БУДНИ.
БУДНИ.
(Разсказъ о похожденіяхъ эмигранта Лойтера).
I.
II.
——
III.
IV.
V.
VI.
——
VII.
Будни, Иткин Семен Григорьевич, Год: 1911
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Ицхокъ Лойтеръ, какъ многіе въ то время, ршилъ ухать за-границу. Въ дорогу онъ собирался долго, и когда знакомые справлялись о дн отъзда, Лойтеръ грустно-шутливымъ голосомъ отвчалъ:
— Что я могу сказать? Мое недвижимое имущество на кладбищ, а движимое… Октябрь — осенній мсяцъ, осенью сильные втры, и, вотъ, октябрьскимъ втромъ мою рыбную лавчонку, мебель, перины занесло къ добрымъ сосдямъ.
— Когда же вы все-таки дете?
— Жена писала въ Америку своему брату, и мы уже три мсяца ждемъ… У меня самого денегъ немного.. Но если деньги даже будутъ… таки трудно ухать… семья… родной уголокъ… Человкъ глупъ… Отца били немного раньше, меня — немного позже, а разстаться нелегко… Сердце ничего не хочетъ знать и просто-на-просто болитъ.
Хаимъ ІІІкробъ, старый знакомый Лойтера, не разъ говорилъ ему:
— Оставьте… Ничего вы отъ брата не получите… Въ Америк о другихъ не думаютъ. И почему Америка? Вотъ мой сынъ въ Амстердам и не жалуется. Вс въ Америку. Кончится тмъ, что перестанутъ впускать… И уже не впускаютъ… Позжайте съ нами.
— Вдругъ въ Амстердамъ! У меня тамъ нтъ никого.
— Вотъ въ вашей Америк таки нтъ ни отца, ни матери… каждый живетъ для себя… Мой Давидъ же въ Амстердам… Что значитъ никого нтъ!
Лойтеръ не соглашался и все ждалъ отвта.
Шкробы ухали.
Въ тотъ же вечеръ отъ брата получилось письмо. Братъ писалъ, что помочь не можетъ, уврялъ, что въ Америк очень плохо и даже приходится голодать.
— Ну, такъ Шкробъ не былъ правъ?— воскликнула жена Ицхока.
— Она еще говоритъ! Ты же сама не хотла…
— Я не хотла?
— Мы оба умны.
— Такъ и сказалъ бы.
На другой день Лойтеръ ухалъ, моля Бога, чтобы удалось догнать Шкроба.
Пограничные единоврцы, такъ называемые агенты, продолжали дло октябрскаго втра, и Ицхокъ, когда перешелъ границу, благодарилъ небо, что хоть не все отняли’.
— Lemberg… umsteigen… Krakau…
Кондукторъ проговорилъ неразборчиво и, не останавливаясь, прошелъ въ слдующее отдленіе.
— Что онъ сказалъ?— въ безпокойств подумалъ Лойтеръ.— На-теб языкъ! Я долженъ разспросить.
Полагая, что исковерканный жаргонъ ближе къ нмецкому, Ицхокъ на дикомъ язык обраіился къ сосду:
— Что сказалъ кондукторъ?
Нмецъ не понялъ и почти утвердительно спросилъ.
— Russe?..
Лойтеръ замахалъ руками и показалъ въ ту сторону, гд, по его мннію, Россія.
— Русскій… еврей… еврей…
— Jude? Schn, schn. Wohin reisen sie denn?
Ицхокъ понялъ смутно, но приблизительно такого рода вопросъ онъ предвидлъ.
— Амстердамъ…
— Nach Amsterdam? So, so.. О, die Russen, das ist doch ein nettes Volk!
Нмецъ добродушно разсмялся и снова обратился къ Лойтеру.
— ber Krakau, nicht wahr?
Ицхокъ продолжалъ коверкать жаргонъ.
— Я не понимаю.
Нмецъ разобралъ, благодаря, главнымъ образомъ, жестамъ и мимик.
— Zeigen sie nur Ihre Fahrkarte.
— Что?
Посл долгихъ обоясненій Лойтеръ понялъ и показалъ свой билетъ.
— In Lemberg umsteigen.
— Штагнъ?..
— Den Zug wechseln.
— Цигъ… вексель?..
Въ окна вагона ударилъ яркій свтъ. Вс засуетились, и той нити, которая обыкновенно связываетъ пассажировъ, не стало. Каждый думалъ о себ.
Лембергскій вокзалъ. Свтло, шумно, суетливо.
— Тамъ звонокъ, здсь свистокъ, а онъ ушелъ пиво пить!
Отъ этихъ словъ, произнесенныхъ знакомымъ голосомъ, Лойтеръ вздрогнулъ, и когда оглянулся, то увидлъ Двойру Шкробъ, жену Хаима, кружившуюся на одномъ мст и возмущенно жестикулировавшую.
— Что такое?— обратился къ ней Ицхокъ.
— Лойтеръ… таки Лойтеръ!.. Когда онъ совсмъ пьетъ пиво! Вотъ вы и догнали… Это агенты насъ мучили лишній день…
— Вы давно здсь?
— Два часа.
— Еще долго ждать?
— Поздъ уже стоитъ.
Невдалек остановился носильщикъ. Всякій желзнодорожный служащій являлся для эмигрантовъ, какъ и для многихъ другихъ пассажировъ, чмъ-то врод магнита: притягивалъ, кружилъ вокругъ себя,— и выходило такъ, что не обратиться съ какимъ-нибудь вопросомъ, хотя бы и зная заране отвтъ, пассажиръ не могъ.
— Надо у него узнать, когда нашъ поздъ…
— Вы таки правы,— согласился Ицхокъ.
— Ну, спросите же.
Лойтеръ нершительно топтался на одномъ мст.
— Кажется, не маленькій, а боитесь простого парня,— разсмялась Двойра.
— Вамъ легко говорить…
Ицхокъ по извилистой линіи направился къ носильщику, но послдняго въ эту минуту позвали.
— Вы должны были собираться еще больше,— разсердилась Двойра.
— Скажите мн лучше, гд нашъ поздъ?
— Надо внизъ, потомъ вверхъ, потомъ… Смотрите на этого душегуба! Онъ таки пришелъ!..
— Лойтеръ, какъ я еврей, Лойтеръ! Ну, ну, какъ это случилось?
— На другой же день я выхалъ. Получилось письмо, что онъ не можетъ…
— Я завидую вамъ, что безъ жены… Охъ, съ этими женщинами хать!
— Ступай пиво пить!
— Эта Двойра меня замучитъ… Я оставилъ ее въ вагон… съ вещами… и говорю, чтобы она сидла… не уходила… а я на минуту… такъ слушайте только! Прошла одна минута… я бгу… влетаю въ вагонъ.. Гд мое золото? Нтъ моего золота! И четверть часа я ищу… А, какъ вамъ это нравится?
— Онъ еще правъ! Тамъ свистокъ, здсь звонокъ, а онъ пиво пить!
— Идемъ уже, идемъ! Отъ твоихъ штукъ у меня…
— Довольно ссориться,— вмшался Ицхокъ.— Какъ вамъ лучше нравится, ихъ языкъ?
— Что языкъ, когда кондукторъ продаетъ курятники! Просто кричитъ: штагнъ… штагнъ… {На жаргон — курятникъ.}
— Глупая моя Двойра, штагнъ у нихъ — пересадка…
— Умная голова, какъ можетъ быть штагнъ пересадка? Пересадка у нихъ совсмъ вексель…
Лойтеръ вступился за Хаима.
— Разъ поздъ у нихъ цигъ, то пересадка можетъ быть штагнъ… Почему козелъ {На жаргон — цигъ.} хорошо, а курятникъ плохо?
— А ихъ кондукторъ чего стоитъ! Вы думаете, что на голов у него фуражка? Опрокинутый пивной стаканъ и еще какой большой!
— Вы таки правы. Взять пивной стаканъ, немножечко выгнуть, немножечко вогнуть, и готово…
— Безъ пива у нихъ не начинается.
— Ой, горе мн!— внезапно вскрикнула Двойра,— Вещи!.. Уже, наврное, все украли!.. Идемте скоре… скоре!..
Пассажирскій поздъ, флегматикъ Personenzug, скоро устававшій и долго отдыхавшій на каждой станціи, плелся отъ Зальцбурга къ Бишофсгофену. Вагоны третьяго класса были, по обыкновенію, отвратительны. Людей набралась такая масса, что они казались сросшимися. О томъ, чтобы прилечь, никто и думать не смлъ. Впрочемъ, и при меньшемъ количеств пассажировъ лежатъ все равно невозможно было, потому что мста устроили только для сиднья.
Лица были блдныя, измученныя, и на нихъ тускло блестлъ какой-то сровато-желтый жирный налетъ.
Духота, пыль, сложное зловоніе.
Лойтеръ, забившись въ уголъ, боролся съ каждой частицей разбитаго тла, требовавшаго сна. Глаза были закрыты. Ицхокъ сидлъ, откинувшись и прижавъ черноволосую голову къ стн. Съ нимъ рядомъ спалъ, сидя, русскій еврей, немного косо держалъ туловище, во вс стороны совалъ носъ, собственной головой безстрашно наносилъ стн удары, но все-таки не просыпался. Онъ и жена умудрились отъ границы до Зальцбурга быть въ пути больше недли. Оба сли въ Зальцбург, попали въ то отдленіе, гд былъ Лойтеръ и Шкробы. Еврей тотчасъ же обратился къ Ицхоку.
— Васъ зовутъ Янкель, и вы изъ Пустобрюховки…
— Меня не зовутъ Янкель, и я не изъ Пустобрюховки.
— Гм… я же васъ самъ видлъ…
— Такъ меня зовутъ Гершонъ, и я изъ Красной Битоглазовки… Моя Фейга тоже оттуда…
Противъ Лойтера сидли, забывшись въ тяжеломъ полусн, Двойра и жена Гершона, послдней Хаимъ уступилъ свое мсто, а самъ находился въ сосднемъ отдленіи, гд устроился на одной изъ своихъ корзинъ. Каламбуря и смакуя, Хаимъ разсказывалъ пассажирамъ,— конечно, на изуродованномъ жаргон — какъ сынъ его, находящійся третій годъ въ Амстердам, освободился отъ военной службы. Пассажиры почти не понимали разсказчика, но не могли не смяться, слушая невроятный языкъ, на которомъ, по искреннему убжденію Хаима, онъ говорилъ ‘совсмъ какъ по-нмецки’, видя его жесты и мимику.
Лойтеръ смутно разбирался въ томъ, что говорилъ Шкробъ, изрдка улыбался, но вотъ глаза Ицхока сомкнулись, и онъ очутился на голой равнин.
Темно, втренно, холодно.
— Кто это?.. Хана… дти!
Лойтеръ вздрогнулъ правымъ плечомъ и пріоткрылъ глаза.
Все исчезло.
— Я закрою. Это очень важно. Надо узнать, въ чемъ дло. Лучше до конца.
Глаза сомкнулись, и снова прежнее.
— Такое открытое мсто… Здсь каждый можетъ напасть, каждый можетъ… Ко мн… Они погибнутъ!..
— Это же сонъ,— шепнуло гд-то сознаніе.
— Нтъ, не сонъ,— послышалось въ другомъ мст.
Лойтеръ мотнулъ головой и открылъ глаза.
— Таки сонъ,— обрадовался онъ. Но кром радости лицо его еще выражало испугъ и растерянность.
Въ Цюрих пришлось ждать позда безъ малаго три часа. Лойтеръ и его спутники сидли въ зал третьяго класса, немного мрачномъ, но очень чистомъ, и длились путевыми впечатлніями.
— Какой это народъ?— почему-то шепотомъ спросилъ Гершонъ.
— Говорятъ, что швейцарцы.
— И какъ называется страна?
— Ну, Швейцарія.
— Это у насъ ихъ сыръ,— важно вставилъ Хаимъ.— Совсмъ хорошій сыръ.
Гершонъ лукаво справился.
— А вы пробовали?
— Не сыръ, а золото… Такія большія дырки…
— А что вы пробовали: сыръ или дырки?
— Дырки я отослалъ въ Красную Битоглазовку, и он попали къ вамъ въ голову…
Гершонъ притворился, что не разслышалъ, и спросилъ:
— А народъ вамъ нравится?
— Такъ скоро нельзя узнать…
— Почему нельзя? У нихъ большія шляпы и маленькія головы.
— Имъ таки лучше, чмъ вамъ: у васъ даже шляпа маленькая…
— И ваша острота совсмъ маленькая,— вспыхнувъ, пробурчалъ Гершонъ. Лойтеръ мягко вмшался.
— Ну, дточки мои, довольно драться! Вы, кажется, не зарзали другъ у друга гусей и не украли козъ…
Въ это время открылась дверь, и вошелъ молодой человкъ. Замтивъ русскихъ эмигрантовъ, онъ направился прямо къ нимъ, привтливо улыбаясь.
— Здравствуйте, господа. Сыновъ Россіи сейчасъ узнаешь.
Вс встрепенулись.
— Самъ, любезные, россійскій! А вы въ Америку, что ли?
— Что значитъ Америка!— обиженно воскликнулъ Гершонъ.— Мы демъ совсмъ въ Аргентину. Нашъ пароходъ отходитъ изъ… изъ… Семъ… Пазыръ.
— Что за пузырь?
— Ну, Лазырь…
— Запоете вы Лазаря!..
— У французовъ… мн сказали…
— Можетъ быть, Сенъ-Назеръ?
— Какъ?
— Сенъ-Назеръ.
— Ей-богу, врно! Таки Сенъ… Какъ?
— Сенъ-Назеръ… О, никогда я этого Семь-Пузыря не забуду! Со мной…
— А вы куда?— перебилъ Хаимъ.
— Пока никуда. Въ Цюрих живу.
— Совсмъ въ Цюрих!— удивился Лойтеръ.— Какая здсь можетъ быть работа?
— Здсь много русскихъ,— ну, я перевожу ихъ вещи съ квартиры на квартиру, съ вокзала на домъ и обратно. Зарабатываю на соль безъ хлба.
— А хорошій народъ?
— Русскихъ не любятъ… Вотъ только вчера такую сценку видлъ. Былъ я на вокзал. Отходилъ на Базель поздъ. Въ послднемъ вагон находились наши… эмигранты. Вижу: покачивается на платформ кондукторъ… Фуражка, яко лепешка, а животъ, яко бочка солидная… И чмъ, думаете, занимается? А тмъ, что швейцарцевъ, направляющихся въ послдній вагонъ, останавливаетъ и предупреждаетъ: ‘Vorsicht! Im Wagen sind chaibe Russen’… Это значитъ: ‘Осторожно! Въ вагон падаль… русскіе’… Швейцарцы приходятъ въ ужасъ, благодарятъ за предупрежденіе и занимаютъ другіе вагоны.
— Вы же русскій,— недоумвая, сказала Двойра.— Такъ зачмъ вы должны мучиться въ чужой стран? У евреевъ совсмъ другое…
— Да, я — русскій… сельскій учитель… Моя фамилія не Янкельзонъ, а Никитинъ… но удирать все-таки пришлось…
— Никому не даютъ жить!— глухо воскликнулъ Ицхокъ.
— Да, душатъ,— сказалъ недавній учитель.
— А вы изъ какихъ мстъ?— участливо спросилъ Лойтеръ.
— Изъ села Горево, Саратовской губерніи.
— Какъ?— справился Гершонъ.
— Горево.
— Можно зубы сломать, пока выговоришь.
— А вашу столицу легче выговорить?— со смхомъ спросилъ Ицхокъ.
— Красная Битоглазовка… разв это слово? Птица!
Вс расхохотались. Хаимъ добродушно сказалъ:
— У васъ въ голов тоже птица и еще какая! Горево — трудно, Красная Битоглазовка — легко!..
Вс смялись до слезъ. Гершонъ и Фейга обидлись.
— Ну, бросьте сердиться! Обижаться не стоитъ… Кто детъ въ Сенъ-Назеръ, ужъ непремнно попадетъ въ смшную исторію… И я не избжалъ этого, когда собирался въ Аргентину… Хотите слушать?.. Я мытарствовалъ тогда въ Париж. Русскихъ тамъ очень много, а страданіямъ да слезамъ русскимъ совсмъ нтъ мры. Ршилъ я добраться до Сенъ-Назера, и оттуда дальше… За какую-нибудь черную работу на пароход перевезутъ… Иногда удаются такія вещи… Имлъ я немного денегъ, взялъ билетъ и похалъ. Прізжаю. Отправляюсь въ городокъ, разспрашиваю городовыхъ и прохожихъ о мст отхода пароходовъ въ Южную Америку. Меня странно осматриваютъ, громко смются, чуть ли не за бока хватаются. Въ чемъ дло? Думаю, что меня не понимаютъ и высмиваютъ мой уморительный французскій языкъ. Наконецъ, добрался до корня. Оказывается, что я до того превосходно говорилъ съ парижскимъ кассиромъ, что онъ далъ мн билетъ не въ Сенъ-Назеръ, а въ Неверъ!.. Что длать? Денегъ нтъ. Таскали меня по разнымъ начальствамъ. Кормила и давала ночлегъ полиція. Возились со мной три дня да отпустили на вс четыре стороны. И мучился же я въ этомъ Невер! Долго бился, пока опять добрался до Парижа!..
— А въ Аргентину?— спросилъ Гершонъ.
— Такъ и не похалъ.
— Ай, ай, ай!
— Вы ужъ, голубчикъ, старайтесь хорошенько запомнить. Не Семь-Пузырь и даже не четверть пузыря, а Сенъ-Назеръ… Повторите.
— Сенъ… сенъ… На-теб городъ!
Хаимъ не удержался.
— Вотъ у насъ легко и просто: Красная Битоглазовка! Разв это слово? Птица!
Вс, за исключеніемъ Гершона и Фейги, расхохотались.
— Ну, повторите,— предложилъ Никитинъ.
Гершонъ обиженно молчалъ.
— Быть вамъ въ Невер, не миновать вамъ Невера!.. Впрочемъ, дайте записную книжку… или клочокъ писчей бумаги…
Лойтеръ и Шкробъ — съ Гершономъ и Фейгой разстались еще въ Базел — находились въ германскомъ позд. Они хали четвертымъ классомъ. Вагонъ былъ биткомъ набитъ. Мста для сиднья, которыхъ всего въ вагон было девять, заняли. Большинству пассажировъ пришлось стоять. Курили дешевыя сигары. Клубилось огромное облако удушливаго отвратительнаго дыма. Когда поздъ подходилъ къ Кобленцу, Двойра вдругъ упала въ обморокъ. Воды не было. Нмецъ-мастеровой, недолго думая, ударомъ кулака въ затылокъ привелъ женщину въ чувство. Ее уложили на половин тянувшейся вдоль всей стны скамьи: два студента женевскаго политехникума, оба русскіе евреи, уступили свои мста.
Студенты почти всю дорогу спорили о всевозможныхъ вопросахъ. Эмигранты очень мало понимали спорившихъ, но внимательно слушали, и единственно, кажется, потому, что русская рчь такъ привлекательно звучала за предлами родины. Изъ Страсбурга студенты выхали большими друзьями, но уже успли до отвращенія надость другъ другу. Обмнъ мнній замнился обмномъ словесныхъ пинковъ. Одинъ изъ нихъ, наконецъ, замолчалъ. Другой, совсмъ молодой еще, развязно и почему-то насмшливо заговорилъ съ Лойтеромъ и Шкробомъ.
— Ршили американцами сдлаться?
— Мы демъ совсмъ въ Амстердамъ.
— Останетесь тамъ?
— Да.
— Смшно. Въ Амстердамъ рдко кто детъ.
— Тамъ живутъ русскіе евреи.
— Откуда вы?
— Изъ Старой Колотиловки.
— Великолпно! И сразу въ Амстердамъ! Ну, и европейцы!
Пассажиры-нмцы съ любопытствомъ смотрли на русскихъ и, ничего не понимая, глуповато улыбались. Студентъ, ршивъ выраженіемъ лица и голоса показать, что онъ совсмъ не такой, какъ эти бдняки-эмигранты, продолжалъ говорить свысока и насмшливо, каждый разъ, въ поискахъ симпатіи, поглядывая на нмцевъ. Его товарищъ былъ возмущенъ, но молчалъ.
Лицо Лойтера приняло невинное выраженіе, когда онъ медленно и громко заговорилъ.
— Вы знаете, конечно, что гд два еврея, тамъ сто исторій. Ну, я вамъ тоже разскажу и такое ясное, какъ всмъ новый гривенникъ… Въ Старой Колотиловк я имлъ себ домъ и хозяйство. Однажды въ субботу посл обда я прилегъ. Только я началъ засыпать, какъ вдругъ на двор концертъ… Но какой концертъ! Стны дрожатъ! Я сразу разсердился, бросился въ сни и прямо на крыльцо. Что-же вы думаете? Козелъ пищитъ, птухъ шумитъ, корова реветъ, собака оретъ. Ну, концертъ! Стою, смотрю, слушаю, и больше всхъ злитъ меня этотъ щенокъ! Захалъ я ему въ морду и давай кричать: замолчи! Если козелъ заговорилъ, то у него хоть бородка длинная, и если корова ротъ открыла, то у нея же собственная молочная, а птухъ совсмъ корону иметъ…
Наступая на возмутившаго его студента, Ицхокъ рзко повысилъ голосъ.
— Ну, а ты чего шумишь! Не только короны — даже бороды ты не имешь… Такъ нечего теб, щенокъ глупый, концерты строить! Молчать!..
Лойтеръ и другіе громко хохотали. Попавшійся студентъ растерянно улыбался, неудачно стараясь казаться спокойнымъ. Его товарищъ, торжествуя, обратился къ нему:
— Ясно, какъ новый гривенникъ, неправда-ли!
Была странная тишина.
Земля тускло зеленла, и въ ея огромномъ круг втряныя мельницы казались небольшими, лса походили на кустарникъ. Узкіе чистые каналы были задумчиво-безшумны. Усаженныя вдоль нихъ деревья едва замтно вздрагивали. Пароходы, лодки и другія разныхъ формъ суда.
Бловатое небо мягко искрилось, и блдно свтило почти матовое солнце.
Ничего рзкаго и страстнаго. Иногда людскіе голоса доносились, подчасъ о чемъ-то своемъ говорили пестрыя стада, но вс звуки и шумы, какъ вскрикъ глубокой ночью, подчеркивали топившую ихъ тишину.
Вотъ промелькнула деревушка: нсколько домовъ, деревья, часть канала, суда, люди — все безмолвно и словно заколдованно.
Особенная тишина, и чудилось, что она мягко окутываетъ.
— У нихъ везд очень чисто,— съ оттнкомъ восхищенія сказала Двойра.
— И тихо,— почти шепотомъ добавилъ Ицхокъ.
Эмигранты не отрывали глазъ отъ узкихъ вагонныхъ оконъ.
Вдругъ въ вагон стало темне: съ обихъ сторонъ замелькали дома, врне, по одному дому съ каждой стороны. Оба дома были одного цвта, многоэтажные, необыкновенно длинные, съ множествомъ одинаковыхъ оконъ, въ которыхъ провтривалось блье, одежда, подушки, одяла. Увеличилось число желзнодорожныхъ линій, показались неподвижные вагоны. Вотъ поздъ пролетлъ небольшой мостъ — мелькнули мачты, трубы, разноцвтный дымъ, куски улицъ, части зданій.
— Amsterdam,— скомканно бросилъ кондукторъ.
— Амстердамъ,— медленно и грустно повторилъ Лойтеръ, ярко вспомнивъ о далекой семь.
Дувидъ Шкробъ, встртивъ родителей на вокзал, отправился съ ними и Лойтеромъ къ себ — онъ жилъ на Rapenburger Straat, одной изъ нищенскихъ улицъ ужасающе-бдной еврейской части города. Такъ какъ Ицхокъ не зналъ ни языка, ни города, то молодой Шкробъ, уговоривъ родителей прилечь отдохнуть, пошелъ съ Лойтеромъ искать комнату. Во время поисковъ Ицхокъ увидлъ отвратительно-грязные улицы и переулки. Казалось, что вс нечистоты земли свозятъ сюда. Въ загаженныхъ домахъ жили, торговали и работали люди. Лойтеръ замтилъ, что почти у всхъ землистожелтыя лица, а у многихъ больные слезящіеся глаза.
Взрослые и подростки добывали хлбъ: одни — въ мастерскихъ, гд длали вредную малодоходную работу, другіе — въ лавчонкахъ, гд продавали скверные пищевые продукты да старыя и новыя, но одинаково жалкія вещи, третьи торговали прямо на улиц, предлагая кусочки селедокъ, мутные напитки, дрянное печеніе, грубыя игрушки, дешевыя сигары, всякій хламъ и ветошь. А сотни дтей смялись, плакали, ссорились, кричали, въ своихъ продлкахъ, играхъ и дракахъ, плохо забывая о хлб.
Миновавъ короткій мостъ и небольшую площадь, Шкробъ и Лойтеръ попали на Kleine Kattenburger Straat — очень узкую полутемную улицу.
— Какъ живутъ въ такой грязи!
— Живемъ,— странно улыбаясь, отвтилъ Дувидъ.
Прохожіе, узнавъ въ Лойтер новаго человка, безцеремонно его оглядывали. Шкробъ, нсколько отставъ, на разспросы любопытныхъ отвчалъ, что Ицхокъ — русскій еврей, остается въ Амстердам, ищетъ комнату.
— Онъ можетъ поселиться у меня,— сказалъ на жаргон какой-то нищенски-одтый старикъ.— Я самъ, слава Богу, еврей, прямо изъ Одессы, и ему будетъ у меня хорошо.
— А гд вы живете?— заинтересовался Дувидъ.
— Вотъ въ этомъ дом.. У меня былъ квартирантъ, такъ онъ женился и оставилъ комнату.
Шкробъ окликнулъ Ицхока, послдній, нсколько смущаясь, подошелъ.
— У нихъ комната…
— Дай мн Богъ такой годъ, какая комната! И я прямо изъ Одессы… Еще гд жилъ! На Большой Арнаутской. Вотъ я, а вотъ вокзалъ. Кто не зналъ меламеда Вейцмана!
Старикъ, Лойтеръ и Дувидъ направились къ парадному ходу и вошли въ раскрытую настежь дверь.
Было полутемно. Стояла нестерпимая вонь. На стнахъ и лстницахъ лежала застарлая грязь, и трудно было опредлить, какого он были когда-то цвта.
— Вы будете имть хорошую комнату,— по-старчески торжественно говорилъ Вейцманъ.— И еще у еврея. Васъ будутъ понимать, и вы другого поймете. У меня три комнаты. Такъ въ одной я съ дочерью, въ другой живетъ итальянецъ, а третью вы возьмете. И у васъ самая лучшая, потому что окно на улицу. Окно итальянца на потолк, а у меня тоже надъ головой, но очень маленькое.
Достигли площадки третьяго этажа. Напротивъ, слва и справа было по двери — кажаая вела въ отдльную квартиру. Вейцманъ отперъ дверь слва и очутился со своими двумя спутниками въ крошечной темной передней, а потомъ въ комнат итальянца.
— Вамъ у меня будетъ спокойно. Итальянецъ работаетъ себ въ порту, и цлый день его нтъ. Въ комнат напротивъ я и моя Леечка. А вотъ эту вы можете взять.
Комната, которую сдавалъ старикъ, была до того мала, что въ ней помщались только кровать и небольшой столъ. Кровать, приставленная къ самой стн, спинкой закрывала почти всю дверь, и въ комнату можно было входить только бокомъ.
— Ну, вамъ нравится?— обратился Шкробъ къ Ицхоку.
У Лойтера подкашивились ноги, кружилась голова, онъ не былъ въ состояніи думать, почти не понималъ обращенныхъ къ нему словъ.
— Что здсь можетъ не нравиться?— удивленно воскликнулъ Вейцманъ.— Такую комнату надо долго искать.
— А цна?— справился Дувидъ.
— Я отдамъ вамъ даромъ.
— Сколько же?
Старикъ приблизилъ ротъ къ самому уху Шкроба и таинственно шепнулъ:
— Для васъ только шесть.
— Это дорого. Больше пяти не стоитъ.
— За такую комнату?! Мн платили шесть съ половиной…
— Сколько на наши деньги?— равнодушно спросилъ Ицхокъ.
— Даже меньше пяти рублей… А они говорятъ, что дорого!
— У насъ за цлую квартиру столько.
— У насъ! У насъ! Тамъ все дешево… и головы… и жизнь… и человкъ!.. Ну, пусть уже будетъ пять,— неожиданно согласился старикъ.— Въ добрый часъ.
— Въ добрый часъ,— вяло повторилъ Лойтеръ.
Ицхокъ съ трудомъ открылъ глаза, и въ первую минуту его мысли до того смшались, что тамъ, гд дверь, ему почудилось окно, а когда онъ вздумалъ сойти съ постели, то, перепутавъ направленіе, натолкнулся на стну, къ которой была приставлена кровать. Желая разобраться въ окружающемъ, Лойтеръ, подобно слпому, медленно двигалъ вытянутыми руками и, щупая, задлъ что-то холодное и гладкое.— Это была стоявшая на столик свча. Она свалилась на полъ, и въ тишин преувеличенно рзкимъ показался шумъ паденія. Ицхокъ вздрогнулъ. Минуты дв спустя, непріятно скрипнувъ, открылась дверь, и на порог появился Вейцманъ, страдавшій безсонницей, старчески чуткій и неспокойный. Въ его грязно-желтой, морщинистой рук вздрагивала зажженная лампочка.
— Что это упало?
— Я самъ не знаю. Войдите.
Вейцманъ, неровно ступая, напряженно всматриваясь прищуренными глазами, приблизился къ столу и поставилъ лампочку.
— Ага, свча… Вотъ она…
Ицхокъ поднялъ свчу и спросилъ:
— Который часъ?
— Посл двнадцати.
— Такъ я, значитъ, спалъ больше девяти часовъ! Это недурно.
— Дорога можетъ измучить.