Прелюдія.
Прелюдія.
Разсказъ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
‘Дамскій Рай’.
Grand Magasin ‘Дамскій Рай’.
Правила:
V.
V.
VI.
VI.
Прелюдия, Иткин Семен Григорьевич, Год: 1913
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Въ крытой фур находилось четыре пассажира: часовой мастеръ Штейнбергъ, его жена Бася, Голда Кернъ и дочь ея Цива. Изъ Макаровки выхали вечеромъ. Часовщикъ, какъ только очутились въ фур, забился въ уголъ, вытянулъ ноги и захраплъ.
Женщины нкоторое время молчали.
— Вашъ мужъ, видно, считаетъ мою спину тстомъ,— начала разговоръ Голда,— все мситъ ее своими ногами…
— Айзикъ,— позвала Бася,— ты здсь не одинъ! Разлегся, какъ семипудовый баринъ посл обда.
— Зачмъ будить?— вступилась за Штейнберга Цива.— Можешь, мама, нсколько отодвинуться.
— Ты права,— согласилась Голда,— грхъ не дать человку отдохнуть.
— Мой Айзикъ, положимъ, любитъ храпть, но и то врно, что послдніе дни мы очень мало спали.
— Вы были въ нашемъ мстечк?
— Да.
— По длу?
— Мой братъ живетъ въ Макаровк… Каневскій…
— Стекольщикъ…
— Сапожникъ…
— Немного рыжій…
— Какъ вникъ трубочиста…
— Ага, теперь знаю,— ршительно заявила Голда,— онъ въ черной шляп…
— Которая называется картузомъ,— со смхомъ сказала Бася и, помолчавъ, добавила:— Братъ выдалъ дочь, мы гуляли на свадьб.
— Было весело?
— Ничего, старались не скучать.
Голда почему-то вздохнула и прошептала:
— Черезъ недлю моей Цив восемнадцать лтъ.
— дете къ намъ надолго?— поинтересовалась Штейнбертъ.
— Мстечко покидаемъ навсегда,— съ оттнкомъ грусти отвтила старуха.— Мн такъ хочется хать, какъ вамъ выйти изъ фуры и угоститься полынью.
— Имете кого-нибудь въ город?
— Мой сынъ Шоломъ уже лтъ семь тамъ.
— Почему оставляете Макаровку?
— Мужъ умеръ недавно. Ну, сынъ ршилъ, чтобы жили вмст… Посл похоронъ онъ ухалъ, и вотъ позавчера получилось письмо… Сынъ пишетъ, что снялъ дв комнаты съ кухней, ждетъ насъ… Я буду вести хозяйство, а дти… Дочь тоже иметъ заработокъ… Ее приняли въ… какъ это называется?
— ‘Дамскій Рай’,— подсказала Цива.
— Магазинъ готоваго платья?
— Да, да,— подтвердила Голда.— Хозяинъ — Ленскій… еврей…
— Какъ вы это устроили?— удивилась Бася.— Туда трудно попасть.
— Мой двоюродный братъ — дамскій портной — хлопоталъ за Циву цлый мсяцъ… Братъ шьетъ въ этотъ магазинъ… Нужно было прислать фотографическую карточку дочери…
— У многихъ такой порядокъ,— сказала Штейнбергъ.— Хорошіе магазины требуютъ хорошенькихъ барышенъ.
— Хозяинъ посмотрлъ и остался доволенъ… Карточка у двоюроднаго брата.
— Недурная должность… Магазинъ закрывается раньше другихъ, кром того, жалованье лучше… Вашей дочери повезло.
— Цива, слышишь?— обрадовалась мать.
Захваченная думами о город, двушка ничего не отвтила.
Въ Макаровк называли городъ большимъ, богатымъ, красивымъ, но многіе, въ томъ числ отецъ и мать Цивы, съ недружелюбіемъ и страхомъ говорили о гршныхъ людяхъ и гршныхъ длахъ, удивлялись, что небо не уничтожаетъ этого гнзда преступленій, разврата, безбожія. Вспоминая о сын, Голда смотрла и выражалась такъ, будто городъ не даетъ ничего, кром гибели, тмъ, кто въ немъ находится, и ужаса — кто о немъ думаетъ. Однажды родители получили отъ Шолома его фотографическую карточку. Мать посмотрла на снимокъ и увренно заявила:
— Конецъ, Шоломъ уже — не еврей! Я все время чувствовала, что онъ тамъ погибнетъ.
Встртившись съ сыномъ, пріхавшимъ на похороны отца, лицомъ къ лицу, поговоривъ съ нимъ, она еще ршительне заявила дочери:
— Шоломъ пропалъ.
Когда сынъ предложилъ перехать въ городъ, Голда всплеснула руками:
— Ты хочешь, чтобы Цива тоже погибла?!
Женщина не уступила бы, еслибъ не угроза голодной жизни.
Цива относилась къ городу двойственно: онъ ее пугалъ, какъ мать и другихъ, но и притягивалъ. Ея воображеніе создало таинственный міръ, который странно волновалъ и манилъ. Въ самомъ чувств страха передъ этимъ міромъ было нчто пріятное. Городъ привлекалъ, какъ привлекаютъ горныя вершины даже тхъ, кто знаетъ, что тамъ — льды, пропасти, обрывы, не одному принесшіе гибель.
— Канторъ, я все вижу!— послышался сердитый голосъ возницы Сендера.
— Кто это канторъ?— со смхомъ спросила Штейнбергъ.
— Лошадь,— отвтилъ возница.— Вамъ дали имя — ну, и у скотины должно быть.
— Но почему канторъ?
— Когда мой рысакъ начнетъ ржать,— скажете сами, что такой голосъ и лягушка можетъ послушать…
— А какъ имя другой?
— Локшъ {На жаргон — полнйшій дуракъ.}… Что — канторъ, то сейчасъ и Локшъ длаетъ.. не живетъ своимъ умомъ…
Въ фур громко смялись.
— На такихъ лошадяхъ мы далеко удемъ!— неожиданно раздался голосъ часовщика.
— Онъ, оказывается, не спитъ!— удивилась жена.
— Вы дадите спать!— возмутился Штейнбергъ.— Всю дорогу болтаютъ, а тутъ еще смхъ!
— Попробуй, муженекъ, не смяться… лошади… Канторъ… Локшъ…
— Локшъ — тотъ, кто такихъ лошадей беретъ!— сердито перебилъ Айзикъ.— Скажите лучше, Сендеръ, когда насъ привезете въ городъ? Мы стоимъ на одномъ мст…
— Можетъ быть, вы стоите,— спокойно отвтилъ возница,— я, слава Богу, ду.
— Сколько верстъ прохали?— все больше злился Штейнбергъ.
— На обратномъ пути измрю… Теперь забылъ…
— Что за шутки! Вы везете насъ не даромъ,
— Меня лошадки тоже везутъ не даромъ.
— На теб,— обрушился часовщикъ на жену,— ты хотла выгадать полтинникъ, и не похала въ карет! Теперь радуйся: не фура, а бочка, не лошади, а мертвецы, не возница, а разбойникъ!
— Локшъ,— невозмутимо обратился Сендеръ къ одной изъ лошадей,— могу поздравить: для тебя нашелся товарищъ съ двумя ногами… Цива расхохоталась. Голда съ трудомъ удерживала смхъ. Бася улыбнулась, но ршила вступиться за мужа:
— Можно похать немного скоре.
— Вотъ лошади… скажите имъ,— безстрастно отвтилъ возница,— я же не хочу съ ними ссориться. Васъ не такъ скоро увидишь, а съ лошадьми мн приходится жить и жить. Кром того, никто еще не жаловался, что Канторъ и Локшъ везутъ медленно. Такихъ коней надо искать…
— И такого возницу надо искать,— не удержался Штейнбергъ, все время обдумывающій, чмъ бы отомстить Сендеру.
— Довольно ссориться,— вмшалась Голда.— Одинъ не долженъ былъ назвать разбойникомъ, другой — дуракомъ.
— Канторъ, скучаешь за кнутомъ?— опросилъ Сендеръ и, не поворачиваясь, добавилъ:— Чмъ ругаться, полюбовались бы, какъ четвероногій пвецъ только что повернулъ къ Локшу морду и уговаривалъ свернуть въ траву. Ничего не подлаешь, скотина тоже понимаетъ, гд лучше…
— Кареты уже далеко впереди,— съ укоромъ сказала Бася.
— Зато въ каретахъ душно… Чему завидовать? Врьте, что и мы будемъ на разсвт въ город.
— Который часъ?— спросила Цива, встрепенувшись при упоминаніи о город.
— Еще нтъ двнадцати,— отвтилъ возница.
— Почему такъ ршили?— усомнилась Голда.
— Для настоящаго извозчика,— улыбнулся Сендеръ,— звзды — лучшіе часы…
— Айзикъ, посмотри, который часъ.
Штейнбергъ, не придумавъ для возницы наказанія, сердито молчалъ.
— Теб трудно посмотрть?— вспылила Бася.
Онъ досталъ часы и протянулъ ихъ жен. Та не взяла и возмутилась:
— Что за ребячество! Набралъ воды въ ротъ — и ни слова!…
— Мы падаемъ!— неожиданно вскрикнула старуха.
— Канторъ, стой! Теперь онъ летитъ… и Локшъ за нимъ!.. Тпру-у-у…
Сендеръ напрасно кричалъ — лошади остановились, какъ только опрокинулась фура. Возница всталъ съ земли и принялся поднимать фургонъ.
— Что случилось?— нарушилъ часовщикъ молчаніе, вылзая изъ фуры.— За нимъ вылзли и остальные.
— Наконецъ, онъ заговорилъ!— сердито бросила Бася.
— Теб хотлось выгадать полтинникъ,— желчно замтилъ Штейнбергъ.— Теперь у меня въ ушахъ, носу, во рту… песокъ и солома…
Старуха не отходила отъ Сендера іи задавала по-очереди одни и т же вопросы:
— Какъ это произошло?
— Что слышно?
Возница напрягалъ вс силы, чтобы поднять фуру, злился, ругался и Голд не отвчалъ.
— Отчего мы не помогаемъ?— укоризненно сказала Цива.
Вс сконфузились и поспшили къ Сендеру.
— Вы тоже?— со смхомъ обратился возница къ женщинамъ.— Хорошо, посмотримъ! Ваши языки поднимутъ даже мертваго — можетъ быть, они и возъ поднимутъ.
— Мы изъ-за языковъ ссорились,— вставилъ смягчившійся часовщикъ.— Еслибъ меня не разбудила болтовня, ничего не было бы.
Фуру подняли. Нсколько минутъ усаживались. Лошади радовались, что имъ дали возможность хотя бы короткое время отдохнуть. Заднія ноги прижаты одна къ другой, между передними узкій промежутокъ. Длинные хвосты — рыжевато-грязный и темно-срый — неподвижны. Головы низко опущены, втерокъ перебгаетъ по всклоченнымъ гривамъ. Глаза полузакрыты, въ нихъ желаніе сна, но и само желаніе усталое. Морды безсознательно и вяло тянутся къ трав.
Цива сидла рядомъ съ возницей. Остальные пассажиры спали въ фур.
Лошади лниво шагали — надъ широкой дорогой, несмотря на глубокій песокъ, почти не было пыли. Виднлись и чувствовались необъятныя поля, выдыхавшія тепло, безмолвіе и ароматъ. Голоса и шорохи несчетныхъ жизней, но молчаніе казалось ненарушеннымъ. Въ отдаленіи горли малочисленные огоньки деревень.
— Я чувствую свжій втерокъ…
— Это съ воды…
— Какой-то странный шумъ…
— Это камышъ…
— Ночью все кажется новымъ…
— Холодно?
— Нтъ.
— Я хорошо зналъ вашего отца… былъ съ нимъ лтъ двадцать знакомъ… Онъ работалъ въ пекарн…
— Да.
— Человкъ приготовлялъ тысячи пудовъ благо хлба, а самъ зарабатывалъ на черный…
— Мы жили бдно…
— Вотъ и рка.
Яркія блестки, какъ осколки огромнаго самоцвта, дрожали на вод. Свтъ мсяца образовалъ нчто похожее на блый мостъ. У самой рки — деревья, нсколько перевернутыхъ лодокъ, домики съ неосвщенными окнами. Желтые огоньки рдкихъ фонарей. Другой берегъ лежалъ далеко, все, что на немъ, казалось игрушечнымъ и маленькимъ.
— Эй, направо!— закричали сзади.
— Чего лягушекъ пугаешь?— разсмялся Сендеръ.— Теб мало мста?
— Направо, говорю!
— На втеръ говоришь, а не направо…
Фуру обогналъ помщичій выздъ.
— Они будутъ въ город скоре насъ,— тихо оказала Цива, всматриваясь въ удалявшійся экипажъ.
— Завидуете?
— Хочется увидть городъ.
— Есть на что посмотрть.
— Что же тамъ?
— Ну, на это не отвчу… Одни говорятъ — адъ, другіе — рай, третьи — сумасшедшій дамъ, а я скажу, что неумно такъ говорить… Вотъ послушайте… Это было очень давно… Отецъ взялъ меня на ярмарку. Извстно, что на ярмаркахъ много лошадей. Хорошо. Понравилась мн одна лошадка — ее продавалъ пріятель отца. Слышу, что ее все называютъ рысакомъ. ‘Что такое рысакъ?’ — спросилъ я.— ‘Когда будешь на немъ, тогда узнаешь’… ‘Согласенъ хоть сію минуту!’ — воскликнулъ я.— ‘Полетишь внизъ толовой!’ ‘Никогда!’.. Мн позволили — я на рысак. Вначал мн показалось, что ярмарка вмст съ людьми и предметами закружилась, потомъ все исчезло… Ни неба, ни земли… пустота… Только солнце прыгаетъ… близкое и большое… Откуда-то взялся втеръ… Какъ будто крики. Сорвало картузъ. Вдругъ я почувствовалъ, что лошадь полетла внизъ, а я — вверхъ… черезъ секунду она — вверхъ, я — внизъ… и солнце падаетъ на меня… Потомъ сразу темно… Я разбилъ себ голову, но понялъ, что нельзя объяснить другому, что такое рысакъ. Пріятель отца умно отвтилъ.
— Когда будешь на немъ, тогда узнаешь…
Сзади послышался звонъ колокольчика, окоро фуру обогнала почта.
— Можетъ быть, отдохнемъ немного?— звая, спросилъ Сендеръ.
— Я не хочу спать… На какой сторон городъ?
— Тамъ,— протянулъ возница толстую руку съ грязными пальцами и разсмялся.— Что, не терпится? А вы еще помните исторію съ рысакомъ?
Цива молчала.
— Ну, ничего,— добавилъ Сендеръ,— не вс разбиваютъ себ голову.
Цива открыла глаза, но короткое время не знала, гд находится, чувствовала нчто, похожее на испугъ. Это часто бываетъ съ людьми, попадающими въ новое мсто…
Какъ предметы въ разсивающемся туман, медленно стали выдляться одна за другою мысли. Сознаніе начало работать все ровне, внятно и ясно заговорила память. Цива вспомнила поля и звзды, широкую рку съ деревушками, и особенно отчетливо стоялъ передъ глазами блый домикъ съ нсколькими деревьями да фонарнымъ огонькомъ, будто лежавшимъ на темной втк. Вспомнилось смшное и серьезное дороги: то, что люди и предметы казались таинственными въ лунномъ свт, клички лошадей, опрокинутая фура, тысячи звуковъ и запаховъ, сидніе рядомъ съ возницей, звонъ колокольчика. Цива вспомнила и то, какъ сильно хотла увидть городъ, но когда показались несчетные огни — посмотрла будто разочарованно, потому что безсонная ночь утомила и скомкала человка. Затмъ постоялый дворъ, люди, лошади, запахъ навоза и дегтя, громкій говоръ, длинный одноэтажный домъ съ желтымъ свтомъ въ окнахъ, братъ Шоломъ… пріздъ на квартиру… равнодушіе ко всему… желаніе броситься хотя бы на голую землю — и спать, спать… Цива легла, успла съ наслажденіемъ подумать — вотъ и отдохнемъ!— и заснула… Она проснулась вечеромъ. Немного болла голова, но утренняго равнодушія уже не было. Цива привела себя въ порядокъ и вышла въ сосднюю комнату, гд находились мать и братъ.
— Ну, что, выспалась?— привтливо улыбаясь, обратился къ ней Шоломъ.
— Я тоже недавно встала,— нсколько виноватымъ голосомъ сказала Голда.
— А помнишь, Цива, какъ ты лтъ восемь назадъ называла меня выкрестомъ за то, что читалъ русскія книги?
Голда вздохнула.
— Ну, пойду ставить самоваръ.
— Почему ты?— одновременно воспротивились об женщины.
— Сегодня вы еще гости,— улыбнулся Шоломъ,— а завтра посмотримъ…
Онъ вышелъ изъ комнаты.
Голда посмотрла ему вслдъ, потомъ перевела глаза на дочь и снова вздохнула. Цива подошла къ открытому окну.
— Высоко,— сказала Г олда.
Крошечный дворъ былъ обнесенъ четырьмя облзлыми стнами грязно-срыхъ домовъ. Многія окна не имли занавсокъ — видно было, что длалось у сосдей. Поражало, что этотъ каменный ящикъ имлъ такую красивую крышку: кусокъ далекаго неба, на которомъ, какъ алмазы на черномъ бархат, блли звзды.
— Кажется, четвертый этажъ,— сказала Цива.
— Пятый,— вздохнула мать.
— Я, дурочка, почему-то воображала, что изъ оконъ нашей квартиры будетъ виденъ весь городъ…
— Ты спишь?— негромко спросила Голда, оторвавъ дочь отъ нахлынувшихъ воспоминаній.
Цива вздрогнула, какъ глубоко задумавшійся человкъ, къ которому неожиданно обратились.
— Нтъ.
— Шоломъ недавно легъ. Днемъ въ типографіи, а ночью за книжками… Недаромъ у него такое блдное лицо.
— Ты видла, сколько у него книгъ?
— Богъ знаетъ, что будетъ… Я совсмъ не узнаю Шолома… Другой, новый…
Голда легла бокомъ, подперла рукой голову и ждала, что скажетъ дочь.
Въ комнат было темно. Только ближе къ окну можно было разглядть очертанія предметовъ. Цива молчала.
— Это городъ сдлалъ Шолома другимъ…
— Мы вечеромъ огорчили его. Ты, мама, все вздыхала, а я не открывала рта.
Цива привстала и понизила голосъ, хотя все время говорила очень тихо.
— Когда Шоломъ ушелъ отъ насъ, то почти ничего не зналъ… А теперь… Я сама видла на этажерк нмецкія и французскія книги…
— Большое счастье!.. Другой на его мст уже давно женился бы, а онъ думаетъ о книжкахъ… И чмъ все это кончится?… Цива, будь хоть ты человкъ!..
Посл паузы Голда добавила:
— Зачмъ я привезла тебя сюда?! Мы и въ Макаровк не умерли бы съ голоду…
Слушая мать, Цива чувствовала, какъ тяжелетъ сердце, и растетъ страхъ. Она еще не знаетъ города, но разв можно не бояться его, когда онъ устроилъ такъ, что самымъ близкимъ человкъ кажется незнакомымъ?
— Шоломъ — другой,— вспомнила двушка слова матери.
Когда Цива вышла изъ дому, на улицахъ уже было многолюдно. День только начинался,— и городъ принадлежалъ трудящимся, то-есть неимущимъ. Только въ ранніе часы можно видть однихъ этихъ людей — днемъ встртишь ихъ рдко, а вечеромъ, когда бросаютъ работу, они уже не одни: къ тому времени, успвъ отдохнуть посл странныхъ трудовъ, появляются новые мужчины и женщины одни пшкомъ, другіе въ автомобиляхъ, каретахъ, экипажахъ… Цива впервые видла такое множество людей: рабочіе, приказчики, мастеровые, торговки,— труженики всхъ родовъ, мужчины и женщины разныхъ возрастовъ, не исключая дтей.
Пользовались, главнымъ образомъ, трамваемъ. Вагоны были полны, но число хавшихъ значительно уступало числу пшеходовъ.
Когда Цива подошла къ ‘Дамскому Раю’, магазинъ еще былъ запертъ. Желзныя шторы оконъ и дверей на ночь не спускались,— Кернъ имла возможность полюбоваться красиво обставленными витринами. Были красивы и вывски, сдланныя изъ разноцвтныхъ, похожихъ на стекло кусочковъ, надписи на французскомъ и русскомъ языкахъ, блыя буквы. По обимъ сторонамъ главнаго входа, вмсто вывсокъ, зеркала.
Подошелъ, лтъ пятнадцати, подростокъ. Цива съ любопытствомъ посмотрла на его костюмъ: зеленые узкіе брюки, такого же цвта коротенькая куртка съ двумя рядами мдныхъ пуговицъ, темно-коричневая фуражка, горизонтальный козырекъ, желтый околышъ съ надписью
— Кого ждете?— подражая взрослымъ, важно спросилъ подростокъ.
— Я сюда поступила…
— Тогда очень пріятно-съ… Я тоже въ ‘Дамскомъ Ра’…
Онъ подалъ руку.
— Честь имю-съ… Аронъ Лейкинъ по-настоящему, а въ магазин мое имя — Аристидъ.
— Почему Аристидъ?— улыбнулась Кернъ.
— Не только у насъ — и въ другихъ магазинахъ служащимъ даютъ иностранныя имена. Это правило взяли себ многіе хозяева-съ, какъ евреи, такъ и христіане-съ… Находятъ, что красиве-съ…
Аристидъ свободно говорилъ по-русски и, несмотря на свои годы, усплъ усвоить всю приказчичью премудрость: держался развязно-вжливо, изъяснялся грубовато-слащаво, сокращалъ слова, вставлялъ свистящія буквы.
— Давно ждете-съ?
— Я только что подошла.
— Немного рано-съ. Въ такой часъ полагается явиться тмъ, что магазинъ открываютъ-съ… бухгалтеру и мн-съ… Остальные приходятъ минутъ на пятнадцать поздне-съ.
— Вы что длаете въ магазин?— спросила Цива, видя по костюму, что Аристидъ врядъ ли стоитъ за прилавкомъ.
— Работы не мало-съ: хожу на почту, въ банки, къ портнымъ… отношу покупки-съ… А вотъ и бухгалтеръ… Борисъ Владиміровичъ… Это — настоящее имя… только у хозяина и бухгалтера… остальнымъ дали чужія имена-съ…
Подошелъ лтъ тридцати пяти господинъ — средній ростъ, тоненькая фигура, желтое, непривтливое лицо, бритый подбородокъ, большіе рыжіе усы.
Аристидъ снялъ фуражку и низко поклонился. Борисъ Владиміровичъ далъ Аристиду ключи и посмотрлъ искоса на Циву. Кернъ машинально прошептала:
— Здравствуйте.
Бухгалтеръ притронулся кончикомъ указательнаго пальца къ котелку.
Аристидъ отперъ. Вошли. Магазинъ былъ богато обставленъ: огромныя зеркала, ковры на полу, обитые краснымъ плюшемъ диваны и кресла, оригинальная люстра — большая змя съ множествомъ электрическихъ лампочекъ на кольцахъ.
По указанію Аристида Цива вошла въ комнату, гд раздвались продавщицы. Снимая шляпку, Кернъ замтила слдующее объявленіе:
1) Продавщицамъ и прочимъ служащимъ вмняется въ обязанность называть другъ друга именемъ, полученнымъ каждой или каждымъ изъ нихъ при поступленіи на службу.
2) Еврейскій языкъ недопустимъ.
3) Изящно и притомъ скромно одваться, держаться крайне корректно и предупредительно, говорить изысканно и совершенно учтиво, имть привтливый, бодрый и счастливый видъ, но при всемъ томъ не переходить границъ абсолютной благовоспитанности.
4) Не употреблять въ пищу ничего такого, что оставляетъ слдъ, хотя бы въ отдаленнйшей степени непріятный для обонянія.
Вошла продавщица Маргарита, лтъ тридцати, блондинка. Цива прервала чтеніе правилъ.
— Здравствуйте, милочка,— фамильярно сказала Маргарита, подавая руку.— Я васъ сейчасъ узнала. Здсь показывали вашу фотографическую карточку. Очень врно сняты… Милочка, ваша фамилія, кажется, Кернъ?
— Да.
— Я не ошиблась, когда заключила по карточк, что вы — красавица. Сколько вамъ лтъ?
— Восемнадцать.
— Еще совсмъ молоденькая,— съ- оттнкомъ зависти сказала Маргарита.— Предсказываю вамъ, милочка, большой успхъ.
Цив былъ непріятенъ этотъ разговоръ.
— Я вотъ читала правила… Ихъ, кажется, очень много…
— Двадцать три… Это выработалъ нашъ бухгалтеръ… Вы отъ него подальше,— добавила Маргарита шопотомъ, шпіонъ… обо всемъ доноситъ хозяину.
— У него лицо недоброе…
— Знаете, милочка, я Бориса Владиміровича не могу назвать злымъ… Его губитъ то, что онъ свой чинъ считаетъ высокимъ — бухгалтеръ!— а высокій чинъ обязываетъ длать подлости. Стоитъ просто служащему получить званіе старшаго, и онъ не лучше солдата, котораго назначили фельдфебелемъ… И съ продавщицами, милочка, осторожне — любятъ насмшки и сплетни…
Циву раздражало это ежеминутное употребленіе слова ‘милочка’. Сама Маргарита показалась ей льстивой и злой.
— Пока еще рано, и никого нтъ, мн не мшало бы ознакомиться немного съ магазиномъ.
— Вы правы, милочка. Если хотите, я вамъ помогу.
— Не затруднитъ-ли…
— Милочка, что вы,— перебила Маргарита,— вдь я въ васъ влюблена!
Около двнадцати часовъ явился владлецъ ‘Дамскаго Рая’. Александръ Матвевичъ Лепокій. Онъ снялъ шляпу-панаму, отвсилъ изящный поклонъ покупателямъ и прошелъ въ свой кабинетъ. Вслдъ за нимъ поспшилъ бухгалтеръ съ полученной почтой. Борисъ Владиміровичъ оставался въ кабинет минутъ десять.
— Маргарита,— позвалъ онъ, занявъ свое мсто.
Продавщица подошла и минуты черезъ дв передала Цив, что ее требуетъ къ себ Александръ Матвевичъ.
— Это онъ вамъ, милочка, устроитъ допросъ, отпуститъ нсколько комплиментовъ и дастъ новое имя.
Кернъ вошла въ кабинетъ, поздоровалась. Лепскій отложилъ газету, всталъ и секундъ двадцать пять смотрлъ на Циву, щуря глаза и едва замтно улыбаясь.
Александру Матвевичу было лтъ сорокъ. Средняго роста, полноватъ, блестящая лысина, румяныя щеки, черные усики съ кончиками вверхъ, толстыя губы, двойной бритый подбородокъ, темносиній однобортный пиджакъ съ розою въ петлиц, поясъ-жилетъ съ золотой цпочкой и затйливыми брелоками, блоснжные брюки и полуботинки, на нкоторыхъ пальцахъ кольца, чувствуются духи и помада.
— Прошу ссть,— вжливо попросилъ онъ, указавъ на кресло у письменнаго стола.
Цива сла.
— Ваша фамилія, если не ошибаюсь, Кернъ.
— Да.
— Позвольте узнать имя.
Двушка назвала.
— Ну, mademoiselle,— ласково сказалъ Александръ Матвевичъ, закуривая ситару,— новое мсто,— новая жизнь новое имя. Но какъ быть? Вы такъ хороши, mademoiselle, что я затрудняюсь подыскать имя достойное… Скажите у васъ здсь родные?
— Мать и братъ.
— Такъ. Чмъ же братъ занимается?
— Типографскій рабочій.
— Рабочій? Гм!.. Взрослый?
— Двадцати восьми лтъ.
— Н-да… больше братьевъ нтъ?
— Умерли… одинъ братъ и дв сестры.
— Хорошо. Такъ. А вы учились гд-нибудь?
— Да, въ частномъ училищ, до четырнадцати лтъ…
— Вы, кажется, сносно говорите по-русски… Ну, отлично… А вашъ братъ, этотъ рабочій, бросаетъ бомбы или только, слава Богу, длаетъ ихъ?
Ленскому понравилась собственная острота. Онъ самодовольно разсмялся и добавилъ:
— Вашего брата, такъ называемаго, пролетарія, уже забрали въ тюрьму или все еще, къ сожалнію, собираются?
Александръ Матвевичъ остановился передъ Цивой, заложивъ руки въ карманы брюкъ и слегка покачиваясь.
— Что, mademoiselle, скучно было въ мстечк? Вдь глушь… Вотъ городъ… Сколько поэзіи! Романъ, напримръ.
Ленскій прищурилъ глаза и улыбнулся.
— Mademoiselle, у васъ былъ романъ? Э, вы кусаете губы… Нехорошо злиться… портится ваше личико… Вдругъ злиться, когда такъ пріятно было на васъ смотрть! Совсмъ институточка… прелестная темнорусая коса… синее платьице… Ну, ваше новое имя — Элеонора. Красиво, неправда-ли? Между прочимъ, вы живете далеко?
— На Васильевской улиц.
— Обыкновенно полагается на обдъ часа полтора, но вамъ даю часъ и три четверти.
Голд больно, что вмсто отдыха посл трудового дня, сынъ, какъ только поужиналъ, ушелъ изъ дому, и Богъ всть по какому длу.
— Когда я смотрю на Шолома… на эти книги… мн страшно…
Старуха вздохнула, по выраженію ея лица Цива замтила, что мать не прочь поговорить. Двушка нахмурилась и молча встала. Минувшій день вошелъ въ душу чмъ-то новымъ, большимъ и неяснымъ — неотступно было желаніе упорядочить и осмыслить пережитое. Цива находилась въ томъ состояніи, когда человкъ чувствуетъ необходимость уединиться, оградить себя отъ всего вншняго, чтобы долго и нераздльно всматриваться въ себя самого. Въ такія минуты окружающіе люди, какъ бы близки они ни были, раздражаютъ, кажется скучнымъ то, что въ другое время интересуетъ.
Кернъ нершительно прошла въ комнату брата — она знала, что поступаетъ нехорошо, избгая разговора съ матерью, и оттого чувствовала неловкость, нчто похожее на вину. Очутившись въ комнат Шолома, Цива облегченно вздохнула, какъ человкъ, совершившій то, что непріятно и трудно было сдлать. Она сла на кушетку, но минуты черезъ дв встала, подошла къ этажерк и въ темнот принялась раскрывать и, тутъ же закрывъ, ставить на прежнее мсто одну за другой книги, думала она не о нихъ.
— Почему день оставилъ въ душ такую тяжесть?
Кернъ поставила вопросъ, который уже нсколько разъ себ задавала. И, подобно слабому человку, который раздляетъ ношу на нсколько частей, чтобы легче было поднять ее, Цива начала съ ранняго утра. На улицахъ множество людей, они опшатъ въ разныя стороны и на разныя работы. Когда Кернъ посмотрла на лица, какъ-то болзненно забилось сердце — отчего? И теперь, какъ раньше, у двушки странная увренность, будто ей извстенъ отвтъ на этотъ вопросъ, но только нтъ нужныхъ словъ. Цива уронила на полъ книгу.
— Что тамъ длаешь?— послышался изъ сосдней комнаты голосъ Голды.
Дочь ничего не отвтила. Мать громко вздохнула.
Цива подняла книгу, положила ее на этажерку и медленно подошла къ окну.