Бришанто актеръ.
Жюля Клареси.
Бришанто актеръ.
Жюля Клареси.
Переводъ съ французскаго Ю. М. Загуляевой.
I.
Натурщикъ.
I.
Натурщикъ.
II.
Лассо.
II.
Лассо.
—-
Бришанто актер, Кларети Жюль, Год: 1896
Время на прочтение: 225 минут(ы)
Передъ этой статуей Римскаго солдата подъ унизительнымъ гальскимъ ярмомъ стоялъ Бришанто, въ поярковой шляп на бекрень, заложивши руки въ карманы, разсматривая съ видомъ знатока, снисходительно, почти растроганно эту гипсовую фигуру, въ которой смутно, переводя взоръ со статуи на актера, я находилъ нкоторое сходство съ Себастіаномъ Бришанто, первымъ трагикомъ многихъ французскихъ и иностранныхъ театровъ.
Это происходило въ одномъ изъ тхъ дальнихъ угловъ сада скульптуры въ Салон, гд-нибудь по близости кухонь, буфета или машинныхъ чулановъ, — въ одномъ изъ тхъ угловъ, гд никто не проходитъ и гд выставленныя произведенія оказываются въ мрачномъ заброс. Улыбающіяся статуи принимаютъ тамъ меланхоличный видъ, печальныя гипсовыя фигуры становятся тамъ еще боле унылыми: ‘Побжденный Римлянинъ’ съ своимъ номеромъ 3773, приклееннымъ на цокол, и бычачьимъ ярмомъ, висвшимъ у него на затылк, еще подавленне поникалъ тутъ челомъ. Въ этомъ уединеніи, гд, быть можетъ, съ самаго дня ‘лакировки’, только Бришанто да я и нарушили ея покой, статуя, впрочемъ, мужественная въ своей унылой скорби, хмуря брови немного театрально, но мучительно, округляла гнвливо свои широкія плечи, а мышцы ея рукъ, казалось, твердли въ натуг, собираясь порвать веревки, туго стягивавшія кисти ея рукъ.
— Этотъ Римлянинъ похожъ на васъ, monsieur Бришанто, — сказалъ я актеру.
Первый трагикъ поклонился, съ большимъ почтительнымъ и торжественнымъ жестомъ, какъ Рюи-Бласъ, приносящій записку отъ короля къ испанской королев, затмъ онъ заговорилъ съ своей обычной напыщенностью, умрявшейся на этотъ разъ добровольно скрываемымъ волненіемъ!
— Въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, милостивый государь! Я самъ позировалъ для этого воина, иногда побждаемаго… Да, я!.. Въ часы досуга я бываю натурщикомъ, я считаю себя не въ прав не служить искусству тми вншними дарами, которыми такъ щедро одлила меня природа, какъ я позволяю себ сказать. Искусство едино: а потому мой умъ посвященъ служенію авторамъ-поэтамъ, а моя вншность вся къ услугамъ живописцевъ и скульпторовъ, вся на помощь ихъ вдохновенію. Я оказался бы банкротомъ относительно Гюго, если бы я не отдавалъ ему своей мозговой силы, я былъ бы банкротомъ по отношенію къ современному искусству, если бы скупился на свою осанку и вншность. Вамъ понятны эти чувства! И такъ, я позировалъ для этого Римлянина, этотъ Римлянинъ, воплощающій скорбь отечества, это я, я весь, цликомъ. Врьте или не врьте, а только я имлъ претензію вложить въ свою позу душу цлаго народа. Я говорилъ Монтескюру, — это имя скульптора, вотъ его подпись подъ моей лвой ногой,— я говорилъ ему: ‘Монтескюръ, смотри хорошенько на складку моего рта. Разв въ ней не выражается вся горечь пораженія? Если нтъ, то я вложу ее, всю вложу!’ Да, милостивый государь, я патріотъ. Оно, пожалуй, глупо, но только въ 70 мъ году я сдлалъ все, что могъ, чтобы не поддаться вражескому захвату… Одинъ лишь случай, властитель судебъ народовъ, помшалъ мн измнить современную исторію и я сохранилъ объ этой эпох воспоминанія горько-славныя, или славно-горькія, какъ хотите. Словомъ, милостивый государь, я желалъ, чтобы все это заключалось въ складк моего рта! Я все повторялъ: ‘Такъ, что-ли?’ А Монтескюръ отвчалъ мн, кашляя: ‘такъ, такъ, Бришанто! не утомляйтесь, а то выйдетъ гримаса!’ Не очень-то было у меня времени утомляться. Позированіе столько разъ прерывалось. Бдняга! Съ нимъ случались иногда такіе припадки кашля, что онъ садился и перегибался пополамъ на своемъ стул. Тогда я вставалъ, приносилъ ему стаканъ воды или приготовлялъ успокоительный напитокъ, и вы понимаете, что эта складка, когда я возвращался къ ней, эта складка не имла ничего вынужденнаго, ровно ничего, и я сейчасъ же вновь находилъ, и безъ усилія, горечь пораженія.
Онъ тоже дорожилъ этой горечью, Монтескюръ. Это была идея его фигуры. Онъ не допускалъ статуи безъ идеи. Я принадлежу къ той же школ… Онъ хотлъ выразить всю безсильную ярость побжденнаго, точь въ точь какъ я, когда я говорю Генриху III: ‘А все-таки, ваше величество, я не боюсь васъ, да, я васъ не боюсь, хотя вы и держите меня теперь безоружнаго, кипящаго злобой подъ вашей желзной пятой!’ Благородный человкъ былъ этотъ Монтескюръ. Какое смлое сердце. И какой талантъ! Ахъ! какой талантъ!.. Да вотъ, взгляните! Я думалъ, что передать все нмое краснорчіе моей позы будетъ трудно, а онъ вотъ передалъ, смотрите.
Какъ я познакомился съ Монтескюромъ? О! это цлая исторія… Сядемте вотъ тутъ… Я разскажу вамъ ее… Бдный Монтескюръ! Съ тхъ поръ, какъ выставка открыта, я перевидалъ на этой скамейк немало народу. Никто не смотрлъ на Побжденнаго Римлянина этого несчастнаго Монтескюра! Высшему искусству не везетъ въ наши дни… А между тмъ, одинъ Богъ знаетъ, какія надежды возлагалъ Монтескюръ на эту фигуру. И значительный заказъ, и медаль, и мсто въ Люксамбургскомъ музе или саду. Ахъ! какъ работала, бурлила, пылала его голова. Впрочемъ, онъ былъ постоянно въ лихорадк. Я смотрлъ, какъ онъ работалъ и не могъ удержаться, чтобы не сказать ему: ‘Дорогой, молодой мастеръ, берегитесь, излишняя живость духа истощаетъ тлесныя силы!’ А онъ отвчалъ мн: ‘Ну, вотъ! поработаемъ хорошенько, тамъ видно будетъ!’
Онъ былъ дитя Тулузы, но не крпкій и широкоплечій, какъ его соотечественники, нтъ, онъ былъ тщедушенъ, точно парижскій мальчишка, но зато весьма мужественный и очень бдный. Началъ онъ съ того, что былъ музыкантомъ въ театр Капитолія, потомъ пріхалъ въ Парижъ и въ мастерской, мся глину, онъ все игралъ на волторн. Онъ часто разсказывалъ мн объ этомъ. Играть на волторн, вотъ смшное призваніе, скажете вы мн?
Милостивый государь, вс призванія почтенны, когда цль ихъ — искусство… Есть люди, питающіе страсть къ волторн. Въ консерваторіи состарился одинъ учитель игры на волторн, всю свою жизнь проведшій лишь въ томъ, что самъ игралъ на волторн и преподавалъ игру на волторн. И не такимъ еще героямъ ставили статуи… Такъ вотъ, Монтескюръ, до своего поступленія въ мастерскую Шавана, прошелъ черезъ классъ этого героя и вышелъ оттуда съ первой наградой. Первая награда за волторну! Впрочемъ, тріумфъ этотъ не многое далъ ему. Онъ имлъ право поставить на своей карточк: ‘Лауреатъ Консерваторіи’ и явиться предложить свои услуги въ кабачки или на свадьбы. Артистамъ, милостивый государь, приходится переживать такія терзанія, какихъ никогда не понять простымъ смертнымъ.
Впрочемъ, для Монтескюра волторна была лишь предлогомъ заработка, а цлью его была скульптура: оставить по себ имя, вырзанное на мрамор или бронз, или даже на терраккот, признаюсь, такое стремленіе похвально и достойно гордаго сердца. Монтескюръ сказалъ себ, что его волторна должна питать его тло и душу. И вотъ, Монтескюръ, лпившій днемъ, игралъ по вечерамъ въ оркестр театра въ Монмартр, куда тяжелая доля привела самого меня, да, меня, Бришанто! Впрочемъ, это былъ лишь временный ангажементъ, оказавшійся не безполезнымъ для моего таланта. Тамъ я могъ, наблюдая за совершенно особенной и часто немногочисленной публикой, хорошенько нащупать артистическій пульсъ населенія парижскихъ пригородовъ. Знаете, это населеніе еще любитъ драму! Когда я появлялся въ Марсо, я хорошо чувствовалъ, какъ патріотическій трепетъ пробгалъ по этимъ плебейскимъ и восторженнымъ скамьямъ. Разъ я согласился съиграть въ одно воскресенье, по просьб одной молодой артистки съ большой будущностью, убжденность которой трогала меня боле, чмъ ея красота, какъ ни поразительна была эта красота — я согласился съиграть Рюи-Бласа экспромтомъ…
Милостивый государь, меня чуть не подняли на руки, такой я имлъ успхъ, а директоръ Нантскаго театра, прізжавшій нарочно для того, чтобы посмотрть mademoiselle Паскали, — ее звали Паскали, Леа Паскали, — сказалъ мн посл спектакля: ‘Я прізжалъ прослушать mademoiselle Леа, потому что мн нужна драматическая любовница… Но вы одинъ поразили меня, вы одинъ… Я глубоко сожалю, что вы не драматическая любовница…’ Комплиментъ этотъ польстилъ мн, не смотря на свою оригинальность, но онъ не понравился Леа и былъ причиною разрыва между нами, разрыва, который, впрочемъ, я самъ бы вызвалъ, ибо чувствовалъ, что женщина эта занимаетъ во мн мсто, принадлежащее по праву одному лишь искусству, но поговоримъ о другомъ.
Итакъ, я игралъ въ Монматрскомъ театр… Появляясь на сцен, подъ тремоло въ оркестр, я часто бывалъ пораженъ какой-то жалобной и вмст съ тмъ мужественной нотой, сопровождавшей мой выходъ меланхоличнымъ и могучимъ звукомъ волторны.
Итакъ, я взглядывалъ инстинктивно въ оркестръ, хотя я ненавижу музыку, это чистйшее искусство — ощущеніе, стоящее ниже поэзіи, которая живетъ мыслью. Я смотрлъ на музыканта, игравшаго на волторн и принадлежавшаго къ оркестру. Это былъ совсмъ молодой человкъ, блдный, худой, желтый, изможденное лицо котораго становилось ярко краснымъ, когда онъ дулъ своими больными легкими въ свой мдный инструментъ, часто я слышалъ, какъ онъ кашлялъ, кашлялъ, а разъ вечеромъ, во время того акта ‘La tour de Nesles’, гд я говорю Маргарит Бургундской: ‘Королева, гд стража? Когда мужчина и женщина остаются лицомъ къ лицу, когда мужчина повелваетъ, а женщина трепещетъ, то король онъ, мужчина!’ Въ это время на музыканта въ оркестр нападаетъ припадокъ кашля, но такой припадокъ… такой припадокъ!.. Поднимаются гвалтъ, крики, протесты: ‘Вонъ! тише!.. дайте ему грудной ягоды! зовите аптекаря!..’ Я же продолжалъ держать растерянную и трепещущую Маргариту Бургундскую подъ мужественной, двойной угрозой моего жеста и взгляда, а такъ какъ припадокъ бдняги все продолжался и продолжался, то съ верхнихъ ярусовъ раздался возгласъ, пронзившій несчастнаго прямо въ грудь, точно острое желзо: ‘Да убирайся же изъ оркестра, ты, трупный сиропъ!’
Я долженъ вамъ сказать, что добровольная дань восторга публики трогаетъ меня настолько же живо, насколько ея жестокость терзаетъ меня. Въ зал, въ отвтъ на словечко этого Шамфора, изъ райка, если я могу такъ выразиться,— раздался такой взрывъ хохота, что вся душа моя прониклась жалостью, а также и гнвомъ, да, и гнвомъ, тмъ боле, что г-жа Натанъ, игравшая Маргариту Бургундскую, принадлежавшая, впрочемъ, къ тмъ актрисамъ, которыя въ театр видятъ не столько служеніе искусству, сколько пьедесталъ для своей красоты, г-жа Натанъ тоже расхохоталась. Да, она расхохоталась, она, Маргарита, королева Франціи, тогда какъ она должна была пребывать, какъ громомъ пораженная и окаменвшая подъ моимъ взоромъ. Тяжелый эпизодъ, милостивый государь, въ моей уже продолжительной артистической жизни. Несчастный музыкантъ,— это былъ Монтескюръ,— внезапно всталъ подъ этимъ ударомъ хлыста простонародной выходки. Онъ быстро прошелъ черезъ весь окрестръ и, на половину поваливши контрбасъ, невольно толкнувши локтемъ первую, да, впрочемъ, и единственную скрипку, онъ быстро скрылся въ маленькую выходную дверь оркестра, подобно тому, какъ Мордаунтъ уходитъ въ сцену передъ шпагой д’Артаньяна, но, какъ ни было поспшно его бгство, мой глазъ, привычный къ зондированію глубины полной — или пустой — зрительной залы, усплъ подмтить на исхудаломъ лиц молодого человка одно изъ тхъ отчаянныхъ выраженій, которыя искусство отказывается иногда передавать. А въ ту минуту, какъ онъ исчезъ, я видлъ, какъ музыкантъ живо поднесъ платокъ къ глазамъ, а потомъ къ губамъ, и ткань мигомъ окрасилась краснымъ пятномъ,— нужно-ли говорить вамъ, что это было пятно крови?
Трупный сиропъ! Шутка эта жестоко звучала у меня въ ушахъ, пока я доигрывалъ свою сцену, и на нсколько минутъ душа Бюридана была далека отъ души Маргариты Бургундской… Я думалъ о музыкант, и обаяніе искусства не отрывало меня всего отъ этой зловщей дйствительности: платка съ пятнами крови, какъ тотъ платокъ, что Андрей Розвейнъ, одна изъ моихъ лучшихъ ролей, подаетъ Далил. Я угадывалъ ее, эту печальную, мрачную дйствительность. Кончивши актъ, я пошелъ наверхъ, въ свою уборную, когда столкнулся на лстниц съ ожидавшимъ меня музыкантомъ, еще державшимъ у рта свой красный платокъ.
Онъ весь дрожалъ.
— Ахъ! господинъ Бришанто, я въ отчаяніи, въ отчаяніи. Боже мой, въ какомъ я отчаяніи!
— Да отчего же, мой молодой другъ?
— Да отъ… отъ этого кашля… скандала… отъ моего выхода.
Внутренно я соболзновалъ этой скромности, этой какъ бы безсознательной дани восторга.
— Молодой другъ мой,— сказалъ я ему, чтобы утшить его,— успокойтесь, то-ли еще я видывалъ! Мн случалось иногда бороться съ простонародными бурными вспышками, и не разъ въ меня летли, по заговору, сырыя яблоки, эти растительныя бомбы, навстрчу которымъ храбро идутъ солдаты искусства. Одинъ или другой лишній перерывъ мн безразличны. Тмъ боле, что меня все-таки вызвали посл этой картины, вы сами видли. Ахъ! нтъ, вы не видали, вы вдь ушли. И очень горячій вызовъ, совсмъ горячій.
Онъ стоялъ, точно приклеенный къ стн, и такой блдный, мрачный… Я пригласилъ его войти въ мою уборную. И тмъ съ большей поспшностью, что мы стояли на сквозняк, и что мой голосъ, очень мощный, какъ вы слышите, но весьма чувствительный, подверженъ хрипот… Войдя я попросилъ его приссть… и тогда-то, вертя въ рукахъ свою поярковую шляпу, онъ разсказалъ мн свою исторію, ту самую, что я уже передалъ вамъ, отъздъ изъ Тулузы, свое двойное призваніе къ музык и ваянію, или скоре свое желаніе прокормить свою мечту объ искусств, т. е. скульптуру, своимъ ремесломъ, игрой на волторн въ оркестр, и, говоря все это, онъ смотрлъ на меня такъ пристально, что я обернулся къ зеркалу, спрашивая себя, ужь не плохо-ли я гримированъ?.. Нисколько… великолпно гримированъ! Онъ и созерцалъ-то меня только потому, что я былъ великолпно гримированъ.
— Вы находите, что я хорошо воплощаю Бюридана, не правда-ли?— спросилъ я его.— Вдь я похожъ на него?
Я хотлъ этимъ сказать, что я похожъ на тотъ идеальный типъ этого человка, который сложился въ представленіи толпы. Я стою за идеалъ, слышите-ли, я стою за идеалъ!
Онъ отвчалъ мн:
— Я нахожу, господинъ Бришанто, что вы похожи на римлянина!
Бюриданъ былъ бургундецъ, а я походилъ на римлянина! Ну, ничего. Это правда, что у меня видъ римлянина. Когда я игралъ трагическія роли въ Монпелье, жена префекта сказала мн разъ: Господинъ Бришанто, вы похожи на ‘медаль’. Монтескюръ, скромный музыкантъ, раздлялъ мнніе жены префекта. Я походилъ на римлянина и даже на того самаго римлянина, фигуру котораго онъ искалъ, какъ мы ищемъ нужные намъ типы. Вс искусства — братья между собой.
— Ахъ! господинъ Бришанто,— сказалъ онъ мн,— если бы передо мной для моей фигуры позировалъ такой натурщикъ, какъ вы!
— Натурщикъ?
Онъ прикоснулся къ чувствительной струн. Я былъ совсмъ еще молодымъ человкомъ, когда г. Энгръ, покойный г. Энгръ, выбралъ меня моделью для одного изъ персонажей своего знаменитаго Св. Симфоріена, и онъ также, покойный г. Энгръ, находилъ, что у меня античный типъ. Онъ называлъ меня Тальма-младшій, Тальма II! Вотъ почему не разъ въ теченіе моей жизни я соглашался извлекать изъ моихъ даровъ физическихъ матеріальную пользу для моихъ даровъ умственныхъ. Я знавалъ г. Делароша, г. Луи Конье, мой профиль виситъ въ трехъ экземплярахъ въ Версальскомъ музе: въ вид крестоносца, въ вид вельможи временъ Франциска I и въ вид вольноопредляющагося. Вы легко меня узнаете, съ усами и безъ усовъ. Но я давно уже не позировалъ. Я отдался весь театру, только театру, со всми его случайностями и превратностями.
Между тмъ бдный Монтескюръ поврялъ мн свои планы. Онъ придумалъ такую позу, которая казалась ему подходящей, онъ уже показывалъ свой эскизъ г. Фальгіеру, который одобрилъ его, онъ хотлъ, какъ я уже говорилъ вамъ, воплотить въ своемъ Римлянин подъ ярмомъ всю горечь пораженія, мою мысль, именно мою собственную мысль, повторяю вамъ…
Но у него не было денегъ на натурщика, не было ни копйки денегъ для успшнаго окончанія статуи.
— Ну, чтожь!— сказалъ я Монтескюру,— я буду позировать вамъ для вашего Римлянина, я, также какъ и вы, раздлю свое существованіе на дв части: одна будетъ посвящена сцен, другая ваянію. Когда вы желаете видть меня въ своей мастерской?
Ну! и хороша она была, его мастерская! Бдняга! Это было что-то врод клтки для цыплятъ изъ досокъ, помщавшейся въ глубин сада, по ту сторону Монмартрскаго холма. Лачуга, гд у этого несчастнаго, чахоточнаго въ послднемъ градус, съ такими вотъ огромными кавернами въ легкихъ, наврное мерзли пальцы при работ. Свтъ падалъ сверху черезъ подъемное окно, въ которомъ не хватало нсколькихъ стеколъ, замненныхъ приклеенными къ рам газетными листами. Но въ этой лачуг имлись наброски, эскизы,— настоящіе шедевры. Словомъ, замчательныя вещи, если вы находите выраженіе шедевръ преувеличеннымъ, бездлки, небрежно исполненныя, но живыя и оригинальныя. А главное тутъ былъ этотъ Римлянинъ, будущій No 3773, едва начатый, но такъ красиво поставленный, согнувшійся точно быкъ съ головой вбокъ, точно грозя боднуть, подобно быку на Коррид.
Что подлаешь! Когда я увидалъ этого хилаго и блднаго бднягу, занятаго такой мощной фигурой, я влюбился въ его произведеніе и сказалъ себ: ‘Онъ ее докончитъ, эту свою статую, я буду вдохновителемъ этого музыканта, мсившаго глину, я буду его сотрудникомъ, его натурщикомъ’. И я сдержалъ данное самому себ слово! Въ промежутк между двумя репетиціями я бгалъ въ мастерскую!— мастерская, какая иронія!— и я, наканун Эрнани или Монтеклэнъ изъ La Closerie des Gents, превращался на другой день въ Римлянина Монтескюра, въ Римлянина понурившагося, какъ римляне художника Глэра, въ побжденнаго, но грознаго Римлянина, какимъ я былъ въ 1871 году въ Версальской тюрьм, когда я чуть было не схватилъ, да, чуть было не взялъ въ плнъ короля Пруссіи… Другой разъ я вамъ это разскажу. Для Монтескюра я принялся униженно хлопотать, чтобы добиться отъ директора Одеона, моего бывшаго товарища, кирассу и нкоторыя части костюма Горація. Я добился этихъ аксессуаровъ и я, который могъ бы исполнять трагическія роли во Французской Комедіи, я, Тальма покойнаго г. Энгра, я сталъ позировать для побжденнаго центуріона въ холодной мастерской бднаго, неизвстнаго скульптора по ту сторону Монматрскаго холма!.. Впрочемъ, это чудный символъ: Кавдинское ущелье, подобіе моей жизни, Кавдинское ущелье, опечалившее меня, пожалуй, но никакъ не покорившее.
А несчастный Монтескюръ сходилъ съ ума отъ радости съ тхъ поръ, какъ онъ досталъ себ модель, и работалъ, работалъ запоемъ, бдняжка!..
— Не надрывайтесь, Монтескюръ!— говорилъ я ему.— Не надо лихорадки! Будьте владыкой своего произведенія. Парадоксъ Дидро не правиленъ, артистъ долженъ вкладывать все свое сердце, все свое существо въ свое дло, но все-таки до извстнаго предла. Онъ долженъ швырнуть въ лицо вка свой геній, но не свои легкія. Не заработайтесь, Монтескюръ!
Мн-то легко было говорить. Но онъ, вдохновленный, спшилъ докончить свое произведеніе. Онъ чувствовалъ, какъ жизнь вырывалась изъ него, точно черезчуръ мягкая глина изъ его исхудалыхъ пальцевъ. Онъ часто говаривалъ мн:
— Если бы я могъ дожить до Салона!
— Да не съ ума-ли вы сошли?— отвчалъ я ему,— вы еще похороните меня, Монтескюръ, а между тмъ у меня-ли не твердые мускулы. Хотите сдлать мн удовольствіе? Вы исполните мой бюстъ, а потомъ его поставятъ на мою могилу съ надписью: ‘Себастіанъ Бришанто, французскій актеръ’.
Онъ смялся.
А я добавлялъ:
— Мн такъ хотлось бы, чтобы меня обезсмертилъ великій скульпторъ, какъ Давидъ обезсмертилъ Тальму! А вы, вотъ, обезсмертите меня!
И онъ былъ счастливъ, такъ счастливъ, онъ походилъ на лампу, въ которую подлили масла, онъ былъ бодръ, почти крпокъ, бдняга Монтескюръ! Я, милостивый государь, внушалъ ему вру въ самого себя.
Ахъ! невесела была эта зима, эта долгая зима, для автора ‘Римлянина подъ ярмомъ!..’ Монтескюръ трудился въ своемъ ледник, какъ бельгійскій рудокопъ въ своихъ копяхъ, и иногда потъ струился по его худымъ членамъ, по его лбу, въ оба провалившіеся виска котораго я могъ бы засунуть по три пальца. А къ тому же эти вечера въ театр, эта игра на волторн, отъ которой онъ задыхался и которая убивала его! Я изощрялся отъискивать средства мшать ему ходить на службу и возвращаться по ночамъ по снгу и туману. Не говоря уже о ночныхъ встрчахъ! Я часто провожалъ его до дому подъ руку, а затмъ возвращался къ себ, декламируя стихи. Моя мощность привязалась къ этой слабости.
Я былъ не только его натурщикомъ (и частенько я рисковалъ схватить насморкъ или инфлуенцу въ этой чертовой мастерской), я былъ также его совтчикомъ. Этотъ бднякъ Монтескюръ влюбился въ нашу ingnue. Да. Онъ видлъ ее именно такою, какою она являлась передъ нимъ по ту сторону рампы, блокурою, розовою крошкою, и онъ, не больше не меньше, какъ собирался жениться на ней, если она согласится.
— Дитя мое,— говорилъ я ему, — погибшій человкъ тотъ художникъ, что попадаетъ подъ башмачекъ актрисы. Знаю я ихъ, женщинъ! Это великія очаровательницы, но разсмотрлили вы хорошенько ихъ улыбки, изучили-ли вы ихъ голоса? Комедіантство! все одно комедіантство! Художнику нужна преданная подруга и, позвольте мн сказать вамъ это, жена-хозяйка, которой вы придадите крылья!
Монтескюръ не отвчалъ, онъ только вздыхалъ и говорилъ:
— Все равно, mademoiselle Мартине ужь очень хорошенькая! Я сдлаю съ нея статуэтку: Цвтущая Пасха.
— О! вотъ это, сколько вамъ будетъ угодно! Если она вдохновляетъ васъ, тмъ лучше! Но жениться на ней…
Тогда онъ качалъ головой, вздыхалъ и принимался высмивать свои собственныя надежды.
Цвтущая Пасха! Прежде чмъ даже думать о новомъ произведеніи, успетъ-ли онъ хоть докончить этого Римлянина, изъ-за котораго у меня такъ сильно болла шея, ибо мн нечего говорить вамъ, что я позировалъ также добросовстно, какъ я играю на сцен? Натурщикъ или актеръ, я всегда одинаково преданъ своему длу.
И Римлянинъ подвигался медленно, очень медленно, бдняг не хватало силъ. Скульптура есть искусство, требующее способностей борца. Я добился отъ него, чтобы онъ пересталъ играть въ оркестр Монмартра. Это позволяло ему ложиться раньше спать, не возбуждать своего воображенія глядньемъ снизу вверхъ, точно на какую-то святыню, на блокурые волосы mademoiselle Мартине, нашей ingnue, насмхавшейся надъ нимъ за кулисами и говорившей, что онъ играетъ ей такія аріи, въ которыхъ его волторна длаетъ ей глазки. Я уврилъ его, что нашъ директоръ сохранитъ за нимъ мсто, и никакой музыкантъ не замнитъ его. Онъ позволилъ убдить себя.
— Но чмъ же я буду жить, Бришанто?
— Разв вы теперь не живете?
— Какъ я заплачу вамъ за сеансъ?
— Въ своемъ-ли вы ум? Разв мы не условились никогда не говорить между собой о такихъ вещахъ?
— Но печка? Ей нуженъ же уголь, печк-то…
— Ну, чтожь, она его и получитъ! Это недорого стоитъ, уголь. Каменноугольныхъ копей найдено множество, сколько угодно… Въ кокс замчено перепроизводство… Его отдаютъ даромъ, коксъ-то.
Даромъ его не давали, но это не раззорительно. Сначала я хотлъ было открыть подписку въ театр, разъиграть въ лоттерею какой-нибудь эскизъ Монтескюра: Лоттерея въ пользу художника, достойнаго участія, но Монтескюръ обладалъ душой поэта, до-нельзя чувствительной. Онъ могъ бы почувствовать себя оскорбленнымъ. Я отказался отъ этого средства, которое мы такъ часто употребляемъ между собой, и, благодаря которому, мы могли облегчить участь столькихъ бдняковъ. Можно было также устроить экстраординарный спектакль: Утренній спектакль въ пользу неизвстнаго.
Я даже при этомъ случа охотно опять съигралъ бы Тирреля въ ‘Дтяхъ Эдуарда’, тиррель — одинъ изъ моихъ тріумфовъ. Но сезонъ былъ неподходящій. А вдругъ, мы не покроемъ своихъ издержекъ! Все возможно. Кром того, было бы, пожалуй, приличне спросить заране согласія Монтескюра, а Монтескюръ отказался бы, даже при этомъ ограничительномъ условіи анонимности.
Ну, тмъ хуже, я и взялъ все на себя, т. е. я приносилъ самъ въ корзинк или въ своихъ карманахъ коксъ, отапливавшій эту несчастную мастерскую. Частенько также я являлся съ разнообразными състными припасами, только что, говорилъ я, полученными мною съ юга, анонимными дарами,— все анонимность, какъ видите, неизвстныхъ поклонниковъ. Я никогда не говорилъ,— поклонницъ, чтобы не вызвать образа mademoiselle Мартине. Въ т дни я всегда завтракалъ раньше, лъ немного, какъ можно меньше съ Монтескюромъ и оставлялъ остатки, говоря:
— Вотъ, я и сытъ совсмъ!
Это тоже было въ своемъ род средство наполнять шкапъ для провизіи. Съ этой цлью я давалъ сверхкомплектные уроки, занимался, между прочимъ, съ однимъ молодымъ молдавскимъ княземъ, заикавшимся неимоврно, готовившимся поступить въ консерваторію и находившимъ, что я понимаю классическій репертуаръ лучше, чмъ онъ понимается въ консерваторіи, въ чемъ онъ былъ правъ!
Словомъ, въ ту зиму я былъ для скульптора тмъ же, чмъ былъ,— какъ его зовутъ? ну, вотъ, чмъ былъ тотъ негръ, я забылъ его имя, для португальскаго поэта. Я тоже, увряю васъ, сталъ бы просить милостыню для этого второго Камоэнса, Камоэнса скульптуры, тмъ боле, что у нищихъ часто бываетъ живописный видъ. Взгляните на фигуры Калло! Если бы я, въ лохмотьяхъ дона Цезаря де-Базанъ, сталъ бы просить милостыню для Монтескюра, въ сумку мою посыпались бы золотые. Золотыхъ у меня не было, но и мои гроши поддерживали маленькаго тулузца, отъ кашля котораго мн самому длалось больно. А дни проходили, статуя подвигалась впередъ. Онъ оживалъ, этотъ Римлянинъ, онъ становился свирпымъ, великолпнымъ. Я продолжалъ изображать, а Монтескюръ упорно старался передать всю горечь пораженія. О! она вся тутъ! Взгляните хорошенько, она тутъ, эта горечь! А на деревьяхъ показывались почки. На холм становилось мене холодно, наступалъ мартъ, апрль. ‘Ну, что жь, говорилъ Монтескюръ, я чувствую теперь, что доживу до лакировки’. И онъ былъ веселъ, счастливъ. Онъ почти не кашлялъ теперь.
Но вотъ потребовались деньги на гипсъ и формовщиковъ, кажется, я продалъ кой-какое платье! а потомъ еще дв книги, между прочимъ, Поліевкта съ посвященіемъ г. Бавалле: ‘Моему молодому и уже великому ученику’, но я ни о чемъ не жалю. Когда передъ моими глазами предсталъ гипсъ въ томъ самомъ вид, въ какомъ онъ сейчасъ передъ вами, это въ одну секунду вознаградило меня за вс мои труды и хлопоты.
А Монтескюръ говорилъ мн, цлуя меня:
— Ахъ! Бришанто, если вдругъ на мою долю выпадетъ успхъ, я буду обязанъ имъ вамъ, вамъ, дорогой и преданный другъ!
Силы измняли ему, буквально измняли, и въ тотъ самый день, какъ Римлянинъ, проходящій подъ ярмомъ, покинулъ бдную мастерскую для того, чтобы предстать предъ жюри Елисейскихъ Полей, онъ слегъ въ постель. О! онъ такъ и свалился, раздавленный тяжестью труда, разбитый. Я вижу еще его взглядъ, слдящій за гипсовой фигурой, которую онъ поцловалъ, онъ точно говорилъ себ: ‘А вдругъ я никогда боле не увижу ея! ‘ Я смотрлъ на его блдное, осунувшееся лицо, на его глаза, точно провалившіеся въ ямы, на его длинные волосы, на его рыжую, рдкую бороду, онъ производилъ на меня впечатлніе изможденнаго лика святого, или призрака монаха, при этомъ его била лихорадка. Его грызло безпокойство, и онъ говорилъ мн хриплымъ голосомъ между двухъ припадковъ кашля:
— Лишь бы ее приняли, мою фигуру! Да вы подумайте, Бришанто, вдругъ ея не примутъ!
— Да какъ это возможно, такой шедевръ!
— Да, серьезно, вы такъ думаете? Она хороша, вы находите, что она хороша?
— Нтъ, больше чмъ хороша, она поразительна, умилительна. Это сама красота! Не будь даже этотъ Римлянинъ слпленъ съ меня, не воплощай онъ вс мои идеи, я находилъ бы его столь же удивительнымъ.
Тогда это его успокоивало и онъ лежалъ смирне въ постели.
Онъ платился теперь за свои зимніе труды. А въ его несчастныхъ ящикахъ бдняка не нашлось бы ни копйки на микстуры и доктора. О! докторъ-то стоилъ недорого, это былъ одинъ завсегдатай театра, больничный фельдшеръ, занимавшійся также литературой.
Отъ подалъ мн помощь разъ вечеромъ, какъ въ ‘Горбун’ эта, скотина Дорбиньи, который такъ неловокъ, ранилъ меня своей рапирой, и съ тхъ поръ мы съ нимъ сошлись. Я разсказалъ ему исторію Монтескюра, она его заинтересовала и онъ приносилъ къ изголовью больного помощь науки, какъ я приносилъ ему помощь искусства. Да, я читалъ и декламировалъ поэтовъ Монтескюру для того, чтобы успокоивать его, и даже, признаюсь безъ всякаго стыда, усыплять его.
Мой другъ фельдшеръ былъ хорошимъ докторомъ, но не врилъ въ выздоровленіе Монтескюра.
— Это человкъ изнуренный, конченный, тутъ истощеніе бдности.
Что во всемъ этомъ было самаго грустнаго, милостивый государь, такъ это то, что бдняг суждено было умереть, такъ и не узнавши, будетъ-ли его Римлянинъ, нашъ Римлянинъ, имть успхъ,— не узнавши даже, будетъ-ли его статуя принята… Онъ скончался у меня на рукахъ, разъ утромъ, слабый какъ ребенокъ, и его бдная, исхудалая голова склонилась вотъ сюда, на мое плечо.
Онъ повторялъ: ‘Merci, merci’… Его руки пытались пожать мои сильные пальцы… Я слышалъ также, какъ онъ повторялъ одно слово, этотъ великій миражъ для всхъ насъ, артистовъ: слава!!.
Ахъ! да, слава! Хитрецы размниваютъ ее на мелочь, которая зовется шумомъ, а наивнымъ достаются одни лишь ея шипы… За гробомъ Монтескюра насъ было шестеро: фельдшеръ, двое музыкантовъ изъ оркестра, Барнжель, нашъ режиссеръ, привратница маленькой клтки для цыплятъ, гд умеръ скульпторъ, да я.
Я пытался было убдить mademoiselle Мартине быть на похоронахъ. Но у нея было другое дло. Да, наконецъ, она говорила: ‘Да разв же я знаю его, вашего музыканта?’ А ему, бдняг, это доставило бы тамъ удовольствіе. Цвтущая Пасха! Одна изъ его грезъ!.. Родныхъ — никого. Этотъ маленькій тулузецъ въ Париж былъ точно камешекъ въ мор!
Когда я вернулся къ нему, оставивши его подъ землей, при роскошнйшей апрльской погод, право, этотъ апрль точно смялся надъ нами, привратница нашла у себя оффиціальный конвертъ, адресованный Монтескюру. Это было извщеніе о томъ, что ‘Побжденный Римлянинъ’ принятъ! Запоздалая радость.
Римлянина поставили здсь довольно плохо, а въ день лакировки его даже никто и не замтилъ. Но впредь…
Въ эту минуту Бришанто прервалъ себя и сказалъ мн:
— Извините!
Онъ замтилъ близь сосдней статуи человка крпкаго сложенія съ румянымъ лицомъ, грязно-сдой бородой, въ пенснэ на короткомъ носу, смотрвшаго на статуи, какъ близорукіе смотрятъ на живопись, очень близко, такъ что ему можно было бы сказать то же, что говорилъ Рембрандтъ, когда къ его холстамъ подходили черезчуръ близко: ‘Отодвиньтесь же, отъ него воняетъ!’
— Помощникъ мэра въ К… на Гаронн, — сказалъ мн живо Бришанто.— Одну минуточку, я сейчасъ вернусь къ вамъ!
Благороднымъ жестомъ онъ поднялъ свою руку, тонкую и прекрасную, созданную для кисти или рапиры,— къ своей большой, коричневой поярковой шляп, придававшей ему видъ мушкетера, сдлалъ три шага и очутился подл господина съ сдой бородой, къ которому онъ подошелъ любезно, съ округленнымъ, но полнымъ достоинства, жестомъ. Особая манера подходить, элегантная и гордая: точно д’Артаньянъ, кланяющійся королев, когда онъ приноситъ ей обратно ея брилліантовые аксельбанты.
И, пока онъ говорилъ, весь выпрямившись, очень оживленный, длая широкіе, увренные жесты, я смотрлъ на этого славнаго актера прошлыхъ временъ, воплощавшаго для меня нсколько поколній артистовъ, съ ихъ лихорадочностью, ихъ надеждами, ихъ преданностью и иллюзіями, я смотрлъ на этого Себастіана Бришанто, на этотъ бдный обломокъ искусства, выброшенный волнами, точно остовъ каботажной барки посл бурь, на этого славнаго малаго, мечтавшаго въ двадцать лтъ о слав и богатств,— этихъ двухъ полюсахъ края Химеры,— а потомъ въ 60 лтъ, съ наивной добротой и самоотверженіемъ старшаго брата, отнимавшаго отъ себя для того, чтобы отдать ихъ товарищу по несчастію, мене закаленному, чмъ онъ самъ, крохи горькаго съ примсью мелкихъ камешковъ хлба, скудно предоставленнаго ему судьбой.
Онъ заинтересовалъ меня своей исторіей о Монтескюр. Я угадывалъ въ немъ цлый міръ воспоминаній. Чего, чего только не видалъ онъ, бдняга-каботинъ, во время своихъ тяжелыхъ превратностей! А между тмъ жизнь сохранила ему доброту, точно также, какъ и красоту. Высокаго роста, высоко держа голову, съ широкимъ торсомъ, онъ скоре походилъ на галла, не устрашеннаго небеснымъ гнвомъ, чмъ на римлянина, проходящаго подъ ярмомъ, — этотъ шестидесятилтній человкъ, у котораго годы не тронули длинныхъ, черныхъ волосъ и густыхъ, падающихъ книзу, усовъ съ едва замтными блыми нитями. Глядя на его прекрасные, голубые глаза, немного печальные, задумчивые, а иногда и вспыхивающіе молніей, легко разгорающіеся подъ его мохнатыми бровями, ему едва можно было бы дать, несмотря на немного, жирныя щеки и слегка отвислую шею, которую онъ выпрямлялъ, точно шелъ на эшафотъ,— едва лишь 50 лтъ, а при надобности и только 45, какъ это ставится въ театральныхъ опредленіяхъ амплуа. Онъ точно былъ выточенъ изъ самой дубовой сердцевины.
‘Я похожъ на Флобера’,— говаривалъ онъ мн часто поздне, во время нашихъ послдующихъ разговоровъ. Онъ былъ правъ. Это былъ добрый великанъ того закала. Монтескюръ, изобразившій его такимъ прекраснымъ, просто на-просто передалъ его правдиво.
Онъ вернулся къ той скамейк, на которой я остался сидть, посл трехминутнаго разговора съ своимъ южаниномъ, разставшись съ нимъ съ благороднымъ рукопожатіемъ, онъ подошелъ ко мн весь сіяющій, съ блескомъ радости въ глазахъ.
— Прошу прощенія! Но я опять-таки хлопоталъ для Монтескюра. Да, я познакомился съ этимъ г. Казнакомъ, помощникомъ мэра К… на Гаронн, еще въ Тулуз! Этотъ Казнавъ, между прочимъ, поэтъ, мстный поэтъ, и мн случалось декламировать его стихи: патріотическія пьесы по поводу различныхъ событій. Услуга за услугу. При вид его, въ мозгу у меня, какъ молнія, промелькнула одна мысль. Я говорилъ вамъ, что Монтескюръ изъ Тулузы, но на дл онъ родился по близости отъ нея, въ двухъ шагахъ, въ К… на Гаронн. Такъ вотъ въ чемъ моя мысль! Удивительная идея. Я придумалъ, чтобы муниципальный совтъ К… на Гаронн купилъ Римлянина, проходящаго подъ ярмомъ! Да, да, я примусь за это хорошенько!.. Я посялъ первое зерно. Оно дастъ ростокъ, Казнавъ не отказалъ. Души поэтовъ и актеровъ — сестры. Казнавъ поможетъ мн, и я клянусь, да, я клянусь своей жизнью, что этому бдняг, шедевръ котораго такъ нехорошо поставили, будетъ дано удовлетвореніе.
И вотъ, обращаясь къ стату Побжденнаго Римлянина,— Себастіанъ Бришанто, великолпный съ своими бурными жестами, въ обращеніи, которое привлекло бы цлую толпу во всякой другой части сада, кром этого пустыннаго уголка, точно надъ прахомъ сраженнаго скульптора, произнесъ клятву добиться того, чтобы статуя Монтескюра была бы помщена въ музе К… на-Гаронн, а если въ его родномъ город нтъ музея, то прямо на солнц въ Форум, на виду у прохожихъ, на любопытство путешественникамъ и восхищеніе толпы.
— Да, Монтескюръ, твое произведеніе будетъ упоминаться въ путеводителяхъ Жоанна, это общаетъ теб твой старый другъ Бришанто. Я какъ бы вновь вижу тебя въ минуты отдыха твоей модели, и чтобы не терять времени, бдняга, берущагося за свой инструментъ и дующаго въ него до изнеможенія, репетируя аріи къ вечернему спектаклю въ театр!.. Сколько разъ вырывалъ я у тебя изъ рукъ этотъ смертоносный инструментъ! Ты игралъ тремоло, ты, созданный для того, чтобы населять своими мраморными видніями Люксембургъ или Лувръ!.. Монтескюръ, я сдержу свою клятву и ты получишь удовлетвореніе! Монтескюръ, ты будешь отомщенъ!
И, обернувшись ко мн, онъ продолжалъ:
— Да, милостивый государь, я, никогда не умвшій хлопотать для самого себя, я примусь хлопотать! Я, никогда не интригующій, стану интриговать! Если нужно, я буду давать представленія въ кафе-шантанахъ. Я буду собирать подписи подъ петиціями, устраивать подписки въ театральныхъ фойе… Мои товарищи свирпы, но сердце у нихъ доброе! Даже г женщины, у которыхъ вовсе нтъ сердца, умютъ проявлять его, когда ихъ растрогаютъ! И, когда Монтексюръ станетъ знаменитъ, мн будетъ казаться, что Себастіанъ Бришанто, Тальма прошлаго, добился реванша, а я имю право на этотъ реваншъ. Ah! ohime! ahi! ahi! povero Calpigi! Ахъ, если бы вы знали всю мою жизнь!..
Ему очень хотлось разсказать ее, перебрать черныя зерна четокъ его существованія, этому побжденному искусства, этому римлянину подъ тяжестью ярма бдствій. Ему нужно было облегчить свое сердце,— ему, надленному сердцемъ,— у него имлись хоть воспоминанія, за неимніемъ надеждъ. Въ тотъ день я выслушалъ его случайно, но потомъ мн захотлось послушать его,— я ловилъ на лету, отмчалъ одно за дру имъ признанія неукрощеннаго судьбой, по прежнему убжденнаго, по прежнему гордаго артиста и записывалъ. И вотъ, хорошія или дурныя,— еще взмахивающія своими поломаными крыльями, понесутся его воспоминанія, имъ самимъ высказанныя, съ особенностями его рчи, его образами, съ его стилемъ, начиненнымъ театральными заимствованіями, отрывками ролей, кусочками тирадъ, блестокъ и лучей, и въ нихъ, своебразный и живописный выступитъ самъ Себастіанъ Бришанто, французскій актеръ, побывавшій во всхъ театрахъ Франціи.
Я все еще съ грустью вспоминаю о сезон, проведенномъ мною въ Перпиньян. Я былъ приглашенъ туда въ качеств перваго трагика и тамъ, въ этомъ далекомъ губернскомъ город, вдали отъ взоровъ парижской публики,— моей истинной публики,— я вносилъ въ исполненіе своихъ ролей столько же старанія и души, какъ если бы я создавалъ драму Гюго въ присутствіи извстныхъ парижскихъ критиковъ. А потому вы не удивитесь, когда я скажу вамъ, что сдлался кумиромъ публики Восточныхъ Пиренеевъ. Я переигралъ съ успхомъ весь свой репертуаръ и утшался артистическими побдами въ моемъ изгнаніи на испанской границ.
Да, это было изгнаніе для меня, Перпиньянъ, край свта для меня, стремившагося или въ театръ Porte Saint-Martin или во Французскую Комедію или, за неимніемъ лучшаго, въ Ambigu! Но, когда играешь, гд можешь, то важне всего играть такъ, какъ должно. ‘Если вамъ не удается росписывать церковь,— повторялъ Евгеній Делакруа (я знавалъ его и позировалъ ему для турецкаго всадника),— такъ пишите фреску на первомъ попавшемся перекрестк!’ Я говорилъ себ, что въ конц концовъ и въ Перпиньян имются любители искусства, какъ и везд, и игралъ для нихъ. Они меня понимали и апплодировали мн, это меня утшало и подкрпляло.
Впрочемъ, я начиналъ становиться популярнымъ, и на улиц мн кланялись, когда я проходилъ. Я помню, какъ разъ, выходя изъ суда, старшій предсдатель подошелъ ко мн передъ статуей Франциска Араго, чтобы похвалить меня за мою игру въ ‘Пастух Лазар’, а въ одно воскресенье, посл представленія ‘Нормандца Длинная Шпага’, префектъ прислалъ сказать мн оффиціальнымъ путемъ, что никогда не видывалъ въ молодости, чтобы эта пьеса исполнялась лучше и въ Париж. Такія вещи утшаютъ васъ. Пресса тоже была благосклонна ко мн. Газетъ тамъ было немного, но вс он были за меня. Он понимали мои старанія, поощряли ихъ. Меня это трогало. Я придаю мало значенія газетнымъ отзывамъ, а между тмъ я никогда не могъ удержаться отъ чтенія газетъ, потому что мн хотлось видть, согласны-ли сужденія критики съ моей совстью. Почти всегда они были согласны.
Однако же, разъ вечеромъ, въ одномъ изъ антрактовъ пьесы ‘Les beaux Messieurs de Bois-Dore’, мой товарищъ Патюрель, добрый малый, сказалъ мн съ такимъ видомъ, который удивилъ меня:
— Читалъ-ли ты ‘Аргуса’?
‘Аргусъ’ былъ маленькій политическій и литературный листокъ, а также и винодльческій, ратовавшій за интересы Перпиньянскихъ земледльцевъ и обладавшій спеціальнымъ художественнымъ критикомъ, пріхавшимъ изъ Ривзальта и называвшимся съ почтеніемъ по этой причин, безъ сомннія, единственной, Жюлемъ Жанэномъ изъ Ривзальта. Какъ видите, въ провинціи Жанэнъ еще не позабытъ, какъ свтило критики. Я всегда встрчалъ, въ своихъ провинціальныхъ кампаніяхъ, какого-нибудь вліятельнаго критика, котораго называли, смотря по времени, то мстнымъ Жанэномъ, то мстнымъ Сарсэ. Какъ только я прізжалъ, мн говорили: ‘Вамъ слдуетъ забросить карточку Ритардану или Вердине: это здшній Сарсэ’. И такъ, въ Ліон былъ Сарсэ, въ Бордо былъ Сарсэ, въ Лилл былъ Сарсэ. Въ то время оно повсюду были Жанэны.
Я зналъ Жюля Жанэна изъ Ривзальта, потому что видалъ его въ Перпиньян въ кафе. Это былъ высокій малый, съ четыреугольными плечами и круглымъ животомъ, ярко-рыжій и очень блдный, гордо задиравшій свою презрительную и вызывающую голову, уже лысую и охотно крутившій свои усы въ русскомъ вкус. Молодецъ этотъ сдлался журналистомъ также развязно, какъ могъ бы приняться развязно торговать винами и писалъ рекламы съ бойкостью и самоувренностью рчи странствующаго приказчика. Оказалось, что сначала онъ писалъ обо мн любезно въ ‘Аргус’, но затмъ, находя, что я не выказываю ему достаточно благодарности и такимъ образомъ, не признаю его могущества, онъ измнилъ оттнки своихъ эпитетовъ и въ томъ номер ‘Арсуса’, о которомъ говорилъ мн мой товарищъ Патюрель, была статья существенно для меня непріятная. Въ этой стать были напечатаны слова ярмарочный актеръ и это относилось ко мн, ко мн, Бришанто, ученику и сопернику Бовалле!
— Да что же ты сдлалъ Бокюлару?— спросилъ меня Патюрель.
— Я? Ничего. Я никогда съ нимъ даже не говорилъ.
— Вотъ оно что!— сказалъ мой товарищъ.— Бокюларъ любитъ, чтобы ему оказывали почтеніе. А ты и не подумалъ объ этомъ, должно быть, ты оскорбилъ его самолюбіе!
— Мои милый Патюрель, у меня имется свой принципъ. Критики вольны судить обо мн какъ имъ угодно, а артисту не зачмъ просить у нихъ благосклонности или благодарить ихъ за ихъ мннія. Жюль Жанэнъ изъ Ривзальта пишетъ то, что думаетъ! онъ исполняетъ свой долгъ, а я исполняю свой.
— Да нтъ же, нтъ,— повторялъ Патюрель.— Тутъ простое недоразумніе. Стоитъ теб обмняться рукопожатіемъ съ Бокюларомъ и все устроится!
— Посл его статьи? Невозможно. Артистъ еще можетъ позабыть оскорбленіе, но мужчина — никогда!
Надо вамъ сказать, что эта статья ‘Аргуса’ была нестерпимо дерзка. Читая ее, у меня чесались пальцы. Но что длать! въ конц концовъ пасквилянтъ этотъ былъ воленъ находить актера отвратительнымъ, и, пока онъ не задвалъ моей частной жизни, я могъ огорчаться, страшно огорчаться нанесенной моему самолюбію раной, одной изъ тхъ ранъ, которыя тщательно скрываются, но возражать я не имлъ права.
Тмъ не мене,— опять таки передъ статуей Араго,— встртивши на другой день Аристарха Восточныхъ Пиренеевъ, курящаго сигару и болтающаго съ продавщицей газетъ, я умышленно прошелъ передъ нимъ, стараясь поймать его взглядъ и не снимая своей поярковой шляпы. Онъ увидалъ меня издали и подбоченился мн на встрчу, подымая голову, причемъ его насмшливое, самодовольное лицо начинало уже улыбаться, и я угадалъ, что онъ ожидаетъ моего поклона и протянутой руки, собираясь уже сказать съ издвательствомъ:
— Э! э! Бришанто, все-таки, вотъ и вы туда же!
Я такъ хорошо догадывался объ этомъ, что сдлалъ паузу, какъ донъ-Цезарь, смривающій взглядомъ дона-Саллюстія, и затмъ прошелъ гордо мимо Жанэна изъ Ривзальта, порядочно ошеломленнаго, и я былъ доволенъ. Я видлъ, какъ покраснло слегка это дерзкое и блдное лицо, гнвный блескъ сверкнулъ въ этихъ злыхъ глазахъ. Ярмарочный актеръ отомстилъ за себя.
Маленькая месть, конечно, но человку доставляетъ удовольствіе смотрть прямо въ лицо оскорбителю и бросить ему въ одномъ взгляд цлую груду презрнія. Этотъ Бокюларъ, мечтавшій, подобно мн, о парижской слав, упражнялся тамъ въ ремесл литературнаго террориста — ремесл, которымъ охотно занимаются люди, не имющіе ни воображенія, ни прелести, ни разнообразія въ стил, ни таланта, въ большинств случаевъ, но непремнно желающіе быть замченными и заставить себя бояться, что имъ и удается. Человчество подло, милостивый государь.
Кто не уметъ разговаривать, тотъ кричитъ, Бокюларъ вопилъ. Онъ выступалъ апостоломъ высшаго искусства, думая главнымъ образомъ о доступныхъ дамочкахъ. Паладинъ идеала, онъ развивалъ высокія теоріи за ужиномъ съ актрисами, боявшимися его, а за дессертомъ, между двухъ рюмокъ шартреза, высказывалъ т идеи, которымъ онъ посвятилъ свою жизнь, причемъ само собой первою выступала идея наслажденія.
Наслаждаться всмъ: своей репутаціей, которую онъ намревался построить на страшномъ террор, деньгами, которыхъ онъ хотлъ заработывать много, любовью или тмъ, что зовется любовью, словомъ, женщинами, которыхъ жаждала его чувственность, почетомъ даже, или тмъ, что замняетъ его,— всмъ, наконецъ, что доставляется смлымъ перомъ, обмакивающимся въ грязную чернильницу. Разумется, онъ мечталъ о Париж, мечталъ примнять тамъ къ длу свои таланты боксера, ибо одинъ лишь Парижъ щедро расточаетъ извстность, деньги и женщинъ. Ужь не знаю, что удерживало его въ Восточныхъ Пиренеяхъ, этого добраго Бокюлара. Быть можетъ, онъ говоритъ правду, когда онъ повторялъ, смясь своимъ раскатистымъ смхомъ:
— Я набиваю себ руку въ Перпиньян и въ Ривзальт, это мой фехтовальный залъ. Но мсто поединка, — это Парижъ. Когда я навострюсь какъ слдуетъ, тогда я уду туда!
И планъ его дебюта въ Париж былъ очень простъ. О! онъ и не скрывалъ его! Онъ объяснялъ его кому угодно, болтая въ кафе.
— Прізжаю я туда. Подстерегаю какой-нибудь инцидентъ, а въ случа нужды, съумю и породить его. Намчаю какое-нибудь очень видное лицо, выдающееся, модное. Нападаю на него. О! да какъ еще, во всю! Дымъ коромысломъ пойдетъ! И вотъ, скандалъ. Процессъ или дуэль. Я приговоренъ или раненъ, все равно, если я убью противника, тмъ лучше,— значитъ, я и въ сдл. Меня знаютъ, боятся и балуютъ посл такого гвалта. Словомъ, я достигаю цли! Ну-ка, кого бы я могъ разнести для начала?
Онъ принимался искать.
— Ба! все будетъ зависть отъ модныхъ репутацій той минуты, когда я выйду изъ вагона. Тотъ-ли, другой-ли, мн наплевать! Лишь бы этотъ кто-то былъ кмъ-нибудь, это все, что мн требуется! На выборъ!
А пока что, драматическія или оперныя труппы, назжавшія въ Перпиньянъ, трепетали передъ нимъ, Бокюларомъ! Кой чортъ! Стоило заговорить о Бокюлар, примадонна блднла, по ingnue пробгала дрожь, слезы испуга выступали на глазахъ драматической любовницы. Я же, какъ я говорилъ ужь вамъ, обращалъ на него столько же вниманія, сколько акула на яблоко. А проходя предъ статуей Араго, не поклонясь Бокюлару, я наживалъ себ окончательно врага въ Жюл Жанэн изъ Ривзальта.
Патюрель повторялъ мн:
— Знаешь? Бокюларъ говоритъ о теб съ пной у рта. Берегись его слюны. Онъ мастеръ на жестокія словечки. И даже это его спеціальность, жестокія словечки. Зубы у него острые, а такъ какъ при этомъ они гнилые, то можешь себ представить, какъ бываетъ намъ сладко, когда онъ кусается! Въ одно прекрасное утро на тебя свалится какая-нибудь страшнйшая ругань въ ‘Аргус’!
— Ну, что жь,— отвчалъ я,— еще не это пробужденіе помшаетъ мн спать будущей ночью!
Такъ и вышло, ругань появилась. О! страшнйшая, дйствительно, какъ мн и предсказывалъ Патюрель, колоссальная! Выпусти-ка свой ядъ, Бокюларъ! Онъ его и выпустилъ. Это была оцнка моего таланта въ одной изъ тхъ ролей, которыя я исполнялъ всего лучше, второстепенной роли, превращаемой мною, по всеобщему мннію и по моему собственному ощущенію, почти въ что-то литературное, такъ много вносилъ я въ нее искусства и такта: въ роли Андреса!.. Андресъ въ ‘Пиратахъ Саванны’.
‘Аргусъ’ обвинялъ меня въ томъ, что я будто бы буфоню въ ней, играю ее, какъ фигляръ, недостойный даже ярмарки въ Сенъ-Клу, какъ деревенскій каботинъ, etc!.. etc!.. Три столбца любезностей въ этомъ род. Разносъ первой степени. Дюжина жестокихъ словечекъ. Въ заключеніе, слдующая оцнка, которую я и теперь еще помню:
‘Г. Себастіанъ Бришанто не актеръ. Съ его позами ходулиста въ ландахъ или кастильскаго тореро, тореро четырнадцатаго разряда,— онъ, повидимому, скоре созданъ для ремесла чулоса, чмъ для ремесла драматическаго артиста, и мы скоре представляемъ себ этого шута, ангажированнаго въ прозжающій циркъ и бросающаго лассо въ какой-нибудь мексиканской пантомим, чмъ декламирующаго какую бы то ни было прозу на подмосткахъ театра. Это цирковой наздникъ и изъ него никогда не выйдетъ актера! Поскоре верните его въ балаганъ, г. Бришанто, съ его поярковой шляпой и его лассо’.
Я долженъ признаться, что первою моей мыслью, по прочтеніи этой замтки, было отправиться надавать пощечинъ Бокюлару и бросить ему правду въ лицо, какъ Сенъ-Винье бросаетъ ее королю. Но затмъ я разсудилъ, что все-таки это еще его право критика, хотя это и дерзость. Артистъ принадлежитъ публик, пресс, всякому судящему его, или шикающему ему. Я подавилъ свой гнвъ и отправился, какъ солдатъ, врный долгу, на репетицію по своей повстк, точно ничего и не случилось. Я даже явился въ театръ съ яснымъ передъ непріятностью лицомъ, угадывая, чувствуя, носомъ чуя, что въ карманахъ моихъ товарищей, въ сущности восхищенныхъ, прячутся номера ‘Аргуса’.
Въ этотъ день была небольшая считка для ‘Ліонскаго почтальона’. Я игралъ Дюбоска, Дюбоска и Лезюрка, двойную роль съ переодваніемъ. И пока шла репетиція, я смутно слышалъ, что Толоре, драматическій любовникъ, напваетъ, очевидно, съ цлью раздражить меня и напомнить мн ‘Кастильскаго тореро’ Бокюлара:
Теодоръ, смотри же, берегись!
Тореадоръ, Тореадоръ!..
У меня такъ и чесались руки остановить въ его горл эту арію изъ ‘Карменъ’, этому мальчишк Толоре, и, пожалуй, я сдлалъ бы это, если бы маленькая Жанна Горли, игравшая мою дочь, не сказала мн за одной изъ кулисъ печальнымъ, тихимъ и боязливымъ голосомъ:
— Послушайте, monsieur Бришанто, между нами, онъ вдь, очень злой, этотъ господинъ Бокюларъ?
Я взглянулъ на бдняжку. Она стояла прислонившись спиной къ декораціи и тоскливо ловя мой взглядъ. Блокурая, хрупкая, миленькая, но худощавая, нуждавшаяся въ томъ, чтобы наверстать прошлые годы нищеты, съ маленькими ручками, еще исколотыми иголкой, это была маленькая парижаночка, питавшаяся ничмъ, колбасой, да кофе съ молокомъ въ привратницкой матери, но въ ея глазахъ свтился священный огонь и вся ея горемычная фигурка дышала болзненной прелестью. Еще одна, не созданная для каторжной жизни на подмосткахъ? Ахъ! бдная двочка!..
— Почему же ты считаешь его злымъ, моя милая?— спросилъ я у Жанны.
Она колебалась.
— Говори, не бойся!
— Вотъ видите, monsieur Бришанто, тутъ только что читали вслухъ одну статью… ту статью… словомъ, статью…
— Ну, да, статью обо мн? Статью, гд онъ называетъ меня шутомъ, чулосомъ и прочее? Что же дальше?
— Дальше, monsieur Бришанто, дальше? А дальше то, что г. Бокюларъ ухаживаетъ за мной, что онъ мн не нравится и я чувствую, что если я прогоню его…
— Онъ разнесетъ тебя?
— Именно, monsieur Бришанто, А. г. Карбонье (это былъ нашъ директоръ), г. Карбонье сказалъ мн: ‘что Бокюларъ разноситъ Бришанто, это еще не такъ важно! Бришанто съ уметъ съ этимъ справиться, публика на сторон Бришанто, но устройтесь такъ, чтобы Бокюларъ васъ не разнесъ! Поняли?’
— Карбонье это сказалъ?
— Да, monsieur Бришанто.
— Карбонье боится Бокюлара?
— Да, monsieur Бришанто.
И двочка добавила:
— Да, я тоже, monsieur Бришанто, я тоже его боюсь! Подумайте только! Если г. Карбонье нарушитъ мой ангажементъ, что будетъ со мной, какъ я буду платить мамк моего ребенка и помогать мам, которая нанимается поденно въ Париж?
Я смотрлъ на нее, на эту маленькую Жанну, Жанну Горли, совсмъ ребенка, двочку… Такая тоненькая! Вся-то съ кулачокъ! И она-то платила еще кормилиц другого существа, тамъ, близь Невера. Это былъ мальчикъ, плодъ любви этой двочки и одного ея товарища по консерваторіи, дезертировавшаго для того, чтобы не отбывать воинской повинности и распвавшаго аріи Полюса въ пивныхъ Бельгіи или кафе-шантанахъ Лондона. Изъ своего скуднаго жалованья въ Перпиньян несчастная еще экономничала, откладывала каждый мсяцъ извстную сумму для посылокъ по почт жадной кормилиц и матери въ Парижъ на грлку и табакъ. Ахъ, горемыка!
И это хилое и хорошенькое, очень хорошенькое созданіе, боялось только одного, а именно, чтобы нашъ директоръ, напуганный нападками Жанэна изъ Ривзальта, не отказалъ ей!— Неужели это было возможно?
— Да не бойтесь же этихъ воробьиныхъ пугалъ,— сказалъ я ей,— и пошлите-ка ‘Аргуса’ обратно въ Ривзальтъ!
— Ахъ, monsieur Бришанто, вамъ-то легко говорить!… Будь у меня вашъ талантъ, ваше положеніе!
И она вздыхала.
Бдная двушка! Мое положеніе! Мой талантъ! Да что толку-то въ этомъ! Требовался по истин священный огонь, душа артиста, крпко привинченная къ тлу для того, чтобы переносить то, что переносилъ я, и покорно играть Пиратовъ или Лезюрка въ провинціи, когда въ Париж нкіе общники… Ну, оставимъ это… Я принялся расточать свое краснорчіе передъ маленькой Жанной Горли, совтуя ей не обращать вниманія ни на ухаживанья Бокюлара, ни на его нападки и общая ей поговорить объ этомъ съ самимъ г. Карбонье и сказать ему, что я думаю о его малодушіи.
— Если Бокюларъ станетъ нападать на васъ, не бойтесь, я устрою такъ, что вамъ будутъ апплодироватъ.
И я оставилъ,— ибо мн было пора выходить на сцену,— маленькую Жанну совсмъ подбодренную около той декораціи, подл которой мы разговаривали. но какъ женщины слабы! ‘Непостоянство, твое имя женщина’, сказалъ лебедь изъ Стаффорда на Авон. Черезъ нсколько дней посл этой бесды, между двухъ считокъ, я возвращался изъ театра на свою квартиру, по близости городского вала,— дло было зимой и въ тотъ день выпалъ страшный снгъ,— какъ вдругъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя я увидалъ меланхолично-комичную группу, шлепающую по грязному снгу. Это былъ толстый Бокюларъ, вытягивавшій свою широкую грудь, шедшій заносчиво, гордо задирая свою блдную голову и державшій, тащившій за собой маленькую Жанну Горли, повисшую на руку колосса, точно какая-то двочка-съ-пальчикъ, уносимая проголодавшимся людодомъ, желающимъ отвдать свжаго мяса. Они шли къ какимъ-нибудь меблированнымъ комнатамъ, и толстые башмаки одного и тоненькія ботинки другой вязли въ жидкомъ, грязномъ снг. И въ свирпой осанк рыжеусаго побдителя былъ такой животный тріумфъ, а въ сгорбленной спин и понурой головк двочки было столько смиренной, зябкой и боязливой грусти, что я и теперь не знаю хорошенько, больше-ли возмутила меня, чмъ опечалила эта жалостная группа. Клянусь, господа, это вызывало слезы!
Я спросилъ было себя мысленно, не обогнать-ли мн Бокюлара и не предстать-ли передъ нимъ неожиданнымъ призракомъ, насмшливымъ свидтелемъ его счастья, Но потомъ я подумалъ, что черезчуръ разогорчу бдную двочку. Къ чему? Ей не хватило силы. Она испугалась, потому что ребенку ея хотлось сть, а мужу кормилицы, крестьянину въ Нивернэ, хотлось выпить. И, въ страх передъ ‘Аргусомъ’ и передъ испугомъ г. Карбонье, она отдалась. Она была добычей этого человка, требовавшаго уваженія, денегъ и наслажденій. Шантажъ! Платежи не всегда состоятъ изъ однихъ чековъ. Есть шантажъ наслажденія и дрожащая женщина платитъ, подобно испуганному банкиру.
Въ тотъ вечеръ я вернулся къ себ съ большимъ мракомъ на душ, чмъ въ дни самой сильной печали. Я все повторялъ: ‘Бдная двочка! Бдная двочка!’ И все мн представлялась эта зловщая группа: хрупкая двочка, повисшая на рук побдителя и увлекаемая имъ. Я больше злился на Бокюлара за эту сдлку, предложенную ему несчастной двушк, чмъ за направленную противъ меня ругань. Честное слово, во мн есть что-то донъ-кихотское, да что-то общее съ донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, и я горжусь этимъ.
Въ то времи приближался день моего бенефиснаго спектакля. Наступалъ часъ внка.
Да, внокъ!.. Зеленый лавръ! Вдь, въ сущности, объ этомъ-то я всегда и мечталъ, это-то я и обожалъ, за этимъ-то и гнался въ продолженіи всей моей длинной артистической карь еры. Иногда это былъ терновый внецъ! Я стремился къ нему, къ внку тріумфа. И часто, да, милостивый государь, очень часто онъ освжалъ мое чело.
Впрочемъ, я былъ до такой степени влюбленъ въ славу, что имлъ обыкновеніе, — я признаюсь въ этомъ теперь, ничуть, однако, не раскаяваясь,— разъзжая по провинціи или когда дло шло о спектакл въ мой бенефисъ, обезпечивать самъ себ это финальное доказательство симпатіи публики, эту заключительную ношу, этотъ апоеозъ спектакля, эту матеріализацію успха. И я не красню. Публика могла быть разсянной, могла забыть… Надо умть думать за нее… И вотъ эта-то предосторожность и вызвала между мной и Бокюларомъ окончательное столкновеніе, — можно сказать, даже столкновеніе неизбжное. Да, неизбжное. И вотъ какъ это вышло. Я говорилъ уже вамъ, что наступалъ день моего бенефиса. Я могъ выбирать пьесу на свой спектакль, составлять афишу по своему собственному усмотрнію. Я согласился поставить нарочно въ это представленіе неигранную драму одного молодого мстнаго автора, прочитавшаго мн свое произведеніе въ кафе Араго. Этотъ молодой человкъ внушалъ мн участіе. Мы, актеры, имемъ только славу, какъ пожизненный доходъ, тогда какъ авторы имютъ безсмертіе книги.
Посл 25 или 30 лтъ труда, что остается отъ насъ? Одн морщины. У нихъ остаются ихъ книги, даже т, которыя не переживутъ ихъ. Я долженъ, однако, сказать, что не будь насъ, ихъ драматическія произведенія были бы совершенно мертвыми произведеніями. Одинъ лишь актеръ одушевляетъ драму, неизданная драма,— это незажженная театральная рампа. А потому-то и говорятъ справедливо, что мы создаемъ роли. Вотъ именно, создаемъ.
Итакъ, я намревался создать произведеніе Ж.-Ж. Пюже, съиграть его ‘Гаучоса’, въ которомъ, впрочемъ, имлась для меня точно по мрк скроенная роль, какія игралъ Мелонгъ въ эпоху своей славы, роль Эсмебина, мексиканскаго Гаучоса. Мн казалось, что первое представленіе — произведеніе мстнаго уроженца, продуктъ своей почвы, привлечетъ публику скоре, чмъ уже знакомая драма и я попросилъ у директора костюмы изъ ‘Пиратовъ’, тхъ самыхъ ‘Пиратовъ Саванны’, по поводу которыхъ меня оскорбилъ Бокюларъ,— для постановки ‘Гаучоса’.
— Вы получите все, что вамъ угодно, Бришанто,— отвчалъ мн г. Карбонье.
Хорошо, ладно, все, что мн угодно. Само собой разумется, что, въ качеств бенефиціанта, я долженъ былъ заплатить за освщеніе, прислуг, служащимъ въ контрол. Молодой Пюже предоставлялъ мн свои авторскія права. Г. Карбонье разршилъ мн объявить заране о ‘Гаучос’, хотя бы это и повредило продаж билетовъ на текущія пьесы.
Г. Карбонье былъ не прижимистъ въ длахъ,— хотя былъ прежде судебнымъ приставомъ и сдлался директоромъ театра изъ любви къ одной пвиц, — онъ былъ даже достаточно щедръ, несмотря на его поступокъ съ маленькой Жанной Горли, однако же, онъ такъ и привскочилъ въ своемъ кресл въ директорскомъ кабинет, когда я сказалъ ему:
— Хорошо, monsieur Карбонье. Все это превосходно. Ну, а внокъ!
— Внокъ?.. Какой внокъ?
— Да тотъ, который мн, въ моихъ турнэ, имютъ обыкновеніе подносить въ конц представленія отъ имени всего персонала театра. Обыкновенно мн его приноситъ драматическая любовница въ конц пятаго акта, и я принимаю его изъ ея рукъ передъ всей залой, чаще всего потрясенной сильнйшимъ, глубокимъ волненіемъ!
Г. Карбонье смотрлъ на меня, сжимая губы и качая головой.
— Внокъ! Внокъ! да вдь внокъ-то стоитъ дорого, а? Дирекція не можетъ брать этого расхода на себя, а что касается до персонала, какъ вы выражаетесь, вы отлично знаете, мой милый Бришанто, что товарищи ваши не купаются въ золот… А вычитать изъ ихъ жалованья стоимость…
Я внезапно прервалъ г. Карбонье и вскричалъ, съ большимъ достоинствомъ:
— О! милйшій директоръ, что за мысль? Какъ можете вы воображать, что я способенъ заставить платить бдныхъ товарищей и мелкій персоналъ за манифестацію въ мою честь? Я, милйшій директоръ!.. Никогда въ жизни. Этотъ внокъ, къ которому я такъ стремлюсь, да, этотъ внокъ, котораго я заслужилъ, онъ у меня есть!
— Что вы говорите?
— Я говорю, что имю его. Онъ составляетъ часть моего гардероба. Заставить платить за него моихъ коллегъ, что вы!.. Я вожу его съ собой въ сундук, сохраняю его, тщательно встряхиваю, когда онъ мн понадобится, выношу и пускаю его въ ходъ!
— А! вотъ что!.. Отлично,— сказалъ г. Карбонье, успокоенный.
— А теперь, милйшій директоръ, позвольте сказать вамъ, что вамъ нечего безпокоиться объ устройств этой маленькой, весьма простой церемоніи. Mademoiselle Жанна Горли прорепетируетъ ее разокъ со мной, вотъ и все. Я даже не прошу у васъ сцены, я не отниму у васъ ни одного дня репетиціи. Мы провримъ это посл ‘Гаучоса’, котораго мы прорепетируемъ первый разъ утромъ, такъ что день останется для обычнаго репертуара.
Г. Карбонье былъ въ восторг. Разъ внокъ этотъ ничего ему не стоилъ, онъ становился партизаномъ внка. Тмъ не мене онъ замтилъ мн, что такъ какъ Жанна Горли пользуется теперь покровительствомъ Жюля Жанэна изъ Ривзальта, то я, прося участія своей товарки, точно добивался нейтральности критика.
— Вы предлагаете ему разоруженіе,— говорилъ онъ мн.
— Я? Вовсе нтъ, милйшій директоръ… Я выбираю просто драматическую любовницу, по заведенному обыкновенію. Меня везд привтствуетъ драматическая любовница, внокъ всегда приносится мн ею. Я выбираю не женщину, а амплуа. Если этотъ господинъ увидитъ въ этомъ съ моей стороны угодливость или первый шагъ, онъ будетъ вполн не правъ. Я слдую традиціи. Вотъ и все.
Г. Карбонье больше ничего не говорилъ. Въ сущности, какое ему дло, будетъ-ли Бокюларъ ко мн любезенъ или нтъ? Мой ангажементъ кончался. Я долженъ былъ ухать изъ Перпиньяна. Дирекція не была заинтересована въ моемъ бенефис. Будь что будетъ, онъ умывалъ себ руки!
Мы распредлили роли, репетировали, выучили и съиграли ‘Гаучоса’ Ж.-Ж. Пюже всего въ десять дней. Больше чмъ по картин въ день. А у меня были тамъ тирады по 114 строкъ! Вс городскіе любители театра взяли себ билеты. Перпиньянскія дамы,— и это мн льстило,— очевидно, хотли посмотрть бенефиціанта. Я былъ, я не могу не сказать этого, хотя тщеславіе не есть моя слабость, я былъ замчателенъ въ Эстебан, въ Эстебан Гаучос. У меня тамъ была сцена, гд я держалъ подъ своей желзной пяткой трепещущаго теперь, того самаго донъ Пабло Замораля, который оскорбилъ меня въ пролог, и я могу сознаться, что достигалъ въ этой сцен крайнихъ предловъ патетическаго. Весь Перпиньянъ содрогался.
Я чувствовалъ себя въ удар, тмъ боле, что прямо передо мной, въ креслахъ я видлъ блдное лицо, взглядъ и насмшливую складку губъ Бокюлара и мн казалось, что эпитеты, которыми я забрасывалъ Пабло Замораля, адресовались къ рецензенту ‘Аргуса’: ‘А! вы оскорбили меня, сеньоръ, ну что же, Гаучосъ мститъ и остріе моего кинжала съуметъ найти твое сердце, донъ Пабло, если у тебя осталось еще сердце, и черезъ эту зіяющую рану улетитъ къ сатан твоя душа, если у тебя имется душа!..’ У молодого автора былъ, какъ видите, стиль. Потомъ онъ застрялъ, погрязъ, обезцвтился въ неокладныхъ сборахъ. Такая жалость!
Успхъ ‘Гаучоса’ былъ тріумфальный. Автора вызвали. Вс апплодировали. Одинъ лишь Бокюларъ сидлъ неподвижно въ своемъ кресл. Префектъ явился сдлать мн комплиментъ. Мэръ пожалъ мн руку, сопровождая этотъ оффиціальный жестъ фамильярно лестными словами. Наступалъ часъ церемоніи внка.
Занавсъ снова взвился. На сценъ столпились вс мои товарищи, одни въ мексиканскомъ костюм, другіе просто въ итальянскомъ плать. Окруженный ихъ симпатіями, я имлъ передъ собой энтузіазмъ публики и чувствовалъ себя какъ бы окруженнымъ кольцомъ радушія, снисходительности, или, врне справедливости. Знаете, у меня было тепло на сердц.
Я смотрлъ на внокъ, на мой внокъ, тотъ самый, что я получалъ уже неоднократно изъ рукъ первой любовницы въ Мулон, Тур, Нант, Нанси и даже Этамп. Онъ былъ по прежнему свжъ, безъ пылинки, совсмъ зеленый и украшенъ лентой, лентой, которую я мнялъ отъ времени до времени, на которой стояло золотыми буквами: Бришанто отъ его поклонниковъ и друзей! И маленькая Жанна Горли, въ костюм мексиканки,— она играла Лолу Сигарочницу въ ‘Гаучос’,— держала въ рукахъ этотъ внокъ, золотыя буквы котораго я съ волненіемъ читалъ по складамъ: ‘Его поклонники и друзья!’ Я имлъ право давать эти два наименованія зрителямъ, правосудіе которыхъ или, если вамъ угодно, благосклонность, привтствовали меня.
Тогда, среди полнаго молчанія всей залы, Жанна Горли, маленькая Жанна Горли, печальное появленіе которой среди снга и грязи я теперь забылъ, и которая не была боле для меня бдной жертвой, повисшей на рук Бокюлара, но Музой, Музой моихт надеждъ и драматическаго искусства, живое потомство, эта Жанна Горли приблизилась ко мн и сказала своиы мягкимъ и сильно взволнованнымъ голосомъ:
— Примите, о, учитель (я продиктовалъ ей привтствіе и указалъ его интонаціи), примите этотъ внокъ, достойную награду за ваши артистическіе труды! Эти внки искусства никогда не бываютъ, какъ внки побдителей, обагрены кровью народной, зато они, что гораздо. лучше, влажны отъ тхъ благодатныхъ слезъ, какія вызываетъ безсмертное искусство!
И она произнесла его очень хорошо, съ чувствомъ, это скромное привтствіе, маленькая Жанна Горли, она такъ хорошо произнесла его, что я почувствовалъ себя взволнованнымъ, глаза мои увлажнились тми самыми слезами, о которыхъ говорилось въ немъ и я ихъ пролилъ! Да, я заплакалъ благодатными слезами! Эта церемонія, всегда одинаковая, казалась мн, однако, вчно новою, и я никогда не могъ удержать своихъ слезъ, присутствуя на ней. Даже повторенная, она была въ моихъ глазахъ самымъ сладкимъ и дорогимъ сюрпризомъ. Понимаете-ли вы меня? Всякій актеръ пойметъ меня. Впрочемъ, слезы мои произвели на залу эффектъ поразительный, буквально поразительный. Въ креслахъ вскочили на ноги, въ ложахъ махали платками, меня привтствовали восклицаніями: ‘Да здравствуетъ Бришанто! Не узжайте! Оставайтесь! Бришанто! Бришанто!’ Подобныя волненія хотя бы даже они ощущались на границ Испаніи, утшаютъ во многихъ разочарованіяхъ. Не всякому дано вкусить ихъ. А когда я взялъ изъ рукъ Жанны Горли внокъ, мой внокъ, и товарищи поочереди расцловались со мной, въ публик произошло настоящее безуміе. Мн посылали воздушные поцлуи, на которые я отвчалъ поклонами, собирались поднять меня на руки. Я ускользнулъ отъ оваціи, унося домой, какъ настоящій эгоизмъ, незабвенное воспоминаніе о представленіи ‘Гаучоса’ и внокъ, мой милый внокъ, который могъ и долженъ былъ доставить мн еще не мало подобныхъ же волненій.
Какое прекрасное воспоминаніе! Но, какъ бываетъ при всякомъ тріумф, римскомъ или пиренейскомъ, во всемъ этомъ была своя тнь, а именно патентованный ругатель, ядовитый хулитель. Это былъ Бокюларъ, Бокюларъ, которому я, бенефиціантъ, прислалъ его обычное кресло безъ своей карточки. Бокюларъ долженъ былъ скоро испортить мн мою радость! На другой же день въ ‘Аргус’, въ первомъ же столбц, появилась статья подъ заглавіемъ ‘Слезы Гаучоса’, да ужь такая, что просто прелесть! Вашего бднаго Бришанто поносили въ ней, какъ послдняго балаганнаго шута. Я разыгралъ передъ публикой недостойную комедію, я разршился въ опредленный часъ, передъ банальнымъ внкомъ, который таскали за собой по провинціи какъ обязательный аксессуаръ, я репетировалъ и выучилъ свои слезы, заране отвелъ мсто своему волненію, я самъ сочинилъ это безвкусное привтствіе, приторный запахъ котораго я имлъ дерзость публично обонять. Я былъ самымъ жалкимъ каботиномъ, какого можно встртить на тхъ дорогахъ, въ грязи которыхъ вязнетъ колесница Комическаго Романа. Онъ не понималъ, этотъ Бокюларъ, что, вкладывая свою душу во все, что мы длаемъ, мы можемъ плакать при вид знакомаго и узнаваемаго нами внка, точно также, какъ Пигмаліонъ можетъ влюбиться въ созданную имъ статую! Ну, да, этотъ внокъ,— конечно, съ другой точки зрнія, былъ моей Галатеей!
Заключительной выходкой этой статьи Бокюлара ‘Слезы Гаучоса’, были слдующія слова: ‘Пусть же отошлютъ, просимъ мы вторично, Эсмебона, Андреса, Бришанто на покрытую пескомъ арену цирка и пусть тамъ, въ промежуткахъ двухъ клоунскихъ прыжковъ, онъ продлываетъ свои штуки съ лассо, такъ хорошо ему извстныя. Лассо, это его должность и, откровенно говоря, въ этомъ-то и заключается его единственный талантъ. Въ ярмарочномъ цирк я предсказываю ему большій барышъ чмъ тотъ, что достался ему на долю, какъ псевдо-актеру, гоняющемуся за грошами’. А! на этотъ разъ терпніе мое лопнуло. Этотъ человкъ поносилъ меня теперь не только уже какъ актера, но какъ бенефиціанта, т. е. какъ человка. Я ршился возразить, отомстить за себя, и въ голов моей зародилась мысль, мысль артиста, милостивый государь, мысль геніальная! На другой день я отправился въ кафе Аросъ, гд торчалъ обыкновенно Жюль Жанэнъ изъ Ризвальта, удивляя простыхъ буржуа своими парадоксами и такъ выставляясь на показъ своимъ остроуміемъ, что онъ былъ боле каботинъ, нежели я. Онъ сидлъ тамъ, окруженный славными людьми, которыхъ онъ забавлялъ, попивая и покуривая сигару. Я медленно направился къ нему, сталъ въ двухъ шагахъ передъ его столомъ и сказалъ ему:
— Милостивый государь, намъ съ вами давно нужно свести нкій счетецъ. Не угодно-ли вамъ свести его поскорй?
Сначала онъ казался удивленнымъ, посмотрлъ на меня съ насмшливымъ видомъ, поднимая свою смлую голову и уронилъ, впрочемъ, превосходно:
— Когда вамъ будетъ угодно!
— Пусть такъ! Какъ можно скоре. Достаточно тянется эта исторія. Я уважаю прессу, я обязанъ ей не малой долей моихъ лучшихъ радостей и большею частью моихъ свтлыхъ воспоминаній. Но я не допускаю оскорбленій. Или вы объявите, что статьи ваши нелпица, или вы отвтите мн за нихъ!
Онъ всталъ, бросая на меня гнвный взглядъ, а къ намъ ужь подбгали хозяинъ кафе, потребители и завсегдатаи.
— Мои статьи?— бормоталъ верзила.— Вы смете, вы смете…
— Именно-съ, я смю. Васъ тутъ черезчуръ боятся. А я васъ нимало не боюсь! И если вы не возьмете назадъ вами сказаннаго, мы будемъ драться!
— О! сколько вамъ будетъ угодно!— сказалъ онъ, радуясь, что можетъ похвастаться передъ свидтелями своей храбростью.
— Итакъ, мы будемъ драться,— продолжалъ я холодно, потому что я владлъ въ ту минуту и собой, и всей вселенной,— а такъ какъ оскорбленнымъ являюсь я, то право выбора оружія принадлежитъ мн! И я выбираю свое оружіе! Мое каботинское оружіе, господинъ Бокюларъ! Мое оружіе бродячаго цирка, мое оружіе Гаучоса! Мы будемъ драться на лассо!
Я произносилъ явственно (явственное произношеніе — великая сила), каждое слово съ умышленной медленностью, презрительной и пронзительной. Когда это слово лассо свалилось ему на голову, онъ тряхнулъ головой точно подъ холоднымъ душемъ. Отвчалъ онъ не сразу, сначала оглянулся вокругъ себя, пытаясь засмяться, стараясь отыскать въ глазахъ окружающихъ неодобреніе мн, подтвержденіе полнйшей нелпости моего дикаго предложенія.
— На лассо? Вы съ ума сошли!.. На лассо!
— Съ ума я не сошелъ. Вы меня оскорбили, вы обозвали меня тореро, чулосомъ, пикадоромъ, ходулистомъ, ужь и не знаю еще чмъ? Я дерусь осмяннымъ вами оружіемъ! Это мое оружіе, милостивый государь! Если бы я игралъ арлекиновъ, я объявилъ бы вамъ, что дерусь на колотушк! Я играю Эстебана Гаучоса! Вотъ я и дерусь оружіемъ мексиканскаго Гаучоса!
Онъ пожалъ плечами.
— Вы шутъ!
И, обернувшись къ зрителямъ, онъ сказалъ:
— Лассо! Каковъ каботинъ! Я васъ проучу…
— Вашимъ перомъ, очень можетъ быть. А я непремнно хочу проучить васъ своимъ лассо! Лассо, слышите, лассо! А если вы станете артачиться, да хитрить, такъ я поймаю васъ своимъ лассо на какомъ-нибудь первомъ представленіи, выужу васъ изъ кресла и вытащу на сцену съ помощью оружія Гаучосовъ, шутовъ и клоуновъ! Hasta la vista, senor!
И, оставивши его ошеломленнымъ, задыхающимся, причемъ его обыкновенно блдное лицо раздулось и покраснло отъ прилива крови, я нахлобучилъ себ на голову свою поярковую шляпу, точно сомбреро, и прошелъ черезъ кафе какъ выхожу въ домъ-Цезар де-Базанъ, вс передо мной разступились, а на порог я обернулся тмъ же тономъ, какимъ я бросалъ на сцен. Наконецъ, господа, я кинулъ великолпное: ‘На лассо!’, прозвучавшее точно громовой ударъ.
Парижъ большой провинціальный городъ, а Перпиньянъ маленькій. Скоро весь городъ узналъ объ инцидент въ кафе Араго. Мстная газета, ‘Независимый Восточныхъ Пиринеевъ’, упомянула о немъ въ тотъ же вечеръ обинякомъ. Въ фойе артистовъ, вечеромъ, самые отважные изъ моихъ товарищей устроили мн овацію, а самые осторожные изъ нихъ старались избгать меня. Они страшились Бокюлара. Маленькая Жанна Горли плакала. Говорили, что Бокюларъ объявилъ, что онъ со мной расправится и что я уду изъ Перпиньяна, закиданный гнилыми яблоками. Вечеромъ я съигралъ ‘Лашкода’ и имлъ большой успхъ. Но я продолжалъ питать внутренно геніальную мысль и просилъ г. Карбонье объявить ‘Гаучоса’ на слдующее воскресенье. Я отправилъ къ нему Ж. Ж. Пюже, чтобы поддержать мою просьбу. Ж. Ж. Пюже приходился какъ-то кузеномъ зятю мэра, а г. Карбонье было пріятно оказать любезность свойственнику муниципалитета.
— Позвольте, однако,— возражалъ мн директоръ,— а если Бокюларъ явится свистать вамъ?
— Дло мое съ Бокюларомъ приметъ опредленный оборотъ до воскресенья! Мы или сразимся на лассо или онъ отступитъ.
— Ладно, пусть идетъ ‘Гаучосъ’!— сказалъ г. Карбонье.
И онъ поставилъ его на афишу.
Онъ не совсмъ понималъ важность требуемаго мною отъ него возобновленія ‘Гаучоса’. Онъ не помнилъ точно самаго текста Ж. Ж. Пюже. Въ одну данную минуту Гаучосъ Эстебанъ говорилъ донъ-Пабло Заморалю: ‘Я обращу на тебя оружіе Гаучосовъ, негодяй, и приволоку къ своей гаціенд, прицпивши тебя сзади своего сдла, какъ задушеннаго ягуара!’ Вотъ эту-то фразу, впрочемъ, звучно написанную, какъ выразились бы теперь, я и хотлъ кинуть своимъ веселымъ, горловымъ голосомъ. Г. Карбонье забывалъ ее, эту фразу. А то онъ выбросилъ бы ее или попросилъ бы другой вставки отъ Ж. Ж. Пюже. А Пюже повиновался бы, лишь бы его пьеса шла.
Была пятница. Повсюду только и говорили, что объ исторіи въ кафе Араго и о вызов, сдланномъ мною Бокюлару. Будутъ драться? Или не будутъ? Правъ-ли я? Или виноватъ? Мннія раздлились. Одни стояли за мое лассо, другіе были противъ. Въ Перпиньян завелись лассисты и антилассисты. Въ город царило такое же несогласіе, какъ въ день муниципальныхъ выборовъ. Въ большинств случаевъ одобряли отважное поведеніе этого артиста, оскорбленнаго даже въ самыхъ его слезахъ, въ ‘Слезахъ Гаучоса’, и находили оригинальною идею этого актера, желавшаго драться по мексикански и перенести въ жизнь фантазію театра и литературы. На улиц мн кланялись, положимъ, не чаще, но гораздо сердечне! Поклоны эти какъ бы говорили мн: ‘Браво!..’
Впрочемъ, я отправилъ къ Бокюлару двухъ своихъ друзей: старика Турайля, игравшаго благородныхъ отцовъ и бывшаго прежде гвардейскимъ барабанщикомъ, и одного таможеннаго чиновника, моего пріятеля, не изъ трусливаго десятка. Бокюларъ отвчалъ имъ, что это предложеніе поединка на лассо чистйшая чепуха и что я рискую быть освистаннымъ на улиц, какъ на сцен. Ладно, пріятель, посмотримъ! Я поджидалъ слдующаго номера ‘Аргуса’. Онъ вышелъ. Подъ заглавіемъ: ‘Кукольная комедія вн сцены’, были напечатаны лишь слдующія строки: ‘Нкій слабый актеръ, проздомъ въ Перпиньян, прежде чмъ покинуть насъ,— что ему давно слдовало бы сдлать,— съигралъ передъ нами посредственный и низменный водевиль въ кафе, имени котораго мы не укажемъ. Мы думали, что эти вульгарныя интермедіи составляютъ исключительную собственность престидижитаторовъ, не находящихъ зрительной залы для показыванія своихъ талантовъ. Слабый актеръ, по обыкновенію, не имлъ никакого успха’.
Какъ возраженіе, оно было скудно. И дйствительно, вс вообще нашли, что это слабо, слабо, употребляя его выражеnie. Турайль сказалъ: ‘Онъ не охотникъ до лассо!’ А на улиц мн стали кланяться еще чаще и еще съ большей симпатіей.
Между тмъ приближалось воскресенье и Жанна Горли говорила мн, дрожа:
— И такъ, вы играете, monsieur Бришанто?
— Да, мое дитя.
— Вы будете играть Гаучоса?
— Да, моя милочка.
— И упомянете о лассо?
— Всенепремнно.
— Ахъ, какое несчастіе!
Она была бла, какъ полотно.
— Почему же несчастіе!
— А вдругъ онъ сдлаетъ то, что онъ сказалъ, monsieur Бришанто.
— А что же онъ сказалъ, дитя мое?
— Что сначала онъ васъ освищетъ, а потомъ вскочитъ на сцену и дастъ вамъ пощечину.
— Хорошо. Тогда-то и пойдетъ въ дло лассо. Можешь передать ему это отъ меня, дитя мое, я долженъ сознаться, ибо я вовсе не хочу выставлять себя боле смлымъ, чмъ я былъ въ дйствительности. Я сильно опасался свистка и былъ не совсмъ-то спокоенъ относительно пощечины. Конечно, я могъ задушить посл нея своего противника, но я могъ предварительно и получить ее. Какъ ни омыто оскорбленіе, все-таки непріятно подвергнуться ему. И такъ, я заране намчалъ себ планъ кампаніи: если онъ свиснетъ, то я возражу ему такой-то или такой-то фразой, слдующей, напримръ: ‘Свисту зми далеко до свиста лассо честнаго человка’. Если онъ бросится ко мн на сцену, я схвачу его за правую руку или за шею и тогда… Но, что бы ни случилось, я твердо ршился съиграть Гаучоса и довести свое ршеніе до конца, относительно идеи поединка на лассо, доиграть до конца то, что Бокюларъ называлъ низкимъ водевилемъ…
Ршеніе мое отвердло, какъ статуя! Человкъ всегда можетъ то, чего захочетъ. Вотъ и воскресенье. Зала набита биткомъ. Маленькое зданіе Перпиньянскаго театра, черезчуръ тсное, трещало подъ напоромъ публики. Выхожу на сцену. Эстебонъ появляется только во второмъ дйствіи и первое было прослушано холодно или скоре нетерпливо. И такъ, выхожу я на сцену и меня встрчаютъ апплодисменты, не апплодисменты клаки, а настоящіе апплодисменты публики. Въ этомъ нельзя ошибиться, у нихъ разные звуки. Апплодисменты клаки останавливаются какъ бы сразу, математически, тогда, какъ апплодисменты залы продолжаютъ трещать свободно и не стсненные никакими правилами. Веду я свою сцену, первую, ту, въ которой Эстебонъ разсказываетъ свою жизнь Кор, когда бжала Жанна Горли,— и ищу глазами въ зал Бокюлара. Мн хотлось знать, съ какой стороны раздастся свистокъ, допуская, что… Но Бокюлара не было, второй кончается, меня вызываютъ, а я говорю режиссеру:
— Нтъ, не поднимайте занавса, я не выйду.
— Почему? Васъ вызываютъ.
— Я не хочу имть видъ, что добиваюсь популярности! Посл третьяго, если вызовутъ хорошо, я выйду, но посл второго нтъ, еще слишкомъ рано!
И несмотря на крики браво, на стукъ палками и топанье ногами, занавсъ остается опущеннымъ.
Передъ третьимъ актомъ былъ довольно продолжительный антрактъ, Ж. Ж. Пюже воспользовался этимъ для того, чтобы придти обнять меня. Онъ сказалъ мн, что я игралъ божественно. Авторское преувеличеніе, что прикажете. Но онъ сообщилъ мн, что сейчасъ явился Бокюларъ въ шляп на бекрень и съ вызывающей усмшкой.