моцартовскій донъ Жуанъ были послдними словами, сказанными въ XVIII столтіи по этому поводу. И вжливые критики XIX столтія, не будучи знакомы съ Вильямомъ Блэкомъ, такъ же какъ XVIII столтіе не было знакомо съ Гогартомъ или XVII — съ Бутаномъ, перешагнули черезъ сценическое творчество періода Диккенса-Маколэй-Діома-Гизо, а также періода Стендаля-Мередита-Тургенева и столкнулись съ философской фикціей, принадлежащей такимъ писателямъ, какъ Ибсенъ и Толстой, Въ это время донъ Жуанъ перемнилъ полъ и превратился въ донну Жуаниту, убгающую изъ Кукольнаго Дома и доказывающую, что она обладаетъ индивидуальностью, а не представляетъ изъ себя простую маріонетку въ вопросахъ морали.

Разумется, вамъ легко требовать отъ меня пьесы о донъ Жуан въ начал XX столтія, но изъ вышеприведеннаго обзора вамъ станетъ ясно, что допъ Жуанъ уже цлое столтіе назадъ пересталъ быть современнымъ какъ для васъ, такъ и для меня, и если еще и существуютъ милліоны мене развитыхъ въ литературномъ отношеніи людей, которые все еще живутъ въ XVIII столтіи, то не достаточно ли для нихъ Моцарта и Мольера, искусство которыхъ никому не удастся превзойти? Вы стали бы насмхаться надо мною, если бы я въ наше время сталъ описывать дуэли, привиднія и ‘женственныхъ’ женщинъ. Что касается простого разврата, то вы же первый напомнили бы мн, что ‘Festin’ Мольера — не подходящая пьеса для эротиковъ и что даже небольшая частица чувственной сентиментальности Гуно или Бизэ показалась бы грязнымъ пятномъ въ примненіи къ донъ Жуану. Даже самыя отвлеченныя части пьесы о донъ Жуан стали негодными къ употребленію: такъ напримръ, — сверхъестественный противникъ донъ Жуана тащилъ тхъ, кто не хотлъ раскаяться, и бросалъ въ озера, наполненныя кипящею срой, гд ихъ должны были мучить черти съ рогами и хвостами. Отъ такого представленія о противник и отъ такого представленія о раскаяніи много ли осталось матеріала, которымъ я могъ бы воспользоваться для пьесы, посвященной мною вамъ? Съ другой стороны та власть мннія среднихъ классовъ общества, которая почти не существовала для испанскаго дворянина во времена перваго донъ Жуана, въ настоящее время восторжествовала повсемстно. Цивилизованное общество — не что иное, какъ одна сплошная огромная буржуазія: ни одинъ аристократъ не посметъ въ наше время возбудить недовольство своего зеленщика. Женщины ‘marchesane, principesse, cameriere, ciltadine’ и вс остальныя стали одинаково опасны: этотъ полъ воинственъ и могущественъ: когда женщины обижены, он не собираются въ группы съ цлью патетически пропть ‘Protegga il giusto cielo’, он хватаются за страшное оружіе закона и общественнаго мннія и мстятъ. Политическія партіи рушатся, общественныя карьеры гибнутъ вслдствіе какой-нибудь одной нескромности. Лучше человку пригласить къ себ на ужинъ вс лондонскія статуи за разъ, какъ бы уродливы он ни были, чмъ по обвиненію донны Эльвиры предстать передъ судилищемъ нонконформистовъ.

Въ результат мужчина пересталъ быть подобно донъ Жуану побдителемъ въ поединк половъ. Очень сомнительно, былъ ли онъ имъ вообще когда-нибудь на самомъ дл, во всякомъ случа, огромное преимущество положенія женщины въ этомъ вопрос сказывается все сильне и сильне. Что же касается того, чтобы таскать нонконформистовъ за бороду, подобно тому какъ донъ Жуанъ оттаскалъ за бороду статую командора во Францисканскомъ монастыр, — объ этомъ въ настоящее время и рчи быть не можетъ: благоразуміе и хорошія манеры не позволятъ поступить подобнымъ образомъ ни одному герою. Кром того борода самого донъ Жуана находится въ постоянной опасности. Будучи далекъ отъ того, чтобы впасть въ ханжество, какъ этого боялся Сганарель, онъ неожиданно нашелъ мораль въ своей имморальности. Все возрастающее сознаніе его новой точки зрнія налагаетъ на него все больше отвтственности. Свои прежнія шутки онъ принужденъ принимать также въ серьезъ, какъ я былъ принужденъ принимать въ серьезъ шутки м-ра Жильберта.

Его скептицизмъ, который нкогда считался однимъ изъ наиболе непростительныхъ его недостатковъ, въ настоящее время пріобрлъ настолько преобладающее значеніе, что онъ не можетъ больше заниматься остроумнымъ отрицаніемъ и, чтобы спастись отъ превращенія въ полнйшій нуль, принужденъ занять положительную позицію. Его тысяча, и три приключенія, превратившись самое большее въ дв незрлыхъ интриги, ведущихъ къ пошлымъ и затяжнымъ осложненіямъ и униженіямъ, были признаны недостойными его философскаго значенія и компрометирующими занятое имъ новое положеніе основателя цлой школы. Вмсто того чтобы длать видъ, что онъ читаетъ Овидія, онъ на самомъ дл читаетъ Шопенгауэра, Ницше, изучаетъ Вестермарка, и онъ заботится о будущемъ человческаго рода, вмсто того чтобы заботиться о спокойствіи своихъ собственныхъ инстинктовъ.

Такимъ образомъ то, что онъ былъ отчаянный и что самъ чортъ ему былъ не братъ, вмст съ другими анахронизмами и предразсудками отошло туда же, куда попали его шпага и мандолина, а именно — въ лавку старьевщика. На самомъ дл онъ сталъ скоре Гамлетомъ, чмъ донъ Жуаномъ, правда, Въ уста исполнителя вложены слова, которыя должны показать, что Гамлетъ-философъ представляетъ изъ себя большей частью не боле какъ гармонично-звучащую пошлость, которая, если освободись ее отъ музыки словъ, стала бы годной для Пексниффа. Но если вы отдлите истиннаго героя, не высказывающагося и мало понятнаго самому себ, отъ актера, принужденнаго во что бы то ни стало разговаривать въ продолженіе цлыхъ пять актовъ, и если вы сдлаете то, что всегда слдуетъ длать по отношенію къ трагедіямъ Шекспира, а именно отдлите безсмысленныя сенсаціонныя приключенія и физическія насилія отъ самобытной ткани Шекспира, — вы получите настоящаго врага боговъ въ стил Прометея, у него инстинктивное отношеніе къ женщинамъ очень походитъ на ту позицію, которую въ настоящее время принужденъ занять донъ Жуанъ. Съ этой точки зрнія Гамлетъ былъ развившимся донъ Жуаномъ, котораго Шекспиръ загримировалъ почтеннымъ человкомъ, такъ же какъ онъ загримировалъ бднаго Макбета — убійцей.

Въ настоящее время нтъ больше никакой надобности ни въ какомъ грим (по крайней мр, на вашъ и на мой взглядъ), потому что донжуанство теперь больше не вызываетъ недоразумній и не кажется простымъ казановствомъ. Донъ Жуанъ почти аскетиченъ въ своемъ желаніи избжать этого недоразумнія. Такимъ образомъ моя попытка сдлать его современнымъ, представивъ его современнымъ англичаниномъ, въ современной англійской обстановк, дала фигуру, съ перваго взгляда совершенно непохожую на героя Моцарта.

И все-таки у меня не хватаетъ духу разочаровать васъ окончательно въ другой точк зрнія на моцартовскаго dissolute punto и его противника — статую. Я увренъ, что вы бы хотли знать побольше объ этой стату, которая является, чтобы увести донъ Жуана, когда онъ окончитъ, такъ сказать, свои обязанности. Чтобы удовлетворить васъ, я ршился прибгнуть къ уловк антрепренеровъ странствующихъ театровъ, анонсирующихъ приключенія Синдбада-мореходца плакатами, оставшимися отъ представленія Али-Бабы. На самомъ дл они ограничиваются тмъ, что бросаютъ нсколько мховъ съ масломъ въ долину, гд лежатъ алмазы. Я усвоилъ себ этотъ способъ,.включивъ просто-напросто въ совершенно современную трехъактную пьесу совершенно неотносящійся къ ней четвертый актъ, въ которомъ мой герой, завороженный напвами Сіерры, видитъ сонъ, здсь его моцартовскій предокъ появляется и долго философствуетъ въ Шау о Сократовскихъ діалогахъ съ дамой, статуей и дьяволомъ.

Но эта шутка не составляетъ сущности пьесы. По поводу этой сущности я не имю своего мннія. Вы предложили драматически обработать извстную соціальную тему, и я обрабатываю ее для васъ.

Я не примшиваю къ получившемуся продукту афродизіаковъ и не разбавляю его романтизмомъ и водой, ибо я только исполняю ваше порученіе, а не собираюсь создать популярную рыночную пьесу. Поэтому вы должны (если только, подобно большинству мудрыхъ людей, вы не читаете сначала пьесу, а затмъ предисловіе) приготовиться прочесть полную обмана исторію изъ современной лондонской жизни, жизни, въ которой, какъ вамъ извстно, главнйшей задачей мужчины, является обыкновенно отысканіе средствъ на поддержаніе положенія и привычекъ джентльмэна, а обычнымъ занятіемъ женщины — стараніе выйти замужъ.

Въ 9,999 случаяхъ изъ 10,000 вы можете быть уврены, что они не длаютъ ничего ни благороднаго ни низкаго, что бы не согласовалось съ этой цлью, и эта увренность свидтельствуетъ, что вы знаете ихъ религію, ихъ нравственность, ихъ принципы, патріотизмъ, репутаціи, ихъ честь и т. д.

Въ общемъ это — разумный и достаточный фундаментъ для общества. Деньги означаютъ питаніе, а бракъ означаетъ дтей, а то, что мужчины ставятъ на первый планъ питаніе, а женщины — дтей, вообще говоря, есть законъ Природы, а не велніе личнаго честолюбія. Тайна успха прозаическаго человка, такого, каковъ онъ есть, заключается въ простот, съ которой онъ стремится къ этой цли, тайна неуспха артистически настроеннаго человка, такого, какимъ онъ бываетъ, заключается въ измнчивости, съ которой онъ стремится во всхъ направленіяхъ, гонясь за выдуманными идеалами. Артистъ бываетъ или поэтомъ или дармодомъ: какъ поэтъ онъ не можетъ глядть на все глазами прозаическаго человка и видть, что рыцарство въ конц концовъ не что иное какъ романтическое самоубійство, какъ Дармодъ онъ не замчаетъ, что не стоитъ труда выпрашивать, лгать, хвастать и пренебрегать своей личностью. Поэтому не поймите неврно моего откровеннаго признанія основного строя лондонскаго общества и не подумайте, что это — упрекъ ирландца по адресу вашей націи. Съ того самаго дня, какъ я впервые вступилъ на эту чужую почву, я узналъ цну тхъ прозаическихъ качествъ, стыдиться которыхъ англичанъ научили ирландцы, точно такъ же какъ узналъ призрачность тхъ поэтическихъ качествъ, гордиться которыми англичане научили ирландцевъ.

Ибо ирландецъ намренно обезцниваетъ то качество, которое длаетъ англичанина опаснымъ для него, а англичанинъ инстинктивно поощряетъ недостатокъ, который длаетъ для него ирландца безопаснымъ и забавнымъ. Недостатокъ прозаическаго англичанина есть недостатокъ, общій прозаическимъ людямъ всхъ странъ: а именно глупость. Жизнь, которая ставитъ на первый планъ питаніе и дтей, а небо и адъ нсколько позади, процвтаніе же общества совсмъ ни во что не ставитъ, — можетъ успшно прозябать среди стаднаго спокойствія. Но среди націй XIX столтія и въ имперіяхъ XX вка ршимость всякаго мужчины во что бы то ни стало разбогатть и всякой женщины — во что бы то ни стало выйти замужъ, должна привести къ разорительному развитію нищеты, безбрачія, проституціи, дтской смертности, дегенераціи и ко всему тому, чего мудрый человкъ долженъ бояться больше всего. Короче говоря, люди, которые, хотя и переполнены грубой жизнеспособностью, но недостаточно умны и недостаточно политически воспитаны, чтобы быть соціалистами, не имютъ передъ собой никакого будущаго. Поэтому не поймите меня неправильно и въ другомъ отношеніи: если я цню жизнеспособность англичанъ такъ же, какъ я цню жизнеспособность пчелъ, то это не значитъ, что я увренъ въ томъ, что англичане подобно пчеламъ не будутъ изгнаны и медъ ихъ не будетъ отнятъ существами мене совершенными, чмъ они, въ любостяжаніи, воинственности и плодовитости, но превосходящими ихъ воображеніемъ и находчивостью.

Впрочемъ пьеса о донъ Жуан должна имть дло съ половымъ влеченіемъ, а не съ питаніемъ, и изображать это влеченіе среди такого общества, въ которомъ важныя обязанности пола предоставлены мужчинами женщинамъ, а важныя заботы о пропитаніи предоставлены женщинами мужчинамъ.

Правда, мужчины въ качеств защиты отъ черезмрнаго натиска женскихъ обязанностей создали слабую и романтическую условность, согласно которой иниціатива въ отношеніяхъ половъ всегда должна исходить отъ мужчины, но эта претензія такъ ничтожна, что даже въ театр — этомъ послднемъ прибжищ условности — она производитъ впечатлніе только на неопытныхъ людей. Въ пьесахъ Шекспира иниціативу принимаетъ на себя всегда женщина. Какъ въ его философскихъ пьесахъ, такъ и въ народныхъ любовная интрига заключается въ томъ, что женщина охотится за мужчиной. Она можетъ длать это путемъ лести, какъ Розалинда, или путемъ хитрости, какъ Маріана, но во всякомъ случа отношеніе между женщиной и мужчиной остается тмъ же, она, женщина, является въ роли, преслдовательницы и насильницы, мужчина — въ роли преслдуемаго и насилуемаго. Когда же она терпитъ неудачу, подобно Офеліи, то сходитъ съ ума и совершаетъ самоубійство, а мужчина прямо съ ея похоронъ отправляется на турниръ.

Безъ сомннія по отношенію къ очень молодымъ людямъ Природа можетъ избавить женщину отъ необходимости строить козни: Просперо знаетъ, что ему будетъ достаточно свести Фердинанда и Миранду вмст, чтобы они спарились, подобно двумъ голубямъ, и Пердиг нтъ надобности ловить Флоризеля, какъ это длаетъ госпожа докторша во ‘Все хорошо, что хорошо кончается’ (предшественница Ибсеновскихъ героинь) по отношенію къ Бертраму.

Но вс случаи встрчъ между взрослыми людьми иллюстрируютъ шекспировскій законъ. Единственное кажущееся исключеніе — Петруччіо — на самомъ дл вовсе не исключеніе: онъ тщательнйшимъ образомъ охарактеризованъ какъ спекулирующій бракомъ.

Какъ только онъ убждается, что у Катарины есть деньги, онъ принимаетъ ршеніе жениться на ней, даже еще не видавъ ея. Въ дйствительной жизни мы встрчаемъ не только типы, подобные Петруччіо, но и подобныя Манталин и Доббинсу, которые преслдуютъ женщинъ посредствомъ обращенія къ ихъ милосердію, или ревности, или тщеславію, или же цпляются за нихъ глупо-романтическимъ образомъ. Такія нженки не считаются въ міровой схем: даже Бенеби, падающій подобно зачарованной птиц въ когти миссисъ Мачъ Стингеръ, по сравненію съ ними является истинно трагическимъ объектомъ сожалнія и ужаса. Въ моихъ собственныхъ пьесахъ я нахожу, что женщина, проэцируясь въ драматическомъ произведеніи при помощи моего собственнаго творчества (процессъ, которымъ я, увряю васъ, могу управлять не больше, чмъ своей собственной женой), ведетъ себя точно такъ же, какъ въ пьесахъ Шекспира.

Такимъ образомъ, вашъ донъ Жуанъ явился проэкціей на сцен траги-комической охоты женщины за мужчиной, и мой донъ Жуанъ является дичью, вмсто того чтобы быть охотникомъ. И вмст съ тмъ онъ — настоящій донъ Жуанъ, обладающій сознаніемъ своего дйствительнаго положенія, исключающимъ всякую условность, и бравирующій до конца ту судьбу, которая въ конц концовъ побждаетъ его. Женщина нуждается въ немъ для того, чтобы имть возможность продолжать наиболе важную работу Природы, но не можетъ одержать верхъ надъ нимъ до тхъ поръ, пока его сопротивленіе не доводитъ ея энергію до высшаго напряженія. Это напряженіе позволяетъ ей отбросить ея обычное слдованіе условнымъ, излюбленнымъ и навязаннымъ ей позамъ и требовать отъ него, на основаніи естественнаго права, осуществленіе цли, которая во много разъ превосходитъ по своему значенію личныя цли ихъ обоихъ въ отдльности.

Среди друзей, которымъ я читалъ эту пьесу въ рукописи, оказалось нсколько человкъ нашего пола, которые были шокированы ‘беззастнчивостью’, съ какой женщина стремится къ своей цли. Іімъ не приходитъ въ голову, что если бы женщины были такъ же избалованы, какъ мужчины, въ моральномъ и физическомъ отношеніи, то человческому роду скоро пришелъ бы конецъ. Есть ли что-либо боле, низкое, чмъ взваливать необходимую работу на другихъ и затмъ относиться къ ихъ работ съ презрніемъ, считая ее недостойной и грубой? Мы смемся надъ чванливымъ американцемъ, который заставляетъ негра чистить себ сапоги и затмъ въ доказательство своего моральнаго и физическаго превосходства надъ негромъ приводитъ то обстоятельство, что негръ — чистильщикъ сапогъ, но мы сами всю тяжесть продолженія рода взваливаемъ на одинъ полъ и затмъ требуемъ, чтобы ни одна женщина, какъ бы женственна и нжна она ни была, не смла брать на себя иниціативу въ этомъ отношеніи. Въ этомъ вопрос мужскому ханжеству нтъ границъ. _Нтъ сомннія, что бываютъ минуты, когда половыя особенности мужчины становятся для него въ высшей степени унизительными. Когда наступаетъ страшный моментъ родовъ, ихъ высокое значеніе, сверхчеловческое усиліе, необходимое, чтобы ихъ перенести, и опасность, связанная съ ними, опасность, въ. которой отецъ не принимаетъ никакого участія,— ставятъ его въ самое унизительное положеніе: онъ уступаетъ въ это время дорогу первой попавшейся юбк и счастливъ, если можетъ, будучи изгнана изъ дома, утопитъ въ вин свое униженіе’ Но когда кризисъ проходить, онъ вознагражаетъ себя тмъ, что хвастаетъ своимъ качествомъ кормильца семьи и говоритъ о ‘сфер’, доступной для женщины, такъ снисходительно, какъ будто кухня и дтская имютъ меньше значенія, чмъ контора въ Сити. Когда его хвастовство изсякаетъ, то онъ впадаетъ въ эротическое настроеніе и сантиментальное бабничество, тогда Теннисоновскій Король Артуръ превращается въ домъ Кихота, ползающаго передъ Дульцинеей. Вы должны будете согласиться, что здсь Природа побждаетъ Комедію: самый дикій феминистскій или антифеминистскій фарсъ кажется безвкуснымъ рядомъ съ такимъ обыкновеннйшимъ ‘кусочкомъ жизни’. Предпосылка, согласно которой женщины, никогда не берутъ на себя иниціативы — также входитъ въ составъ фарса. Вдь весь міръ усянъ западнями и волчьими ямами, предназначенными для ловли мужчинъ женщинами. Предоставьте женщинамъ право голоса, и черезъ пять лтъ появится подавляюще-тяжелый налогъ на холостяковъ. Съ другой стороны мужчины пристегиваютъ къ браку различныя невыгодныя послдствія, лишающія женщинъ собственности, свободы распоряженія своимъ тломъ и того древняго символа безсмертія, который заключается въ прав расположиться въ церкви по-домашнему, снявъ шляпу. Мужчины лишаютъ женщину всего того, чего они могутъ ее лишить, не будучи принуждены сами раздлять этихъ лишеній. И все напрасно. Женщина должна выходить замужъ, ибо иначе человческій родъ погибнетъ: если опасность смерти, увренность въ предстоящихъ мукахъ и невыразимыхъ не. пріятностяхъ не въ состояніи удержать ее, то боязнь рабства и связанности ужъ наврное не удержатъ. И, несмотря на это, мы воображаемъ, что сила, которая помогаетъ женщин побждать вс эти опасности и затрудненія, почтительно останавливается передъ нашимъ правомъ на иниціативу по отношенію къ двушкамъ. Мы воображаемъ, что двушка должна неподвижно ждать, пока ей не сдлаютъ предложенія. Дйствительно, она часто ждетъ неподвижно. Подобно тому какъ паукъ ждетъ муху. Но паукъ плететъ свою паутину. И когда муха, подобно моему герою, выказываетъ такую силу, которая можетъ помочь ей освободиться, — то паукъ быстро выходитъ изъ своей неподвижности и открыто начинаетъ накидывать на свою жертву петлю за петлей, пока муха не запутается окончательно!

Если бы истинно замчательныя книги и другія произведенія искусства создавались обыкновенными людьми, то они выражали бы больше боязни женскаго преслдованія, чмъ любви къ ихъ призрачной красот. Но обыкновенные люди не могутъ создавать замчательныхъ произведеній искусства. Т же, кто можетъ ихъ создавать, — это геніальные люди, то-есть люди, предназначенные Природой къ тому, чтобы совершать работу духовнаго познаванія ея собственныхъ инстинктивныхъ цлей. Поэтому мы находимъ въ геніальномъ человк всю ту беззастнчивость и все то ‘самопожертвованіе’ (ибо оба эти качества, въ сущности — одно и то же), которыя свойственны женщин. Онъ пойдетъ на костеръ и на плаху, будетъ, если нужно, всю свою жизнь медленно умирать съ голоду въ мансард, изучать женщинъ и жить ихъ заботами и трудами, какъ Дарвинъ изучалъ червей и жилъ жизнью овцы, онъ будетъ изматывать свои нервы, не получая за это никакого вознагражденія, представляя изъ себя величайшаго альтруиста, въ смысл полнаго невниманія къ самому себ, и ужаснаго эгоиста, въ смысл сдоего пренебреженія къ дру-гимъ людямъ. Здсь женщина сталкивается съ задачей, не мене безличной и не мене неудержимой, чмъ ея собственная задача, и это столкновеніе иногда принимаетъ трагическій оборотъ. Когда же эта коллизія усложняется тмъ, что и самъ геній — женщина, тогда зрлище становится достойнымъ короля критиковъ: Жоржъ-Сандъ становится матерью для того, чтобы получить новый матеріалъ для романа и для того, чтобы развиться. Она пожираетъ геніевъ-мужчинъ, въ род Шопена, Мюссе и другихъ, какъ устрицъ,

Разумется, я указываю на крайній случай, но то, что относится къ великимъ мужчинамъ, которые воплощаютъ философское сознаніе жизни, и къ женщинамъ, которыя воплощаютъ ея плодовитость, относится также отчасти и ко всмъ талантамъ и ко всмъ женщинамъ. Поэтому выходитъ, что книги на земл пишутся, картины рисуются, статуи изваизаются, симфоніи сочиняются людьми, свободными отъ тираніи пола, которая безраздльно властвуетъ надъ всми остальными людьми.

Это приводитъ насъ къ заключенію, поразительному для толпы, а именно, что искусство, вмсто того чтобы быть прежде всего выраженіемъ нормальнаго положенія поле выхъ проблемъ, на самомъ дл представляетъ изъ себя единственную область, въ которой полъ играетъ второстепенную и незначительную роль и гд половое сознаніе такъ запутано и задачи пола такъ извращены, что освщеніе половыхъ проблемъ кажется обыкновенному человку чистйшей фантазіей. Становится ли артистъ поэтомъ или философомъ, моралистомъ паи основателемъ религій, — его половая доктрина всегда представляетъ изъ себя лишь безплодное и узкое восхваленіе удовольствія и возбужденія, а также требованіе знанія, когда онъ молодъ, и созерцательнаго спокойствія, когда онъ старъ и пресыщенъ. Романтизмъ и аскетизмъ, эротизмъ и пуританство, одинаково неестественны въ обширномъ буржуазномъ мір. Міръ, описываемый въ книгахъ, будь это этическія произведенія, или откровенія, или своды законовъ, или политическіе трактаты, или философскія системы,— никогда не соотвтствуетъ настоящей совокупности всего міра: это всегда только индивидуальное міросозерцаніе отдльныхъ ненормальныхъ людей, обладающихъ специфическимъ артистическимъ талантомъ и темпераментомъ. Это обстоятельство весьма важно для васъ и для меня, такъ какъ человкъ, міросозерцаніе котораго не соотвтствуетъ міросозерцанію большинства, — является сумасшедшимъ, а старинный обычай поклоненія сумасшедшимъ все больше уступаетъ новому обычаю запирать ихъ въ сумасшедшіе дома. Съ тхъ поръ какъ то, что мы называемъ образованіемъ и воспитаніемъ, превратилось для большинства не во что иное, какъ въ замну жизненнаго опыта чтеніемъ, жизни — литературой, современно реальнаго — устарлой фикціей, — образованіе, какъ вы безъ сомннія замтили, будучи въ Оксфорд, стало разрушать этой замной всякій разсудокъ, недостаточно сильный, чтобы разглядть обманъ и чтобы находить въ великихъ художникахъ не боле того, что они дйствительно изъ себя представляютъ: а именно видть, что великіе художники — это создатели въ высокой степени сомнительныхъ методовъ мышленія и фабриканты въ высокой степени сомнительныхъ и для большинства наполовину негодныхъ представленій о жизни. Школьникъ, употребляющій своего Гомера на то, чтобы запустить имъ въ голову товарища, длаетъ изъ него быть можетъ наиболе разумное и безопасное употребленіе. Я съ удовлетвореніемъ вспоминаю, что и вы въ вашей юности длали при случа то же самое съ вашимъ Аристотелемъ.

Къ счастью для нашихъ умовъ, такъ исковерканныхъ литературой,— то, что создаетъ вс эти трактаты, поэмы и писанія всхъ сортовъ, есть не что иное какъ борьба жизни за пріобртеніе божественнаго самосознанія взамнъ слпого шатанья изъ стороны въ сторону по линіи наименьшаго сопротивленія. Поэтому во всхъ книгахъ, трактующихъ о такихъ предметахъ, по отношенію къ которымъ писатель, даже будучи высоко одареннымъ, является все-таки нормальнымъ человкомъ и не иметъ своей исключительной, индивидуальной основы міросозерцанія,— во всхъ такихъ книгахъ есть стремленіе къ истин. Коперникъ не имлъ основаній вводить людей въ заблужденіе относительно положенія солнца въ солнечное систем: онъ такъ же честно стремился найти выходъ изъ этой проблемы, какъ пастухъ ищетъ дорогу, будучи окруженъ туманомъ. Но Коперникъ не могъ бы написать научной любовной исторіи. Когда дло доходитъ до половыхъ отношеній, геніальный человкъ не подвергается, подобно обыкновенному человку, опасности быть пойманнымъ, а геніальная женщина не подвергается опасности обычной спеціализаціи. Поэтому-то наши писанія и другія произведенія искусства, когда они имютъ дло съ любовью, превращаются изъ честныхъ попытокъ научнаго разршенія физическихъ проблемъ въ романтическій вздоръ, эротическій экстазъ или же въ сухой аскетизмъ пресыщенности (‘путь эксцессовъ ведетъ во дворецъ мудрости’,— сказалъ Вильямъ Блэкъ — ибо ‘никогда нельзя познать, мры прежде чмъ не испытаешь, чрезмрнаго’).

Этотъ самый половой вопросъ можно также разсматривать съ точки зрнія политической, но эта точка зрнія слишкомъ широка для моей комедіи и слишкомъ связана съ даннымъ моментомъ, чтобы возможно было стать нанее, не погршивъ слишкомъ большимъ легкомысліемъ. Невозможно доказывать, что иниціатива въ половыхъ отношеніяхъ всегда принадлежитъ женщин и что эта иниціатива все больше и больше длается ея достояніемъ, по мр того какъ исчезаютъ насиліе, съ одной стороны, и боязнь показаться навязчивой — съ другой, безъ того чтобы не быть вовлеченнымъ въ очень серьезныя размышленія о томъ, что эта иниціатива въ политическомъ отношеніи важне всхъ другихъ иниціативъ, потому что нашъ политическій опытъ относительно демократіи — этого послдняго прибжища дешеваго неумнья управлять — погубитъ насъ въ случа, если наши граждане будутъ плохо воспитаны.

Въ тотъ моментъ, когда родились мы съ вами, эта страна все еще подчинялась господству избраннаго класса, воспитаннаго на политическихъ бракахъ. Коммерческій классъ тогда еще не достигъ двадцатипятилтія своего участія въ политической власти, и самъ этотъ классъ былъ подобранъ по денежному критерію и воспитанъ если не на политическихъ бракахъ, то, по крайней мр, на достаточно ригористическихъ классовыхъ бракахъ. Аристократія и плутократія все еще образуютъ краеугольный камень политики, но он въ настоящее время зависятъ отъ голосованія массъ смшаннаго происхожденія. И случилось это какъ разъ въ то время, когда политическія задачи вышли изъ узкой сферы очень ограниченнаго и случайнаго вмшательства во внутреннія неурядицы маленькаго благочестиваго острова, со случайными незначительными вспышками династическихъ войнъ, и замнились промышленнымъ перерожденіемъ Британіи, созиданіемъ интернаціональной республики и раздленіемъ всей Африки, а можетъ быть и всей Азіи, между цивилизованными державами. Можете ли вы представить себ, чтобы народъ, у котораго представленія объ общественности и объ образ жизни, сила вниманія и кругъ интересовъ измряются современнымъ англійскимъ театромъ, каковымъ вы его знаете, могъ самостоятельно справиться съ этой колоссальной задачей или же понять и поддержать тотъ видъ ума и характера, который былъ бы въ состояніи (по крайней мр сравнительно) справиться съ ней? Ибо не забудьте, что каковы наши избиратели въ партер и на галлере, таковыми же они остаются и передъ избирательной урной. Вс мы въ настоящее время находимся подъ тмъ, что Бёркъ называлъ ‘копытами толпы свиней’. Выраженіе Бёрка казалось очень оскорбительнымъ, потому что допущенныя исключенія изъ всеобщаго его примненія сдлали его оскорбленіемъ, нанесеннымъ одному классу, а ужъ конечно не однимъ бы это говорить и не другимъ бы слушать. Аристократія, которую онъ защищалъ, обладала умомъ, исковерканнымъ глупыми школьными учителями и гувернантками, характеромъ извращеннымъ слишкомъ легко доставшейся роскошью и самоуваженіемъ, совершенно извратившимся вслдствіе лести, несмотря на политическіе браки, которыми она старалась охранить свое благородство. Дло обстоитъ не лучше и въ наши дни, да и никогда не будетъ лучше обстоять: даже наши крестьяне обладаютъ боле жизненными моральными свойствами, которыя иногда проявляются въ какомъ-нибудь Буніан, Бёрис или Карлейл. Но замтьте: эта аристократія, побжденная въ 1832—1885 годахъ средними классами, вернулась къ власти при помощи голосованія ‘свинской массы’. Томъ Пэйнъ одержалъ побду надъ Эдмундомъ Бёркомъ, и свиньи въ настоящее время стали избирателями, за которыми ухаживаютъ. Много ли представителей ихъ собственнаго класса эти избиратели послали въ парламентъ? Не боле дюжины изъ всхъ 670 членовъ нижней палаты. Толпа этимъ самымъ произноситъ свой приговоръ своимъ собственнымъ качествамъ: она сама признаетъ себя неспособной управлять и подаетъ свой голосъ только за тхъ, кто морфологически и органически переродился подъ вліяніемъ городской жизни, портновскаго искусства и общенія съ аристократіей. Но мы-то съ вами хорошо знаемъ этихъ переродившихся господъ, этихъ побывавшихъ въ университет parvenus, этихъ носящихъ монокли Альджи и Бобби, этихъ игроковъ въ крикетъ, которымъ годы принесли вмсто мудрости — игру въ гольфъ, эти продукты плутократіи.

Я не знаю, смяться или плакать при мысли, что они, эти несчастные проходимцы, будутъ управлять нсколькими материками такъ же, какъ они управляютъ четверкой лошадей, что имъ предстоитъ превратить безпорядочную анархію случайной торговли и спекуляціи въ упорядоченную производительность, и наконецъ объединить наши колоніи въ міровую державу первой величины.

Дайте этимъ людямъ самое совершенное политическое устройство и самую здоровую политическую программу, которую можетъ создать для нихъ благожелательная мудрость,— они превратятъ ихъ въ обыкновенное модное увлеченіе или въ приторную благотворительность — такъ же несомннно, какъ дикарь превращаетъ философское богословіе шотландскаго миссіонера въ грубое африканское идолопоклонничество.

Я не знаю, сохранили ли вы какія-нибудь иллюзіи относительно воспитанія, прогресса и тому подобнаго.

У меня такихъ иллюзій больше нтъ. Каждый фельетонистъ можетъ указать путь къ улучшенію, но тамъ, гд нтъ желанія, нтъ и пути къ улучшенію. Моя нянька говорила, что невозможно сдлать шелковаго кошелька изъ свиного уха, и чмъ больше я наблюдаю за усиліями церкви, университетовъ и мудрыхъ писателей поднять толпу выше ея собственнаго уровня, тмъ боле я убждаюсь, что моя нянька была права. Прогрессъ можетъ повести только къ тому, чтобы довести имющіяся въ насъ качества до высшаго развитія, но и это высшее развитіе, очевидно, не было бы достаточнымъ даже въ томъ случа, если бы т изъ насъ, кто уже поднялся надъ низменнымъ уровнемъ, дали возможность остальнымъ сдлать попытку подняться въ свою очередь. Мыльный пузырь наслдственности лопнулъ: увренность въ томъ, что новыя пріобртенія не стоятъ вниманія въ качеств элементовъ практической наслдственности, разрушила надежды сторонниковъ воспитанія, а также и страхи проповдниковъ дегенераціи, и мы теперь знаемъ, что не существуетъ наслдственнаго ‘правящаго класса’, такъ-же какъ не существуетъ наслдственнаго хулиганства. Намъ необходимо развивать политическія способности, чтобы не погибнуть подъ натискомъ демократіи, выдвинутой неудачнымъ исходомъ всхъ прежнихъ альтернативъ. Однако если деспотизмъ потерплъ неудачу вслдствіе одного только отсут ствія способнаго и благожелательнаго деспота, то какая же судьба предстоитъ демократіи, для существованія которой необходимо цлое народонаселеніе, состоящее изъ способныхъ избирателей, т.-е. изъ политическихъ критиковъ, неспособныхъ, быть можетъ, управлять лично вслдствіе недостатка энергіи и специфическихъ административныхъ талантовъ, но могущихъ, по крайней мр, найти и оцнить способности и благожелательность въ тхъ, кого они избираютъ и, такимъ образомъ, могущихъ управлять при посредств способныхъ и благожелательныхъ людей? Гд въ наше время найдешь такихъ избирателей? Ихъ нтъ. Неврное воспитаніе создало слабость характера и сдлало людей слишкомъ робкими, чтобы допустить всю остроту борьбы за существованіе, а также слишкомъ лнивыми и ничтожными, чтобы организоваться на основахъ коопераціи. Будучи трусами, мы отрицаемъ естественный подборъ, прикрываясь филантропіей: будучи лнтяями, мы пренебрегаемъ искусственнымъ подборомъ, прикрываясь деликатностью и соображеніями морали.

И однако, если мы не пріобртемъ способныхъ къ критик избирателей, то намъ предстоитъ пасть, какъ пали Римъ и Египетъ. Въ настоящее время на нашихъ глазахъ нарождается эпоха упадка, подобная періоду римскаго ‘panem et circenses’. Наши газеты и наши мелодрамы трубятъ о нашемъ имперіалистическомъ будущемъ, но наши глаза и наши сердца всецло обращены въ сторону американскаго милліонера. Когда его рука опускается въ карманъ, наши пальцы инстинктивно поднимаются къ полямъ нашей шляпы. Наше стремленіе къ благосостоянію иметъ въ виду не благосостояніе промышленнаго свера, а благосостояніе острова Уайта, Фолькстона, Рамсгэта, Ниццы и Монте-Карло, Только этого рода счастье изображается на нашей сцен, гд работниками являются только камердинеры и камеристки, тогда какъ герои и героини по вол Провиднія снабжены неограниченными доходами и питаются даромъ, подобно рыцарямъ изъ романовъ, излюбленныхъ донъ Кихотомъ. Газеты болтаютъ о соревнованіи Бомбея съ Манчестеромъ и тому подобномъ. А истиннымъ соревнованіемъ является соревнованіе Риджентъ-стрита съ улицею Риволи, Брайтона и южнаго берега съ Ривьерой изъ-за денегъ американскихъ трестовъ. Что означаетъ эта, все возрастающая любовь къ вншнему блеску, эта шумливая лояльность, это услужливое вскакиванье и сниманье шляпы передъ каждымъ мановеніемъ знамени или при звук военнаго оркестра? Имперіализмъ? Ничего подобнаго. Угодливость, раболпство, жадность, вспыхнувшую, когда, особенно сильно запахло деньгами.

Когда Карнеджи тряхнулъ своими милліонами, то вся Англія превратилась въ одну сплошную, жадную и угодливую толпу. Только когда Родсъ (прочитавшій, вроятно мой ‘Соціализмъ для милліонеровъ’) заявилъ, что ни одинъ лнтяй не унаслдуетъ его царства, согнутыя спины недоврчиво выпрямились на минуту. Возможно ли, что алмазный король въ конц концовъ окажется вовсе не джентльменомъ? Однако богатому человку легко можно было простить неудачное выраженіе. Антиджентльменскія слова были забыты, и спины скоро опять согнулись и пришли такимъ образомъ въ свое нормальное положеніе.

Но я слышу вашъ взволнованный вопросъ: неужели же я включилъ вс эти тяжеловсныя разсужденія въ пьесу о донъ Жуан? Нтъ, этого я не сдлалъ. Я только сдлалъ своего донъ Жуана политическимъ памфлетистомъ и въ качеств приложенія къ пьес привелъ весь памфлетъ полностью. Мн больно признаться, что писатели обычно объявляютъ своихъ героевъ изумительными геніями и затмъ предоставляютъ всецло воображенію читателей возсозданіе ихъ произведеній, такъ что, дойдя до конца книги, вы потихоньку признаетесь сами себ, что, если бы не предварительныя торжественныя завренія автора, вы бы врядъ ли поврили, что описываемый господинъ обладалъ хотя бы простымъ здравымъ смысломъ. Меня вамъ не удастся обвинить въ этомъ. Я не только утверждаю, что мой герой написалъ руководство для революціонера, но и привожу это руководство полностью, чтобы вы могли убдиться сами, если только захотите его прочесть. И въ этомъ руководств вы найдете политику полового вопроса въ томъ вид, въ какомъ, ни мой взглядъ, потомокъ донъ Жуана долженъ ее исповдовать. Не то чтобы я отклонялъ полнйшую отвтственность за его мннія и за мннія всхъ другихъ дйствующихъ лицъ, пріятныхъ и непріятныхъ. Вс они правы со своихъ различныхъ точекъ зрнія, кром того, ихъ точки зрнія, поскольку касаются даннаго драматическаго момента, вполн согласны съ моей точкой зрнія. Это можетъ раздражить людей, врящихъ въ то, что существуетъ такая вещь, какъ абсолютно правильная точка зрнія — обычно, ихъ собственная. Имъ, можетъ быть, кажется, что никто изъ сомнвающихся въ этомъ не можетъ спастись. Но, какъ бы то ни было, одно несомннно, а именно, что человкъ, согласный съ ними, абсолютно не можетъ быть драматическимъ писателемъ или кмъ-либо инымъ, чья дятельность направлена къ изученію человческаго рода. Впрочемъ, было указано, что у Шекспира не было убжденій. Въ этомъ смысл и у меня ихъ нтъ.

Вы можете, однако, напомнить мн, что этому моему отступленію въ область политики предшествовала очень убдительная демонстрація невозможности для художника усвоить себ точку зрнія обыкновеннаго человка, вслдствіе принадлежности художника къ совершенно иному порядку мышленія. Сначала я доказываю, что, что бы я ни написалъ по поводу отношенія половъ, непремнно будетъ ошибочно, а затмъ приступаю къ пьес о донъ Жуан. Ну, если вы будете настаивать на вопрос, почему я такъ глупо поступаю, то я могу только отвтить, что и вы меня объ этомъ просили и что во всякомъ случа моя обработка этого вопроса можетъ оказаться подходящей для художниковъ, забавной для любителей и по меньшей мр не совсмъ непонятной для профановъ. Каждый, кто записываетъ свои иллюзіи,— увеличиваетъ матеріалъ для чисто научной психологіи, которой міръ еще до сихъ поръ не дождался.

Я цню свое мнніе о существующихъ въ наиболе высоко цивилизованномъ обществ отношеніяхъ между мужчинами и женщинами не дороже₎ чмъ оно того стоитъ. Это — такое же отдльное мнніе, какъ и вс другія, не боле, оно не ошибочно и не правильно, но, я надюсь, что моя точка зрнія на этотъ предметъ включаетъ въ обычный порядокъ причинъ и слдствій, достаточный матеріалъ фактовъ и опыта, чтобы заинтересовать хоть васъ, если не лондонскую театральную публику. Я, конечно, выказалъ въ моемъ произведеніи мало вниманія по отношенію къ этой публик, но я знаю, что публика дружески расположена къ вамъ и ко мн постольку, поскольку она иметъ понятіе о нашемъ существованіи. Она понимаетъ, что то, что я пишу для васъ, должно находиться въ значительно боле высокой плоскости, чмъ ея простое романтическое міросозерцаніе. Она приметъ на вру мои книги и мою талантливость и не усомнится въ томъ, что я создаю произведенія такого качества, которое достойно ея одобренія. Такимъ образомъ мы можемъ оставаться въ нашей собственной сфер и не спускаться съ вершины нашего міросозерцанія. Если же кто-нибудь укажетъ на то, что ни это посвященіе, ни сонъ донъ Жуана въ 3-мъ акт слдующей за симъ комедіи не годятся для немедленнаго сценическаго воспроизведенія въ какомъ-нибудь общедоступномъ театр, то намъ нтъ надобности возражать на это.

Наполеонъ далъ возможность Тальм играть передъ партеромъ, состоящимъ изъ королей, и неизвстно, какое вліяніе это обстоятельство, оказало на игру Тальмы. Что же касается меня, то я всегда мечталъ о партер, состоящемъ изъ философовъ, и эта моя пьеса предназначается для такого партера.

Я бы принесъ формальное извиненіе всмъ авторамъ, которыхъ я ограбилъ въ послдующихъ страницахъ, если бы только могъ ихъ всхъ припомнить.

Кража піиты-разбойника у сэра Артура Конанъ-Дойля совершена мною сознательно, а превращеніе Лепорелло въ Энри Стракера, инженеръ-механика И человка новйшей формаціи, является сочиненнымъ драматическимъ очеркомъ эмбріона того дятельнаго класса инженеровъ, который, согласно предсказаніямъ м-ра X. Г. Уэльса, въ конц-концовъ сотретъ болтуновъ съ пути цивилизаціи. Въ то время, какъ я занимался чтеніемъ корректуры моей пьесы, м-ръ Барри также очаровалъ Лондонъ изображеніемъ слуги, который знаетъ больше своихъ хозяевъ. Компаніей Мендозы я обязанъ нкоему вестъ-индскому колоніальному секретарю, который рекомендовалъ энциклопедисту Веббу образовать акціонерную компанію для вящшей выгоды акціонеровъ. Это было въ то время, когда этотъ секретарь, я и м-ръ Сидней Веббъ бросали въ землю наши политическія смена, не подозрвая, что можетъ послдовать такой удивительный урожай. Октавія я безъ перемнъ заимствую у Моцарта и симъ уполномочиваю каждаго актера, ксіторый будетъ его изображать, пть ‘Dalia sua pace’ (если онъ только уметъ) во всякій подходящій моментъ въ теченіе всего спектакля. Образъ Анны былъ мн внушенъ голландской пьесой пятнадцатаго столтія, называющейся ‘Каждый человкъ’, которую м-ръ Вильямъ Поль недавно воскресилъ съ такимъ громаднымъ успхомъ. Я надюсь, что онъ будетъ дальше разрабатывать эту золотоносную жилу и признаетъ, что чушь періода Елисаветинскаго Возрожденія такъ-же невыносима посл средневковой поэзіи, какъ невыносимъ Скрибъ посл Ибсена. Когда я сидлъ въ Чэртергауз и смотрлъ ‘Каждаго человка’, я спросилъ себя, почему бы не ‘Каждая женщина’? Въ результат появилась Анна: не каждая женщина — Анна, но Анна — ‘каждая женщина’.

Для васъ не будетъ новостью, что авторъ ‘Каждаго человка’ былъ не только художникомъ, но и художникомъ-философомъ, и что я принимаю совсмъ въ серьезъ исключительно только такихъ художниковъ. Даже Платонъ и Босуэль, какъ драматурги, сочинившіе Сократа и д-ра Джонсона, производятъ на меня боле глубокое впечатлніе, чмъ романтическіе писатели. Съ тхъ поръ, какъ я впервые, будучи мальчикомъ, вдохнулъ воздухъ трансцендентальныхъ высотъ на представленіи Моцартовской ‘Волшебной флейты’, я былъ застрахованъ отъ увлеченія мишурной роскошью и пьянаго возбужденія обычной сценической комбинаціей, состоящей изъ Таппертировскаго романтизма и полицейскаго дознанія. Буніанъ, Блэкъ, Хохартъ и Тэрнеръ (эти четверо прежде всего и больше чмъ остальные англійскіе классики), Гете, Шелли, Шопенгауэръ, Вагнеръ, Ибсенъ, Моррисъ, Толстой и Ницше принадлежатъ къ писателямъ, за которыми я признаю своеобразное міросозерцаніе, боле или мене родственное моему міросозерцанію.

Обратите вниманіе на выраженіе ‘своеобразное’.

Я читаю Диккенса и Шекспира безъ стыда и безъ смущенія, но ихъ яркія наблюденія и замчанія по поводу жизни не координированы въ какую бы то ни было философскую или религіозную систему: напротивъ, сантиментальныя предпосылки Диккенса совершенно опровергаются его же наблюденіями, а пессимизмъ Шекспира — не что иное, какъ оскорбленная человчность.

Оба обладаютъ специфическимъ геніемъ сочинителей и высокой степенью симпатіи къ обычному человческому чувству и мышленію. Ихъ мысли часто здорове и ярче, чмъ мысли философовъ, точно такъ, же какъ мысли Санчо-Пансо часто были здорове и ярче, чмъ мысли донъ Кихота. Они сметаютъ со своего пути тяжелую грудь подавляющей серьезности при помощи чувства комическаго. Чувство комическаго, въ конц концовъ, не что иное, какъ комбинація здороваго моральнаго сужденія съ легкимъ добродушнымъ юморомъ. Но ихъ занимаетъ разнообразіе міра, а не его единство: они настолько мало религіозны, что пользуются народной религіей для профессіональныхъ цлей безъ всякой деликатности и безъ зазрнія совсти (напримръ, Сидней Картонъ или Тнь въ Гамлет): они анархичны и неспособны противопоставить изображеннымъ ими Анжело и Догберри, сэру Лестеру Дедлоку и м-ру Тайту Барнаклю образъ какого-либо пророка или народнаго вождя: у нихъ нтъ созидательныхъ идей, они смотрятъ на тхъ, кто обладаетъ такими идеями, какъ на опасныхъ фанатиковъ, во всхъ ихъ фикціяхъ нтъ руководящей идеи или вдохновенія, за которыя кто бы то ни было могъ рискнуть хотя бы тмъ, чтобы испортить свою шляпу подъ дождемъ, тмъ мене — жизнью. Оба одинаково принуждены заимствовать сюжеты для оживленія своихъ дйствующихъ лицъ изъ обычнаго склада мелодраматическихъ эффектовъ, такъ что Гамлета приходится подгонять предразсудками полисмэна, а Макбета — вожделніями бродяги. Диккенсъ, котораго нельзя извинить необходимостью фабриковать мотивы для дятельности Гамлетовъ и Макбетовъ, просто предоставляетъ своимъ дйствующимъ лицамъ плыть внизъ по теченію, отдлываясь искусственными комбинаціями, которыя я предоставляю описывать вамъ. Моя память становится совершенно втупикъ передъ самыми простыми вопросами, какъ напримръ передъ монахами въ Оливеръ Твист, или же передъ давно утраченнымъ родствомъ Смайна, или передъ отношеніями между семействами Дорритъ и Кленкамъ, которыя такъ не кстати были открыты господиномъ Риго Бландуа. Дло въ томъ, что міръ былъ для Шекспира большимъ ‘театромъ сумасшедшихъ’, передъ которымъ онъ стоялъ въ полнйшемъ недоумніи, Онъ не находилъ никакого смысла въ жизни, а Диккенсъ только потому не отчаялся, что принялъ міръ за доказанную посылку и занялся однми мелочами. Ни одинъ изъ нихъ не могъ создать серьезнаго позитивнаго характера: они могли показать вамъ человческій образъ, отличающійся большой правдоподобностью, но когда приходило время заставить этотъ образъ жить и двигаться, то оказывалось, что въ ихъ рукахъ — мертвая кукла, способная только на то, чтобы вызвать ихъ смхъ. Поэтому имъ приходилось придумывать какой-нибудь искусственный вншній стимулъ, чтобы заставить ее двигаться. Таковъ Гамлетъ отъ начала до конца: у него вовсе нтъ воли, исключая моменты вспышекъ его темперамента. Наивные критики длаютъ изъ этого добродтель, соотвтствующую ихъ вкусамъ: они объясняютъ, что эта пьеса представляетъ изъ себя трагедію нершительности, но вс шекспировскіе образы, даже отличающіеся всей глубиной гуманности, на которую только онъ былъ способенъ, страдаютъ тмъ же недостаткомъ: ихъ характеры и манеры правдоподобны, но ихъ поступки навязаны имъ извн, и эта вншняя сила совершенно неумстна за исключеніемъ тхъ случаевъ, когда она совершенно условна, какъ, напримръ, въ Генрих V. Фальстафъ живе, чмъ вс эти другіе серьезно разсуждающіе образы, потому что онъ дйствуетъ самъ по себ: его мотивами являются его аппетиты, инстинкты и настроенія. Ричардъ III тоже очарователенъ въ качеств капризнаго комедіанта, останавливающаго похороны для того, чтобы ухаживать за вдовой покойника, но когда въ слдующемъ акт онъ превращается въ театральнаго злодя, убивающаго дтей и отрывающаго людямъ головы,— мы чувствуемъ себя возмущенными этимъ обманомъ. Фолконбриджъ, Коріоланъ, Леонтъ представляютъ изъ себя удивительныя описанія инстинктивныхъ темпераментовъ: несомннно, Коріоланъ — величайшая комедія Шекспира, но описаніе — не философія, а комедія не опредляетъ автора. Объ автор надо судить по тмъ его героямъ, въ которыхъ онъ вкладываетъ то, что знаетъ о самомъ себ, по его Гамлетамъ, Макбетамъ, Лирамъ и Просперо. Если эти герои проявляютъ себя въ искусственныхъ мелодраматическихъ убійствахъ, отмщеніяхъ и тому подобномъ, будучи лишены всякаго истиннаго содержанія, тогда какъ комическія фигуры стоятъ на твердой почв, будучи живыми и забавными, то вы можете сдлать выводъ, что авторъ можетъ многое указать, но ничему не можетъ научить. Сравненіе Фальстафа и Просперо подобно сравненію Микаубера съ Давидомъ Копперфильдомъ. Въ конц книги вы узнаете, что такое Микауберъ, тогда какъ относительно Давида вы узнаете только, что съ нимъ случилось, и недостаточно заинтересовываетесь имъ, чтобы спрашивать, каковы его политическія или религіозныя убжденія, если только вообще допускаете, что что-либо подобное религіозной, политической или какой-либо иной отвлеченной иде можетъ оказаться въ его голов. Его можно выносить, какъ можно выносить ребенка, но никогда онъ не становится человкомъ и можетъ быть цликомъ выпущенъ изъ своей собственной біографіи. Единственная его цнность заключается въ его роли театральнаго резонера, подобной роли Гораціо или ‘Карла — его друга’, какъ обычно называется въ мелодрам лицо, замняющее древне-греческій хоръ въ трагедіяхъ.

Что же касается произведеній художниковъ-философовъ, то вы не можете сказать о нихъ того же самаго. Вы не можете сказать этого, напримръ, о ‘The Pilgrim’s Progress’. Поставьте вашего шекспировскаго героя и труса, Генриха V и Пистоля или Парроллэса рядомъ съ м-ромъ Вальянтомъ и м-ромъ Фирингомъ — и вы сразу получите увренность въ существующей между этими двумя писателями пропасти. Одинъ изъ нихъ — модный авторъ, неспособенъ былъ видть въ мір ничего кром своихъ собственныхъ стремленій, трагедіи неудачнаго ихъ исхода и комедіи ихъ несоотвтствія другъ съ другомъ, другой — сельскій проповдникъ, достигшій добродтели и смлости отождествившій себя съ цлью міра, какъ онъ ее понималъ. Контрастъ огроменъ. Буніановскій трусъ больше волнуетъ вашу кровь, чмъ шекспировскій герой, оставляющій васъ въ дйствительности холоднымъ и втайн враждебнымъ. Вы внезапно видите, что Шекспиръ со всмъ его блескомъ и вдохновеніемъ никогда не понималъ доблести и храбрости и никогда не могъ представить себ, чтобы человкъ, не будучи сумасшедшимъ, могъ, подобно герою Буніана, оглянуться назадъ съ берега рки смерти на пройденный имъ путь, полный труда и опасности, и воскликнуть: ‘И все-таки я не раскаиваюсь’.

Истинная радость жизни заключается въ томъ, чтобы отдавать себя на то, что самъ считаешь могучей цлью, чтобы быть добросовстно использованнымъ до конца, прежде чмъ быть выброшеннымъ въ мусорную кучу. Быть силой природы, а не лихорадочнымъ, эгоистическимъ, маленькимъ комкомъ страданій и недовольства, жалующимся на то, что міръ не посвящаетъ себя всецло удовлетворенію вашихъ потребностей. А также единственная истинная трагедія въ жизни заключается въ томъ, что эгоистичные люди пользуются тобою для такихъ цлей, которыя самъ считаешь низкими. Только это одно является несчастьемъ, рабствомъ, адомъ на земл, и протестъ противъ этого — единственно достойная человка работа, доступная бдному художнику, котораго эгоистичные богатые люди съ такой охотой заставили бы разыгрывать роль сводника, шута, торговца красотой и т. п.

На первый взглядъ между Бутаномъ и Ницше — цлая пропасть, однако разница между ихъ заключеніями отличается чисто формальнымъ характеромъ. Взглядъ Буніанл на справедливость, какъ на грязный мусоръ, его презрніе къ г-ж Законности въ деревн ‘Нравственности’, его отрицаніе церкви, какъ института, подмнивающаго религію, его особенное уваженіе къ храбрости, какъ къ добродтели изъ добродтелей, его мнніе, что карьера условно почтеннаго и благоразумнаго г-на Свтскаго Мудреца нисколько не лучше, въ конц концовъ, чмъ жизнь и смерть г-на Дурного Человка,— все это высказано Буніаномъ въ выраженіяхъ доморощеннаго богословія, а Ницше высказалъ то же самое въ выраженіяхъ посл-Дарвиновской и посл-Шопенгауэровской философіи, Вагнеръ высказалъ то же самое въ выраженіяхъ политеистической миологіи, а Ибсенъ — въ выраженіяхъ, свойственныхъ парижской драматургіи половины XIX столтія. Во всемъ этомъ — ничто не ново за исключеніемъ новыхъ словъ: такъ напримръ является новшествомъ называть оправданіе путемъ вры словомъ ‘Wille’, а оправданіе путемъ длъ словомъ ‘Vorstellung’. Единственная польза отъ этихъ новшествъ въ томъ, что вы и я покупаемъ и читаемъ сочиненіе Шопенгауэра о ‘Вол и Представленіи’, тогда какъ намъ бы и въ голову не пришло покупать цлый ворохъ проповдей о Вр и Длахъ. Въ основ же противопоставленіе одно и то же, и драматическіе результаты одни и.т же. Буніанъ не пытается выставить своихъ паломниковъ боле разумными или отличающимися лучшимъ поведеніемъ, чмъ м-ръ Свтскій Мудрецъ. Худшіе враги м-ра W. W.: м-ръ Расточитель, м-ръ Никогда Исходящій по Воскресеньямъ въ Церковь, м-ръ Плохой, м-ръ У бійца, м-ръ Бродяга, м-ръ Пьяница, м-ръ Подстрекатель и т. д., вс они могутъ прочесть ‘Pilgrim’s Progress’ и. не найдутъ тамъ ни одного слова, сказаннаго противъ нихъ. Тогда какъ почтенные люди, которые презираютъ ихъ и сажаютъ ихъ въ тюрьму, какъ, напр., самъ м-ръ W. W. и его молодой другъ, Вжливость, формалистъ и Ханжество, и Тупоуміе и Нахальство (которые были молодыми людьми съ университетскимъ образованіемъ, изъ хорошаго семейства и очень благовоспитанъ), а также этотъ вспыльчивый юноша Невжество, Больтливость, Краснобайство и его теща лэди Ломака, а также другіе почтенные люди, и. граждане осуждаются съ большой строгостью.

Даже малютка Вра, хотя ее въ конц концовъ и берутъ на небо, принуждена признать, что ее недаромъ обижали братья Лживое Сердце, Недовріе и Вина, вс трое — признанные члены общества и истинные столпы закона,

Вся эта аллегорія представляетъ изъ себя постоянное нападеніе на нравственность и почтенность и не заключаетъ въ себ ни одного слова, направленнаго противъ порока и преступленія. То-есть, отличается тмъ самымъ недостаткомъ, въ которомъ упрекаютъ Ницше и Ибсена, неправда ли? Тотъ же недостатокъ можно было бы поставитъ въ упрекъ и всей остальной литератур, которая достаточно значительна и достаточно стара, чтобы быть канонизированной офиціально или неофиціально. Не длается это только потому, что книги зачисляются въ разрядъ классической литературы толпою, признающей ихъ величіе, когда извращается ихъ смыслъ. Поэтому пасторъ можетъ признавать пророка, имя въ виду его вдохновенный слогъ, и вмст съ тмъ не имть ничего общаго съ его неудержимымъ радикализмомъ. Да что говорить! Даже я самъ, добиваясь съ перомъ въ рукахъ, признанія и популярности, убждаюсь, что вся сила моихъ насмшекъ парализуется политикой непротивленія. Напрасно я удваиваю рзкость своихъ выраженій, въ которыхъ я проповдую мои ереси. Я издваюсь надъ теистической доврчивостью Вольтера, надъ любовными предразсудками Шелли, надъ воскрешеніемъ тривіальныхъ истинъ и идолопоклонническихъ обрядовъ, которые Хёксли назвалъ наукой. Точнотакже смюсь я надъ чепухой, которая пытается оправдать существованіе системы насилія и грабительства и зоветъ ее закономъ и промышленностью. Даже атеисты упрекаютъ меня въ невріи, а анархисты — въ нигилизм потому, что а не могу выносить ихъ нравственныхъ тирадъ. И все-таки, вмсто того чтобы воскликнуть: ‘Отправьте этого безбожнаго слугу Дьявола на костеръ’, почтенныя газеты отзываются обо мн въ своихъ замткахъ: ‘Еще одна книга этого блестящаго и вдумчиваго автора’. А обыкновенный обыватель, убжденный, что авторъ, о которомъ хорошо отзываются почтенныя газеты, не можетъ быть дуренъ, читаетъ меня съ твердымъ сознаніемъ своей собственной правоты. Говорятъ, что въ семидесятыхъ годахъ ХІХ-го столтія одна старая дама, будучи очень набожной методисткой, перехала изъ Кольчестера въ одинъ домъ, находившійся по сосдству съ улицей Сити въ Лондон. Выйдя на улицу, она приняла Академію Наукъ за церковь. Войдя внутрь академіи, она услась у ногъ Чарльза Брэдло и съ увлеченіемъ слушала его краснорчіе, не справляясь о его религіозныхъ убжденіяхъ и ни на волосъ не измнивъ своей вры. И это продолжалось въ теченіе многихъ лтъ. Я боюсь, что буду такимъ же образомъ лишенъ заслуженнаго мною мученическаго внца.

Однако я отвлекаюсь въ сторону, какъ это всегда случается съ человкомъ, который чмъ-нибудь обиженъ. Въ конц концовъ, единственный критерій, опредляющій цнность книги, заключается не въ качеств проповдуемыхъ ею мнній, а въ томъ факт, что у писателя вообще есть мннія., Старая дама изъ Кольчестера была права, что согрвала свою простую душу въ лучахъ блестящихъ и геніальныхъ врованій и сомнній Брэдло, вмсто того чтобы морозить ее на холод софизмовъ. Мое презрніе къ изящной литератур и къ любителямъ, которые становятся героями поклонниковъ литературной виртуозности, основана Не на иллюзіи, что т формы мышленія (назовите ихъ мнніями), путемъ которыхъ я пытаюсь внушить свои стремленія другимъ людямъ, боле прочны, чмъ остальныя. Для людей боле молодыхъ он уже вышли изъ моды, хотя он и не потеряли своей логичности, также какъ пастель XVIII-го столтія не потеряла своихъ красокъ и своего рисунка, однако, подобно этой пастели, он становятся затасканными и будутъ длаться все боле затасканными, пока не потеряютъ всякое значеніе. Тогда мои книги или погибнутъ или же, въ случа, если міръ будетъ все еще достаточно неразвитъ, чтобы нуждаться въ нихъ, сн будутъ держаться, также какъ и сочиненія Буніана, хотя изъ нихъ выдохнется всякій темпераментъ. Будучи убжденъ въ этомъ, я не могу быть беллетристомъ. Несомннно я принужденъ признать необходимость занимательности въ своемъ повствованіи, подобно тому какъ это уже признавалъ древній мореплаватель, если я хочу, чтобы мои гости слушали меня. Но ради одного только ‘Искусства’ я бы не написалъ ни единой фразы. Я знаю, что есть люди, которымъ нечего сказать и нечего написать, но которые, несмотря на это, такъ влюблены въ краснорчіе и въ литературу, что имъ доставляетъ наслажденіе повторять то, что имъ удалось понять изъ сказаннаго или написанного уже раньше другими людьми. Я знаю, что т праздныя штуки, которыя имъ удается продлывать надъ разбавленными и ошибочно понятыми мыслями, благодаря отсутствію собственнаго убжденія, создаютъ для нихъ пріятную игру, которую они называютъ Стилемъ. Я могу сожалть объ ихъ дарованіи и даже симпатизировать ихъ капризамъ.

Но истинно-оригинальнаго стиля нельзя достигнуть, стремясь только къ самому стилю. Человкъ можетъ заплатить отъ одного шиллинга до цлой гинеи, смотря по своимъ средствамъ, за то, чтобы видть, слышать или прочесть произведеніе искусства другого человка, но онъ не заплатитъ всей своей жизнью и всей своей душой за то, чтобы сдлаться литературнымъ виртуозомъ, проявляющимъ совершенство, которое не принесетъ ему даже денегъ, какъ игра на скрипк. Опредленность утвержденія,— вотъ Альфа и Омега всякаго стиля. Тотъ, кому нечего утверждать, не можетъ обладать никакимъ стилемъ: тотъ же, кому есть, что утверждать, достигнетъ той силы стиля, которая будетъ соотвтствовать важности и искренности его убжденій. Опровергните это утвержденіе, посл того какъ оно высказано,— стиль все-таки сохранится. Дарвинъ нисколько не повредитъ стилю Іова или Генделя, также какъ Мартинъ Лютеръ нисколько не нарушилъ стиля Джотто. Вс утвержденія рано или поздно опровергаются. И мы видимъ, что міръ наполненъ великолпными осколками художественныхъ ископаемыхъ, лишенныхъ всякаго правдоподобнаго содержанія, но сохранившихъ свою прекрасную форму.

Вотъ почему старые мастера такъ сильно превосходятъ нашихъ современниковъ. Современный членъ Королевской Академіи воображаетъ, что онъ можетъ овладть стилемъ Джотто, не обладая его врой, а кстати также исправить его перспективу. Современный литераторъ думаетъ, что можетъ пріобрсти стиль Буніана или Шекспира, не имя убжденій Буніана и наблюдательности Шекспира. То же случается съ вашими учеными музыкантами, которые думаютъ, что они могутъ научиться искусству Палестрины изъ трактата Керубини, и создаютъ для этого цлыя коллекціи диссонансовъ по всмъ правиламъ, почерпнутымъ изъ произведеній великихъ композиторовъ.

Все это академическое искусство гораздо отвратительне, чмъ торговля поддлками подъ старинную мебель: ибо человкъ, который продаетъ мн дубовое кресло и клянется, что оно было сдлано въ XIII столтіи, тогда какъ онъ самъ сфабриковалъ его не дале, какъ вчера,— не претендуетъ по крайней мр на то, что въ этомъ кресл заключаются какія-либо современныя идеи, тогда какъ академическій копировщикъ ископаемыхъ выдаетъ ихъ за самыя послднія достиженія человческаго духа и, что хуже всего, заманиваетъ къ себ въ ученики молодыхъ людей, убждая ихъ, что его ограниченность — не что иное, какъ слдованье правиламъ, его подражаніе — высокая техника, его робость — проявленіе хорошаго вкуса, его пустота — чистота стремленій. А когда онъ заявляетъ, что искусство не должно быть дидактичнымъ, то вс люди, которымъ нечему учить, и вс, кому лнь учиться, восторженно соглашаются съ нимъ.

Я горжусь тмъ, что не принадлежу къ числу этихъ легковрныхъ. Если вы присмотритесь ближе, къ тому электрическому освщенію, какъ вы въ насмшку называете мою способность освщать вопросы, то найдете, что васъ окружаетъ громадное количество очень чувствительной мдной проволоки, которая сильно заряжена электричествомъ, но не даетъ вовсе никакого свта. Иногда попадается кусочекъ особенно нечувствительнаго, особенно сильно способнаго къ сопротивленію матеріала, и этотъ кусочекъ не пропускаетъ тока его сквозь себя, накапливаясь до тхъ поръ, пока не начнетъ приносить реальную пользу въ вид двухъ жизненныхъ качествъ электричества и литературы, а именно въ вид свта и тепла. И вотъ, если я хочу быть не простымъ любителемъ, сдланнымъ изъ обыкновенной мдной проволоки, а дйствительно свтящимъ и грющимъ авторомъ, то мн необходимо быть очень упорнымъ человкомъ, способнымъ дйствовать какъ правильно, такъ и неправильно, и носящимъ въ себ, опасность пожара. Въ этомъ и заключаются мои недостатки, и увряю васъ, иногда я такъ сильно не нравлюсь самому себ, что когда какой-нибудь раздражительный критикъ какъ разъ въ такой моментъ усердно ущипнетъ меня, я чувствуй себя несказанно успокоеннымъ и благодарнымъ ему. Ни мн никогда и въ голову не приходитъ желаніе исправиться, такъ какъ я знаю, что долженъ мириться съ собою такимъ, каковъ я есть, и длать то, что я могу. Все это вы поймете, ибо между нами существуетъ общность натуръ: оба мы — критики жизни и критики искусства. И вы, быть можетъ, когда-нибудь говорили сами себ, когда я проходилъ подъ вашими окнами: ‘Если бы не милость Божья, то я былъ бы такимъ же, какъ тотъ, кто сейчасъ проходитъ тамъ’. Страшное и очищающее размышленіе,— пусть оно будетъ заключительнымъ аккордомъ въ этомъ чрезмрно длинномъ письм уважающаго васъ

Ж. Бернарда Шоу.

Вокингъ, 1903.

PS. Среди небывалаго шума критики, поднявшагося вокругъ этой нашей книги, вашъ голосъ — увы!— не прозвучалъ! я вижу, что мн необходимо приготовить новое изданіе. При этомъ я пользуюсь случаемъ, чтобы исправить дв-три ошибки. Вы, можетъ быть, замтили (никто другой не замтилъ), что я угостилъ васъ цитатой изъ ‘Отелло’ и нечаянно отнесъ ее къ ‘Зимней Сказк’. Я съ сожалніемъ исправляю эту ошибку, ибо половина ея умстности исчезаетъ съ устраненіемъ Флоризеля и Пердиты. Однако не слдуетъ шутить съ Шекспиромъ, поэтому я вернулъ Дездемон ея собственность.

Въ общемъ книга имла отличную судьбу. Сильные критики взволнованы, слабые устрашены, знатоки пріятно поражены моей литературной бравадой (включенной въ книгу для вашего удовольствія): только юмористы, какъ это ни странно, читаютъ мн проповди. Они выбиты изъ своей обычной позиціи и впали въ благонамреннйшія моральныя разсужденія. Не вс мои критики поняли меня: подобно англичанину, пріхавшему во Францію и спокойно произносящему двугласныя своего родного острова, считая ихъ чистйшими французскими, многіе изъ нихъ преподносятъ въ качеств образчиковъ Шоуовской философіи товаръ изъ своей собственной лавочки. Другіе сдлались жертвами ассоціаціи представленій: они называютъ меня пессимистомъ потому, что мои замчанія оскорбляютъ ихъ самодовольство, и ренегатомъ потому, что я хотлъ бы, чтобы толпа состояла сплошь изъ Цезарей, вмсто того чтобы состоять изъ Томовъ, Диковъ и Гарри. Хуже-же всего то, что меня обвинили въ проповди грядущаго моральнаго сверхчеловка: нашего стараго друга господина Справедливаго Человка превратили въ Совершенство. Это недоразумніе такъ грубо, что я кладу перо не говоря больше ни слова, чтобы избжать искушенія написать постскриптумъ длинне самаго письма.

Человкъ и Сверхчеловкъ.

Переводъ Н. Эфроса.

ДЙСТВІЕ I.

Ребукъ Рамсденъ сидитъ у себя въ рабочемъ кабинет и просматриваетъ утреннюю почту. Комната меблирована красиво и солидно и говоритъ о большомъ достатк. Нигд ни пылинки, видно, что по крайней мр три горничныя служатъ въ нижнемъ этаж и распоряжается ими строгая экономка. И черепъ Ребука — точно отполированный, въ солнечный день онъ могъ бы геліографировать свои приказанія въ отдаленный лагерь однимъ кивкомъ головы. Впрочемъ, онъ ничмъ не похожъ на воина. У него пріятно-серьезное лицо, полное достоинства ожиданія уваженія къ себ, и обличающій волю ротъ, который съ тхъ поръ, какъ Ребукъ добился успха, сталъ мягче и красиве, благодаря сдержанности оппозиціи ему и признанію его заслугъ, достоинствъ и силы. Это — всми высоко уважаемый человкъ, больше того,— онъ точно созданъ быть президентомъ высоко уважаемыхъ людей, предсдателемъ директоровъ, ольдерменомъ совтниковъ, бургомистромъ ольдерменовъ. Четыре клока сдыхъ, точно сталь, волосъ, которые скоро станутъ совсмъ блыми, растутъ двумя симметрическими прядями надъ его ушами и по угламъ выдающихся челюстей. На немъ черный сюртукъ, блый жилетъ — сейчасъ весна — и брюки не черные и не синіе, но тхъ неуловимыхъ, смшанныхъ тоновъ, которые изобртены современными суконными фабрикантами, чтобы они гармонировали съ религіозными воззрніями почтенныхъ людей,

Ребукъ сегодня еще не выходилъ изъ дому, и потому еще въ туфляхъ, а сапоги стоятъ на коврик передъ каминомъ. Можно догадаться, что у него нтъ лакея, нтъ также секретаря-стенографа и пишущей машины. Изъ этого можно заключить, какъ еще мало коснулись новая мода и новыя привычки домашняго обихода нашихъ зажиточныхъ буржуа.

Сколько Ребуку лтъ? Вопросъ этотъ представляетъ большую важность на порог идейной драмы: иногда все зависитъ отъ того₄въ шестидесятыхъ или восьмидесятыхъ годахъ протекала юность даннаго лица. Ребукъ родился въ 1839 году и съ отроческихъ лтъ былъ фритрэдоромъ, а посл выхода въ свтъ ‘Происхожденія видовъ’ — эволюціонистомъ. Вслдствіе этого онъ всегда причислялъ себя къ прогрессивнымъ мыслителямъ и къ безстрашнымъ ршительнымъ реформаторамъ.

Онъ сидитъ за письменнымъ столомъ: направо отъ него — окно, выходящее на Портландскую площадь. Любопытный прохожій можетъ видть въ это окно, точно изъ ложи на просценіум, его профиль, поскольку не мшаютъ занавски. Налво отъ него — стна съ величественнымъ книжнымъ шкафомъ и дверью, которая не совсмъ посредин стны, дальше отъ Ребука. У противуположной стны — два бюста на колоннахъ: налво — Джона Брайта, направо Герберта Спенсера, Между ними висятъ — гравюра, изображающая Ричарда Кобдэна, увеличенныя фотографіи Мартино, Гёксли и Джорджа Эліотта, автотипіи съ аллегорическихъ картинъ Г. Ф. Уатса (Ребукъ признаетъ изящныя искусства со всею серьезностью человка, ничего въ нихъ не понимающаго), дале — копія съ Дюпоновской гравюры съ ‘Полукруга’ Де-ла-Рошеля, изображающаго великихъ людей всхъ вковъ. На стн позади его, надъ каминомъ, виситъ какой-то фамильный портретъ, до того темный, что ничего нельзя разобрать.

Около письменнаго стола стоитъ стулъ для приходящихъ по длу. Два другихъ стула — у стны съ бюстами между ними.

Входитъ горничная съ визитной карточкой. Ребукъ беретъ карточку и съ очень радостнымъ видомъ киваетъ головой. Очевидно пріятный гость.

Рамсденъ. Просите сюда.

Горничная выходитъ и затмъ, возвращается съ гостемъ. Мистеръ Робинзонъ.

Робинзонъ — необычайно красивый юноша. Очевидно — думаетъ каждый,— это молодой любовникъ пьесы, потому что было бы совершенно нелпо предположить, что въ той же пьес участвуетъ еще второе, столь привлекательное мужское лицо. Стройная, тонкая фигура, изящный костюмъ, говорящій о глубокомъ траур, маленькая голова и правильныя черты лица, красивые тонкіе усы, откровенные ясные глаза, здоровый румянецъ молодой кожи, гладко причесанные блестящіе волосы красиваго темнаго цвта, мягко изогнутыя брови, прямой лобъ и слегка заостренный подбородокъ,— все выдаетъ въ немъ человка, который будетъ любить и страдать. И будетъ онъ длать симпатично,—за это ручается влекущая искренность и чрезвычайная услужливость, печать которыхъ такъ въ немъ ясна и длаетъ его очень милымъ человкомъ, При его появленіи лицо Рамсдена озаряется отеческой любовью и отеческой привтливостью, но тотчасъ же принимаетъ выраженіе печали, когда подходитъ къ нему юноша, одтый въ трауръ и со скорбью въ чертахъ. Рамсденъ знаетъ, повидимому, какую юноша понесъ потерю. Когда гость молча подходитъ къ письменному столу, старикъ встаетъ и безъ словъ трясетъ ему протянутую черезъ столъ руку. Долгое, полное любви пожатіе, въ которомъ — цлая повсть о только что перенесенной общей утрат.

Рамсденъ выпускаетъ руку гостя и начинаетъ говорить нсколько веселе. Да, да, Октавій. Это — общая наша участь. Вс мы, рано или поздно, обречены на это. Садитесь. Октавій садится на стулъ у стола, Рамсденъ занимаетъ прежнее свое мсто.

Октавій, Да, мистеръ Рамсденъ, вс мы должны это пережить. Но я былъ такъ многимъ ему обязанъ. Родной отецъ не могъ бы сдлать столько для меня.

Рамсденъ. Да, вдь у него не было сыновей.

Октавій. Но дв дочери, и все-таки онъ относился къ моей сестр, какъ къ нимъ. И умеръ онъ такъ внезапно. Я всегда былъ полонъ желанія отблагодарить его, показать ему, что я отнюдь не принимаю заботъ обо мн, какъ что-то само собою понятное, какъ обыкновенно принимаетъ каждый сынъ заботы отца. Но я ждалъ удобнаго случая. И вотъ его уже нтъ. Умеръ вдругъ! И никогда онъ не узнаетъ, что я къ нему чувствовалъ. Вынимаетъ платокъ и искренне плачетъ,

Рамсденъ. Разв можемъ мы, Октавій, быть въ этомъ убждены? Можетъ быть, онъ и знаетъ. Никто не въ состояніи сказать. Ну, не плачьте. Октавій овладваетъ собой и прячетъ платокъ. Вотъ такъ. А теперь я вамъ вотъ что скажу, это должно васъ утшить. Когда я видлъ его въ послдній разъ — вотъ въ этой самой комнат — онъ сказалъ мн: ‘Тэви — благородный юноша, олицетворенное сознаніе долга. И когда я вижу, какъ мало уважаютъ сыновья своихъ отцовъ, я понимаю, насколько лучше онъ относился ко мн, чмъ мой родной сынъ’. Ну, разв это васъ не радуетъ?

Октавій. Мистеръ Рамсденъ, онъ часто говорилъ мн, что онъ встртилъ на земл лишь одного человка, который былъ олицетвореніемъ чувствъ долга,— Ребука Рамсдена

Рамсденъ. О, онъ былъ ко мн пристрастенъ: вы знаете, мы были старыми друзьями. Но не разъ говорилъ онъ мн про васъ еще и другое. Ужъ не знаю долженъ ли я вамъ передавать это или нтъ.

Октавій. Ршите сами.

Рамсденъ. Это касалось его дочери.

Октавій съ жаромъ. Аннъ? О, скажите мн, мистеръ Рамсденъ!

Рамсденъ. Хорошо. Онъ говорилъ, что собственно очень радъ, что вы — не сынъ ему. Потому что онъ надялся, что когда-нибудь Аннъ и вы… Октавій краснетъ. Пожалуй, мн не слдовало бы передавать вамъ этого. Но онъ говорилъ мн вполн серьезно.

Октавій. Ахъ, если бы я могъ только подняться, Вы знаете, мистеръ Рамсденъ, меня совершенно не интересуютъ деньги или то, что зовутъ положеніемъ. И не могу я заставить себя интересоваться борьбою за это. Конечно, Аннъ — совершенно исключительное существо. Но она такъ избалована, она считаетъ недостойнымъ человка, въ которомъ нтъ честолюбія. Если бы она и захотла вытти за меня замужъ, она бы стала стыдиться меня, потому что я не могу разсчитывать на большой успхъ ни на какомъ поприщ.

Рамсденъ встаетъ и прислоняется къ камину. Пустяки, дитя мое, совершенные пустяки. Вы слишкомъ скромны. Что можетъ она въ ея годы понимать объ истинныхъ достоинствахъ людей. Серьезно, Къ тому же въ ней очень развито сознаніе долга. Желаніе отца будетъ для нея священно. Разв вы не знаете, съ тхъ поръ какъ она стала совершеннолтнею, она никогда не руководится собственнымъ желаніемъ. Она всегда говоритъ: ‘Отецъ желаетъ, чтобы я’… ‘Матери было бы непріятно, если бы я’… Знаете, это даже ужъ черезчуръ. Я чаете говорилъ ей, что она должна научиться сама думать и ршать.

Октавій качаетъ головой. Я не счелъ бы возможнымъ добиваться ея руки только потому, что этого хотлъ ея отецъ.

Рамсденъ. Пожалуй. Даже, конечно, нтъ, само собою разумется! Я вполн согласенъ. Но если вы побдите Аннъ своими собственными достоинствами, она будетъ очень счастлива, что исполняетъ не только свое желаніе, но и желаніе такъ горячо ею любимаго отца. Разв не такъ? Такъ будете просить ея руки, а?

Октавій съ печальной улыбкой. Во всякомъ случа могу вамъ общать, что никогда не буду просить ничьей руки.

Рамсденъ. О, вамъ и не придется. Она приметъ ваше предложеніе, дитя мое… Но только… онъ длается очень серьезенъ. У васъ есть одинъ очень большой недостатокъ.

Октавій съ тревогою. Какой недостатокъ, мистеръ Рамсденъ? Впрочемъ, мн надо бы спросить,— какой изъ моихъ недостатковъ имете вы въ виду?

Рамсденъ. Я вамъ скажу, Октавій. Беретъ со стола книгу въ красномъ переплет. Вотъ экземпляръ самой позорной, безстыдной, зловредной книги, которая когда-либо избгала рукъ публичнаго палача. Я не читалъ ея. Никогда не сталъ бы я грязнить свою душу такой пошлостью. Но я читалъ отзывы газетъ. Съ меня совершенно довольно и заглавія. Читаетъ. ‘Катехизисъ разрушителя’ Джонна Таннера, члена общества богатыхъ лнтяевъ.

Октавій, улыбаясь. Это — Жакъ…

Рамсдинъ, нахмурившись. Ради Бога, не называйте его, подъ моею кровлею Жакомъ. Съ гнвомъ бросаетъ книгу на столъ. Затмъ, успокоившись, подходитъ къ Октавію и говоритъ ему съ убжденіемъ и важностью. Октавій, я знаю, что мой покойный другъ былъ правъ, считая васъ благороднымъ юношею. Этотъ человкъ былъ съ вами въ хорошихъ отношеніяхъ, потому что когда-то васъ связывала дтская дружба. Но прошу васъ обратить вниманіе, какъ измнились обстоятельства. Къ вамъ относились въ дом моего друга какъ къ сыну. Вы жили у него, и было немыслимо указать вашему другу дверь. Ради васъ съ дтства бывалъ тамъ этотъ Таннеръ. Онъ звалъ Аннъ, какъ и вы, уменьшительнымъ именемъ. Пока былъ живъ отецъ двушки, это было его дло. Въ его глазахъ Таннеръ все оставался мальчикомъ. Взгляды Таннера смтили моего друга, какъ шляпа взрослаго на голов мальчугана. Но теперь Таннеръ — взрослый мужчина, Аннъ — взрослая двушка, а отецъ Аннъ умеръ. Мы еще не знаемъ точно, какова его послдняя воля, какія распоряженія сдланы въ его завщаніи, но онъ часто говорилъ со мною объ этомъ. И я такъ же мало сомнваюсь въ томъ, что онъ меня назначилъ попечителемъ Аннъ, какъ въ томъ, что вотъ вы сейчасъ сидите здсь у меня. И я долженъ вамъ сказать разъ навсегда: я не могу допустить, чтобы изъ-за васъ Аннъ была въ дружескихъ отношеніяхъ съ этимъ господиномъ. Этого быть не должно, и надо этому положить конецъ… Какъ вы думаете поступить?

Октавій. Но Аннъ сама сказала Жаку, что, каковы бы ни были его воззрнія, онъ всегда будетъ желаннымъ гостемъ въ ихъ дом, потому что онъ зналъ ея дорогого отца.

Рамсденъ, потерявъ послднее терпніе. Эта двчонка совсмъ помшалась на своемъ чувств долга относительно родителей. Онъ точно разъяренный быкъ бросается къ бюсту Джона Брайта, но въ чертахъ лица послдняго не находитъ теб никакого сочувствія. Тогда въ большомъ возбужденіи взглядываетъ онъ на Герберта Спенсера, но тотъ встрчаетъ его еще холодне. Простите, Октавій, но есть предлъ терпимости общества. Вы знаете, я не педантъ, я не зараженъ предразсудками. Вы знаете, меня зовутъ просто Ребукъ Рамсденъ, тогда какъ другіе, куда мене сдлавшіе, чмъ я, украсили свое имя титулами, я всегда выступалъ на защиту свободы совсти и равенства, а они покорно служили церкви и аристократіи. Насъ Уайтфильда и меня, всегда обходили за наши прогрессивные взгляды. Но я отрицаю анархизмъ, свободную любовь и тому подобное. Если я буду попечителемъ Аннъ, она узнаетъ, что у нея есть обязанности и относительно меня. И я не допущу, не допущу! Аннъ должна отказать Джону Таннеру отъ дома. И вы должны.

Входитъ горничная.

Октавій. Но…

Рамсденъ, обращая его вниманіе на вошедшую. Шш! Что такое?

Горничная. Мистеръ Таннеръ желаетъ васъ видть, мистеръ.

Рамсденъ. Мистеръ Таннеръ?

Октавій. Жакъ!

Рамсденъ. Какъ могъ мистеръ Таннеръ осмлиться пройти ко мн, Скажите, что я не могу его принять.

Октавій оскорбленнымъ тономъ. Мн очень жаль, что вы въ такой форм закрываете передъ моимъ другомъ дверь.

Горничная спокойно. Онъ не ждетъ у двери. Онъ наверху, въ пріемной. Онъ пріхалъ съ миссисъ Уайтфильдъ, съ миссъ Аннъ и миссъ Робинсонъ.

Нельзя передать словами чувства Рамсдена.

Октавій, смется. Это очень похоже на Жака, мистеръ Рамсденъ. Вы должны его принять, хотя бы для того, чтобы сказать, что не желаете его принимать.

Рамсденъ отчеканиваетъ слова со сдерживаемою яростью. Пойдите наверхъ и передайте мистеру Таннеру, чтобы онъ былъ столь любезенъ и пожаловалъ сюда. Горничная уходитъ, Рамсденъ подходитъ опять къ камину и занимаетъ тамъ укрпленную позицію Долженъ признаться, такого безстыдства… Такъ ведутъ себя анархисты. И это можетъ вамъ нравиться! И Аннъ съ нимъ! Аннъ! О!.. Почти задыхается.

Октавій. Да, это меня удивляетъ. Онъ такъ боится Аннъ, избгаетъ ея. Очевидно, что-то случилось.

Джонъ Таннеръ открываетъ дверь и входитъ. Онъ слишкомъ молодъ, чтобы его обозначить такъ: ‘большой человкъ съ бородой’. Но ужъ можно замтить, что въ среднемъ возраст онъ будетъ принадлежать къ этой категоріи. Въ немъ еще сохранилась стройность юноши, но впечатлнія юности онъ не даетъ. Его сюртукъ шелъ бы премьеръ-министру, и высокія плечи, посадка головы и олимпійское величіе, съ которымъ грива или, точне, громадный пукъ каштановыхъ волосъ откинуты назадъ надъ выдающимся лбомъ, скоре годились бы для Юпитера, чмъ для Апполона. Онъ говоритъ поразительно быстро, безпокоенъ, раздражителенъ (обратите вниманіе на его раздувающіяся ноздри и на бгающіе голубые глаза, разрзъ которыхъ на дюйма больше, чмъ обыкновенно), пожалуй,— немножко безуменъ. Одтъ изыскано, не изъ тщеславія, которое не можетъ обойтись безъ вншняго великолпія, но отъ сознанія, что онъ всему въ своемъ поведеніи придаетъ значеніе. Поэтому онъ придаетъ и своему визиту столько же значенія, сколько другіе придаютъ вступленію въ бракъ или постановк памятника. Онъ — человкъ чуткій, легко возбуждающійся, склонный къ преувеличеніямъ, серьезный, слегка помшанъ на своемъ величіи и погибъ бы, не будь у него юмора. Но сейчасъ ему не до юмора. И вс его настроенія — лишь фазы возбужденности. Сейчасъ онъ — въ стадіи отчаянія, и онъ идетъ прямо къ Рамсдену, точно намренъ тутъ же у камина его пристрлить. Однако, онъ вытаскиваетъ изъ бокового кармана не пистолетъ, но документъ, тычетъ его Рамсдену подъ носъ и кричитъ: Рамсденъ, знаете вы, что это такое?

Рамсденъ надменно. Нтъ, милостивый государь.

Таннеръ. Копія съ завщанія Уайтфильда. Аннъ получила ее сегодня утромъ.

Рамсденъ. Говоря ‘Аннъ’, вы, вроятно, имете въ виду миссъ Уайтфильдъ?

Таннеръ. Я имю въ виду нашу Аннъ, вашу Аннъ, его Аннъ, а теперь, помоги мн Господи, и мою Аннъ!

Октавій встаетъ, онъ очень блденъ. Что, ты хочешь, этимъ сказать? На что ты намекаешь?

Таннеръ. Намекаю? Высоко подымаетъ завщаніе. Знаете вы, кто назначенъ этимъ завщаніемъ опекуномъ Аннъ?

Рамсденъ. Полагаю, что я.

Таннеръ. Вы. Вы и я! Понимаете вы, мистеръ? Я! Я! Я! Мы оба! Бросаетъ завщаніе на письменный столъ.

Рамсденъ. Вы? Этого не можетъ быть!

Таннеръ. Къ великому ужасу, это такъ-съ. Бросаете на стулъ Октавія. Рамсденъ, помогите вы мн какъ-нибудь, избавьте! Вы не знаете Аннъ такъ, какъ я ее знаю. Она совершитъ всякое преступленіе, на какое только способна приличная женщина, а потомъ будетъ оправдывать его тмъ, что это было желаніе ея отца или попечителя. Она будетъ валить на насъ все, что ей вздумается, а мы, мы сумемъ устеречь ее не больше, чмъ пара мышекъ — кошку.

Октавій. Я просилъ бы тебя, Жакъ, не говорить такъ объ Аннъ.

Таннеръ. Этотъ мальчикъ влюбленъ въ нее. Вотъ еще новое затрудненіе. Она или выставитъ его и скажетъ, что это я отклонилъ его предложеніе, или выйдетъ за него замужъ и скажетъ, что это вы ее принудили. Говорю вамъ, худшаго удара нельзя было нанести мн.

Рамсденъ. Позвольте мн взглянуть на завщаніе. Идетъ къ столу и беретъ бумагу. Не могу поврить, чтобы мой старый другъ Уайтфильдъ проявилъ такъ мало доврія ко мн и меня поставилъ рядомъ съ такимъ… Пока онъ читаетъ, лицо его длается все мрачне.

Таннеръ. И я самъ во всемъ виноватъ,— вотъ въ чемъ самая страшная иронія. Какъ-то онъ мн сказалъ, что выбралъ васъ въ попечители Аннъ. И я, какъ дуракъ, началъ ему доказывать, что это безуміе — ставить молодую двушку подъ контроль старика, у котораго такія отжившія понятія, какъ у васъ.

Рамсденъ вн себя. У меня отжившія понятія!!!

Таннеръ. Совершенно. Я тогда только что окончилъ статью ‘Долой правительство сдовласыхъ’ и былъ начиненъ доказательствами и примрами. Я говорилъ ему, что самое правильное было бы сочетать опытъ старости съ жизненною силою юности. И, чортъ меня побери совсмъ, онъ поврилъ мн, онъ измнилъ свое завщаніе, — завщаніе датировано двумя недлями поздне этого нашего разговора. Взялъ и вписалъ меня рядомъ съ вами попечителемъ.

Рамсденъ поблднлъ, ршительно. Я воздержусь отъ принятія этого порученія.

Таннеръ. А что толку? Я всю дорогу изъ Ричмонда сюда отказывался, но Аннъ настаиваетъ. Говоритъ, что теперь она сирота, и, конечно, можетъ желать, чтобы люди, которые съ такой радостью бывали въ дом ея отца, немного позаботились объ ней. Это ея послдній козырь. Сирота! Когда она говоритъ такъ, такое впечатлніе, точно броненосецъ жалуется, что его, беззащитнаго, отдали на волю втрамъ и волнамъ.

Октавій. Не надо такъ говорить, Жакъ. Аннъ — сирота, и вы должны протянуть ей руку помощи.

Таннеръ. Ей,— руку помощи. Да какая же грозитъ ей опасность? На ея сторон — законъ^ на ея сторон — общее сочувствіе. У нея есть деньги и нтъ совсти, и нужно ей, чтобы я взвалилъ себ на плечи всю нравственную отвтственность за вс ея поступки. Я не имю возможности наблюдать за нею, и она можетъ компрометировать меня, сколько только ей вздумается Совершенно такъ же, какъ если бы я былъ ея мужемъ.

Рамсденъ. Вы имете полную возможность отказаться принять попечительство. Во всякомъ случа я откажусь быть попечителемъ вмст съ вами.

Таннеръ. Да, а она что скажетъ! Что уже говоритъ! Для нея, видите ли, святы желанія ея отца, и она всегда будетъ смотрть на меня, какъ на своего попечителя, все равно, соглашусь я принять на себя отвственность, или нтъ. Отказаться? Не угодно ли отказаться! Не угодно ли отказаться отъ объятій, боа-констриктора, когда онъ уже началъ обвиваться вокругъ васъ своими кольцами.

Октавій. Твои слова оскорбляютъ меня, Жакъ!

Таннеръ встаетъ и идетъ къ Октавію, чтобы успокоить его, но все еще жалуется. Разъ ужъ былъ ему непремнно нуженъ молодой попечитель, почему онъ не выбралъ Тэви

Рамсденъ. Да, въ самомъ дл.

Октавій. Я вамъ отвчу. Онъ спрашивалъ меня, но я уклонился, потому что я люблю Аннъ. Я не могъ допустить, чтобы ея отецъ назначилъ меня ея попечителемъ. Онъ говорилъ съ нею объ этомъ, и она нашла, что я былъ правъ. Вы знаете, мистеръ Рамсденъ, я люблю Аннъ, и Жакъ это знаетъ. Если бы Жакъ любилъ кого-нибудь, я никогда не сравнилъ бы любимую имъ женщину въ его присутствіи съ боа-констрикторомъ, хотя бы она и очень мн. не нравилась. Онъ садится на стулъ между бюстами и отворачивается къ стн.

Рамсденъ. Увренъ, что Уайтфильдъ былъ не въ здравомъ ум, когда составлялъ это завщаніе. Вы сказали, мистеръ Таннеръ, что онъ составилъ завщаніе подъ вашимъ вліяніемъ.

Таннеръ. Вы должны быть только признательны мн за это вліяніе. Онъ оставилъ вамъ 2500 фунтовъ за ваши труды. А Тэви онъ оставилъ 5000 фунтовъ и приданое его сестр..

Октавій опять начинаетъ плакать. О, я не могу это принять. Онъ былъ слишкомъ добръ къ намъ…

Таннеръ. Другъ мой, ты ничего не получишь, если Рамсденъ не признаетъ завщанія.

Рамсденъ. Да, вижу, что вы устроили мн западню.

Таннеръ. А мн онъ оставилъ только заботы о нравственности Аннъ на томъ основаніи, что у меня и такъ уже больше, чмъ мн нужно. Разв это не доказываетъ, что онъ былъ въ здравомъ ум?

Рамсденъ сердито. Да, съ этимъ я согласенъ.

Октавій встаетъ и выходитъ впередъ. Мн кажется, мистеръ Рамсденъ, вы предубждены противъ Жака, Онъ — человкъ чести и неспособенъ…

Таннеръ. Перестаньте, Тэви. Нтъ, я не человкъ чести, но меня придавила рука мертвеца. Теперь, Тэви, ты долженъ, наконецъ, жениться на ней и получить ее изъ моихъ рукъ. А я бы, кажется, жизни не пожаллъ, только бы спасти тебя отъ нея.

Октавій. О, Жакъ, ты спасалъ бы меня отъ высшаго моего счастья.

Таннеръ. Да, отъ счастья на всю жизнь. Если бы, Тэви, дло шло лишь о блаженств на полчаса, я бы купилъ его теб хоть на послдній свои пенни. Но блаженство на всю жизнь! Да никакой смертный не можетъ это вынести! Это — адъ.

Рамсденъ съ силою. Что за нелпость, мистеръ! Или говорите серьезно, или оставьте насъ и не отнимайте у насъ времени. Я слишкомъ занятой человкъ, чтобы слушать вашу глупую, безсмысленную болтовню. Идетъ къ столу и садится на свой стулъ.

Таннеръ. Слышишь, Тэви. Въ его голов нтъ ни одной мысли, которая явилась бы посл 1886 года. На должны мы оставлять Анну безъ второго попечителя, который могъ бы дать ей совтъ.

Рамсденъ. Горжусь тмъ, что мой характеръ и мои взгляды возбуждаютъ въ васъ гнвъ. А ваши взгляды, повидимому, изложены вотъ въ этой книг?

Таннеръ быстра подходить къ столу. Какъ, у васъ моя книга? Что вы объ ней скажете?

Рамсденъ. Неужели вы можете думать, что я стану читать такую книгу?

Таннеръ. Тогда зачмъ же вы ее покупали.

Рамсденъ. Я не покупалъ ее, мистеръ. Ее прислала какая-то сумасшедшая, вроятно, очень ужъ пораженная вашими взглядами. Я только что собирался вышвырнуть ее, но пришелъ Октавій. Съ вашего позволенія, я сдлаю это теперь. Съ такой стремительностью бросаетъ книгу въ корзину, что Таннеръ отступаетъ назадъ, ему показалось, будто книгу запустили ему въ голову.

Таннеръ. У васъ манеры — не лучше чмъ у меня! Что жъ, это только избавляетъ насъ обоихъ отъ всякихъ церемоній, опять садится Ну, такъ какъ же вы думаете поступить съ этимъ завщаніемъ?

Октавій. Могу я предложить одинъ вопросъ?

Рамсденъ. Конечно, Октавій.

Октавій. Мы упускаемъ изъ виду, что вдь и у самой Аннъ могутъ быть извстныя желанія.

Рамсденъ. Вполн согласенъ, что. надо считаться и съ желаніями Аннъ, но она — еще двушка и очень юная, къ тому же она совершенно неопытна въ такого рода вопросахъ.

Таннеръ. Рамсденъ, я начинаю жалть васъ.

Рамсденъ запальчиво. Прошу васъ, мистеръ Таннеръ, избавить меня отъ вашихъ сожалній,

Таннеръ. Аннъ будетъ поступать только такъ, какъ ей захочется. А что гораздо хуже,— она будетъ вынуждать насъ совтовать ей поступать именно такъ, какъ ей хочется. А когда выйдетъ что-нибудь скверное,— всю отвтственность она свалитъ на насъ же. Но разъ Тэви такъ уже жаждетъ увидать ее…

Октавій робко. Да я вовсе…

Таннеръ. Лжешь, Тэви! Жаждешь узрть ея ликъ. Что жъ, попроси ее сюда, и мы спросимъ, что намъ длать. Ступай, Тэви, приведи ее. Тэви поворачивается и хочетъ итти. Только не пропадай тамъ очень ужъ долго. Наши натянутыя отношенія съ Рамсденомъ сдлаетъ Ожиданіе не особенно пріятнымъ. Рамсденъ кусаетъ губы, но ничего не отвчаетъ.

Октавій. Не сердитесь на него, мистеръ Рамсденъ. Онъ шутитъ. Уходитъ.

Рамсденъ отчеканиваетъ каждое слово. Мистеръ Таннеръ, боле безстыднаго человка я еще никогда не встрчалъ.

Таннеръ. Знаю, Рамсденъ.И все-таки, представьте, никакъ не могу совсмъ одолть чувства стыда. Мы живемъ въ атмосфер, насквозь пропитанной этимъ чувствомъ стыда. Стыдимся всего, что намъ приходится длать каждый часъ. Стыдимся самихъ себя, своихъ родственниковъ, своихъ средствъ, своихъ выраженій, своихъ мнній, своего опыта совершенно такъ же, какъ стыдимся своей наготы, господи, да мы стыдимся, Рамсденъ, ходить пшкомъ,.стыдимся здить въ омнибус стыдимся нанять извозчика и не имть своего экипажа, стыдимся, что у насъ одна лошадь, а не дв, что нтъ у насъ кучера и лакея. И чмъ больше человкъ стыдится, тмъ больше ему почета. Вы, напримръ, стыдитесь купить мою книгу, стыдитесь ее прочесть, единственно, чего вы не стыдитесь, это — осуждать меня за ея содержаніе, котораго не знаете, и даже это доказываетъ только, что вы стыдитесь имть мннія, расходящіяся съ общественными. Обратите вы вниманіе, какое я произвожу впечатлніе лишь оттого, что фея не положила мн въ колыбель дара стыда. У меня вс добродтели, какія только могутъ быть у человка,, нтъ лишь……

Рамсденъ. Весьма радъ, что вы такого лестнаго о себ мннія.

Таннеръ. Этимъ вы хотите только сказать, что я долженъ бы стыдиться говорить о своихъ достоинствахъ. Вы прекрасно знаете, что я — совершенно такой же хорошій и почтенный гражданинъ, какъ и вы. Какъ человкъ, я совершенно такъ же, какъ и вы, достоинъ доврія, а въ смысл политическомъ и моральномъ я даже ушелъ далеко впередъ.

Рamсденъ пораженъ въ самое чувствительное мсто. Неправда, отрицаю это. Ни вамъ, ни кому другому не позволю я относиться ко мн такъ, точно я — лишь одинъ изъ британской толпы. Я ненавижу ея предразсудки, я презираю ея черствую узость. Я требую свободы мысли. Вы разыгрываете передового человка. Позвольте вамъ сказать, что я былъ уже передовымъ человкомъ, когда васъ еще на свт-то не было.

Таннеръ. Я зналъ, что это было очень давно.

Рамсденъ. И всегда мыслилъ прогрессивно. Вы не можете доказать, что я когда-нибудь опускалъ знамя Съ каждымъ днемъ иду я все впередъ.

Таннеръ. По пути лтъ, Полоній.

Рамсденъ. Полоній. А вы, очевидно, Гамлетъ.

Таннеръ. Нтъ, я только безстыднйшій человкъ, какого вы встрчали. И потому произвожу на васъ впечатлніе глубоко испорченной натуры. Но прежде чмъ сказать мн свое мнніе обо мн, раньше спросите себя, только совсмъ честно, въ чемъ можете вы со спокойной совстью упрекнуть меня. Кто я? Воръ? Лжецъ? Мошенникъ? Клятвопреступникъ? Обжора? Пьяница? Ни одно изъ этихъ опредленій не идетъ ко мн. И вамъ придется вернуться все къ тому же, къ тому, что мало во мн чувства стыда. Съ этимъ я согласенъ. И даже поздравляю себя съ этимъ, потому что, если бы я стыдился самого себя, я представлялъ бы изъ себя такую же глупую фигуру, какъ и каждый изъ васъ. Поупражняйтесь немного, Рамсденъ, въ безстыдств,— и изъ васъ выйдетъ настоящій человкъ, вполн стоящій вниманія.

Рамсденъ. У меня нтъ никакого…

Таннеръ. У васъ нтъ никакого желанія быть такимъ человкомъ. И благослови васъ Господь! Я былъ такъ же увренъ, что услышу именно такой отвтъ, какъ увренъ, что изъ автомата выпадетъ коробка спичекъ, когда я опущу въ отверстіе монету. Вы не могли бы отвтить что-нибудь другое,— васъ остановилъ бы стыдъ.

Рамсденъ собирается уже съ силами, чтобы дать уничтожающій отвтъ, на отвтъ такъ и пропалъ, какъ разъ въ этотъ мигъ возвращается Октавій съ миссъ Аннъ Уайтфильдъ и ея матерью. Рам^сденъ вскакиваетъ и спшитъ къ дверямъ, имъ навстрчу. Красива Аннъ или нтъ? Это зависитъ отъ вкуса, пожалуй — еще больше отъ возраста и пола того, кто судитъ. Для Октавія она — очаровательнопрекрасна, въ ея присутствіи весь міръ преображается, и тсныя границы личнаго сознанія вдругъ безгранично расширяются таинственнымъ воспоминаніемъ о всей жизни человчества отъ его возникновенія на восток и даже отъ временъ рая. Для Октавія Аннъ — олицетвореніе романтическаго, внутренній смыслъ безсмысленнаго прозрніе очей его, освобожденіе его души, разршеніе отъ оковъ мста, времени, обстоятельствъ, превращеніе его крови въ бурные потоки изначальнаго жизненнаго элексира, откровеніе всхъ тайнъ и освященіе всхъ догматовъ.

Для своей матери она, выражаясь помягче,— ничего подобнаго. Это вовсе еще не значитъ, что восхищеніе Октавія — смшно или глупо. Аннъ высокаго роста, отлично воспитана, граціозна, изящна, съ прелестными глазами и волосами. Къ тому же она одта въ траурное платье изъ чернаго и лиловаго шелка, что длаетъ честь ея покойному отцу и вмст свидтельствуетъ о традиціи ихъ семьи мужественно не считаться со старыми обычаями.

Однако, всего атогэ недостаточно, чтобы объяснить производимое Аннъ очарованіе. Вздерните ея носъ, удлините глаза, замните черное съ лиловымъ платье фартукомъ,— и все-таки Аннъ очаровывала бы мужчинъ, заставляла бы ихъ грезить о себ. Жизненная сила такое же обычное явленіе, какъ самъ человкъ, но и человкъ подымется иногда до генія, а Аннъ — геній жизненности. Она отнюдь нсъезр мрно чувственная натура. Она — вполн порядочная, въ совершенств владющая собой женщина — и именно такое производитъ впечатлніе, хотя она держится очень по-современному, свободно и смло, Какъ человкъ, она внушаетъ довріе, какъ женщина — скоре страхъ. Она не сдлаетъ ничего, чего не хочетъ, и сдлаетъ все, чего хочетъ, и будетъ обращать вниманіе на людей и на то, что почитается правильнымъ, лишь постольку, поскольку это безусловно необходимо. Коротко говоря, она — то, что боле слабыя представительницы ея же пола иногда зовутъ кошачьей натурой.

Ничего не можетъ быть скромне того, какъ она вошла въ комнату и поцловала Рамсдена. Покойный мистеръ Уайтфильдъ остался бы на томъ свт очень доволенъ, если бы могъ видть вытянувшіяся лица мужчинъ — за исключеніемъ Таннера, который нервно возбужденъ — безмолвныя рукопожатія, передвиганіе стульевъ, въ которомъ было столько сочувствія, всхлипыванія вдовы и влажные глаза дочери, отъ полноты чувствъ она не въ силахъ говорить. Рамсденъ и Октавій берутъ по стулу отъ стны и подаютъ дамамъ, но Аннъ подходитъ къ Таннеру и садится на его стулъ, который онъ ей уступаетъ рзкимъ движеніемъ, онъ разряжаетъ свое возбужденіе, свъ съ дланною небрежностью на край стола. Октавій подвигаетъ стулъ миссисъ Уайтфильдъ и самъ садится на свободный стулъ, который Рамсденъ поставилъ какъ разъ у бюста Герберта Спенсера. Къ слову сказать, миссисъ Уайтфильдъ — маленькая женщина съ плоскими выцвтшими волосами, похожими на солому. У нея — выраженіе смущеннаго лукавства, въ голос — протестующія ноты и вообще такой видъ, точно она кого-то боле крупнаго толкаетъ локтемъ. Въ ней чувствуется одна изъ тхъ женщинъ, которымъ всегда кажется, что къ нимъ относятся пренебрежительно, не цнятъ, и которыя не умютъ заставить относиться къ себ иначе, но и не желаютъ ни за что помириться съ своей долей, Октавій относится къ ней съ изысканной внимательностью, почти рыцарской почтительностью, даже въ т минуты, когда его душа полна Аннъ.

Рамсденъ торжественно подходитъ къ своему предсдательскому мсту у письменнаго стола, не обращая вниманія на Таннера, и открываетъ засданіе.

Рамсденъ. Мн безконечно жаль, милая Аннъ, что я въ столь скорбныя минуты вынужденъ утомлять тебя дловымъ разговоромъ. Но завщаніе твоего бднаго почившаго отца выдвинуло одинъ очень серьезный вопросъ. Теб, конечно, извстно содержаніе завщанія?

Аннъ отвчаетъ утвердительнымъ кивкомъ головы, она слишкомъ взволнована, чтобы говорить. Долженъ признаться, я весьма изумленъ, что вашимъ попечителемъ, твоимъ и Родъ, назначенъ вмст со мною мистеръ Таннеръ. Пауза. У всхъ очень смущенный видъ, но никто ничего не можетъ сказать. Рамсденъ, слегка задтый этимъ молчаніемъ, продолжаетъ. Не знаю, могу ли я при такихъ условіяхъ принять на себя возлагаемую на меня завщаніемъ обязанность. У мистера Таннера, конечно, также есть нкоторыя возраженія, но я никакъ не могу его понять. Конечно, онъ будетъ говорить за себя самъ. Но въ одномъ пункт оба мы согласны, а именно: мы не можемъ принять никакого ршенія, не зная твоего мннія. Боюсь, намъ придется предоставить теб выбирать между много и мистеромъ Таннеромъ, такъ какъ очень сомнваюсь, чтобы было возможно соглашеніе между нами обоими.

Аннъ глубокимъ мелодическимъ голосомъ. Мама…

Мис. Уайтфильдъ быстро. Прошу тебя, Аннъ, меня оставитъ. Въ этомъ вопрос у меня нтъ никакого мннія, да если бы и было, на него по всмъ вроятіямъ не обратили бы никакого вниманія. Я согласна со всмъ, что ршите вы трое.

Таннеръ поворачиваетъ голову и пристально смотритъ на Рамсдена.

Аннъ, не обращая вниманія на тонъ матери, продолжаетъ тмъ же нжнымъ голосомъ. Мама знаетъ, что она не на столько сильный человкъ, чтобы самой нести всю отвтственность за меня и за Родъ. Ей нуженъ совтчикъ и помощникъ. Родъ необходимъ попечитель, я, правда, старше его, но я думаю, нельзя молодую двушку предоставлять всецло самой себ. Надюсь, ддушка вы согласны со мной?

Таннеръ вскочилъ. Ддушка!.. Ужъ не собираетесь ли вы звать своихъ попечителей старичками?

Аннъ. Успокойтесь, Жакъ, Мистеръ Рамсденъ всегда былъ для меня ддушкой Ребукомъ. Я — Аннъ ддушки, а онъ ддушка Аннъ. Я стала называть его такъ, какъ только научилась говорить.

Раы е динъ саркастически. Надюсь, вы удовлетворены, мистеръ Танеръ. Продолжай, Аннъ. Да, я совершенно съ тобой согласенъ.

Аннъ. Хорошо,— но разъ я должна имть попечителя, какъ же я могу отстранить того, кого мн выбралъ мой дорогой отецъ.

Рамсденъ кусаетъ губы. Значитъ ты согласна съ выборомъ твоего отца?

Аннъ. Я не могу ни соглашаться, ни не соглашаться. Я могу лишь подчиняться. Отецъ любилъ меня и зналъ лучше меня, что для меня полезно.

Рамсденъ. Конечно, Аннъ, я вполн понимаю твои чувства. Ничего иного я и не могъ бы ждать отъ тебя, и такія чувства длаютъ теб честь. Но этимъ не разршается вопросъ. Представь себ такой случай. Ты вдругъ узнаешь, что я совершилъ какой-нибудь позорный поступокъ, что я совсмъ не такой человкъ, за кого меня считалъ твой покойный отецъ. Неужели ты и въ такомъ случа считала бы, что я все-таки непремнно долженъ быть попечителемъ Рода?

Аннъ. Не могу себ представить, чтобы ты, ддушка, могъ сдлать что-нибудь позорное.

Таннеръ Рамсдену. Ддушка, вы же никогда ничего подобнаго и не сдлали?

Рамсденъ раздраженно. Никогда, сэръ!

Мис. Уайтфильдъ нжно. Такъ зачмъ же намъ и говорить объ этомъ?

Аннъ. Видите, ддушка, мама не хочетъ, чтобы я допускала что-либо подобное.

Рамсденъ въ замшательств. Об вы такъ переполнены нжнымъ чувствомъ, что очень трудно со всею откровенностью представить вамъ истинное положеніе вещей.

Таннеръ. И не длайте этого, други мои, лучше не представляйте положенія со всею откровенностью.

Рамсденъ съ досадою. Въ такомъ случа пожалуйста сдлайте это вы.

Таннеръ. Хорошо. Аннъ! Рамсденъ полагаетъ, что я не гожусь вамъ въ попечители. И я совершенно съ нимъ согласенъ. Онъ полагаетъ, дале, что вашъ отецъ не оказалъ бы мн такого доврія, если бы прочелъ мою книгу. Эта книга и есть тотъ позорный поступокъ, на который только что намекалъ Рамсденъ. И онъ считаетъ, что вашъ долгъ по отношенію къ Роду — просить Рамсдена принять попечительство, а мн дать отставку. Скажите лишь слово, и я съ благодарностью откажусь.

Аннъ. Я вдь не читала вашей книги, Жакъ.

Таннеръ ищетъ въ корзин, вытаскиваетъ оттуда книгу и подаетъ ей. Въ такомъ случа сейчасъ же прочтите и ршайте.

Рамсденъ возбужденно. Если я долженъ остаться твоимъ попечителемъ, я запрещаю теб, Аннъ, читать эту книгу. Ударяетъ по столу кулакомъ и встаетъ.

Аннъ. Я, конечно, не стану ее читать, разъ вы не желаете. Кладетъ книгу на столъ.

Таннеръ. Одинъ изъ вашихъ попечителей запрещаетъ вамъ читать книгу другого вашего попечителя,— какъ же намъ тогда быть? Ну, представьте вы себ, что я приказываю вамъ прочитать ее? Какъ же вамъ тогда поступить?

Аннъ любезно. Убждена, что никогда вы, Жакъ, сознательно не поставите меня въ такое положеніе передъ такой дилеммой.

Рамсденъ раздраженно. Да, да, Аннъ, конечно, все это такъ, само собой разумется. Но все-таки ты должна ршить, Мы стоимъ передъ столь же большой дилеммой, какъ и ты.

Аннъ. Чувствую, что я слишкомъ молода, слишкомъ неопытна, чтобы ршать. Для меня священна воля моего отца.

Мис. Уайтфильдъ. Разъ вы, двое мужчинъ, никакъ не можете притти къ соглашенію, то какъ же вы хотите взвалить отвтственность на Аннъ. Я должна сказать,— это слишкомъ. Впрочемъ, люди всегда хотятъ взвалить отвтственность на другихъ.

Рамсденъ. Къ сожалнію, миссисъ Уайтфильдъ, это не такъ.

Аннъ патетично. Значитъ, ддушка, ты отказываешься быть моимъ попечителемъ?

Рамсденъ. Никогда ничего подобнаго я не говорилъ. Я только ршительно противъ того, чтобы быть попечителемъ вмст съ мистеромъ Таннеромъ. Вотъ и все.

Мис. Уайтфильдъ. Но почему? Что же можно сказать противъ бднаго Жака?

Таннеръ. Видите ли, мои взгляды кажутся ему слишкомъ передовыми.

Рамсденъ яростно. Они вовсе не передовые, я утверждаю это.

Аннъ. Разумется, нтъ. Какіе пустяки! Разв можно быть боле передовымъ человкомъ, чмъ ддушка! Убждена, что вс эти затрудненія создалъ самъ Жакъ. Ну же. Жакъ, будьте ко мн добре, у меня такое горе. Вдь вы не станете отказываться быть моимъ попечителемъ? Правда — нтъ?

Таннеръ угрюмо. Нтъ. Пусть будетъ, что будетъ. Долженъ подчиниться. Отворачивается къ шкафу съ книгами и стоитъ танъ, сердито разглядывая корешки книгъ.

Аннъ встаетъ и съ сдержаннымъ, но все же прорывающимся восторгомъ говоритъ. Въ такомъ случа вс мы согласны, и воля моего дорогого отца будетъ исполнена. Вы представить себ не можете, какая это радость для меня и для моей матери! Подходитъ къ Рамсдену и жметъ ему об руки. И будетъ у меня мой ддушка и будетъ онъ мн помогать, совтовать. Бросаетъ взглядъ въ сторону Таннера. И Жакъ также, сокрушитель гигантовъ. Идетъ, проходя мимо матери, къ Октавію. И неразлучный другъ Жака, Рики-Тики-Тэви. Тотъ краснетъ, видъ у него — невыразимо глупый.

Мис. Уайтфильдъ встаетъ и расправляетъ свое вдовье платье. Теперь, мистеръ Рамсденъ, вы, какъ попечитель Аннъ, должны поговорить объ ея привычк давать всмъ прозвища. И какъ они только выносятъ! Идетъ къ двери.

Аннъ. Какъ ты можешь такъ говорить, мама? Не можетъ быть, чтобы ты была права. Неужели я была дерзка? Обращается къ Октавію, тотъ сидитъ верхомъ на стул, положивъ локти на спинку. Она кладетъ руки ему на лобъ и вдругъ поднимаетъ ему лицо. Хотите вы, чтобы я обращалась съ вами, какъ со взрослымъ? Называла васъ мистеръ Робинзонъ?

Октавій серіозно. О, пожалуйста, зовите меня Рики-Тики-Тэви, прошу васъ. ‘Мистеръ Робинзонъ’ — я это принялъ бы за грубое оскорбленіе. Аннъ смется и треплетъ его по щек, затмъ опять подходитъ къ Рамсдену.

Аннъ. Знаете, я и въ самомъ дл начинаю думать, что ‘ддушка’ — это немножко безцеремонно. Но никогда мн и въ голову не могло притти, что это можетъ васъ обидть.

Рамсденъ брюзгливо, ласково поглаживая ее по плечу. Какія глупости, милая Аннъ! Настаиваю на ‘ддушк’. И откликаться не стану ни на какое другое имя.

Аннъ презрительно. Вс вы такъ балуете меня, вс, кром Жака.

Таннеръ черезъ плечо, стоя у книжнаго шкафа. По-моему меня вамъ бы слдовало называть ‘мистеръ Таннеръ’.

Аннъ любезно. Нтъ, Жакъ, вы не думаете этого. И вообще говорите вы все это только для того, чтобы позлить. Тотъ, кто васъ знаетъ, не обращаетъ на это вниманія. Но, если вамъ угодно, я буду васъ звать по имени вашего прославленнаго предка — ‘Донъ-Жуанъ’.

Рамсденъ. Донъ-Жуаномъ!

Аннъ невинно. Разв это дурно? Я и не знала! Въ такомъ случа, конечно, не стану. Разршите называть васъ ‘Жакомъ’, пока я не придумаю чего-нибудь? Можно?

Таннеръ. Ахъ, ради Бога, не старайтесь придумывать! Покоряюсь, согласенъ на Жака. Вотъ какъ кончается моя первая и послдняя попытка поддержать свой авторитетъ.

Аннъ. Видишь, мама, имъ всмъ очень нравятся ихъ прозвища.

Мис. Уайтфильдъ. Ты могла бы воздержаться отъ нихъ хоть на время траура.

Аннъ съ укоромъ, задтая за живое. О, Зачмъ ТЫ мн напоминаешь, мама? Поспшно уходитъ, чтобы скрыть волненіе.

Мис. Уайтфильдъ. Ну, конечно, я же виновата… Какъ всегда… Идетъ за Аннъ.

Таннеръ. Отходитъ отъ книжнаго шкафа и подходитъ къ Рамсдену. Итакъ, мы разбиты…

Рамсденъ. Странная женщина. Идетъ за миссисъ Уайтфипьдъ.

Таннеръ, оставшись вдвоемъ съ Октавіемъ, странно смотритъ на него. Тэви, хочешь ты быть чмъ-нибудь и въ жизни занять какое-нибудь положеніе?

Октавій. Да, я хочу быть поэтомъ. Хотлъ бы написать большую вещь.

Таннеръ. И чтобы героиней ея была Аннъ?

Октавій. Да, признаюсь.

Таннеръ. Будь остороженъ, Октавій. Поэма съ Аннъ въ качеств героини — это еще не бда. Но если ты не будешь остороженъ, смотри, она женитъ тебя на себ.

Октавій со вэпохомъ. Ахъ, нтъ, Жакъ, такого счастія не можетъ быть.

Таннеръ. Слушай! Г олова твоя — въ пасти у львицы, она уже наполовину проглотила тебя и състъ въ три глотка: Рики — разъ, Тики — два, Тэви — три. И конецъ, нтъ тебя.

Октавій. Она со всми одинакова, Жакъ. Ты знаешь ее.

Таннеръ. Да, каждому она разбиваетъ голову своими лапами. Но вопросъ въ томъ, кого изъ насъ она сожретъ. По-моему, она собирается сожрать тебя.

Октавій встаетъ, возмущенный. Ужасно слышать, что такъ говорятъ о ней, когда она тамъ наверху и оплакиваетъ своего отца. Но я такъ хочу, чтобы она ‘сожрала’ меня, какъ ты говоришь, что могу вынести даже твои грубости. Он все-таки подаютъ мн надежду.

Таннеръ. Да вдь въ томъ, Тэви, и состоитъ демонизмъ прелести женщины, что мы сами жаждемъ собственной гибели.

Октавій. Это — не гибель, это — достиженіе цли.

Таннеръ. Да — цли Аннъ. И эта цль — не тво счастіе, даже не ея счастье, а воля природы. Сила жизни въ женщин — слпое стремленіе къ размноженію. Ему приноситъ она въ жертву самое себя. Такъ задумается ли она принести въ жертву тебя?

Октавій. Вотъ именно потому, что женщина приноситъ въ жертву самое себя, не будетъ она жертвовать тми, кого она любитъ.

Таннеръ. Глубочайшее изъ всхъ заблужденій, Тэви. Именно жертвующая собой женщина совершенно спокойно приноситъ въ жертву другихъ. Женщины — эгоистки и потому въ мелочахъ добры. Но у нихъ есть цль, и эта цль — не ихъ личная, но цль всего міра¹и для нихъ мужчина лишь средство къ этой цли.

Октавій. Нтъ, ты не правъ, Жакъ. Он окружаютъ насъ нжными заботами.

Tаннеръ. Да, какъ солдатъ свое ружье, или музыкантъ свой инструментъ. Но позволяютъ ли он намъ добиваться какой-нибудь нашей личной цли? Можетъ ли вырваться отъ женщины и сильнйшій мужчина, разъ она завладла имъ? Женщины дрожатъ, когда намъ грозитъ опасность, и плачутъ, когда мы умираемъ, на эти слезы — не о насъ, не о потерянномъ отц, но о разбитой возможности родить сына. Он упрекаютъ насъ, что мы смотримъ на нихъ лишь какъ на средство нашего наслажденія. Но разв слабая и преходящая страсть, эгоистическое наслажденіе мужчины можетъ хотя приблизительно такъ подчинять женщину, какъ воплощенная въ женщин единственная цль природы способна поработить мужчину?

Октавій. Что жъ изъ этого, разъ это рабство длаетъ насъ счастливыми?

Таннеръ. Конечно, ничего, разъ у кого-нибудь нтъ никакой цли, и, онъ, какъ и большинство мужчинъ, зарабатываетъ свой хлбъ. Но ты, Тэви — художникъ, есть, значитъ, у тебя своя такая же всепоглощающая и безсовстная цль, какъ и та, что владетъ женщиной такая же безпощадная, все себ подчиняющая.

Октавій. Отнюдь не безпощадная цль.

Таннеръ. Совершенно безпощадная. Истинный художникъ скоре заставитъ жену голодать, позволитъ. дтямъ ходить босыми и старух-матери биться изъ-за куска, но не будетъ работать ни для чего, кром своего искусства.

По отношенію къ женщинамъ онъ — то вивисекторъ, то вампиръ. Онъ вступаетъ съ ними въ близкія отношенія, чтобы изучать ихъ, чтобы сорвать съ лица маску условности и проникнуть въ ихъ самыя глубокія, сокровеннйшія тайны, потому что онъ знаетъ, что он умютъ пробуждать его глубочайшую творческую энергію, высвобождать его изъ плна его холоднаго разума, наполняютъ его грезами,— умютъ, какъ онъ говоритъ, вдохновлять его. Онъ убждаетъ женщинъ, что все длаетъ только ради нихъ, но на самомъ дл желаетъ, чтобы он работали для его цлей. Онъ воруетъ у своей матери молоко и превращаетъ его въ типографскую краску, чтобы съ ея помощью осмять мать и воспть хвалу идеальнымъ женскимъ образамъ. Онъ общаетъ избавить женщину отъ всхъ страданій дторожденія, чтобы ему были отданы вся нжность и вс заботы, которыя по праву принадлежатъ ребенку. Съ тхъ самыхъ поръ, какъ существуетъ бракъ, большой художникъ всегда считался плохимъ мужемъ. Но онъ хуже того: онъ похищаетъ дтей, онъ высасываетъ кровь, онъ — лицемръ и лжецъ. Пусть гибнетъ человчество, пусть увядаютъ тысячи женщинъ, если толь ко благодаря этой жертв онъ лучше сыграетъ Гамлета, напишетъ боле красивую картину, создастъ боле сильную поэму, боле значительную пьесу, боле глубокую философскую систему! Потому что, замть это Тэви, задача художника — показать, каковы мы въ дйствительности Вся наша духовная жизнь лишь въ по знаніи насъ самихъ. И тотъ, кто прибавляетъ хотя бы одну іоту къ этому познанію, творитъ новую науку! Это такъ же врно, какъ то, что женщина творитъ новую духовную жизнь. Въ этой-то творческой страсти онъ столь же грубъ, какъ женщина, столь же опасенъ ей, какъ она — ему, и столь же страшно очарователенъ. Нтъ борьбы, которая бы была такъ богата предательствами и такъ бдна пощадою, какъ борьба между мужчиною-художникомъ и женщиною-матерью. Кто изъ нихъ уничтожитъ другого? Вотъ великій вопросъ. И вопросъ тмъ боле страшный, что эти ожесточенные противники будто бы любятъ другъ друга. Такъ по крайней мр увряетъ романтикъ.

Октавій. Да если бы даже все это было и такъ — и то бы я ни на секунду не согласился съ этимъ! Вдь самыя благородныя наши свойства родятся именно изъ смертельной борьбы.

Таннеръ. Вспомни объ этомъ, когда встртишься съ медвдемъ или съ бенгальскимъ тигромъ.

Октавій. Я говорю про то, когда тутъ участвуетъ любовь.

Таннеръ. О, и тигръ будетъ тебя любить! Нтъ больше любви, чмъ любовь къ пищ. По-моему Аннъ любитъ тебя совершенно такъ же. Она вотъ тутъ трепала тебя по щек такъ, точно ты — очень вкусная котлетка.

Октавій. Знаешь, Жакъ, мн бы слдовало бжать отъ тебя. Но я разъ навсегда ршилъ не обращать вниманія. на твои слова. У тебя бываютъ иногда возмутительные взгляды!

Рамсденъ возвращается съ Аннъ. Они быстро входятъ. Прежнее выраженіе мягкой печали замнилось въ лиц Аннъ тревогою, лицо Рамсдена выдаетъ негодованіе. Онъ подходитъ къ Таннеру и Октавію и хочетъ заговорить съ послднимъ по взглядываетъ на Таннера и сдерживается,

Рамсденъ. Я недумалъ, мистеръ Таннеръ, что еще застану васъ здсь.

Таннеръ. Я мшаю? Въ такомъ случа — доброе утро, попечитель. Идетъ къ двери.

Аннъ. Постойте, Жакъ. Ддушка, онъ же долженъ рано или поздно узнать.

Рамсденъ. Октавій, я долженъ передать вамъ одно очень серьезное извстіе. Оно — совершенно частнаго и весьма деликатнаго свойства,— и долженъ съ огорченіемъ добавить, очень прискорбно. Желаете вы, чтобы мистеръ Таннеръ присутствовалъ при нашемъ разговор.

Октавій, поблднвъ. У меня нтъ секретовъ отъ Жака.

Рамсденъ. Но я долженъ васъ предупредить: это касается вашей сестры, и то, что я вамъ скажу — ужасно.

Октавій. Віолетта? Что съ ней? Что случилось? Она умерла?…

Рамсденъ. Не знаю, можетъ быть то, что случилось еще хуже смерти.

Октавій. Она тяжело ранена? Несчастіе какое-нибудь?

Рамсденъ. Нтъ, нтъ, совсмъ другое.

Таннеръ. Аннъ, будьте же вы добры, не томите и скажите прямо, что случилось?

Аннъ почти шопотомъ. Не могу! Віолетта сдлала что-то ужасное. И намъ придется удалить ее… Подходитъ къ письменному столу, садится на мсто Рамсдена и предоставляетъ мужчинамъ переговорить о случившемуся.

Октавій. Такъ это правда, мистеръ Рамсденъ?

Рамсденъ. Да. Октавій падаетъ какъ подкошенный на стулъ Боюсь, что одно несомннно: Віолетта не была, какъ вс мы думали, эти три недли съ Пэрри Уайтфильдъ въ Чэстбурн. Вчера она между прочимъ была у одного врача, и на пальц у нея было, обручальное кольцо. Ее тамъ случайно встртила миссисъ Пэрри Уайтфильдъ, и такъ все это стало извстно.

Октавій встаетъ, сжавъ кулаки. Кто этотъ негодяй? Аннъ. Она отказывается назвать его.

Октавій снова падаетъ на стулъ. Какая ужасная катастрофа!

Таннеръ съ злымъ сарказмомъ О, страшная! Уничтожающая! Хуже чмъ смерть, какъ сказалъ Рамсденъ. Подходитъ къ Октавію. Чего бы только ты не далъ, Тэви, чтобы вмсто случившагося было какое-нибудь тамъ крушеніе позда, при которомъ Віолетта переломала бы себ вс руки и ноги, или тамъ еще что-нибудь въ этомъ род почтенное и заслуживающее сочувствія!

Октавій. Не надо быть жестокимъ, Жакъ! Не надо издваться,

Таннеръ. Издваться! Да о чемъ ты плачешь? Была двушка, про которую мы вс думали, что она рисуетъ плохія акварельки, плохо играетъ Грига и Брамса, здитъ по концертамъ и пикникамъ и такъ растрачиваетъ свою жизнь и свои деньги. И вдругъ мы узнаемъ, что отъ этихъ глупостей она поднялась до выполненія высшей своей цли и высшаго своего назначенія — до размноженія, до увеличенія жизни на земл. И вмсто того, чтобы восхищаться ея смлостью, вмсто того, чтобы радоваться, что заговорилъ въ ней голосъ природы, вмсто того, чтобы увнчать торжествующую женственность и воскликнуть: ‘Родилось дитя! Дарованъ намъ сынъ!’ — вмсто этого вс вы, которые такъ бодро несли печаль по умершимъ, стоите съ вытянувшимися лицами, опустили отъ стыда глаза, точно эта двушка совершила позорнйшее преступленіе.

Рамсденъ вн себя отъ ярости. Я не позволю, чтобы въ моемъ дом проповдывали такое безстыдство! Ударяетъ кулакомъ по столу.

Таннеръ. Послушайте, вы! Если вы еще разъ оскорбите меня, я въ самомъ дл уйду изъ вашего дома. Аннъ, гд сейчасъ Віолетта?

Аннъ. На что вамъ? Вы хотите итти къ ней?

Таннеръ. Конечно, хочу итти къ ней. Ей нужна помощь, ей нужны деньги, нужно вниманіе къ ней и къ ея ребенку! А такъ какъ, по всей видимости, отъ васъ ей этого не дождаться, то пусть получитъ отъ меня Гд она?

Аннъ. Не надо быть упрямымъ, Жакъ. Она наверху

Таннеръ. Какъ! Подъ благочестивою кровлей Рамсдена? Такъ бгите же, Рамсденъ, исполните свой жалкій долгъ — вышвырните ее на улицу. Защитите порогъ вашъ отъ этой заразы. Поддержите чистоту вашего англійскаго домашняго очага. Я сейчасъ схожу за экипажемъ.

Аннъ. Нтъ, этого вы не сдлаете!

Октавій встаетъ, говоритъ со скорбью. Я увезу ее, мистеръ Рамсденъ. Она не имла никакого права прізжать въ вашъ домъ.

Рамсденъ раздраженно. Но я самъ хочу помочь ей. Обращается къ Таннеру. Какъ вы смли приписывать мн такія неблагородныя намренія? Я самымъ энергичнымъ образомъ протестую. Я готовъ отдать свой послдній пенни, лишь бы избавить Віолетту отъ необходимости обращаться за помощью къ вамъ!

Таннеръ, смягчившись. Въ такомъ случа все устраивается наилучшимъ образомъ. Вы въ данномъ случа не собираетесь поступать согласно вашимъ принципамъ. Значитъ, ршено: вс мы поддержимъ Віолетту.

Октавій. Но кто же тотъ человкъ? Онъ можетъ все поправить: пусть женится на ней. И онъ долженъ это сдлать, иначе ему придется имть дло со мной.

Рамсденъ. Да, долженъ это сдлать. Ты говоришь теперь, Октавій, какъ настоящій мужчина.

Таннеръ. Значитъ, ты уже не считаешь его негодяемъ?

Октавій. Не считаю негодяемъ? Онъ безсердечный негодяй!

Рамсденъ. Мерзавецъ! Прости, Аннъ, что я такъ выражаюсь. Подлецъ!

Таннеръ. Значитъ, мы должны выдать твою сестру, чтобы сдлать ее лучше, за мерзавца, за подлеца? Честное слово, вс вы, кажется, съ ума сошли!

Аннъ. Не говорите глупостей! Какъ! Конечно, Тэви, вы совершенно правы, но вдь мы не знаемъ, кто онъ. Віолетта отказывается сказать намъ.

Таннеръ. Господи, да какое намъ дло, кто онъ! Онъ свое сдлалъ, теперь Віолетта должна сдлать свое.

Рамсденъ при себя. Нелпость! Безуміе! Въ нашей сред есть негодяй, развратникъ, подлецъ, хуже, чмъ убійца,— и мы даже не должны знать — кто это? И, не зная его имени, можетъ быть, будемъ пожимать ему руку, принимать его у себя, доврять ему своихъ дочерей, ему… ему…

Аннъ. Не говорите, ддушка, такъ громко. Во всякомъ случа все это страшно непріятно, съ этимъ вс должны согласиться. А если Віолетта такъ и не захочетъ сказать намъ, кто онъ. Что можемъ мы тогда сдлать? Ничего, прямо-таки — ничего.

Рамсденъ. Гм!.. Я не такъ въ этомъ увренъ. Кто-то оказывалъ ей особое вниманіе,— и мы легко узнаемъ, кто. Если есть среди насъ человкъ, полная безпринципность и безнравственность котораго вн сомнній, то это…

Tаннеръ. Ага!

Рамсденъ, повышая голосъ. Да-съ, сэръ, дасъ! Повторяю, если есть среди насъ человкъ, чья безпринципность и безнравственность — вн сомнній..

Таннеръ. Или человкъ со всмъ извстнымъ недостаткомъ самообладанія…

Рамсденъ гнвно. Не собираетесь ли вы намекнуть, что я способенъ на такого рода позорны# поступокъ?

Таннеръ. Милый мой Рамсденъ, на такой поступокъ способенъ каждый мужчина. Аннъ подъ сильнымъ впечатлніемъ уходитъ, дверь за собой не затворяетъ. Подозрніе, которое вы только что бросили мн въ лицо,— да, отъ него никто не защищенъ. Оно такъ же пятнаетъ плащъ судьи и мантію кардинала, какъ лохмотья бродяги. Ну же, Тэви, не длай такого ужаснаго лица, и я былъ бы способенъ на такой поступокъ, и Рамсденъ, и всякій другой. И если бы мы его совершили, ничего бы мы не могли подлать, и стали бы лгать и протестовать.. Вотъ какъ сейчасъ собирается протестовать Рамсденъ…

Рамсденъ не въ силахъ выговорить слова. Я… я… я… Таннеръ. Сама вина не могла бы сильне заикаться.

И все-таки ты можешь быть вполн убжденъ, Тэви, онъ не виноватъ.

Рамсденъ, обезсиллъ. Радъ, что вы признаете это, мистеръ Таннеръ. Долженъ согласиться, въ вашихъ словахъ есть искорки правды, хотя вы и очень преувеличиваете, чтобы потшить свое злое остроуміе Надюсь, Октавій, въ вашей душ нтъ мста такимъ подозрніямъ? Меня вы не подозрваете?

Октавій. Подозрвать васъ! Нтъ, ни на одну секунду!

Таннеръ сухо. Кажется, меня онъ все-таки чуточку подозрваетъ.

Октавій. Жакъ, ты не былъ бы способенъ., ты не сталъ бы…

Таннеръ. Отчего же?!.

Октавій съ отчаяніемъ. Какъ,— отчего же?!.

Таннеръ. Я теб скажу отчего. Во-первыхъ, тогда бы ты счелъ своимъ долгомъ поссориться со мной. Во-вторыхъ,— Віолетта меня не любитъ. Въ-третьихъ, если бы я имлъ честь быть отцомъ ребенка Віолетты, я бы этимъ гордился, а не отрицалъ. Такимъ образомъ, можешь совершенно успокоиться,— ничто не угрожаетъ нашей дружб.

Октавій. Я съ отвращеніемъ отшвырнулъ бы отъ себя такое подозрніе. Но ты такъ странно относишься къ подобнымъ фактамъ, такіе у тебя странные взгляды. Прости меня!

Таннеръ. Простить! Что за пустяки!

Аннъ возвращается.

Таннеръ. Что происходитъ тамъ наверху? Показываетъ на потолокъ.

Аннъ. Віолетта ждетъ въ комнат управляющаго… конечно, одна.

Таннеръ. Почему же не въ пріемной?

Аннъ. Какой вы странный, Жакъ! Въ пріемной — миссъ Рамсденъ съ моей матерью. Он обсуждаю,ъ что длать.

Таннеръ. Ахъ, вотъ какъ! Комната управляющаго — въ род исправительной тюрьмы. И заключенный ждетъ, когда поведутъ его къ его судьямъ. Старыя кошки!

Аннъ. Жакъ!

Рамсденъ. Вы сейчасъ находитесь, мистеръ Таннеръ, въ дом одной изъ этихъ старыхъ кошекъ. Моя сестра — здсь хозяйка.

Таннеръ. Она и меня съ превеликимъ удовольствіемъ заперла бы въ комнату управляющаго! Ну,— все равно, беру своихъ ‘старыхъ кошекъ’ назадъ. Кошки были бы благоразумне. Аннъ, какъ вашъ попечитель, приказываю вамъ немедленно итти къ Віолетт и быть съ нею особенно любезной.

Аннъ. Я видла ее, Жакъ, и къ сожалнію должна сказать, что врядъ ли она согласится ухать, она будетъ энергично сопротивляться. По-моему, Тэви долженъ бы поговорить съ нею.

Октавій. Да какъ же мн говорить съ нею о подобномъ…

Аннъ. Не падайте духомъ, Рики. Постарайтесь быть сильнымъ, мужественно снесите то, что случилось. Сдлайте это ради насъ всхъ!

Рамсденъ. Жизнь, Октавій,— не одна’лишь игра и поэзія. Посмотрите судьб прямо въ глаза, какъ мужчина.

Таннеръ снова встаетъ. Дорогой, бдный братъ! Дорогіе, бдные друзья дома! Милыя, бдныя сплетницы и кошки! Вс достойны сожалнія, но только не женщина, которая хочетъ рискнуть своей жизнью, чтобы дать начало новой жизни. Да разв же ты, Тэви, не оселъ, себялюбивый оселъ! Ступай, поговори съ Віолеттой и приведи ее сюда, если она захочетъ. Октавія встаетъ. Скажи ей, что вс мы — за нее.

Рамсденъ встаетъ. Извините, сэръ! Но я…

Tаннеръ также встаетъ и перебиваетъ его. О, мы отлично понимаемъ, это — противъ вашихъ убжденій. Но. все-таки вы сдлаете такъ.

Октавій. Увряю всхъ васъ честнымъ словомъ, никогда не хотлъ я быть эгоистомъ. Такъ трудно знать, какъ нужно поступить, когда искренно стремишься быть справедливымъ.

Таннеръ, Милый мой Тэви,— у тебя благочестивая англійская привычка видть въ мір какую-то гимназію нравственности, спеціально для тогой созданную, чтобы укрплять твой характеръ, и оттого ты начинаешь раздумывать о своихъ проклятыхъ принципахъ какъ разъ тогда, когда необходимо думать о другихъ. А сейчасъ важно одно: счастливая мать и здоровый ребенокъ. Направь свою энергію въ эту сторону,— и такъ ясенъ будетъ твой путь! Октавій уходитъ въ сильномъ смущеніи.

Рамсденъ выразительно глядитъ на Таннера. А мораль, мистеръ Таннеръ? Съ нею что будетъ?

Таннеръ. А мораль, очевидно, заинтересована въ томъ, что и кающаяся Магдалина и невинное дитя заклеймены клеймомъ позора? Благодарю покорно! Пусть эта мораль идетъ ко всмъ чертямъ!

Рамсденъ. Ну, конечно, я такъ и думалъ. Мораль пусть идетъ къ чорту въ угоду нашимъ развратникамъ мужского и женского пола. И это — будущность Англіи? Не такъ ли?

Таннеръ. О, Англія какъ-нибудь переживетъ ваше осужденіе! Я, между прочимъ, думаю, что въ практическомъ отношеніи вы въ данномъ случа вполн со мной согласны.

Рамсденъ. Только не въ томъ смысл, какъ вы думаете, и по инымъ соображеніямъ.

Таннеръ. Ну, что жъ, когда-нибудь здсь на земл или на небесахъ потребуютъ отъ васъ отчета, вотъ и изложите эти свои соображенія. Отворачивается и подходитъ вплотную къ бюсту Герберта Спенсера и съ мрачнымъ лицомъ разглядываетъ его.

Аннъ встаетъ и подходитъ къ Рамсдену. Можетъ быть, ддушка, вы бы пошли въ гостиную и передали имъ какъ вы думаете поступить?

Рамсденъ пристально смотритъ на Таннера. Мн не хотлось бы оставлять тебя наедин съ этимъ господиномъ. Не пойдешь ли ты со мной?

Аннъ. Миссъ Рамсденъ врядъ ли будетъ пріятно говорить объ этомъ въ моемъ присутствіи. Лучше я останусь здсь:

Рамсденъ. Ты права. Я не подумалъ, Ты — хорошая двушка. Похлопываетъ ее по плечу. Она поднимаетъ на него свои сіяющіе глаза, и онъ уходитъ, растерянный. Покончивъ съ Рамсденомъ, она принимается за Таннера. Такъ какъ онъ стоитъ къ ней спиной, она нсколько секундъ оглядываетъ свой костюмъ и весь свой видъ, затмъ ласково подходитъ къ нему и говоритъ почти на ухо.

Аннъ. Жакъ! Онъ сразу поворачивается къ ней. Вы рады, что вы — мой попечитель? Надюсь, вы ничего не имете противъ того, чтобы нести за меня отвтственность?

Таннеръ. Послднее пріобртеніе въ вашей коллекціи козловъ отпущенія? Не такъ ли?

Аннъ. Ахъ, эта глупая, старая шутка! Пожалуйста, бросьте ее! Зачмъ вы говорите то, отъ чего мн больно? Я длаю все, Жакъ, чтобы только вамъ понравиться, теперь вы — мой попечитель, и я могу вамъ это сказать. Я буду чувствовать себя очень несчастной, если мы не будемъ друзьями.

Таннеръ разглядываетъ ее такъ же мрачно, какъ только что разглядывалъ бюстъ. Мое уваженіе должно, быть для васъ совершенно безразлично. Я считаю васъ существомъ совершенно лишеннымъ совсти. Вы только притворяетесь. И даже не замчаете разницы между искренностью и притворствомъ. Но есть въ васъ что-то, что влечетъ къ вамъ, есть въ васъ какая-то способность очаровывать. Я всегда безпокоюсь о васъ. И, если бы я васъ потерялъ, мн чего-то не хватало бы.

Аннъ спокойно беретъ его подъ руку и начинаетъ ходить взадъ и впередъ по комнат. Да разв это не вполн естественно? Мы знаемъ другъ друга съ дтства. Вспомните…

Таннеръ рзко вырываетъ руку. Не надо! Все помню.

Аннъ. О, конечно, я согласна, мы часто длаемъ большія глупости, но…

Таннеръ. Не надо, Аннъ! Я теперь — не школьникъ, но и не выжившій изъ ума девяностолтній старикъ, какимъ, конечно, буду, если проживу достаточно долго. То прошло. Позвольте мн забыть.

Аннъ. Разв не счастливое это было время. Пробуетъ взять опять его подъ руку.

Таннеръ. Сядьте и ведите себя прилично. Усаживаетъ ее на ближайшій къ письменному столу стулъ. Да, несомннно, это было счастливое время… для васъ. Вы были хорошей двочкой и никогда не компрометировали себя. И все-таки у самаго сквернаго, непослушнаго ребенка не могло быть боле веселаго времени. Я могу понять вашъ успхъ, которымъ вы хвастались передъ другими двочками. Имъ импонировала ваша добродтель. Но скажите мн, знали вы когда-нибудь хорошаго мальчика?

Аннъ. Конечно. Вс мальчики длаютъ иногда глупости. Но Тэви всегда былъ дйствительно хорошимъ мальчикомъ.

Таннеръ пораженъ. Да, вы правы. Вотъ почему вы Тэви никогда не искушали.

Аннъ. Не искушалаі Жакъ!

Таннеръ. Да, моя милая леди Мефистофель: искушали. Любопытство у васъ было ненасытное, вы непремнно хотли узнать, на что можетъ быть способенъ мальчикъ, и вы были чертовски умны, когда нужно было сломить его сдержанность и вывдать у него его самыя сокровенныя тайны.

Аннъ. Что за вздоръ! И все это только потому, что у васъ была привычка разсказывать мн безконечныя исторіи о всхъ своихъ продлкахъ, о всякихъ мальчишескихъ глупостяхъ. И это вы зовете сокровеннйшими тайнами! Тайны мальчиковъ — совершенно тоже, что тайны мужчинъ, а что такое эти тайны — вызнаете.

Таннеръ упрямо, Нтъ, не знаю. Пожалуйста, скажите, какія это тайны?

Аннъ. Извольте — тайны, которыя мужчина разсказываетъ всмъ и каждому.

Таннеръ. Клянусь вамъ, я говорилъ вамъ то, чего не говорилъ ни одному человку. Вы заставили меня дать вамъ слово, что не будетъ у насъ другъ отъ друга никакихъ секретовъ, что все будемъ мы разсказывать другъ другу. Конечно, вы-то ничего не разсказывали мн.

Аннъ. Вы не хотли слушать меня, Жакъ. Вы хотли говорить только о себ.

Таннеръ. Да, это правда, совершеннйшая правда.— Іо какимъ же нужно быть чертенкомъ, чтобы подмтить эту мою слабость и, играя на ней, тшить свое любопытство! На что только не былъ я готовъ, лишь бы казаться вамъ интереснымъ! И я сталъ продлывать самыя отчаянныя вещи единственно для того, чтобы потомъ расказывать вамъ. Я вступалъ въ драку съ мальчиками, съ которыми у меня не было никакой вражды, я лгалъ тамъ, гд могъ бы совершенно спокойно говорить правду, кралъ вещи, которыя ни на что мн не были нужны, цловалъ маленькихъ двочекъ, которыя вовсе мн не нравились. Все это было только удальство, озорство, но совсмъ не было въ этомъ увлеченія, страсти.

Аннъ. Я никогда не выдавала васъ, Жакъ.

Таннеръ. Правда. Но если бы вы хотли, чтобы я пересталъ быть такимъ, вы бы разсказывали, что я длаю. Но вы именно хотли, чтобы я продолжалъ длать все это.

Аннъ. О, неправда, неправда, Жакъ! Никогда я не хотла, чтобы вы длали все это, вс эти ваши дикіе, страшные, грубые, смшные поступки. Я всегда надялась, что сдлаете вы, наконецъ, что-нибудь по-настоящему героическое. Поправляется. Простите, Жакъ, но ваши поступки, ахъ, они были всегда такъ мало похожи на т, которыхъ я хотла бы отъ васъ. Часто я была очень недовольна вами, но не могла же я доносить на васъ и причинять вамъ непріятности, и вы же были все-таки только мальчикъ. Я знала, станете вы старше, и все это пройдетъ. Можетъ быть, я была и неправа.

Таннеръ съ насмшкою. Успокойте свою совсть, Аннъ, пусть она не угрызается. По крайней мр девятнадцать изъ двадцати подвиговъ, въ которыхъ я вамъ признавался, были просто выдумками. Я очень скоро замтилъ, что разсказы правдивые вамъ неинтересны и сталъ сочинять.

Аннъ. Я, конечно, знала, что не все это было правдою. Но…

Таннеръ. Вы хотите мн напомнить, что нкоторые постыднйшіе поступки все-таки были сдланы на самомъ дл.

Аннъ нжно, сильно пугая его. Ни о чемъ я не хочу вамъ напоминать. Но я знала тхъ, съ которыми это случилось, и слышала отъ нихъ.

Таннеръ. Да. Но и то, что было на самомъ дл, я очень разукрашивалъ въ своихъ разсказахъ. Толстокожихъ взрослыхъ пошляковъ очень, конечно, потшаютъ униженія, переживаемыя чуткимъ мальчикомъ. Но онъ-то чувствуетъ ихъ болзненно-остро, чувствуетъ какъ позоръ и не въ силахъ онъ въ нихъ признаться, страстно ихъ отрицаетъ. А впрочемъ, можетъ быть, я былъ вполн правъ, что слегка преувеличивалъ. Потому что одинъ разъ сказалъ я вамъ правду,— и вы пригрозили мн, что выдадите.

Аннъ. О, никогда, ни разу!

Таннеръ. Да, да, грозили. Помните вы черноглазую двочку, Рашель Розтри. Аннъ на мгновеніи нахмурилась. Я дурачился съ ней. Какъ-то ночью мы встртились съ нею въ саду и бродили, обнявшись, а когта разставались, поцловались. Настроеніе было самое романтическое. Если бы этотъ романъ продолжался, онъ надолъ бы мн до смерти. Но онъ сразу оборвался: Рашель узнала, что я вамъ все разсказалъ. Какъ могла она это узнать, отъ кого? Конечно, отъ васъ. Вы пошли къ ней, и эта ея тайна повисла надъ двочкой точно Дамокловъ мечъ. Вы пригрозили, что выдадите ее, и она вся согнулась подъ этимъ гадкимъ страхомъ.

Аннъ. Что жъ, и очень хорошо сдлала. Я считала своимъ долгомъ спасти ее отъ дурного поступка, и она мн теперь очень благодарна.

Таннеръ. Такъ ли?

Аннъ. По крайней мр, должна бы быть благодарна.

Таннеръ. А меня спасти отъ дурного поступка вы не считали своимъ долгомъ?

Аннъ. Чтобы удержать васъ, я и удержала ее.

Таннеръ. Уврены ли вы въ этомъ? Вы отняли у меня этимъ возможность разсказывать вамъ о своихъ похожденіяхъ. Но почемъ вы знаете, положили ли вы конецъ и самымъ похожденіямъ?

Аннъ. Что же, вы хотите сказать, что вы такъ же вели себя и съ другими двочками?

Таннеръ. Нтъ. Съ меня было довольно и этихъ романтическихъ глупостей съ Рашелью.

Аннъ, не вполн вря ему. Но тогда почему же вы перестали быть откровеннымъ съ мною, отдалились отъ меня?

Тан.неръ загадочно. Какъ разъ тогда-то я пережилъ то, что хотлъ сохранить только для себя, чмъ не хотлъ длиться съ вами

Аннъ. Убждена, что я и не стала бы требовать отъ васъ, разъ вы хотти сохранить это дтя себя одного.

Таннеръ. Это была не коробка конфетъ, Аннъ. Это было то, чего вы ни за что не оставили бы мн, непремнно захотли бы завладть этимъ.

Аннъ недоврчиво. Что же такое?

Таннеръ. Моя душа.

Аннъ. Ну, зачмъ говорить глупости.

Таннеръ. Нтъ, Аннъ, я говорю очень и очень серьезно. Вы тогда не замтили, что и въ васъ заговорила душа. А она заговорила. Вовсе не такъ, безъ причины, вдругъ почувствовали вы нравственный долгъ позаботиться о непорочности Рашели, объ ея исправленіи. До этого времени вы хорошо поступали безсознательно, потому что вы — хорошая двочка. Но никогда вы не чувствовали, что есть какой-то долгъ по отношенію къ другимъ. И я не чувствовалъ. До этой минуты я мальчишески игралъ въ разбойники, и было у меня меньше совсти, чмъ у лисицы въ курятник. Но тутъ я узналъ, что такое угрызенія совсти, что такое долгъ. Я увидалъ, что любовь къ правд и честь — не просто парадныя выраженія въ устахъ взрослыхъ, что они обязываютъ.

Аннъ спокойно. Да, вы, кажется, правы. Вы начали быть мужчиной, а я женщиной.

Таннеръ. Уврены ли вы, что намъ не предстояло на этомъ пути стать и чмъ-то большимъ? Что такое въ глазахъ большинства начало возмужалости? Начало любви. Но для меня любовь началась уже много раньше. Въ самыхъ раннихъ моихъ грезахъ и шалостяхъ, какія я могу вспомнить, ‘любовь’ играла главную роль,— можетъ быть, я долженъ бы сказать: въ самыхъ раннихъ грезахъ и шалостяхъ, какія мы можемъ вспомнить? Хотя мы не понимали еще, что такое любовь. Нтъ, тотъ поворотъ, который произошелъ во мн, былъ рожденіемъ сильнаго нравственнаго чувства. А нравственное чувство,— я говорю вамъ это по своему опыту,— оно — единственное истинное чувство.

Аннъ. Ахъ, вс чувства должны быть нравственными, Жакъ.

Таннеръ. Должны! Неужели вы думаете, что что-нибудь настолько сильно, чтобы поставить границы страсти, кром еще боле сильной страсти?

Аннъ. Наше нравственное сознаніе всегда слдитъ за страстями. Не надо говорить глупости, Жакъ.

Таннеръ. Наше нравственное сознаніе?! Да разв и оно — не страсть? Или вс страсти, какъ и вс красивыя мелодіи,— отъ дьявола? Если бы нравственное сознаніе не было страстью, если бы не было самою сильною изъ страстей, конечно, вс другія страсти смели бы его, какъ ураганъ уноситъ листья. Именно рожденіе этой страсти обращаетъ мальчика въ мужчину.

Аннъ. Есть и другія чувства, Жакъ. И очень сильныя.

Таннеръ. Вс другія чувства уже раньше шумли во мн. Но были они лнивыя и безцльныя,— это были лишь дтскіе порывы, любопытство, фантазія, привычка и суевріе, такія смшныя и нелпыя въ свт зрлаго разума. И вдругъ вс они начали свтиться, какъ только что заженные огни, и засвтились не свтомъ, который въ нихъ самихъ, но и лучезарнымъ сіяніемъ раскрывшагося нравственнаго чувства. Оно облагородило вс другія, озарило ихъ сознаніемъ, открыло цлое множество желаній, влеченій, организовало ихъ въ цлое войско цлей и убжденій. Изъ этого чувства родилась моя душа.

Аннъ. Я замтила тогда, что вы вдругъ стали благоразумнымъ. До того вы были ужасно испорченнымъ мальчишкой. Какимъ-то разрушителемъ.

Таннеръ. Разрушителемъ? Чепуха! Я былъ только злорадный.

Аннъ. О, Жакъ, вы уничтожали вс молодыя, хорошенькія сосенки, отбивая у нихъ деревяннымъ мечомъ верхушки. Разоряли вс парники. Подожгли сно. Полиція арестовала Тэви, потому что онъ убжалъ оттуда, не въ силахъ помшать вамъ. Вы…

Таннеръ. Три-та-та! Это были битвы, бомбардировки, походы, чтобы спасти наши скальпы отъ краснокожихъ. У васъ, Аннъ, нтъ воображенія. Я сейчасъ въ десять разъ боле разрушитель, чмъ тогда, Нравственное чувство подчинило себ мой духъ разрушенія и сдлало изъ него хорошее употребленіе. Я сталъ реформаторомъ и, какъ вс реформаторы, разрушителемъ. Только я разоряю уже не парники и не изгороди, — я разбиваю вдребезги врованія и ниспровергаю идоловъ.

Аннъ со скукою. Боюсь, я слишкомъ — женщина, чтобы видть какую-нибудь цль въ разрушеніи. Разрушеніе только разрушаетъ.

Таннеръ. Да. Потому-то оно такъ полезно. Кто строитъ — загораживаетъ почву учрежденіями, какія придумали всякіе хлопотуны, разрушеніе же очищаетъ почву и даетъ намъ просторъ и свободу.

Аннъ. Все равно, Жакъ, ни одна женщина не согласится съ вами.

Таннеръ. Это оттого, что вы путаете ‘строить’ и ‘разрушать’ съ творчествомъ и смертью. Это совсмъ не одно и то же. Я преклоняюсь предъ творчествомъ, и съ отвращеніемъ отворачиваюсь отъ смерти. Да, преклоняюсь передъ творчествомъ въ каждомъ дерев, въ каждомъ цвтк, въ птиц и звр, даже въ васъ. Радость и благосклонность сгоняютъ съ лица Аннъ все нараставшее смущеніе и скуку. Что, какъ не влеченіе къ творчеству, руководило вами, когда вы старались приковать меня къ себ тми цпями, слды которыхъ и сейчасъ на мн? Да, Аннъ, старая дтская дружба между нами была безсознательной любовью…

Аннъ. Жакъ!

Таннеръ. О, не бойтесь…

Аннъ. Я и не боюсь.

Таннеръ. А вамъ слдовало бы бояться: а ваши принципы?

Аннъ. Серьезно вы говорите, или нтъ?

Таннеръ. О чемъ? О нравственномъ чувств?..

Аннъ. Нтъ, нтъ… о другомъ… Смущенно. Ахъ, такой вы странный, никогда не знаешь, какъ къ вамъ относиться.

Таннеръ. Вы должны относиться ко мн вполн серьезно. Я — вашъ попечитель и обязанъ развивать вашъ духъ.

Аннъ, Значитъ, дружба наша прошла? Да? Должно быть, я вамъ надола?

Таннеръ. Нтъ, но нравственное чувство сдлало невозможною нашу дтскую дружбу. Во мн заговорило ревнивое сознаніе своей новой индивидуальности.

Аннъ. Бдный Жакъ, вы не могли больше выносить, что къ вамъ относятся, какъ къ мальчику.

Таннеръ. Да, допускать отношеніе къ себ, какъ къ мальчику, значитъ оставаться мальчикомъ! Я сталъ другимъ человкомъ, и т, которые знали меня прежняго, поднимали меня на смхъ. Единственный человкъ, который отнесся ко мн благоразумно, былъ мой портной. Каждый разъ, какъ я вновь приходилъ къ нему, онъ снималъ съ меня новую мрку, а вс другіе оставались при старой мрк и хотли ею мрить меня.

Аннъ. Вы стали страшно высокаго о себ мннія.

Таннеръ. Если бы вы поднялись, Аннъ, на небо, вы приблизительно годъ были бы очень высокаго мннія о своихъ крыльяхъ. И если бы вы тамъ встртили своихъ родныхъ, и они попрежнему продолжали бы относиться къ вамъ какъ къ смертной, вамъ было бы нестерпимо тяжело съ ними. И вы постарались бы попасть туда, гд васъ знали только ангеломъ, а не человкомъ.

Аннъ. Значитъ, въ конц концовъ, лишь ваше тщеславіе заставляло васъ бжать отъ насъ?

Таннеръ. Да, только тщеславіе, какъ вамъ угодно это называть,

Аннъ. Но отъ меня-то вамъ не слдовало сторониться.

Таннеръ. Отъ васъ — прежде всего! Вы сильне, чмъ кто-нибудь, боролись противъ моего самоосвобожденія.

Аннъ серьезно. О, какъ вы несправедливы! Я сдлала бы для васъ все.

Таннеръ. Все! Кром одного: не выпустили бы вы меня изъ своей власти. Уже тогда вы инстинктивно пустили въ ходъ этотъ обычный проклятый женскій пріемъ: женщина наваливаетъ на мужчину бремя всякихъ обязанностей, сама длается такой безпомощной, во всемъ лишь отъ него зависящей, пока онъ, наконецъ, уже и шага ступить не сметъ безъ ея разршенія. Я знаю одного несчастнаго. У него — одно единственное желаніе въ жизни: удрать отъ жены. Но она держитъ его при себ угрозой, что бросится подъ локомотивъ того самаго позда, въ которомъ онъ удетъ отъ нея. Если бы мы дерзнули пойти туда, куда вы насъ не пускаете, никакой законъ не помшалъ бы намъ. Но едва мы сдлали бы первый шагъ, подъ нашими ногами уже лежало бы ваше тло. Вы бросаетесь намъ подъ колеса, едва мы хотимъ тронуться въ путь. Меня ни одна женщина никогда не поработитъ такъ.

Аннъ. Но, Жакъ, не можете же вы жить такъ, не обращая вниманія на другихъ людей,

Таннеръ. Да на какихъ людей! Вотъ это-то вниманіе къ другимъ — врне, этотъ трусливый страхъ передъ другими — и длаетъ насъ такими подлыми рабами. ‘Обращать вниманіе’, какъ вы это называете, значитъ — поставить вашу волю на мсто моей воли. Ну, а если ваша воля ничтожне, чмъ моя? Разв женщина больше образована, чмъ мужчина? Разв толпа избирателей образованне, чмъ правители? Да, конечно, хуже. Что же будетъ представлять изъ себя свтъ, въ которомъ государственные дятели будутъ ‘обращать вниманіе’ на массу избирателей, а мужчины — на женщинъ?

Аннъ кротко. Я очень рада, что вы все-таки имете понятіе о политик. Это вамъ очень пригодится, если вы попадете въ парламентъ, онъ съеживается, какъ проткнутый пузырь. Но мн очень жаль, что вы считали мое вліяніе на васъ вреднымъ.

Таннеръ. Я не говорю, что оно было вредно. Только, вредное оно или полезное, не хотлъ я быть сшитымъ по вашей мрк. И теперь не хочу.

Аннъ. Никто, Жакъ, не требуетъ этого отъ васъ. Увряю васъ, даю вамъ честное слово, я далека отъ мысли осуждать васъ за ваши странные, сумасбродные взгляды. Вы же знаете, вс мы воспитаны въ прогрессивныхъ убжденіяхъ. Почему вы думаете, что мой кругозоръ — такой узкій?

Таннеръ. Вотъ это-то — самое опасное. Я знаю, вы ничего не станете возражать мн, вы отлично понимаете, что вамъ совершенно все равно, какіе у меня взгляды. Boa constrictor совершенно равнодушенъ къ тому, что думаетъ олень, онъ просто обвивается своими кольцами вкругъ его тла.

Аннъ встаетъ, вдругъ сообразивъ. О-о-о!.. Теперь я понимаю, почему вы предостерегали отъ меня Тэви и говорили, что я — boa constrictor. Мн ддушка передалъ. Смется и набрасываетъ свое боа ему на шею. Разв въ этомъ боа не хорошо, не уютно?

Таннеръ. Ахъ, невроятная вы женщина! Бросьте вы хоть лицемрить-то!

Аннъ. Я съ вами никогда не лицемрю, Жакъ. Вы разсердились? Снимаетъ съ него боа и бросаетъ на стулъ. Конечно, мн не слдовало этого длать.

Таннеръ съ гнвомъ, Опять лицемріе! Почему не слдовало, разъ это васъ забавляетъ?

Аннъ робко. Да потому… потому… Говоря про constrictor… Вы… имли это въ виду. Обвивается рукой вкругъ его шеи.

Таннеръ пристально смотритъ на нее. Поразительная дерзость! Она смется и гладитъ его по щек, вдь ни одна душа не поврила бы мн, если бы я разсказала вотъ этотъ эпизодъ, и въ то же время, если бы вы обвинили меня въ этомъ, а я сталъ бы отрицать, мн также никто не поврилъ бы…

Аннъ съ достоинствомъ снимаетъ свою руку. Вы, Жакъ, неисправимы. Но не слдовало шутить надъ нашей привязанностью. Всякій понялъ бы это чувство. Надюсь, и вы правильно понимаете его?

Таннеръ. За меня говоритъ моя кровь, Аннъ, Бдный Рики-Тики-Тэви.

Аннъ быстро вскидываетъ на него глаза, точно что-то сразу озарилось для нея новымъ свтомъ. Надюсь, вы не станете ревновать къ Тэви? Это было бы слишкомъ смшно.

Таннеръ. Ревновать! Чего ради? Но я ничуть не удивляюсь, что вы охотитесь за нимъ. Чувствую, какъ вы и меня самого оплетаете своими стями, хотя со мной вы только играете.

Аннъ. Вы думаете, у меня есть виды на Тэви?

Таннеръ. Не думаю, а знаю.

Аннъ серьезно. Будьте осторожнй, Жакъ. Вы можете сдлать Тэви очень несчастнымъ, если введете его въ заблужденіе на мой счетъ.

Таннеръ. Не безпокойтесь. Онъ отъ васъ не ускользнетъ.

Аннъ. Знаете, я готова усомниться, правда ли, что вы — умный человкъ.

Таннеръ. Почему же вдругъ такое сомнніе?

Аннъ. Вы какъ будто понимаете все то, чего я не понимаю,— и вы совершеннйшее дитя въ томъ, что понимаю я.

Таннеръ. Во всякомъ случа, я понимаю, что чувствуетъ къ вамъ Тэви.

Аннъ. И, конечно, думаете, что понимаете мои чувства къ нему? Вдь такъ?

Таннеръ. Я только слишкомъ ясно вижу, что предстоитъ пережить этому бдному Тэви.

Аннъ. Право, если бы не трауръ, я бы расхохоталась во все горло. Берегитесь, Жакъ. Вы можете сдлать Тэви очень несчастнымъ.

Таннеръ. Да. Но онъ, бдняга, ничего не узнаетъ. Онъ слишкомъ хорошъ для васъ, въ тысячу разъ лучше васъ. И потому-то онъ собирается сдлать страшную ошибку.

Аннъ. По-моему, мужчины длаютъ ошибки скоре потому, что слишкомъ умны, а не потому, что слишкомъ хороши. Садится, на лиц ея — гримаса гнва на весь мужской полъ.

Таннеръ. О, я знаю, вамъ очень мало дла до Тэви. Но всегда одинъ цлуетъ, а другой только позволяетъ себя цловать, вы только будете подставлять щеку, и стоитъ объявиться кому-нибудь получше,— вы выбросите этого Тэви за бор.ъ.

Аннъ, обиженная. Вы не имете права говорить такъ. Это — ложь и это очень грубо. Не моя вина, что вамъ и Тэви угодно длать обо мн какія-то нелпыя представленія.

Таннеръ съ раскаяніемъ. Простите мою грубость. Не вы, Аннъ, но этотъ хитрый злобный міръ поднимаетъ во мн такія чувства. Она вскидываетъ на него глазами, въ нихъ радость b прощfніе. Онъ сейчасъ же настораживается. Какъ бы тамъ ни было, очень бы я хотлъ, чтобы Рамсденъ ужъ вернулся. Съ вами я никогда не чувствую себя увренно Есть въ васъ какая-то дьявольская прелесть — или нтъ, не прелесть, а что-то, что притягиваетъ къ вамъ. Она смется. Да, да, и вы это знаете и торжествуете! Торжествуете откровенно, безстыдно!

Аннъ. Какая, однако, у васъ манера ухаживать!

Таннеръ. Ухаживать!! У меня!?

Аннъ. Да, ухаживать. Вы все время обижаете женщину, длаете ей больно. И все-таки никогда не хотите совсмъ отойти отъ нея.

Таннеръ. Я позвоню. Наша бесда и такъ зашла гораздо дальше, чмъ я имлъ въ виду.

Возвращаются Рамсденъ и Октавій съ миссъ Рамсденъ. Она — стройная пожилая двушка въ гладкомъ коричневомъ шелковомъ плать. Носитъ кольца, цпочки, брошки, это должно показать, что одвается она такъ просто изъ принципа, а не отъ бдности. Она очень ршительно входитъ въ комнату, мужчины идутъ за нею, смущенные, убитые. Анни встаетъ и торопливо идетъ ей навстрчу. Таннеръ отходитъ къ стн между бюстами и длаетъ видъ, что разглядываетъ картины. Рамсденъ идетъ къ своему столу, Октавій становится неподалеку отъ Таннера.

Миссъ Рамсденъ почти отталкиваетъ Аннъ, идетъ къ стулу, на которомъ раньше сидла миссисъ Уайтфильдъ, и энергично усаживается на него. Я умываю руки во всей этой исторіи.

Октавій очень убитымъ голосомъ. Я знаю, вы хотли бы, миссъ Рамсденъ, чтобы я удалилъ Віолетту. Я это сдлаю. Онъ ршительно направляется къ двери.

Рамсденъ. Нтъ, нтъ…

Миссъ Рамсденъ. Какъ ты можешь говорить ‘нтъ’, Рсбукъ? Октавій знаетъ,— я никогда не указала бы на дверь женщин, которая искренно готова раскаяться. Но разъ женщина не только поступаетъ дурно, но и не хочетъ иначе поступать, считаетъ себя правою, наши дороги расходятся.

Аннъ. Какъ, миссъ Рамсденъ? Віолетта сказала?..

Рамсденъ. Віолетта, дйствительно, очень упрямая. Она не желаетъ узжать изъ Лондона. Отказываюсь ее понять.

Миссъ Рамсденъ. А я очень хорошо понимаю. Это совершенно ясно: она не хочетъ ухать, потому что не желаетъ разстаться съ этимъ господиномъ.

Аннъ. О, конечно, конечно! Октавій, вы говорили съ ней?

Октавій. Она ничего не хочетъ намъ сказать. Она желаетъ раньше съ кмъ-то посовтоваться. Ну, конечно, съ тмъ мерзавцемъ, который обманулъ ее.

Таннеръ Октавію. Ну, такъ что же, почему и не посовтоваться съ нимъ? Онъ будетъ только очень радъ, если ушлютъ ее отсюда. Такъ въ чемъ же затрудненіе?

Миссъ Рамсденъ, отвчая за Октавія. Затрудненіе, мистеръ Жакъ, въ томъ, что я согласилась, правда, ей помочь, но вовсе не желаю быть соучастницей въ ея поступк. Или она дастъ слово, что никогда больше не увидитъ этого человка, ити пусть ищетъ себ друзей въ другомъ мст, и чмъ.:коре, тмъ лучше.

Въ дверяхъ показывается горничная. Аннъ быстро садится на свое прежнее мсто и принимаетъ самый равнодушный видъ. Октавій инстинктивно слдуетъ ея примру.

Горничная. Экипажъ поданъ, миссъ.

Миссъ Рамсденъ, Какой экипажъ?

Горничная. Экипажъ для миссъ Робинзонъ.

Миссъ Рамсденъ. Хорошо. Горничная уходитъ. Она посылала за экипажемъ!

Таннеръ. Я полчаса назадъ предложилъ послать за нимъ.

Миссъ Рамсденъ. Я очень рада, что она понимаетъ, въ какое поставила себя положеніе.

Рамсденъ. Нтъ, я не хочу, Сусанна, чтобы она такъ ухала отъ насъ. Намъ бы не слдовало относиться къ ней такъ сурово.

Октавій. Я очень, очень вамъ благодаренъ. Но миссъ Рамсденъ совершенно права. Віолетта не иметъ права оставаться здсь.

Аннъ. Можетъ быть, Тэви, вамъ бы слдовало похать съ нею?

Октавій. Она не хочетъ.

Миссъ Рамсденъ. Ну, еще бы! Желаетъ отправиться прямо къ тому господину.

Таннеръ. Что же, это — только естественное слдствіе того благороднаго пріема, какой она встртила здсь.

Рамсденъ въ сильномъ смущеніи. Слышишь, Сусанна! И въ этомъ есть доля правды. Я бы хотлъ, чтобы твои принципы не помшали теб отнестись къ этой двушк нсколько терпиме. Она такъ еще молода. Всему — свое время.

Миссъ Рамсденъ. О, конечно, у мужчинъ она встртитъ полное участіе! Удивляюсь теб, Ребукъ.

Таннеръ. И я удивленъ, Рамсденъ, но такъ пріятно удивленъ.

Въ дверяхъ показывается Віолетта. Она — молодая, съ большимъ самообладаніемъ. Небольшая голова, маленькій энергичный ротъ и подбородокъ, гордо-отчетливая рчь, изысканныя манеры, одта съ тонкимъ изяществомъ, очень красивая шляпа, украшенная птицей. Существо исключительно красивое и опасное. Это не сирена, какъ Аннъ. Ею восхищаются, помимо ея желанія, она даже не интересуется этимъ. Кром того, Аннъ — кокетлива, въ ней же этого нтъ совсмъ, пожалуй, нтъ въ ней и ласковости. Ею руководятъ умъ и гордость, но не состраданіе. Голосомъ напоминаетъ школьную учительницу, когда та читаетъ наставленіе нашалившимъ двочкамъ, зачмъ сна пришла,— она говоритъ съ полнымъ самообладаніемъ и даже какъ будто слегка неохотно.

Віолетта. Я зашла лишь затмъ, чтобы сказать миссъ Рамсденъ, что браслетъ, который она мн подарила къ рожденію, она найдетъ въ комнат управляющаго.

Таннеръ. Войдите, Віолетта, и поговорите съ нами какъ слдуетъ.

Віолетта. Благодарю васъ. Съ меня совершенно довольно семейныхъ объясненій, какія были утромъ. Твоя мать, Аннъ, убжала въ слезахъ домой. Во всякомъ случа, я теперь узнала, чего стоятъ нкоторые изъ моихъ такъ называемыхъ друзей. Прощайте.

Таннеръ. Постойте одну только секунду. Я долженъ вамъ сказать,— и прошу васъ выслушать меня. Она взглядываетъ на него безъ малйшаго любопытства, но, очевидно, все-таки ждетъ, что скажетъ Таннеръ, одваетъ перчатки. Во всей этой исторіи я — всецло на вашей сторон. Я отъ всей души и съ самымъ глубокимъ уваженіемъ привтствую вашъ поступокъ. Вы совершенно правы, и совершенно неправа ваша семья. Сенсація, Аннъ и миссъ Рамсденъ встаютъ и поворачиваются къ Віолетт и Таннеру, Віолетта поражена больше всхъ, забываетъ про перчатку и смущенная выходитъ на середину комнаты. Лишь Октавій не трогается съ мста, даже не подымаетъ головы, весь подавленный стыдомъ.

Аннъ, убждая Таннера быть благоразумнымъ. Жакъ!

Миссъ Рамсденъ, оскорбленная. Да, могу сказать. Віолетта рзко Таннеру, Кто вамъ разсказалъ?

Таннеръ. Конечно, Рамсденъ и Тэви. Почему они должны были молчать.

Віолетта. Но они и сами не знаютъ,

Таннеръ. Чего не знаютъ?

Віолетта. Не знаютъ, что я права.

Таннеръ. О, великолпно знаютъ, хотя и думаютъ, что всякіе глупые предразсудки о морали, о собственности и тому подобномъ обязываютъ ихъ порицать васъ. Но я-то знаю, и, право, весь свтъ знаетъ, хоть и нтъ у него смлости сознаться, что вы, слдуя своему инстинкту, были правы, что сила жизни и смлость — лучшія качества, какія могутъ украшать женщину, что въ материнств женщина достигаетъ высшаго и торжественнйшаго своего раскрытія, а тотъ фактъ, что вы не внчаны по закону, не въ силахъ умалить ни вашего достоинства, ни искренняго уваженія къ вамъ другихъ.

Віолетта, красная отъ негодованія. О! Значитъ и вы считаете меня, какъ другіе, за дурную женщину! Вы не только думаете, что я совершила гадкій поступокъ, по что я раздляю ваши ужасные взгляды. Миссъ Рамсденъ, я выносила ваши жесткія слова, потому что я знала: стоитъ вамъ только узнать правду, и вы возьмете эти слова назадъ. Но такого оскорбленія, какъ и привтствія Жака, я не желаю выносить. Онъ принимаетъ меня за одну изъ тхъ ужасныхъ женщинъ, которымъ сочувствуетъ. Я держала въ тайн нашъ бракъ ради моего мужа. Но теперь я требую, чтобы ко мн относились какъ къ замужней женщин и не наносили мн оскорбленій.

Октавій поднимаетъ голову съ чувствомъ невыразимаго облегченія. Ты замужемъ?

Віолетта. Да. И ты могъ бы самъ догадаться объ этомъ. Почему вс вы ршили, что я не имю права носить обручальное кольцо? Никто изъ васъ даже не спросилъ меня. Этого я не могу забыть.

Таннеръ, уничтоженный. Я совершенно разбитъ, Я думалъ… у меня были самыя лучшія намренія… Прошу простить, почтительно прошу простить.

Віолетта. Надюсь, впредь вы будете осторожне, не станете такъ неосмотрительно говорить такія вещи. Къ нимъ нельзя относиться серьезно, но они очень непріятны и немного безвкусны.

Таннеръ наклоняется, точно полъ натискомъ бури. Нтъ мн извиненія. Теперь я буду знать, что не надо становиться на сторону женщины. Вс мы въ вашихъ глазахъ покрыли себя позоромъ, вс, кром Аннъ, которая осталась вамъ врна. Ради Аннъ простите намъ.

Віолетта. Да, Аннъ отнеслась ко мн очень хорошо, но она знала все.

Таннеръ. А!..

Миссъ Рамсденъ напыщенно. А кто, позволю себ спросить,— тотъ господинъ, который не желаетъ открыто признать свою жену.

Віолетта быстро. Это ужъ мое дло, миссъ Рамсденъ, а не ваше. У меня есть основанія держать пока нашъ бракъ въ тайн.

Рамсденъ. Я могу только сказать, Віолетта, что мы глубоко сожалемъ. Мн очень стыдно, что мы могли такъ къ вамъ отнестись,

Октавій неловко, Прости мн, Віолетта. Это все, что я могу сказать.

Миссъ Рамсденъ, все еще не желая слаться. Само собою разумется, то, что вы намъ сейчасъ сказали, придаетъ всему совсмъ иное освщеніе. Но все-таки я должна…

Віолетта рзко перебиваетъее. Вы должны извиниться, миссъ Рамсденъ. Если бы вы были замужней женщиной, аы бы также не очень-то желали сидть въ комнат управляющаго и выслушивать, какъ молодыя двушки и старыя дамы, не знающія никакихъ серьезныхъ обязанностей, обращаются съ вами, какъ съ провинившимся ребенкомъ.

Таннеръ. Не добивайте насъ, Віолетта, мы и такъ уже повержены во прахъ. Конечно, мы вели себя, какъ дураки, но, право, вы же сами дурачили насъ.

Віолетта. Васъ, Жакъ, это во всякомъ случа совершенно не касалось.

Таннеръ. Меня не касалось! Да вдь Рамсденъ чуть не прямо заподозрилъ, что этотъ неизвстный господинъ — вроятно.

Рамсденъ длаетъ негодующее и протестующее движеніе, Віолетта вся загорается гнвомъ,

Віолетта. Вы? О, какъ это подло! Какъ низко! Хорошо же вы вс говорили обо мн! Если бы зналъ это мой мужъ, онъ бы запретилъ мн сказать съ кмъ-нибудь изъ васъ хоть слово. Рамсдену. Право, вы могли бы все-таки немного пощадить меня.

Рамсденъ. Но увряю васъ, я никогда не говорилъ, что… Во всякомъ случа это — такое чудовищное извращеніе смысла того, что я сказалъ…

Миссъ Рамсденъ. Теб нечего оправдываться, Ребукъ. Она сама во всемъ виновата. Это она должна оправдываться, потому что ввела насъ въ заблужденіе.

Віолетта. Я къ вамъ, миссъ Рамсденъ, не могу отнестись очень строго. Тутъ есть все-таки смягчающія обстоятельства. Вы не понимаете, что я должна была чувствовать. Но отъ людей, у которыхъ больше опыта, я могла бы ждать и больше чуткости. Какъ бы тамъ ни было, я отлично знаю, что вы очутились въ очень тяжеломъ положеніи, и самое лучшее, что я могу сдлать, это — сейчасъ же удалиться. Прощайте. Уходитъ, вс ошеломлены.

Миссъ Рамсденъ. Да, могу сказать!

Рамсденъ съ досадою. Не думаю, чтобы она была къ намъ совсмъ справедлива.

Таннеръ. Вамъ, Рамсденъ, какъ и всмъ намъ, остается только капитулировать передъ обручальнымъ кольцомъ. Мра постыдныхъ нашихъ поступковъ полна.

ДЙСТВІЕ II.

На дорог въ парк дачи подъ Ричмондомъ стоитъ сломавшійся автомобиль. Онъ остановился у группы деревьевъ, отъ которой дорога загибаетъ къ дому, домъ слегка виденъ сквозь листву. Таннеръ стоитъ на дорог налво отъ автомобиля, налво отъ себя онъ могъ бы видть западную часть дома, если бы не былъ такъ занятъ парою ногъ въ голубыхъ штанахъ, выглядывающихъ изъ-подъ машины. Таннеръ напряженно слдитъ за ними, наклонившись впередъ и упершись руками въ колни. По кожаной куртк и шапк съ козырькомъ можно заключить, что онъ — одинъ изъ высадившихся пассажировъ.

Шофферъ. Ага, теперь нашелъ.

Таннеръ. Все въ порядк?

Шофферъ. Все въ порядк.

Таннеръ наклоняется, беретъ за щиколотки ноги и вытаскиваетъ, точно тачку, ихъ обладателя, тотъ ползетъ на рукахъ, съ молоткомъ въ зубахъ. Это — юноша въ красивомъ голубомъ костюм, гладко выбритый, съ темными глазами, широкими пальцами, короткими аккуратно приглаженными черными волосами и довольно неправильными недоврчивыми бровями. Когда онъ манипулируетъ около машины, движенія его стремительны и быстры, но вмст увренны и осторожны. Съ Таннеромъ и друзьями Таннера держится отнюдь не подобострастно, но холодно и говоритъ мало, чмъ держитъ ихъ въ нкоторомъ отдаленіи, хотя и не даетъ имъ никакихъ поводовъ жаловаться на него. Но въ его манер смотрть на нихъ есть что-то циничное, какъ у человка, слишкомъ хорошо узнавшаго темной стороны жизни. Говоритъ медленно и съ оттнкомъ сарказма. Въ манер выражаться онъ отнюдь не подражаетъ англійскому джентльмену, по всему видно, что онъ полонъ самоуваженія къ своему классу, но не къ тому классу, которому служитъ.

Онъ влзаетъ въ автомобиль, чтобы испробовать машину, и надваетъ кэпи и пальто. Таннеръ снимаетъ свою кожаную куртку и бросаетъ въ экипажъ. Шофферъ, или автомобилистъ, или управляющій моторомъ, или какъ тамъ еще въ Англіи въ данный моментъ желаютъ его называть,— вопросительно оглядывается кругомъ и убираетъ свой молотокъ.

Шофферъ. Теперь съ васъ довольно? а?

Таннеръ. Я съ удовольствіемъ прошелъ бы этотъ кусочекъ дороги пшкомъ, чтобы размять немного кости и успокоить нервы. Смотритъ на часы. Знаете, мы прохали изъ Гайдъ-Паркъ-Корнера до Ричмонда въ 21 минуту.

Шофферъ. Мн бы и четверти часа за глаза, если бы все время была хорошая дорога.

Таннеръ. Собственно, чего ради вы это длаете? Изъ любви къ спорту или потому, что васъ забавляетъ нагонять на своихъ пассажировъ страху?

Шофферъ. Да вы чего же боитесь?

Таннеръ. Полиціи и сломать себ шею.

Шофферъ. Да, если вы предпочитаете хать спокойно, рекомендую вамъ здить на омнибус. Это куда дешевле, Вы платите мн за то, чтобы я экономилъ вамъ время и чтобы развивалъ ту скорость, какая полагается машин Въ тысячу фунтовъ. Спокойно садится.

Таннеръ. Я — рабъ этого автомобиля и вашъ. Мн даже по ночамъ снится проклятый автомобиль.

Шофферъ. Это скоро пройдетъ. Если вы зайдете въ домъ, позвольте спросить, сколько вы тамъ пробудете? Если вы собираетесь проболтать съ дамами все утро, я ввезу машину и устроюсь поудобне, если же нтъ,— я подожду здсь, пока вы вернетесь.

Таннеръ. Лучше подождите здсь. Мы не долго пробудемъ. Ждутъ одного молодого американца, мистера Мэлона. Онъ везетъ мистера Робинзона въ новомъ американскомъ паровомъ экипаж.

Шофферъ быстро выскакиваетъ изъ автомобиля. Въ американскомъ паровомъ экипаж! На пари? Кто детъ за нами изъ Лондона?

Таннеръ. Они, можетъ быть, уже здсь.

Шофферъ. Еслибы я это зналъ! Съ глубокимъ укоромъ. Почему же вы мн не сказали, мистеръ Таннеръ?

Таннеръ. Потому что мн разсказывали, что автомобиль можетъ сдлать восемьдесятъ четыре мили въ часъ, а я знаю, на что вы способны, когда рядомъ другой экипажъ. Во всякомъ случа, успокойтесь. Мы проведемъ весь день совершенно по вашему вкусу. Американецъ повезетъ мистера Робинзона съ сестрой и миссъ Уайтфильдъ, а мы — миссъ Родъ.

Шофферъ утшился, его вниманіе занято другимъ. Это, кажется, сестра миссъ Уайтфильдъ?

Таннеръ. Да.

Шофферъ. А сама миссъ Уайтфильдъ подетъ въ другомъ автомобил? Не съ вами?

Таннеръ. А почему ей хать со мной? Вдь мистеръ Робинзонъ подетъ въ другомъ экипаж. Шофферъ взглядываетъ на Таннера съ недовріемъ, затмъ переводитъ глаза на машину и тихо насвистываетъ какую-то псенку, Таннеръ слегка раздосадованъ и собирается продолжать на ту же тему, но слышитъ, какъ захрустлъ гравій подъ чьими-то ногами, это подходитъ Октавій, онъ вышелъ изъ дому, одтъ для поздки на автомобил, но безъ пальто. Слава Богу, мы проиграли пари. Мистеръ Робинзонъ уже здсь. Ну, Тэви, каковъ американскій автомобиль?

Октавій. Мы дохали изъ Гайдъ-Парка въ семнадцать минутъ. Шофферъ сердито съ выкрикомъ досады ударяетъ по своей машин. А ты во cколько дохалъ?

Таннеръ. Минутъ въ сорокъ пять.

Шофферъ, протестуя. Ну ужъ, мистеръ Таннеръ, оставьте! Мы легко могли бы сдлать это разстояніе мене чмъ въ четверть часа.

Таннеръ. Кстати, позвольте васъ познакомить: мистеръ Октавій Робинзонъ, мистеръ Энри Стракеръ.

Стракеръ. Очень радъ познакомиться. Мистеръ Таннеръ предпочитаетъ говорить Энри Стракеръ. Другіе говорятъ Генри. Впрочемъ, мн совершенно безразлично, какъ вамъ угодно.

Таннеръ. Ты думаешь, Тэви, что я просто хочу поддразнить его! Ошибаешься. Этотъ господинъ больше старается откинуть отъ своего имени букву Г, чмъ его отецъ когда-то старался пріобрсти эту букву. Для него, это отличіе его класса. Никогда еще не случалось мн встрчать человка, въ которомъ была бы такъ сильна классовая гордость, какъ въ Энри.

Стракеръ. Тише, тише! Умрьте немного свой пылъ, мистеръ Таннеръ.

Таннеръ. Умрьте немного свой пылъ! Слышишь, Тэвй? Ты конечно, скажешь, что надо относиться къ этому шутя. Но этотъ молодецъ получилъ образованіе. А главное, онъ знаетъ, что мы про себя этого не можемъ сказать. Стракеръ, гд вы учились?

Стракеръ. Въ Шерброкъ-Род.

Таннеръ. Шерброкъ-Родъ! Да разв кто нибудь изъ насъ сказалъ съ такимъ тономъ сарказма: Ричби! Или Гаррау? Или Этомъ! Въ Шерброкъ-Род мальчики чему-нибудь учатся. А въ Этомъ мальчиковъ посылаютъ только потому, что дома они мшаютъ, и затмъ, чтобы потомъ въ жизни они могли называть своимъ школьнымъ товарищемъ даже герцога.

Стракеръ. Вы этого не понимаете, мистеръ Таннеръ. Не общинная школа даетъ знанія, а политехникумъ.

Таннеръ. Это былъ его университетъ, Тэви. Не Оксфордъ, Кембриджъ, Дурхамъ, Дублинъ или Глазго и не одна изъ нашихъ конуръ въ Уэльс. Нтъ, нтъ. Регентъ-стритъ, Шельзи, Бороу,— я не знаю и половины э-ихъ проклятыхъ именъ,— вотъ его университеты. Не правда ли, вы вдь презираете Оксфордъ?

Стракеръ. Нтъ, не презираю. По-моему, Оксфордъ — отличное мсто для тхъ, которые любятъ такія вещи. Тамъ обучаютъ, какъ быть джентльменемъ. А въ политехникум учатъ, какъ сдлаться инженеромъ и т. п.

Таннеръ. Вотъ это сарказмъ! Тэви! Сарказмъ! О, если бы ты только могъ разглядть въ душ Энри всю глубину его презрнія къ джентльмену, прочесть всю его великую гордость тмъ, что онъ — инженеръ, ты бы испугался. Ему доставляетъ громадное удовольствіе, когда сломается наша машина, потому что тутъ ясно обнаруживается и полная безпомощность моей благовоспитанности и вся его ловкость, умлость, находчивость.

Стракеръ. Не обращайте вниманія, мистеръ Робинзонъ. Мистеръ Таннеръ любитъ поболтать.

Октавій серьезно. А между тлъ, въ сущности, въ томъ, что онъ говоритъ — много правды. Я вполн признаю достоинство труда.

Стракеръ, на котораго эти слова не произвели никакого впечатлнія. Это оттого, мистеръ Робинзонъ, что вы никогда не трудились. Я только и хочу избавиться отъ всякой работы. Вы отъ моей машины и отъ меня получите больше работы, чмъ отъ двадцати рабочихъ. И пью я не столько, сколько они.

Таннеръ, Ради Бога, Тэви, не пускайся съ нимъ въ политико-экономическіе разговоры. Въ этой области онъ знаетъ все, а мы ничего не знаемъ. Ты, Тэви, только — соціалистъ-поэтъ, а онъ — соціалистъ научный.

Стракеръ совершенно спокойно. Да, это интересный разговоръ. Только мн нужно присмотрть за машиной. А вамъ, господа, я знаю, хочется поговорить о дамахъ.

Отходитъ, начинаетъ возиться около машины, затмъ узжаетъ по направленію къ дому

Таннеръ. Очень важное соціальное явленіе.

Октавій. Кто?

Таннеръ. Стракеръ. Мы, писатели и ученые, все пропагандировали ‘новую женщину’, а не замтили, какъ пришелъ ‘новый мужчина’. Стракеръ — такой новый мужчина.

Октавій. Не вижу въ немъ ничего новаго, ново лишь то, какъ онъ тебя занимаетъ. Но сейчасъ я хотлъ бы поговорить не о немъ, мн нужно поговорить съ тобой объ Аннъ.

Таннеръ. Видишь, Стракеръ это понялъ, должно быть, его и этому обучили въ его политехникум. Ну-съ, такъ что же такое съ Аннъ? Сдлалъ предложеніе?

Октавій. Да, я былъ настолько глупъ, что сдлалъ это вчера вечеромъ.

Таннеръ. Настолько глупъ? Что это значитъ?

Октавій торжественно. Жакъ! Вс мы, мужчины,— грубыя животныя. Никогда не понимаемъ мы тончайшихъ, нжныхъ чувствъ женщины. Ну, какъ я могъ сдлать такую вещь?

Таннеръ. Да что такое ты сдлалъ? Ахъ, сентиментальный ты идіотъ!

Октавій. Да, идіотъ! Если бы ты только слышалъ, Жакъ, ея голосъ, если бы ты видлъ ея слезы! Цлую ночь я не спалъ и все думалъ объ этомъ. Если бы она стала меня упрекать, мн было бы легче…

Таннеръ. Слезы! Это опасно. Что же она сказала?

Октавій. Она спросила, какъ могъ я допустить, что она въ состояніи теперь думать о чемъ-нибудь, кром дорогого отца. И зарыдала… Умолкаетъ, удрученный.

Таннеръ хлопаетъ его по плечу. Снеси это, какъ мужчина, ‘Гэви, хотя бы почувствовалъ ты это какъ оселъ. Знакомыя псни! Просто, ей еще не надоло играть съ тобой.

Октавій нетерпливо. О, не говори такъ, Жакъ. Неужели ты думаешь, что этотъ вчный, отвратительный цинизмъ можетъ произвести хоть какое-нибудь впечатлніе на такую натуру, какъ она?

Таннеръ. Гм… Говорила она еще что-нибудь?

Октавій. Да, и именно поэтому-то я насъ… себя и ее… подвергаю твоей насмшк, разсказываю теб, что произошло…

Таннеръ. Я не насмхаюсь, даю теб честное слово. Но во всякомъ случа, продолжай.

Октавій. Сознаніе долга въ ней такъ сильно, такъ глубоко, такъ…

Таннеръ. Знаю, знаю! Дальше.

Октавій. Видишь ли, теперь вы, т.-е. ты и Рамсденъ,— ея попечители. И она считаетъ, что какъ раньше была обязана повиноваться во всемъ отцу, такъ теперь ея долгъ — повиноваться вамъ обоимъ. По-моему, это уже крайность. Я вдругъ долженъ итти къ теб и формально просить у тебя, какъ у ея попечителя, ея руки.

Таннеръ. Радъ, что любовь еще не совсмъ убила въ теб юморъ.

Октавій. Этого отвта ей будетъ мало.

Таннеръ. А мой офиціальный отвтъ коротокъ и ясенъ! ‘Да благословятъ васъ небеса, дти мои. Будьте счастливы!’

Октавій. Пожалуйста перестань шутить. Можетъ быть, для тебя это и несерьезно, но для меня — очень серьезно.

Таннеръ. Ты отлично знаешь, что Аннъ можетъ сдлать свой выборъ совершенно такъ же свободно, какъ ты самъ.

Октавій. Но она думаетъ иначе.

Таннеръ. О, да, иначе! Несомннно! Во всякомъ случа скажи, чего же ты отъ меня хочешь. Что я долженъ сдлать?

Октавій. Хочу, чтобы ты вполн серьезно и откровенно сказалъ ей, что ты обо мн думаешь. Хочу, чтобы ты ей сказалъ, что смло можешь доврить ее мн… т.-е., конечно, если ты чувствуешь, что можешь.

Таннеръ. Не сомнваюсь, что могу. Смущаетъ меня другое: могу ли я тебя доврить ей. Читалъ ты книгу Метерлинка о пчелахъ?

Октавій, съ трудомъ сдерживая досаду. Я говорю сейчасъ не о литератур.

Таннеръ. Капельку терпнія, Тэви! И я говорю не о литератур. Эта книга о пчелахъ — очень назидательное чтеніе. Человкъ можетъ многому тамъ научиться. Ты считаешь, что ты добиваешься Аннъ, что ты долженъ завоевать ее, убдить, побдить, покорить. Глупый! Это ты, ты — намченная преслдуемая добыча, загнанная дичь! Нечего теб сидть и съ томленіемъ смотрть сквозь петли западни на приманку. Дверца раскрыта настежь и будетъ раскрыта, пока не захлопнется за тобою навсегда.

Октавій. Хотлъ бы, чтобы это было такъ, сколько ты ни пугаешь меня этимъ.

Таннеръ. Да сообрази ты, несчастный: ну, что еще ей длать, кром какъ искать себ мужа? Призваніе жеи, щины — какъ можно скоре выйти замужъ, а призваніе мужчины — какъ можно дольше оставаться свободнымъ. У тебя твои поэмы, твои трагедіи, ты можешь работать надъ ними. А у Аннъ ничего нтъ.

Октавій. Я не умю писать безъ вдохновенія, а вдохновлять меня можетъ только Аннъ.

Таннеръ. Не врне ли бы было, если бы ты вдохновлялся ею издали? Петрарка видлъ свою Лауру много рже, чмъ ты теперь Аннъ, или Данте — свою Беатрису, а между тмъ они создали замчательнйшія произведенія, такъ по крайней мр вс признаютъ. Они никогда не подвергали своихъ кумировъ испытанію семейной обстановки и не измнили этому до самой смерти. Женись на Аннъ, и черезъ какую-нибудь недлю она будетъ вдохновлять тебя не больше, чмъ бутербродъ.

Октавій. Ты думаешь, она мн надостъ?

Таннеръ. Отнюдь нтъ. Бутерброды не надодаютъ, только и вдохновенія не даютъ. Такъ и она перестанетъ вдохновлять тебя, какъ только перестанетъ быть мечтою поэта, а обратится въ добродтельную жену. И ты будешь искать другихъ женщинъ. Тогда-то подымется шумъ и гамъ.

Октавій. Къ чему такъ говорить, Жакъ! Ты не можешь этого понять. Ты никогда не былъ влюбленъ.

Таннеръ. Я? Да я никогда не переставалъ быть влюбленнымъ. Я даже и въ Аннъ влюбленъ. Но я не хочу быть ни рабомъ любви, ни ея шутомъ. Посмотри, поэтъ, на пчелъ, поучись у нихъ. Клянусь небомъ, если бы женщины могли обходиться безъ нашего труда и если бы мы ли хлбъ ихъ дтей, а не добывали его, он убивали бы насъ, какъ пауки убиваютъ своихъ самцовъ или пчелы — трутней. И он были бы совершенно правы, разъ мы только на то и годились бы чтобы любить.

Октавій. О, если бы мы дйствительно умли любить! Нтъ ничего, что могло бы сравняться съ любовью, нтъ ничего, кром любви. Безъ нея міръ сталъ бы пошлымъ, отвратительнымъ сномъ.

Таннеръ. И это говоритъ человкъ, который проситъ у меня руки Аннъ! Знаешь, Тэви, насъ должно быть подмнили въ колыбели, и истинный потомокъ дона Жуана — ты, не я.

Октавій. Прошу тебя не говорить обо мн ничего подобнаго Аннъ.

Таннеръ. Можешь не безпокоиться. Она ршила сдлать тебя своей собственностью, и ужъ ничто не можетъ удержать ее. Ты — обреченный. Стракеръ возвращается съ газетой. А, идетъ ‘новый человкъ’, деморализующій себя уличнымъ листкомъ.

Стракеръ. Поврите ли, мистеръ Робинзонъ, мь беремъ съ собой въ дорогу дв газеты. Для него Times, для меня Leader, или ‘Эхо’, и я, кажется, еще ни разу не могъ почитать свою газету. Онъ уноситъ мой Leader, и мн приходится набивать себ голову этимъ Тітея’омъ.

Октавій. Разв въ Тітез’ не печатаютъ о результатахъ скачекъ?

Таннеръ. Энри не интересуется скачками. Его слаіость — автомобильные рекорды. Ну, что новаго?

Стракеръ. Пробгъ изъ Парижа въ Бискру, со средней скоростью въ 40 миль въ часъ, не считая Средиземнаго моря.

Таннеръ. И сколько раздавленныхъ?

Стракеръ. Два глупыхъ барана… Бараны стоятъ дешево. Ихъ хозяева даже очень рады получить за нихъ деньги безъ возни съ мясникомъ. Но, конечно, все равно подымется крикъ, и французское правительство запретитъ совсмъ гонки. Вотъ это-то и бситъ меня: мистеръ Таннеръ не желаетъ хать съ настоящей скоростью, пока еще можно.

Таннеръ. Помнишь ты моего дядю Якова?

Октавій. Помню. А что?

Таннеръ. У дяди Якова была первоклассная кухарка. Онъ могъ сть только то, что готовила эта артистка. Бдняга ненавидлъ людей, общество. Но его кухарка была горда своимъ талантомъ и желала готовить обды для принцевъ и посланниковъ! И, чтобы не потерять ее, несчастному старику приходилось два раза въ мсяцъ давать большіе обды и терпть всякія неудобства. Вотъ такъ и я и этотъ вотъ Энри Стракеръ, ‘новый человкъ’. Я ненавижу путешествія, но желаю сохранить Энри. А ему — все вздоръ, только бы нестись въ кожаной куртк и очкахъ, подъ толстымъ слоемъ пыли, со скоростью 60 миль въ часъ и съ опасностью для моей и его жизни. Не считая, конечно, того времени, что онъ лежитъ на спин въ грязи подъ машиною и ищетъ, что тамъ въ ней испортилось. И если я не стану соглашаться по крайней мр разъ въ дв недли на поздку миль въ тысячу, онъ уйдетъ отъ меня. Броситъ меня и перейдетъ къ какому-нибудь американскому милліонеру, а мн придется удовольствоваться аккуратнымъ почтительнымъ парнемъ, который будетъ снимать шапку и знать свое мсто. Я — рабъ Энри, какъ дядюшка Яковъ былъ рабомъ своей кухарки.

Стракеръ вн себя. Чортъ возьми Хотлъ бы я имть машину, которая шла бы такъ же быстро, какъ вы говорите, мистеръ Таннеръ. Я только говорю, что стоитъ тратиться на авто лишь въ томъ случа, если пользоваться его работоспособностью. Вамъ бы лучше завести дтскую колясочку вмсто этого автомобиля и меня, и пусть васъ катаетъ въ ней нянька.

Таннеръ. Совершенно справедливо, Энри, совершенно справедливо, Мы подемъ черезъ полчаса.

Стракеръ возвращается къ машин, садится въ автомобиль и, перевернувъ послднюю-страницу газеты, ищетъ новостей,

Октавій. Чуть не забылъ совсмъ, теб письмо отъ Родъ. Передаетъ Таннеру письмо.

Таннеръ вскрываетъ письмо. Повидимому, Родъ ищетъ повода поссориться съ Аннъ. Англійская двушка обыкновенно ненавидитъ больше, чмъ свою мать, лишь свою старшую сестру. А Родъ свою мать любитъ несомннно больше, чмъ Аннъ… Она… Съ негодованіемъ. О, что же это значитъ?!

Октавій. Что случилось?

Таннеръ. Родъ охотно похала бы со мною въ автомобил, но Аннъ, пишетъ она, ей запретила это.

Стракеръ вдругъ начинаетъ демонстративно насвистывать свою любимую мелодію. Пораженные и оскорбленные насмшливымъ ея тономъ, Таннеръ и Октавій оборачиваются и вопросительно смотрятъ на него. Но Стракеръ занятъ своей газетой и совершенно не обращаетъ на нихъ вниманія.

Октавій овладваетъ собой. Что же, приводитъ она какія-нибудь основанія?

Таннеръ. Основанія! Оскорбленіе — не основаніе. Аннъ просто запрещаетъ ей оставаться со мной вдвоемъ. Говорить, что я — не изъ числа тхъ, съ которыми двушк можно проводить время. Что ты теперь скажешь о своемъ кумир?

Октавій. Не забывай, посл смерти отца на ней лежитъ такая большая отвтственность. Миссисъ Уайтфильдъ слишкомъ слаба, чтобы слдить за Родъ.

Таннеръ смотритъ на него въ упоръ. Словомъ, ты одобряешь поведеніе Аннъ?

Октавій. Нтъ, но, кажется, я понимаю его. Согласись, твои взгляды врядъ ли годятся для развитія души и характера молодой двушки.

Таннеръ. Нтъ, не соглашусь ни съ чмъ подобнымъ. Да, развивать душу и характеръ молодой женщины принято тмъ, что разсказываютъ ей всякія небылицы. Но я протестую противъ выдумки, будто злоупотребляю довріемъ молодыхъ двушекъ.

Октавій. Вдь Аннъ и не говорила этого.

Таннеръ. Какой же еще смыслъ ея словъ?

Стракеръ, увидавъ Аннъ, которая подходитъ со стороны дома Господа, миссъ Уайтфильдъ отъзжаетъ по дорог, съ видомъ человка, знающаго, что его присутствіе будетъ лишнимъ,

АННъ подходитъ къ Октавію и Таннеру. Здравствуйте, Жакъ. Я пришла сказать вамъ, что у бдняжки Родъ опять мигрень и она не можетъ похать съ вами въ автомобил. Бдная двочка въ такомъ отчаяніи!

Таннеръ. Что ты теперь скажешь, Тэви?

Октавій. Ты долженъ это понять, Таннеръ. Это только доказываетъ, что Аннъ хочетъ быть къ теб какъ можно деликатне и для этого готова даже на ложь.

Аннъ. Что вы хотите сказать?

Таннеръ. Вы бы хотли, чтобы у Родъ прошла голова?

Аннъ. Я думаю.

Таннеръ. Въ такомъ случа, скажите ей то, что сейчасъ сказали мн, и кстати прибавьте, что вы пришли къ намъ приблизительно минуты черезъ дв посл того, какъ я получилъ и прочиталъ ея письмо.

Аннъ. Родъ писала вамъ!

Таннеръ. Очень подробно.

Октавій. Не обращайте на него вниманія, Аннъ Вы были правы… совершенно правы. Аннъ только исполнила свой долгъ, Жакъ. И ты самъ отлично это понимаешь. И сдлала это самымъ деликатнымъ образомъ.

Аннъ подходитъ къ Октавію. Какой вы хорошій, Тэви, какой добрый и какъ вы меня понимаете. Октавій улыбается.

Таннеръ. О, змя все тсне обвивается вокругъ твоей шеи. Вдь ты любишъ ее, Тэви, да?

Октавій. Аннъ знаетъ, что я люблю ее.

Аннъ. Перестаньте! Какъ вамъ, Тэви, не стыдно!

Таннеръ. О, пожалуйста, не стсняйтесь! Я вашъ попечитель, Аннъ, и сейчасъ оставлю васъ на нкоторое время на попеченіе Тэви. А я прокачусь на автомобил.

Аннъ. Нтъ, Жакъ. Я должна съ вами поговорить о Родъ. Рики, будьте такъ любезны, пойдите домой и займите вашего американскаго пріятеля. Онъ съ утра мшаетъ мам. А ей надо похлопотать по хозяйству.

Октавій. Лечу, дорогая Аннъ, цлуетъ ей руку.

Аннъ нжно. Рики! Тики! Тэви!

Таннеръ рзко. На этотъ разъ вы попались, Аннъ, и, если бы Тэви не былъ въ васъ такъ безнадежно влюбленъ, онъ бы понялъ что вы — неисправимая лгунья.

Аннъ, Вы неврно понимаете меня, Жакъ. Я не посмла сказать Тэви правду.

Таннеръ. Нтъ, обыкновенно вы, напротивъ, очень смлы. Какого чорта вамъ понадобилось говорить Родъ, что я слишкомъ порочный человкъ, чтобы у насъ могли быть съ нею хорошія отношенія? Да какъ же я могу теперь установить съ ней человческія отношенія, когда вы такъ ужасно отравили ей душу.

Аннъ. Я знаю, что вы неспособны поступить съ нею дурно.

Таннеръ Тогда зачмъ же вы налгали Родъ?

Аннъ. Я была вынуждена.

Таннеръ. Вынуждены?

Аннъ. Мать заставила меня.

Таннеръ. Его глаза сверкнули. Ну, еще бы, мать! Всегда мать!

Аннъ. Всему виною ваша страшная книга. Вы знаете, какъ мать всего боится. Вс робкія женщины — рабы условности, приличій. И мы должны съ этимъ считаться, иначе мы создадимъ такія страшныя недоразумнія. Даже вы, мужчина, — не можете вполн откровенно высказывать свои мннія, или васъ не поймутъ, подымутъ на смхъ. Да, я была вынуждена унизить васъ въ глазахъ Родъ. Или вы хотите, чтобы и мою бдненькую сестру также ложно поняли, унизили? Правильно ли поступила бы мама, если бы подвергла этому Родъ, пока та еще слишкомъ молода и сама не можетъ судить объ этомъ

Таннеръ. Словомъ, короче говоря, чтобы избжать недоразумній, нужно непремнно лгать, длать гадкіе намеки, клеветать. Вотъ, кажется, смыслъ вашего послушанія матери.

Аннъ. Я люблю свою мать Жакъ

Таннеръ. Такъ неужели же это основаніе отрекаться отъ своей души? Протестую противъ этого порабощенія юности старостью. Да всмотритесь вы въ современное общество, въ то, какое вы знаете. Чмъ хочетъ оно показаться? Какимъ-то изысканнымъ танцемъ нимфъ. Но что оно на самомъ дл? Какая-то страшная процессія жалкихъ двушекъ, которыя находятся въ когтяхъ циничныхъ, прожженныхъ, жадныхъ, невжественныхъ, все испытавшихъ, духовно испорченныхъ, старыхъ женщинъ. Этихъ женщинъ зовутъ матерями, и назначеніе ихъ въ томъ, чтобы испортить душу своихъ дочерей и продать тому, кто больше дастъ. Почему эти несчастныя рабыни готовы выйти замужъ за перваго попавшагося, какой бы это ни былъ старикъ и пошлякъ, только бы выйти? Да потому что бракъ — единственное для нихъ средство вырваться отъ этихъ старыхъ фурій, которыя подъ маскою материнскаго долга и материнской нжности прячутъ свои эгоистическія желаньица, свою ревнивую ненависть къ молодымъ соперницамъ. Это низко, отвратительно! Голосъ природы требуетъ, чтобы о дочери заботился отецъ, о сын — мать. Отношеніями отца и сына, матери и дочери правитъ не законъ любви. Но законъ возмущенія, освобожденія, законъ замны старыхъ и отжившихъ — молодыми и жизнеспособными. Говорю вамъ — первый долгъ и мужчины и женщины — проявленіе своей независимости, мужчина, покорный авторитету своего отца — не мужчина, и женщина, покорная авторитету матери — неспособна рождать своей стран гражданъ.

Аннъ смотритъ на него со спокойнымъ любопытствомъ. Я думаю, когда-нибудь, Жакъ, вы серьезно займетесь политикою.

Таннеръ совершенно сбитъ съ толку. Что такое?.. Старается собрать мысли. Да какое же это иметъ отношеніе къ тому, что я только что говорилъ?

Аннъ. Вы такъ хорошо говорите.

Таннеръ. Говорю! Говорю! Для васъ все это только — ‘говорить’. Ну, что жъ, идите къ своей матери, помогайте ей отравлять душу Родъ, какъ она отравила вашу. Прирученные слоны любятъ, когда приручаютъ дикихъ.

Аннъ. Однако, я длаю успхи. Вчера была boa constrictor, а сегодня — уже слонъ.

Таннеръ. Мн не до шутокъ. Больше мн нечего сказать вамъ.

Аннъ. Какой вы глупый и упрямый! Ну, что я могу сдлать?

Таннеръ. Сдлать! Разбейте вы свои цпи! Идите вы своей дорогой, которую указываетъ вамъ ваша совсть, а не той, которую вамъ предписываетъ ваша мать. Очистите, укрпите вашъ духъ и научитесь радоваться быстрой зд на автомобил, вмсто того чтобы видть въ ней лишь поводъ для гадкой хитрости. Подемте со мной въ Алжиръ и Бискру,— по 60 миль въ часъ. Если хотите, демъ хоть на мысъ Доброй Надежды. Вотъ это было бы настоящимъ проявленіемъ самостоятельности, а потомъ вы могли бы написать объ этомъ книгу. Это добьетъ вашу мать и сдлаетъ изъ васъ женщину.

Аннъ въ раздуміи. По-моему, отчего же, въ этомъ нтъ ничего такого. Вы — мой попечитель, вы замняете мн отца по его же желанію. И никто не могъ бы ничего сказать противъ нашей поздки вмст. Это было бы прелестно! Тысячу разъ благодарю васъ. Я согласна.

Таннеръ въ ужас. Согласны!

Аннъ. Конечно.

Таннеръ. Но… обрываетъ, сильно пораженный, затмъ говоритъ слабымъ голосомъ. Нтъ… Послушайте, Аннъ, разъ въ этомъ нтъ ничего ‘такого’, то и не стоитъ этого длать…

Аннъ. Что вы за нелпый человкъ! Вдь не хотите же вы скомпрометировать меня, нтъ?

Таннеръ. Хочу. Въ этомъ и былъ весь смыслъ моего предложенія.

Аннъ. Вы говорите страшную безсмыслицу и сами это знаете. Никогда вы не захотите сдлать мн зло.

Таннеръ. Хорошо, разъ вы не хотите быть скомпрометированной, не здите.

Аннъ просто и серьезно. Нтъ, я поду, конечно, если хотите. Вы — мой попечитель, и, право, намъ надо чаще видться и лучше узнать другъ друга. Съ благ парностью. Это такъ, хорошо, такъ мило, что вы предложили мн эту прелестную поздку, особенно посл того, что. я сказала Родъ. Вы въ самомъ дл добрый, гораздо добре и лучше, чмъ сами думаете. Когда мы подемъ?

Таннеръ. Но…

Ихъ бесду прерываетъ приближеніе миссъ Уайтфильдъ. Она подходитъ изъ дома. Съ нею американецъ, за ними — Рамсденъ и Октавій, Гекторъ Мэлонъ — восточный американецъ. Но онъ ничуть не стыдится своей національности. Благодаря этому англійское свтское общество относится къ нему хорошо, какъ къ юнош, который достаточно смлъ и открытъ, безъ всякихъ стараній замаскировать или смягчить, показываетъ свое происхожденіе. Чувствуютъ, что не слдуетъ заставлять страдать его за то, въ чемъ не онъ виноватъ, и стараются быть съ нимъ особенно любезными. Его рыцарское обращеніе съ женщинами и возвышенныя нравственныя чувства, безкорыстныя и необычныя, дйствуютъ на англичанъ слегка непріятно, они находятъ его склонность къ юмору довольно забавною, но когда это перестаетъ смущать ихъ (какъ бывало вначал, но все же они даютъ ему понять, что онъ не долженъ разсказывать свои анекдоты, а также что его ораторское искусство — принадлежность боле низкой стадіи культуры, чмъ та, съ которой онъ теперь столкнулся. Самъ Гекторъ не вполн въ этомъ убжденъ: онъ все еще думаетъ, что британцы склонны видть въ своихъ глупостяхъ заслугу и во всякихъ своихъ недостаткахъ — выраженіе хорошаго воспитанія. Англійская жизнь, кажется ему, страдаетъ недостаткомъ назидательной риторики, которую онъ зоветъ моральнымъ тономъ, въ поведеніи англичанъ видится ему отсутствіе уваженія къ женщин, англійская рчь кажется ему грубой и англійскій образъ жизни — нуждающимся въ оживленіи черезъ игры, скандалы и иныя развлеченія. И онъ отнюдь не склоненъ усваивать эти недостатки, такъ какъ потратилъ много усилій, чтобы образцово воспитать себя передъ тмъ, какъ переправиться черезъ Атлантическій океанъ. Онъ находитъ, что англичане или совершенно равнодушны къ этой культур его души, какъ они вообще равнодушны ко всякой культур, или скоре любезно-пренебрежительны, такъ какъ, правду сказать, эта культурность Гектора,— не что иное, какъ перенасыщеніе нашей литературой, вывезенной изъ Англіи лтъ тридцать назадъ, а теперь онъ импортировалъ обратно этотъ багажъ и готовъ распаковать его и при каждомъ удобномъ случа разложить напоказъ этотъ залежалый товаръ, когда заходитъ рчь объ англійской литератур, искусств, наук.

То всеобщее смущеніе, какое вызываютъ эти его экскурсіи, укрпляетъ его въ его убжденіи, что онъ содйствуетъ образованію Англіи. Когда при немъ беззаботно болтаютъ объ Анатол Франс и Ницше, онъ обрушиваетъ на головы говорящихъ Матью Арнольда и даже Маколея. И, такъ какъ онъ въ сущности очень религіозенъ, онъ сна чала непочтительной шуткой заставляетъ неосторожнаго собесдника въ спорахъ на моральныя темы оставить въ сторон ходячую теологію, а затмъ приводитъ его въ замшательство вопросомъ: не было ли стремленіе къ идеалу очевидною волею Всемогущаго Господа, когда создавалъ онъ честнаго мужчину и чистую женщину. Привлекательная свжесть его личности и поражающая дряхлость его культуры длаютъ очень труднымъ ршить, стоитъ ли близко съ нимъ знакомиться, потому что общество его безспорно пріятно, съ нимъ весело, но нельзя услыхать отъ него ничего новаго, тмъ боле, что онъ презираетъ политику и старательно избгаетъ говорить о промышленности и торговл, въ которыхъ, вроятно, понимаетъ много больше своихъ англійскихъ друзей-капиталистовъ.

По вншности Гекторъ — хорошо сложенный юноша, 24 лтъ, съ короткой, аккуратно подстриженной бородой, свтлыми, красивой формы глазами, пріятнымъ, живымъ выраженіемъ лица. Одтъ безукоризненно, по послдней мод. Онъ идетъ съ миссъ Уайтфильдъ по дорог отъ дома и старается занимать ее и потому наваливаетъ на ея слабый умъ такой грузъ, къ какому она не привыкла, англичанинъ предоставилъ бы ее самой себ, такъ какъ счелъ бы, что такъ и полагается скучать съ нею и не обращать на нее вниманія, и сама бдная леди предпочитала бы, чтобы ее оставили совсмъ въ поко или же болтали съ нею о томъ, что можетъ ее интересовать.

Рамсденъ подходитъ къ автомобилю и разглядываетъ его. Октавій подходитъ къ Гектору.

Аннъ радостно къ матери. Ахъ, мама, представьте! Жакъ предлагаетъ мн похать съ нимъ въ автомобил въ Ниццу. Какой восторгъ! Я — счастливйшій человкъ во всемъ Лондон.

Таннеръ съ отчаяніемъ. Миссъ Уайтфильдъ будетъ противъ этого. Увренъ, будетъ противъ. Не правда ли, Рамсденъ?

Рамсденъ. Хотлъ бы думать, что — да.

Аннъ. Вдь ты ничего не имешь противъ, мама, не правда ли?

Миссъ Уайтфильдъ. Я — противъ! Почему? Это будетъ теб, Аннъ, вроятно, полезно. Подходя къ Таннеру. Я бы попросила васъ какъ-нибудь взять съ собой и Родъ. Она слишкомъ много сидитъ дома, но это уже когда вы вернетесь.

Таннеръ. О, какая бездна коварства!

Аннъ быстро, чтобы отвлечь вниманіе отъ этого его восклицанія. Ахъ, да, я и забыла: вы еще не знакомы съ мистеромъ Мэлономъ. Мистеръ Таннеръ, мой попечитель, мистеръ Гекторъ Мэлонъ.

Гекторъ. Очень радъ познакомиться, мистеръ Таннеръ. Я бы съ удовольствіемъ присоединился къ вашей поздк въ Ниццу.

Аннъ. Вотъ и отлично, подемте вс вмст. Такъ ршено?

Гекторъ. У меня также автомобиль. Если бы миссъ Робинзонъ была такъ любезна согласиться — мой экипажъ къ ея услугамъ.

Октавій. Віолетта!

Общее смущеніе.

Аннъ глухимъ голосомъ. Войдемъ, мама, надо приготовиться, позаботиться о дорожномъ костюм.

Миссъ Уайтфильдъ очень смущена, Аннъ осторожно увлекаетъ ее за собой, он исчезаютъ за поворотомъ дороги по направленію къ дому.

Гекторъ. Я думаю, смю разсчитывать на согласіе миссъ Робинзонъ.

Замшательство продолжается.

Октавій. Боюсь, намъ придется оставить Віолетту здсь. Нкоторыя обстоятельства длаютъ для нея невозможнымъ принять участіе въ этой поздк.

Гекторъ весело, совершенно не убжденный этими словами. Или это было бы слишкомъ по-американски? Молодой двушк нужна стража?

Октавій. Совсмъ не то, Мэлонъ. Во всякомъ случа не только это.

Гекторъ. Вотъ какъ! Смю спросить, что же такое?

Таннеръ съ нетерпньемъ. Да скажите вы ему, скажите. Все равно, нельзя же сохранить это въ тайн, непремнно вс узнаютъ. Мистеръ Мэлонъ, если вы подете съ Віолетъ въ Ниццу — вы подете съ чужой женой. Она — замужемъ.

Гекторъ страшно пораженный. Да что вы говорите!

Таннеръ. Я говорю совершенно серьезно.

Рамсденъ боится, что Мэлонъ можетъ заподозрть мезальянсъ, и потому лицо его принимаетъ важный видъ. Этотъ бракъ пока держится въ тайн, Віолетта желаетъ, чтобы сейчасъ объ этомъ еще не объявляли.

Гекторъ. Готовъ уважать желанія леди. Но, можетъ быть, не будетъ нескромностью спросить,— кто ея супругъ? Можетъ быть, представится удобный случай поговорить съ нимъ по поводу этой нашей поздки.

Таннеръ. Мы и сами не знаемъ, кто онъ.

Гекторъ съ подчеркнутой скромностью. Разъ такъ, я не могу, конечно, ничего сказать…

Вс еще боле смущены.

Октавій. Вамъ должно это показаться очень страннымъ.

Гекторъ. Да, нсколько необычнымъ. Простите, что я такъ говорю.

Рамсденъ. Молодая леди вышла замужъ тайно. Ея мужъ, повидимому, запретилъ ей назвать намъ его имя. Мы должны это сказать вамъ, такъ какъ вы интересуетесь миссисъ… Віолеттой.

Октавій съ сочувствіемъ. Надюсь, это не огорчило васъ.

Гекторъ, смутившись и длаясь мене сдержаннымъ. Да, но все-таки я пораженъ. Не могу понять, какъ можетъ мужъ ставить свою жену въ такое положеніе. Что-то такое необычное. Въ этомъ есть что-то недостойное мужчины.

Октавій. Конечно. Вы понимаете, что и намъ это очень тяжело.

Рамсденъ брюзжитъ. Наврное, какой-нибудь глупый юнецъ, непонимающій, съ чмъ сопряжены такого рода мистификаціи.

Гекторъ, не скрывая своего нравственнаго отвращенія. Вроятно нужно быть очень ужъ юнымъ и очень неумнымъ, чтобы поступать такъ. Вы очень снисходительны, мистеръ Рамсденъ. По-моему, даже чрезмрно снисходительны. Бракъ долженъ непремнно облагораживать мужчину.

Таннеръ съ насмшкой. Вотъ какъ!

Гекторъ. Долженъ ли я, мистеръ Таннеръ, заключить изъ этого вашего восклицанія, что вы не согласны со мной?

Таннеръ сухо. Женитесь и испытайте сами на себ. Нкоторое время это пожалуй и покажется вамъ очаровательнымъ, но ужъ, конечно, не облагораживающимъ. Мужчина и женщина вмст вовсе еще не непремнно выше, чмъ мужчина одинъ.

Гекторъ, Мы въ Америк думаемъ, что нравственный уровень женщины выше, чмъ уровень мужчины, что боле чистая природа женщины возвышаетъ мужчину, длаетъ его лучше.

Октавій убжденно. И это правда.

Таннеръ. Не удивительно, что американскія женщины предпочитаютъ жить въ Европ. Это гораздо удобне, чмъ всю жизнь стоять на алтар и принимать поклоненіе. Во всякомъ случа, мужъ Віолетты не облагородился отъ брака. Что же съ нимъ подлаешь?

Гекторъ, качая головой. Я не могу отнестись къ поведенію этого человка такъ легко, какъ относитесь вы, мистеръ Таннеръ. Но, во всякомъ случа, я умолкаю. Кто бы онъ ни былъ, онъ супругъ миссъ Робинзонъ, и я былъ бы поэтому очень адъ думать о немъ возможно лучше.

Октавій тронутъ, угадываетъ скрываемую печаль Гектора. Я очень сожалю, Мэлонъ, очень.

Гекторъ признательно. Вы такъ добры, Робинзонъ. Благодарю.

Таннеръ. Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Віолетта идетъ.

Гекторъ. Я былъ бы, господа, вамъ очень признателенъ, если бы вы позволили мн сказать съ леди нсколько словъ наедин. Вроятно, придется отказаться отъ этой поздки, а это такъ грустно…

Рамсденъ, обрадовавшись, что можетъ уйти. О, конечно, конечно. Пойдемте, Таннеръ. Пойдемте, Тэви. Проходитъ мимо автомобиля и уходитъ съ Октавіемъ и Таннеромъ въ паркъ. Віолетта идетъ по дорог и подходитъ къ Гектору.

Віолетта. Видно имъ насъ?

Гекторъ. Нтъ.

Она цлуетъ его.

Віолетта. Пришлось теб лгать?

Гекторъ. Лгаты Лгать — это слишкомъ мягко. Гораздо больше. Я дошелъ до какого-то экстаза лжи. Знаешь, Віолетта, лучше позволь мн имъ сказать прямо.

Віолетта сразу длается серьезна, ршительно. Нтъ, нтъ, Гекторъ. Ты общалъ мн не длать этого.

Гекторъ. И сдержу общаніе, пока ты не освободишь меня отъ него. Но мн такъ тяжело лгать этимъ людямъ и скрывать, что ты моя жена. Такъ это тяжело.

Віолетта. Что же длать, когда твой отецъ такой нелпый.

Гекторъ. Нтъ, съ своей точки зрнія онъ даже правъ. У него предубжденіе противъ англійскаго средняго класса.

Віолетта. Это же смшно! Ты знаешь, какъ мн непріятно говорить теб это, Гекторъ, но если бы я хотла… ну, все равно, не надо.

Гекторъ. Я знаю, если бы ты захотла выйти замужъ за сына англійскаго военнаго подрядчика, твои друзья сочли бы это мезальянсомъ. А мой старый, глупый папа, самый крупный военный поставщикъ въ свт, указалъ бы мн на дверь, если бы я женился на совершеннйшей двушк всей Англіи, но у которой нтъ титула. Конечно, это нелпо. Но я говорилъ теб, Віолетта, мн не хочется его обманывать. У меня такое чувство, точно я краду его деньги. Почему ты не хочешь, чтобы я ему сказалъ?

Віолетта. Мы не можемъ себ этого позволить, Ты можешь сколько теб угодно быть романтикомъ въ любви, но нельзя теб быть романтикомъ въ вопросахъ денежныхъ.

Гекторъ, колеблясь между своей угодливостью передъ женою и своимъ обычнымъ возвышеннымъ строемъ нравственныхъ чувствъ. Это очень по-англійски, Віолетта, но вдь папа все равно узнаетъ же когда-нибудь.

Віолетта. Ну, конечно, только поздне. Но не станемъ, дорогой, говорить объ этомъ каждый разъ, какъ мы встрчаемся. Ты общалъ…

Гекторъ. Правда! Правда! Я…

Віолетта, не давая ему сказать. Это я, а не ты, страдаю оттого, что мы держимъ нашъ бракъ въ тайн. Но я опредленно не желаю бдности, борьбы и тому подобнаго. Это слишкомъ глупо.

Гекторъ. Ты и не будешь знать ихъ. Я придумаю, какъ добыть денегъ у моего папочки, пока я не стану на собственныя ноги. А тогда я сумю все ему сказать и все ему вернуть.

Віолетта встревожена, съ негодованіемъ, Не собираешься ли ты работать! Или ты хочешь разрушить наше счастье?

Гекторъ. Я только не хочу, чтобы бракъ унизилъ меня. Твой другъ, мистеръ Таннеръ, уже подсмивался надо мною и…

Віолетта. Это животное! Я ненавижу Жака Таннера.

Гекторъ великодушно. О, онъ очень славный малый. Ему только не достаетъ любви хорошей женщины, которая бы облагородила его душу. Кстати, онъ предлагаетъ похать на автомобиляхъ въ Ниццу. И я хотлъ предложить теб.

Віолетта. Это очень весело.

Гекторъ. Да. но какъ же намъ это устроить? Видишь ли, они предостерегали меня, не совтовали хать съ тобою. И по секрету признались, что ты замужемъ.

Возвращаются Таннеръ и Стракеръ, Стракеръ подходитъ къ автомобилю.

Таннеръ. Вашъ моторъ, мистеръ Мэлонъ, это — большой шагъ впередъ. Сейчасъ только показывалъ его вашъ инженеръ мистеру Рамсдену.

Гекторъ страстно, забывшись. Пойдемъ, Віо…

Віолетта холодно, давая ему знакъ глазами. Простите, мистеръ Мэлонъ, но я не совсмъ поняла…

Гекторъ, спохватившись. Позвольте, миссисъ Робинзонъ, показать вамъ мой маленькій американскій паровой экипажъ.

Віолетта. Съ большимъ удовольствіемъ. Уходятъ вмст по алле.

Таннеръ. Ну, собирайтесь въ путь. Стракеръ.

Стракеръ возится около экипажа. Да?

Таннеръ. Миссисъ Уайтфильдъ собирается хать со мною.

Стракеръ. Такъ и думалъ..

Таннеръ. И мистеръ Робинзонъ подетъ съ нами. Стракеръ. Ага!

Таннеръ. Ну, такъ вотъ. Если бы вы устроили такъ, чтобы побольше обращаться ко мн, а мистера Робинзона предоставить миссисъ Уайтфильдъ, онъ былъ бы вамъ очень благодаренъ.

Стракеръ, взглянувъ на него. Очевидно.

Таннеръ. ‘Очевидно’! Вашъ ддъ просто кивнулъ бы головой.

Стракеръ. Мой ддъ приподнялъ бы фуражку.

Таннеръ. А я далъ бы вашему милому почтительному дду золотую монету.

Стракеръ. Нтъ, врне пять шиллинговъ. Оставляетъ автомобиль и подходитъ къ Таннеру. А чего желала бы леди?

Таннеръ. Она такъ же желаетъ быть съ мистеромъ Робинзономъ, какъ онъ — съ нею. Стракеръ смотритъ на своего хозяина съ равнодушнымъ скептицизмомъ, затмъ возвращается къ экипажу, насвистывая свою любимую псенку. Бросьте вы эту свою музыку. Что вы хотите этимъ сказать?

Стракеръ спокойно продолжаетъ свою псенку и доканчиваетъ ее. Таннеръ любезно дослушиваетъ ее, затмъ снова обращается къ Стракеру, на этотъ разъ очень серьезно. Энри, я всегда былъ горячимъ приверженцемъ распространенія музыки въ массахъ, но я протестую противъ того, чтобы вы начинали этотъ вашъ аккомпанементъ всякій разъ, какъ произнесутъ имя миссисъ Уайтфильдъ. Вы уже продлали это сегодня утромъ.

Стракеръ упрямо. Ни къ чему это. Мистеру Робинзону лучше бросить.

Таннеръ. Почему?

Стракеръ. Почему? Вы и сами знаете. Конечно, не мое это дло. Только не для чего вамъ обманывать меня.

Таннеръ. И не думаю обманывать. Серьезно, не знаю,— почему?

Стракеръ добродушно-сердито. О, прекрасно. Прекрасно. Не мое дло.

Таннеръ съ выраженіемъ. Надюсь, я всегда буду знать разстояніе, какое отдляетъ хозяина и его шоффера, и не буду обременять васъ своими частными длами. Даже наши дловыя отношенія подчинены контролю вашего союза. Но не злоупотребляйте выгодами своего положенія. Позвольте вамъ напомнить: еще Вольтеръ сказалъ: ‘Что слишкомъ глупо сказать, можно спть’.

Стракеръ. Это не Вольтеръ. Это Боу-Мар-Шоу.

Таннеръ. Вы совершенно правы, конечно, Бомарше. Ну, а вы, кажется, думаете, что то, что не ловко сказать, можно просвистать. Къ сожалнію вашъ свистъ хотя и очень мелодиченъ, совершенно непонятенъ. Такъ говорите прямо. Никто насъ не подслушиваетъ, ни мой милые знакомые, ни секретарь вашего проклятаго союза.

Какъ мужчина мужчин скажите, Энри, почему вы думаете, что у моего друга нтъ шансовъ на успхъ у миссисъ Уайтфильдъ?

Стракеръ. Потому что она хочетъ поймать кого-то другого.

Таннеръ. Какой вздоръ! Кого же?

Стракеръ. Васъ.

Таннеръ, Меня!!

Стракеръ. Что жъ, вы, можетъ быть, не знали? Перестаньте, мистеръ Таннеръ!

Таннеръ серяито и серьезно. Что вы, ломаетесь, или въ самомъ дл думаете это?

Стракеръ, вспыхнувъ. Никогда я не ломаюсь. Боле спокойно. Да это же совершенно ясно. Если вы не видите, значитъ ничего вы не понимаете въ этихъ вещахъ, Совсмъ спокойно. Вы простите, мистеръ Таннеръ. Но вы спрашивали меня, какъ мужчина мужчину, и я сказалъ вамъ какъ мужчина мужчин..

Таннеръ, дико взывая къ небесамъ. Значитъ, это я… я — трутень, паукъ, намченная жертва, добыча.

Стракеръ. На счетъ трутней и пауковъ я не знаю. А что намченная жертва — вы, это ужъ врно, и не сомнвайтесь. И по-моему очень это даже хорошо для насъ.

Таннеръ, Генри С^чракеръ, лучшая минута въ на шей жизни наступила.

Стракеръ. Не понимаю, о чемъ вы говорите.

Таннеръ. О рекорд въ Бискру.

Стракеръ оживленно. Да?

Таннеръ. Побейте его.

Стракеръ длается достойнымъ этого возвышеннаго момента/ Вы серьезно?

Таннеръ. Совершенно.

Стракеръ. Когда?

Таннеръ. Сейчасъ. Машина въ порядк?

Стракеръ, растерявшись. Но не можете же в….

Таннеръ не даетъ ему досказать и вскакиваетъ въ экипажъ.демъ! Сначала въ банкъ за деньгами, затмъ ко мн за чемоданомъ, затмъ къ вамъ за вашимъ чемоданомъ, затмъ рекордъ отъ Лондона до Дувра или Фолькстона, затмъ черезъ каналъ и дальше въ Марсель, Гибралтаръ и Геную, въ какой-нибудь портъ, откуда можемъ отплыть въ какую-нибудь мусульманскую страну, гд мужчины защищены отъ женщинъ.

Стракеръ. Шутите вы!

Таннеръ ршительно. Ну, тогда оставайтесь здсь. Если вы не хотите хать, я ду одинъ. Пускаетъ автомобиль.

Стракеръ бжитъ за нимъ. И я! Мистеръ! Одну минуту! Постойте! Онъ на ходу вскакиваетъ въ автомобиль.

ДЙСТВІЕ III.

Вечеръ въ Сіерра-Невад. Волнообразные склоны горы, поросшіе въ обработанныхъ частяхъ оливковыми деревьями вмсто яблонь въ дикихъ — рдкими грушами вмсто дрока и папоротника. Выше — острыя скалы и обрывы, полные красоты и величія. Природа здсь совсмъ не дикая, скоре это — весьма аристократическій горный ландшафтъ, написанный изысканнымъ художникомъ. Нтъ пошлаго обилія растительности, скоре на частыхъ каменистыхъ площадкахъ чувствуется ея недостатокъ. Всюду сочетаніе испанскаго великолпія и испанской расчетливости.

Немного на сверъ отъ того мста, гд горная дорога по ущелію перекрещивается съ тунелемъ желзной дороги изъ Малаги въ Гренаду, расположенъ одинъ изъ горныхъ амфитеатровъ Сіерры. Если смотрть на него съ дальняго конца образуемой имъ подковы, то немного направо можно увидать противъ обрыва романтическую пещеру. Въ дйствительности это — заброшенная каменоломня, а немного налво — небольшой холмъ, господствующій надъ видомъ на дорогу, огибающую амфитеатръ по лвой его сторон. На холм стоитъ какой-то человкъ и смотритъ на дорогу. Онъ — или испанецъ или шотландецъ. Вроятно — испанецъ, потому что на немъ одежда испанскаго пастуха, и онъ, повидимому, чувствуетъ себя въ Сіерр-Невад, какъ дома, но все-таки онъ очень напоминаетъ и шотландца. Въ ложбин по откосу, который ведетъ къ каменоломн — человкъ двнадцать, они небрежно развалились вкругъ кучи сухихъ листьевъ и хворосту, которые слабо тлютъ подъ срымъ пепломъ. Ихъ позы и лица какъ бы говорятъ, что они вполн сознаютъ, что представляютъ живописную группу бездльниковъ на красивомъ фон Сіерры и украшаютъ ея пейзажъ, Но художникъ врядъ ли призналъ бы ихъ живописными, и горы лишь терпятъ ихъ, какъ левъ терпитъ вшей. Англійскій полицейскій или наблюдающій за исполненіемъ закона о бдныхъ, призналъ бы въ нихъ постоянную банду бродягъ и дюжихъ нищихъ.

Это ихъ описаніе стоитъ вниманія. Всякій, кто внимательно присматривался къ бродягамъ или къ дюжему населенію работныхъ домовъ, согласится, что выброшенные за бортъ общества — далеко не непремнно пьяницы и обезсиленные. Нкоторые среди нихъ просто не соотвтствовали тому классу, въ которомъ родились. Какъ разъ т самыя качества, которыя изъ образованнаго джентльмена длаютъ артиста, могутъ необразованнаго чернорабочаго обратить въ тунеядца, нищаго. Конечно, есть такіе, которые неотвратимо обречены на работный домъ, потому что ни на что негодны, но есть и та. кіе, которые попали туда лишь потому, что есть въ нихъ достаточно силы и смлости, чтобы не считаться съ соціальными условностями, когда стоитъ передъ ними альтернатива — или итти въ работный домъ, выдать себя за неимущаго, или согласно букв закона о бдныхъ получить лучшую пищу, одежду и кровь, или самому съ громаднымъ напряженіемъ силъ добывать себ это. Когда человкъ, рожденный поэтомъ, отказывается отъ мста въ контор маклера и голодаетъ въ мансард или предпочитаетъ быть прихлебателемъ у какой-нибудь бдной мщанки или у своихъ друзей и родныхъ, чмъ зарабатывать кусокъ хлба, или когда женщина, потому что она женщина, предпочитаетъ какую угодно жизнь паразита мсту кухарки или горничной — мы готовы относится къ нимъ съ самою широкою терпимостью. Но совершенно такъ же заслуживаютъ этой терпимости и нищій-тунеядецъ и его разновидность — бродяга.

Затмъ, человку съ воображеніемъ нуженъ досугъ, чтобы самому себ разсказывать всякія сказки и имть такое положеніе, которое можно разукрасить вымысломъ. Положеніе чернорабочаго не лаетъ такой возможности. Мы страшно эксплуатируемъ рабочаго, И когда человкъ не хочетъ, чтобы его эксплуатировали, мы не имемъ права говорить, что онъ отказывается отъ честной работы. Будемъ тутъ откровенны, лишь при этомъ условіи можно безъ лицемрія получить удовольствіе отъ настоящей пьесы. Если бы мы были благоразумны, предусмотрительны, четыре пятыхъ насъ обратились бы къ попечительствамъ о бдныхъ за помощью и разбили бы въ куски весь соціальный строй. Но длаемъ мы этого потому, что мы работаемъ, какъ пчелы или муравьи по инстинкту или привычк, совсмъ не разсуждая, И потому, когда является человкъ, способный разсуждать и примнять къ своему поведенію кантовское мрило, онъ можетъ смло сказать намъ,‘если бы каждый поступалъ такъ, какъ я, міръ былъ бы вынужденъ преобразоваться въ промышленномъ отношеніи, отмнить рабство и нищету, к вторыя существуютъ лишь потому, что вс поступаютъ, какъ вы’. И мы должны почитать такого человка и серьезно подумать о томъ, насколько выгодно послдовать его примру. Такой человкъ — физически и духовно здоровый пролетарій. Будь онъ джентльменъ, добивающійся получить пенсію или синекуру, вмтсо того чтобы мести улицы — никто но сталъ бы хулить его за то, что онъ, стоя передъ альтернативой жить прилично на счетъ общества или позволить обществу жить на его счетъ,— выбралъ меньшее изъ двухъ золъ. Вдь предпочесть зло большее было бы безуміемъ.

Мы! о кемъ такимъ образомъ смотрть на бродягъ Сіерры безъ предубжденія и согласиться, что наши цли — которыя, коротко говоря, въ томъ, чтобы быть счастливыми, т же, что и у нихъ. И что различіе въ нашихъ положеніяхъ, способахъ дйствія — только случайное. Одного, двухъ изъ нихъ, можетъ быть, было бы благоразумне прямо убить, потому что бываютъ двуногіе совершенно также, какъ четвероногія, которыхъ слишкомъ опасно оставлять на свобод безъ намордника и которые не могутъ же желать, чтобы другіе люди тратили свою жизнь на то, чтобы ихъ стеречь. Но такъ какъ у общества нтъ мужества убивать ихъ, оно, поймавъ ихъ, заставляетъ ихъ искупить свои вины и для этого подвергаетъ ихъ всякимъ мученіямъ и лишеніямъ, а затмъ снова выпускаетъ на свободу съ еще увеличившимися наклонностями ко злу. И потому совершенно естественно, что они свободно бродятъ по горамъ Сіерры, руководимые своимъ атаманомъ, который, повидимому, можетъ приказать разстрлять ихъ при первомъ съ ихъ стороны вызов на то. Этотъ предводитель сидитъ въ центр группы на обломк скалы. Онъ высокій сильный человкъ съ выгнутымъ какъ у попугая носомъ, блестящими черными волосами, остроконечной бородой, закрученными кверху усами, въ немъ есть мефистофельская аффектація, и она импонируетъ, быть можетъ потому, что эта сцена допускаетъ размашистость. Можетъ быть потому, что есть въ этомъ человк нкоторая сантиментальность, и она придаетъ ему трогательность, извиняющую рисовку. Глаза и ротъ совсмъ не какъ у мошенника, у него красивый голосъ и живой умъ. Онъ кажется самымъ сильнымъ человкомъ во всей компаніи, хотя можетъ быть это только такъ кажется. Во всякомъ случа онъ лучше всхъ откормленъ, лучше всхъ одтъ и лучше всхъ воспитанъ. То, что онъ говоритъ по-англійски, хотя мы и въ Испаніи, не является неожиданностью, за исключеніемъ одного, котораго можно принять за спившагося торреадора, и одного несомнннаго француза — вс они или американцы или изъ лондонской черни, и потому въ этой стран плащей и сомбреро почти вс въ поношенныхъ пальто, шерстяныхъ шарфахъ, котелкахъ и грязныхъ коричневыхъ перчаткахъ. Лишь очень немногіе одты какъ ихъ предводитель, у котораго широкая сомбреро съ птушинымъ перомъ за лентой и широкій плащъ, падающій до высокихъ сапоговъ, словомъ костюмъ не англійскій. Ни одинъ изъ нихъ не вооруженъ. Т, у которыхъ нтъ перчатокъ, держатъ руки въ карманахъ, такъ какъ они у себя привыкли, что подъ открытымъ небомъ ночью бываетъ очень холодно и это опасно. А вечеръ такой теплый, что лучше и желать нельзя.

За исключеніемъ пьянаго торреадора, лишь одинъ во всей компаніи на видъ старше, скажемъ 33-хъ лтъ. Это — маленькій человчекъ съ рыжими бакенбардами, близорукими глазами и робнимъ взглядомъ мелкаго торговца въ нужд. У него у одного цилиндръ. Въ лучахъ заходящаго солнца цилиндръ блеститъ, должно быть его очень часто чистятъ патентованной щеткой, а посл каждой щетки онъ длается еще хуже, чмъ до нея. Воротникъ и манжеты изъ целулоида, коричневый сюртукъ съ бархатнымъ воротникомъ довольно приличный. Онъ самый пожилой членъ въ этой компаніи, ему за сорокъ, быть можетъ за пятьдесятъ. Онъ — направо отъ предводителя, налво — три человка въ ярко-красныхъ галстукахъ, одинъ изъ этихъ трехъ французъ, двое другихъ — англичане. Одинъ положительный, угрюмый и упрямый, другой шумливый и злобный. Предводитель встаетъ, живописнымъ жестомъ закидываетъ конецъ плаща за лвое плечо и обращается къ нимъ съ рчью. Его встрчаютъ рукоплесканіями, которыя говорятъ, что онъ — любимый ораторъ.

Предводитель. Друзья и товарищи-разбойники, хочу сдлать собранію одно предложеніе. Мы уже истратили три вечера на дебаты по вопросу о томъ, въ комъ выше личная храбрость, въ анархистахъ или соціалъ-демократахъ. Мы углубились въ разсмотрніе принциповъ анархизма и соціалъ-демократіи. Дло анархизма нашло достойнаго истолкователя въ лиц одного изъ нашихъ анархистовъ, который, впрочемъ, и самъ не знаетъ, что такое анархизмъ, смхъ.

Анархистъ встаетъ. Прошу слова къ порядку дня! Мендоза…

Мендоза съ силою. Ну, нтъ-съ! Въ послдній разъ вы говорили къ порядку дня цлыхъ полчаса. И потомъ анархисты не могутъ признавать порядка…

Анархистъ просто, вжливо, но настойчиво, онъ очень приличный, пожилой человкъ, въ целлулоидовомъ воротничк и мажетахъ. Это — только ходячее заблужденіе. Я могу доказать…

Мендоза. Къ длу, къ длу…

Остальные кричатъ. Къ длу! Къ длу! Садитесь. Предсдатель! Пусть замолчитъ!

Анархистъ долженъ подчиниться.

Мендоза. Съ другой стороны, въ нашей сред — три соціалъ-демократа. Но они изложили передъ нами три совершенно различныхъ и непримиримыхъ между собою точки зрнія на соціалъ-демократію.

Трое мужчинъ въ ярко-красныхъ шарфахъ:

1. Г. предсдатель, я протестую. По личному вопросу.

2. Это ложь. Я никогда этого не говорилъ. Будь справедливъ, Мендоза. 3. Je demande la parole. C’est absolument faux. C’est faux, faux, faux. Assas-s-s-s-sin!!l

Мендоза. Къ длу! Къ длу!

Остальные. Къ длу, къ длу, къ длу! Предсдатель…

Соціалъ-демократы должны подчиниться.

Мендоза. Итакъ, мы терпимо относимся ко всякимъ взглядамъ. Но въ конц концовъ, товарищи, значительное большинство насъ — не анархисты и не соціалъ-демократы, но джентльмены и христіане.

Большинство кричатъ. Слушайте! Слушайте! Это врно, мы — джентльмены и христіане.

Буйный соціалъ-демократъ. Его мучаетъ, что онъ долженъ молчать. Ты — не христіанинъ, ты — жидъ.

Мендоза съ уничтожающимъ великодушіемъ. Другъ мой, и — исключеніе изъ правила. Совершенно врно, я имю честь быть евреемъ, и если бы сіонистамъ былъ нуженъ вождь, который собралъ бы нашу расу на ея исторической почв, въ Палестин, Мендоза былъ бы не послднимъ среди готовыхъ осуществить это дло. Сочувственные аплодисменты, крики: ‘слушайтеі опушайте!’ и т. п. Но я не рабъ предразсудковъ. Я проглотилъ вс формулы, даже формулы соціализма, хотя, кто разъ сталъ соціалистомъ, въ нкоторомъ смысл ужъ будетъ всегда соціалистомъ.

Соціалъ-демократы. Слушайте, слушайте!..

Мендоза. Но я отлично понимаю, что обыкновенный человкъ — даже и обыкновенный разбойникъ, котораго лишь съ большой натяжкой можно назвать обыкновеннымъ человкомъ — ‘слушайте, слушайте’ — не философъ. Съ него довольно и здраваго смысла, а въ нашихъ дловыхъ вопросахъ и я готовъ довольствоваться этимъ здравымъ смысломъ. А въ чемъ же наше дло здсь, въ Сіерра-Невад, которую испанцы назвали прекраснйшей жемчужиной Испаніи? Въ томъ ли, чтобы дебатировать важнйшіе вопросы политической экономіи? Конечно, нтъ. Наше дло захватывать автомобили и добиваться боле справедливаго распредленія богатства.

Мрачный соціалъ-демократъ. Которое, должны вы добавить, создается лишь трудомъ.

Мендоза любезно. Несомннно. Которое создается трудомъ и которое богатые бродяги готовы расточать въ притонахъ порока, пятнающихъ облитые солнцемъ берега Средиземнаго моря. Мы перехватываемъ это богатство, мы возвращаемъ его тому классу, который его произвелъ и который боле всего въ немъ нуждается,— рабочему классу. И длаемъ мы это, рискуя своей жизнью, своею свободой, проявляя тутъ вс таланты храбрости, отреченія, осторожности и воздержанія,— прежде всего воздержанія. Я самъ вотъ уже три дня не мъ ничего кром грушъ и жареныхъ кроликовъ.

Мрачный соціалъ-демократъ грубо. И мы!

Мендоза съ негодованіемъ. Бралъ ли я себ больше, чмъ полагалось на мою долю?

Буйный соціалъ-демократъ. И не долженъ былъ брать.

Анархистъ. Почему? Каждому по его потребностямъ, отъ каждаго — по его средствамъ.

Французъ грозитъ анархисту кулакомъ. Fumiste!

Мендоза дипломатически. Согласенъ и съ вами и съ вами.

Настоящіе англійскіе разбойники. Слушайте! Слушайте! Браво, Мендоза.

Мендоза. И я говорю вамъ лишь одно,— будемъ обращаться другъ съ другомъ, какъ джентльмены и будемъ стараться превосходить одинъ другого въ личной храбрости лишь тогда, когда придетъ время дйствовать.

Буйный соціалъ-демократъ презрительно. Какой Шекспиръ.

Доносится свистъ. Это свиститъ пастухъ на холм. Онъ вскакиваетъ и возбужденно показываетъ вдоль дороги, на сверъ.

Пастухъ. Автомобиль, автомобиль! Онъ сбгаетъ съ холма и присоединяется къ остальнымъ. Вс вскакиваютъ.

Мендоза громовымъ голосомъ. Къ оружію! У кого ружье?

Мрачный соц.-демократъ, протягивая Мендоз карабинъ. Вотъ.

Мендоза. Гвозди разбросаны по дорог?

Буйный соц.-демократъ. Да, фунтика два.

Мендоза. Хорошо! Французу. Сюда, ко мн, Дюваль. Если гвозди не сдлаютъ своего дла, пробейте шину пулей. Даетъ карабинъ Дювалю, тотъ идетъ слдомъ за нимъ вверхъ по холму. Мендоза наводитъ бинокль. Другіе спшатъ къ дорог и исчезаютъ на свер,

Мендоза на холм, наводя бинокль. Ихъ всего двое,— капиталистъ и его шофферъ. Повидимому, англичане.

Дюваль. Англичане? О, да. Cochons! Наводя карабинъ. Faut tirer, n’est-ce-pas?

Мендоза. Нтъ. Гвоздики сдлали свое дло. Шина лопнула. Остановились.

Дюваль кричитъ другимъ. Fondez sur eux, nom de Dieu!

Мендоза, порицая его за возбужденность. Du calme, Дюваль. Уймите свой пылъ. Они сдлаютъ все, что нужно. Спустимся и встртимъ этихъ господъ.

Мендоза сходитъ внизъ, проходитъ мимо костра и выходитъ впередъ. Разбойники ведутъ Таннера и Стракера. Оба въ очкахъ автомобилистовъ, кожаныхъ курткахъ и фуражкахъ.

Таннеръ. Вотъ этого джентльмена называли вы своимъ патрономъ? Онъ говоритъ по-англійски?

Буйный соц.-демократъ. Конечно, говорить. Или вы думаете, что мы, англичане, выбрали бы себ патрономъ какого-то испанца?

Мендоза съ достоинствомъ. Позвольте представиться. Мендоза, президентъ лиги СіеррыІ Рисуется. Я — разбойникъ, живу тмъ, что граблю богачей.

Таннеръ живо. А я — джентльменъ, живу тмъ, что граблю бдныхъ. Мой привтъ.

Англійскіе соц.-демократы. Слушайте! Слушайте.

Общій смхъ, настроеніе — веселое. Таннеръ и Мендоза пожимаютъ другъ другу руки. Разбойники снова размщаются по прежнимъ мстамъ.

Стракеръ. Эге! Куда это я попалъ?

Ганнеръ представляетъ его. Мой другъ и шофферъ.

Мрачный соц.-демократъ раздражительно. Да, но кто же именно? Другъ или шоу-фуръ? Въ этомъ, знаете, есть разница.

Мендоза объясняетъ. Дло въ томъ, что если это — другъ,— мы потребуемъ за него выкупъ. Профессіональный же шофферъ свободенъ въ этихъ горахъ. Даже больше того, онъ получаетъ извстный процентъ съ выкупа, взятаго съ его принципала, если, конечно, онъ сдлаетъ намъ честь и приметъ деньги.

Стракеръ. Понимаю, это должно дать мн желаніе еще разъ похать этой дорогой. Хорошо, я по думаю.

Дюваль стремительно бросается къ Стракеру. Mon frere! Страстно обнимаетъ его и цлуетъ въ об щеки.

Стракеръ, Э, бросьте, глупости. Кто вы?

Дюваль. Дюваль. Соціалъ-демократъ.

Стракеръ. Ого, вы — соціалъ-демократъ? Вы?

Анархистъ. Онъ хочетъ сказать, что продалъ себя шарлатанству парламентаризма и буржуазіи. Компромиссъ! Вотъ его символъ вры.

Дюваль въ бшенств. Я понимаю, что онъ говоритъ. Онъ говоритъ: буржуа. Онъ говоритъ: компромиссъ. Jamais, de la vie! Misrable menteur…

Стракеръ. Скажите, капитанъ Мендоза, и много вы тратите здсь времени вотъ на такую болтовню? Имемъ мы удовольствіе кататься въ горахъ или мы на соціалистическомъ митинг?

Большинство. Слушайте! Слушайте! Молчите, заткните себ глотку! Садитесь, и т. д. и т. д. Соц.-демократовъ и анархистовъ оттсняютъ на задній планъ. Стракеръ, полюбовавшись этимъ зрлищемъ, садится налво отъ Мендозы, Таннеръ — по правую руку Мендозы.

Мендоза. Можемъ мы предложить вамъ что-нибудь? Жареныхъ кроликовъ, дикихъ грушъ?

Таннеръ. Благодарю васъ. Мы уже пообдали.

Мендоза своей свит. Джентльмены, на сегодня вс дла покончены. Вы свободны, до утра.

Разбойники лниво расходятся группами. Нкоторые уходятъ въ пещеру. Другіе усаживаются спать подъ открытымъ небомъ. Нсколько человкъ вынимаютъ карты и бредутъ по дорог: свтятъ звзды, и они знаютъ, что у автомобиля фонари и при ихъ свт можно сыграть въ карты.

Стракеръ кричитъ имъ въ слдъ. Смотрите, экипажъ не трогать! Понимаете вы?

Мендоза. Не безпокойтесь, monsieur le chauffeur. Первый автомобиль, который мы взяли въ плнъ, отучилъ насъ отъ этого.

Стракеръ заинтересовался. Т.-е.? Не понимаю.

Мендоза. Онъ увезъ трехъ нашихъ славныхъ товарищей въ Гренаду. Они не знали, какъ его остановить. И привезъ ихъ прямо къ полицейскому посту. Съ тхъ поръ мы не прикасаемся къ автомобилю въ отсутствіи шоффера. Хотите, поболтаемъ?

Таннеръ. Конечно.

Таннеръ, Мендоза и Стракеръ усаживаются на траву около костра. Мендоза любезно отказывается отъ своихъ предсдательскихъ правъ, признакомъ которыхъ было то, что онъ сидлъ на квадратномъ обломк камня, и садится подобно своимъ гостямъ на землю, а къ камню только прислоняется спиною.

Мендоза. Въ Испаніи уже такой обычай — откладывать всякое дло на завтра. Собственно, вы прибыли уже въ неприсутственные, такъ сказать, часы. Впрочемъ, если вы предпочитаете теперь же, не откладывая, покончить съ вопросомъ о выкуп,— я къ вашимъ услугамъ.

Таннеръ. По мн, отложимъ до завтра. Я достаточно богатъ, чтобы заплатить вамъ, если вы потребуете сумму справедливую.

Мендоза почтительно, весьма пораженный такимъ согласіемъ Вы — замчательный человкъ, сэръ. Обыкновенно наши гости стараются прикинуться такими бдными.

Таннеръ. Ну, у бдняковъ не бываетъ своихъ автомобилей.

Мендоза. Вотъ именно. Это мы и отвчаемъ имъ.

Таннеръ. Обойдитесь съ нами хорошо. Мы не заплатимъ неблагодарностью.

Стракеръ. Только знаете, не угощайте вы насъ дикими грушами и жареными кроликами. И пожалуйста не разсказывайте вы мн, будто не найдется у васъ чего-нибудь получше.

Мендоза. За наличныя можно получить вина, козьяго мяса, молока, сыра, хлба.

Стракеръ любезно. Вотъ это куда лучше.

Таннеръ. И вы вс здсь — соціалисты, если позволите спросить васъ?

Мендоза, опровергая это унизительное заблужденіе. О, нтъ, нтъ, нтъ, ничего подобнаго, увряю васъ. Конечно, у насъ современные взгляды на несправедливость Существующаго распредленія богатства. Иначе мы перестали бы уважать себя. Но мы совсмъ не то, что вы думаете, мы отнюдь не соціалисты, разв два-три фантазера…

Таннеръ. Я и въ мысляхъ не имлъ сказать ничего обиднаго. Вдь я и самъ немного соціалистъ.

Стракеръ сухо. Да вдь большинство богатыхъ людей — соціалисты.

Мендоза. Совершенно врно. Согласенъ, соціализмъ проникъ и къ намъ. Онъ разлитъ въ воздух нашего вка.

Стракеръ. Да, должно быть, очень онъ распространенъ, если коснулся и вашихъ молодчиковъ.

Мендоза. Это правда, сэръ. То движеніе, которое захватило лишь философовъ и честныхъ людей,— никогда не можетъ имть политическаго значенія. Такихъ людей слишкомъ мало. Пока движеніе не способно распространиться среди разбойниковъ, оно не можетъ разсчитывать на большинство въ политик.

Таннеръ. Но разв ваши разбойники — мене честные люди, чмъ обыкновенные граждане.

Мендоза. Сэръ, я буду съ вами откровененъ. Разбой — дло ненормальное. А ненормальное занятіе привлекаетъ дв категоріи людей: тхъ, которые недостаточно хороши для обыкновенной буржуазной жизни, и тхъ, которые для нея слишкомъ хороши. Мы, сэръ,— подонки и пнки жизни, подонки самые грязные, пнки — самыя чистыя.

Стракеръ. Ну, будьте осторожны, а то подонки могутъ услышать васъ.

Мендоза. Ничего! Каждый разбойникъ считаетъ себя непремнно пнками, и ему пріятно слышать, что другихъ зовутъ подонками.

Таннеръ. Однако, вы остроумны. Мендоза польщенъ, кланяется. Могу я задать вамъ одинъ нескромный вопросъ?

Мендоза. Все, что вамъ угодно.

Таннеръ. Что за охота такому талантливому человку, какъ вы, пасти такое вотъ стадо и питаться жареными кроликами и дикими грушами? видлъ я людей куда мене одаренныхъ и, готовъ поклясться, мене честныхъ, у которыхъ за ужиномъ въ ресторанахъ было foie gras и шампанское.

Мендоза. Э! Вс они въ свое время сидли на жареныхъ кроликахъ. А я еще буду ужинать и въ роскошныхъ ресторанахъ. Когда-то я тамъ уже бывалъ… въ качеств лакея.

Таннеръ. Лакея! Я пораженъ!

Меня ОЗА задумчиво. Я, Мендоза изъ Сіерры, былъ лакеемъ. Отсюда, можетъ быть, и мой космополитизмъ. Съ внезапною силою. Хотите, я разскажу вамъ исторію моей жизни?

Стракеръ испугался. Если только она не через чуръ ужъ длинная, старикъ…

Таннеръ, перебиваетъ его. Ш-ш… Вы — филистеръ, Генри, въ васъ нтъ ничего романтическаго. Мендоз. Вы чрезвычайно интересуете меня, президентъ. На Генри не обращайте вниманія: онъ можетъ ложиться спать.

Мендоза. Женщина, которую я любилъ…

Стракеръ. А, это — любовная исторія? Тогда другое дло. Продолжайте! А я испугался, думалъ, вы станете разсказывать все о себ самомъ.

Мендоза. О себ самомъ! Ради нея я пожертвовалъ собой. Вотъ почему я здсь. Но это все равно: за нее я готовъ бы отдать весь міръ. Клянусь вамъ: такой прекрасной головки, такихъ волосъ — я никогда не видалъ. Она была остроумна, умна, готовила она въ совершенств, темпераментъ у нея былъ бурный, и оттого она была полна неожиданностей, все въ ней мнялось, была она прихотлива, жестока, словомъ — очаровательна.

Стракеръ. Вообще совсмъ женщина изъ шестишиллинговыхъ романовъ. И звали ее, конечно, леди Глэдисъ Плантагенетъ?

Мендоза. Нтъ, сэръ, она не была дочерью графа. По фотографіямъ въ иллюстрированныхъ журналахъ я познакомился съ вншностью дочерей англійскихъ пэровъ. И я могу совершенно честно сказать, все отдалъ бы я — ихъ судьбу, ихъ лицо, ихъ приданое, одежду, титулы, все,— за одну улыбку той женщины. А она была только дочь рабочаго, иначе я,— позвольте мн на вашу откровенность отвтить откровенностью,— иначе я презиралъ бы ее.

Таннеръ. И были бы совершенно правы. Что же она отвчала на вашу любовь?

Мендоза. Разв былъ бы я тогда здсь? Она отказалась вытти замужъ за еврея.

Таннеръ, Изъ религіозныхъ соображеній?

Мендоза. Нтъ, она была свободомыслящая. Но она говорила, что каждый еврей въ сердц своемъ считаетъ англичанъ народомъ грязныхъ нравовъ.

Таннеръ, изумленный. Грязныхъ нравовъ?

Мендоза. Это доказываетъ, что она замчательно знала людей. Потому что она несомннно права. Наши тщательно разработанныя санитарныя правила длаютъ насъ чрезмрно презрительными къ язычникамъ.

Таннеръ. Слыхали вы что-нибудь подобное, Генри?

Стракеръ. То же самое говорила моя сестра. Онакак то служила кухаркой въ одной еврейской семь.

Мендоза. И я не могъ этого отрицать. Не могъ я побдить то впечатлніе, какое это произвело на ея душу. Всякое другое возраженіе я могъ бы опровергнуть, но ни одна женщина не въ силахъ вынести, когда подозрваютъ деликатность ея чувствъ. Вс мои старанія были напрасны: она всегда отвчала, что недостаточно хороша для меня, и совтовала мн жениться на какой-то проклятой трактирщиц Реббек Лодзарусъ, которую я ненавидлъ. Я грозилъ, что покончу съ собою, она предложила мн пакетъ съ порошкомъ отъ наскомыхъ. Я далъ ей понять, что способенъ убить ее,— она упала въ истерик. И я узжалъ въ Америку, чтобы она могла спокойно спать и не чудилось ей, что я крадусь въ ея комнату съ ножомъ въ рукахъ. Въ Америк я похалъ на западъ и встртился съ человкомъ, котораго разыскивала полиція, потому что его профессіей было грабить позда. Онъ-то и далъ мысль заняться нападеніями на автомобили на юг Европы,— какая счастливая идея для отчаявшагося и незнающаго, что съ собою длать. Онъ далъ мн нсколько очень цнныхъ рекомендацій къ подходящимъ капиталистамъ. Я образовалъ синдикатъ, настоящее наше дло — его результатъ. Я сталъ руководителемъ, благодаря своему уму и воображенію. Но, несмотря на всю свою расовую гордость, я отдалъ бы все, что у меня есть, за то, чтобы быть англичаниномъ. Я — точно влюбленный мальчикъ: я вырзаю ея имя на деревьяхъ, и ея иниціалы — на дерн. Когда я одинъ, я Дежу и рву на себ волосы и кричу: Луиза…

Стракеръ, вздрогнувъ. Луиза?

Мендоза. Да, ее такъ зовутъ… Луиза… Луиза Стракеръ…

Таннеръ. Стракеръ!

Стракеръ, вскочивъ на колни, въ сильномъ негодованіи. Послушайте, вы! Луиза Стракеръ — моя сестра. Слышишь? Что ты такое болтаешь о ней?

Мендоза. Какое драматическое совпаденіе! Вы — Энри, ея любимый братъ?

Стракеръ. Кого это вы зовете ‘Энри’? Кто далъ вамъ право такъ вольно обращаться съ ея и съ моимъ именемъ? Съ великимъ удовольствіемъ содралъ бы съ васъ кожу.

Мендоза съ величественнымъ спокойствіемъ. А если я позволю вамъ это сдлать, общаете вы мн, что похвастаетесь этимъ передъ нею? Это все-таки напомнило бы ей о Мендоз. А только этого я и хочу.

Таннеръ. Вотъ это — настоящая любовь, Генри. Вы должны ее уважать.

Стракеръ яростно. Не врне ли — презирать?

Мендоза вскакиваетъ. Презирать? Молодой человкъ, я происхожу отъ славной семьи дуэлистовъ. И — ваша сестра это хорошо знаетъ — вы такъ же можете тягаться со мной, какъ дтская колясочка съ вашимъ автомобилемъ.

Стракеръ ороблъ, но вскакиваетъ съ безстрашнымъ видомъ, точно готовъ сейчасъ же помриться силами. Не боюсь я васъ. И съ вашей Луизой! Луиза! Смю думать, до вольно съ васъ и миссисъ Стракеръ.

Мендоза. Я хотлъ бы, чтобы вы убдили ее въ этомъ.

Стракеръ завшенъ. Сейчасъ же…

Таннеръ быстро вскочилъ и всталъ между ними. Перестаньте, Генри. Если бы даже вы могли побдить президента,— не можете вы побдить всю лигу Сіерры. Садитесь и будьте друзьями. Кошка можетъ смотрть на короля и даже президентъ разбойниковъ можетъ смотрть на вашу сестру. Вся эта семейная гордость, право, давно уже вышла изъ моды.

Стракеръ подчиняется, но продолжаетъ ворчать. Пусть смотритъ. Но почему онъ намекаетъ, что и она заглядывалась на него? Снова неохотно садится на свое мсто на земл. Послушать его, такъ она Съ нимъ… Поворачивается спиной и укладывается спать.

Мендоза Таннеру, онъ длается боле откровеннымъ, онъ теперь съ глазу на глазъ съ симпатичнымъ слушателемъ среди ночной тишины горъ, вс другіе къ этому времени уже заснули. Вотъ совершенно такъ же, сэръ, было и съ ея сестрой. Умомъ своимъ она принадлежала уже двадцатому вку, а по соціальнымъ предразсудкамъ, по семейнымъ привязанностямъ принадлежала далекой темной старин. Ахъ, сэръ, какъ мтко выражаютъ слова Шекспира всякое потрясеніе нашихъ чувствъ, я люблю Луизу, сорокъ тысячъ братьевъ такъ любить не могутъ. И такъ дальше. Забылъ, какъ дальше. Зовите это, если хотите безуміемъ, помшательствомъ. Я — человкъ способный, сильный: въ десять лтъ я могъ бы завести себ первоклассный отель. Но я встртилъ ее и — видите — я разбойникъ, я — отверженный обществомъ. Даже Шекспиръ не можетъ выразить вполн врно то, что я чувствую къ Луиз. Позвольте мн прочесть вамъ нсколько строкъ, которыя я самъ написалъ о ней. Можетъ быть, ихъ литературныя достоинства незначительны, но он выражаютъ то, что я чувствую, лучше, чмъ чьи-нибудь слова/ Вынимаетъ пачку счетовъ изъ гостиницы, исписанныхъ его рукою, и наклоннется къ огню, чтобы разобрать ихъ. Онъ разрываетъ груду пепла, чтобы огонь сталъ поярче.

Таннеръ грубо хлопаетъ его по плечу. Бросьте все это въ огонь, президентъ.

Мендоза. Какъ! Ошеломленъ.

Таннеръ. Вы приносите свою карьеру въ жертву мономаніи.

Мендоза. Знаю!

Таннеръ. Нтъ, не знаете. Ни одинъ человкъ не совершилъ бы такого преступленія противъ самого себя, если бы онъ дйствительно давалъ себ отчетъ въ томъ, что онъ длаетъ. Неужели можете вы смотрть на эти величавые. холмы, на это божественное небо, вдыхать этотъ нжный ароматный воздухъ и потомъ говорить, какъ наемный писака съ подмостковъ Блумсбгори?

Мендоза качаетъ головой. Сіерра не лучше Блумсбюри, когда она потеряетъ прелесть новизны. И потомъ, эти горы будятъ грезу о женщинахъ,— о женщинахъ съ прекрасными волосами.

Таннеръ. Короче — о Луиз. Меня он не заставятъ грезить о женщинахъ, другъ мой. Мое сердце глухо къ любви.

Мендоза. Не зарекайтесь до утра, сэръ. Это — страшная страна, полная таинственныхъ чаръ.

Таннеръ. Хорошо, посмотримъ. А пока — покойной ночи. Ложится и собирается спать.

Мендоза со вздохомъ слдуетъ его примру, и на нсколько мгновеній все затихаетъ въ Сіерр. Вдругъ Мендоза садится и съ мольбою говоритъ Таннеру.

Мендоза. Все-таки позвольте, прежде чмъ вы заснете, прочитать нсколько строчекъ. Мн очень хотлось бы услыхать ваше мнніе.

Таннеръ, засыпая. Хорошо, читайте, я слушаю.

Мендоза.

Я впервые тебя увидалъ въ Троицынъ день,

Луиза, Луиза…

Таннеръ, приподнимаясь. Дорогой мой, Луиза очень красивое имя, но, право, оно совсмъ не рифмуется съ Троицынымъ днемъ.

Мендоза. Конечно, нтъ. И не должно рифмовать… Луиза не рифма, а припвъ.

Таннеръ, соглашаясь. А, припвъ. Ну, тогда простите. Продолжайте.

Мендоза. Да и вообще слдующіе стихи, я надюсь, вамъ больше понравятся. Онъ декламируетъ нарасе лъ и нжно:

Луиза, люблю тебя.

Люблю тебя, Луиза.

Луиза, Луиза, Луиза, люблю тебя.

Одно лишь имя и фраза одна

Мн какъ музыка звучатъ, Луиза,

Луиза, Луиза, Луиза, люблю тебя.

Мендоза возлюбленный твой,

Возлюбленный твой Мендоза.

Мендоза обожаетъ Луизу, лишь ею онъ живъ,

Ничего нтъ для Мендозы на свт,

Кром Луизы, Луиза, Мендоза тебя обожаетъ.

Съ аффактаціей. Нтъ, конечно, никакой заслуги сочинять хорошіе стихи, когда есть такое имя. Луиза — очень красивое имя, не правда ли?

Таннеръ уже почти совсмъ заснулъ, что-то бормочетъ въ отвтъ.

Мендоза.

О, если бы ты, Луиза,

Мендозы стала женой,

Мендозы Луизой,

Луизой Мендозы —

Какъ прекрасна была бы жизнь Луизы Мендозы,

И какъ счастливъ своею любовью былъ бы Мендоза!

Вотъ это — настоящая поэзія — отъ сердца — отъ сердца сердецъ. Какъ вы думаете, тронетъ это ее?

Отвта нтъ.

Покорно. Заснулъ, какъ и вс. Для всхъ — это вирши, для меня музыка небесная! Какой я идіотъ, что открываю имъ свое сердце! Укладывается спать. Бормочетъ. Луиза, люблю тебя, люблю тебя, Луиза, Луиза, Луиза, Луиза, я…

Стракеръ храпитъ, поворачивается на другой бокъ и снова засыпаетъ. Тишина объяла Сіерру, Темнота длается все гуще. Огонь подъ блымъ пепломъ снова совсмъ погасъ. На фон звзднаго неба вырисовывались черными силуэтами вершины скалъ, затмъ зазды гаснуть и пропадаютъ, и, кажется, само небо куда-то пропало изъ вселенной. Какъ будто на мсто Сіерры стало какое-то ничто, абсолютное ничто. Ни неба, ни скалъ, ни свта, ни звука. Нтъ ни времени, ни пространства. Великая пустота. Затмъ гд-то занимается блдный свтъ и вмст съ нимъ какой-то слабый трепещущій звукъ, точно безъ конца дрожитъ все та же нота какой-то призрачной віолончели, Потомъ пара призрачныхъ скрипокъ исполняетъ слдующую мелодію:

0x01 graphic

Въ блдномъ свт обозначается въ пустот фигура человка, безтлеснаго, но видимаго, и онъ, какъ это ни нелпо, сидитъ ‘ни на чемъ’. На мгновеніе онъ приподнимаетъ голову, когда волна музыки проплываетъ мимо него. Затмъ съ тяжелымъ вздохомъ и крайне опечаленный спускается на землю. Скрипки въ безнадежности повторяютъ свою мелодію и, наконецъ, обрываютъ ее, ее заглушаютъ слдующіе жалобные звуки какихъ-то невидимыхъ духовыхъ инструментовъ:

0x01 graphic

Все это очень странно. Можно узнать въ этомъ Моцартовскій напвъ, и по этому намеку, а также отъ какихъ-то фіолетовыхъ отсвтовъ начинаешь угадывать одежду человка и узнавать въ немъ испанскаго дворянина XV—XVI вка. Конечно, это донъ Жуанъ: но почему онъ здсь, какъ, зачмъ? И въ то время, когда онъ слегка приподнимаетъ свое лицо, прикрытое полями шляпы, узнаешь въ намъ какое-то странное сходство съ Таннеромъ.. Лицо боле скептическое, пренебрежительное, красивое, боле блдное и холодное, нтъ въ немъ Таннеровской порывистой доврчивости и энтузіазма, нтъ налета современной плутократической пошлости, но сходство все-таки несомннное, почти тождество. Оно даже и въ имени: донъ Жуанъ Тенаріо — Джонъ Таннеръ. Куда унеслись мы отъ двадцатаго вка и отъ Сіерры?

Въ пустот загорается еще новый свтъ, наэтотъ разъ уже Не фіолетовый, а непріятный дымчато-желтый. И въ то же время какой-то призрачный кларнетъ съ невыразимой печалью исполняетъ слдующую музыкальную фразу:

Желтоватый зыбкій свтъ движется. Это старая женщина, сгорбленная и безъ зубовъ, бродитъ въ пустот. Она одта насколько можно догадаться въ грубую коричневую одежду какого-то монашескаго ордена. Какъ-то безнадежно и медленно бродитъ она все взадъ и впередъ, вотъ такъ оса все носится въ своемъ дловомъ движеніи, пока не наткнется на то, чего ищетъ. Со вздохомъ облегченія несчастная старуха сжимаетъ кулаки, увидавъ человка, и своимъ сухимъ неласковымъ голосомъ, въ которомъ одинаково — и гордая ршимость и страданіе, говоритъ ему.

Старая женщина. Простите меня, но я такъ одинока, а здсь такъ страшно…

Донъ Жуанъ. Новый пришлецъ съ земли?

Старая женщина. Да. Кажется, я умерла сегодня утромъ. Я исповдовалась, и меня соборовали. Я лежала въ постели, моя семья была вокругъ меня. И я не отрывала глазъ отъ распятія. Затмъ все потемнло. А когда стало снова свтло, я уже ничего не различала при этомъ свт и пошла. Четыре часа шла я въ страшномъ одиночеств.

Донъ Жуанъ мдыжаоть. А, вы еще не потеряли сознаніе времени? Въ вчности скоро теряешь его.

Старая женщина. Гд мы?

Донъ Жуанъ. Въ аду.

Старая женщина испуганно. Въ аду? Я — въ аду? Какъ смете вы говорить это!

Донъ Жуанъ равнодушно. А почему же нтъ, синьора?

Старая женщина. Вы не знаете, съ кмъ вы говорите. Я — благородная дама и врная дщерь церкви.

Донъ Жуанъ. Не сомнваюсь.

Старая женщина. но какъ въ такомъ случа могу я быть въ аду? Ну, въ чистилищ — пожалуй. Я не безъ грховъ. Кто же безгршенъ? Но въ аду! О, вы солгали!

Донъ Жуанъ. Въ аду, въ аду, синьора, увряю васъ, и еще въ лучшей его части, т.-е. тамъ, гд боле всего пустынно. Но вы, можетъ быть, предпочитаете общество.

Старая женщина. Но я такъ искренно раскаивалась, я исповды залась.

Донъ Жуанъ. Во многихъ грхахъ?

Старая женщина. Да, исповдывалась, даже больше, чмъ было у меня въ самомъ дл грховъ. Я любила исповдываться.

Донъ Жуанъ. О, это такъ же дурно, какъ исповдываться мало. Но во всякомъ случа, синьора, случайно это, или нтъ, но вы несомннно осуждены подобно мн самому, и ничего вамъ не остается какъ получше здсь устроиться.

Старая женщина съ негодованіемъ. О! А я вдь могла быть гораздо боле гршной! И вс мои добрыя дла ничему не помогли! Это — несправедливо,

Донъ Жуанъ. Нтъ, васъ вполн ясно предупреждали. За ваши дурныя дла — искупленіе, милость безъ справедливости, а за добрыя дла — справедливость безъ милости. У насъ здсь хорошій есть народъ.

Старая женщина. Вы были хорошимъ человкомъ?

Донъ Жуанъ. Я былъ убійцей.

Старая женщина. Убійцей! О, какъ же они смли послать меня къ убійцамъ! Я была вовсе не такая дурная. Я была хорошей женщиной. Тутъ какое-то недоразумніе. Гд здсь можно его выяснить и исправить ошибку?

Донъ Жуанъ. Не знаю, можно ли здсь выяснить недоразумнія. Вроятно, они не желаютъ признаваться въ ошибк, даже если допустили ее.

Старая женщина. У кого же я могу узнать?

Донъ Жуанъ. Я бы спросилъ Дьявола, синьора: онъ здсь знаетъ вс пути.

Старая женщина. Дьявола! Что бы я говорила съ Дьяволомъ!

Донъ Жуанъ. Въ аду, синьора, Дьяволъ стоитъ во глав лучшаго общества.

Старая женщина. Я знаю, что я не въ аду.

Донъ Жуанъ. Но почему вы это можете знать?

Старая женщина. Потому что я не чувствую никакихъ мученій.

Донъ Жуанъ. О, тогда нтъ никакого недоразумнія: вы дйствительно осуждены.

Старая женщина. Что вы хотите этимъ сказать?

Донъ Жуанъ. Адъ, синьора, предназначенъ для злыхъ. А злые чувствуютъ себя здсь очень уютно: все въ аду приспособлено для нихъ. Вы говорите, что не чувствуете мукъ? Отсюда я длаю, выводъ, что вы одна изъ тхъ для кого существуетъ адъ.

Старая женщина. Вы тоже не чувствуете мукъ?

Донъ Жуанъ. Я не принадлежу къ числу злыхъ, синьора. И потому мн здсь скучно, невыразимо, невроятно скучно!

Старая женщина. Не принадлежите къ числу злыхъ! Вы же сами сказали, что вы были убійцей.

Донъ Жуанъ. Я убилъ только на дуэли. Я пронзилъ своей шпагой одного старика, который хотлъ пронзить меня.

Старая женщина. Если вы были джентльменомъ, то это — не убійство.

Донъ Жуанъ. Но старикъ называлъ это убійствомъ, потому что онъ, по его словамъ, защищалъ. честь своей дочери. Я былъ безумно влюбленъ въ нее и признался ей въ этомъ, а она подняла крикъ. И тогда онъ хотлъ убить меня, предварительно осыпавъ меня градомъ ругательствъ. Это онъ называлъ защищать честь дочери.

Старая женщина. Вы пыли, какъ вс мужчины. Вс вы развратники и убійцы!

Донъ Жуанъ. А вотъ теперь, дорогая синьора, встрчаюсь здсь съ вами.

Старая женщина. Послушайте меня. Мой отецъ былъ убитъ вотъ совершенно такимъ же негодяемъ, какъ и вы, совершенно на такой же дуэли и по совершенно такому же поводу. Я закричала. Это былъ мой долгъ. Мой отецъ бросился на напавшаго на меня. И погибъ. Это было наградой за его чувство чести. И вотъ я здсь въ аду, говорите вы мн. Это награда за долгъ. Есть ли въ небесахъ справедливость?

Донъ Жуанъ. Небеса слишкомъ высоки для этихъ жалкихъ людскихъ понятій. Милости прошли въ адъ, синьора. Адъ — пріютъ чести, долга, справедливости и всхъ остальныхъ семи смертныхъ добродтелей. Все злое на земл совершено во имя ихъ, такъ гд же, какъ не въ аду, и получить имъ свою награду? Разв я не говорилъ вамъ, что воистину осужденные т, которые счастливы въ аду?

Старая женщина. А вы, вы счастливы Здсь?

Донъ Жуанъ, вскакивая. Нтъ. И это загадка, которую я никакъ ні могу ргзг дать, хожу, какъ впотьмахъ. Почему я здсь? Я, который отвергалъ всякій долгъ, топталъ ногами честь, смялся въ лицо справедливости!

Старая женщина. Ахъ, что мн за дло, по чему вы здсь! Почему я, я здсь? Я, которая принесла вс свои склонности въ жертву женской добродтели и чистот?

Донъ Жуанъ. Терпніе, леди. Вы будете вполн счастливы здсь — совсмъ какъ дома. Какъ сказалъ поэтъ: ‘Адъ — городъ, который больше всего похожъ на Севилью’.

Старая женщина. Счастлива! Здсь! Гд я — ничто! Гд я — никто!

Донъ Жуанъ. Не совсмъ такъ: вы — благородная дама, а гд дама, тамъ адъ. Не изумляйтесь и не пугайтесь: вы найдете здсь все, чего только можетъ желать дама, вплоть до дьяволовъ, которые будутъ служить вамъ изъ чистой любви къ раболпству и будутъ превозносить васъ, чтобы казалась почетне ихъ служба. Нтъ лучшихъ слугъ!

Старая женщина. Моими слугами будутъ дьяволы!

Донъ Жуанъ. Были ли у васъ когда-нибудь слуги, которые бы не были дьяволами?

Старая женщина. Никогда. Вс они были дьяволами, форменными дьяволами. Но вдь это только такъ говорится! Я думала, вы хотите сказать, что моими слугами будутъ здсь дьяволы настоящіе.

Донъ Жуанъ. Не боле настоящіе, чмъ вы — будете настоящей синьорой. Нтъ здсь ничего настоящаго. Въ этомъ-то и заключается весь ужасъ проклятія.

Старая женщина. О, это — безуміе. Это еще хуже, чмъ огонь и черви.

Донъ Жуанъ. Впрочемъ, для васъ найдется и утшеніе. Ну, напримръ, сколько было вамъ лтъ, когда вы изъ временнаго бытія перешли въ вчность небытія?

Старая женщина. Не спрашивайте меня, сколько Мн было лтъ. Точно я — что-то такое, чего больше ужъ нтъ. Мн сейчасъ семьдесятъ семь лтъ.

Донъ Жуанъ. Зрлый возрастъ, синьора. Но въ аду старости не терпятъ. Она — слишкомъ реальна. Здсь мы поклоняемся любви и красот. Такъ какъ души наши навсегда осуждены, мы воспитываемъ паши сердца. Какъ семидесятисемилтняя женщина, вы не завели бы въ аду ни одного знакомства.

Старая женщина. Такъ что же я могу подлать со своими годами?

Донъ Жуанъ. Вы забыли, что оставили свои годы за собою въ реальности времени. Теперь вамъ не семьдесятъ семь, какъ и не семь, или семнадцать, и не двадцать семь.

Старая женщина. Какая чепуха!

Донъ Жуанъ. Подумайте, синьора: не было ли это врно и тогда, когда вы жили на земл. Когда вамъ было 70, разв были вы, несмотря на свои морщины и сдины, въ самомъ дл старше, чмъ въ тридцать лтъ?

Старая женщина. Нтъ, моложе. Въ тридцать лтъ я была глупая. Но что толку быть чувствами моложе, а видомъ старше?

Донъ Жуанъ. Вотъ видите, синьора, вншность ваша была только иллюзіей, обманомъ. Ваши морщины лгали совершенно такъ же, какъ лжетъ гладкая нжная кожа какой-нибудь глупой семнадцатилтней двчонки, у которой тяжелый характеръ и старческія мысли. Ну, а здсь у насъ нтъ тла. И если мы все-таки видимъ другъ друга въ оболочк тла, такъ это только потому, что привыкли непремнно такъ представлять себ другъ друга, когда мы были живыми, и мы все еще продолжаемъ думать попрежнему, не умемъ думать иначе. Но мы можемъ представляться другъ другу въ такомъ возраст, какой сами выберемъ. Вы только пожелайте вернуть себ одинъ изъ прежнихъ своихъ образовъ, и онъ вернется къ вамъ.

Старая женщина. Не можетъ этого быть!

Донъ Жуанъ. Попробуйте.

Старая женщина. Тогда — семнадцать лтъ.

Донъ Жуанъ. Постойте. Прежде чмъ вы ршите, я долженъ васъ предупредить: вдь это вопросъ моды. Было время, когда мы особенно страстно любили семнадцать лтъ. Но это продолжалось недолго. Какъ разъ теперь самый модный возрастъ — сорокъ лтъ. Или скажемъ тридцать семь. Но уже есть признаки, что мода готова опять перемниться. Если вы были красивы въ 27 лтъ, я посовтовалъ бы вамъ попробовать именно этотъ возрастъ и положить начало новой мод.

Старая женщина. Я не врю ни одному вашему слову. Ну, хорошо, пускай 27. Порывъ втра. Старуха превращается въ молодую и въ такую красивую, что по тому сіянію, которымъ наполнилось вдругъ ея раньше тусклое, желтое лицо, можно принять ее за Аннъ Уайтфильдъ.

Донъ Жуанъ. Донна Анна де Уллоа!

Анна, Какъ? Вы знаете меня!

Донъ Жуанъ. А вы забыли меня?

Анна. Не могу разглядть ваше лицо. Онъ снимаетъ шляпу. Донъ Жуанъ Теноріоі Чудовище! Убійца моего отца! Даже здсь вы преслдуете меня!

Донъ Жуанъ. Протестую. Я не преслдую насъ. Позвольте мн удалиться.

Идетъ.

Анна хватаетъ его за руку. Не оставляйте меня одну въ этомъ ужасномъ мст.

Донъ Жуанъ. Съ условіемъ, что вы не истолкуете этого, какъ преслдованіе.

Анна выпускаетъ его руку. Вы можете, конечно, удивляться: я выношу ваше присутствіе. Мой дорогой, дорогой отецъ!

Донъ Жуанъ. Хотли бы вы увидать его?

Анна. Мой отецъ здсь!!!

Донъ Жуанъ. Нтъ, онъ въ небесахъ.

Анна. Я знала это. Мой благородный отецъ. Онъ смотритъ теперь на насъ оттуда, съ небесной высоты. Что долженъ онъ чувствовать, видя, что дочь — здсь, въ этомъ мст, и разговариваетъ съ его убійцей!

Донъ Жуанъ. Ну, а если бы мы съ нимъ встртились…

Анна. Какъ можемъ мы съ нимъ встртиться? Вдь онъ въ небесахъ.

Донъ Жуанъ. Время Отъ времени Онъ спускается сюда, чтобы взглянуть на насъ. Скучно ему на неб Такъ позвольте же васъ предостеречь, если вы встртитесь съ нимъ и будете говорить обо мн, какъ о его убійц, — онъ будетъ смертельно оскорбленъ. Онъ утверждаетъ, что онъ дерется на шпагахъ гораздо лучше меня, и если бы не поскользнулся, то непремнно меня убилъ бы. Нтъ никакого сомннія, онъ говоритъ правду: я никогда не былъ хорошимъ фехтовальщикомъ. Я никогда не спорю съ нимъ объ этомъ, и мы теперь — большіе друзья.

Анна. Нтъ для воина ничего постыднаго гордиться своимъ умніемъ владть оружіемъ.

Донъ Жуанъ. Вроятно, вы предпочитали бы не встрчаться съ нимъ.

Анна. Какъ вы смете говорить это!

Донъ Жуанъ. О, здсь обыкновенно вс чувствуютъ такъ. Припомните, разв на земл — конечно, мы никогда въ этомъ не признаемся,— къ смерти каждаго знакомаго, даже кого особенно любили, не примшивалось всегда чувство нкотораго удовлетворенія что, наконецъ-то, отъ него отдлались.

Анна. Никогда, никогда!

Донъ Жуанъ спокойно. Вижу, вамъ знакомо это чувство. Да, похороны всегда праздникъ, хотя и въ траурныхъ одеждахъ, особенно же похороны родственника. Во всякомъ случа родственный связи здсь поддерживаются очень рдко. Вашъ отецъ совершенно къ этому привыкъ: онъ не будетъ ждать отъ васъ никакой преданности.

Анна. Несчастный! Я всю жизнь носила по немъ трауръ.

Донъ Жуанъ. Да, это къ вамъ шло. Но одно дло носить трауръ всю жизнь, совсмъ другое дло — всю вчность. И потомъ здсь вы такая же мертвая, какъ и онъ. Ну, можетъ ли быть что-нибудь смшне, чмъ мертвецъ, носящій трауръ по другому мертвецу? Не возмущайтесь, дорогая Анна, и не пугайтесь: адъ кишитъ всякими обманами (сказать правду — ничего другого въ немъ и нтъ), но т обманы, которые связаны со смертью, возрастомъ и съ обмномъ любезностями, здсь оставлены, потому что вс мы здсь мертвые и вс вчные. Вы скоро привыкните къ этому.

Анна. И вс мужчины будутъ меня звать своей дорогой Анной?

Донъ Жуанъ. Нтъ, это просто сорвалось у меня съ языка. Прошу простить.

Анна почти нжно. Жуанъ, вы въ самомъ дл любили меня, когда такъ гадко поступили со мною?

Донъ Жуанъ нетерпливо. О, прошу васъ не начинайте разговоровъ о любви. Здсь никто ни о чемъ другомъ и не говоритъ,— только о красот любви, объ ея святости, объ ея возвышенности, чортъ ихъ знаетъ о чемъ еще! Простите, но мн все это такъ надоло! И никто не иметъ ровно никакого понятія о томъ, о чемъ говоритъ. О, я-то знаю! Они думаютъ, что достигли совершеннйшей любви, потому что стали безтлесными. Настоящій развратъ воображенія! Какая гадость!

Анна. Неужели даже смерть не сумла облагородить вашу душу, Жуанъ? Неужели тотъ страшный приговоръ, исполнителемъ котораго была статуя моего отца, не научилъ васъ быть почтительнымъ?

Донъ Жуанъ. Кстати, какъ поживаетъ сія достопочтенная статуя? Продолжаетъ ли она посщать ужины распутниковъ и потомъ ввергать ихъ сюда, въ эту бездонную пропасть?

Анна. Ахъ, эта статуя стоила мн очень много денегъ! Мальчишки изъ монастырской школы не давали ей покоя: сорванцы отбивали отъ нея куски, а прилежные писали на ней свои имена. Пришлось въ два года сдлать три новыхъ носа и безконечное число новыхъ пальцевъ. Наконецъ, пришлось предоставить ее на волю судьбы. Теперь, боюсь, она въ ужасномъ вид. Бдный мой отецъ!

Донъ Жуанъ. Тише! Слушайте! Раздаются два сильныхъ аккорда синкопами: D миноръ и аго доминатта. А! Моцартовская музыка статуи командора. Вашъ отецъ! Вамъ бы лучше исчезнуть, а я тмъ временемъ подготовлю его.

Она исчезаетъ.

Изъ пустоты выступаетъ кривая статуя благо мрамора, представляющая величественнаго старика. Онъ несетъ свое величіе съ безконечнымъ изяществомъ, выступаетъ какъ на пружинахъ, каждая морщина на его лиц сіяетъ торжественной радостью. Скульпторъ придалъ ему безукоризненно стройную фигуру, и онъ бодро и гордо несетъ ее. Концы усовъ закручены кверху, какъ пружины, и это придаетъ ему видъ, который можно бы назвать фатоватымъ, если бы не его испанское благородство. Онъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ съ дономъ Жуаномъ. Голосъ его, съ очень изысканными интонаціями, до того похожъ на голосъ Ребука Рамсдена, что невольно улавливаешь ихъ сходство, хотя у нихъ совершенно различный фасонъ бороды и усовъ.

Донъ Жуанъ. А, вотъ и вы, мой другъ. Почему вы до сихъ поръ не научились врно пть прелестную музыку, которую написалъ для васъ Моцартъ.

Статуя. Къ несчастью, онъ написалъ ее для баса. А я — героическій теноръ. Ну, что, раскаялись, наконецъ?

Донъ Жуанъ. Я слишкомъ уважаю васъ, чтобы раскаиваться, донъ Гонзало. Если бы я это сдлалъ, у васъ уже не было бы основаній спускаться сюда съ небесъ, чтобы вести со мной дебаты.

Статуя. Совершенно врно. Продолжайте упорствовать, мой юный другъ. Очень сожалю, что не убилъ васъ. Непремнно сдлалъ бы это, если бы не поскользнулся. Тогда сюда отправили бы меня, а вамъ воздвигли бы статую и дали почетную репутацію, на высот которой пришлось бы вамъ оставаться всю жизнь. Есть какія-нибудь новости?

Донъ Жуанъ. Да. Умерла ваша дочь.

Статуя, недоумвая. Моя дочь? вспомнивъ. Ахъ, да! Съ которой у васъ были дла? Постойте, какъ это ее звали?

Донъ Жуанъ. Анна.

Статуя. Совершенно врно, Анна. Если не обманываетъ память,— хорошенькая. Предупредили вы — какъ бишь его звали!— ея мужа!

Донъ Жуанъ. Моего друга Октавіо? Нтъ, я еще не видалъ его посл того, какъ прибыла сюда Анна.

Появляется Анна, негодующая.

Анна. Что это значитъ? Оттавіо здсь и вашъ другъ! А вы, отецъ, даже забыли, какъ меня зовутъ. Очевидно, вы въ самомъ дл обратились въ камень.

Статуя, Дорогая моя. Меня мраморнаго почитали гораздо больше, чмъ живого. И я предпочелъ сохранить ту форму, какую мн придалъ скульпторъ. Согласитесь, это былъ одинъ изъ замчательнйшихъ людей своего времени.

Анна. Отецъ! Такое тщеславіе! И въ васъ!

Статуя. Ахъ, дочь моя!— ты уже переросла эти слабости. Вдь теперь теб ужъ восемьдесятъ. А я погибъ, благодаря несчастному случаю, когда мн шелъ шестьдесятъ четвертый годъ. И потому я много моложе тебя. Къ тому же, дитя мое, здсь, въ этомъ мст надо бросить то, что нашъ легкомысленный другъ назвалъ бы пародіей на отеческую мудрость. Прошу тебя, не смотри на меня какъ на своего отца.

Анна. Вы говорите теперь какъ этотъ негодяй.

Статуя. Жуанъ, Анна,— трезвый мыслитель. Онъ плохо фехтуетъ, но мыслитель онъ трезвый.

Анна въ ужас. Я начинаю понимать. Это дьяволы насмхаются надо мною. Лучше стану молиться.

Статуя утшаетъ ее. Нтъ, нтъ, нтъ, дочь моя. Не надо молиться. Если ты будешь молиться, то лишишься лучшаго, что здсь есть. Здсь надъ вратами написаны слова: ‘Вы, входящіе сюда, оставьте всякую надежду’. Подумай только, какое это великое облегченіе! Что такое надежда? Только одинъ изъ видовъ нравственной отвтственности. Здсь нтъ надежды, и потому нтъ ни долга, ни труда, ничего, чего мы достигаемъ молитвою и теряемъ, когда длаешь только то, что пріятно. Однимъ словомъ, адъ — такое мсто, въ которомъ нужно только забавляться. Донъ Жуанъ глубоко вздыхаетъ. Вздыхаете, донъ Жуанъ? Но если бы вы пребывали всегда въ небесахъ, какъ я, вы бы поняли, насколько ваше положеніе лучше.

Донъ Жуанъ. Вы сегодня въ хорошемъ настроеніи, командоръ. Прямо въ блестящемъ. Въ чемъ дло?

Статуя. Другъ мой, я пришелъ къ одному очень важному ршенію. Но прежде всего, гд вашъ другъ-дьяволъ? Мн нужно съ нимъ посовтоваться. Да и Анна, вроятно, не прочь съ нимъ познакомиться.

Анна. Вы готовите мн какую-нибудь пытку.

Донъ Жуанъ. Все это предразсудки, Анна. Успокойтесь. Вспомните, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ.

Статуя. Пригласимъ его.

По мановенію руки статуи вновь раздаются сильные аккорды. Но теперь музыка Моцарта смшнымъ образомъ переплетается съ музыкой Гуно, Начинаетъ свтиться ярко-красный кругъ, и въ немъ появляется дьяволъ, очень смахивающій на Мефистофеля, и вмст напоминающій Мендозу, хотя и мене интересный, чмъ онъ. Онъ на видъ старше, раньше времени полыслъ. Несмотря на большой запасъ добродушія и дружелюбія, онъ раздражается и брюзжитъ, когда не отвчаютъ на его любезности. Онъ не внушаетъ большого доврія къ его выносливости, трудоспособности. Въ цломъ — самодовольная личность, но онъ уменъ, замтно боле воспитанъ, чмъ Жуанъ и командоръ, и гораздо меньше въ немъ жизни, чмъ въ Анн.

Дьяволъ сердечно. Имю снова честь привтствовать у себя знаменитаго командора Калатравы. Холодно. Вашъ слуга, донъ Жуанъ, віжлню. И незнакомая леди? Привтъ вамъ, синьора!.

Анна. Вы…

Дьяволъ кланяется. Люциферъ къ вашимъ услугамъ.

Анна. Я съ ума сойду!

Дьяволъ любезно. Ахъ, синьора, не безпокойтесь. Вы пожаловали къ намъ съ земли. Вы принесли съ собою предразсудки и ужасы этого царства поповъ. Вы слышали тамъ обо мн только дурное. Но, поврьте, у меня здсь много друзей.

Анна. Да? Вы царите въ ихъ сердцахъ.

Дьяволъ качаетъ головой. Вы льстите мн, синьора, но вы ошибаетесь. Правда, свтъ і.е можетъ обойтись безъ меня. Но онъ никогда не платилъ мн за это благодарностью. Въ сердц своемъ онъ недовряетъ мн и ненавидитъ меня. Вс свои симпатіи онъ отдаетъ нищет, бдности, убіенію юности и сердца. Я же зову его сочувствіе къ радости, къ любви, къ счастью, красот…

Донъ Жуанъ съ отвращеніемъ. Простите, я ухожу Вы знаете, я этого не выношу.

Дьяволъ съ раздраженіемъ. Да, знаю — я не изъ вашихъ друзей.

Статуя. Что онъ вамъ сдлалъ, Жуанъ? По-моему, онъ говорилъ очень умно и врно, когда вы его прервали.

Дьяволъ горячо жметъ руку статуи. Благодарю васъ, другъ мой, благодарю. Вы всегда понимали меня, а онъ всегда унижалъ меня и избгалъ.

Донъ Жуанъ. Я всегда относился къ вамъ съ безукоризненной вжливостью.

Дьяволъ. Вжливость! При чемъ тутъ вжливость? На что мн одна пустая вжливость? Дайте мн теплоту сердца, истинную искренность, симпатію, согртую любовью и радостью.

Донъ Жуанъ. Я становлюсь отъ вашихъ словъ больнымъ.

Дьяволъ. Не угодно ли! Обращается къ стату. Слышите, сэръ? О, какая злая иронія судьбы! Этотъ холодный эгоистъ посланъ ко мн въ мое царство, а васъ взяли въ ледяныя небесныя сферы.

Статуя. Я не смю жаловаться. Я былъ лицемромъ, и за это меня сослали на небо.

Дьяволъ. Почему бы вамъ, сэръ, не присоединиться къ намъ и не оставить т сферы, для которыхъ вашъ характеръ слишкомъ симпатиченъ, ваше сердце слишкомъ тепло, и ваша способность къ радости слишкомъ велика?

Статуя. Я сегодня уже ршилъ сдлать это. Отнын, прекрасный Сынъ Утра, я вашъ. Навсегда покинуль небо.

Дьяволъ снова беретъ его за руку. Ахъ, какая честь для меня. Какое торжество для всего нашего дла! Благо дарю васъ, благодарю! А теперь, другъ мой, наконецъ-то, я смю называть васъ такъ,— не убдите ли вы его занять ваше мсто тамъ наверху?

Статуя качаетъ головой. Я по совсти не могу посовтовать никому изъ своихъ друзей добровольно обречь себя на скуку и непріятность.

Дьяволъ. Конечно, нтъ! Но можетъ быть ему тамъ было бы очень хорошо? Конечно, вамъ лучше знать. Вы сами отправили его сюда, и мы возлагали на него самыя большія надежды. Его чувства какъ нельзя боле подходили къ лучшимъ изъ моихъ людей. Помните, какъ онъ плъ: начинаетъ пть въ носъ, какъ оперный баритонъ, тремолируя и злоупотребляя французской манерой пнья.

Vivan le femmine!

Viva il buon vino!

Статуя подхватываетъ мотивъ октавой выше.

Sostegno е gloria

D’umanita…

Дьяволъ. Вотъ именно. Ну, а теперь онъ уже никогда не поетъ.

Донъ Жуанъ. И вы жалете объ этомъ? Весь адъ наполненъ любителями музыки: музыка — водка для гршниковъ въ аду. Неужели хоть одной душ не будетъ разршена трезвость?

Дьяволъ. Вы осмливаетесь издваться надъ благороднйшимъ изъ искусствъ.

Донъ Жуанъ холодно. Вы говорите, какъ истерическая женщина, разсыпающаяся въ любезностяхъ передъ скрипачомъ.

Дьяволъ. Я не сержусь. Мн только жаль васъ. У васъ нтъ души, и вы сами не понимаете, чего лишаетесь. А вы, синьоръ командоръ, — природный музыкантъ. Какъ вы прекрасно поете! Моцартъ былъ бы въ восторг, но онъ соскучился въ аду и ушелъ на небо. Странно, какъ умные люди, казалось бы — прямо рожденные быть у насъ популярными, вдругъ оказываются совершенно непригодными для общества. Вотъ какъ донъ Жуанъ.

Донъ Жуанъ. Мн, право, очень жаль, что я такъ непригоденъ для общества.

Дьяволъ. Не подумайте, будто мы не цнимъ вашего ума. Мы цнимъ. Но я смотрю съ вашей же точки зрнія. Вы съ нами не ладите. Это мсто вамъ не нравится. Дло въ томъ, что у васъ не то что нтъ сердца — мы знаемъ, подъ этимъ вашимъ напускнымъ цинизмомъ бьется въ васъ горячее сердце, — но…

Донъ Жуанъ, вздрогнувъ. Не надо, пожалуйста, не надо…

Дьяволъ, раздраженный. Но вы лишены способности наслаждаться. Удовлетворяетъ васъ такая формула?

Донъ Жуанъ. Если разршите, я, какъ всегда, уединюсь.

Дьяволъ. Почему бы вамъ лучше не уйти на небо? Вотъ самое для васъ подходящее мсто. Анн. Пожалуйста, синьора, можетъ быть, вы убдите его для его же собственной пользы попробовать перемнить обстановку.

Анна. Да разв отъ его желанія зависитъ попасть на небо?

Дьяволъ. А что же могло бы помшать?

Анна. Разв каждый, разв я, если захочу, могу тоже попасть на небо?

Дьяволъ, слегка раздосадованный. Конечно, разъ это вамъ нравится.

Анна. Но, тогда почему же вс не идутъ на небо?

Статуя смется. Я могу теб отвтить, дорогая. Потому что небо-идеально-скучное мсто, нтъ скучне во всемъ мірозданіи, вотъ почему.

Дьяволъ. Его превосходительство командоръ выразилъ это съ чисто военной прямотою и откровенностью. Весь складъ жизни на небесахъ невыносимъ. Ходятъ слухи, будто меня оттуда выгнали. Но на самомъ дл ничто не могло заставить меня остаться тамъ. Просто, я оставилъ небо и устроилъ это мсто.

Статуя. Я этому не удивляюсь. Никто не могъ бы вынести вчность въ небесахъ.

Дьяволъ. О, нтъ, нкоторымъ это нравится. Будемъ справедливы, командоръ. Это вопросъ темперамента. Меня ангельскій темпераментъ въ восторгъ не приводитъ. Не понимаю я его. И не стану говорить, что хотлъ бы понять. Но вдь о вкусахъ не спорятъ. Есть такіе, которымъ это нравится. Думаю, и дону Жуану поправилось бы.

Донъ Жуанъ. Но, простите за откровенность,— стоитъ ли вамъ въ самомъ дл только захотть, чтобы вернуться туда, или же — ‘зеленъ виноградъ’.

Дьяволъ. Вернуться туда? Да я часто бываю тамъ. Читали вы когда-нибудь книгу Іова? Можете ли вы сослаться на какой-нибудь каноническій авторитетъ въ подтвержденіе того, что нашъ кругъ и кругъ неба раздлены непроходимою преградою?

Анна. Конечно, они раздлены пропастью.

Дьяволъ. Дорогая леди, не надо притчу понимать слишкомъ буквально. Подъ пропастью подразумвается различіе между ангельскимъ и дьявольскимъ темпераментомъ. Разв можетъ быть пропасть боле непроходимая. Подумайте о томъ, что вы видли на земл. Нтъ никакой реальной пропасти между кабинетомъ философа и ареной для боя быковъ. Но, несмотря на это, торреодора не пускаютъ въ кабинетъ философа. Бывали вы когда-нибудь въ той стран, гд у меня боле всего послдователей въ Англіи? У нихъ есть большіе ипподромы, а также концертныя залы, гд они исполняютъ классическія произведенія друга его превосходительства Моцарта. Т, которые обыкновенно ходятъ на бга, могли бы, если бы захотли, вмсто нихъ пойти на классическій концертъ. Никакой законъ этого не воспрещаетъ, потому что англичане никогда не согласятся быть рабами. Они свободны длать все, конечно если это разршается, правительствомъ и общественнымъ мнніемъ. И вдь классическій концертъ принято считать чмъ-то гораздо боле высокимъ, культурнымъ, поэтичнымъ, облагораживающимъ, чмъ бга. Но разв спортсмены бросятъ свой спортъ, чтобы бжать на концертъ? Конечно, нтъ. Они страдали бы на концерт всми тми муками, какими командоръ страдалъ на неб. Вотъ та великая пропасть, о которой говоритъ притча. Черезъ пропасть только физическую можно бы было перешагнуть. Или я бы въ крайнемъ случа самъ перекинулъ черезъ нее мостъ. На земл столько чортовыхъ мостовъ. Но пропасть между вкусами — непроходимая, вчная. И только эта пропасть раздляетъ моихъ здшнихъ друзей отъ тхъ, кого съ такой злой ироніей зовутъ блаженными.

Анна. Я тотчасъ же пойду на небо.

Статуя. Дитя мое, позволь сначала предостеречь тебя. Позволь мн дополнить сравненіе моего Друга Люцифера, его слова о классическомъ концерт. На каждомъ концерт въ Англіи можно встртить цлую толпу усталыхъ людей, они здсь вовсе не потому, что дйствительно любятъ классическую музыку, но только потому, что считаютъ обязательнымъ ее любить. Ну, такъ вотъ, совершенно то же и съ небомъ. Множество людей возсдаетъ тамъ въ небесномъ блеск не потому, что это доставляетъ имъ счастіе, но они считаютъ, что ихъ положеніе требуетъ этого отъ нихъ. И почти все это — англичане.

Дьяволъ, Да, южане не выдерживаютъ этого и переходятъ на мою сторону, совершенно такъ же, какъ вы. Англичане, повидимому, въ самомъ дл, не даютъ себ отчета, когда они по-настоящему несчастливы. Англичанинъ разъ ему отчего-нибудь неудобно, уже считаетъ себя героемъ нравственности.

Статуя. Однимъ словомъ, дочь моя, если ты отправишься на небо, непредназначенная къ тому самой природой, теб тамъ совсмъ не понравится.

Анна. А кто же посметъ сказать, что я не предназначена къ тому природою? Самые выдающіеся учители Церкви никогда не задавали себ такого вопроса. Мой долгъ передъ самой собой — сейчасъ же покинуть это мсто.

Дьяволъ оскорбленъ. Какъ вамъ угодно, синьоръ. Я думалъ, что у васъ лучшій вкусъ.

Анна. Отецъ, надюсь, что и ты подешь со мной. Не можешь же ты оставаться здсь. Что будутъ говорить?

Дьяволъ. Что будутъ говорить? Да кто? Вдь вс лучшіе — здсь, и учители Церкви, и иные. Очень немногіе идутъ на небо, и очень многіе — сюда. Число блаженныхъ на неб все убываетъ. Т, которые въ вка минувшіе были святыми, учителями, избранниками, теперь считаются фантазерами, отверженными.

Дьяволъ. Правда. Отъ начала моей карьеры я зналъ, что, несмотря на поднятую противъ меня кампанію лжи и клеветы, я останусь побдителемъ въ этой долгой борьб, и благодаря лишь тому, что за меня общественное мнніе. Въ конц концовъ, вселенная — учрежденіе конституціонное, въ ней все ршаетъ большинство, и, такъ какъ за мною — большинство, то я не могу долго быть не у длъ.

Донъ Жуанъ. Кажется, Анна, вамъ лучше бы остаться здсь.

Анна ревниво. Вы не хотите, чтобы я пошла вмст съ вами?

Донъ Жуанъ. Вы, конечно, не захотите пойти на небо рядомъ съ такимъ отверженнымъ, какъ я.

Анна. Вс души одинаково цнны. Вдь вы раскаиваетесь, да?

Донъ Жуанъ. Ахъ, Анна, какъ вы наивны. Неужели вы думаете, что небо подобно земл, гд люди уврены, будто стоитъ лишь раскаяться, чтобы сдланное стало несдланнымъ? Стоитъ лишь взять слово назадъ, чтобы сказанное стало несказаннымъ, и что правда можетъ уничтожиться только оттого, что вс уговорились считать ее ложью? Нтъ. Небо — пріютъ властителей дйствительности. Вотъ почему я иду туда.

Анна. Благодарю васъ. Я иду на небо за счастьемъ. Довольно съ меня дйствительности и на земл.

Донъ Жуанъ. Тогда вамъ лучше остаться здсь, потому что адъ — истинный пріютъ недйствительнаго и тхъ, кто ищетъ счастья. Адъ — единственное убжище, куда можно укрыться отъ неба, этого пріюта властителей дйствительности, и отъ земли, этого пріюта рабовъ дйствительности. Земля — дтская, въ которой мужчины и женщины играютъ въ героевъ и героинь, въ святыхъ и гршниковъ, но ихъ тлесность гонитъ ихъ вонъ изъ этого рая безумцевъ: голодъ, холодъ, жажда, старость, дряхлость, болзнь, а прежде всего — смерть порабощаютъ дйствительности. Трижды въ день надо сть и переваривать пищу, трижды въ столтіе должно являться новое поколніе, во вс эпохи, были-ли то эпохи вры, поэзіи, науки, въ сущности одна лишь произносилась молитва: ‘Сдлай, чтобы я былъ счастливымъ животнымъ’. А здсь человкъ освобождается отъ тираніи тла, здсь онъ уже неживотное. Онъ — духъ, призракъ, иллюзія, условность, здсь онъ безсмертенъ и не иметъ возраста, словомъ, здсь онъ — безтлесность. Здсь, не существуетъ ни соціальныхъ вопросовъ, ни политическихъ, ни религіозныхъ, нтъ и вопросовъ санитарныхъ, и это пожалуй лучше всего. И здсь человкъ зоветъ свою наружность красотою, свое волненіе — любовью, свои ‘ чувства — героизмомъ, свои влеченія — добродтелью, совершенно такъ же, какъ и на земл. Но здсь нтъ грубыхъ фактовъ, которые становятся въ противорчіе съ чувствами, нтъ полныхъ ироніи контрастовъ между потребностями и требованіями, нтъ человческой комедіи, а только вчная поэзія, универсальная мелодрама. Какъ говоритъ въ своей поэм нашъ нмецкій другъ: ‘невроятное здсь — дйствительность, и вчно-женственное влечетъ насъ къ себ’,— хотя мы и не двигаемся съ мста. И вы хотите оставить этотъ рай!

Анна. Но если такъ прекрасенъ адъ, то какъ же великолпны должны быть небеса!

Дьяволъ, Статуя и донъ Жуанъ вс вмст бурно протестуютъ, затмъ, сконфуженные, умолкаютъ.

Донъ Жуанъ. Прошу простить меня.

Дьяволъ. Да, пожалуйста, простите. Я перебилъ васъ.

Статуя. Вы хотли что-то сказать.

Донъ Жуанъ. Когда вы кончите, господа?

Дьяволъ дону Жуану. Вы такъ краснорчиво говорите г преимуществахъ моего царства, я предоставляю вамъ же изобразить темныя стороны конкурирующаго со мной учрежденія.

Донъ Жуанъ. Въ небесахъ, дорогая леди, какъ я себ ихъ рисую, живутъ и работаютъ, вмсто того чтобы играть и притворяться. Вещи представляются такими, какія он въ дйствительности, слову даютъ постоянство и гибель. Если на земл и здсь разыгрывается непрестанный спектакль, и вся вселенная — сцена, то небеса — это то, что за сценой, Это — кулисы. Но нельзя изобразить небо метафорою.. И я иду теперь, туда, потому что тамъ, надюсь, избавлюсь я, наконецъ, отъ лжи и отъ скучной, пошлой погони за счастьемъ, буду проводить свои зоны въ созерцаніи.

Статуя. Ухъ!

Донъ Жуанъ, синьоръ командоръ, я не порицаю васъ за это ваше извращеніе: скучно въ картинной галлере слпому. Но, какъ вамъ доставляетъ удовольствіе созерцать такіе романтическіе миражи, какъ красота и удовольствіе,— такъ я буду наслаждаться созерцаніемъ того, что меня больше всего интересуетъ, — созерцаніемъ жизни, той силы, что всегда стремится къ возможно большему самосозерцанію. Какъ вы думаете, что развило мой мозгъ? Не необходимость двигаться, потому что крыса двигается такъ же хорошо, какъ и я, хотя у нея вдвое меньшій мозгъ. Не потребность дйствовать, но потребность знать, что я длаю, потому что въ несознанныхъ усиліяхъ дйствовать я бы, наврное, сгубилъ себя.

Статуя. Вы погубили бы себя, мой другъ, своей попыткой драться на дуэли, если бы не моя нога.

Донъ Жуанъ. Храбрый вояка, вы перестанете смяться и свалитесь въ бездну еще до наступленія утра.

Статуя. Хе-хе! Помните, какъ я испугалъ васъ, когда сказалъ вамъ нчто подобное съ моего пьедестала въ Севиль? Безъ моихъ тромбоновъ это звучитъ достаточно жалко.

Донъ Жуанъ. Говорятъ, это звучитъ, командоръ, очень жалко и подъ аккомпанементъ вашихъ тромбоновъ.

Анна. Ахъ, отецъ, не прерывай его такими пустыми шутками. Итакъ, донъ Жуанъ, на неб нтъ ничего, кром созерцанія?

Донъ Жуанъ. Въ небесахъ, которыхъ я ищу, нтъ иного дла. Но тамъ помогаютъ жизни въ ея борьб за движеніе впередъ. Подумайте, какъ сильно жизнь расточаетъ и опустошаетъ себя, сколько громоздитъ она сама себ препятствій и губитъ себя въ своемъ невдніи и своей темнот. Этой неодолимой сил такъ нуженъ умъ, чтобы въ своемъ невдніи не уничтожила она самое себя. ‘Какое дивное созданіе человкъ!’ — говоритъ поэтъ. Да, но и сколько въ немъ несовершенствъ! Онъ — высшее чудо, какое сотворила жизнь, въ немъ силы жизни напряженне, чмъ въ комъ-нибудь еще, онъ — наиболе сознательный изъ живыхъ существъ. И все-таки какъ жалокъ его умъ! Глупость — какъ она груба и какъ жестока оттого, что дйствительность сгибается подъ тяжестью работы и нищеты, а фантазія предпочитаетъ умереть съ голоду, только бы не посмотрть этой дйствительности прямо въ лицо, громоздитъ обманы и иллюзіи, только бы спрятаться отъ нея, и сама себя зоветъ мудростью и геніемъ! И каждая обвиняетъ другую въ своемъ же. недостатк: глупость винитъ фантазію въ безуміи, фантазія винитъ глупость въ невжеств, хотя глупость обладаетъ всми знаніями и фантазія — всмъ умомъ.

Дьяволъ. И какую кашу длаютъ они изъ всего этого. Разв я не говорилъ, когда устраивалъ дла Фауста, что весь умъ человка тратился лишь на то, чтобы сдлать его самымъ грубымъ животнымъ среди всхъ животныхъ. Одно прекрасное тло стоитъ ума сотни напыщенныхъ и страдающихъ несвареніемъ желудка философовъ.

Донъ Жуанъ. Вы забываете, что была уже попытка создать это великолпіе тла безъ ума. Уже существовали созданія во всхъ отношеніяхъ боле высокія, чмъ человкъ, только безъ его ума. И они погибли. Прошли по земл мегатеріи и ихтіозавры, шагали шагами въ два десятка миль и затмевали свтъ солнца своими громадными, какъ облако, крыльями. Гд они теперь? Ихъ остатки можно найти только въ музеяхъ, и такъ ихъ мало, такъ они незначительны, что за обломокъ кости или зубъ готовы заплатить жизнью тысячи солдатъ. Эти существа жили и хотли жить, но не было въ нихъ ума, и потому не знали они, какъ достичь этой цли и потому губили сами себя.

Дьяволъ. А разв человкъ меньше губитъ себя, хотя и есть у него этотъ хваленый умъ? Вы не бродили въ послднее время по земл? А я бродилъ. Я приглядывался къ поразительнымъ изобртеніямъ человка. И я скажу вамъ,— ничего не изобрлъ человкъ для увеличенія жизни, но въ искусств сять смерть — превзошелъ онъ саму природу, его химія и механика убиваютъ лучше мора, чумы и голода. Крестьянинъ, котораго я хочу сейчасъ соблазнить, стъ и пьетъ то же, что ли и пили крестьяне десять тысячъ лтъ назадъ, и домъ, въ которомъ онъ живетъ за тысячу вковъ, измнился меньше, чмъ мняется мода женской шляпки въ теченіе какихъ-нибудь недль. Но когда этотъ крестьянинъ идетъ убивать, онъ беретъ съ собой чудеснйшій механизмъ, и стоитъ ему лишь двинуть слегка пальцемъ, чтобы привести въ движеніе, громадную скрытую энергію, остались гд-то далеко позади копье, стрла и другое оружіе его отцовъ. Въ искусствахъ мира человка — ничтожный пачкунъ. Видалъ я его хлопчато-бумажныя фабрики и т. под. съ машинами, которыя могъ бы изобрсти-жалкій песъ, если бы ему вмсто пищи были нужны деньги. Я знаю его неуклюжіе типографскіе станки, аляповатые локомотивы и отвратительные велосипеды, это — дтскія игрушки рядомъ съ пушкой Максима и подводной лодкой. Въ машинахъ, которыми пользуется человкъ въ промышленности, не сказалось ничего, кром его жадности и лни, сердце его — въ его оружіи. Та дивная сила жизни, которой вы такъ хвастаетесь,— лишь сила смерти: свое могущество человкъ мряетъ способностью къ разрушенію. Въ чемъ его религія? Въ томъ, чтобы оправдывать ненависть ко мн. Въ чемъ его право? Въ томъ, чтобы оправдывать вислицы для васъ. Въ чемъ его мораль? Въ томъ, чтобы оправдывать тхъ, которые потребляютъ, ничего не производя. Въ чемъ его искусство? Въ томъ, чтобы оправдывать тхъ, которые жадными глазами впиваются въ изображенія бойни. Въ чемъ его политика? Или въ преклоненіи передъ деспотомъ, потому что деспотъ можетъ убить, или въ парламентскихъ птушиныхъ бояхъ. Недавно я провелъ вечеръ въ одномъ прославленномъ законодательномъ собраніи. И я слышалъ, какъ горшокъ отчитывалъ котелъ за то, что онъ черенъ, и какъ министры отвчали на запросы. Когда я уходилъ оттуда, я написалъ на дверяхъ старую дтскую поговорку: ‘Не задавай вопросовъ, и теб не будутъ лгать’. Я купилъ шестипенсовый семейный журналъ, онъ былъ переполненъ картинками, изображающими, какъ молодые люди разстрливаютъ и закалываютъ другъ друга. Я видлъ, какъ умиралъ одинъ человкъ: это былъ лондонскій каменщикъ, и у него было семь человкъ дтей. Посл него осталось семнадцать фунтовъ. И его жена истратила вс эти деньги на его похороны, а на слдующій день пошла съ дтьми въ работный домъ. Она не истратила и семи пенсовъ на образованіе своихъ дтей, и законъ принудилъ ее посылать дтей въ безплатную школу, но на смерть она истратила все, что у нея было. У этихъ людей разгорается фантазія и напрягается энергія при мысли о смерти, они любятъ ее, и чмъ смерть страшне, тмъ больше она ихъ радуетъ… Адъ — мсто, недоступное ихъ пониманію, свое представленіе о немъ они получили отъ двухъ величайшихъ безумцевъ, какіе когда-либо жили,— отъ одного итальянца и одного англичанина. Итальянецъ изображалъ его царствомъ грязи, холода, огня, ядовитыхъ змй. Одна сплошная пытка. Этотъ глупецъ, истощивъ вс свои лживыя выдумки про меня, сталъ бормотать о какой-то женщин, которую разъ встртилъ на улиц. А англичанинъ изобразилъ меня изгнаннымъ изъ рая пушками и порохомъ. И сейчасъ каждый британецъ убжденъ, что вся эта глупая исторія разсказана въ библіи. Что еще онъ говорилъ, я не знаю. Потому что все это онъ написалъ въ вид такой длинной поэмы, которой до конца не осилилъ ни я, ни кто другой. Высшая форма литературы — трагедія, пьеса, въ которой къ концу всхъ убиваютъ. Въ старыхъ хроникахъ мы читаемъ о землетрясеніяхъ и эпидеміяхъ и говоримъ, что это доказываетъ всемогущество и величіе Бога и ничтожество человка. Теперь хроники повствуютъ о сраженіяхъ. Въ сраженіяхъ дв толпы людей засыпаютъ одна другую пулями и разрывными снарядами, пока одна толпа не обратится въ бгство, и тогда другая преслдуетъ бгущихъ и крошитъ въ куски. И это, прибавляетъ хроника, доказываетъ величіе и могущество побдителей и ничтожество побжденныхъ. Посл такихъ сраженій народъ высыпаетъ на улицы, оглашаетъ воздухъ криками восторга и поощряетъ свое правительство расточатъ сотни милліоновъ на бойню, тогда какъ самые вліятельные министры не смютъ истратить лишняго пенни на борьбу съ бдностью и эпидеміей, которыя кишатъ ежедневно вокругъ нихъ. Я могъ бы привести вамъ тысячу примровъ. Но вс они сводятся къ одному и тому же: правитъ на земл не сила жизни, но сила смерти. И жизнь влеклась къ сотворенію человческаго существа не потому, что была ей нужна высшая форма бытія, нтъ, было ей нужно только боле дйствительное орудіе разрушенія. Чума, голодъ, землетрясеніе буря все это было въ своей работ разрушенія слишкомъ непостоянно, дйствовало точно спазмами, тигръ и крокодилъ слишкомъ легко насыщались и были недостаточно кровожадны. Понадобилось что-то боле постоянное и боле безпощадное, боле изобртательное въ разрушеніи. И этимъ чмъ-то явился человкъ, который изобрлъ пытку, костеръ, вислицу, казнь электричествомъ, изобрлъ мечъ и порохъ, изобрлъ, наконецъ, правосудіе, долгъ, патріотизмъ и вс другіе ‘измы’, благодаря которымъ даже люди, достаточно умные, чтобы быть человколюбивыми, превращаются въ самыхъ страшныхъ разрушителей.

Донъ Жуанъ. Э, все это очень старо. Ваша слабая сторона, мой другъ дьяволъ, въ томъ, что вы всегда были слишкомъ доврчивы. Вы оцниваете человка такъ, какъ онъ самъ себя оцниваетъ. Ничто такъ не польстило бы ему, какъ ваше мнніе о немъ. Онъ любитъ считать себя дерзкимъ и злымъ. Но онъ не дерзокъ и не золъ: онъ только, жалкій трусъ. Назовите его тираномъ, разбойникомъ, убійцей, буяномъ — и онъ будетъ обожать васъ и хвастаться тмъ, что въ жилахъ его — кровь старыхъ викинговъ. Назовите его лжецомъ и воромъ,— и онъ только привлечетъ васъ къ суду за клевету. Но попробуйте вы назвать его трусомъ — и онъ обезуметъ отъ ярости, онъ жизнью готовъ рискнуть, только бы доказать, что эта непреложная правда — ложь. Человкъ приводитъ. всякія объясненія своего поведенія, кром одного, находитъ всякія извиненія своимъ преступленіямъ, кром одного, всякіе доводы въ пользу своей безопасности, кром одного… И это одно и единственно врное,— его трусость. А вдь вся его цивилизація основана на его трусости, на его жалкой кротости, которую онъ зоветъ благопристойностью. Мулъ, оселъ — и т не все стерпятъ. А человкъ позволяетъ принижать его до того, что это его униженіе длается отвратительнымъ даже для тхъ, которые унижаютъ его. и они сами вынуждены измнить это.

Дьяволъ. Совершенно врно. И въ этомъ-то существ вы видите воплощеніе того, что зовете силою жизни!

Донъ Жуанъ. Да, вижу. Мы подходимъ теперь къ самому поразительному.

Статуя. Къ чему же?

Донъ Жуанъ. Къ тому, что вы можете любого, изъ этихъ, трусовъ обратить въ храбреца, стоитъ лишь, вамъ вложить ему въ голову какую-нибудь идею.

Статуя. Вздоръ! Какъ старый солдатъ, я признаю существованіе трусости, она универсальна какъ морская болзнь и такъ же несерьезна. Но вздоръ, чепуха, будто можно ее побдить, вложивъ человку въ голову идею. Въ сраженіи, чтобы заставить драться, нужно только немного разгорячить кровь и дать понять, что опасне проиграть сраженіе, чмъ его выиграть.

Донъ Жуанъ. Вотъ почему, можетъ быть, сраженія такъ безполезны. Но, чтобы одолть свой страхъ,, человку непремнно нужно вообразить, что дерется онъ во имя какой-то высокой цли,— борется за идею, какъ это называютъ. Почему крестоносецъ былъ храбре пирата? Потому что онъ дрался не за себя, а за Распятіе. Сила людей, боровшихся не за себя, а за исламъ, отняла у насъ Испанію, хотя мы дрались за свой очагъ, за свой домъ. Но, когда мы, въ свою очередь, стали драться за великую идею, за католическую церковь, мы отбросили ихъ назадъ въ Африку.

Дьяволъ съ ироніей. Какъ! Вы, синьоръ донъ Жуанъ — католикъ? Вы — набожный? Имю честь поздравить.

Статуя серьезно. Перестаньте. Какъ солдатъ, я не могу слышать, когда говорятъ противъ церкви.

Донъ Жуанъ. Не бойтесь, командоръ: эта идея католической церкви переживетъ исламъ, христіанство, переживетъ даже то, что вы зовете арміей.

Статуя. Жуанъ, вы заставите меня потребовать у васъ удовлетворенія за такія слова.

Донъ Жуанъ. Совершенно напрасно. Я не умю драться на дуэли. Всякая идея, за которую человкъ готовъ умереть,— католическая идея. Когда испанецъ научится, наконецъ, понимать, что онъ ничмъ не лучше сарацина и его пророки не выше Магомета, онъ — еще боле католикъ, чмъ когда-нибудь,— подымется и умретъ за всеобщую свободу и равенство на баррикад, которую соорудитъ на той самой грязной улиц, на которой голодалъ.

Статуя. Чепуха!

Донъ Жуанъ. То, что вы зовете чепухой, единственное, за что люди имютъ смлость умирать. Потомъ и свобода окажется недостаточно католической идеей. Тогда люди будутъ умирать за совершенствованіе человческаго рода, ему съ радостью принесутъ въ жертву всякую свободу.

Дьяволъ. О, у людей никогда не будетъ недостатка въ оправданіяхъ убійства.

Донъ Жуанъ. Ну, такъ что же? Важна не смерть, но страхъ смерти. Не убійство и смерть унижаютъ насъ, но подлость жизни, но пользованіе выгодами униженія. Лучше десять мерзавцевъ, чмъ одинъ живой рабъ. Еще возстанетъ человкъ на человка, отецъ на сына и братъ — на брата, и будутъ убивать другъ друга за великую католическую идею уничтоженія рабства.

Дьяволъ. Да, когда свобода и равенство, о которыхъ вы болтаете, сдлаютъ свободныхъ блыхъ христіанъ на рынк труда дешевле чернокожихъ языческихъ рабовъ.

Донъ Жуанъ. Не бойтесь этого! Придетъ чередъ и блымъ рабамъ. Но я сейчасъ вовсе не защищаю какую-нибудь преходящую форму, въ которую облекается великая идея. Я только привожу вамъ примры того факта, что это существо, человкъ, который въ личныхъ своихъ длахъ — трусъ, за идею способенъ бороться, какъ герой. Онъ, можетъ быть, ничтоженъ какъ гражданинъ по онъ страшенъ, какъ фанатикъ. Его можно держать въ рабств лишь до тхъ поръ, пока онъ достаточно слабъ духомъ, чтобы слушаться доводовъ разума. Я говорю вамъ, господа, дайте только человку дло, которое онъ теперь зоветъ божьимъ дломъ, а потомъ будетъ называть всякими другими именами, — и онъ совсмъ забудетъ о себ, о послдствіяхъ этого дла лично для него. Анна. Да, онъ освободитъ себя отъ всякой отвтственности и взвалитъ ее всецло на жену.

Статуя. Отлично сказано, дочь моя! Не позволяй ему сбивать тебя съ пути здраваго смысла.

Дьяволъ. Ахъ, синьоръ командоръ, мы заговорили на тему о женщин, и онъ будетъ говорить безъ конца. Впрочемъ, признаюсь, для меня это — особенно интересная тема.

Донъ Жуанъ. Въ глазахъ женщины, синьора, весь долгъ и вся отвтственность мужчины исчерпываются заботами о хлб для его дтей. Въ глазахъ женщины мужчина — только орудіе созданія дтей и ихъ воспитанія.

Анна. Вотъ какъ вы понимаете душу женщины! А я называю это цинизмомъ и отвратительнымъ матеріализмомъ.

Донъ Жуанъ. Простите, Анна, но я вдь ничего не говорилъ о душ женщины. Я говорилъ только о ея взгляд на мужчину, какъ на существо другого пола. И это ничуть не боле цинично, чмъ ея взглядъ на себя самое, какъ прежде всего на мать. Въ половомъ отношеніи женщина является въ рукахъ природы средствомъ закрпленія ея высшаго творенія. И въ томъ же половомъ отношеніи мужчина является для женщины средствомъ осуществленія наиболе экономичнымъ путемъ заповди природы. Она инстинктивно знаетъ, что въ далекомъ прошломъ процесс эволюціи она диференцировалась отъ него и создала его, чтобы произвести нчто высшее, чмъ могъ бы дать однополый процессъ. Пока онъ выполняетъ то назначеніе, для котораго она его создала, она благосклонно относится къ его грезамъ, къ его безумствамъ, къ его идеаламъ, его героизму, по при одномъ непремнномъ условіи: центромъ всего этого должно всегда быть преклоненіе передъ женщиной, материнствомъ, семьей, любовью. но какъ было опрометчиво и опасно создавать существо, у котораго единственное назначеніе — оплодотвореніе женщины! Посмотрите, къ чему это повело. Во-первыхъ, мужчина сталъ размножаться на счетъ женщины, пока число ихъ не сравнялось, и женщина могла воспользоваться для своихъ цлей лишь частью той громадной энергіи, которую уступила ему, избавивъ его отъ изнуряющаго труда беременности. Этотъ излишекъ энергіи пошелъ на развитіе его мозга и его мускуловъ. Мужчина сталъ слишкомъ силенъ, чтобы женщина могла управлять имъ, и его воображеніе, его мысль слишкомъ выросли, чтобы онъ могъ довольствоваться лишь размноженіемъ. Онъ самостоятельно, не совтуясь съ женщиной, создалъ цивилизацію и положилъ въ основу этой послдней домашній трудъ женщины.

Анна. Вотъ это во всякомъ случа врно.

Дьяволъ. Да. А эта цивилизація,— что она такое, въ конц концовъ?

Донъ Жуанъ. Въ конц концовъ — превосходный гвоздь, на который можно вшать наши циничныя общія мста, но прежде всего она — попытка мужской половины человчества сдлать изъ себя нчто большее, чмъ средство для достиженія цлей женщины. До сихъ поръ результатомъ постояннаго усилія жизни не только поддерживать себя, но и достигать ея высшихъ органическихъ формъ и все боле полнаго самосознанія, была въ лучшемъ случа сомнительная война между ея силами и силами смерти и вырожденія. И сраженія въ этой войн, какъ и настоящія военныя сраженія, по большей части выигрываются совершенно независимо отъ командировъ.

Статуя. Это ужъ намекъ на меня. Но все равно, продолжайте, продолжайте!

Донъ Жуанъ. Нтъ, это — намекъ на силу гораздо боле высокую, чмъ вы, командоръ. Но вы въ своей профессіи должны были замтить, что даже и глупый генералъ можетъ выиграть сраженіе, когда генералъ противной стороны еще глупе его.

Статуя очень серьезно. Совершенно врно, вы правы, Жуанъ, совершенно врно. Иногда дуракамъ поразительно везетъ.

Донъ Жуанъ, Ну, такъ вотъ, и сила жизни — глупа, но она не такъ глупа, какъ сила смерти и вырожденія. Впрочемъ, эти послднія силы всегда зависятъ отъ силы жизни. Итакъ жизнь все-таки побждаетъ! Мы обладаемъ всмъ, что только можетъ дать избытокъ плодородія и что можетъ удержать наша алчность. И непремнно выживетъ та форма цивилизаціи, которая создастъ лучшее ружье и лучше упитаннаго солдата.

Дьяволъ. Вотъ именно! Выживаютъ не наиболе дйствительныя орудія жизни, но наиболе дйствительныя орудія смерти. Вы постоянно возвращаетесь къ моей точк зрнія, несмотря на вс свои увертки, отступленія и софизмы, несмотря на невыносимое многословіе вашихъ рчей.

Донъ Жуанъ. А кто первый началъ произносить длинныя рчи? Во всякомъ случа, если я чрезмрно обременяю вашъ умъ, вы можете оставить насъ и поискать общества любви, красоты и всякихъ другихъ такъ любимыхъ вами скучныхъ вещей.

Дьяволъ оскорбленъ. Это несправедливо, донъ Жуанъ, и не любезно. И я — интеллигентъ. Никто такъ не цнитъ ума, какъ я. Я спорю съ вами вполн корректно и, думаю, сумю разбить васъ. Если угодно, будемъ продолжать хоть еще цлый часъ.

Донъ Жуанъ. Съ удовольствіемъ.

Статуя. Я, правда, не предвижу, Жуанъ, чтобы вы пришли къ какому-нибудь соглашенію, но такъ какъ намъ приходится здсь убивать не время, а вчность, то во всякомъ случа продолжайте.

Донъ Жуанъ немного нетерпливо. Моя точка зрнія, лишь нсколько выше вашей, старый шедевръ искусства съ мраморной головою. Согласимся, что жизнь есть сила, которая произвела несчетныя попытки организовать себя, что мамонтъ и человкъ, мышь и мегатерій, мухи, блохи и отцы Церкви,— все это только боле или мене успшныя попытки выразить эту грубую силу во все боле высокихъ индивидуальностяхъ, а идеалъ такой индивидуальности — всемогущество, всевдніе, непогршимость и полное, ничмъ незатемненное самосознаніе, словомъ — божество.

Дьяволъ. Допустимъ, это такъ, чтобы облегчить вамъ вашу аргументацію.

Статуя. Согласимся, чтобы избавиться отъ этихъ аргументацій.

Анна. Я категорически протестую противъ вашихъ словъ объ отцахъ Церкви. Я просила бы васъ ихъ оставить въ поко, и не вводить въ вашу аргументацію.

Донъ Жуанъ. Я упомянулъ о нихъ только для примра, больше не буду. Итакъ, разъ мы во всемъ этомъ согласились,— отцовъ Церкви я исключаю, не согласимся ли мы дале и въ томъ, что жизнь въ своихъ стремленіяхъ къ божественному не заботилась о красот или тлесномъ совершенств своихъ достиженій, вдь въ обоихъ этихъ отношеніяхъ птицы, какъ это уже очень давно доказалъ нашъ другъ Аристофанъ, неизмримо выше человка,— и умньемъ летать, и красотою своего оперенія, и, смю прибавить, трогательною поэзіею своей любви, своимъ искусствомъ вить гнзда. Если бы цлью жизни была красота и любовь, было бы непостижимо, почему она, разъ создавъ птицъ, продолжала свою созидательную работу и создавала неуклюжаго слона и отвратительную обезьяну, нашу прапрабабку.

Анна. Аристофанъ былъ язычникъ. Боюсь, что вы, Жуанъ, немногимъ лучше его.

Дьяволъ. Значитъ, вы приходите къ выводу, что жизнь стремится къ неуклюжести и безобразію?

Донъ Жуанъ. Нтъ, упрямый дьяволъ, тысячу разъ нтъ. Жизнь стремилась къ созданію мозга, какъ къ самому драгоцнному,— къ этому органу, при помощи. котораго она можетъ достигать не только самосознанія, но и самопониманія.

Статуя. Все это, метафизика, Жуанъ. На кой дьяволъ… дьяволу. Пожалуйста простите.

Дьяволъ. Не стсняйтесь. Я всегда считалъ это употребленіе моего имени для усиленія эффекта самымъ лестнымъ мн комплиментомъ. Мое имя, командоръ, вполн къ вашимъ услугамъ.

Статуя. Благодарю васъ. Это очень мило съ вашей стороны. Даже на небесахъ я никакъ не могу отдлаться отъ моей старой привычки выражаться. Я хотлъ только спросить Жуана, чего ради жизнь старалась создать мозгъ? На что ей нужно понимать себя? Почему ей не удовольствоваться тмъ, чтобы наслаждаться?

Донъ Жуанъ. Безъ мозга, командоръ, вы наслаждались бы, потому что не сознавали бы, что наслаждаетесь. И такимъ образомъ пропала бы всякая радость.

Статуя. Врно, совершенно врно, но съ меня вполн достаточно мозга, сознающаго, что я наслаждаюсь. Мн не для чего знать, почему я наслаждаюсь. Я даже и не хочу этого знать. Мой опытъ говоритъ, мн, что удовольствіямъ только вредитъ, когда раздумываешь надъ ними.

Донъ Жуанъ. Вотъ почему умъ такъ не популяренъ, Но жизни, этой сил, которая стоитъ за человкомъ, умъ совершенно необходимъ, потому что безъ него она заблуждалась бы и попа ла бы въ ла и и смерти. Совершенно такъ же, какъ жизнь, посл вковъ борьбы, выработала этотъ дивный тлесный органъ — глазъ и живой организмъ могъ видть, куда онъ идетъ, что приближается ему на помощь или что ему угрожаетъ, и тмъ избгъ тысячи опасностей, которыя раньше сгубили бы его, совершенно такъ теперь она вырабатываетъ глаза души, которые бы видли не физическій міръ, но цли жизни, и тмъ позволяли индивиду работать для этой цли вмсто того, чтобы ей противодйствовать и мшать своими близорукими личными цлями. Но и при теперешнихъ условіяхъ лишь одна категорія людей была счастлива, была окружена всеобщимъ уваженіемъ среди всхъ столкновеній интересовъ и всхъ иллюзій.

Статуя. Вы имете въ виду военныхъ?

Донъ Жуанъ. Нтъ, командоръ, не о военныхъ я говорю. Когда приближается военный, вс спшатъ спрятать ложки и убрать подальше женщинъ. Я воспваю не оружіе и не героя, но философа, того, кто старается въ созерцаніи постичь міровую волю, найти средства для ея исполненія и выполнить ее найденными имъ средствами. Вс другіе люди надоли мн. Они — скучные неудачники. Когда я былъ на земл, вокругъ меня увивались всякаго рода профессора и искали во мн какого-нибудь уязвимаго мстечка, къ которому могли бы придраться. Доктора медицины старались обратить мое вниманіе на то, что я долженъ сдлать, чтобы спасти свое тло, и предлагали всякія шарлатанскія средства отъ несуществующихъ болзней. Я отвчалъ имъ, что я — не ипохондрикъ. Тогда они называли меня невждой и уходили прочь. Доктора богословія старались обратить мое вниманіе на то, что долженъ я сдлать для спасенія своей души, но я былъ такъ же мало боленъ ипохондріей духовной и не желалъ безпокоиться объ этомъ, тогда они звали меня атеистомъ и уходили отъ меня. Затмъ приходилъ политикъ и говорилъ, что есть у природы одна только цль — провести его въ парламентъ. Я отвчалъ, что мн въ высокой степени безразлично, попадетъ онъ въ парламентъ или нтъ. Тогда онъ называлъ меня негодяемъ и уходилъ прочь. Затмъ приходилъ романтикъ, художникъ со своими любовными пснями, со своими картинами и поэмами. И онъ въ теченіе нсколькихъ лтъ доставлялъ мн много наслажденія и нкоторую пользу: благодаря ему я развивалъ свои чувства, его псни учили меня лучше слышать, его картины — лучше видть, его поэмы — глубже чувствовать. Но въ конц концовъ онъвтянулъ меня въ преклоненіе передъ женщиной.

Анна. Жуанъ!

Донъ Жуанъ. Да. Я сталъ врить, что въ ея голос — вся музыка псенъ, въ ея лиц — вся красота живописи, въ ея душ — весь трепетъ чувствъ поэмы.

Анна. И разочаровались? Но не она же виновата, что вы приписали ей вс эти совершенства.

Донъ Жуанъ. Отчасти и она. Потому что она съ поразительной инстинктивной хитростью молча принимала все это и позволяла мн славословить ее, продолжать заблуждаться въ своихъ представленіяхъ о ней, мысляхъ и чувствахъ. А мой другъ романтикъ обыкновенно бывалъ слишкомъ бденъ и слишкомъ робокъ, чтобы приближаться къ женщинамъ, прекраснымъ и достаточно утонченнымъ для осуществленія его идеала. И онъ унесъ въ могилу вру въ свои грезы. Ко мн природа и обстоятельства были милостиве. Я былъ благороднаго происхожденія, я былъ богатъ, и если даже не нравился я самъ, мой разговоръ льстилъ, впрочемъ. мн обыкновенно вообще везло.

Статуя. Фатъ!

Домъ Жуанъ. Да, но мое фатовство всегда нравилось. И вотъ я замтилъ, всякій разъ, какъ мн удавалось затронуть воображеніе женщины, она не мшала мн думать, что любитъ меня. Но когда я добивался своего, она никогда не говорила: ‘я счастлива, любовь моя удовлетворена’, но всегда сначала говорила: ‘Наконецъ-то, пали вс преграды’, и потомъ:— ‘когда вы опять, придете?’

Анна. Вотъ именно это говорятъ всегда мужчины.

Донъ Жуанъ. Протестую, никогда я не говорилъ этого. Но это говорятъ вс женщины. И эти дв фразы всегда наполняли меня тревогой: первая означала, что единственнымъ стремленіемъ женщины было обезоружить и завоевать меня, а вторая откровенно говорила, что отнын эта женщина смотритъ на меня какъ на свою собственность, считаетъ, что мое время въ полномъ ея распоряженіи.

Дьяволъ. Вотъ въ этомъ и сказывалось ваше безсердечіе.

Статуя качаетъ головой. Вы не должны бы, Жуанъ, повторять слова женщины,

Анна сурооо. Они должны бы быть священными для васъ.

Донъ Жуанъ. Затмъ женщина, которая до того была счастлива и достаточно безпечна, становилась боязлива, тревожилась за меня, все время интриговала, выслживала, подстерегала, шпіонила, заботилась лишь о томъ, чтобы не упустить свою добычу,— добыча же, понимаете, это — я. Это было уже совсмъ не то, чего я добивался. Быть можетъ, это было и очень естественно, но это была уже не музыка, не живопись, не поэзія, не радость, воплощенная въ прекрасной женщин. Я убгалъ отъ этого. Убгалъ очень часто. И то, что я убгалъ, прославило меня.

Анна. Опозорило васъ, хотите вы сказать.

Донъ Жуанъ. Отъ васъ я не убжалъ. Станете ли вы обвинять меня за то, что убгалъ отъ другихъ женщинъ?

Анна. Глупости! Вы говорите это женщин 77-ми лтъ. Представься вамъ возможность, вы бы и отъ меня убжали, если бы я вамъ позволила. Со мной это было бы вамъ не такъ легко, какъ съ другими. Если мужчина самъ не хочетъ быть врнымъ своему семейному очагу и своему долгу, его надо къ этому принудить. Не сомнваюсь, что вс вы были бы не прочь жениться на очаровательныхъ воплощеніяхъ музыки, живописи и поэзіи. Но вы не находите ихъ, потому что ихъ и нтъ. Если вамъ мало одной плоти и крови, — откажитесь совсмъ отъ женщинъ. Вотъ и все. Женщин приходится довольствоваться лишь тломъ мужа, а иногда и этого у него весьма мало, такъ и вы довольствуетесь плотью и кровью женщины. Дьяволъ съ сомнніемъ качаетъ головой, статуя длаетъ кислое лицо. Вижу, всмъ вамъ это не нравится. И все-таки это такъ.

Донъ Жуанъ. Дорогая синьора, вы выразили въ нсколькихъ фразахъ вс мои возраженія противъ романтика. Именно потому я и отвернулся отъ своего романтическаго друга съ его артистической натурою, какъ онъ называлъ свое заблужденіе. Я былъ ему благодаренъ за то, что онъ научилъ меня. пользоваться зрніемъ и слухомъ, но я сказалъ ему, что его преклоненіе предъ красотою, его погоня за счастіемъ, его идеализированіе женщины,— все это никуда не годится въ качеств философіи жизни. Тогда онъ назвалъ меня филистеромъ и ушелъ отъ меня.

Анна. Повидимому, женщина, несмотря на вс свои недостатки, все-таки кое-чему васъ научила.

Донъ Жуанъ. Она сдлала больше. Она объяснила мн вс другія ученія. Ахъ, друзья мои, когда впервые пали вс преграды, какое это было для меня поразительное прозрніе! Я ждалъ безумій, опьяненія, всхъ иллюзій юношеской любовной грезы. Но — увы! Никогда мысль моя не была боле трезвой, никогда критика моя не была боле безпощадной. Ни одна ревнивая соперница моей возлюбленной не видала боле ясно вс ея недостатки, чмъ я. Я не заблуждался на ея счетъ. Я не былъ подъ дйствіемъ наркотиковъ.

Анна. Но все-таки вы взяли ее.

Донъ Жуанъ. Въ этомъ и было мое прозрніе. До этого момента я никогда не переставалъ чувствовать, что я самъ себ господинъ. Я никогда сознательно не длалъ ни одного шага безъ того, чтобы мой разумъ не обсудилъ его и не одобрилъ. Я пришелъ къ убжденію, что во мн впереди всего разумъ, что я — мыслитель. Я повторялъ за безумнымъ философомъ: ‘я мыслю, значитъ — я существую’. А женщина научила меня говорить. ‘Я существую, значитъ я мыслю’. А также: ‘Я могъ бы больше думать, значитъ я могъ бы быть чмъ-нибудь лучшимъ’.

Статуя. Это отдаетъ метафизикой, Жуанъ. Если бы вы были поконкретне и облекали свои открытія въ форму занимательныхъ анекдотовъ о вашихъ любовныхъ похожденіяхъ,— ваши слова были бы гораздо доступне.

Донъ Жуанъ. Что мн еще прибавить? Неужели вы не понимаете, что, когда я стоялъ лицомъ къ лицу съ женщиной, каждая фибра моего яснаго критическаго мозга побуждала меня щадить ее и себя. Моя мораль говорила ‘не надо’, моя совсть говорила ‘не надо’, мое рыцарское отношеніе и жалость къ ней говорили — ‘не надо’. Чувство самосохраненія говорило ‘не надо’. Мой слухъ, изощренный тысячами псенъ и симфоній, мой глазъ, изощренный тысячами картинъ, безпощадно разлагали ея голосъ и ея красоту. Я улавливалъ вс черты ея предательскаго сходства съ отцомъ и матерью и он показывали мн, во что обратятся он черезъ тридцать лтъ. Улыбающіяся губы показывали мн блескъ золота пломбы въ ея зуб. Въ этотъ роковой часъ улетали отъ меня виднія моихъ поэтическихъ грезъ, въ которыхъ рисовался мн рай съ существомъ безсмертнымъ и не старющимся, созданнымъ изъ коралла и слоновой кости. Я вспоминалъ свои грезы, я длалъ отчаянныя усилія найти ихъ осуществленіе, но теперь я видлъ въ нихъ лишь вздорную выдумку. Сужденіе мое не затемнялось, и мой мозгъ не переставалъ говорить мн: ‘не надо’. И въ то же время, какъ я собирался сказать ей ‘прости’, жизнь хватала меня и бросала въ ея объятія, какъ морякъ бросаетъ рыбу въ клювъ морской птицы.

Статуя. Вы могли бы уйти отъ нея, Жуанъ, и безъ такихъ долгихъ размышленій. Вы похожи на всхъ умныхъ людей. Вы уже слишкомъ мудрите.

Дьяволъ. И этотъ опытъ, синьоръ донъ Жуанъ, не сдлалъ васъ боле счастливымъ?

Донъ Жуанъ. Боле счастливымъ? Нтъ! Но боле мудрымъ. Эти минуты впервые открыли мн глаза на самого себя, а черезъ меня и на весь міръ. Я увидалъ, какъ ничтожны вс усилія ставить какія-нибудь условія неодолимой сил жизни, проповдовать благоразуміе, строгую разборчивость, добродтель, честь, непорочность.

Анна. Донъ Жуанъ, каждое слово противъ непорочности звучитъ оскорбленіемъ мн.

Донъ Жуанъ. Я ничего не говорю, синьора, противъ вашей непорочности, съ тхъ поръ какъ она облеклась въ форму супруги двнадцати дтей. Что еще могли бы вы сдлать, даже если бы вы были самою порочною женщиной.

Анна. Я могла бы имть двнадцать мужей и ни одного ребенка. Вотъ, что я могла бы еще сдлать, Жуанъ. И позвольте мн сказать вамъ,— это не было бы безразлично для земли, населеніе которой я увеличивала.

Статуя. Браво, Анна! Жуанъ, вы разбиты, посрамлены, уничтожены!

Донъ Жуанъ. Нтъ. Правда, это была бы очень серьезная разница. Возраженіе донны Анны, долженъ признаться, весьма существенно, но оно отнюдь не касается ни любви, ни чистоты, ни даже постоянства, потому что двнадцать дтей отъ двнадцати различныхъ мужей еще лучше увеличило бы населеніе земли. Предположите, что мой другъ Октавій умеръ, когда вамъ было тридцать лтъ. Вдовой вы бы не остались. Для то о вы были бы слишкомъ прекрасны. Предположите, что преемникъ Октавія умеръ бы, когда вамъ было сорокъ, и вы все еще продолжали бы быть неотразимой, а женщина, у которой было два мужа, непремнно выйдетъ замужъ и.въ третій разъ, если представится случай. Двнадцать законныхъ дтей, рожденныхъ безупречной женщиной отъ трехъ отцовъ — въ этомъ ничего нтъ невозможнаго, и это даже не осуждается общественнымъ мнніемъ. Вдь такая женщина меньше нарушаетъ законъ, чмъ бдная двушка, которую мы обыкновенно выбрасываемъ на улицу за то, что она родила незаконнаго ребенка. Но посмете ли вы сказать, что она строже къ себ?

Анна. Она мене добродтельна. Съ меня довольно этого.

Донъ Жуанъ. Въ такомъ случа, что такое добродтель? Присмотримся къ фактамъ, дорогая Анна. Сила жизни уважаетъ бракъ только потому, что онъ является какъ-бы гарантіей большая о числа дтей и большей о нихъ заботы. Чести же, чистот и всмъ другимъ вашимъ моральнымъ выдумкамъ онъ ничего не даетъ. Бракъ — самое развратное изъ всхъ человческихъ установленій.

Анна. Жуанъ.

Статуя протестуетъ. Да, въ самомъ дл….

Донъ Жуанъ увренно. Повторяю, — самое развратное изъ всхъ человческихъ установленій. Въ этомъ — тайна его популярности. И женщина, ищущая мужа,— самый безсовстный изъ всхъ хищниковъ. Смшеніе брака съ моралью больше развращало совсть человчества, чмъ всякое другое заблужденіе. Не возмущайтесь, Анна. Вы лучше всхъ насъ знаете, что бракъ — это только ловушка, въ которую заманиваютъ мужчину на приманку притворныхъ совершенствъ и обманчивыхъ идеаловъ. Когда ваша благочестивая мать заставляла васъ выговорами и наказаніями выучить играть полдюжины пьесъ на спинет,— а музыку она ненавидла не Меньше васъ,— какая была у нея цль. Да она только хотла, чтобъ ваши поклонники поврили, что у вашего супруга будетъ въ дом ангелъ и будетъ онъ наполнять этотъ домъ сладкими звуками или хоть убаюкивать мужа посл обда. Вы вышли замужъ за моего друга Оттавіо. Скажите, открывали ли вы спинетъ хоть разъ съ того часа, какъ церковь соединила васъ?

Анна. Это нелпо, Жуанъ. У молодой жены слишкомъ много длъ, кром игры на спинет, И такъ она понемногу разучивается играть.

Донъ Жуанъ. Не разучилась бы, если бы-дйствительно любила музыку. Нтъ, поврьте мн, она просто выкидываетъ вонъ приманку, когда птичка уже попалась въ западню.

Анна съ горечью. А мужчины, очевидно, никогда не сбрасываютъ съ себя маску, когда ихъптичка попалась въ силки. Мужъ никогда не длается небрежнымъ эгоистомъ, грубымъ — никогда?!

Донъ Жуанъ. Но что же доказываютъ, Анна, эти обвиненія? Только то, что герой ничмъ не лучше героини.

Анна. Все это глупости. Большинство браковъ совершенно счастливые.

Донъ Жуанъ. ‘Совершенно’ — это слишкомъ сильное выраженіе, Анна. Вы хотите, вроятно, сказать, что благоразумные люди стараются приспособиться другъ къ другу. Сошлите меня на галеры и прикуйте меня къ одной цпи съ преступникомъ, номеръ котораго случайно оказался рядомъ-съ моимъ. И я примирюсь съ тмъ, что неизбжно, я постараюсь установить съ нимъ какія-нибудь товарищескія отношенія. Мн разсказывали, что иногда такіе невольные товарищи бываютъ даже трогательно нжными, а большинство по крайней мр живетъ мирно. Однако, это ничуть не длаетъ цпь желаннымъ украшеніемъ, а галеры — раемъ. О благости брака и о незыблемости брачныхъ обтовъ говорятъ больше всего т самые, которые объявляютъ, что если бы цпи были уничтожены и преступники выпущены на свободу, всю соціальную машину взорвало бы на воздухъ. Вы не можете пользоваться такого рода доводами. Если узникъ счастливъ, зачмъ его запирать? А если нтъ,— зачмъ уврять, что онъ счастливъ?

Анна. Во всякомъ случа, позвольте мн опять воспользоваться своей привилегіей старухи и сказать вамъ, что бракъ населяетъ землю, а развратъ нтъ.

Донъ Жуанъ. А какъ же быть, если наступитъ такое время, когда это перестанетъ быть правдой? Разв вы не знаете, что золя всегда найдетъ средство осуществить себя? Что разъ человкъ дйствительно желаетъ что-нибудь сдлать, онъ въ конц концовъ суметъ это сдлать. Вы, добродтельныя женщины, и т, которыя думаютъ такъ же, какъ вы, сдлали все, что могли, чтобы всецло подчинить душу мужчины честной любви, какъ высшему благу, и заставить его видть въ этой честной любви поэзію, красоту и счастье обладанія красивой, утонченной, изящной и любящей женой. Вы научили женщинъ выше всего цнить Свою молодость, здоровье, благополучіе и утонченность. Хорошо, какое же мсто въ этомъ очаровательномъ раю занимаютъ ревъ ребятъ и заботы о хозяйств? Вдь неизбжно, чтобы въ конц концовъ человческая воля сказала человческой мысли: отыщи мн средство, какъ получить любовь, красоту, поэзію, трепетъ чувствъ, огонь страсти безъ ихъ злополучныхъ спутниковъ,— безъ расходовъ, терзаній, ссоръ, болзней, риска смерти, безъ всей этой свиты слугъ, нянекъ, докторовъ и учителей.

Дьяволъ. Все это, синьоръ донъ Жуанъ, уже осуществлено здсь въ моемъ царств.

Донъ Жуанъ. Да, осуществлено цною смерти. Человкъ не хочетъ платить за это смертью. Онъ требуетъ поэтическихъ наслажденій вашего ада еще тамъ, на земл. Ну, хорошо, средства эти будутъ найдены: умъ суметъ ихъ найти, разъ воля серьезно этого хочетъ. Наступитъ день, когда въ великихъ націяхъ населеніе съ каждою переписью будетъ становиться все меньше, когда дача въ шесть комнатъ будетъ стоить дороже семейнаго дома, когда только преступно безпечный бднякъ и глупо благочестивый богачъ будутъ замедлять вымираніе человчества, а люди благоразумные, бережливые эгоистичные и честолюбивые, мечтатели и поэты любители денегъ и солиднаго комфорта, поклонники успха, искусства и любви,— вс противопоставятъ сил жизни лозунгъ безплодія.

Статуя. Все это, мой юный другъ, очень краснорчиво. Но если бы вы дожили до лтъ Анны или до моихъ, вы бы поняли, что т, которые освобождаютъ себя отъ страха бдности, дтей и иныхъ семейныхъ заботъ, пользуются этой свободой только для того, чтобы терзаться страхомъ передъ старостью уродствомъ, безсиліемъ и смертью. Бездтный рабочій мучается гораздо сильне бездліемъ его жены, ея постояннымъ требованіемъ забавъ и развлеченій, чмъ если бы у нихъ было двадцать дтей. И его жен еще хуже, чмъ ему. Я зналъ тщеславіе. Когда я былъ молодъ, женщины восхищались мною, и художественные критики восхваляли меня, какъ статую. Но, признаюсь, если бы не было у меня иного дла, какъ купаться въ этихъ удовольствіяхъ, я перерзалъ бы себ горло. Когда я женился на матери Анны — чтобы быть вполн точнымъ, я долженъ бы сказать: когда я, наконецъ, позволилъ матери Анны женить меня на себ,— я зналъ, что вонзаю шипы въ свое изголовье и что бракъ для меня, хвастливаго молодого офицера, не знавшаго стсненій,— пораженіе и плнъ.

Анна возмущенная. Отецъ!

Статуя. Очень сожалю, что оскорбляю твой слухъ, моя любимая, но посл того какъ Жуанъ, лишилъ нашъ споръ всякихъ покрововъ приличія, и я считаю необходимымъ говорить одну голую правду.

Анна. Гм!.. Повидимому, я была однимъ изъ шиповъ.

Статуя. Ничего подобнаго. Ты была скоре розою. Видишь ли, самыя большія непріятности ты причинила своей матери.

Донъ Жуанъ. Въ такомъ случа, позвольте васъ спросить, командоръ,— зачмъ вы оставили небо и пришли сюда, чтобы, какъ вы выразились, купаться въ удовольствіяхъ? Вдь вы сами признавались,— они непремнно довели бы васъ однажды до самоубійства.

Статуя поражена. А вдь правда!

Дьяволъ, встревоженный. Какъ? Вы отказываетесь отъ своего слова? Дону Жуану. Вс ваши философствованія были только маской для вашего прозелитизма. Стату. Разв вы уже забыли ту нестерпимую скуку, отъ которой я предлагаю вамъ спастись здсь? Дону Жуану. А ваши слова о томъ, что надвигается вымираніе рода человческаго — разв не побуждаютъ они только къ тому, чтобы еще полне отдаться наслажденіямъ искусствами и любовью, которая, какъ вы сами признали, утончила васъ, возвысила, развила?

Донъ Жуанъ. Я никогда не говорилъ о вымираніи человчества. Жизнь не можетъ желать своего уничтоженія ни въ своемъ аморфномъ состояніи, ни въ какой-нибудь другой форм, въ которую она организовалась. Его превосходительство перебилъ меня, и я не кончилъ своей мысли.

Статуя. Я начинаю сомнваться, мой другъ, кончите ли вы когда-нибудь. Вы никогда не устанете слушать самого себя.

Донъ Жуанъ. Правда. Но разъ вы уже терпли такъ долго, потерпите до конца. Еще задолго до того, какъ вымираніе, о которомъ я говорю, станетъ всмъ очевидною возможностью, начнется реакція. Великая центральная цль развитія расы, ея поднятіе до высоты, теперь почитаемой сверхчеловческою, сейчасъ еще плотно окутана удушливымъ облакомъ любви, романтики, жеманства, презрнія, но эта цль ясно проступитъ впередъ въ яркомъ солнечномъ свт, какъ цль, которую уже нельзя больше смшивать съ удовлетвореніемъ личныхъ прихотей, съ грезами юношей и двушекъ о блаженств или съ потребностью стариковъ въ обществ и деньгахъ. Истинныя цли брака, ясно выражаемыя въ богослуженіи нашей церкви, уже не будутъ скрываться и урзываться какъ неприличныя. Трезвая скромность, серьезность и авторитетность заявленій объ истинной цли брака будутъ встрчать признаніе и уваженіе, а романтическіе обты и клятвы въ врности до гроба и тому подобное будутъ изгнаны, какъ невыносимая ложь. Отдайте, синьора, справедливость моему полу, мы, мужчины, всегда признавали, что половыя отношенія — не отношенія личныя или дружескія.

Анна. Не личныя или дружескія отношенія? Да какія же отношенія въ-большей степени личныя, боле священныя, святыя?

Донъ Жуанъ. Пожалуй, если вамъ угодно — священныя и святыя, но не отношенія личной дружбы. Ваше отношеніе къ Богу — священно и свято, но неужели вы назовете его отношеніемъ личной дружбы. Въ половыхъ отношеніяхъ универсальная творческая энергія беретъ верхъ надъ всми личными Соображеніями, устраняетъ ихъ и расторгаетъ вс личныя отношенія. Мужчина и женщина могутъ быть совершенно чуждыми другъ другу, могутъ говорить на разныхъ языкахъ, могутъ быть различной расы и различнаго цвта кожи, различнаго возраста и различныхъ склонностей, и нтъ между ними иной связи, кром возможности производить потомство. И ради этой цли сама жизнь бросаетъ ихъ въ объятія другъ друга, едва они обмняются первымъ взглядомъ. Не подтверждается ли это тмъ, что мы допускаемъ, чтобы родители устраивали браки, не посовтовавшись даже съ невстой? Не возмущались ли вы сами безнравственностью англійскаго народа, гд женщины и мужчины высшаго круга знакомятся между собою и заключаютъ браки совершенно такъ же, какъ крестьяне. А много ли знаетъ крестьянинъ о своей невст или она о немъ до помолвки? Вы никогда не сдлали бы своимъ адвокатомъ или домашнимъ врачомъ человка, котораго еле знаете. А между тмъ вы отдаете ему свою любовь и выходите за него замужъ.

Анна. Да, Жуанъ, вамъ знакома философія разврата. Вы только всегда забываете, какія послдствія влечетъ она для женщины.

Донъ Жуанъ. Да, послдствія. Эти послдствія оправдываютъ то, что она держитъ мужчину въ своихъ когтяхъ. Но, конечно, вы не назовете эту связь — связью чувствъ. Съ совершенно такимъ же правомъ могли бы вы назвать связью любви отношеніе тюремщика къ заключенному,

Анна. Видите, вамъ самому приходится признаться, что бракъ необходимъ, хотя, по-вашему, любовь — самое незначительное изъ всхъ человческихъ отношеній.

Донъ Жуанъ. Откуда вы знаете, что она — не самое важное изъ всхъ отношеній? слишкомъ важное, чтобы быть личнымъ дломъ? Разв могъ бы. вашъ отецъ служить родин, если бы онъ отказался убить врага Испаніи, хотя бы лично и не питалъ къ нему ненависти? Можно ли служить своей стран, отказываясь выйти замужъ за человка, котораго не любишь? Въ: знаете, что женщина-аристократка выходитъ замужъ, какъ мужчина аристократъ сражается, по соображеніямъ политическимъ и семейнымъ, но отнюдь не по личнымъ.

Статуя, убжденная этими доводами, Очень благоразумная мысль, Жуанъ. Я долженъ подумать объ этомъ. У васъ, въ самомъ дл, много всякихъ идей. Какъ дошли вы до такой мысли?

Донъ Жуанъ. Меня научилъ этому опытъ. Когда я былъ на земл и длалъ женщинамъ т предложенія, которыя всми осуждаются, но тмъ не мене сдлали изъ меня такого интереснаго героя легенды,— мн не разъ приходилось сталкиваться съ такимъ фактомъ: дама говорила, что благосклонно относится къ моему предложенію, если оно честное. И когда я начиналъ разбирать, что она подразумваетъ подъ этимъ ‘если’, я видлъ, что подразумвается тутъ вотъ что: я долженъ предложить ей или завладть ея средствами, или, если у нея ихъ нтъ, самому поддерживать ее всю жизнь своими средствами, я долженъ желать всегда ея общества, ея бесдъ, ея совтовъ, до конца моихъ дней, и обязаться подъ страхомъ всяческихъ каръ всегда быть ими очарованнымъ, а главное, разъ навсегда отвернуться отъ всхъ другихъ женщинъ, Я не возражалъ противъ этихъ условій, противъ ихъ чрезмрности и безчеловчности, но меня повергала въ ужасъ ихъ необычайная нелпость. Я каждый разъ неизмнно отвчалъ съ полнйшей откровенностью, что никогда и не грезилось мн ничего подобнаго, что если характеръ и умъ женщины равенъ моимъ или даже ниже ихъ, то бесда съ нею можетъ принижать меня, а совты ея могутъ вредить мн, что постоянное ея общество можетъ сдлаться для меня невыносимымъ, что не могу я отвчать за свои чувства даже за недлю, а не. то что до конца жизни, что, отрывая меня отъ всхъ естественныхъ отношеній съ другими мн подобными существами, она или сдлаетъ меня узкимъ, изуродуетъ меня, если я этому требованію подчинюсь, или же, если не подчинюсь, заставитъ скрываться, что, наконецъ, мое предложеніе не имло ничего общаго со всмъ этимъ, что въ немъ выражалось лишь простое мое влеченіе, какъ мужчины, къ ней, какъ къ женщин.

Анна. Но вы не сказали, что это было влеченіе безнравственное.

Донъ Жуанъ. То, что вы, дорогая синьора, зовете безнравственнымъ, это — природа. Я могу краснть отъ стыда за нее, но я не могу ничего съ нею подлать, Природа — сводница, время — разрушитель, смерть — убійца. Я всегда предпочитаю смотрть этимъ фактамъ прямо въ лицо и строить человческія учрежденія на ихъ признаніи. А вы предпочитаете умилостивлять этихъ трехъ дьяволовъ, восхваляя ихъ чистоту, ихъ полезность, ихъ нжную доброту, и строить свои учрежденія на этой лжи. Такъ что же удивительнаго, если учрежденья такъ плохо функціонируютъ?

Статуя. Что же обыкновенно отвчали вамъ женщины, Жуанъ?

Донъ Жуанъ. Откровенность за откровенность: сначала скажите мн, что вы обыкновенно говорили женщинамъ?

Статуя. Я? О, я клялся, что буду вренъ до могилы, что я умру, если она откажетъ мн, Что ни одна-женщина никогда не будетъ для меня тмъ, чмъ была она…

Анна. Она? Кто?

Статуя. Да та, которая въ это время была передо мной, дорогая. Были слова, которыя я всегда говорилъ. Такъ я всегда говорилъ, что даже когда будетъ мн восемьдесятъ лтъ, сдой волосъ любимой женщины наполнитъ меня большимъ волненіемъ, чмъ самая густая золотистая коса на самой красивой молодой головк. Еще я всегда повторялъ, что не въ силахъ вынести мысль, что какая-нибудь другая женщина будетъ матерью моихъ дтей.

Донъ Жуанъ, возмущенный. О, старый лгунъ!

Статуя великодушно. Ничего подобнаго! Вдь въ ту минуту я всею душою врилъ въ то, что говорилъ. У меня было сердце. Не то что у васъ. И именно моя искренность обезпечивала мн успхъ..

Донъ Жуанъ. Искренность! Было настолько безумнымъ, чтобы врить въ глупую, очевидную, грубую ложь,— вотъ что вы зовете искренностью! Такъ жадно желать женщину, чтобы, стараясь обмануть ее, обманывать и самого себя,— вотъ что вы зовете искренностью.

Статуя. Да будь она проклята ваша софистика! Я былъ человкомъ, который любитъ, а не адвокатомъ. И женщины за это любили меня, да будутъ он благословенны!

Донъ Жуанъ. Он только заставляли васъ думать, что любятъ. Что вы мн скажете, если я признаюсь вамъ, что хотя я и говорилъ съ ними такъ безсердечно, он и меня заставляли думать такъ? И я зналъ безумныя минуты, въ которыя длалъ безконечныя глупости и врилъ во все это. Иногда желаніе доставить удовольствіе красивыми словами длалось подъ напоромъ чувствъ такимъ сильнымъ, что я не могъ устоять и неудержимо говорилъ эти красивыя слова. А бывали минуты, когда я разоблачалъ самого себя съ такой дьявольскою холодностью, и он плакали… Но я видлъ, что и въ томъ и въ другомъ случа одинаково трудно убжать отъ женщины. Когда инстинктъ женщины влекъ ее ко мн, оставалось одно изъ двухъ — или на всю жизнь сдлаться ея рабомъ или бжать отъ нея.

Анна. И вы смете хвастаться передо мною и моимъ отцомъ, что вс женщины находили васъ неотразимымъ?

Донъ Жуанъ. Разв я хвастаюсь? Мн кажется, я изобразилъ свою роль въ самомъ жалкомъ вид. Правда, я сказалъ: ‘когда инстинктъ женщины влекъ ее ко мн’. Но вдь не всегда было такъ. А потомъ,— о, небо!— какіе взрывы благороднаго негодованія! Какое подавляющее презрніе къ подлому соблазнителю! Какія сцены!

Анна. Я не устраивала никакихъ сценъ. Я просто позвала моего отца.

Донъ Жуанъ. И онъ пришелъ, со шпагою въ рук, чтобы убить меня и тмъ отомстить за поруганную честь и оскорбленную нравственность.

Статуя. Убить? Что вы хотите этимъ сказать? Я убилъ васъ, или вы убили меня?

Донъ Жуанъ. Кто изъ насъ умлъ лучше драться на дуэли?

Статуя. Я.

Донъ Жуанъ. Конечно, вы. И вотъ вы, герой тхъ скандальныхъ похожденій, о которыхъ вы намъ только что разсказывали, вы имли наглость выступить мстителемъ за оскорбленную нравственность и обрекать меня на смерть! И вы бы закололи меня, если бы не случайность.

Статуя. Отъ меня требовали этого, Жуанъ. Такъ ужъ устроено на земл. Я не былъ преобразователемъ общества. Я всегда поступалъ только такъ, какъ принято въ нашемъ дворянскомъ кругу.

Донъ Жуанъ. Этимъ еще можно оправдать вашъ вызовъ, но не возмутительное лицемріе всего вашего Послдующаго поведенія, какъ статуи.

Статуя. Все это было вызвано тмъ, что я попалъ на небо.

Дьяволъ. Я все-таки не вижу, синьоръ донъ Жуанъ, почему эти эпизоды вашей земной карьеры и карьеры синьора командора хотя сколько-нибудь опровергаютъ мой взглядъ на жизнь. Здсь, повторяю, къ вашимъ услугамъ все, что вы искали, и нтъ ничего, что васъ пугало на земл.

Донъ Жуанъ. Напротивъ, здсь — все, что наполняло меня разочарованіемъ, и нтъ ничего, чего бы я еще не испыталъ и чмъ не былъ удовлетворенъ. Говорю вамъ, разъ я могу представить себ что-нибудь лучшее, чмъ я самъ, не могу успокоиться, пока не попытаюсь внести это лучшее въ жизнь или хотя бы расчистить этому путь. Въ этомъ — законъ моей жизни. Въ этомъ выражается мое неутолимое влеченіе къ высшимъ формамъ жизни, къ боле широкому, глубокому, напряженному самосознанію, къ боле ясному самопониманію. И это превращало для меня любовь лишь въ мимолетное удовольствіе, искусство — лишь въ изощреніе моихъ воспріятій, религію — лишь въ оправданіе лни. Она утверждала бытіе Бога, взиравшаго на міръ и находившаго его прекраснымъ, а мой инстинктъ, смотрвшій сквозь мои глаза на міръ, находилъ, что его нужно бы улучшить. Говорю вамъ,— въ погон за своими личными удовольствіями, личнымъ здоровьемъ, личнымъ состояніемъ я никогда не зналъ счастья. Не любовь къ женщин бросала меня въ ея объятія,— но усталость, изнеможеніе. Когда я, ребенкомъ, ударялся головою о камень,— я бжалъ къ первой женщин, которая была поближе ко мн, и, уткнувшись въ ея фартукъ, выплакивалъ свою боль. Когда я выросъ и ударялся душою о грубость и глупость тхъ, съ которыми мн приходилось столкнуться,— я поступалъ совершенно такъ же, какъ въ дтств. Правда, посл борьбы я зналъ радость отдыха, возстановленія силъ, успокоенія, но я.предпочелъ бы скитаться по всмъ кругамъ ада, изображеннымъ безумнымъ итальянцемъ, чмъ скитаться среди удовольствій Европы. Вотъ почему это мсто вчныхъ удовольствій стало для меня такимъ ужаснымъ. И отсутствіе въ васъ того инстинкта, о которомъ я говорилъ, сдлало васъ этимъ страннымъ чудовищемъ, которое зовутъ дьяволомъ. Тотъ успхъ, съ которымъ вы отвлекали людей отъ ихъ истинной цли, совпадающей въ большей или меньшей степени съ моей цлью, и привлекали къ своей цли, упрочилъ за вами имя Искусителя. Они исполняютъ вашу волю или, точне, ваше безволіе, вмсто того чтобы исполнять свою,— и это-то длаетъ ихъ такими непріятными, такими лживыми, безпокойными, неискренними, грубыми, ничтожными.

Дьяволъ, больно задтый. Синьоръ Жуанъ, вы очень нелюбезны съ моими друзьями.

Донъ Жуанъ. Вздоръ! Чего ради быть мн любезнымъ съ ними или съ вами? Въ этомъ замк лжи одна-дн правды не принесутъ вамъ особаго вреда. Ваши друзья — самыя лнивыя существа, какихъ я только знаю. Они некрасивы,— они только разукрашены. Они не чисты,— они только выбриты и завиты. Они не благородны,— они только прилично одты. Они не образованы,— у нихъ есть только школьный дипломъ. Они не религіозны,— они только абонированы на мста въ церкви. Они не нравственны,— они только покорны условностямъ. Они не добродтельны, они только трусливы, Они даже не порочны,— они только ‘слабы’. Они не артистичны,— они только похотливы. Они не знаютъ благосостоянія, — они только богаты. Они не лойяльны, — они только рабы. Они не долгу покорны, а только не знаютъ дерзанія, въ нихъ не общественное чувство, а только узкій патріотизмъ, не храбрость, а задоръ, не стойкость, а упрямство, не величіе, а высокомріе, не самообладаніе, а тупость, не уваженіе къ себ, а тщеславіе, не доброта, а сентиментальность, не уваженіе къ другимъ, а приличіе, не умъ, а ходячіе взгляды, они не прогрессивны, но только мятежны, въ нихъ не воображеніе, но суевріе, не чувство справедливости, а мстительность, не терпимость, но безразличіе, они не дисциплинированы, а только вымуштрованы, а меньше всего правдивы,— вс они лжецы, до самаго дна своей души.

Статуя. Какой удивительный потокъ словъ, Жуанъ! Какъ бы я хотлъ умть говорить такъ со своими солдатами,

Дьяволъ. Конечно, все это только слова. Все это было уже сказано мною раньше васъ, но измнило ли это хоть что-нибудь? Было ли обращено на это хоть какое-нибудь вниманіе?

Донъ Жуанъ. Да, только слова. Но почему только слова? Потому, друзья мои, что и красота, чистота, честность, религія, мораль, искусства, патріотизмъ, храбрость и все остальное — только слова, которыя, можно вывернуть какъ перчатку. Если бы они были дйствительностью, вы посл моего обвинительнаго акта должны бы сказать ‘да, виновны’, но къ счастью, для вашего уваженія къ самому себ, мой другъ діаволъ, это не дйствительность, это — только, какъ вы сказали, слова и они нужны для того, чтобы обманомъ заставить варваровъ подчиниться цивилизаціи, а цивилизованнымъ бднякамъ позволить себя грабить и порабощать. Это семейная тайна правящей касты. И если бы мы, принадлежащіе къ этой каст, больше стремились къ жизни для всего міра, чмъ къ сил и роскоши для своихъ жалкихъ особъ, эта тайна сдлала бы насъ великими. Подумайте же, какъ мн, слишкомъ посвященному въ эту тайну, должны быть противны ваши нескончаемые гимны всхъ этихъ моральныхъ выдумокъ. И какъ ужасно, что вы приносите имъ въ жертву свои жизни! Если бы еще вы настолько врили въ эту свою моральную игру, чтобы играть честно, это было бы все-таки интересно, но вдь этого нтъ: вы на каждомъ шагу плутуете, а если вашъ партнеръ сплутуетъ, вы опрокидываете столъ и покушаетесь его убить.

Дьяволъ. На земл это, можетъ быть, отчасти и такъ, потому что люди не образованы и не въ состояніи оцнить мою религію любви и красоты, но здсь…

Донъ Жуанъ. О, да, я знаю. Здсь — только любовь и красота. Это все равно, что цлую вчность смотрть первый актъ приличной пьесы, до того, какъ начнется завязка. Никогда, даже въ худшія минуты суеврнаго ужаса на земл, не представлялось мн, что адъ такъ ужасенъ. Я живу точно парикмахеръ въ постоянномъ созерцаніи красоты и играю шелковыми волосами. Я дышу атмосферою сладостей точно приказчикъ въ кондитерской. Командоръ, есть на неб красивыя женщины?

Статуя. Ни одной. Абсолютно ни одной. И ужасно одты. Никакихъ украшеній. Похожи на 50-лтнихъ мужчинъ.

Донъ Жуанъ. Горю нетерпніемъ отправиться туда. Тамъ не говорятъ о красот? Есть тамъ художники?

Статуя. Даю вамъ слово, они не любуются красивой статуей, даже когда они проходятъ мимо нея.

Донъ Жуанъ. Иду туда.

Дьяволъ. Донъ Жуанъ, можно мн быть съ вами откровеннымъ?

Донъ Жуанъ. Разв до сихъ вы не были откровенны?

Дьяволъ. Да, насколько находилъ возможность. Но теперь пойду дальше и признаюсь вамъ, что все надодаетъ человку, небо не мене чмъ адъ. И вся исторія — не что иное, какъ воспоминаніе о колебаніяхъ міра между этими двумя крайностями, каждая эпоха — только качаніе маятника, хотя каждое поколніе и думаетъ, что міръ прогрессируетъ, потому только, что онъ постоянно движется. Но когда вы будете такъ же стары, какъ я, когда вамъ тысячу разъ надостъ небо, какъ надоло оно мн и командору, и тысячу разъ надостъ адъ, какъ надолъ онъ теперь вамъ, вы уже перестанете воображать, будто каждый переходъ отъ неба къ аду представляетъ освобожденіе, а каждый переходъ отъ ада къ небу — эволюцію. Тамъ, гд теперь вы видите преобразованіе, прогрессъ, осуществленіе вашихъ стремленій, непрерывное восхожденіе человка по каменнымъ ступенямъ къ высшимъ формамъ бытія и т. д.,— вы не увидите тамъ ничего, кром нескончаемой комедіи иллюзій. Вы постигнете глубокую правду словъ моего друга, что ничего нтъ новаго подъ солнцемъ. Vanitas vanitatum…

Донъ Жуанъ, потерянъ всякое терпніе. Клянусь небесами, это еще хуже, чмъ ваши гимны любви и красот. Ахъ, умный вы дуракъ,— да разв человкъ хуже червя, собаки или волка только оттого, что ему все надодаетъ? Разв перестанетъ онъ сть оттого, что дой портитъ себ аппетитъ? И разв гибнетъ поле, когда оно оставлено подъ паромъ? Можетъ ли командоръ растрачивать здсь свою адскую энергію, не накопляя энергіи небесной для того времени, когда опять наступитъ для не о блаженство? Допустимъ, что великая сила дйствуетъ, какъ часовой механизмъ, и земля для него гиря, что исторія всхъ колебаній, которая намъ, ея дйствующимъ лицамъ, кажется такой новой,— что она только точно повторяетъ исторію предыдущаго колебанія, даже больше — что въ безконечности времени, которую мы и представить себ не можемъ, солнце тысячи разъ отбрасываетъ землю и снова ловитъ ее, какъ жонглеръ въ цирк бросаетъ мячъ, и что сумма всхъ нашихъ эпохъ — лишь мгновеніе между тмъ, какъ подбросилъ Мячъ и поймалъ его. И все-таки, разв тотъ колоссальный механизмъ не иметъ цли?

Дьяволъ. Никакой, другъ мой. Вы думаете, что разъ у васъ есть цль, непремнно есть она и у природы? Но вы съ такимъ же основаніемъ могли бы тогда сказать, что у нея есть пальцы на рукахъ и ногахъ, потому что они есть у васъ.

Донъ Жулнъ. Но у меня не было бы ихъ, если бы они были ни на что не нужны. И я, мой другъ, такая же часть природы, какъ мой палецъ — часть меня. Если мой палецъ — органъ, которымъ я держу мечъ и мандолину, то мой мозгъ — органъ, которымъ природа старается уразумть себя. Мозгъ моей собаки служитъ лишь цлямъ собаки, но мой мозгъ вырабатываетъ знанія, которыя лично мн не даютъ ничего, только омрачаютъ мое существованіе, потому что открываютъ мн неизбжность дряхлости и смерти. Если бы не было у меня дла вн меня самого, я предпочиталъ бы быть пахаремъ, а не философомъ, потому что пахарь живетъ столько же, сколько и философъ, больше стъ, лучше спитъ и съ меньшими сомнніями наслаждается въ объятіяхъ своей жены. Но философа держитъ въ своихъ когтяхъ сила жизни. Эта сила жизни говоритъ ему: ‘Я сотворила тысячу чудесныхъ вещей безсознательно, одною волею къ жизни и идя по пути наименьшаго сопротивленія, теперь я хочу познать себя и свое назначеніе, хочу сама выбрать свой путь, а потому я создала особый мозгъ, мозгъ философа,— чтобы онъ управлялъ знаніями, какъ пахарь управляетъ плугомъ. И это,— говоритъ сила жизни философу,— ты долженъ стараться сдлать для меня, пока не умрешь, а когда ты умрешь, я создамъ другой мозгъ и другого философа для той же цли’.

Дьяволъ. Для чего нужны знанія?

Донъ Жуанъ. Они сдлаютъ возможнымъ выбирать линію наибольшей пользы вмсто того, чтобы позволять толкать себя по пути наименьшаго сопротивленія. Разв судно не врне плыветъ къ мсту своего назначенія, чмъ бревно, которое бросаетъ во вс стороны? Философъ — кормчій природы. И вотъ разница между нами:-быть въ аду — это нестись по вол волнъ, быть въ раю — это плыть съ рулемъ.

Дьяволъ. И вроятне всего — наскочить на скалу.

Донъ Жуанъ. А какое судно чаще наскакиваетъ на скалы или идетъ ко дну, то ли, которое несутъ по своей прихоти волны, или то, на борту у котораго стоитъ рулевой.

Дьяволъ. Хорошо, хорошо, идите своимъ путемъ, донъ Жуанъ. Я предпочитаю быть самъ себ господиномъ,. а не орудіемъ какой-то слпой универсальной силы. Я знаю, что на красоту пріятно смотрть, что музыку пріятно слушать, что любовь пріятно испытывать и что обо всемъ этомъ пріятно думать и говорить. Я знаю, что нужно быть существомъ утонченнымъ и развитымъ, чтобы вполн наслаждаться этими чувствами, эмоціями, занятіями. Что бы ни говорили обо мн на земл въ церквахъ, я знаю, что везд въ хорошемъ обществ признаютъ, что князь тьмы — джентльмэнъ. И съ меня этого довольно. А эта ваша сила жизни, которую вы считаете непобдимой,— ничто такъ легко не побждаетъ человкъ съ нкоторымъ характеромъ, какъ ее. Но если вы отъ природы пошлы и суеврны, какъ и вс преобразователи, она прежде всего толкнетъ васъ къ религіи, и вы будете кропить младенцевъ водою, чтобы спасти отъ меня ихъ души, затмъ она отъ религіи броситъ васъ въ науку, и вы уже перестанете кропить младенцевъ водой, но будете длать имъ всякія. прививки, чтобы застраховать ихъ отъ случайной заразы, потомъ вы обратитесь къ политик и сдлаетесь игрушкой въ рукахъ подкупныхъ чиновниковъ и слугою честолюбивыхъ плутовъ, и въ результат всего этого будутъ разочарованіе и дряхлость, разбитые нервы и разбитыя надежды, напрасныя жалобы на эту худшую и безсмысленнйшую изъ жертвъ, жертву своею силою и радостью, словомъ,— вы будете наказаны, какъ глупецъ, который гонится за лучшимъ, не обезпечивъ себ хорошаго.

Донъ Жуанъ. Но я по крайней мр не буду знать скуки. Хоть такое-то преимущество есть, во всякомъ случа, у служащихъ сил жизни. Такъ всего хорошаго, синьоръ сатана.

Дьяволъ любезно. Всего хорошаго, донъ Жуанъ. Я часто буду думать о вашей интересной болтовн. Желаю вамъ всякаго счастья. Небо, какъ я уже говорилъ, нкоторымъ и подходитъ. Но если взгляды ваши измнятся, не забывайте, что здсь всегда открыты двери для раскаявшихся. Если вы когда-нибудь почувствуете искреннюю теплоту сердца, неподдльную привязанность, невинную радость и теплую трепещущую дйствительность…

Донъ Жуанъ. Почему бы прямо не сказать — плоть и кровь, хотя вс мы и оставили позади себя два этихъ грубыхъ общихъ мста?

Дьяволъ огорченно. Значитъ, вы не хотите, донъ Жуанъ, принять мои дружескія напутствія?

Донъ Жуанъ. Напротивъ. Но если отъ дьявола Циничнаго можно многому научиться, то дьявола сенти, ментальнаго я не выношу. Синьоръ командоръ, вы знаете дорогу къ границ между адомъ и небомъ. Будьте такъ добры, проводите меня.

Статуя. О, границей служитъ лишь различіе между двумя точками зрнія на предметы. Любая дорога приведетъ васъ, если вы въ самомъ дл хотите итти туда.

Донъ Жуанъ. Хорошо. Кланяется донн Анн. Синьора, вашъ слуга.

Анна. Но я иду съ вами.

Донъ Жуанъ Я могу самъ найти свою дорогу къ небу, Анна. Но не могу найти вашу дорогу, исчезаетъ.

Статуя кричитъ ему въ слдъ. Bon voyage, Жуанъ! Онъ посылаетъ ему вслдъ, на прощаніе, заключительныя ноты своего большого, громового аккорда. Доносится въ отвтъ слабое эхо первой мелодіи призраковъ. А, вотъ онъ идетъ! Испускаетъ глубокій вздохъ. Ну, и мастеръ же онъ говорить, Они тамъвъ небесахъ никогда этого не вынесутъ.

Дьяволъ уныло. Его уходъ — политическое пораженіе. Не умю удерживать здсь этихъ поклонниковъ жизни. Вс они уходятъ, Это — самая большая моя утрата съ тхъ поръ, какъ ушелъ отъ меня одинъ художникъ, который рисовалъ 70-лтнюю вдьму съ такимъ же удовольствіемъ, какъ 20-лтнюю Венеру.

Статуя. Припоминаю,— онъ пошелъ на небо. Рембрандтъ.

Дьяволъ. Да, Рембрандтъ. Есть въ этихъ господахъ что-то неестественное. Не слушайте ихъ ученія, синьоръ командоръ,— это опасно. Остерегайтесь стремиться къ сверхчеловческому,— это ведетъ къ презрнію ко всему человческому. Для. человка — лошадь, собака, кошка — только видовыя различія и стоятъ за предлами моральнаго міра, Вотъ совершенно такъ же и для сверхчеловка мужчина и женщина — только видовыя различія и, значитъ, стоятъ за предлами моральнаго міра. Этотъ донъ Жуанъ былъ ласковъ съ женщинами и вжливъ, съ мужчинами совершенно такъ же, какъ ваша дочь была ласкова съ котенкомъ и щенкомъ, но такая ласковость есть отрицаніе исключительно человческаго существа души.

Статуя. А что же такое, чортъ его возьми, этотъ сверхчеловкъ?…

Дьяволъ. О, это — послдняя мода у фанатиковъ силы жизни. Не случалось вамъ встрчать въ небесахъ, среди вновь прибывшихъ, нмецко-польскаго безумца… постойте, какъ это его зовутъ? Да,— Ницше?

Статуя. Никогда не слышалъ.

Дьяволъ. Ну такъ вотъ, сначала онъ пришелъ сюда, прежде чмъ не обрлъ опять своего разума. Я возлагалъ на него нкоторыя надежды, но онъ былъ закоренлымъ поклонникомъ силы жизни. Это онъ откопалъ сверхчеловка, который такъ же старъ, какъ Прометей, а XX вкъ будетъ бгать за этими новйшими изъ старыхъ игрушекъ, когда надостъ ему міръ, плоть и вашъ покорный слуга.

Статуя. Сверхчеловкъ — это хорошій лозунгъ, а хорошій лозунгъ половина дла въ бою. Я бы съ удо. вольствіемъ посмотрлъ на этого Ницше,

Дьяволъ. Къ несчастью, онъ встртилъ здсь Вагнера и поссорился съ нимъ.

Статуя. Вполн съ тмъ согласенъ. Я — за Моцарта.

Дьяволъ. О, они поссорились не изъ-за музыки. Вагнеръ одно время также склонялся къ преклоненію передъ силою жизни и создалъ сверхчеловка по имени Зигфридъ. Но потомъ онъ взялся за умъ. И, когда они здсь встртились, Ницше назвалъ его ренегатомъ. А Вагнеръ написалъ памфлетъ, въ которомъ доказывалъ, что Ницше — еврей. И кончилось тмъ, что Ницше въ порыв гнва ушелъ на небо. Но, другъ гой, поспшимъ въ мой дворецъ и отпразднуемъ ваше прибытіе большимъ музыкальнымъ праздникомъ.

Статуя. Съ удовольствіемъ. Вы очень любезны.

Дьяволъ. Вотъ сюда, командоръ. Мы спустимся Въ традиціонный трапъ. Становится на люкъ.

Статуя. Хорошо. Враздуньи. А все-таки сверхчеловкъ — это красивая мысль. Есть въ этомъ что-то монументальное. Также становится на люкъ, около дьявола. Начинаютъ медленно опускаться. Изъ отверстія люка вырывается красный огонь. Ахъ, это напоминаетъ мн доброе старое время.

Дьяволъ. И мн.

Анна. Постойте. Трапъ останавливается.

Дьяволъ. Вамъ, синьора, нельзя этимъ путемъ. Для васъ будетъ апоеозъ. Но вы будете во дворц раньше насъ.

Анна. Я не затмъ остановила васъ. Скажите мн,— гд я могу найти сверхчеловка.

Дьяволъ. Онъ еще не сотворенъ, синьора.

Статуя. И, вроятно, никогда не будетъ сотворенъ. Продолжимъ наше путешествіе, а то я отъ краснаго огня расчихаюсь. Проваливаются.

Анна. Еще не сотворенъ! Значитъ, мое дло еще не кончено. Набожно крестится. Врую въ жизнь грядущую. Кричитъ во вселенную. Отца, отца для сверхчеловка!..

Исчезаетъ въ пустот. И опять ничего нтъ, все сущее какъ бы потонуло въ безконечности. Затмъ смутно доносится какой-то живой человческій голосъ. Вдругъ проступаетъ очертаніе горной вершины. Снова спускается небо, и зритель вспоминаетъ, гд онъ. Звукъ длается отчетливымъ и рзкимъ, обращается въ крикъ: ‘Автомобиль! Автомобиль!’ Моментально возвращается вся дйствительность. Въ Сіерр разсвло. Разбойники вскочили и бгутъ къ дорог, а пастухъ сбгаетъ съ холма, давая имъ знать, что приближается еще одинъ моторъ. Таннеръ и Мендоза, удивленные, встаютъ и, плохо сообразная, смотрятъ другъ на друга. Стракеръ садится, зваетъ, потомъ вскакиваетъ, длая видъ, что не обращаетъ никакого вниманія на волненіе разбойниковъ. Мендоза окидываетъ взоромъ свою банду, чтобы убдиться, что она услыхала сигналъ, затмъ обмнивается нсколькими словами съ Таннеромъ.

Мендоза. Снилось вамъ что-нибудь?

Таннеръ. Что-то ужасное. А вамъ?

Мендоза. Да, только забылъ, что. И вы мн снились, Таннеръ. А вы — мн. Поразительно!

Мендоза. Я предупреждалъ васъ. Съ дороги доносится выстрлъ. Болваны! Они шалятъ ружьемъ. Разбойники бгутъ назадъ, испуганные. Кто стрлялъ? Дювалю. Вы?

Дюваль, еле переводя духъ. Я не стрлялъ. Они выстрлили первые.

Анархистъ. Я говорилъ вамъ, что надо начать съ уничтоженія государства. Теперь вс мы погибли.

Бурный соціалъ-демократъ бжитъ по амфитеатру. Спасайся, кто можетъ.

Мендоза хватаетъ его за шиворотъ, опрокидываетъ на спину и выхватываетъ ножъ. Я заржу всякаго, кто пошевельнется. Загораживаетъ дорогу. Бгство останавливается. Что такое случилось?

Мрачный соціалъ-демократъ. Автомобиль…

Анархистъ. Въ немъ трое мужчинъ…

Дюваль. Deux femmes…

Мендоза. Трое мужчинъ и дв женщины! Почему ыы не привели ихъ сюда? Испугались?

Бурный с.-д., вставая, Съ ними стража. Ради Бога, Мендоза, бжимъ.

Мрачный с.-д. Въ конц долины — дв повозки съ солдатами.

Анархистъ. Выстрлъ былъ сдланъ въ воздухъ. Это былъ сигналъ.

Стракеръ насвистываетъ свою любимую мелодію, которая звучитъ разбойникамъ, какъ похоронный маршъ.

Таннеръ. Это не стража, но экспедиція, посланная изловить васъ. Намъ предлагали подождать ее и хать вмст, но я очень спшилъ.

Мрачный с.-д. въ смертельномъ страх. А мы, о, Боже милосердный, стоимъ здсь и дожидаемся! Въ горы!

Мендоза. Идіотъ, какое вы имете понятіе о горахъ? Разв вы испанецъ? Первый пастухъ, который васъ встртитъ, выдастъ васъ. И потомъ ихъ пули все равно достанутъ васъ.

Бурный с.-д. Но…

Мендоза. Молчать! Предоставьте все мн. Таннеру. Товарищъ, вы не выдадите насъ?

Стракеръ. Кого это вы зовете товарищемъ?

Мендоза. Вчера преимущество было на моей сторон. Грабящій бдняковъ былъ во власти грабящаго богатыхъ. Вы протянули мн руку. Я принялъ ее.

Таннеръ. Я ни въ чемъ не обвиняю васъ, товарищъ. Мы провели пріятно вечеръ, вотъ и все.

Стракеръ. Я никому не протягивалъ руки.

Мендоза обращается къ нему очень выразительно. Молодой человкъ, если меня арестуютъ, я разскажу, что заставило меня покинуть Англію, мой домъ и отказаться отъ исполненія своего долга. Хотите вы, чтобы почтенное имя Стракера волочили въ грязи испанскаго суда? Полиція обыщетъ меня и найдетъ портретъ Луизы. Его напечатаютъ въ газетахъ. Вы вздрогнули. Все это случится по вашей вин, имйте въ виду.

Стракеръ съ яростью. Нтъ мн никакого дла до суда. Но не хочу я, чтобы наше имя соединяли съ вашимъ, черномордая свинья!

Мендоза. Языкъ, недостойный брата Луизы. Но все равно, вы смутились, и этого съ насъ довольно.

Оборачивается къ своимъ, они пятятся по амфитеатру къ пещер, чтобы укрыться въ ней. Въ это время съ дороги приближается ноі а компанія въ костюмахъ автомобилистовъ, въ очень шумномъ настроеніи. Первой входитъ Анна и идетъ прямо къ Таннеру, за нею — Віолетта, которую подъ правую руку ведетъ Гекторъ, подъ лвую — Рамсденъ. Мендоза идетъ къ своему камню, служащему предсдательскимъ мстомъ, и спокойно усаживается, его люди группируются сзади него, по бокамъ — его штабъ: Дюваль и анархистъ по правую руку, два соціалъ-демократа — по лвую,

Анна. Это Жакъ!

Таннеръ. Попался!

Гекторъ. Конечно, онъ! Я говорилъ, что это вы, Таннеръ. Намъ пришлось остановиться, потому что шина на что то наскочила и лопнула. Вся дорога усыпана гвоздями.

Віолетта. Что вы длаете здсь со всми этими людьми?

Аннъ. Почему вы ухали, даже не предупредивъ?

Гекторъ. Я выигралъ букетъ розъ, миссисъ Уайтфильдъ. Таннеру. Когда мы увидали, что вы ухали, миссисъ Уайтфильдъ держала со мной пари въ букетъ розъ, что моя машина не догонитъ вашу раньше МонтеКарло.

Таннеръ. Но это не дорога въ Монте-Карло.

Гекторъ. Все равно. Миссисъ Уайтфильдъ выслживала васъ на каждой остановк. Она — настоящій Шерлокъ Холмсъ.

Таннеръ. Сила жизни! Я пропалъ.

Октавій радостно бжитъ съ дороги къ амфитеатру и становится около Таннера и Стракера. Ахъ, Я такъ радъ, что вы невредимы! Мы боялись, что васъ захватили разбойники.

Рамсденъ пристально вглядывается въ Мендозу. Я какъ будто припоминаю лицо вашего друга. Мендоза вжливо встаетъ и подходитъ съ улыбкой къ Анн и Рамсдену.

Гекторъ. Да, и я тоже.

Октавій. Я знаю васъ очень хорошо, сэръ, Только не могу вспомнить, гд мы встрчались.

Мендоза Віолетт. А вы помните меня, madame?

Віолетта. О, очень хорошо. Но я такъ плохо запоминаю имена!

Мендоза. Это было въ отел Савойя. Гектору. Вы, сэръ, обыкновенно прізжали съ этой леди, показывая на Віолетту, завтракать. Октавію. А вы, сэръ, часто прізжали съ этой дамой, указывая на Анну, и съ ея матерью по пути въ театръ ‘Lyceum’. Рамсдену. А вы, сэръ, обыкновенно приходили ужинать съ… понижаетъ свой голосъ до шопота, однако вполн внятно слышнаго — различными дамами.

Рамсденъ разсерженный. Хорошо, вамъ-то какое до этого дло, позвольте васъ спросить?

ктлвій. Какъ, Віолетта, а я думалъ, что вы и Мэлонъ раньше, до этой поздки, никогда не встрчались.

Віолетта съ досадой. Кажется этотъ господинъ, былъ тамъ метръ-д’отелемъ.

Мендоза. Лакеемъ, мадамъ. Я сохранилъ объ васъ обо всхъ самое хорошее воспоминаніе. По вашей щедрости я могъ заключить, что вы были вполн довольны рестораномъ..

Віолетта. Какое безстыдство! Отворачивается отъ него II идетъ съ Гекторомъ вверхъ по холму.

Рамсденъ. Другъ мой, надюсь, вы не ожидаете, чтобы эти дамы относились къ вамъ какъ къ знакомому, потому что вы прислуживали имъ за столомъ.

Мендоза. Простите, вдь это вы напомнили о нашемъ знакомств. И дамы. послдовали вашему примру. Ну, что жъ, сказались лишній разъ дурныя манеры вашего класса, и этотъ.. инцидентъ исчерпанъ. Впредь вы будете добры относиться ко мн съ тмъ уваженіемъ, съ какимъ надо относиться къ иностранцу и спутнику въ путешествіи, величественно отворачивается и спять садится на свое предсдательское мсто.

Таннеръ. Вотъ! Я встртилъ въ своемъ путешествіи одного человка, способнаго разумно разговаривать, а вы вс оскорбляете его. Даже ‘новый человкъ’ ничмъ не лучше любого изъ васъ Унри, вы вели себя совершенно какъ жалкій джентльмэнъ.

Стракеръ, Джентльмэнъ! Нтъ!

— Рамсденъ. Знаете, Таннеръ, этотъ тонъ…

Анна, Не обижайтесь, ддушка. Неужели вы до сихъ поръ не узнали его?

Беретъ его подъ руку и уводитъ къ холму, чтобы присоединиться къ Віолетт и Гектору. Октавій идетъ за нею, точно песъ.

Віолетта съ холма. Вотъ и солдаты. Слзаютъ со своихъ автомобилей.

Дюваль въ ужас. О, nom de Dieu!

Анархистъ. Дураки! Государство готово раздавить васъ, потому что вы щадили его, уступая власть политическимъ лизоблюдамъ буржуазіи.

Мрачный с. д. не сдается до конца. Только завладвъ государственною машиною…

Анархистъ. Вотъ она сейчасъ завладетъ вами…

Бурный с.-д. въ чрезвычайномъ страх. Да бросьте вы… Зачмъ мы здсь? Чего мы ждемъ?

Мендоза сквозь зубы. Продолжайте, толкуйте о политик, идіоты: ничто не звучитъ такъ солидно. Продолжайте, я вамъ говорю.

Солдаты располагаются по дорог, ружьями къ амфитеатру. Разбойники, борясь съ неопреодолимымъ желаніемъ спрятаться другъ за друга, стараются казаться спокойными. Мендоза встаетъ, величественный, съ безстрашнымъ видомъ. Офицеръ, командующій солдатами, идетъ съ дороги къ амфитеатру, пристально смотритъ на разбойниковъ, за, тмъ обращается къ Таннеру.

Офицеръ. Кто эти люди, синьоръ англичанинъ?

Таннеръ. Моя стража.

Мендоза съ мефистофельской улыбкой низко кланяется. По лицамъ разбойниковъ пробгаетъ неудержимая гримаса. Они снимаютъ шляпы, за исключеніемъ анархиста, который скрестилъ на груди руки въ знакъ презрнія къ государству,

ДЙСТВІЕ IV.

Садъ при вилл въ Гренад. Тотъ, кто хочетъ знать, что онъ представляетъ, долженъ отправиться въ Гренаду и самъ взглянуть. Можно прозаично указать на группу холмовъ съ виллами, на Альгамбру на вершин одного изъ холмовъ и на большой городъ въ долин, съ пыльными блыми дорогами, на которыхъ дти какъ-то автоматично выпрашиваютъ полу-пенсовыя монеты и протягиваютъ за ними свои маленькія коричневыя ладошки. Но въ этомъ описаніи нтъ ничего, кром Альгамбры, нищихъ и цвта дороги, что бы не подходило къ Суррею такъ же, какъ и Испанія. Разница лишь въ томъ, что холмы Суррея сравнительно малы и некрасивы и ихъ можно бы назвать горбомъ Суррея. А холмы Испаніи похожи на горы, и оттого, что он — нжнаго характера, он не перестаютъ быть величавыми.

Упомянутый садъ расположенъ на холм противъ Альгамбры, а вилла шикарна и претенціозна, какъ полагается быть вилл, которая сдается на недлю богатымъ американцамъ и англичанамъ. Если встать на лужайк у нижней части сада и посмотрть наверхъ, то горизонтъ будетъ замыкаться каменной балюстрадой вкругъ площадки съ флагами на вершин холма, за которой — безграничность горъ. Между ними и этой площадкой — садъ въ цвтахъ съ круглымъ бассейномъ и фонтаномъ посредин, съ геометрически правильными цвточыми клумбами, посыпанными пескомъ дорожками и аккуратнйшимъ образомъ подстриженными деревьями. Садъ выше площадки, и къ нему подымаются по нсколькимъ ступенькамъ въ средин его ограды. А платформа въ свой чередъ выше сада, и нужно подняться на нсколько ступеней, чтобы полюбоваться черезъ балюстраду красивымъ видомъ города въ долин и разбгающихся холмовъ, которые тамъ вдали становятся уже горами. Налво отъ площадки вилла, куда поднимаешься по ступенямъ отъ лваго угла сада. Возвращаясь отъ площадки черезъ садъ и внизъ къ лужайк (тогда вилла остается позади, по правую руку), можно замтить, что часть теперешнихъ обитателей виллы интересуется литературою: нтъ ни тенниса, ни площадки для крокета, зато налво — небольшой желзный садовый столъ, и на немъ книги, по большей части въ желтыхъ обложкахъ, и передъ столомъ — стулъ. На стул направо также лежитъ пара раскрытыхъ книгъ. Газетъ нтъ, и это обстоятельство, вмст съ отсутствіемъ игръ, можетъ дать внимательному зрителю понятіе о томъ, какого сорта люди живутъ на вилл, Однако, эти размышленія зрителя прерываются въ этотъ прекрасный полдень появленіемъ въ калитк слва Генри Стракера въ его костюм. Онъ открываетъ калитку передъ пожилымъ господиномъ и входитъ, слдомъ за нимъ, на лужайку. Пожилой господинъ, несмотря на жару Испаніи, въ черномъ сюртук, цилиндр, въ брюкахъ въ узкихъ темно-срыхъ и лиловыхъ полоскахъ и черномъ галстук, завязанномъ узломъ на безупречномъ бль. По всей видимости, этотъ человкъ, соціальное положеніе котораго требуетъ постояннаго заботливаго отношенія къ костюму, несмотря на климатъ, онъ, вроятно, былъ бы совершенно одинаково одтъ и въ центр Сахары, и на вершин. Монъ-Блана, И такъ какъ нтъ на немъ отпечатка того класса, который главной своей миссіей считаетъ поддерживать первоклассныхъ портныхъ и модные магазины и быть имъ живою рекламою, то видъ у него въ этомъ наряд достаточно жалкій, въ плать рабочаго онъ былъ бы куда представивительне. У него полное и красное лицо, волосы — щетиной, узкіе глаза, крупный ротъ съ опущенными углами, крутой подбородокъ. Отъ лтъ кожа стала дряблой главнымъ образомъ на ше и нижней части щекъ, кожа же надо ртомъ — твердая какъ яблоко, такъ что верхняя часть лица кажется моложе нижней. Въ немъ есть самоувренность человка, нажившаго деньги, и какая-то свирпость добывшаго ихъ въ ожесточающей войн, и его вжливость скрываетъ подъ собою ясную угрозу, что въ случа нужды онъ можетъ поступать и иначе. Въ общемъ, человкъ, который скорй всхъ возбуждаетъ жалость, когда не возбуждаетъ страха, есть въ немъ иногда что-то трогательное: точно та ужасная промышленная машина, навсегда включившая его въ сюртукъ, оставила ему очень мало его собственной личности и не дала удовлетворенія его личнымъ склонностямъ По первымъ же его словамъ ясно, что онъ ирландецъ и что сохранилъ онъ прирожденный выговоръ, несмотря на частую перемну мстъ и условій жизни. Можно догадаться, что первоначальнымъ его языкомъ было угрюмое нарчіе Керри, но та порча языка, которая происходитъ въ Лондон, Гласго, Дублин и другихъ большихъ городахъ, такъ долго вліяла на его рчь, что ужъ никто ни скажетъ, что онъ говоритъ на нарчіи Керри, исчезла его музыкальность, но сохранилась его грубость. Стракеръ, этотъ настоящій сынъ лондонской улицы, внушаетъ ему великое-презрніе, какъ глупый англичанинъ, не умющій какъ слдуетъ говорить даже на своемъ язык. Стракеръ же, со своей стороны, считаетъ, что Провидніе нарочно дало такое произношеніе этому старику, чтобы потшать британскую расу, и обыкновенно обращается съ нимъ съ пренебрежительной снисходительностью, но иногда и съ негодованіемъ — въ тхъ случаяхъ когда старикъ даетъ понять, что желаетъ, чтобы его ирландскую глупость принимали всерьезъ.

Стракеръ. Я пойду скажу молодой леди. Она говорила, что вы предпочитаете побыть здсь. Онъ поворачивается и хочетъ итти черезъ садъ къ вилл.

Ирландецъ съ большимъ любопытствомъ осматриваетъ все кругомъ него. Молодой леди? Это — миссъ Віолетта, да?

Стракеръ останавливается на ступенькахъ. Въ немъ вдругъ шевельнулось подозрніе. Вы знаете ее или нтъ?

Ирландецъ. Знаю ли я?

Стракеръ вспыхнулъ. Да, знаете или нтъ?

Ирландецъ. А вамъ какое дло?

Стракеръ въ сильномъ негодованіи сходитъ со ступеней и становится лицомъ къ лицу съ гостемъ.

Стракеръ. Я вамъ скажу, какое мн дло. Миссъ Робинзонъ…

Ирландецъ перебиваетъ. А, ея фамилія — Робинзонъ? Да? Благодарю васъ.

Стракеръ. Какъ, вы даже не знаете, какъ ее зовутъ?

Ирландецъ. Теперь знаю, вы мн сказали.

Стракеръ на мгновеніе ошеломленъ тмъ, какъ ловко уметъ старикъ отвчать. Скажите, что это значитъ. Какъ же вы сли въ мой экипажъ и велли везти сюда, а между тмъ вы не то лицо, къторому я передалъ письмо.

Ирландецъ. А кому же, позвольте спросить, вы передали письмо?

Стракеръ. Передалъ мистеру Эктору Мэлону, по порученію миссъ Робинзонъ,— поняли? Миссъ Робинзонъ не моя хозяйка. Я только сдлалъ ей любезность. Я знаю мистера Мэлона, и вы — не онъ, совсмъ не онъ. Въ отел мн сказали, что ваше имя — Экторъ Мэлонъ…

Ирландецъ. Гекторъ Мэлонъ.

Стракеръ спокойно, съ сознаніемъ своего превосходства. ‘Гекторъ’ говорятъ у васъ, въ провинціальныхъ городахъ Ирландіи и Америки. А здсь вы Экторъ. Еся вы еще не замтили этого, то скоро замтите.

Все нарастающій въ сил споръ прерывается приходомъ Віолетты, Она вышла изъ виллы, прошла садомъ, спустилась по ступенямъ и стала между Стракиромъ и Мэлономъ.

Віолетта Стракеру. Исполнили вы мое порученіе?

Стракеръ, Да, миссъ. Я отвезъ письмо въ отель и послалъ наверхъ, я ожидалъ увидть молодого мистера Мэлона. А вмсто него вышелъ вотъ этотъ человкъ и сказалъ: ‘хорошо, я поду съ вами’. Такъ какъ въ отел мн сказали, что это мистеръ Экторъ Мэлонъ, я привезъ его сюда. А теперь онъ говоритъ совсмъ другое. Но, если онъ не тотъ человкъ, котораго вы имли въ виду, скажите только одно слово, и я тотчасъ же увезу его назадъ.

Мэлонъ. Я счелъ бы большою честью, madame, еслибы могъ немного побесдовать съ вами. Я — отецъ Гектора, какъ этотъ блестящій британецъ могъ догадаться черезъ какой-нибудь часъ.

Стракеръ. Нтъ, и черезъ годъ не догадался бы. Когда мы васъ отполировали бы какъ его, тогда, быть можетъ, вы и стали бы немножко походить на него. А сейчасъ далеко вамъ до него. Віолетт любезно. Если вамъ, миссъ, угодно поговорить съ нимъ, я не стану вамъ мшать. Ласково кланяется Мэлону и уходитъ въ калитку.

Віолетта очень вжливо. Мн такъ непріятно, м-ръ Мэлонъ, если этотъ человкъ былъ съ вами грубъ. Да что съ нимъ подлаешь? Онъ — нашъ шофферъ, Мэлонъ. Вашъ — что?

Віолетта. Проводникъ нашего автомобиля. Онъ можетъ длать на автомобил по семьдесятъ миль въ часъ и починить его въ случа порчи. Мы зависимъ отъ нашихъ автомобилей, а наши автомобили зависятъ отъ него, и, такимъ образомъ, мы зависимъ отъ него.

Я замтилъ, madame, что каждая тысяча долларовъ, которую пріобртаетъ англичанинъ, увеличиваетъ число тхъ, отъ кого онъ зависитъ. Но во всякомъ случа вамъ не для чего извиняться за этого человка: я нарочно вызывалъ его на разговоръ. Такимъ образомъ я узналъ, что вы находитесь здсь въ Гренад съ компаніей англичанъ, въ томъ числ — съ моимъ сыномъ Гекторомъ.

Віолетта. Да. Мы хотли похать въ Ниццу, но намъ пришлось догонять одного эксцентричнаго члена нашей компаніи, который ухалъ раньше и похалъ сюда. Не присядете ли? Снимаетъ со стула книги.

Мэлонъ, тронутый этимъ вниманіемъ. Благодарю васъ. Садится, съ любопытствомъ разглядываетъ ее, пока она идетъ въ желзному столу, чтобы положить на него книги. Когда она возвращается, онъ говоритъ. Если не ошибаюсь, миссъ Робинзонъ?

Віолетта садится. Да.

Мэлонъ вынимаетъ изъ кармана письмо. Ваше письмо къ Гектору гласитъ. Віолетта не въ силахъ скрыть изумленія. Онъ длаетъ паузу и надваетъ очки въ золотой оправ, ‘Дорогой мой. Они вс ушли въ Альгамбру. Я сказала, что у меня болитъ голова, и садъ въ моемъ полномъ распоряженіи. Садъ и автомобиль Жака. Стракеръ мигомъ домчитъ тебя сюда. Скорй, скорй, скорй! Любящая тебя Віолетта’. Поднимаетъ на нее глаза, она уже успла овладть собой и встрчаетъ его взглядъ совершенно спокойно. Онъ продолжаетъ, медленно произнося слова. Я не знаю, какъ держитъ себя молодежь въ англійскомъ обществ, въ Америк такое вотъ письмецо свидтельствовало бы объ очень значительной близости.

Віолетта. Да, я очень близко знакома съ вашимъ сыномъ, м-ръ Мэлонъ. Есть у васъ какія нибудь возраженія?

Мэлонъ, слегка озадаченный. Нтъ, ничего собственно не могу возразить. Но мой сынъ во всемъ зависитъ отъ меня, и онъ долженъ посовтоваться со мной, прежде чмъ сдлать какой-нибудь серьезный шагъ.

Віолетта. Я уврена, м-ръ Мэлонъ, вы не посовтуете ему ничего неразумнаго.

Мэлонъ. Надюсь, что нтъ, миссъ Робинзонъ. Но въ ваши годы можетъ казаться неразумнымъ то, что мн такимъ не кажется.

Віолетта, слегка вздрогнувъ. Зачмъ намъ играть съ вами, м-ръ Мэлонъ, въ прятки. Гекторъ хочетъ жениться на мн.

Мэлонъ. Я уже могъ усмотрть это изъ вашего письма. Конечно, миссъ Віолетта, онъ можетъ поступать, какъ хочетъ, но, если онъ женится на васъ, онъ не получитъ отъ меня ни гроша. Снимаетъ очки и вмст съ письмомъ кладетъ въ карманъ.

Віолетта довольно строго. Это не очень любезно ко мн, м-ръ Мэлонъ.

Мэлонъ. Я ничего не возражаю противъ васъ миссъ-Робинзонъ: вроятно, вы очень милая и хорошая двушка, но у меня другіе планы для Гектора,

Віолетта. Но у Гектора, м-ръ Мэлонъ, другихъ плановъ нтъ.

Мэлонъ. Очень можетъ быть. Тогда пусть не разсчитываетъ на меня, вотъ и все. Вроятно вы къ этому готовы. Когда молодая двушка пишетъ молодому человку, чтобы онъ прізжалъ къ ней скорй, скорй, скорй, деньги, повидимому, для нея не имютъ значенія, и иметъ значеніе только одна лишь любовь.

Вюлиттл рако. Прошу меня извинить, м-ръ Мэлонъ,— у меня нтъ такихъ глупыхъ взглядовъ, У Гектора должны быть средства.

Мэлонъ изумленный. О, конечно, конечно. Несомннно, онъ можетъ ихъ заработать.

Віолетта. Какая польза имть деньги, если нужно ихъ зарабатывать. Нетерпливо встаетъ. Все это нелпо, м-ръ Мэлонъ: вы должны дать вашему сыну возможность жить такъ, какъ того требуетъ его положеніе. Онъ иметъ на это право.

Мэлонъ сурово. Я не посовтовалъ бы вамъ, миссъ Робинзонъ, выходить за него въ расчет на такое его право,

Віолетта готова потерять самообладаніе, но длаетъ надъ собой усиліе, ломаетъ пальцы и снова садится съ дланнымъ спокойствіемъ.

Віолетта. Будьте добры сказать, что можете вы имть противъ меня? Мое общественное положеніе вст всякомъ случа не хуже, чмъ Гектора. Онъ признаетъ это.

Мэлонъ съ силою. И вы это, конечно, время отъ времени говорите ему? Общественное положеніе Гектора въ Англіи, миссъ Робинзонъ, будетъ такое, какое я ршу ему купить. Я сдлалъ ему отличное предложеніе. Пусть выберетъ себ самый славный историческій домъ, замокъ или аббатство, какіе только есть въ Англіи. Въ тотъ день, когда онъ мн скажетъ, что ему это нужно, что его жена достойна традицій такого дома, я куплю ему его и дамъ средства содержать его.

Віолетта. Что вы подразумваете подъ женою, достойною традицій такого дома? Разв каждая хорошо воспитанная женщина не можетъ вести такой домъ?

Мэлонъ. Нтъ, она должна быть рождена для этого.

Віолетта. А Гекторъ рожденъ для этого?

Мэлонъ. Его бабка была босоногая ирландская двушка, выкормившая меня у очага, въ которомъ горлъ торфъ. Пусть онъ женится на такой двушк, и я дамъ ему все, что хотлъ. Пусть онъ при помощи моихъ денегъ или самъ возвысится въ своемъ общественномъ положеніи или возвыситъ кого-нибудь другого. Въ обоихъ случаяхъ мои деньги не будутъ истрачены зря. Для кого-нибудь должна быть польза. Бракъ же съ вами — ничего не измнитъ,

Віолетта. Нкоторые изъ моихъ родственниковъ могли бы возразить очень многое противъ моего брака съ внукомъ простой женщины. Пускай это — предразсудокъ. Но вдь и ваше желаніе женить сына на титул — такой же предразсудокъ.

Мэлонъ встаетъ и смотритъ на нее испытующими глазами въ нихъ — невольное уваженіе. Повидимому, вы — очень честная и откровенная двушка.

Віоллетта. Не знаю, почему должна я стать несчастной изъ-за того только, что я не могу быть вамъ полезной. Зачмъ хотите вы сдлать несчастнымъ Гектора?

Мэлонъ. Онъ перенесетъ это очень легко. Мужчины гораздо легче справляются съ разочарованіями въ любви, чмъ съ денежными непріятностями. Вроятно вамъ кажутся мои слова низостью. Но я знаю, что я говорю. Мой отецъ умеръ въ Ирландіи голодною смертью въ черный 47-й годъ. Можетъ быть вы слышали про это?

Віолетта. Былъ голодъ?

Мэлонъ страстно. Нтъ. Но онъ умеръ голодной смертью. Когда страна полна състныхъ припасовъ и ихъ вывозятъ, нельзя говорить о голод, а мой отецъ умеръ голодной смертью. А меня голодъ погналъ ребенкомъ въ Америку. Англійское правительство выгнало меня и моихъ родныхъ изъ Ирландіи… Ну, что же, берите себ Ирландію. Я и мн подобные вернулись, чтобы купить Англію. И мы купимъ самое въ ней лучшее. Я не хочу для Гектора ни состоянія, ни жены изъ средняго класса. Яговорю такъ же искренно, какъ вы, не правда ли?

Віоллетта холодно сожалетъ о сантиментальности. Право, м-ръ Мэлонъ, я поражена, что человкъ вашихъ.лтъ и здраваго ума говоритъ такъ романтически. Неужели вы предполагаете, что англійское дворянство станетъ продавать вамъ свои имнія потому только, что вамъ этого захотлось?

Мэлонъ. Я имю предложеніе относительно двухъ старйшихъ фамильныхъ замковъ Англіи. У одного собственника съ историческимъ именемъ не хватаетъ средствъ на то, чтобы хоть мести вс комнаты, другой не иметъ средствъ уплатить наслдственныя пошлины. Что вы теперь скажете?

Віолетта. Конечно, это очень постыдно, но вы, конечно, знаете, что правительство рано или поздно положитъ конецъ всмъ этимъ соціалистическимъ нападкамъ на собственность.

Мэлонъ съ усмшкой. И вы думаете, что оно суметъ сдлать это раньше чмъ я куплю домъ… или, врне, аббатство? Оба дома, о которыхъ я говорилъ — аббатства.

Віолетта съ нетерпніемъ, уклоняясь отъ этого разговора. Ну, хорошо, поговоримъ благоразумно, м-ръ Мэлонъ. Вы, вроятно, сами видите, что до сихъ поръ мы говорили не такъ.

Мэлонъ. Нтъ, я говорилъ именно такъ, я говорилъ только то, что думалъ.

Віолетта. Значитъ вы не знаете Гектора такъ, какъ я его знаю. Онъ романтиченъ и мечтателенъ,— думаю, у него это отъ васъ,— и ему нужна жена положительная, которая могла бы позаботиться о немъ. Не мечтательница.

Мэлонъ. Вообще, что-нибудь въ род васъ?

Віолетта спокойно. Да, именно. Но вы, конечно, не можете же требовать, чтобы я ваяла это на себя, совершенно не имя средствъ для поддержанія его положенія?

Мэлонъ испуганно, Постойте, постойте, Я, кажется, вовсе не требую, чтобы вы что-нибудь взяли на себя,

Віолетта. Конечно, м-ръ Мэлонъ, мн очень трудно говорить съ вами, если вы умышленно не хотите понимать меня.

Мэлонъ немного смущенный. Я вовсе не хочу къ этому прибгать, но мы, кажется, нсколько уклонились въ сторону,

Стракеръ, съ видомъ человка, который спшитъ, открываетъ калитку и впускаетъ Гектора. Тотъ, возмущенный, идетъ по лужайк. прямо къ отцу, но Віолетта, очень испуганная, вскакиваетъ и удерживаетъ его, Стракеръ уходитъ, по крайней мр его не видно.

Віолетта. Ахъ, какъ не во-время. Прошу васъ, Гекторъ, молчите. Уходите, позвольте мн кончить разговоръ съ вашимъ отцомъ.

Гекторъ. Нтъ, Віолетта. Я хочу теперь же выяснить. Отстраняетъ ее, проходитъ мимо нея и подходитъ въ упоръ къ отцу, у котораго лицо темнетъ отъ закипвшей въ немъ ирландской крови. Отецъ, вы поступили неблагородно.

Мэлонъ. Что ты хочешь этимъ сказать?

Гекторъ. Вы вскрыли письмо, адресованное мн. Вы выдали себя за меня и такъ проникли къ этой леди. Это — безчестно.

Мэлонъ угрожающе. Подумай о томъ, что ты говоришь, Гекторъ! Подумай, говорю я теб.

Гекторъ. Я подумалъ. Я думаю! Я думаю о своей чести и о своемъ положеніи въ англійскомъ обществ.

Мэлонъ съ жаромъ. Твое положеніе куплено моими деньгами,— знаешь ты это?

Гекторъ. Да, и вы лишили меня этого положенія, вскрывъ письмо. Письмо отъ англійской леди, адресованное не вамъ,— конфиденціальное, любовное письмо. И это сдлалъ мой отецъ! Такихъ вещей въ Англіи не прощаютъ! И чмъ скоре мы уйдемъ отсюда, тмъ лучше. Онъ молча призываетъ небеса въ свидтели позора и горя ихъ обоихъ.

Віолетта останавливаетъ его, она не выноситъ сценъ. Не надо быть неблагоразумнымъ, Гекторъ. Вполн естественно, что м-ръ Мэлонъ вскрылъ мое письмо: на конверт было его имя.

Мэлонъ. Вотъ видишь! У тебя нтъ никакого здраваго смысла, Гекторъ. Благодарю васъ, миссъ Робинзонъ.

Гекторъ. И я благодарю васъ. Это очень любезно. Отцу только это и было нужно.

Мэлонъ въ бшенств сжимаетъ кулаки. Гекторъ!..

Гекторъ съ неустрашимой нравственной силой. Ахъ, не кричите вы на меня. Частное письмо — всегда частное письмо. И ничего вы съ этимъ не подлаете.

Мэлонъ, все возвышая голосъ. Я не желаю, чтобы ты читалъ мн нравоученія, слышишь ты!

Віолетта. Тише! Прошу васъ, пожалуйста! Вс идутъ сюда.

Отецъ и сынъ замолчали и смотрятъ другъ на друга. Въ калитку входятъ Таннеръ съ Рамсденомъ, за ними — Октавій и Анна.

Віолетта. Уже вернулись!

Таннеръ. Альгамбра сегодня заперта.

Таннеръ длаетъ нсколько шаговъ впередъ и оказывается между Гекторомъ и чужимъ старикомъ, которые повидимому готовы броситься другъ на друга. Онъ смотритъ то на одного, то на другого, желая понять, въ чемъ дло. Они угрюмо избгаютъ его взглядовъ, затаивъ въ себ свою злобу.

Рамсденъ. Ну, разв это благоразумно, Віолетта? Вы съ такой головной болью вышли на солнце.

Таннеръ. А вы уже отдохнули, Мэлонъ.

Віолетта. Ахъ, я забыла. Вы еще не знакомы. М-ръ Мэлонъ, представьте вашего отца.

Гекторъ съ твердостью римлянина. Не желаю. Онъ не отецъ мн.

Мэлонъ съ сильной досадою. Такъ вы отрекаетесь отъ отца въ присутствіи своихъ англійскихъ друзей? Да?

Віолетта. Ради Бога, не надо сценъ!

Анна и Октавій, остановившіеся у калитки, обмниваются удивленными взглядами и скромно поднимаются по ступенямъ въ садъ, откуда могутъ слдить за происходящимъ, никому не мшая. Анна со ступеней посылаетъ Віолетт легкую гримаску нмого сочувствія. Віолетта стоитъ спиною къ столику и съ безнадежною тоскою смотритъ, какъ ея мужъ все выше подымается волною морали и. уже не обращаетъ никакого вниманія на милліоны старика.

Гекторъ. Я очень сожалю, миссъ Робинзонъ, но я отстаиваю принципъ. Да, я сынъ и, надюсь, сынъ, полный сознанія своего долга. Но прежде всего я — человкъ! И когда отецъ обращается съ моими письмами, какъ со своими собственными, и осмливается сказать, что я не долженъ жениться на васъ, въ то время какъ я гордъ и счастливъ, что подучилъ ваше согласіе,— тогда я могу только махнуть рукой и уйти.

Таннеръ. Жениться на Віолетт?

Рамсденъ. Въ ум ли вы?

Таннеръ. Разв вы забыли, что мы вамъ говорили.

Гекторъ равнодушно. Какое мн дло до того, что вы мн говорили.

Рамсденъ возмущенъ. Ну-ну-ну, сэръ! Чудовищно! Выбгаетъ въ калитку, его локти трясутся отъ негодованія.

Таннеръ. Вотъ еще сумасшедшій, Этихъ влюбленныхъ запирать надо. Онъ оставляетъ Гектора, какъ безнадежнаго, и идетъ къ саду., Но Мэлонъ, почувствовавъ новую обиду, идетъ за нимъ и заставляетъ его остановиться своимъ вызывающимъ тономъ.

Мэлонъ. Я’не понялъ васъ. Прошу мн отвтить вы считаете Гектора недостойнымъ этой леди?

Таннеръ. Дорогой сэръ, эта леди уже замужемъ. Гекторъ знаетъ это. И все-таки настаиваетъ на своемъ безумномъ желаніи. Отвезите его домой и заприте.

Мэлонъ съ горечью. Такъ вотъ каково то аристократическое общество, которое я оскорбилъ моимъ невжественнымъ, некультурнымъ поведеніемъ. Добиваться любви замужней женщины! Подходитъ къ Гектору и Віолетт и почти кричитъ Гектору на ухо. Такъ эту-то привычку британской аристократіи ты усвоилъ себ, да?

Гекторъ. Не безпокойтесь на этотъ счетъ. У отвчаю за нравственную безупречность того, что длаю

Таннеръ подходитъ къ Гектору справа съ пылающими глазами. Хорошо сказано, Мэлонъ! Значитъ и вы видите, что законы о брак — еще не нравственность! Я съ вами вполн согласенъ. Но, къ несчастью, Віолетта думаетъ не такъ.

Мэлонъ. Позволю себ въ этомъ усомниться, сэръ. Обращается къ Віолетт. Позвольте мн Сказать вамъ, миссисъ Робинзонъ, или какъ бы васъ ни звали на самомъ дл, вы не имли права посылать такое письмо моему сыну, разъ вы жена другого.

Гекторъ, оскорбленный. Больше я не могу выдержать, отецъ, вы оскорбили мою жену.

Мэлонъ. Вашу жену!

Таннеръ, Такъ это вы — тайный супругъ? Еще одинъ обманъ! Ударяетъ себя по лбу и падаетъ на стулъ Мэлона.

Мэлонъ. Вы женились безъ моего согласія?

Рамсденъ. Вы водили насъ сознательно за носъ, сэръ!

Гекторъ, Довольно я уже терзался. Да, Віолетта и я,— мы женились. Вотъ и все. Ну, что же станете вы теперь говорить?

Мэлонъ. Я знаю, что я скажу. Она вышла замужъ за нищаго.

Гекторъ. Нтъ, она вышла замужъ за работника. Его американское произношеніе придаетъ особую выразительность этому простому и непопулярному слову. И еще сегодня я начну зарабатывать средства къ жизни.

Мэлонъ съ насмшливой улыбкой. Да, ты теперь очень смлъ, потому что ты только вчера или сегодня утромъ получилъ чекъ. Подождемъ, когда эти деньги будутъ истрачены. Тогда смлость въ теб поубавится.

Гекторъ вынимаетъ изъ бумажника чекъ. Вотъ онъ. Суетъ отцу чекъ. Берите свой чекъ и вычеркните себя изъ моей жизни. Обойдусь и безъ вашего чека и безъ васъ. Я не продаю за тысячу долларовъ права оскорблять мою жену.

Мэлонъ, глубоко задтый и полный участія къ сыну. Гекторъ, ты не знаешь, что такое бдность.

Гекторъ страстно. Что жъ, теперь узнаю! Я хочу быть человкомъ. Віолетта, пойдемте, я провожу васъ.

Октавій сбгаетъ изъ сада на лужайку и подбгаетъ къ Гектору слва. Надюсь, Гекторъ, прежде чмъ уйти, вы позволите мн пожать вамъ руку. Я такъ восхищаюсь вами, такъ уважаю васъ, что не могу выразить. Они пожимаютъ другъ другу руки, онъ растроганъ почти до слезъ.

Віолетта также почти готова заплакать, но отъ досады. Ахъ, Тэви, не будь ты идіотомъ. Гекторъ такъ же годится въ труженики, какъ ты.

Таннеръ встаетъ со стула и подходитъ къ Гектору съ другой стороны. Не бойтесь, миссисъ Мэлонъ, вдь не землекопомъ же ему придется быть. Гектору. Право, совсмъ не трудно достать для начала средства. Смотрите на меня, какъ на друга, и положитесь на меня.

Октавій съ чувствомъ. И на меня,.

Мэлонъ ревниво. Кому нужны ваши жалкія деньги?

На кого еще ему полагаться, какъ не на собственнаго отца? Таннеръ и Октавій отходятъ назадъ, Октавій нсколько огорченъ, Таннеръ же доволенъ, тмъ что денежныя затрудненія устранены. Глаза Віолетты полны надежды. Гекторъ, не будь безразсуднымъ, мой мальчикъ. Я очень сожалю о своихъ словахъ. Я вовсе не хотлъ обидть Віолетту. Я беру назадъ вс свои слова, Она какъ разъ такая жена, какая теб нужна.

Гекторъ, ударяя его по плечу. Отлично, все значитъ въ порядк, папа. Молчи, молчи, мы снова друзья. Только я ни отъ кого уже не возьму денегъ.

Мэлонъ молчитъ. Не будь жестокъ ко мн, Гекторъ. Я предпочелъ бы, чтобы ты поссорился со мной, но взялъ деньги, чмъ былъ въ дружб и умиралъ съ голоду. Ты не знаешь жизни, а я знаю.

Гекторъ. Нтъ, нтъ, нтъ. Это ршено, и ршено неизмнно. Проходитъ мимо отца и подходитъ къ Віолетт. Идемте, миссъ Мэлонъ. Вы теперь передете ко мн въ отель и займете свое надлежащее мсто въ свт.

Віолетта. Но я должна зайти на виллу, дорогой мой, и сказать Тэви, чтобы онъ уложилъ вещи. Можетъ быть, вы пойдете впередъ и велите приготовить мн комнату съ окнами въ садъ. Черезъ полчаса я пріду къ вамъ.

Гекторъ. Отлично, Можетъ быть пообдаете съ нами, папа?

Мэлонъ горитъ желаніемъ примирить его съ собою. Ко нечно, конечно.

Гекторъ. Значитъ, до скораго свиданія. Длаетъ рукою знакъ Анн, которая присоединяется въ саду къ Таннеру, Октавію, Рамсдену, и выходитъ въ калитку, оставивъ отца съ Віолеттой на лужайк. _t

Мэлонъ. Вы, конечно, постараетесь его образумить, Віолетта? Я знаю, вы сдлаете это.

Віолетта. Я и понятія не имла, что онъ такъ непреклоненъ. Если онъ и впредь будетъ такой, что же я могу сдлать.

Мэлонъ. Не теряйте надежды. Домашній гнетъ дйствуетъ медленно, но врно. Вы переломите его, общайте мн, что сдлаете это.

Віолетта. Я сдлаю все, что могу. Конечно, это совершенная нелпость — добровольно обрекать насъ на бдность.

Мэлонъ. Совершеннйшая нелпость!

Віолетта, немного подумавъ. Вы бы дали мн тотъ чекъ. Онъ ему понадобится, чтобы расплатиться въ отел. А я посмотрю, не удастся ли мн уговорить его взять чекъ. Не сейчасъ, конечно, немного поздне.

Мэлонъ съ жаромъ. Да, да, да, совершенно врно, Протягиваетъ ей чекъ на 1000 долларовъ и прибавляетъ лукаво. Вы понимаете, это только карманныя деньги холостяка.

Віолетта равнодушно. О, конечно. Беретъ чекъ. Благодарю васъ. Кстати, м-ръ Мэлонъ, т два дома, о которыхъ вы упоминали,— аббатства?

Мэлонъ. А что?

Віолетта. Не покупайте, пока я не посмотрю. Никогда, хорошенько не осмотрвъ, нельзя знать, насколько домъ годится.

Мэлонъ. Несомннно. Будьте вполн спокойны-я ничего не сдлаю, не посовтовавшись съ вами.

Віолетта любезно, но безъ тни признательности. Благодарю васъ, такъ будетъ лучше всего. Идетъ снова на на виллу, Мэлонъ провожаетъ ее до верхняго конца сада.

Таннеръ, обращая вниманіе Рамсдена на любезную позу Мэлона, съ которой онъ разстается съ Віолеттой. и этотъ старикашка — милліардеръ! Одинъ изъ властителей вка. И ведетъ его на веревочк, какъ моську, первая двушка, которая дала себ трудъ возненавидть его. Хотлъ бы я знать, будетъ ли когда-нибудь то же и со мной? Спускается на лужайку. Рамсденъ идетъ за нимъ.

Рамсденъ. И чмъ скорй, тмъ лучше для васъ.

Мэлонъ, потирая руки, идетъ по саду. Это будетъ замчательная жена для Гектора. Я не промнялъ бы ее на десять герцогинь. Спускается на лужайку и подходитъ къ Таннеру и Рамсдену.

Рамсденъ обращается очень вжливо къ милліардеру. Такое неожиданное удовольствіе встртиться съ вами, мистеръ Мэлонъ, въ этомъ уголк. Не пріхали ли вы затмъ, чтобы купить Альгамбру.

Мэлонъ. Не скажу, что не могъ бы ее купить. Думаю, что въ моихъ рукахъ она была бы лучше, чмъ въ рукахъ испанскаго правительства, но я не затмъ пріхалъ сюда. Сказать вамъ правду, около мсяца назадъ я подслушалъ разговоръ двухъ господъ насчетъ какихъ-то акцій. Они не сходились въ цн. Это были молодые люди, жадные до денегъ, и они не понимали, что если ужъ эти акціи стоили того, сколько за нихъ давали, то они несомннно стоили и того, сколько за нихъ просили, потому что разница была слишкомъ незначительна… Чтобы позабавиться, я вмшался въ разговоръ и купилъ эти акціи. Но.вотъ до сихъ поръ никакъ не могъ узнать, что это за предпріятіе. Правленіе его въ этомъ город и зовется оно ‘Акціонерная компанія Мендоза’. Что это такое — Мендоза? Рудникъ, пароходная линія, банкъ, патентованное изобртеніе?

Таннеръ. Это — человкъ, я знаю его. Принципы его строго коммерческіе. Подемтъ съ нами прокатиться вокругъ города въ нашемъ автомобил, мистеръ Мэлонъ, и по дорог постимъ его.

Мэлонъ. О, съ большимъ удовольствіемъ. А смю я спросить, съ кмъ имю честь?

Таннеръ. Мистеръ Ребукъ Рамсденъ. Старый другъ вашей невстки.

Мэлонъ, Я очень счастливъ, мистеръ Рамсденъ, познакомиться съ вами.

Рамсденъ. Благодарю. Мистеръ Таннеръ также принадлежитъ къ нашему кругу.

Мэлонъ. Радъ познакомиться и съ вами, мистеръ Таннеръ.

Таннеръ. Благодарю. Мэлонъ и Рамсденъ уходятъ, дружески разговаривая, въ калитку. Таннеръ кричитъ Октавію, который гуляетъ по саду съ Аннъ. Тэви! Тэви подходитъ къ ступенямъ. Таннеръ громко шепчетъ ему. Віолетта вышла замужъ за финансиста разбойниковъ. Таннеръ поспшно уходитъ, догоняя Мэлона и Рамсдона. Аннъ спускается по ступенямъ, хочетъ поддразнить Октавія.

Аннъ. А вы, Октавій, не хотите пойти съ ними?

Октавій. Глаза его вдругъ наполняются слезами. Вы разрываете мн сердце, Аннъ, прогоняя меня, онъ спускается на лужайку, чтобы скрыть отъ ноя свое лицо, она ласково идетъ за нимъ.

Аннъ. Бдный Рики-Тики-Тэви! Бдное ваше сердечко!

Октавій. Оно принадлежитъ вамъ, Аннъ. Простите, но я долженъ это сказать, Я люблю васъ, вы знаете, что я люблю васъ.

Аннъ. Зачмъ это, Тэви. Вы же знаете, что моя мать ршила, что я выйду замужъ за Жака.

Октавій пораженный. За Жака!

Аннъ. Это кажется нелпымъ, не правда ли?

Октавій. Что же, значитъ Жакъ все это время игралъ со мной? Уговаривалъ меня не жениться на васъ, потому что самъ имлъ намреніе жениться?

Аннъ испуганно. Нтъ, нтъ, вы не должны дать ему понять, будто я сказала это. Я никогда не врю, чтобы Жакъ зналъ свои собственныя намренія. Но вполн очевидно, что мой отецъ желалъ, чтобы я вышла за Жака, и мать настаиваетъ на этомъ.

Октавій. Но вы не обязаны всегда приносить себя въ жертву своимъ родителямъ.

Аннъ. Отецъ любилъ меня, мать любитъ меня, несомннно лучше руководиться ихъ желаніями, чмъ собственнымъ эгоизмомъ.

Октавій. О, я знаю, вы совсмъ не эгоистка, Аннъ. Но поврьте мн,— хотя я и говорю сейчасъ въ своихъ интересахъ — поврьте мн, есть въ этомъ вопрос и другая сторона. Честно ли вы поступаете по отношенію къ Жаку, выходя за него замужъ безъ любви? Честно ли губить и мое ваше счастіе, разъ вы можете полюбить меня?

Аннъ смотритъ на него съ нкоторымъ состраданіемъ. Тэви, дорогой мой, вы — очень хорошій человкъ, славный мальчикъ!

Октавій удрученъ. И это все?

Аннъ со злостью, несмотря на состраданіе. Это очень много, увряю васъ. Вдь вы всегда будете обожать ту землю, по которой я ступаю. Будете?

Октавій. Да! Боготворю васъ. Это звучитъ смшно, но я не преувеличиваю. Боготворю и буду всегда боготворить.

Аннъ. Всегда — это слишкомъ большое слово, Тэви. Видите ли, мн пришлось бы всегда оставаться на высот, на которую вы вознесли меня. Я не думаю, что я могла бы сдлать это, выйдя за васъ замужъ. А если я выйду за Жака, вы никогда не разочаруетесь, ну, по крайней мр, пока я не очень состарюсь.

Октавій. И я состарюсь. Когда мн будетъ 80, одинъ сдой волосъ женщины, которую я люблю, за. ставитъ меня сильне трепетать, чмъ самая густая золотистая коса на самой прекрасной молодой головк.

Аннъ тронута. О, это — поэзія, Тэви, настоящая поэзія. Это вызываетъ во мн такое странное чувство Точно донеслось до меня эхо какой-то прежней жизни Это всегда кажется мн самымъ убдительнымъ доказательствомъ, что душа наша безсмертна.

Октавій. Врите вы, что я говорю правду?

Аннъ. Тэви, чтобы это было правдою, вы должны разстаться со мною и любить меня издали.

Октавій. О! Онъ садится на маленькій столъ и закрываетъ лицо руками.

Аннъ убжденно. Тэви, я не хотла бы ни за что на свт разбивать ваши иллюзіи. Я ясно вижу вашу судьбу. Вы останетесь изъ-за меня чувствительнымъ старымъ холостякомъ.

Октавій съ отчаяніемъ. Аннъ, я убью себя!

Аннъ. О, нтъ, вы не сдлаете этого. Это было бы жестоко. Вамъ еще будетъ очень хорошо. Вы будете очень любезны съ женщинами и будете часто ходить въ оперу. Разбитое сердце очень пріятный недугъ для мужчины въ Лондон, если у него хорошія средства.

Октавій. Гораздо холодне, но санъ увренный, что снова вернулъ себ самообладаніе. Я знаю, вы думаете, Аннъ, что вы добры ко мн. Жакъ убдилъ васъ, что тонъ цинизма самый подходящій для разговоровъ со мною. Встаетъ со спокойнымъ достоинствомъ. Аннъ лукаво слдитъ за нимъ.

Аннъ. Вотъ видите, я уже разочаровываю васъ. Этого я и боялась.

Октавій. Разочаровать Жака вы не боитесь.

Аннъ. Ея лицо зажигается злымъ экстазомъ, плачетъ. Это — невозможно У него нтъ никакихъ иллюзій на мой счетъ. Жака я буду изумлять иначе. Гораздо легче побждать неблагопріятное впечатлніе, чмъ жить на высот идеала. О, я еще буду приводить Жака въ восторгъ.

Октавій снова впадаетъ въ спокойное отчаяніе и начинаетъ, самъ того не замчая, любоваться своимъ разбитымъ сердцемъ. Не сомнваюсь въ этомъ. Вы всегда будете приводить его въ восторгъ. А онъ, дуракъ, думаетъ, что вы сдлали бы его несчастнымъ.

Аннъ. Да, и въ этомъ все затрудненіе.

Октавій самоотверженно. Хотите, я ему скажу, что вы любите его?

Аннъ быстро. О, нтъ, онъ опять убжитъ.

Октавій возмущенно. Неужели, Аннъ, вы выйдете замужъ за человка, который этого не хочетъ.

Аннъ. Какой вы поразительный человкъ, Тэви. Нтъ такого человка, который искренно хотлъ бы жениться. Зло смется. То, что я говорю, конечно, возмущаетъ васъ. А знаете, вы и сами испытываете нкотораго рода удовлетвореніе, что теперь вы вн опасности.

Октавій вздрогнулъ. Удовлетвореніе! Съ укоромъ. и это вы говорите мн.

Аннъ. Конечно. Если бы это была настоящая мука, неужели вы стали бы желать, чтобы она стала еще больше.

Октавій. А разв я желаю этого?

Аннъ. Вы предложили сказать Жаку, что я егб люблю. Вдь это, конечно, самопожертвованіе, но оно должно вамъ дать нкоторое удовлетвореніе. Должні быть, это потому, что вы — поэтъ. Вы подобны птиц, которая прижимается грудкой къ острому шипу, чтобы заставить себя пть.

Октавій. Это очень просто. Я люблю васъ и я хочу, чтобы вы были счастливы. Вы меня не любите, и потому самъ я не могу сдлать васъ счастливой. Но я могу помочь другому мужчин сдлать это.

Аннъ. Какъ будто это очень просто. Не сомнваюсь, что мы когда-нибудь знали, почему мы поступаемъ такъ или иначе. Дйствительно просто только одно: итти прямо къ тому, чего хочешь, и взять это. Мн кажется, что я не люблю васъ, Тэви, но порою я чувствую, что мн хотлось бы сдлать изъ васъ человка. Вы слишкомъ глупы съ женщинами.

Октавій довольно холодно. Я не желаю быть въ этомъ отношеніи инымъ.

Аннъ. Тогда бгите отъ нихъ и только мечтайте о нихъ. Я бы ни за что на свт не вышла за васъ замужъ, Тэви.

Октавій. У меня и нтъ никакой надежды, Аннъ, я принимаю мою горькую участь. Но не думаю, чтобы вы вполн понимали, какъ это тяжело.

Аннъ. Вы такъ мягкосердечны. Поразительно, какъ вы не похожи на Віолетту. Віолетта тверда какъ сталь.

Октавій. , нтъ, я увренъ, у Віолетты очень женственное сердце.

Аннъ, немного нетерпливо. Зачмъ вы это говорите? Разв не женственно быть разсудительной, серьезной, чувствительной? Или вы хотите, чтобы Віолетта была идіоткой, или еще чмъ-нибудь похуже, въ род меня.

Октавій. Чмъ-нибудь еще похуже, въ род васъ! Что вы хотите этимъ сказать, Аннъ?

Аннъ. Ну, конечно, я не думаю этого. Но я очень уважаю Віолетту. Она всегда идетъ своей дорогой.

Октавій со вздохомъ. Какъ и вы.

Аннъ. Но. она всегда длаетъ это увренно, ни къ чему не подлаживаясь, не желая разжалобить окружающихъ.

Октавій. Ну, кажется, Віолетта никого не въ состояніи разжалобить, хотя она и очень красива.

Аннъ. О, нтъ, очень могла бы, если бы захотла.

Октавій. Но, конечно, ни одна дйствительно порядочная женщина, не станетъ такимъ образомъ пользоваться инстинктами мужчины.

Аннъ, закидывая руки за голову. Ахъ, Тэви, Тэви, Рики-Тики-Тэви. Пусть небеса помогутъ женщин, которая выйдетъ за васъ замужъ.

Октавій. Отъ этого имени опять вспыхиваетъ его страсть. О, зачмъ, зачмъ, зачмъ вы это говорите! Не мучайте меня, я не понимаю васъ.

Аннъ. Предположите, что ей пришлось бы прибгать къ выдумкамъ и лгать мужчин.

Октавій. Неужели вы думаете, что я могу жениться на такой женщин? Я, который зналъ и любилъ васъ.

Аннъ. Гм… Во всякомъ случа, если бы она была благоразумна, она не согласилась бы выйти за васъ замужъ. Ну, а теперь я не могу больше говорить. Скажите, что вы прощаете меня и что мы покончили съ этимъ.

Октавій. Мн не за что прощать васъ. И если даже рана раскрыта, то вы никогда не увидите, какъ сочится изъ нея кровь.

Аннъ. Вы до конца остаетесь поэтомъ, Тэви. Ну, прощайте, дорогой мой. Гладитъ его по щек, хочетъ поцловать его, но чувство отвращенія удерживаетъ ее, наконецъ убгаетъ черезъ садъ въ виллу.

Октавій снова прислоняется къ столу, опускаетъ голову на руки и тихо всхлипываетъ. Входитъ въ калитку миссисъ Уайтфильдъ, Она бгала по лавкамъ Гренады. Въ рукахъ у нея цлая куча маленькихъ покупокъ. Миссисъ Уайтфильдъ замчаетъ Октавія,

Миссъ Уайтфильдъ подбгаетъ къ нему и поднимаетъ ему голову. Что случилось, Тэви, вы больны?

Октавій. Нтъ, ничего, ничего…

Миссъ Уайтфильдъ все еще держитъ его голову, съ тревогою. Но вы плакали? Изъ-за того, что Віолетта вышла замужъ?

Октавій. Нтъ, нтъ, кто вамъ сказалъ про Віолетту.

Миссъ Уайтфильдъ, выпуская его голову. Я встртила Ребука и этого безобразнаго стараго ирландца. Вы уврены, что вы не больны? Что же случилось?

Октавій нжно. Ничего. Мужчина съ разбитымъ сердцемъ. Не правда ли, это звучитъ смшно?

Миссъ Уайтфильдъ. Да въ чемъ же все-таки дло? Аннъ что-нибудь сдлала?

Октавій. Аннъ не виновата. Но не думайте, что я упрекаю васъ.

Миссъ Уайтфильдъ изумленно. Меня? Въ чемъ?

Октавій жмотъ ея руку. Ни въ чемъ, ни въ чемъ. Я же сказалъ, я не упрекаю васъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Да я ничего и не сдлала. Что же такое случилось?

Октавій съ грустной улыбкой. Вы не догадываетесь? Вроятно, вы правы, предпочитая мн Жака, какъ мужа для Аннъ. Но я люблю Аннъ и я страдаю. Онъ встаетъ и уходитъ отъ нея на средину лужайки.

Миссъ Уайтфильдъ, торопливо идя за кимъ, Неужели же Аннъ сказала вамъ, что это я желаю, чтобы она вышла за Жака?

Октавій. Да, сказала.

Миссъ Уайтфильдъ въ раздумьи. Тогда, Тэви, мн очень жаль васъ. Это она сама хочетъ выйти за Жака. Очень мало заботится она о томъ, что я говорю и чего я хочу.

Октавій. Но если бы она не думала, что это такъ, она бы не сказала этого. Не подозрваете же вы Аннъ во… лжи?

Миссъ Уайтфильдъ. Ну, все равно. Не знаю, что лучше для юноши. Знать слишкомъ мало, вотъ какъ вы, или слишкомъ много, какъ Жакъ.

Таннеръ возвращается.

Таннеръ. Ну, я помогъ старому Мэлону. Я познакомилъ его съ ‘Акціонерной компаніей Мендоза’ и оставилъ разбойниковъ вдвоемъ, чтобы они потолковали. Ахъ, Тэви, что съ тобой? Какая-нибудь бда случилась у тебя?

Октавій. Вижу, мн надо пойти умыть лицо. Миссисъ Уайтфильдъ. Скажите ему про ваше желаніе. Таннеру. Могу прибавить, Жакъ, что Аннъ одобряетъ.

Таннеръ смущенъ. Что одобряетъ?

Октавій. Желаніе миссисъ Уайтфильдъ. Уходитъ, полный достоинства, на виллу.

Таннеръ, обращаясь къ миссисъ Уайтфильдъ. Это очень таинственно. Какое у васъ желаніе? Оно должно быть во всякомъ случа исполнено.

Миссъ Уайтфильдъ съ плаксивой благодарностью садится. Таннеръ приноситъ отъ стола другой стулъ и садится, положивъ локти на колни. Онъ весь вниманіе. Не знаю, почему чужія дти такъ милы со мною, а мои собственныя дти такъ мало со мною считаются. Нтъ ничего удивительнаго, что я кажусь неспособною такъ любить Аннъ и Родъ, какъ васъ, Тэви и Віолетту. Удивительно, прежде все было такъ просто, такъ ясно, а теперь, кажется, никто не чувствуетъ и не думаетъ такъ, какъ бы нужно. Все пошло по-иному съ тхъ поръ, какъ профессоръ Тиндаль произнесъ свою рчь въ Бельфаст.

Таннеръ. Жизнь гораздо сложне, чмъ обыкновенно думали. Но что долженъ я для васъ сдлать?

Миссъ Уайтфильдъ. Сейчасъ скажу. конечно, вы женитесь на Аннъ, хочу я этого или нть.

Таннеръ, вскакивая. Кажется, я женюсь на Аннъ, независимо отъ того, хочу я самъ этого или не хочу.

Миссъ Уайтфильдъ спокойно. О, конечно, вы женитесь. Вы вдь знаете, разъ она что-нибудь задумала… Только я тутъ ни при чемъ. Меня не вините. Только объ этомъ я и прошу васъ. Тэви только что сказалъ мн, что она ему призналась, будто это я непремнно желаю выдать ее за васъ. И это разбиваетъ бдному мальчику сердце, потому что онъ самъ влюбленъ въ нее, хотя я не знаю, что онъ видитъ въ ней такого прекраснаго. Безцльно уврять Тэви, что Аннъ всегда убждаетъ другихъ, будто она исполняетъ только мои желанія, хотя они мн никогда и въ голову не приходили. Это только вооружитъ Тэви противъ меня. Но вы-то отлично знаете, что это такъ. И если вы женитесь на ней, то не ругайте за это меня.

Таннеръ съ силою. Я никогда и не собирался жениться на ней.

Миссъ Уайтфильдъ лукаво. Она къ вамъ больше подходить, чмъ къ Тэви. Вы — ей пара. Я рада, что она нашла себ человка подъ пару.

Таннеръ. Никогда мужчина не бываетъ подъ пару женщин, и во всякомъ случа я не буду ей подъ пару. Я буду только ея рабомъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Нтъ, она боится васъ. Вы будете по крайней мр говорить правду о ней самой. И ей не удастся увертываться отъ васъ, какъ онъ всегда увертывается отъ меня,

Таннеръ. Каждый назвалъ бы меня грубымъ, безчувственнымъ животнымъ, если бы я сталъ говорить Аннъ правду объ ней въ выраженіяхъ ея кодекса морали, прежде всего Аннъ не очень-то церемонится въ своихъ словахъ съ правдою.

Миссъ Уайтфильдъ. Я рада, что хоть кто-нибудь не считаетъ ее ангеломъ.

Таннеръ. Короче, какъ сказалъ бы мужъ, выведенный наконецъ изъ себя — она лгунья. Она кружила Тэви голову любовью, хотя никогда не имла ни малйшаго намренія выйти за него замужъ,— значитъ, она кокетка. Потому что кокетка — это женщина, которая разжигаетъ страсть къ себ, безъ намренія дать и ея удовлетвореніе. Теперь она заставила васъ пожелать принести меня въ жертву на брачномъ алтар. Для того только, чтобы я сказалъ ей въ лицо, что она — лгунья. Изъ этого я могу заключить, что она къ тому же и хвастлива. Мужчинъ она не можетъ такъ морочить, какъ женщинъ, и потому она безъ зазрнія совсти пускаетъ въ ходъ свое личное обаяніе, чтобы заставить мужчинъ исполнять все, что она хочетъ. Этому я даже не подберу приличнаго имени.

Миссъ Уайтфильдъ съ легкимъ упрекомъ. Но не можете же вы ждать совершенства, Жакъ.

Таннеръ. Я и не жду. Но меня злитъ, что его ждетъ Аннъ. Я отлично знаю, что вс эти слова томъ, что она лгунья, хвастлива, кокетка и т, д., только выдуманныя моральныя обвиненія. Ихъ можно бросить каждому человку. Вс мы лжемъ, вс мы хвастливы, насколько хватаетъ у насъ на это смлости. Вс мы добиваемся того, чтобы нами восхищались, не заботясь о томъ, чтобы быть достойными этого восхищенія, вс мы, насколько хватаетъ силъ, извлекаемъ выгоды изъ своей способности нравиться. Сознайся въ этомъ Аннъ — я бы не ссорился съ нею. Но она не желаетъ признаться. Если у насъ будутъ дти, она будетъ радоваться тому, что они лгутъ, потому что это дастъ ей возможность ихъ наказывать, если другая женщина взглянетъ на меня, она скажетъ, что не можетъ быть знакомой съ кокеткой. Она всегда будетъ длать то, что ей нравится, и все-таки будетъ настаивать на томъ, что другіе должны длать лишь то, что предписываетъ кодексъ условной морали. Коротко говоря, все я могу вынести, но не это ея отвратительное лицемріе.

Миссъ Уайтфильдъ увлечена тмъ, что слышитъ, такъ краснорчиво выраженныя свои собственныя мннія. О, да, она лицемрка, лицемрка, конечно!

Таннеръ, Такъ почему же вы хотите, чтобы я женился на ней?

Миссъ Уайтфильдъ сердито. Ну, вотъ, я виновата! Да я никогда и не думала объ этомъ, пока Тэви не сказалъ мн съ ея словъ, будто я этого хочу. Знаете, я очень люблю Тэви, онъ мн въ род сына, и я не хочу, чтобы его портили и длали несчастнымъ.

Таннеръ. А что будетъ со мною, вамъ все равно?!

Миссъ Уайтфильдъ. О, вы — совсмъ другое дло! Вы сумете защитить себя, вы сумете взять надъ ней верхъ. А потомъ должна же она за кого-нибудь выйти замужъ?

Таннеръ. Ага! Это говоритъ инстинктъ жизни! Вы ненавидите ее, но чувствуете, что надо ее выдать замужъ.

Миссъ Уайтфильдъ встаетъ оскорбленная. Вы думаете, что я ненавижу свою родную дочь? Конечно, вы не можете считать меня такой скверной и противоестественной за то только, что я вижу ея недостатки.

Таннеръ съ цинизмомъ. Значитъ, вы ее любите?

Миссъ Уайтфильдъ. Конечно, люблю. Какъ странно вы говорите, Жакъ. Нельзя не любить своихъ родныхъ.

Таннеръ, Можетъ быть, нужно такъ говорить, но я склоненъ думать, что въ основ кровнаго родства лежитъ естественное отвращеніе, встаетъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Вы не должны бы, Жакъ, говорить подобныя вещи. Надюсь, вы не разскажете Аннъ, о чемъ мы съ вами говорили. Я хотла только объяснить вамъ и Тэви. Я не хотла сидть молча, какъ дура, и чтобы меня считали во всемъ виноватой.

Таннеръ вжливо. Само собою разумется.

Миссъ Уайтфильдъ, неудовлетворенная его отвтомъ. А теперь только еще хуже вышло. Тэви злится на меня за то, что я не преклоняюсь передъ Анной, а когда мн вбили въ голову, что Аннъ должна выйти за васъ замужъ,— что же я могу сказать кром того, чти это — даже очень хорошо?

Таннеръ. Благодарю васъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Небудьте глупымъ и не выворачивайте моихъ словъ наизнанку, не приписывайте мн того, чего я вовсе не хотла сказать.

Изъ виллы выходитъ Аннъ съ Віолеттой. Віолетта одта въ дорожный костюмъ.

Аннъ подходитъ къ матери справа, въ голос — и угроза и нжность. Кажется, дорогая мама, вы очень пріятно побесдовали съ Жакомъ. Намъ наверху было почти все слышно.

Миссъ Уайтфильдъ поблднвъ. Ты подслушивала?

Таннеръ. Не бойтесь. Аннъ только… какъ это мы только что опредлили эту ея привычку? Она не слышала ни одного слова.

Миссъ Уайтфильдъ съ силою. Мн совершенно все равно, слышала она или нтъ. Я имю право говорить все, что хочу.

Віолетта спускается на лужайку и подходитъ къ миссъ Уайтфильдъ и Таннеру. Я пришла проститься съ вами. Иду наслаждаться своимъ медовымъ мсяцемъ.

Миссъ Уайтфильдъ плачетъ. О, не говорите этого, Віолетта. Безъ свадьбы, безъ свадебнаго обда, и подвнечнаго платья, безъ всего…

Віолетта ласкаетъ ее. Я ненадолго.

Миссъ Уайтфильдъ. Не позволяйте ему увозить васъ въ Америку. Общайте мн.

Віолетта очень ршительно. Этого не будетъ, дорогая. Не плачьте. Я отправлюсь только въ отель.

Миссъ Уайтфильдъ. Но вы въ этомъ плать, съ багажомъ, — можно подумать… Задыхается, потомъ продолжаетъ. Какъ бы я хотла, Віолетта, чтобы вы были моя дочь.

Віолетта успокаиваетъ ее. Да, да, вдь я же ваша дочь. Видите, Аннъ ревнуетъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Ахъ, Аннъ нтъ до меня никакого дла.

Аннъ. Фи, мама! Но не надо плакать. Вы вдь знаете, Віолетта этого не любитъ, миссъ Уайтфильдъ вытираетъ глаза и успокаивается,

Віолетта. Прощайте, Жакъ.

Таннеръ. Прощайте, Віолетта,

Віолетта. Чмъ скоре вы женитесь, тмъ лучше: тогда васъ гораздо больше будутъ понимать.

Таннеръ. Увренъ, что еще сегодня меня женятъ. Повидимому, все это вы окончательно ршили.

Віолетта. Вы могли бы сдлать еще хуже, обнимаетъ миссъ Уайтфильдъ. Позвольте мн взять васъ съ собой въ отель. Вамъ хорошо прохаться. Пойдите и возьмите шаль. Ведетъ ее къ вилл.

Миссъ Уайтфильдъ, когда они идутъ черезъ садъ. Не знаю, что я буду длать, когда вы уйдете и въ дом останется одна Аннъ. А она всегда занята мужчинами! Нечего ждать, чтобы вашъ мужъ захотлъ скучать съ такой старухой, какъ я. О, не возражайте. Это очень любезно, но я вдь знаю, что думаютъ… Уходятъ.

Аннъ, раздумывая о совт Віолетты, подходитъ къ Таннеру, нсколько мгновеній осматриваетъ его съ насмшкою, наконецъ, высказываетъ свою мысль.

Аннъ. Віолетта совершенно права! вамъ нужно жениться.

Таннеръ бурно. Аннъ, я не женюсь на васъ. Слышите? Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу я жениться на васъ.

Аннъ спокойно. Никто и не просилъ васъ, сэръ, сказала она, сказала она, сказала она. Это ршено.

Таннеръ. Да, никто не просилъ меня, но вс ршили, что это будетъ. Это точно разлито въ воздух. Когда мы встрчаемся, вс уходятъ подъ какимъ-нибудь нелпымъ предлогомъ, чтобы оставить васъ вдвоемъ, Рамсденъ уже не хмурится на меня, его глаза смются, точно онъ уже повнчалъ насъ въ церкви. Тэви отсылаетъ меня къ вашей матери и благословляетъ меня, Стракеръ открыто относится къ вамъ, какъ къ своей будущей хозяйк Это онъ первый сказалъ мн, что я женюсь.

Аннъ. Поэтому вы и убжали отъ насъ?

Таннеръ, Да, но для того, чтобы меня задержалъ больной отъ любви разбойникъ и чтобы меня вернули назадъ, какъ убжавшаго школьника.

Аннъ. Что жъ, разъ вы не хотите жениться, и не женитесь. Отворачивается отъ него и удобно усаживается.

Таннеръ идетъ за ней. Разв кто-нибудь хочетъ, чтобы его повсили? И все-таки нкоторые позволяютъ повсить себя безъ борьбы. Хотя могли бы наставить синяковъ. Мы исполняемъ не свою волю, но міровую волю. У меня такое странное чувство, что я позволю женить себя, потому что міровая воля хочетъ, чтобы у васъ былъ мужъ.

Аннъ. Вроятно, когда-нибудь онъ у меня и будетъ.

Таннеръ. Но почему это долженъ быть именно я. Изо всхъ мужчинъ — я? Бракъ для меня — измна себ, профанація святилища моей души. Насиліе надъ моей личностью. Продажа моего первородства, позорная сдача, постыдная капитуляція, признаніе своего пораженія. Я уподоблюсь вещи, которая исполнила свое назначеніе и ее вышвырнули вонъ, изъ человка съ будущимъ я превращусь въ человка, у котораго есть только прошлое, въ грязныхъ глазахъ всхъ другихъ мужей буду я видть радость, что вотъ привели и еще одного узника и онъ раздлитъ съ ними ихъ позоръ. Юноши будутъ презирать меня, какъ продавшаго себя, для женщинъ я, всегда бывшій загадкою, возможностью, превращусь просто въ чью-то собственность, въ испорченное добро, въ лучшемъ случа — въ человка изъ вторыхъ рукъ.

Аннъ. Но ваша жена можетъ надть чепецъ и сдлать себя безобразною, чтобы поддержать въ васъ бодрость, какъ это длала моя бабка,

Таннеръ. И тмъ сдлать свое торжество еще боле оскорбительнымъ, публично отбросить приманку, какъ только западня захлопнулась за жертвой.

Аннъ. Въ конц концовъ, какая же разница?.. Вдь и красота прекрасна лишь на первый взглядъ, но кто смотритъ на нее, когда она хоть три дня походитъ у него въ дом? Я съ большой любовью смотрла на наши картины, когда папа купилъ ихъ, но затмъ я годы даже не взглянула на нихъ. Вы никогда не интересовались моей вншностью, вы слишкомъ ко мн привыкли. Я могла бы превратиться въ вшалку, и вы…

Таннеръ. Лжете вы, вампиръ, лжете!

Аннъ. Льстецъ! Зачмъ вы стараетесь обольстить меня, Жакъ, если не хотите жениться на мн.

Таннеръ. Сила жизни! Я въ когтяхъ силы жизни!

Аннъ. Я не понимаю этого.

Таннеръ. Почему вы не выходите замужъ за Тэви? Онъ этого хочетъ. Или вамъ непремнно нужно, чтобы ваша добыча сопротивлялась?

Аннъ поворачивается къ нему, точно хочетъ открыть ему тайну. Тэви никогда не женится. Разв вы не замтили, такого сорта мужчины никогда не женятся.

Таннеръ. Какъ! Мужчина, который боготворитъ женщинъ! Который видитъ во всей природ лишь романическую декорацію для любовныхъ дуэтовъ. Тэви, этотъ рыцарь, такой врный, мягкосердечный и правдивый, Тэви никогда не женится! Да онъ рожденъ для того, чтобы его повела за собою первая пара голубыхъ глазъ, которая встртится ему на улиц.

Аннъ. Да, я знаю. И все-таки, Жакъ, люди, подобные ему, всегда живутъ съ разбитымъ сердцемъ на холостой квартир, ихъ обожаютъ ихъ квартирныя хозяйки, и они никогда не женятся. А такіе, какъ аы, всегда женятся.

Таннеръ. Какая страшная, ужасная правда. Всю мою жизнь она смотритъ мн прямо въ лицо, но я до сихъ поръ никогда ее не замчалъ.

Аннъ. О, совершенно то же и съ женщинами. Поэтическія натуры, конечно, очень привлекательны, милы, кротки и поэтичны, но натуры остаются старыми двами.

Таннеръ. Безплодныя натуры. Сила жизни проходитъ мимо нихъ,

Аннъ. Если вы это зовете силою жизни,— да.

Таннеръ. Вамъ не нравится Тэви?

Аннъ оглядывается, чтобы убдиться, что Тэви не можетъ се слышать. Нтъ.

Таннеръ, И нравлюсь я?

Аннъ встаетъ и грозитъ ему пальцемъ. Теперь, Жакъ, ведите себя прилично.

Таннеръ. Безстыдная, проклятая женщина! Дьяволъ.

Аннъ. Боа-констрикторъ! Слонъ!

Таннеръ. Лицемрка.

Аннъ спокойна. Должна быть ею ради моего будущаго мужа.

Таннеръ. Ради меня? поправляется, Я хочу сказать, ради него.

Аннъ по замчаетъ, что онъ поправился. Да, ради васъ. Вамъ гораздо лучше, жениться на такой женщин, которую вы зовете лицемркой. Женщины-нелицемрки носятъ раціональное платье, нарываются на всякія оскорбленія, ввязываются во всякія бурныя исторіи, втягиваютъ въ нихъ своихъ мужей. И т живутъ въ постоянномъ страх какихъ-нибудь осложненій. Неужели вы не предпочитаете жену, на которую можете положиться?

Таннеръ. Нтъ, тысячу разъ нтъ! Эти бурныя исторіи — стихія революціонера. Людей чистятъ, какъ горшки изъ-подъ молока, тмъ, что ихъ выпариваютъ кипяткомъ.

Аннъ. Холодная вода такъ же полезна. Она здорова.

Таннеръ съ отчаяніемъ. О, вы находчивы. Въ послдній моментъ сила жизни одаряетъ васъ всякими качествами. Что жъ, и я могу быть лицемромъ. Вашъ отецъ въ своемъ завщаніи назначилъ меня вашимъ попечителемъ, но не вашимъ женихомъ. Я оправдаю оказанное мн довріе.

Аннъ обольстительнымъ тономъ. Прежде чмъ составить завщаніе, отецъ спросилъ меня, кого бы я хотла имть своимъ попечителемъ, и я выбрала васъ.

Таннеръ. Значитъ, это было ваше желаніе, значитъ западня была поставлена съ самаго начала?

Аннъ собираетъ яс силы своихъ чаръ. Съ самаго начала… съ дтства… для насъ обоихъ… поставила ее сила жизни.

Таннеръ. Я не женюсь на васъ. Не женюсь!

Аннъ. О, женитесь, женитесь!

Таннеръ. А я говорю вамъ — нтъ, нтъ, нтъ!

Аннъ. А я говорю — да, да, да!

Таннеръ. Нтъ!

Аннъ ласково, умоляюще, почти вн себя. Да, да.

Ганнеръ пораженъ, точно слышитъ отзвукъ того, что когда-то было. Какъ будто когда-то все это ужъ было со мной Мы не спимъ?

Аннъ вдругъ лишилась своей храбрости, со страхомъ, котораго не уметъ скрыть. Нтъ, мы проснулись и вы сказали:, нтъ. Все кончено.

Таннеръ грубо. То-есть что?

Аннъ. Я ошиблась. Вы не любите меня.

Таннеръ обнимаетъ ое. Нтъ, неправда: люблю. См. ла жизни зачаровала меня. Когда я обнимаю васъ, точно весь міръ держу я въ своихъ объятіяхъ. Но я борюсь за свою свободу, за свою честь, за самого себя, единаго и недлимаго.

Аннъ. Ваше счастіе стоитъ всего этого.

Таннеръ. Вы отдали бы за счастіе свободу, честь, себя?

Аннъ. Для меня это не будетъ счастіемъ. Можетъ быть смертью.

Таннеръ стонетъ. О, объятія сжимаютъ меня. О, какъ эти когти впились въ меня и терзаютъ. Что вы разбудили во мн? Разв есть сердце отца, какъ есть сердце матери?

Аннъ. Будьте осторожне, Жакъ: если кто-нибудь застанетъ насъ такъ, вамъ придется жениться.

Таннеръ. Если бы мы оба стояли у края пропасти, я бы крпко сжалъ васъ въ своихъ объятіяхъ и бросился въ нее.

Аннъ вся трепещетъ, все боле и боле слабетъ отъ волненія. Жакъ, пустите. Я была безстрашна… Но это длилось дольше, чмъ я думала. Пустите меня, я не могу вынести.

Таннеръ. И я не могу. Пусть это убьетъ насъ.

Аннъ. Да, мн все равно. Силы мои истощились. Мн все равно. Кажется, я лишусь чувствъ.

Въ этотъ моментъ изъ виллы выходятъ Віолетта и Октавій и миссъ Уайтфильдъ, которая накинула на себя шаль. Въ то же время входятъ въ калитку Мэлонъ и Рамсденъ, за ними Мендоза и Стракеръ. Таннеръ сконфуженный оставляетъ Аннъ, она прижимаетъ руки ко лбу, почти въ обморок,

Мэлонъ. Посмотрите, съ Леди что-то случилось.

Рамсденъ. Что такое?

Віолетта подбгаетъ къ Аннъ и Таннеру. Ты больна?

Аннъ длаетъ надъ собою чрезвычайное усиліе. Я дала Жаку слово выйти за него замужъ. Лишается чувствъ, Віолетта опускается передъ ней на колни и гладитъ ея руку. Таннеръ беретъ другую ея руку и старается приподнять ея голову. Октавій подходитъ къ Віолетт, чтобы помочь ей, но не знаетъ, что длать. Миссъ Уайтфильдъ бжитъ назадъ къ вилл. Октавій, Мэлонъ и Рамсденъ подбгаютъ къ Аннъ, окружаютъ ее, хотятъ помочь. Стракеръ подходить къ ногамъ Аннъ, Мендоза къ ея голов, оба — совершенно не растерялись.

Стракеръ. Леди и джентельмены, не нужно тсниться вокругъ нея, ей нуженъ воздухъ, какъ можно больше воздуха. Позвольте, господа, мелокъ и Рамсденъ позволяютъ ему тихо оттснить себя отъ Аннъ и черезъ лужайку уходятъ въ садъ, гд присоединяется къ нимъ Октавій, убдившись, что ничего не можетъ сдлать. Стракеръ идетъ за ними, но на минуту останавливается, чтобы дать совтъ Таннеру. Не подымайте ей головы, мистеръ Таннеръ, пусть лежитъ низко, чтобы къ ней опять прилила кровь.

Мендоза. Онъ правъ, мистеръ Таннеръ, положитесь на благодатный воздухъ Сіерры. Онъ деликатно отходить къ ступенямъ, ведущимъ въ садъ.

Таннеръ всталъ. У васъ лучшія познанія по физіологіи, Генри. Отходитъ къ углу лужайки, Октавій тотчасъ же подбгаетъ къ нему.

Тэви тихо Таннеру, пожимая его руку. Жакъ, будьте очень-очень счастливы.

Таннеръ тихо Тэви. Я никогда не просилъ ея руки. Это была западня. Идетъ въ садъ, Октавій остается на мст ошеломленный.

Мендоза идетъ навстрчу миссъ Уайтфильдъ, которая вышла изъ виллы съ рюмкой водки. Это что такое, мадамъ? Верстъ у нея стаканъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Немного водки.

Мендоза. Ничего не можетъ быть вредне для нея. Позвольте мн. Выпиваетъ. Положитесь на благодатный, воздухъ Сіерры.

На мгновеніе вс забываютъ про Аннъ и смотрятъ на Мендозу.

Аннъ на ухо Віолетт, обнявъ ее. Скажи, сказалъ Жакъ что-нибудь, когда я упала въ обморокъ?

Віолетта. Нтъ.

Аннъ. А! Со вздохомъ облегченія опять падаетъ въ обморокъ.

Миссъ Уайтфильдъ. Ахъ, она опять лишилась чувствъ.

Вс готовы снова броситься къ ней, но Мендоза останавливаетъ ихъ угрожающимъ жестомъ.

Аннъ. Нтъ, это не обморокъ, это отъ счастія.

Таннеръ вдругъ ршительно подходитъ къ ней и беретъ у Віолетты руку Аннъ, чтобы пощупать пульсъ. Пульсъ у нея совсмъ полный! Ну, встаньте. Какая глупость! Встаньте же. Поднимаетъ ее.

Аннъ. Да, я опять чувствую себя сильной. Но все-таки Жакъ, вы чуть не убили меня.

Мэлонъ. Грубый женихъ, а? Но, миссъ Уайтфильдъ,— это — самые лучшіе женихи. Поздравляю мистера Таннера и надюсь, что вы оба будете частыми гостями въ аббатств.

Аннъ. Благодарю васъ. Идетъ мимо Мэлона и Октавія. Рики-Тики-Тэви, поздравьте меня. Шопотомъ. Пролейте за меня послднія слезы.

Тэви твердо. Не надо больше слезъ. Я счастливъ нашимъ счастіемъ. И я врю въ васъ, несмотря ни на что.

Рамсденъ подходитъ къ Мэлону и Таннеру. Вы — счастливый человкъ, Жакъ Таннеръ, я завидую вамъ.

Мендоза подходитъ къ Таннеру и Віолетт. Сэръ, въ жизни бываютъ дв трагедіи. Одна — въ томъ, что не исполняются желанія сердца, другая въ томъ, что они исполняются. Первая трагедія моя, вторая — ваша, сэръ.

Таннеръ. Мистеръ Мендоза, у меня нтъ желаній сердца. Рамсденъ, вамъ очень легко называть меня счастливымъ человкомъ: вы только зритель въ жизни, а я — одно изъ главныхъ дйствующихъ лицъ. Я знаю лучше, что такое счастіе, Аннъ. Перестаньте обольщать Тэви и пойдите ко мн.

Аннъ, исполняя его желаніе. Вы — нелпый человкъ Жакъ. Беретъ руку, которую онъ ей предложилъ.

Таннеръ продолжаетъ. Торжественно заявляю: нтъ, я не счастливый человкъ. У Аннъ сейчасъ видъ счастливый, но и она только тріумфаторша, побдительница. Это — не счастіе, но та цна, за которую сильные люди продаютъ свое счастіе. Сегодня мы оба отреклись отъ счастія, отреклись отъ. свободы, покоя, отреклись отъ романтической возможности невдомаго будущаго ради заботъ о хозяйств и семь. Прошу, чтобы никто не воспользовался этимъ случаемъ для опьяненія и не говорилъ глупыхъ спичей, грубыхъ шутокъ на мой счетъ. Мы хотимъ устроить мой домъ по своему вкусу. И я заявляю: семь или восемь дорожныхъ часовъ, четыре или пять сундуковъ съ багажомъ, салатникъ, приборъ для рыбы и мяса, Тениссона въ дорогомъ переплет и вс другіе подарки, которыми вы готовы засыпать насъ, все это будетъ немедленно продано, и вся выручка будетъ обращена на распространеніе ‘Руководства для революціонера’. Внчаніе будетъ имть мсто черезъ три дня посл нашего возвратившись въ Англію. По особому разршенію, въ канцеляріи суперъ-интенданта округа въ присутствіи моего адвоката и его письмоводителя, которые какъ и его кліенты будутъ въ обычномъ уличномъ костюм…

Віолетта съ сильнымъ убжденіемъ. Вы грубое животное, Жакъ.

Аннъ смотритъ на него съ нжною гордостью я подаетъ ему руку. Не слушай ее, дорогой, говори дальше.

Таннеръ. Я продолжаю!

Вс смются.