НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ I.
I.
ЧАЦКІЙ.
I.
ЧАЦКІЙ.
Чацкий, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Въ 1823 году написана и вскор начала ходить по рукамъ и распространяться въ тысячахъ списковъ комедія ‘Горе отъ ума’, ‘сочиненіе господина Грибодова’, какъ гласитъ лежащая передъ нами рукопись того времени. Необыкновенный успхъ произведенія и то обстоятельство, что оно до сихъ поръ, спустя полстолтія отъ своего появленія, еще во многомъ отражаетъ не только прошлое, но и современное намъ общество, свидтельствуютъ о ея жизненной правд и мткости. Мы не имемъ намренія входить въ литературную оцнку какъ этого, такъ и другихъ произведеніи, которыми будемъ пользоваться. Но должны замтить, что ‘Горе отъ ума’ иметъ еще одну заслугу, о которой не упоминаетъ критика, — заcлугу особенно важную въ вопрос, котораго мы касаемся: въ ней впервые, въ лиц Чацкаго, выведенъ представитель своего времени. Она не только рисуетъ великолпнйшую сатиру на современное общество, но и выводитъ положительный типъ представителя идей и стремленій общества, къ которому авторъ относится не только безъ насмшки, но и съ сочувствіемъ, кром того она намекаетъ на лучшее движеніе въ обществ.
У насъ, съ легкой руки Блинскаго, утвердилось мнніе, что Чацкій лицо выдуманное, не жизненное. Блинскій съ эстетической точки зрнія былъ недоволенъ и всмъ произведеніемъ Грибодова. ‘Художественное произведеніе (говоритъ онъ) есть само по себ цль и вн себя цли не иметъ, а авторъ ‘Горе отъ ума’ явно иметъ цль — осмять современное общество въ злой сатир и комедію избралъ для этого средствомъ. Оттого-то и ея дйствующія лица такъ явно и такъ часто проговариваются противъ себя, говоря языкомъ автора, а не своимъ собственнымъ, оттого-то и самъ Чацкій какой-то образъ безъ лица, призракъ, фантомъ, что-то небывалое и неестественное…’
‘Горе отъ ума’ сатира, а не комедія — сатира же не можетъ быть художественнымъ произведеніемъ’, говоритъ дале Блинскій. ‘Въ этомъ отношеніи ‘Горе отъ ума’, въ его цломъ, есть какое-то уродливое зданіе, ничтожное по своему назначенію, какъ напримръ сарай, но зданіе построенное изъ драгоцннаго паросскаго мрамора, съ золотыми украшеніями’.
Не будемъ опровергать мннія, сослужившаго столь великую службу, незабвеннаго критика, особенно его мннія 40 годовъ. Наши понятія съ тхъ поръ много измнились, упростились и расширились.
Намъ уже нтъ дла до того — комедія ли такое-то произведеніе или только сатира, боле она художественна, или мене художественна и можетъ ли сатира считаться художественнымъ произведеніемъ, или она принадлежитъ къ разряду вымысловъ, ‘ничтожныхъ по своему назначенію’. Мы все гонимъ подъ одну мру и видимъ во всемъ одну цль. Мы мримъ этою мрою не только такія близкія и однородныя вещи, какъ комедію и сатиру, но и вс дла рукъ и головъ человческихъ, къ какому бы роду дятельности они ни принадлежали. Мы дошли, наконецъ, до такого смиренія и самосознанія, что считаемъ сараи (и еще самые обыкновенные, деревянные сараи, а не изъ паросскаго мрамора) боле пригодными для иного экономическаго и нравственнаго положенія страны, нежели великолпные, раззолоченные дворцы. Пусть люди съ великими средствами и талантами строятъ и дворцы, пусть Шекспиръ, Пушкинъ, Гоголь будутъ объективны и предоставятъ критик или собственному сознанію читателя длать изъ своихъ произведеній окончательные выводы, пусть другіе захотятъ сами быть выразителями своихъ идей и изберутъ цлью боле близкіе и современные вопросы: — одни другимъ не мшаютъ. Жизнь широка, нуждъ и недостатковъ въ ней еще бездна и всякому, кто несетъ свой камень для общаго зданія, будетъ мсто, и всякій длаетъ благое дло. Вся суть въ томъ, чтобы одинъ не мшалъ другому и служилъ дйствительную службу. Вс тормозители и свтогасители тоже желаютъ приносить общую пользу и вполн убждены, что приносятъ ее, — слдовательно все дло въ умньи и знаніи. Даже одни и т же люди, проникнутые одною и тою же цлью, бываютъ полезны или вредны, смотря потому — берутся-ли они за дло по своимъ средствамъ, т. е. сил, способности и умственному развитію, или наоборотъ. Такъ, Гоголь пока былъ, говоря языкомъ покойныхъ философовъ, объективенъ, пока не задавался задачей проповдника и поучителя, былъ великимъ проповдникомъ и поучителенъ, а какъ сталъ субъективенъ и взялся за дло несвойственное его таланту и умственному развитію, такъ и упалъ прямо въ грязь. Поэтому очень можетъ быть, что Грибодовъ врно угадалъ свои силы и способности и хотлъ именно написать сатиру и вмст въ лиц Чацкаго вывести собственный идеалъ, высказать собственныя мысли. Отъ этого-то, можетъ быть, его произведеніе и осталось велико, вопреки художественной цлости и именно вопреки ей знается до сихъ поръ всми наизусть.
Мы не считаемъ Чацкаго лицомъ выдуманнымъ. Вс лица, устами которыхъ авторы хотятъ высказать собственныя мысли, лица ими излюбленныя, представляющія одинъ, такъ сказать, образцовый складъ мнній и дйствій — вс страдаютъ нкоторой долей выдуманности и недолговчности. Такова участь нетолько литературныхъ типовъ, но и людей ‘не отъ міра сего’, слишкомъ хорошихъ для нашей юдоли плача. Не умираютъ-ли (если уже не умерли) для современнаго большинства вс идеальные герои Шиллера — этого ультраидеалиста? Отъ этого-то титанъ вымысла, Шекспиръ, и не брался за подобныя лица и во всей галлере созданныхъ имъ образовъ, является безукоризненнымъ лицомъ разв одинъ маркизъ Поза, да и тотъ остался для насъ не образцомъ для подражанія, а типомъ наивнаго, непригоднаго для жизни, благородства.
Не говоря о томъ, что мы видли на сцен московскаго театра и особенно въ двухъ благотворительныхъ спектакляхъ, данныхъ любителями въ Петербург, лтъ девять назадъ, типъ весьма живаго Чацкаго,— мы, если припомнимъ эпоху, въ которую онъ сложился въ голов автора, найдемъ, что молодой человкъ того времени, особенно такой молодой человкъ, котораго возможно было только попытаться вывести въ современной ему печати особенно со стороны автора, находящагося на служб,— именно такимъ и долженъ былъ выйти какъ Чацкій. Но для насъ не составляетъ важности, жизненъ или нтъ вымыселъ Чацкаго и если мы допустимъ, что Грибодовъ просто хотлъ высказать въ немъ свои мысли, то и въ такомъ случа онъ намъ одинаково сослужитъ свою службу, ибо взглядъ просвщеннаго человка того времени, критически и независимо (насколько было возможно) отнесшагося къ строю окружающаго его общества,— иметъ точно такое значеніе, какъ и мннія, высказанныя героемъ. Посмотримъ же, что онъ поразскажетъ намъ о своемъ времени.
Прежде нежели Чацкій прямо съ дороги появляется передъ своей возлюбленной, мы уже составляемъ себ о немъ нкоторое понятіе изъ разговора Софьи съ своей горничной.
Но будь военный, будь онъ статскій,
Кто такъ чувствитиленъ и веселъ и остеръ,
Какъ Александръ Андреичъ Чацкій?
замчаетъ Лиза. Можетъ быть передъ выздомъ за границу, Чацкій, очень молоденькій и уже влюбленный, дйствительно могъ показаться горничной очень чувствительнымъ когда
слезами обливался —
Я помню — бдный онъ, какъ съ вами (Софьей) разставался.
Но по возвращеніи мы видимъ Чацкаго пылкимъ, впечатлительнымъ, взыскательнымъ, но не особенно чувствительнымъ. Умная барышня рисуетъ его врне. Оправдывая свою короткость съ Чацкимъ дтскою дружбой, она говоритъ, что онъ, какъ мальчикъ, бывшій подъ опекою ея отца, жилъ въ ихъ дом. Потомъ
Онъ съхалъ, ужъ у насъ ему казалось скучно
И рдко посщалъ нашъ домъ,—
и мы охотно этому вримъ, зная, въ какой степени образъ жизни и мннія почтеннаго Павла Аанасьевича Фамусова могли нравиться бойкому, умному и живому мальчику. Но мальчикъ возмужалъ, дтская дружба переродилась въ молодое и боле нжное чувство, Чацкій опять является въ домъ
влюбленнымъ,
Взыскательнымъ и огорченнымъ,—
и вотъ, подруга его дтства, сформировавшаяся между тмъ въ типичную московскую барышню, находитъ, что Чацкій
Остеръ, уменъ, краснорчивъ,
Въ друзьяхъ особенно счастливъ.
Вотъ объ себ задумалъ онъ высоко,
Охота странствовать напала на него….
— и, съ взглядомъ на жизнь истинно московской барышни того времени, замчаетъ:
Ахъ! Если любитъ кто кого
Зачмъ ума искать и здить далеко!
И дйствительно! Чтобы быть мужемъ какой нибудь Софьи Павловны и удовлетворять ея требованіямъ, не зачмъ далеко ходить и не только совершенно излишне искать ума, но даже нужно утратить и ту малую толику его которою, награждаетъ природа всякаго средней руки человка. Доказательство налицо: стоитъ припомнить бднаго Платона Михайловича Горича, котораго заботливая супруга такъ бережетъ отъ простуды. Но о московскихъ барышняхъ и ихъ любви мы будемъ говорить въ стать о героиняхъ, а теперь возвращаемся къ Чацкому.
И такъ Чацкій остеръ, краснорчивъ и (замтимъ) ‘въ друзьяхъ особенно счастливъ’ — черта весьма характеристичная, особенно когда сблизить ее съ его краснорчіемъ и тмъ обстоятельствомъ, что ‘о себ задумалъ онъ высоко’. Изъ этого отзыва обрисовывается передъ нами пылкій и умный молодой человкъ, имющій кругъ своихъ поклонниковъ, но неудовлетворившійся этимъ поклоненіемъ и отправляющійся не прокатиться только по Европ, а узжающій надолго, чтобы ‘искать ума’, какъ говоритъ Софья Павловна т. е. учиться, ибо и Софьямъ Павловнамъ извстно, что ни на иностранныхъ шоссе, ни на нашихъ проселкахъ умъ не валяется и набраться его не такъ-то легко.
Касательно того, что длалъ Чацкій за границей, свдніи мало. Лиза слышала, что
Лчился, говоритъ, на кислыхъ онъ водахъ
Не отъ болзни — чай отъ скуки, повольне.
Фамусовъ въ негодованіи говоритъ:
Вотъ рыскаютъ, по свту, бьютъ баклуши,
Воротятся — отъ нихъ порядка жди!..
Можетъ быть было всего по немногу, вроятно Чацкій страдалъ и легкими признаками всероссійской дворянской болзни — скуки — и баклуши билъ и жилъ за границей потому, что тамъ повольне. Но онъ воротился не скучающимъ и разочарованнымъ, а пылкимъ молодымъ человкомъ, хоть не глубокаго, но честнаго и независимаго взгляда, человкомъ острымъ какъ бритва и хлесткимъ какъ бичъ, однимъ изъ тхъ молодыхъ людей, которыхъ Фамусовы всхъ временъ (отнюдь не исключая и годовъ отъ P. X. тысяча восемьсотъ семидесятыхъ) не знаютъ какъ и обозвать: ‘карбонаріями’ опасными развратными людьми, проповдывающими вольность и непризнающими властей, которымъ слдовало бы строжайше запретитъ, ‘на выстрлъ подъзжать къ столицамъ’ однимъ словомъ нигилистами или пожалуй, ‘энгилистами’, какъ выразился нкій современный намъ, дослужившійся до генераловъ полковникъ Скалозубъ.
Блинскій врно замтилъ, что Чацкій недовольно и не глубоко любилъ. ‘Какое это чувство, какая любовь, какая ревность: буря въ стакан воды’! восклицаетъ онъ’. ‘И на чемъ основана его любовь къ Софь?— продолжаетъ онъ: любовь есть взаимное гармоническое разумніе двухъ родственныхъ душъ въ сферахъ общей жизни, въ сферахъ истиннаго, благаго, прекраснаго…’ Изволите видть, что такое ‘настоящая любовь’! Но не говоря о томъ, что требованіе подобной любви отъ свтскаго молодаго человка есть требованіе, по нашему мннію, притязательное, Чацкій, напротивъ, тмъ намъ и дорогъ, что онъ плохо любитъ, что любовь не составляетъ для него всей цли жизни и Грибодовъ именно тмъ и сослужилъ великую службу, что хотлъ нарисовать намъ и нарисовалъ наше тогдашнее общество съ его тогдашними молодыми людьми, а вовсе не одну любовную драму. Пусть великіе Шекспиры рисуютъ великія чувства: они и создадутъ Ромео, а если за эту задачу примутся другіе, то и выйдутъ Кукольниковскіе Санназары и тому подобные художники, которыхъ и имена едва остаются въ памяти даже у книжниковъ. Грибодовъ рисуетъ намъ влюбленнаго свтскаго и образованнаго молодаго человка того времени и рисуетъ вполн врно. Любовь есть такого рода чувство, что она и у свтскаго человка можетъ проявляться боле глубоко и серьезно чмъ у Чацкаго, но это ужъ прямо зависитъ отъ характера и темперамента. Чацкій въ этомъ случа совершенно вренъ себ, т. е. тому Чацкому, котораго вывелъ Грибодовъ, а не тому Чацкому, какого Блинскому или кому другому хотлось бы видть. По темпераменту и характеру Чацкій любитъ пылко, нетерпливо, можетъ быть не глубоко, но для насъ важна та черта, что любовь этого героя своего времени не составляетъ для него всего, что онъ не занятъ одною ею, не спеціалистъ по любовной части, какихъ мы множество видимъ въ эпоху, слдующую за Чацкимъ. Среди радостей и неудачъ встрчи, ему припоминаются старыя и бросаются въ глаза новыя уродливости окружающаго его общества, онъ не млетъ и не тоскуетъ, не ноетъ и не надодаетъ намъ своимъ чувствомъ. Это чувство только проглядываетъ въ разсянности, съ которой слушаетъ Чацкій Фамусова, въ его замчаніяхъ о красот, въ его заботахъ о здоровьи Софьи, которыми онъ сердитъ старика, когда тотъ, увренный, что у Чацкаго
готово
Собранье важное встей
съ московскимъ любопытствомъ жаждетъ ихъ услышать. Нтъ! Чацкій, несмотря на свою любовь, не поглощенъ ею. Эта любовь не закрыла отъ него темныхъ сторонъ, недостатковъ и пороковъ современнаго общества. Онъ остритъ надъ отцомъ Софьи, про котораго только и можно сказать, что онъ
англійскаго клоба
Старинный врный членъ до гроба,
и надъ тетушкой ея
Все двушкой Минервой,
Все фрейлиной Екатерины первой,
Воспитанницъ и мосекъ цлый домъ…
и надъ тмъ, котораго онъ называетъ:
наше солнышко, нашъ кладъ,
На лбу написано: ‘театръ и маскарадъ’,
Домъ зеленью раскрашенъ въ вид рощи,
Самъ толстъ, его артисты тощи.
Онъ подсмивается надъ воспитаньемъ:
Что нын? также какъ издревле,
Хлопочите набирать учителей полки,
Числомъ поболе, цною подешевле,
Не то чтобы въ наукахъ далеки…
ибо иностранцевъ
Въ Россіи, подъ великимъ штрафомъ,
Намъ каждаго признать велятъ
Историкомъ и географомъ.
Смется и надъ извстною смсью языковъ, изъ которыхъ однако, какъ замтила ему Лиза, мудрено
Одинъ скроить какъ вашъ.
Чацкій шутитъ, остритъ и смется зло и мтко при первой же встрч. Но невниманье Софьи, пошлость старыхъ, знакомыхъ ему сужденій, подловатостъ. и вся та грязь и дрянь, отъ которыхъ онъ было отвыкъ за границей — снова нахлынули на Чацкаго: онъ возмущенъ, желчь его поднимается и онъ уже не смется, а какъ кнутомъ начинаетъ бичевать эту подлость, это чванство вмст съ лакействомъ, которые
Кому нужда — тмъ спсь, лежи они въ пыли,
А тмъ, кто выше лесть какъ кружево плели,
Все подъ личною усердія къ царю.
Онъ идетъ дале, онъ хлещетъ уже не общечеловческіе недостатки, какъ напр. снизходительность и даже зависть общества къ людямъ, достигающимъ повышенія и разныхъ земныхъ благъ подлостями — нтъ! отъ него не укрылся и тотъ
Несторъ негодяевъ знатныхъ,
Толпою окруженный слугъ,
который на этихъ преданныхъ и не разъ спасавшихъ его во время оргій и драки слугъ
‘Вдругъ вымнялъ борзыя три собаки!’
Не укрылся отъ него также и тотъ, который для своихъ барскихъ затй,
‘На крпостной балетъ созвалъ на многихъ фурахъ:
‘Отъ матерей, отцовъ отторженныхъ дтей.
И Чацкій, Чацкій свтскій блестящій молодой человкъ своего времени — является уже негодующимъ на общественные недостатки, ораторомъ, бичующимъ не только эти недостатки, но задвающимъ уже такіе вопросы, какъ зло крпостнаго права!
Умъ Чацкаго боле остеръ и блестящъ, нежели глубокъ, сатира его не всегда бьетъ куда слдуетъ и онъ слишкомъ много придалъ значенія французикамъ изъ Бордо, на немъ самомъ какъ и на всемъ имъ изображаемомъ обществ если и не отъ головы до пятокъ, то лежитъ таки-своя доля московскаго отпечатка. Въ Чацкомъ уже проглядываетъ будущій славянофилъ — за что ему досталось отъ Блинскаго: онъ бранитъ наше поклоненіе всему иноземному, европейскую одежду, бритье подбородка, хотя надобно принять въ соображеніе, что онъ желаетъ
Чтобъ истребилъ Господь несчастный этотъ духъ
Пустаго, рабскаго, слпаго подражанья,—
и нельзя съ нимъ не согласиться, что подражанье рабское и слпое, безъ поврки и критики, дйствительно приноситъ мало пользы. Точно также можно допустить, что Петру Великому при начатой имъ всеобщей ломк, прежде всего, можетъ быть, нужно било начать съ самой наружности, но что дйствительно нтъ особенной красоты и удобства въ этой собственно одежд, въ которой
Хвостъ сзади, спереди какой-то чудной выемъ
Разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ,
и что скобленіе подбородковъ и всего лица не приноситъ ни особыхъ удобствъ, ни содйствуетъ общественному развитію, а разв только служитъ для нкоторыхъ наблюдательныхъ особъ наружнымъ признакомъ благоугодливости и смиренномудрія. Даже самая, кажущаяся, многимъ неумстною, проповдь Чацкаго въ гостиной и особенно на балу (‘этихъ въ немъ особенностей бездна’) все таже печать Москвы того времени, въ которой дйствительно онъ могъ сказать:
Я страненъ, а не страненъ кто-жъ?
Но для насъ не важно, глубокъ ли Чацкій или нтъ, страненъ ли онъ или естественъ, для насъ важенъ фактъ, что въ московскомъ обществ того времени (до 1823 года) являлись молодые, имющіе своихъ поклонниковъ, люди, которые негодовали на современные пороки и (что особенно замчательно) негодовали громко, которые возставали противъ крпостнаго права, которые съ отрадной увренностью говорили:
Нтъ, нын свтъ ужъ не таковъ!
Вольне всякій дышетъ,—
и съ надеждой смотрли въ будущее. Это фактъ знаменательный! Да и одинъ ли Чацкій? Изъ ‘Горя отъ ума’, среди ея сатиры, среди всей грязи и тьмы ею изображаемой, какъ свтлые лучи проглядываютъ другія черты лицъ, которыя намекаютъ на иной зачинающійся уже мірокъ, на иные хотя рдкіе, но отрадные всходы. Припомнимъ, что двоюродный братъ такого неколебимаго столба, какъ полковникъ Скалозубъ, человкъ, который благодаря ему ‘выгодъ тьму по служб получилъ’ и отличался съ нимъ ‘въ тридцатомъ егерскомъ, а посл сорокъ пятомъ’, несмотря на всю эту обстановку гд-то ‘набрался какихъ то новыхъ правилъ’
Чинъ слдовалъ ему — онъ службу вдругъ оставилъ
Въ деревн книги сталъ читать!…
А этотъ молодой человкъ, который, какъ говоритъ княгиня Тугоуховская,
Хоть сейчасъ въ аптеку въ подмастерьи,
Отъ женщинъ бгаетъ и даже отъ меня,
Чиновъ не хочетъ знать: онъ химикъ, онъ ботаникъ,
Князь Федоръ — мой племянникъ,
Мало того, даже такой человкъ какъ Репетпловъ этотъ флюгеръ, на которомъ отражается малйшее дуновеніе какого бы свойства оно ни было, и тотъ уже толкуетъ о пропаганд, о недовольныхъ, о тайныхъ обществахъ, о броженіи даже въ стнахъ англійскаго клуба, гд захотятъ рчи
о камерахъ присяжныхъ,
О Байрон и о матеріяхъ важныхъ.
Этотъ Репетиловъ, едва увидалъ Чацкаго, уже поклонялся ему какъ новому и сильному человку и сталъ обожать его,— и это обожанье, эта жадность, съ которой онъ на него набрасывается, доказываютъ намъ, что Чацкій лицо свжее, лицо имющее значеніе въ будущемъ. Потому что, надо отдать имъ эту справедливость, Репетиловы какъ клопы тотчасъ чуютъ свжихъ людей и немедленно пристаютъ къ ихъ хвосту.
Наконецъ, мы знаемъ и причины этого новаго движенія:
Ученье, вотъ чума, ученость вотъ причина,
Что нынче пуще чмъ когда
Безумныхъ развелось людей и длъ и мнній,
восклицаетъ Фамусовъ. А мы знаемъ, какіе люди и мннія ‘безумны’ въ глазахъ почтеннйшаго Павла Аанасьевича.
И впрямь съума сойдешь отъ этихъ отъ однихъ,
Отъ пансіоновъ, школъ, лицеевъ — какъ бишь ихъ!—
Да отъ ландкарточныхъ взаимныхъ обученій,
подтверждаетъ Хлестова. А княгиня Тугоуховская нашла и самый источникъ зла
. . . . . . . въ Петербург институтъ
Пе-да-го-ги-ческій (такъ кажется зовутъ),
Тамъ упражняются въ расколахъ и безврьи:
тотъ самый институтъ, прибавимъ мы, чтобы разъяснить гнвъ уважаемой княгини, изъ котораго вышелъ бгающій отъ нея, вышеупомянутый химикъ и ботаникъ князь Федоръ, ей племянникъ.
И вотъ, передъ нами сквозь улыбку насмшки и бичь сатиры, среди невжества, подлости, лганья и угодливости, просвчиваетъ иной уголокъ, гд заводятся школы, гд не гоняются за чинами и учатся, гд негодуютъ и надятся, толкуютъ обо всемъ, пропагандируютъ свои идеи и съ увренностью смотрятъ въ будущее. Если полковники Скалозубы и приносятъ радостную всть, такъ полно и печально сбывшуюся впослдствіи:
Я васъ обрадую — всеобщая молва,
Что есть проектъ на счетъ лицеевъ, школъ, гимназій:
Тамъ будутъ лишь учить по нашему разъ два
А книги сохранять — такъ для большихъ оказій,—
то эту всть встрчаютъ съ радостью только лица, которыя находятъ одно радикальное средство
чтобъ зло пресчь:
Собрать бы книги вс да сжечь!
И когда надъ проходившимъ передъ вами сонмомъ забавныхъ, юродивыхъ, искалченныхъ и безобразныхъ образовъ опускается занавсъ, вы вмст съ грустью и смхомъ выносите убжденіе, что подъ этимъ хламомъ тллъ священный огонекъ, который при благопріятныхъ обстоятельствахъ могъ бы пережечь и очистить весь старый мусоръ. Если самъ Чацкій, несмотря на свои недостатки, возбудилъ въ васъ сочувствіе къ себ, то вы не отчаиваетесь за него: вы знаете, что онъ не будетъ томиться отъ скуки, не подетъ какъ Печоринъ умирать отъ нечего длать въ Персію (глупе ужъ врядъ ли что можно придумать), вы предчувствуете, что если онъ и не найдетъ мстечка ‘гд оскорбленному есть сердцу уголокъ’, то будетъ искать его не въ любви только какой нибудь новой Софьи Павловны, а въ чемъ нибудь поглубже: что онъ можетъ быть будетъ членомъ общества всемірнаго благоденствія, можетъ быть страсти увлекутъ его глубже и онъ умретъ гд нибудь въ дали отъ своей родной Москвы и. вовсе не на запад — но все-таки вы знаете, что этотъ человкъ умеръ-ли онъ или живъ досел, но жилъ не даромъ, много или мало сдлать, но не безплодно навозилъ землю, и что внуки этого горячаго человка и перваго пропагандиста вспомнятъ его съ сочувствіемъ.