Миллион, Кларети Жюль, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 219 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЖЮЛЬ КЛАРЕСИ.

МИЛЛІОНЪ

РОМАНЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія И. И. Шмидта, Галерная, д. No 6.
1882

ЧАСТЬ I.

ГЛАВА I.

Подъ свтлымъ майскимъ солнцемъ Парижъ, или лучше сказать, горсть парижанъ, длающихъ достаточно шума, чтобъ имъ врили на слово и считали ихъ всмъ Парижемъ — этотъ Парижъ первыхъ представленій стремился, къ Елисейскимъ полямъ, чтобъ присутствовать на открытіи художественной выставки.

Уже нсколько недль тому назадъ было ршено, что на этомъ открытіи не будетъ никого, кром самихъ экспонентовъ, и, вроятно, вслдствіе этого, въ залахъ была страшная духота и тснота. Тутъ собрались вс актрисы и свтскія дамы, иностранная колонія, разодтыя модели, мелкія и крупныя знаменитости, которыхъ караулили и записывали репортеры, сомнительные художники, родственники, меланхолически стоявшіе предъ картинами, подвшанными подъ самый потолокъ, невидимыми для невооруженнаго глаза и принятыми только по протекціи.

Множество зрителей толпилось предъ картинами, успхъ которыхъ увеличивался съ минуты на минуту, а толпа все прибывала, какъ море, не смотря на то, что прибывшіе ране, наиболе усталые или наиболе ловкіе, уже спшили къ какому нибудь сосднему ресторану, чтобъ отдохнуть подъ цвтущими каштанами.

— Уфъ! я умираю съ голоду, сказалъ, садясь съ двумя дамами и двумя молоденькими двушками, человкъ, лтъ тридцати шести или восьми, стройный и нервный, который поминутно раскланивался съ знакомыми.

Полуопрокинутые на столъ стулья указывали на мсто, приготовленное для цлаго общества изъ семи человкъ. Лакей уже нсколько минутъ защищалъ этотъ столъ, какъ солдатъ защищающій редутъ. Это былъ единственный пустой столъ. Голодная публика уже собиралась уссться за него или разломать стулья.

Увидавъ группу женщинъ, шедшихъ впереди описаннаго нами господина, безъ сомннія, обычнаго постителя, лакей вздохнулъ съ облегченіемъ, какъ освобожденный осужденный.

— А! г. Рибейръ, вы пришли какъ разъ во время, еще минута, и вашъ столъ…

Онъ указалъ на стоявшихъ вокругъ и жадными глазами глядвшихъ на накрытый столь.

— Хорошо, Пьеръ, сказалъ Рибейръ съ улыбкой, общавшей щедрую на водку. Вы молодецъ.

— Я длаю, что могу, г. Рибейръ.

Дв дамы сли за столъ другъ противъ друга и одна изъ нихъ, младшая, хорошенькая брюнетка, лтъ двадцати шести или семи, снимала мантилью и подавала ее лакею, тогда какъ другая садилась на послднее мсто у самой арматуры веранды, подъ которой завтракала цлая толпа.

Въ скромныхъ манерахъ этой женщины, неопредленныхъ лтъ, выражалось цлое море скрытыхъ несчастій. Ея костюмъ, очень приличный, былъ бденъ и поношенъ, жесты скромны. Очевидно, это была гувернантка.

Дв хорошенькія, очень молоденькія двушки сли на складные стулья въ ту минуту, какъ лакей надъ ихъ головами опускалъ шторы, чтобъ защитить столъ отъ падавшихъ на него лучей солнца.

Одна двушка была блондинка, стройная, съ немного печальнымъ видомъ, не смотря на притворную веселость. Другая была веселая, пикантная, съ голубыми глазами и вьющимися рыжими волосами, со свжимъ цвтомъ лица и красными, немного толстыми, губами.

— Ну, миссъ Модъ, сказалъ Рибейръ, старшей изъ двухъ дамъ, что выскажете о выставк? Это не походитъ на вашу королевскую академію въ Бюрлингтонъ-гауз?

— Нтъ, отвчала миссъ Модъ съ англійскимъ акцентомъ, придававшимъ почти прелесть ея немного сухому голосу. Я уже видла это открытіе въ первый разъ, когда имла честь жить у г. Виктора Рибейра.

Говоря это, она поглядла на свою бывшую воспитанницу, блондинку, съ серьезными чертами лица, тогда какъ рыженькая, съ ярко-красными губами, вскричала:

— А! вы должны очень сожалть это время теперь, когда вы попали ко мн!..

Казалось, какъ будто штора набросила тнь на лицо миссъ Модъ, такъ какъ оно сдлалось еще серьезне, а въ глубин ея глазъ свтилась покорная печаль.

— О! сказала она, стараясь улыбнуться, вы не злы, Раймонда.

— Не зла, пожалуй, отвчала двушка, беря за руку свою сосдку. Но моя кузина Андре добра и это гораздо лучше. Держу пари, что вы никогда не бранили ее.

— Никогда, отвчала миссъ Модъ тономъ квакерши.

— Какое ты совершенство, Андре!

— Послушайте, сказала молодая женщина, снимавшая перчатки, которой, можетъ быть, наскучилъ этотъ разговоръ, будемъ мы ждать твоего отца, Раймонда?

Хорошенькая двушка пожала плечами.

— Папа? Онъ аккуратенъ только на бирж. Если мы будемъ ждать его завтракать…

— Хорошо, не будемъ ждать, перебилъ Рибейръ. Человкъ!.. Форель съ зеленымъ соусомъ.

— Отчего нтъ твоего отца? спросила тогда Раймонда, обращаясь къ Андре. Разв онъ не терпитъ живописи?

— Ему нкогда что нибудь не терпть, отвчалъ Рибейръ за Андре. Это ты, Раймонда, воображаешь, что въ этомъ свт только и дла, что забавляться. Гильемаръ богать, а ты избалованный ребенокъ, единственная дочь безъ матери…

— И безъ мачихи, сказала, смясь, молодая женщина.

Раймонда поглядла на нее дружелюбнымъ взглядомъ.

— О! что касается васъ, дорогая Женевьева, то Андре напрасно глядла бы на васъ, какъ на мачиху. Вы любите мою хорошенькую кузину, какъ собственную дочь, какъ младшую сестру…

— И какъ только я подумаю, прибавилъ Луи смясь, что я же совтовалъ моему кузену Виктору не жениться на васъ! увряю васъ, это правда, какъ я былъ глупъ!..

Женевьева Рибейръ, казалось, вдругъ задумалась.

— Викторъ, можетъ быть, лучше сдлалъ бы, еслибъ не женился. И того достаточно, чтобъ дать дочери приданое.

— Полноте, сказала Андре, обращаясь къ мачих, папа счастливъ только вами и, увряю васъ, я не ревную.

— Да, но онъ слишкомъ много работаетъ.

— Не правда ли? со вздохомъ подтвердила Андре.

Кузенъ Рибейръ уже не слушалъ. Онъ звалъ лакея, испуганнаго толпой постителей, которая хлынула съ выставки.

— Ну, что же, скоро ли будетъ готова форель?

— Сейчасъ, сударь. Вотъ ее несутъ.

И въ то время, какъ Раймонда и Женевьева, чтобъ сократить ожиданіе, ли рдиску или хлбъ съ масломъ, Рибейръ, который былъ художникъ, глядлъ на эту странную толпу, видомъ которой забавлялся каждый годъ и который каждый годъ казался ему новымъ.

Теперь ресторанъ былъ также набитъ, какъ зала выставки. Шумъ голосовъ и смхъ все увеличивались. Лакеи тащили громадные ростбифы и полуразрзанныя форели, сопровождаемыя серебряными соусниками: и съ каждымъ столомъ розовыя форели уменьшались, наскоро перекладываемыя на тарелки, вмст съ легендарнымъ зеленымъ соусомъ.

Рибейръ былъ голоденъ и съ нетерпніемъ ждалъ форели. Пробки хлопали. Праздновали новые успхи, вспрыскивали будущія медали.

Рибейръ самъ не зналъ, отъ солнца или отъ окружавшей его толпы, но онъ чувствовалъ опьяненіе, не выпивъ ничего.

Молодыя двушки глядли вокругъ себя и забавлялись. Даже Андре любовалась этимъ веселымъ уголкомъ парижскаго ресторана, громкимъ шумомъ разговоровъ, яркими лучами солнца, пной шампанскаго.

Миссъ Модъ, отвернувшись отъ всей этой толпы, глядла вдаль, на бившій предъ рестораномъ фонтанъ.

Тогда, чтобъ подразнить ее, Луи Рибейръ спросилъ:

— О чемъ вы мечтаете, Офелія?

Онъ забавлялся, подсмиваясь надъ нею и говоря:

— Знаете, миссъ Модъ, когда нибудь я нарисую вашъ портретъ и выставлю его въ Салон, а въ каталог помщу стихи Тенисона.

Правильное лицо миссъ Модъ, съ римскимъ профилемъ, какіе часто бываютъ у англичанокъ, принимало испуганное выраженіе. ея глаза были зеленоватаго цвта, а въ густыхъ, блокурыхъ волосахъ уже виднлась преждевременная сдина. Она должна была быть очень хороша и, вроятно, въ молодости вскружила много головъ. Въ то время у нея былъ чудный, прозрачный цвтъ лица, съ яркимъ румянцемъ. Ея зеленоватые глаза весело сверкали, а хорошенькія губки смялись веселымъ смхомъ.

— Я увренъ, миссъ Модъ, что у васъ было большое сердечное горе? часто повторялъ ей у Гильемара Луи Рибейръ, всегда забавлявшійся, раздразнивъ ее, и заставлявшій улыбаться Раймонду.

Миссъ Модъ Беркеръ встряхивала волосами, которые казались напудренными.

— Нтъ!.. Нтъ! Увряю васъ.

— Послушайте, миссъ Модъ, разскажите намъ вашъ романъ. Прошу васъ, миссъ Модъ, сдлайте это для Раймонды. Я не люблю англійскихъ романовъ, въ нихъ пьютъ слишкомъ много чаю и длаютъ черезъ-чуръ много тартинокъ, но, держу пари, что вашъ романъ мн понравится.

Въ такіе вечера миссъ Модъ молчала, а Рибейръ продолжалъ шутить до тхъ поръ, пока она не вставала и не исчезала, унося съ собою свою работу ніи книгу, говоря:

— Положительно, г. Луи, вы ужасный человкъ.

Въ другой разъ она ничего не говорила и Луи чувствовалъ себя немного смущеннымъ, видя крупныя слезы, выступавшія на зеленыхъ глазахъ англичанки.

Эти слезы никогда не скатывались. Миссъ Модъ давила ихъ подъ вками, какъ будто плакать было постыдно.

Тогда художникъ говорилъ уже другимъ тономъ:

— Вы знаете, миссъ Модъ, мои шутки не имютъ значенія. Смйтесь надъ ними. Это самое лучшее, что вы можете сдлать. Если же я васъ оскорбилъ, то прошу прощенія… Съ тмъ, впрочемъ, что опять начну снова. Дорогая миссъ Модъ, прощенія, которыхъ просятъ, служатъ къ тому, чтобъ заставлять васъ возобновлять прощенные проступки.

ГЛАВА II.

— Ну, Эмиль, ты пришелъ какъ разъ во время, говорилъ Рибейръ полному, здоровому мужчин, лтъ сорока пяти, сорока шести, сильному, какъ въ тридцать лтъ, который подошелъ къ столу, какъ разъ въ ту минуту, когда розовая форель съ зеленымъ соусомъ остановилась предъ художникомъ.

— Здравствуйте, папа, сказала Раймонда, немного отодвинувъ свой стулъ, чтобъ пришедшій могъ всть.

Эмиль Гильемаръ услся, смясь говоря лакею:

— Главное дло, не вылейте мн ничего на спину. Я люблю соусъ только на тарелк.

Онъ казался въ восторг отъ своей шутки и, протягивая чрезъ столъ свою руку въ перчатк, здоровался съ сидвшими.

— Здравствуй, Андре… Здравствуйте, миссъ Модъ. Здравствуйте, дорогая Женевьева.

Его рзкій голосъ, привыкшій приказывать на бирж, громко раздававшійся въ дни финансовыхъ кризисовъ, понижался, когда онъ говорилъ съ молодой женщиной, и его зеленые глаза, съ стальнымъ блескомъ, смягчались, когда останавливались на его кузин Рибейръ.

Женевьева была очень хороша. Она была кокетливо одта въ весенній костюмъ, коротенькій казачекъ, съ атласнымъ жилетомъ и большими пуговицами. На ея черныхъ, роскошныхъ волосахъ была надта соломенная шляпа, отдланная перьями. Въ этомъ костюм она походила на старшую сестру Андре, серьезную и немного печальную блондинку, одтую въ черную мантилью, красиво обрисовывавшую плечи и позволявшую угадывать стройную талію парижанки.

Ея мачиха, со своими двадцатью семью годами и изящной полнотой, была для Эмиля Гильемара привлекательне, чмъ для двушки, которую онъ находилъ слишкомъ задумчивой, къ тому же, онъ презиралъ все хрупкое.

Гильемаръ любилъ посмяться Этотъ толстый, веселый человкъ, дышавшій жизнью и богатствомъ, представлялъ полный контрастъ со своимъ кузеномъ, худымъ и насмшливымъ Луи Рибейромъ, который сидлъ предъ нимъ.

О! какъ Гильемаръ понималъ жизнь. Овдоввъ очень рано и не имя другихъ дтей, кром маленькой Раймонды, воспитанной сначала какъ попало и затмъ ввренной присмотру миссъ Модъ Беркеръ, Гильемаръ не думалъ ни о чемъ въ свт, кром того, чтобы жить весело и зарабатывать деньги. Счастіе всегда ему везло, богатство лилось къ нему ркою.

Когда онъ думалъ о своемъ прізд въ Парижъ, около 1852 года, когда отецъ послалъ его изъ Лиля представителемъ стараго торговаго дома желзомъ, когда онъ вспоминалъ свое отвращеніе къ торговл, которая не давала сто на сто, свои мечты о дловыхъ операціяхъ, онъ громко смялся. Бдный старикъ Гильемаръ, проведшій всю свою жизнь въ Лил, между своей конторой, на площади Рибуръ, и квартирою, въ улиц Экермуаръ, не понималъ современнаго движенія. Онъ не понялъ бы, какъ его мальчишка, сильно потолствшій, сдлался однимъ изъ царей Парижа, не понялъ бы могущества кредита, ресурсовъ банковъ и ажіотажа. Бдный старикъ Гильемаръ!

Эмиль гордился, когда сравнивалъ себя съ отцемъ, гордился, когда сравнивалъ свой роскошный банкирскій домъ со скромной конторою отца. Стоило Гильемару принять участіе въ какомъ нибудь дл, чтобъ оно сейчасъ же поднялось, хотя бы нсколько мсяцевъ казалось уже погибшимъ.

На бирж говорили про него, что у него есть чутье, этотъ знаменитый даръ великихъ дльцовъ, умющихъ пользоваться минутою. Въ дйствительности же онъ былъ просто счастливъ, руководствуясь случайнымъ вдохновеніемъ, инстинктомъ. Онъ былъ однимъ изъ тхъ полководцевъ, о которыхъ говорятъ: ‘онъ счастливъ’ и ничего больше. Но этого достаточно, чтобъ достигнуть всего.

Эмиль Гильемаръ уже давно исключилъ изъ своей жизни женщинъ. За нимъ не знали никакихъ приключеній. Онъ расходовалъ всю свою громадную энергію на дла. Онъ занимался финансами, какъ занимаются гимнастикой.

Вставая рано, онъ сейчасъ же принималъ маклеровъ, затмъ выходилъ подышать чистымъ воздухомъ, завтракалъ въ ресторан, отправлялся на биржу, потомъ халъ въ три или четыре, основанныя имъ, учрежденія. Появлялся въ улиц Тэбу, въ своей контор, затмъ халъ подышать воздухомъ въ лсъ, потомъ обдалъ снова въ ресторан или у пріятелей. Появлялся въ опер, смотрлъ балетъ, разговаривалъ съ Молиной, Штоклейдъ и Родильономъ въ балетномъ фойэ. Появлялся на первыхъ представленіяхъ и возвращался вечеромъ къ себ домой, звая, но все-таки просматривалъ письма, которыя приносили ему, и спалъ въ тхъ случаяхъ, когда не возилъ Раймонду на балы.

Это была каторжная жизнь, но онъ умеръ бы, еслибы ему пришлось жить другой жизнью.

Онъ никогда не думалъ снова жениться. Къ чему? Свободная жизнь казалась ему всего пріятне.

— Жена всегда стсняетъ, говорилъ онъ, смясь своимъ громкимъ смхомъ. И, конечно, я не стану повторять этого моему зятю, но когда онъ женится на Раймонд, тмъ хуже для него, онъ самъ это скоро увидитъ.

Одна женщина, можетъ быть, измнила бы его идеи и объ этой женщин, онъ долженъ былъ себ признаться, онъ думалъ дйствительно чаще, чмъ хотлъ бы. Это была Женевьева. Онъ находилъ ее прелестной и въ глубин души упрекалъ Виктора Рибейра, что онъ женился на такомъ прелестномъ созданіи, утонченней, остроумной парижанк, ‘настоящей женщин’. Онъ гордился бы, еслибы могъ показаться съ нею въ лож, въ Опер, на скачкахъ, повсюду. Онъ не зналъ что длать со своимъ богатствомъ, тогда какъ былъ бы счастливъ тратить его на Женевьеву. Ей онъ позволилъ бы все истратить, и онъ зналъ, что Женевьева длала бы это съ удовольствіемъ.

Она любила шумную жизнь и отлично сошлась бы съ Раймондой.

— Знаете, кузина, говорилъ онъ озабоченнымъ тономъ госпож Рибейръ, вы одна могли бы осуществить мой идеалъ. Еслибы Рибейръ не женился на васъ, я надлалъ бы глупостей, чтобъ стать вашимъ мужемъ.

Женевьева поглядла на него долгимъ взглядомъ своихъ прекрасныхъ, черныхъ глазъ.

— Въ самомъ дл, кузина, и я полагаю, что со иною вы вели бы другую жизнь, чмъ съ Викторомъ.

Тогда молодая женщина сильно поблднла. Гильемаръ замтилъ это.

— Мой мужъ длаетъ все, что можетъ, сказали, она, и не вс въ свт могутъ быть милліонерами. Не все ли равно, если я и такъ люблю его?

— Да, но деньги нисколько не повредили бы, отвчалъ банкиръ.

Онъ уже давно составилъ себ мнніе, что кузенъ Викторъ честный человкъ, въ род отца Гильемара, воплощенная честь, работавшій вдесятеро больше, чмъ было нужно. Но къ чему это приведетъ? Да, къ чему? У Андре Рибейръ не было даже приданаго. А Женевьева?..

Эмиль былъ слишкомъ хорошимъ физіономистомъ, чтобъ не понять, насколько она страдала тмъ ничтожествомъ, которое съ каждымъ днемъ все тсне сжимало ее.

Однако, Гильемаръ помнилъ время, когда домъ Виктора Рибейра благоденствовалъ. Онъ былъ коммиссіонеромъ для Испаніи, Бразиліи, Южной Америки. Дворъ его былъ полонъ приготовлявшимися въ отправку ящиками съ товарами. Но съ тхъ поръ, какъ Викторъ перевелъ свою контору изъ улицы Пти-Экюри въ улицу Шатоденъ, счастіе измнило ему.

Въ то время банкиру, по временамъ, приходило желаніе поправить дла своего кузена. Но, ба! Къ чему? Викторъ не интересовалъ его. Ему нравилась одна Женевьева Рибейръ и немного маленькая Андре, но въ особенности Женевьева!.. Онъ такъ часто думалъ о ней, что спрашивалъ себя: ‘Послушай, неужели ты влюбленъ? Что же, отвчай! Что, боишься отвтить самому себ?’ — Влюбленъ, онъ?— Гильемаръ? Влюбленъ въ такую честную женщину, какъ кузина Женевьева. Въ то время, какъ такой старый дуракъ, какъ Молина, тратитъ столько времени на Мари Лойэ, танцовщицу, а Родильонъ, одна изъ биржевыхъ знаменитостей, акціонеръ и основатель радикальныхъ журналовъ, выставляетъ себя на смхъ тмъ, что Алиса Гервье, его любовница, даетъ легитимистскія празднества и устраиваетъ фейерверки въ день святаго Анри. Влюбленъ!.. Гильемаръ никогда въ жизни не сдлалъ бы такой глупости.

А между тмъ, онъ невольно признавался, что между биржевымъ курсомъ и имъ часто появлялось хорошенькое личико Женевьевы Рибейръ, съ сверкающими черными глазами, улыбавшееся ему слегка насмшливо, въ то время какъ она, съ томностью креолки, протягивала ему свою изящную ручку, говоря:

— Здравствуйте, кузенъ.

ГЛАВА III.

Сидя противъ Луи Рибейра, Гильемаръ лъ съ аппетитомъ, жалуясь на солнце, свтившее ему прямо въ глаза, но не смя надть шляпу изъ-за мадамъ Рибейръ, къ которой чувствовалъ невольное уваженіе. Она положительно пугала и смущала его.

Кузенъ Луи, напротивъ того, весело глядлъ на солнце.

Какъ физически, такъ и нравственно онъ былъ противоположностью Гильемара. У него была одна изъ тхъ утонченныхъ натуръ, которыя, катясь въ поток жизни, длаются гладкими, какъ полированные камни.

Онъ былъ худъ, носилъ бороду и былъ хорошъ собою, но не старался нравиться. Онъ всегда одинаково былъ одтъ въ черный сюртукъ, какъ буржуа, находя смшнымъ, чтобъ артистъ не могъ походить на остальныхъ людей, предоставляя эксцентричность романтикамъ и живя скоре, какъ зритель, чмъ какъ дятель.

— Ты ничего еще не отправилъ въ ныншнемъ году на выставку? спрашивалъ его Гильемаръ, съ вилкой въ рукахъ.

— Я?.. отвчалъ Луи, я предоставляю выставлять другимъ.

— Почему?

— Мн отвратительна эта живопись по аршинамъ.

— Ты недоволенъ?

— Чмъ я могу быть недоволенъ?

— Боже мой! Самимъ собою, такъ какъ ты лнтяй или усталъ, сказала Раймонда, глядя на кузена Луи своими хорошенькими, голубыми глазками.

Рибейръ, дйствительно, былъ, видимо, утомленъ и въ тридцать восемь лтъ начиналъ презрительно относиться ко всему, что волновало его въ двадцать. Онъ уже находилъ мечты пустыми, а надежды безплодными. Его любимымъ словомъ было ‘къ чему?’

— Позвольте васъ спросить, говорилъ онъ, кто будетъ вспоминать о насъ чрезъ четыре тысячи лтъ? Такъ къ чему же ломать себ голову? Современники васъ не знаютъ, потомство не будетъ знать.

Если онъ еще работалъ, то для себя, для того, чтобъ убить время.

Онъ первый сталъ рисовать новйшіе сюжеты: уголокъ города, въ которомъ проводишь жизнь, людей, которыхъ тамъ встрчаешь. Онъ первый понялъ поэзію перекрестка, великолпіе парижскаго захода солнца.

— Ты рисуешь только парижскіе сюжеты, говорили ему старые товарищи, избиравшіе себ сюжеты изъ римской жизни и уже стремившіеся въ академію.

— Да, потому что только одинъ Парижъ забавляетъ меня, отвчалъ имъ Рибейръ. Каждый разъ, когда я путешествовалъ, я скучалъ о Париж. Въ Неапол, предъ Везувіемъ, бываютъ восхитительные закаты солнца, настоящій фейерверкъ, рубины, аметисты, все, что хочешь, но я отдалъ бы все это за закатъ солнца въ Париж, видимый съ моста Согласія. Я рисую только Парижъ, потому что я жилъ только въ Париж. Я не иду дальше, потому что живу только въ Париж.

Онъ умлъ найти въ самой банальной вещи скрывающуюся въ ней поэзію. Онъ рисовалъ прохожихъ, буржуа, модистокъ, знатныхъ дамъ, выходящихъ изъ экипажей. Онъ передавалъ отблескъ люстръ на атласной кож плечъ, темную тнь отъ черныхъ фраковъ на свтлыхъ коврахъ. Однимъ словомъ, особенный характеръ нашей жизни, монотонной и въ то же время любопытной. Рисуя все это, онъ говорилъ:

— Я длаю замтки.

Его картины были рдки, такъ какъ онъ работалъ какъ можно меньше. Къ чему? Онъ и такъ былъ счастливъ.

— Я доволенъ жизнью, говорилъ онъ, но я разбавляю мое вино водой. Когда у меня были еще вс волосы на голов, мн вполн естественно казалось, что мн постоянно будутъ подносить на бархатныхъ подушкахъ ключи отъ городовъ, взятыхъ могуществомъ моихъ двадцати лтъ, золотые ключи, открывающіе сундуки и будуары. И если жизнь исполнила только дв на сто изъ всхъ моихъ надеждъ, то, честное слово, я считаю себя не въ проигрыш.

Иногда Луи былъ мене покоренъ судьб и, глядя изъ улицы Торлакъ, гд онъ жилъ, на Парижъ, терявшійся въ туман, говорилъ себ, что для того, чтобъ пріобрсти себ удобное мсто въ этомъ муравейник, если бы для этого было просто достаточно поднять палецъ, то онъ не былъ бы такъ глупъ, чтобъ отказаться отъ счастія. Но опять таки, къ чему?.. Счастье должно было само придти къ нему. Онъ же не хотлъ сдлать ни одного шага.

Это была его философія, — философія практическая.

Впрочемъ, онъ не велъ только созерцательную жизнь человка, утомленнаго борьбою, напротивъ того, онъ вмшивался во все, забавлялся всмъ, любилъ отыскивать рдкія бездлушки въ мрачныхъ лавкахъ продавцевъ древностей, собиралъ себ, вещь за вещью, за недорогую цну, изящный музей. Заглядывалъ въ маленькія лавченки въ Батиньон и въ улиц Лапъ, отыскивая рдкости, старинныя испанскія желзныя вещи для отеля, который Гильемаръ строилъ себ въ улиц Оффемонъ. Кузина Раймонда поручила ему это занятіе.

Луи любилъ дразнить Раймонду, но, вмст съ тмъ, очень любилъ ее и всегда слушался.

— Если хочешь, кузиночка, мы отправимся вмст покупать все это. Ты увидишь неизвстные теб кварталы.

Раймонда качала головой.

— Я не стараюсь ихъ знать. Для меня отвратительны люди въ лохмотьяхъ.

— Это оттого, Раймонда, что ты глядла на этотъ міръ только изъ оконъ твоей кареты. Когда идетъ дождь теб кажется вполн естественнымъ хать въ экипаж, но ты знаешь, что есть люди, которые идутъ по грязи, и, увряю тебя, не ихъ вина, что ихъ панталоны въ грязи.

Рибейръ сообщалъ своей кузин много теорій и она принимала его слова, за парадоксы, но онъ забавлялъ ее, по временамъ она глядла на него страннымъ взглядомъ.

— Что съ вами такое? говорилъ тогда Луи, вроятно, новый сдой волосъ? У тебя хорошій взглядъ.

— Что такое сдой волосъ, отвчала она. Мн двадцать лтъ, а между тмъ, Целестина нашла у меня одинъ сдой волосъ. У всхъ людей есть сдые волосы.

— Да, только твои исчезаютъ, а мои прибавляются. Держу пари, что ты считаешь меня старикомъ, Раймонда?

— Я, нтъ. Я не думаю о томъ, чтобъ считать тебя, чмъ бы то ни было.

— Это не дурно, говорилъ тогда, смясь, Рибейръ. Ты даже ничмъ меня не считаешь? Я буду играть, благородныхъ отцевъ.

Эти шутки, которыя Луи, не имвшій сорока лтъ, повторялъ предъ Гильемаромъ, которому было сорокъ шесть, вызывали гримасу на губы банкира.

Что за глупыя шутки. Въ сорокъ пять лтъ человкъ въ полной сил. Сорокъ — сорокъ пять лтъ,— это лучшій возрастъ мужчины.

Эмиль еще имлъ нкоторыя претензіи и, если споръ начинался предъ Женевьевою Рибейръ, онъ былъ такъ краснорчивъ, такъ умлъ защищать людей своихъ лтъ, какъ будто дло шло о помщеніи какой нибудь сомнительной бумаги.

— Это, однако, не мшаетъ, возражалъ Луи, чтобъ ты увидалъ, какъ посмотрли бы женщины, еслибы сюда вошелъ юноша двадцати лтъ, какъ ты думаешь, кузиночка? Не правда ли, Раймонда?

— Что, я? возражала кузиночка, ты знаешь, кузенъ. что я нахожу двадцатилтнихъ молодыхъ мужчинъ старе папа.

Тогда Эмиль въ восторг обнималъ дочь, а кузенъ Луи задумывался, странно смущенный, глядя въ глубину прелестныхъ голубыхъ глазъ, которыми глядла на него молодая двушка, желая знать, что думала эта маленькая головка.

— О чемъ могла она думать, кром бездлушекъ, которыя она любила до безумія, баловъ, прогулокъ, шика, на которомъ она была помшана.

О чемъ могла она думать, оставшись одна?.. когда задумывалась?

— О чемъ?— Конечно ни о чемъ, отвчалъ самъ себ кузенъ Луи Рибейръ, и сейчасъ же переставалъ думать объ этомъ.

ГЛАВА IV.

Завтракая, перебирая сосдей, обсуждая костюмы сосдокъ, Женевьева и Раймонда снова заговорили объ отц Андре, объ отсутствіи котораго он жалли.

Но приходилось мириться съ тмъ, какъ устроилась жизнь кузена Виктора. Онъ не могъ оставить своей конторы. Онъ какъ разъ долженъ былъ наблюдать за отправкой въ Буэносъ-Айресъ, отправкой, къ несчастію, малозначительной, но тмъ боле причинъ наблюдать за нею.

Онъ сидлъ у себя въ контор, уткнувшись лицомъ въ книги, въ то время, какъ о немъ говорили.

Его дочь Андре видла предъ собою блдное лицо и утомленные глаза бдняка и невольно глядла на задумчивое лицо Женевьевы, какъ бы ища въ немъ выраженія, которое успокоило бы ее.

Но Андре не была успокоена.

Эмиль Гильемаръ, начиная говорить о кузен Виктор, уловилъ безпокойство молодой двушки, для которой исчезъ ресторанъ и которая видла предъ собой только холодную контору въ улиц Шатоденъ.

— Викторъ слишкомъ много работаетъ, говорилъ банкиръ, повторяя слова, сказанныя кузеномъ Рибейромъ, и потомъ эти вчныя коммиссіи и коммиссіи. Этотъ родъ занятій уничтожается съ проведеніемъ желзныхъ дорогъ, къ чему иностранцамъ прибгать въ настоящее время къ коммиссіонерамъ для покупки своихъ товаровъ, когда имъ такъ легко пріхать самимъ и воспользоваться этимъ путешествіемъ, чтобъ посмотрть Парижъ?

— Въ такомъ случа, сказалъ Луи, ты думаешь, что Викторъ долженъ былъ бы бросить этотъ родъ занятій, чтобъ играть на бирж? Не такъ ли?

— Это было бы не глупо, отвчалъ Гильемаръ, осушая стаканъ.

Андре еще съ большимъ безпокойствомъ глядла на мачиху.

Но Женевьева, которая ничего не ла, сидла неподвижно, очевидно слушая, но въ тоже время видно было, что ея мысли были далеко.

— При его способности трудиться, продолжалъ Гильемаръ, Викторъ, который могъ бы быть также богатъ, какъ я, съ трудомъ соберетъ…

— Достаточно денегъ, чтобъ построить отель въ Монсо, перебилъ художникъ, это очень возможно. Но дло въ томъ, Эмиль, что кузенъ Викторъ Рибейръ человкъ стараго вка, какъ и я. И знаешь, что я скажу?— Тмъ лучше для него.

Гильемаръ громко расхохотался.

— Тмъ лучше для него? сказалъ онъ. Да, понимаю, понимаю. Онъ философъ на твой ладъ. Я знаю эту философію. И такъ какъ, насколько мн кажется, богатство…

— Э! перебилъ художникъ, я не люблю этихъ поговорокъ.

Андре и миссъ Модъ слушали Луи, тогда какъ Женевьева Рибейръ слдила за своей собственной мыслью, которая была, можетъ быть, далеко, а мадемуазель Гильемаръ глядла чрезъ нсколько столовъ на очень красиваго молодаго человка, извстнаго художника, отъ котораго вс женщины были безъ ума, и который, съ своей стороны, внимательно смотрлъ на нее.

— Ты, значитъ, счастливъ, Луи?

— Я счастливъ, говорилъ Луи Рибейръ, прихлебывая шампанское и улыбаясь, глядя на кузину. Почему мн не быть счастливымъ? Таковъ мой темпераментъ. Есть люди, которые чувствуютъ потребность поминутно глядться въ зеркало и повторять себ: ‘Я милліонеръ’. Ну что же, мой милый, я ихъ не обвиняю, у нихъ также свой темпераментъ. Я знаю, что они также безпомощны противъ болзней, старости и смерти, какъ противъ дождя, если онъ идетъ, и уродства, если они некрасивы, а этимъ, я долженъ признаться, они часто страдаютъ. Я знаю, что деньги не могутъ дать имъ таланта, привязанности окружающихъ, личнаго мужества, точно также какъ и любви (при этомъ слов Раймонда стала слушать), хотя любовь, это, если хотите, также старая игра. Я знаю также, кузенъ Гильемаръ, продолжалъ Рибейръ, что сто тысячъ милліоновъ не удержатъ у тебя зуба, который долженъ упасть, извини за эту шутку, тогда какъ то, что есть у тебя самаго лучшаго, твоя дочь, равно ничего теб не стоила.

— Моя дочь мн ничего не стоила?.. возразилъ Гильемаръ, глядя на Раймонду и качая головой. Затмъ онъ перевелъ взглядъ на миссъ Модъ, какъ бы беря ее въ свидтельницы.

— Впрочемъ, продолжалъ Луи Рибейръ, я нисколько не оспариваю счастія милліонеровъ, только бы они не придирались ко мн за мое, такъ какъ, повторяю тысячу разъ: да, я счастливъ.

Затмъ, перемнивъ разговоръ, онъ вдругъ спросилъ:

— Кстати, Эмиль, что твой отель? Когда же новоселье, Раймонда?

— Лучше не говорите мн объ этомъ, отвчалъ Гильемаръ. Во-первыхъ, архитекторъ еще не кончилъ..— И обойщикъ также не кончаетъ, прибавила Раймонда, съ прелестной гримаской.

Кузенъ Луи разсмялся.

— Ну, вотъ видишь, что я теб говорилъ, продолжалъ онъ, ни обойщикъ, ни архитекторъ не испортятъ мн ни капли крови, и такъ, въ этомъ году не будетъ…

— Чего?

— Новоселья?

— Напротивъ, возразила Раймонда, самое позднее, чрезъ дв недли.

— Въ ма? замтила Женевьева, взглядомъ указывая на яркіе лучи солнца.

— Да, въ ма. Тмъ хуже, будетъ немного жарко, но это ршено, приглашенія уже у гравера. Очень хорошенькія приглашенія, на пергамент, готическими буквами, съ печатью изъ краснаго сургуча и съ виньеткой, изображающей нашу лстницу. Я хотла бы рисунокъ Эдмона Лакоста, который тамъ сидитъ.

Говоря это, она указала головой на красиваго молодаго человка, сидвшаго чрезъ семь или восемь столовъ и глядвшаго на нее въ монокль.

— А почему же у васъ нтъ рисунка Лакоста? сказала Женевьева.

— Я его не знаю… Я не смла…

— Онъ, кажется, зарабатываетъ много денегъ, этотъ Лакостъ, сказалъ Гильемаръ, отыскивая взглядомъ молодаго художника, который, чувствуя, что на него глядятъ, длалъ красивой рукой граціозные жесты, разговаривая съ сосдями.

Кузенъ Луи принялъ видъ глубокаго восхищенія, слишкомъ глубокаго, чтобъ оно не было насмшливо.

— Лакостъ зарабатываетъ много денегъ. Эдмондъ Лакостъ художникъ предмстья, но у него нужно абонироваться за четыре мсяца впередъ, чтобъ имть нарисованный имъ портретъ. У него есть записная книжка, какъ у кузиночки Раймонды, книжка для баловъ, и онъ даритъ своимъ моделямъ седьмой вальсъ или двадцатую кадриль. Лакостъ нашелъ великолпное средство пріобрсти восхищеніе дамъ. Онъ рисуетъ ихъ красавицами. Это самое врное средство. Льстите мужчинамъ, когда вы съ ними говорите, и женщинамъ, когда вы ихъ рисуете. Поэтому они всегда въ отчаяніи, когда Лакостъ заставляетъ ихъ ждать ‘Боже мой! г. Лакостъ, возможно ли ждать такъ долго, я успю состариться’.— Какъ угодно. Лакостъ безпощаденъ. И если онъ не требуетъ, какъ Ріональдъ, локонъ волосъ отъ каждой изъ своихъ моделей, то за то онъ требуетъ, чтобъ каждая знатная дама, прежде чмъ позировать предъ нимъ, доказала бы свое благородное происхожденіе. О! въ этомъ отношеніи Лакостъ неумолимъ. Онъ никогда не унизитъ свою кисть для изображенія знатной дамы хлопчатой бумаги или принцесы банка, ко всему этому онъ прилеженъ, милъ, любезенъ и талантливъ.

Гильемаръ, осматривавшій Эдмонда Лакоста въ то время, какъ говорилъ кузенъ Луи, сказалъ Раймонд:

— Не забудь Лакоста. Если у насъ нтъ его рисунка, то это еще не причина, чтобъ не послать къ нему приглашенія.

— Ты понялъ, сказала смясь Раймонда.

Кузенъ Луи былъ положительно оригиналъ. Какое ему было дло до этого дамскаго художника? Какое ему было дло до приглашенія посланнаго Лакосту, хотя бы адресъ былъ написанъ хорошенькими пальчиками Раймонды? Онъ смялся надъ этимъ Лакостомъ, а между тмъ, улыбка кузиночки была для него непріятна.

Онъ искоса бросилъ взглядъ на рисовавшагося Эдмонда, онъ, никогда въ жизни не поварачивавшійся, чтобъ взглянуть на что или кого бы то ни было.

Но почему Раймонда сказала отцу ‘ты понялъ’. Луи быстро возвратился къ знаменитому новоселью, можетъ быть, для того, чтобъ разсять свои мысли и даже свое безпричинное раздраженіе.

— Вы правы, давая вашъ праздникъ, если это васъ забавляетъ, сказалъ онъ, только знаете, надо поторопиться, если вы не желаете, чтобъ смерть дяди Дюкре застала насъ въ расплохъ.

— Дяди Дюкре?.. сказалъ Гильемаръ. Онъ умираетъ уже двадцать лтъ.

— Тмъ боле причинъ умереть въ одинъ прекрасный день. Еще одинъ живой примръ безполезности въ этомъ свт милліоновъ. Дядя Дюкре богачъ, а къ чему это ему служитъ?

— Къ тому, чтобъ собирать лучшія рдкости со всего Парижа, сказала Раймонда.

— И длать удивительныя операціи на бирж, сидя у себя въ кресл, прибавилъ Гильемаръ.

— Спекулаторъ, сказалъ Луи Рибейръ. Дядя Дюкре настоящій типъ.

Гильемаръ почтительно покачалъ головой, говоря:

— Во всякомъ, случа, онъ оставитъ посл себя сокровище и порядочное.

— Да, по кому онъ его оставитъ?

— Можетъ быть, Мели Брюне, своей экономк, сказалъ Гильемаръ. Можетъ быть, Рибейру, можетъ быть, Андре, можетъ быть, мн, можетъ быть, никому. Если бы у стараго безумца было чутье, онъ оставилъ бы все Виктору и, Богу извстно, я не былъ бы въ претензіи. Мн нтъ надобности въ деньгахъ.

Глаза Женевьевы, по прежнему задумчивые, сверкнули, когда банкиръ заговорилъ объ этомъ громадномъ наслдств, которое вдругъ могло попасть въ руки Виктора Рибейра. А между тмъ, это было такъ возможно, дядя Дюкре былъ такъ богатъ.

— Все Виктору, сказалъ Луи Рибейръ, это не было бы мн непріятно. Я не жду ничего отъ дяди Дюкре. Надяться на наслдство, все равно что ожидать, когда туманы луны превратятся въ серебряный дождь. Если онъ отдастъ мою долю Виктору, онъ хорошо сдлаетъ, но я полагаю, что старый упрямецъ оставитъ все, Богъ знаетъ кому, первому или послднему встрчному… такъ какъ у него никогда не было шишки родственной привязанности.

— Я не знаю положительно, сказала Раймонда, какъ и въ какой степени мы съ нимъ родственники.

Гильемаръ пожалъ плечами.

— Однако, это очень просто. Я говорилъ теб сто разъ, что у дяди Дюкре были дв сестры Жервеза Дюкре, умершая старой двушкой, посл которой онъ получилъ наслдство, и Виржини Дюкре, твоя бабушка, у которой были три дочери. Старшая Амели Дюкре, мать Луи, Луиза Дюкре, жена Гильемара, твоя мать, и Мари Дюкре, мать Андре, первая жена кузена Виктора. Прибавь къ этому еще и то, что Рибейры изъ Бордо были уже кузенами до брака двухъ двицъ Дюкре съ отцами твоего кузена Луи и твоей кузины Андре. Въ результат ты увидишь, что мы вс почти, Гильемары или Рибейры, въ одинаковой степени родства съ дядей Сильвеномъ Дюкре, домовладльцемъ, какъ онъ самъ себя называетъ. Поняла ли?

— Смутно, отвчала Раймонда. Мн всегда хочется написать таблицу въ род той, которую миссъ Модъ писала для меня, когда хотла, во что бы то ни стало, заставить меня понять положеніе Европы во время Вестфальскаго мира…

— Въ 1648 году, сказала миссъ Модъ Беркеръ, точно въ ней вдругъ подавили пружину.

— И какъ только подумаешь, что дядя Дюкре въ теченіе семидесяти лтъ, которыя онъ прожилъ, не сдлалъ добра никому.

— Кром самого себя, сказалъ Луи Рибейръ. И кому благоволитъ счастіе? кому достается богатство? каменнымъ сердцамъ, какъ у царей воздуха. Что, впрочемъ, не значитъ, чтобъ вс милліонеры были орлами.

— Благодарю, сказалъ Гильемаръ, смясь по обыкновенію.

Онъ кончилъ свой кофе.

— Ну, сказалъ онъ, я долженъ отправиться на биржу.

Говоря это, онъ поглядлъ на хронометръ.

— О! съ какимъ удовольствіемъ я осмотрлъ бы съ вами выставку, дорогая кузина, сказалъ онъ Женевьев, но меня некому замнить на бирж.

— Въ такомъ случа, ты сейчасъ отправляешься, сказалъ Луи Рибейръ. Ну, ты можешь похвастаться что не дурно видлъ выставку. Ты даже не переступилъ чрезъ ея порогъ.

— Я сдлаю также, какъ длаю съ балетами, сказалъ Гильемаръ, прочту каталогъ и отчеты, къ тому же, я еще успю побывать на ней, и такъ какъ ты ничего не выставилъ…

— Ого! какая любезность, сказалъ Луи.

Гильемаръ съ сожалніемъ щелкнулъ пальцами.

— А, если бы Карентенъ не умеръ…

Раймонда поглядла на кузину Женевьеву съ выраженіемъ скуки, какъ бы желая сказать: ‘Ну, папаша, начнетъ разсказывать исторію Карентена’.

Это былъ одинъ его старый другъ, работавшій у него въ контор въ улиц Тэбу и неожиданно умершій отъ удара надъ кассовой книгой.

— Съ Карентеномъ я могъ оставлять домъ, когда угодно. Онъ до послдняго гроша зналъ мое состояніе и я не измнялъ ни одного слова въ моихъ сундукахъ, не предупредивъ его. Мы вмст съ нимъ были конторщиками у Малеза и К^о, когда отецъ Гильемаръ хотлъ, чтобы я познакомился съ торговлей вн его конторы. Достойный Карентенъ! нынче не найдешь такихъ преданныхъ людей… О! если бы у меня былъ такой мальчикъ, какъ вашъ Жиро, прибавилъ онъ. обращаясь къ Женевьев, я былъ бы счастливъ!

— Оливье Жиро?.. съ удивленіемъ сказала мадамъ Рибейръ.

Об молодыя двушки вмст взглянули на Гильемара и Женевьеву, а Луи почувствовала., что он об были взволнованы этимъ именемъ, названнымъ неожиданно финансистомъ, расхваливавшимъ молодаго человка, какъ генералъ, угадавшій избраннаго солдата.

— Этотъ юноша настоящій перлъ, продолжалъ Гильемаръ. Трудолюбивый, умный, честный, что ничего не портитъ, сказалъ онъ, глядя на Рибейра, какъ бы извиняясь.

— Да, сказала Женевьева, но я нахожу, что Викторъ, какъ бы это сказать, слишкомъ… слишкомъ по отечески обращается съ Оливье.

— Папа, поспшно сказала Андре, обыкновенно молчаливая, обращается съ г. Жиро, какъ тотъ этого заслуживаетъ. Онъ не служащій, а воплощенная преданность.

— Немного фамильяренъ, отвчала госпожа Рибейръ.

Луи наблюдалъ, видимо заинтересованный.

— Та… та… та… думалъ онъ, глядя на красивое лицо Андре.

— Слишкомъ фамильяренъ?.. повторила молодая двушка, глядя на мачиху.

— Да, по моему мннію. Никогда посторонніе постители, кліенты не въ состояніи подозрвать, что этотъ юноша внукъ садовника дяди Дюкре.

— Ну, такъ что же? просто сказала Андре.

Раймонда, слегка покраснвшая при имени Оливье Жиро, казалось, была немного раздосадована, услышавъ, какъ госпожа Рибейръ говорила о, происхожденіи молодаго человка, тономъ оскорбительнаго состраданія и въ одинъ голосъ съ Андре повторила, глядя на Женевьеву:

— Ну, такъ что же?

— Ну, такъ что же? сказалъ, въ свою очередь, кузенъ Луи. Я не знаю, что сказалъ бы посторонній или кліентъ, но я знаю, что Оливье, къ которому я глубоко привязанъ, работаетъ, какъ лошадь, образованъ такъ, какъ мы вс вмст, тысячу извиненій, мисъ Модъ, что онъ говоритъ по-англійски, какъ вы сами, дорогая госпожа Беркеръ, по-испански, какъ кастилецъ, и т. д. Что кузенъ Викторъ взялъ его къ себ очень молодымъ, такъ какъ юноша желалъ заработывать деньги для своей матери, впослдствіи умершей. Я знаю, что онъ кормилъ на старости свою мать. Я убжденъ, что онъ оказалъ Виктору много дйствительныхъ услугъ и что онъ чистосердечно преданъ вамъ, кузина Женевьева… Да, я уважаю и люблю его настолько же, насколько можетъ уважать и любить его Викторъ. И зная все это вашъ поститель, вашъ кліентъ, о которомъ вы говорите, былъ бы жестокимъ человкомъ, если бы отказалъ въ поклон Оливье Жиро. Въ этомъ отношеніи я вполн согласенъ съ Гильемаромъ. А теперь, я полагаю, пора идти, какъ ваше мнніе, барышни?

Луи смялся, но ему стало еще смшне, когда об его кузины вмст протянули ему руки.

На лицахъ обихъ была одна и таже улыбка.

Художнику показалось, что об хорошенькія ручки одинаково дрожали, когда онъ удержалъ ихъ на мгновеніе, глядя въ черные и голубые глаза и снова повторяя себ:

— Та… та… та…

Он очень поспшили поблагодарить его за то, что онъ защищалъ Оливье.

— Идемте, сказалъ Гильемаръ.

Эдмондъ Лакостъ, дамскій художникъ, также всталъ, ожидая, прежде чмъ взять шляпу, чтобъ мадемуазель Гильемаръ обратила вниманіе на все изящество его фигуры.

Но, въ эту самую минуту, Луи говорилъ объ Оливье Жиро и ни Андре, ни Раймонда не глядли на Лакоста.

Чрезъ мгновеніе Лакостъ ушелъ, раскланявшись со знакомыми.

— Что намъ теперь длать? спросила мадамъ Рибейръ. Пойдемте въ садъ, погода такъ хороша.

Она глядла на голубое небо и улыбалась солнцу.

— Сдлайте проще, сказалъ Гильемаръ, возьмите мое ландо, дорогая Женевьева, и позжайте въ лсъ.

— Прелестная идея! вскричала кузиночка. А ты, папа?

— Я возьму фіакръ. И такъ, это ршено. До свиданія, кузина.

Онъ протянулъ Женевьев толстую руку, къ которую она уронила свою и на мгновеніе опустила глаза предъ взглядомъ срыхъ глазъ финансиста.

— Мой привтъ Виктору.

Женевьева улыбнулась и взглянула Гильемару прямо въ лицо.

Луи платилъ по счету лакею, который благодарилъ его съ жаромъ, доказывавшимъ щедрую подачку.

— Я буду платить! вскричалъ Эмиль.

— Извини, я приглашалъ, возразилъ художникъ. Ты отплатишь мн въ улиц Оффемонъ, на новосельи.

Женевьева повернулась къ художнику, тогда какъ Гильемаръ поспшно уходилъ, пробивая себ дорогу въ толп, какъ пущенный мячъ.

— Вы дете съ нами? сказала молодая женщина художнику.

— Нтъ, благодарю, я пойду домой. Мн нужно ухаживать за моимъ садомъ.

. Молодыя двушки засмялись.

— Увряю васъ. О! если бы видли меня чрезъ часъ въ улиц Topлакъ.

— Улица Торлакъ! это совсмъ не шикарно.

— Но изъ моего сада я вижу множество вещей, настоящая волшебная дикорація, удивительный горизонтъ! Предо мною весь Парижъ. Когда вы захотите путешествовать, я сдлаю для васъ исключеніе и покажу вамъ мои бездлушки. Вы не продете въ ландо въ улицу Торлакъ?

— Благодарю, кузенъ, отвчала Раймонда.

Онъ поглядлъ на нее, какъ бы желая унести въ воображеніи ея образъ.

— Ты предпочитаешь Булонскій лсъ, кузиночка?

— Я теб врю на слово, весело отвчала Раймонда.

— Тмъ хуже для тебя. Цвтокъ, чтобъ теб понравиться, долженъ быть въ мод.

— Что же длать, я не отстаю отъ вка, отвчала она, смясь.

Предъ рестораномъ, сдлавъ нсколько шаговъ подъ каштановыми деревьями, она увидала ландо, которому, вроятно, Гильемаръ приказалъ остановиться тамъ.

— А, вотъ и Жюльенъ! сказала она, указывая въ кучера. Въ такомъ случа, прощайте, Туи.

— До скораго свиданія.

Онъ раскланялся съ Женевьевой, подалъ руку Андре, которая пожала ее боле нжно, чмъ обыкновенно, какъ бы желая еще разъ поблагодарить его за защиту Оливье Жиро.

Затмъ, повернувшись къ Раймонд, онъ прибавилъ:

— До скораго свиданія, свтская дама.

— До свиданія, дикарь.

И ея розовыя губки сдлали прелестную Тримаску которую онъ унесъ съ собой, вмст съ тмъ впечатлніемъ радости, молодости и весны, которое всегда оставляла въ немъ выставка первыхъ дней мая, которую онъ, можетъ быть, никогда не находилъ такой прелестной, какъ въ этотъ разъ, на этой веранд, гд солнце золотило рыжіе волосы кузиночки.

ГЛАВА V.

Открытое ландо медленно двигалось по главной алле.

Женевьева Рибейръ, сидвшая рядомъ съ Андре, напротивъ Раймонды, была погружена въ задумчивость, тогда какъ Раймонда весело болтала, заставляя улыбаться Андре, а миссъ Модъ, очевидно, была мыслію далеко отъ Парижа.

Жена Виктора Рибейра чувствовала себя въ своей сфер. Катаясь по Елисейскимъ полямъ, она была окружена именно той жизнію, о которой мечтала, которой хотла и для которой была создана. Смсь парижанки съ креолкой, она была создана для жизни, полной наслажденій, а не для того скучнаго, буржуазнаго существованія, которое было дважды дано ей судьбой.

Да, дважды. Такъ какъ, прежде чмъ узнать у мужа всю тяжесть ежедневной борьбы, она, у отца, уже видла тяжелую борьбу за честь имени. Она помнила громадную квартиру, въ улиц Сантье, въ громадномъ отел XVIII вка, набитомъ кусками матеріи Роблена, Герберта и К^о. Въ этомъ большомъ дом, Женевьева, еще ребенкомъ, проводила длинные, печальные дни.

Сдлавшись двушкой, она утшала себя мыслію, что скоро оставитъ отель, чтобъ принять участіе въ парижской жизни, чтобъ увидать все неизвстное для нея въ этомъ большомъ город.

Единственнымъ ея утшеніемъ были нарисованныя на дверяхъ и потолкахъ разодтыя пастушки съ напудренными волосами. Она глядла на нихъ и мечтала вырваться въ эти зеленыя долины, насладиться этимъ веселымъ пейзажемъ. Она переводила эти картины на свой манеръ. Цитера XVIII вка называлась Трувилемъ или Дьеппомъ. Она хотла похать на воды, хотла показать себя. Она знала, что она хороша.

Отецъ, кажется, не замчалъ, что она уже выросла.

Что длалъ онъ въ этомъ громадномъ отел, наполненномъ прикащиками? Онъ много работалъ, также какъ, теперь работалъ Викторъ Рибейръ. Онъ былъ молчаливъ, взволнованъ и почти никогда не отвчалъ на вопросы дочери.

Женевьева еще какъ сейчасъ видла предъ собою его поблднвшее лицо, гладкій черепъ и ввалившіеся виски.

Однажды вечеромъ, зимою,— она никогда не могла забыть этого вечера,— она читала у себя въ комнат, какъ вдругъ дверь отворилась и вошелъ ея отецъ, блдне падавшаго на улиц снга. Онъ просто сказалъ дочери: ‘Поцлуй меня, Женевьева’, но, взглянувъ на него, она угадала, что случилось большое несчастіе, и бросилась къ нему на шею. Тогда онъ опустилъ голову на плечо молодой двушки. Она чувствовала прикосновеніе его пылающаго лба, но не ршалась спросить, что съ нимъ. Ей казалось, что падавшій блый снгъ былъ саваномъ для нихъ обоихъ. Это было разореніе. Домъ Роблена, Герберта и К^о не въ силахъ былъ бороться боле и прекратилъ платежи. Тогда только Женевьева подумала, что это былъ конецъ мсяца и конецъ года. Какой подарокъ къ новому году!… Робленъ и его компаніоны были объявлены банкротами.

Какъ сожалла она старинный отель съ его срыми обоями и розовыми пастушками. Для нея началась жизнь, полная лишеній. Они заняли маленькую квартиру и Робленъ, привыкшій приказывать, долженъ былъ служить другимъ. Но онъ дышалъ свободне, какъ будто избавившись отъ громадной тяжести. Въ теченіе многихъ лтъ его домъ былъ стсненъ въ платежахъ. Каждый день приносилъ новыя безпокойства. Теперь, по крайней мр, когда разореніе стало совершившимся фактомъ, оно позволяло Роблену спать спокойно… спать тяжелымъ сномъ, безъ сновидній, сномъ человка, у котораго въ этомъ мір нтъ ни цли, ни надеждъ.

Но, кром того, у него было еще огорченіе — его дочь. Что суждено было Женевьев?

Не смотря на свою любовь къ развлеченіямъ, мадемуазель Робленъ не много вызжала. Негоціантъ, подавленный сроками платежей, не имлъ времени здить на балы и если сидлъ по ночамъ, то только за списками приближающихся платежей и за отысканіемъ средствъ. Тмъ не мене, ей удалось на нкоторыхъ вечерахъ встртиться съ Викторомъ Рибейромъ, овдоввшимъ уже давно и имвшимъ одну дочь, маленькую

Андре, которой въ то время было тринадцать лтъ, и старый Робленъ, пораженный въ сердце, имлъ утшеніе видть негоціанта просившимъ у него руки его Женевьевы, на которой онъ женился по любви, безъ приданаго.

Почему молодая женщина вспоминала все это прошлое, тогда какъ ея хорошенькая, смуглая головка глядла вдаль, на виднвшуюся на горизонт тріумфальную арку?

Да, Рибейръ женился на ней по любви. Онъ находилъ ее очаровательной. Онъ получилъ ея согласіе, прежде чмъ просилъ ея руки у Роблена, очень тронутая взволнованнымъ голосомъ этого человка, клявшагося посвятить ей всю свою жизнь, она чувствовала къ нему привязанность, состоявшую изъ смси благодарности и уваженія. Она дала себ слово доказать ему, что онъ былъ правъ, полюбивъ ее. Рибейръ спасъ ее и обогатилъ въ ту минуту, когда она со страхомъ останавливалась предъ своимъ будущимъ, какъ предъ пропастью, въ ту минуту, какъ отецъ ея съ отчаяніемъ говорилъ себ: ‘Мн уже недолго страдать, но что будетъ съ Женевьевой!’

Въ благодарность за все это, Рибейръ просилъ только немножко любви для самого себя и для своего ребенка.

У Женевьевы было приданое — привязанность, которую она чувствовала къ маленькой Андре, и Робленъ, разоренный негоціантъ, умеръ счастливый. Онъ былъ убжденъ, что его дочь не будетъ страдать отъ нищеты, которая грозила имъ. Онъ оставлялъ ее женою честнаго и богатаго человка.

Домъ Рибейра помщался въ то время въ нижнемъ этаж отеля въ улиц Пти-Экюри, въ отдаленномъ уголк Парижа, гд Женевьева страшно скучала, видя постоянно предъ своими окнами, на другой сторон улицы, бюро для кормилицъ.

Главнымъ образомъ, для жены, а отчасти для того, чтобъ обновить свой домъ, Рибейръ перемстилъ въ другое мсто свою контору. Но въ годъ, послдовавшій за ея замужествомъ, Женевьева Рибейръ съ ужасомъ замтила странное сходство озабоченности ея мужа съ озабоченностью отца. Тоже самое искаженное лицо, та же безпокойная задумчивость, та же безпричинная печаль, или, лучше сказать, имвшая причиной скрытое безпокойство, заботу о завтрашнемъ дн, позолоченное ничтожество, наружный блескъ, наружное богатство, притворныя улыбки. Все, что дано въ удлъ несчастнымъ, все, что она ненавидла, чего она боялась,— она снова нашла въ дом этого честнаго человка, имя котораго она носила, Котораго любила и уважала и который обожалъ ее и для ея счастія отдалъ бы, съ радостью, по капл, всю свою кровь. Дважды въ жизни ей приходилось сталкиваться съ этой роковой судьбой. По временамъ она находила, что Рибейръ, волосы котораго сильно падали, походитъ на ея отца.

Зимой, по вечерамъ, когда въ контор зажигали газъ, ей казалось, что на двор дома въ улиц Шатоденъ, падаетъ тотъ же самый снгъ, который своимъ саваномъ закрывалъ крышу дома улицы Сантье, въ тотъ декабрьскій вечеръ, котораго она никогда не забудетъ…. одно воспоминаніе о которомъ заставляло ее вздрагивать.

Она вздрагивала, сидя въ ландо, вздрагивала, освщенная весеннимъ солнцемъ.

Не снгъ ли покрывалъ каштановыя деревья? Она быстро стряхнула съ себя охватившую ее печаль и громко сказала удивленной Раймонд:

— Надюсь, прошедшее прошло.

Она пыталась говорить, глядя на аллеи, еще довольно пустынныя въ этотъ часъ.

Раймонду не могла тронуть красота пейзажа, который надолъ ей еще на выставк. Тмъ не мене, она находила красивыми разстилавшіяся передъ ними аллеи. Но, какъ къ чистокровной парижанк, вс впечатлнія доходили къ ней чрезъ призму моды. Елисейскія поля не были для нея Елисейскими полями, а большой акварелью, которую она видла у акварелистовъ. Со своей любовью ко всему искусственному она охотно сказала бы о всей окружавшей ее жизни: ‘какъ это мило нарисовано’.

Андре молча мечтала, тогда какъ въ глазахъ миссъ Беркеръ было вчное неопредленное выраженіе.

Женевьева и Раймонда, очевидно, одн наслаждались окружавшей ихъ жизнью, въ особенности Женевьева казалась въ восторг. Она полузакрывала глаза, качаясь на мягкихъ рессорахъ коляски и охотно провела бы цлый день такимъ образомъ, эта простая прогулка была такъ отлична отъ ея буржуазнаго существованія, полнаго скуки.

— А! вотъ Алиса Гервье! вдругъ сказала Раймонда, указывая на молодую женщину съ рыжими волосами, лежавшую въ купэ. Посмотри, Андре, правда ли, чтоя похожа на Алису Гервье?

— Я не замтила ее, отвчала Андре.

Раймонда сдлала насмшливую гримасу.

— Я не нахожу этого, продолжала она. У нея волосы такого же цвта, какъ и у меня — вотъ и все. Но этотъ дуракъ Родильонъ каждый разъ, приходя къ отцу, говоритъ мн: ‘Удивительно, какъ вы похожи на Алису’. Папа заставляетъ его замолчать. Какъ кажется, эта Алиса стоитъ ему порядочныхъ денегъ… А какіе у нея брилліанты!…

Молодая двушка остановилась отъ взгляда миссъ Модъ, которая вдругъ повернулась къ ней.

Раймонда была взбалмошна и говорила все, что ей приходило въ голову. Авъ ея хорошенькую головку приходило множество мыслей, которыя порхали, какъ бабочки.

Женевьева не слушала. Ей казалось, что она одна со своими печальными воспоминаніями, которыхъ не могъ разсять даже этотъ чудный весенній вечеръ.

Когда они хали обратно, множество экипажей, хавшихъ къ лсу, развлекали ее и она чувствовала себя, какъ бы опьяненной тмъ шумомъ, къ которому не привыкла.

Площадь Согласія имла праздничный видъ. На Королевской улиц и на бульварахъ магазины сверкали роскошью. Повсюду были выставлены драгоцнныя вещи, картины, матеріи, цвты, вера, бонбоньерки, рдкія бездлушки. Все это, казалось, было освщено огнями апофеоза.

— Какъ хороши бульвары, думала Женевьева, тогда какъ ландо подвигалось между экипажами и омнибусами, между двумя рядами зеленыхъ деревьевъ, изъ-за которыхъ виднлись бленькіе домики. Большія мдныя буквы на этихъ домахъ казались расплавленнымъ золотомъ. Возбуждающія благоуханія легкой жизни вырывались изъ кафе-ресторановъ, лавокъ. И вс эти прохожіе, съ дловымъ видомъ толкавшіе другъ друга, поспшно переходя чрезъ шоссе позлащенное майскимъ солнцемъ, казались Женевьев бгущими не по дламъ, а спшащими за удовольствіями, которыя заране заставляли ихъ губы улыбаться.

И все это должно было кончиться!

Оставивъ бульвары, Женевьева почувствовала впечатлніе спущенной надъ апофеозомъ занавси. Свтъ исчезъ, настала тьма.

Между Монмартрскимъ предмстьемъ и улицей Лафэйэтъ ландо остановилось предъ большимъ новымъ домомъ въ улиц Шатоденъ, съ громадными вывсками на желзныхъ балконахъ.

Женевьева вышла вмст съ Андре, которой миссъ Модъ пожала руку по англійскому обычаю. Он вошли подъ ворота, тогда какъ Раймонда, оставшись съ гувернанткой, говорила кучеру отрывистымъ голосомъ:

— Домой, Жюльенъ.

Ландо покатилось къ улиц Тэбу.

Мимоходомъ Женевьева инстинктивно бросила взглядъ на мраморную доску, вдланную въ камень: ‘Викторъ Рибейръ. Коммиссія. Вывозъ’ и подумала о большихъ мдныхъ доскахъ и о Фронтонахъ съ золотыми словами, украшавшими банкирскій домъ кузена Гильемара. Ея голова еще была полна шумомъ, такъ недавно окружавшимъ ее.

Какъ счастливъ былъ Гильемаръ!.. Какое спокойствіе даетъ богатство!

Войдя на холодный дворъ, куда не проникало солнце и который показался ей мрачне обыкновеннаго, молодая женщина почувствовало у себя на плечахъ ледяную тяжесть. Ей казалось, что этотъ четырехугольный дворъ сырой погребъ. Она толкнула стеклянную дверь, которая зазвенла, какъ звонокъ, и очутилась въ большой комнат нижняго этажа, наполненной запакованными и не запакованными товарами.

Предъ громаднымъ столомъ двое молодыхъ людей прикащиковъ, не торопясь связывали матеріи и передавали ихъ третьему, который, стоя у пюпитра, записывалъ свернутые товары.

— Двадцать метровъ тарлатану по порученію Сантеса и Виндаля изъ Буэносъ-Айреса…

— Двадцать метровъ тарлатану… повторилъ молодой человкъ, который записывалъ, повернувшись спиной.

Однако, когда мадамъ Рибейръ вошла, онъ повернулъ голову и взглядъ его инстинктивно остановился на ней и на молодомъ лиц его промелькнуло выраженіе удовольствія, когда онъ увидалъ въ полуоткрытую дверь Андре, стоявшую на порог и не входившую.

Однако, она видла молодаго человка, такъ какъ дружески кивнула ему головою.

Это былъ Оливье Жиро, комми, котораго Эмиль Гильемаръ желалъ бы имть своей правой рукою.

Оставивъ перо, молодой человкъ подошелъ къ Женевьев, поклонился ей и, указывая на дверь, на которой была надпись ‘Письма. Касса’, сказалъ:

— Хозяинъ тамъ.

— Благодарю васъ, г. Оливье.

Она прошла мимо молодаго человка, который поклонился и снова отошелъ къ своему пюпитру, еще разъ поглядвъ, стоитъ ли Андре въ дверяхъ.

Нтъ. Мадемуазель Рибейръ, вроятно, поднялась въ первый этажъ.

Смуглое, энергичное лицо молодаго человка потеряло свое довольное выраженіе.

— Продолжайте, г. Tope, продолжайте, повторилъ онъ, обращаясь къ прикащику, который диктовалъ раньше, а теперь погрузился въ газету, лежавшую на дубовомъ стол.

ГЛАВА VI.

При вид Женевьевы, отворявшей дверь въ бюро, лицо Виктора Рибейра отразило на себя тоже удовольствіе, которое выражалось во взгляд Оливье Жиро, когда онъ увидалъ Андре.

Негоціантъ положилъ перо и всталъ, протягивая руку жен.

— Ну, что, Женевьева, вы веселились?

— Очень, Гильемаръ былъ милъ, прелестенъ.

— А Луи?

— Онъ былъ очень веселъ, сказала Женевьева, инстинктивно оглядываясь вокругъ и опечаленная окружавшей ее банальной обстановкой, этими стнами, обитыми зелеными обоями, картами Америки и Испаніи, росписаніями отхода поздовъ съ нарисованными на нихъ рисунками пароходовъ, которые казались нарисованными дтскою рукою.

На бюро, предъ которымъ сидлъ Викторъ по цлымъ часамъ, лежали дловыя книги. Обстановка была обыкновенной обстановкой негоціанта.

Но никогда еще эта комната, въ которой Викторъ провелъ всю свою жизнь, а Женевьева заходила только очень рдко, не казалась молодой женщин такой удушливой, такой печальной. Окна, съ матовыми стеклами, выходили въ узкій переулокъ, общій между двухъ домовъ, и только слабо освщали комнату.

— У васъ здсь нтъ ни воздуха, ни свта, сказала Женевьева. Я бы задохлась.

— Поэтому я и не прошу васъ приходить сюда, другъ мой, смясь отвчалъ Викторъ, хотя ваше присутствіе доставляетъ мн большое удовольствіе.

Онъ посадилъ ее подл себя, взялъ за руку и глядлъ на нее съ выраженіемъ глубочайшей доброты.

— У васъ усталый видъ, сказала Женевьева.

Негоціантъ поглядлъ на себя въ каминное зеркало и попытался улыбнуться.

— Напротивъ, я нахожу, что у меня очень здоровый видъ.

Не смотря, однако, на эти слова, зеркало отразило ему худое лицо человка озабоченнаго, блокурая борода котораго уже начинала мстами сдть.

Не смотря на свои сорокъ семь лтъ, Викторъ Рибейръ могъ бы казаться еще молодымъ, если бы не морщины на вискахъ, страшная худоба и всегда взволнованный взглядъ.

Глядя на себя, Виктору Рибейру казалось, что платье широко для его похудвшей фигуры. Безъ сомннія, причиной этого была работа! Но, нтъ, трудъ не убиваетъ, убиваетъ безпокойство.

— Я никогда не чувствовалъ себя здорове, сказалъ онъ. Легкая лихорадка,— вотъ и все.

Онъ слъ съ Женевьевой, которая съ испугомъ видла въ зеркал блдное лицо мужа.

— Гильемаръ не злой человкъ, сказала она. Онъ сейчасъ безпокоился о васъ,

— Эмиль?.. Разв у него было свободное время?

— Увряю васъ, вы считаете его большимъ эгоистомъ, чмъ онъ есть на самомъ дл. Онъ говоритъ, чтобъ вы чаще выходили и мене запирались въ вашей контор.

— Кузенъ очень добръ, сказалъ Рибейръ, честный смхъ котораго звучалъ печально. Если онъ отдастъ мн четвертую часть своихъ милліоновъ, то я буду снова появляться всюду и тратить мои деньги умне, чмъ онъ… Не то, чтобъ я ему завидовалъ — о! нтъ. Но когда человкъ борется, какъ я, у него нтъ лишней минуты.

Изъ всхъ словъ мужа Женевьева слышала только слово бороться. И въ голос, которымъ оно было произнесено, звучало столько печали, что она была испугана. Она снова вздрогнула также, какъ вздрагивала въ ландо.

Яркій свтъ на улиц вдругъ принялъ для нея отблескъ снга, спутника ея перваго разоренія. Неужели домъ Рибейра былъ такъ близокъ къ пропасти?

— Послушайте, сказала Женевьева, разв въ послднее время ваше безпокойство увеличилось?.. Вы можете сказать мн все. Я мужественна и, кром того, лучше заране привыкнуть къ несчастію.

— А между тмъ, ты была создана для того, чтобъ быть счастливой, моя дорогая Женевьева!

Онъ инстинктивно почувствовалъ въ ея словахъ горечь, можетъ быть, упрекъ. Онъ самъ привыкъ къ этому, но къ чему безпокоить Женевьеву? тмъ боле, что у него былъ въ голов проектъ, который могъ все спасти. Очень простой проектъ, отъ котораго зависла судьба его дома.

Онъ уже давно чувствовалъ стсненіе. Кузенъ Эмиль былъ правъ. Желзныя дороги, пароходы и телеграфы съ каждымъ днемъ убивали коммиссіонерское занятіе. Единственнымъ коммиссіонеромъ сдлался заатлантическій телеграфъ, передающій приказанія изъ одного свта въ другой. Кліенты прямо являются изъ Испаніи, Америки Въ конц года, у Рибейра былъ весьма печальный инвентарь, кром того, въ теченіе года было нсколько банкротствъ. Онъ потерплъ громадныя потери въ Южной Америк такъ какъ война давала многимъ поводъ не платить. Рибейръ былъ въ отчаяніи. Годъ испытанія неизбжно велъ за собою реформы — реформы въ сторону экономіи, такъ что дло дошло до относительной нищеты, до разоренія, которое скрываютъ подъ улыбками, и которое есть лицемрная бдность и зовется стсненіемъ.

Вмсто шести прикащиковъ, въ распоряженіи Оливье осталось всего двое, да и тхъ собирались отпустить. Вся прислуга состояла изъ одной горничной и кухарки. Съ дачи въ Вилль-д’Аврэ отпустили садовника, а зимой ключи отдавались сосдямъ, такъ какъ лтомъ за порядкомъ въ саду и дом смотрлъ поденщикъ.

Въ бломъ домик, съ красной крышей, въ Вилль-д’Аврэ, было когда-то проведено много веселыхъ дней. Много разъ уже Рибейръ, качая головой, говорилъ о томъ, что, пожалуй, придется продать эту дачу, и однажды вечеромъ онъ даже замтилъ:

— Кто знаетъ, можетъ быть, въ конц концовъ, намъ придется отпустить и Оливье. Мы не ймемъ права, заставлять его тратить свою молодость на такую неблагодарную работу.

Андре присутствовала, когда отецъ упомянулъ объ Оливье. Она поблднла, но ничего не сказала. Она молчала, какъ молчалъ Рибейръ, которому Женевьева часто говорила съ удивленіемъ:

— И вы не жалуетесь? Вы не жалуетесь никогда?

— Нтъ, отвчалъ онъ. Я убжденъ, что всю жизнь исполнялъ свой долгъ. Я длалъ все возможное, чтобъ заработать приданое дочери и обезпечить теб такую жизнь, какая для тебя нужна, и я чувствую себя вознагражденнымъ… Вы отдаете мн справедливость, мои дорогія… Меня окружаетъ столько любви и преданности…

И онъ привлекалъ къ себ жену и Андре и чувствовалъ, какъ дочь цловала его руку, тогда какъ Женевьева глядла на него съ печалью и уваженіемъ.

— Да, говорилъ бднякъ, вы такъ любите меня, что я не могу жаловаться. Жалть надо васъ, мои дорогія, а не меня. Нтъ,— я не несчастенъ.

— Въ такомъ случа, какъ же можемъ мы быть несчастливы? говорила Андре, стараясь улыбнуться.

А Женевьева качала головой, можетъ быть, въ эту минуту забывала самою себя.

— Но вдь Андре восемьнадцать лтъ, замчала она.

Тогда Андре улыбалась.

— Ну что же? говорила она, глядя на молодую женщину. Разв восемьнадцать лтъ преступленіе? Мн восемьнадцать лтъ, въ чемъ же ты меня сожалешь?… Въ томъ, что въ эти годы я еще не замужемъ, какъ ты? Но ты — ты встртила Виктора Рибейра и поспшила взять его… И хорошо сдлала, говорила она, цлуя отца въ лобъ, потому что иначе у тебя отняли бы его.!

Слушая вокругъ себя выраженія такой веселости, можетъ быть, боле притворной, чмъ дйствительной, видя, какъ эти женщины стараются выдать свою любовь за спокойствіе, Рибейръ немного забывалъ сроки платежей, всевозможныя ежедневныя безпокойства и въ особенности будущее, полное мрака.

Жена и дочь не одн любили его. Оливье Жиро ни за что въ свт не оставилъ бы его. Онъ былъ какъ бы сыномъ. Онъ былъ воплощенная увренность и поддерживалъ своей молодостью вру и въ Виктор, который часто чувствовалъ себя утомленнымъ борьбою и, можетъ быть, безъ него много разъ пришелъ бы въ отчаяніе.

— Да, г. Рибейръ, мы выпутаемся, говорилъ онъ, стараясь придать веселый тонъ своему мужественному голосу.

— Вы думаете, Оливье?

— Я въ этомъ увренъ.

И они боролись, какъ говорилъ Рибейръ.

Малйшее слово, малйшая надежда возвращали энергію этому несчастному галернику, барка котораго трещала отъ втра.

ГЛАВА VII.

Въ большомъ дом, въ улиц Шатоденъ, контора открывалась съ семи часовъ утра до шести вечера, исключая дней особенныхъ отправокъ. Рибейръ сидлъ и работалъ очень часто одинъ или съ Оливье, когда прикащики уходили. Квартира его семейства выходила на улицу и была во второмъ этаж, такъ что изъ заднихъ оконъ видны были окна конторы, помщавшейся во двор.

Много разъ Андре подолгу стояла у неосвщеннаго окна, прижавшись лицомъ къ стеклу и глядя, какъ ея отецъ ея и Оливье работаютъ, освщенные свтомъ газа.

Для нея, какъ и для отца, Оливье былъ роднымъ. Ей казалось, что она всегда видла его тутъ. Когда онъ поступилъ въ домъ девятнадцати лтъ, ей было тринадцать. Но еще раньше, около 1869 года, она припоминала себ, что видла высокаго мальчика, лтъ пятнадцати, который былъ еще гимназистомъ. Она встрчала его у дяди Дюкре и ей говорили о немъ: ‘Это г. Оливье’. Она отлично помнила, какъ его гимназическое кепи не разъ пугало ее на лстниц.

Прошли годы.

Андре боле не думала объ Оливье, какъ вдругъ, однажды, увидала его въ дом, въ улиц Пти-Экюри. Она была еще двочкой,— онъ былъ уже мужчина.

И съ тхъ поръ они почти не разставались. Онъ училъ ее рисовать. У нея еще до сихъ поръ хранился его альбомъ съ пейзажами.

Она глубоко любила его,— любила потому, что была уврена въ его любви къ отцу, любила еще потому, что онъ былъ бденъ и жилъ трудомъ.

Онъ былъ безгранично преданъ своей матери и старался стирать поцлуями слезы бдной женщины, которая была всегда печальна. Ее всюду преслдовали тяжелыя воспоминанія.

— Вы честный и добрый мальчикъ, Оливье, часто говорилъ Рибейръ.

Тогда на серьезномъ лиц юноши являлась улыбка.

— Ба! говорилъ онъ, это все равно, что сказать, будто я знаю четыре правила. Добръ и честенъ!— это элементарная ариметика.

Оливье былъ крайне благодаренъ Виктору Рибейру за то, что онъ обращался съ нимъ, какъ съ другомъ, и почти какъ съ роднымъ, а не какъ съ прикащикомъ. Онъ готовъ былъ пожертвовать всмъ для него, въ особенности для Андре. Ему казалось, что, работая изо всхъ силъ, онъ только платитъ свой долгъ. Отецъ Андре былъ такъ добръ къ покойной матери Оливье! А сама Андре — какъ она ухаживала за бдной женщиной! У изголовья умирающей Оливье почувствовалъ, какъ дорога ему эта двушка. Оливье часто возмущался противъ судьбы, которая осудила Рибейра на медленную, тяжелую борьбу и вчное преслдованіе не богатства, а только спокойствія. Ему было тяжело видть такого человка нуждающимся въ то время, какъ люди ничего нестоющіе имютъ въ жизни дерзкій успхъ.

— Объ этомъ не слдуетъ слишкомъ много думать, говорилъ себ Оливье. Человкъ слиткомъ скоро возмущается.

Въ то майское утро, когда Женевьева и Андре похали на выставку съ Луи и Гильемаромъ, Оливье казалось, что взглядъ Виктора Рибейра, обыкновенно безпокойный, блеститъ надеждой.

— Я узнаю, что такое случилось, думалъ Оливье.

Негоціантъ говорилъ ему все. Доврялъ ему даже то, что скрывалъ отъ всхъ, отъ Женевьевы и даже отъ Андре.

Когда мадамъ Рибейръ ушла, Викторъ, оставшись одинъ, съ горькимъ безпокойствомъ взглянулъ въ зеркало, на этотъ призракъ самого себя, который видлъ въ немъ.

Онъ покачалъ головой. Его руки были влажны отъ лихорадки.

— Да, это правда, говорилъ онъ себ, я постарлъ. Но надо мужаться. Чортъ возьми! что станется съ ними если я теперь оставлю ихъ однхъ.

Въ это самое утро онъ принялъ окончательно ршеніе.

Онъ ясно видлъ, что вс его усилія тщетны. Онъ не могъ уже надяться на неожиданный поворотъ счастія, оно не хотло идти къ нему. Тогда онъ ршился самъ пойти къ нему на встрчу.

Онъ уже много разъ думалъ о дяд Дюкре, не въ состояніи будучи ршиться попросить что нибудь у этого стараго, сухаго эгоиста.

Но пришло время, когда нужно было отказаться отъ гордости, такъ какъ не на что было жить, не только ему самому, но, что было еще ужасне, другимъ.

Близость платежей давила Виктора Рибейра, какъ жаба. Платежи въ ма, въ конц іюня, въ конц іюля… чрезъ три мсяца… А дни идутъ такъ быстро. Если къ этому времени не будетъ денегъ, то ему грозитъ паденіе, банкротство.

Поэтому Рибейръ ршился прямо отправиться къ дяд Дюкре.

Онъ никогда не обращался къ старику, хотя этотъ живой скелетъ, проводившій жизнь между постелью и кресломъ, часто говорилъ: ‘ты мой племянникъ, Викторъ, при случа не забывай этого’.

— Пустыя общанія, говорилъ Луи, Дюкре старый шутъ.

Рибейръ ршился пойти убдиться въ этомъ.

Онъ хотлъ просить умирающаго старика, во имя Андре, дочери Мадлены Дюкре, т. е. третьей сестры, которую Сильвенъ любилъ боле другихъ.

Чтобъ придать себ мужества, онъ поминутно повторялъ:

— Вдь я буду просить у дяди Дюкре не въ подарокъ, а взаймы. Я возвращу ему деньги. Что значатъ для него восемьдесять тысячъ франковъ? А для меня…

Онъ качалъ головой.

Для него?… Что они значили для него? Для него они были жизнью. А между тмъ, онъ колебался.

Онъ говорилъ:

— Глупое тщеславіе не просить услуги у этого человка, во всякомъ случа, главы семейства, когда дло идетъ о чести имени. Я пойду завтра.

Отправляясь обдать, онъ отвелъ въ сторону Оливье.

— Я жду завтра, посл завтрака, посщенія одного кліента изъ Пуэрто-Санта-Марія. Вы его примете, Оливье, и извинитесь за меня, такъ какъ меня не будетъ дома… Да, я иду къ г. Дюкре.

— Къ г. Дюкре?… вскричалъ Оливье, нахмуривая брови.

Его энергичное лицо сдлалось почти суровымъ. Онъ лихорадочно провелъ рукою по своимъ чернымъ усикамъ.

— Вы удивляетесь, что я выхожу изъ дома? улыбаясь замтилъ Рибейръ.

— Да.

— И я знаю также, что вы не любите г. Дюкре.

— Я не люблю, ни не люблю его, отвчалъ Оливье, не мн судить его.

Затмъ, улыбнувшись, въ свою очередь, и бросивъ на Виктора взглядъ безграничной преданности, онъ, какъ будто угадывая причину посщенія старика, сказалъ:

— Желаю вамъ счастія, г. Рибейръ.

— Господа, прибавилъ онъ, обращаясь къ прикащикамъ, можете запирать.

Вечеръ прошелъ для Виктора въ безконечныхъ соображеніяхъ тактики наканун сраженія.

Въ то время, какъ Женевьева, немного печальная (выставка, по ея словамъ, вызвала у нея мигрень), лежала на кушетк, глядя въ потолокъ на свтлые круги отъ лампы, освщавшей Андре и бывшую въ гостяхъ миссъ Модъ, бднякъ, такъ мало привыкшій просить, спрашивалъ себя: какъ начать? какъ заговорить со старымъ дядей о деньгахъ? Его заране бросало въ жаръ

Говорить о деньгахъ!… Явиться къ этому старику, какъ нищій за милостыней!… Что подумаетъ о немъ Дюкре?

И мало-по-малу онъ начиналъ мечтать о томъ, что не нуждается ни въ чьей помощи, что дла его поправились, что Женевьева счастлива, что ему не о чемъ просить.

Онъ сидлъ въ какомъ-то забытьи, прислушиваясь къ монотонному тиканью часовъ.

Онъ почти задремалъ, какъ вдругъ въ комнату вошла Женевьева.

Она была видимо взволнована.

— Что случилось? спросилъ Викторъ.

— Ничего. Только Франсуаза… споритъ со старой Катериной… и говоритъ, что ей слишкомъ тяжело у насъ служить.

Поглядвъ на мужа, она съ упрекомъ прибавила:

— Вы слышали?…

— Я боюсь, поспшно перебилъ Викторъ, что Франсуаза скучаетъ въ Париж, и придется дйствительно отпустить ее. Она, можетъ быть, сьрадаетъ тоской по родин и отъ того служба у насъ кажется ей ужасной. Но, если вы хотите, я постараюсь внушить ей, что она напрасно не ладитъ съ Катериной.

— Я буду очень жалть о Франсуаз, сказала Женевьева. Она такъ ловка, такъ хорошо причесываетъ. Рибейръ не осмлился говорить. Но, тмъ не мене, наконецъ, сказалъ, что горничную постарается удержать. Но что длать, если она все-таки захочетъ уйти! Не слдуетъ слишкомъ жалть людей, которые уходятъ такимъ образомъ, предчувствуя плохое состояніе длъ.

Про себя бдный негоціантъ думалъ, что въ сущности Франсуаза, зарабатывавшая себ жизнь службою, была права, оставляя домъ, въ которомъ она боялась, что ей будутъ плохо платить.

— Если она уйдетъ, на ея мсто можно взять другую, сказалъ онъ Женевьев.

Но это ничтожное, само по себ, событіе пробудило его изъ его минутнаго спокойствія и еще боле указало ему на необходимость идти къ дяд Дюкре. Впрочемъ, это было уже ршено.

На другой день Викторъ за завтракомъ испугалъ Женевьеву и Андре тмъ, что ничего не лъ, но его глаза такъ сверкали, что онъ казался помолодвшимъ.

Онъ убжалъ, какъ укушенный, обнявъ нсколько разъ жену и дочь. Этими поцлуями онъ старался придать себ мужество. Если бы онъ отправлялся на дуэль, онъ былъ бы мене взволнованъ. Онъ никого никогда не просилъ. Онъ только боролся.

Бороться, работать и трудиться было такъ просто. Но что можетъ быть ужасне, какъ идти просить, браться за ручку звонка, идти чрезъ переднюю, сопровождаемому насмшливыми взглядами лакея.

А теперь приходилось длать это!

Онъ видлъ предъ собою дядю Дюкре, сидящаго въ кресл, обложеннаго подушками и притворяющагося глухимъ. Его сердце въ особенности было глухо. И этому старику онъ долженъ былъ крикнуть: ‘Я умираю, отъ того что у меня нтъ восьмидесяти тысячъ франковъ!.. Я тону! Я исчезаю! Спасите меня!..

— Онъ тебя не спасетъ, ты увидишь это, повторялъ онъ про себя.

Но какое право имлъ онъ обвинять дядю, подозрвать, что онъ отвтитъ отказомъ? То, что онъ хотлъ просить, было бездлицей для такого богача.

Онъ поспшно дошелъ до дверей большаго отеля, въ улиц Комартенъ. Чрезъ дв минуты онъ долженъ былъ очутиться лицомъ къ лицу со старикомъ Дюкре.

О! какъ нуждался онъ въ краснорчіи! Но, при мысли объ Андре и печали Женевьевы, онъ зналъ, что съуметъ найти слова, чтобъ растрогать старика.

Посл небольшаго колебанія, онъ поспшно поднялся по широкой лстниц и позвонилъ.

Высокаго роста лакей отворилъ дверь.

Лакей говорилъ, что баринъ нездоровъ, занятъ длами, что его нельзя видть.

Но вдругъ изъ подъ руки лакея, высокаго малаго, появилось круглое, маленькое лицо пожилой женщины.

— Что съ вами, Винцентъ? сказала она. Вы отказываете. Вдь это племянникъ барина.

Рибейръ вошелъ, поблагодаривъ Мели Бргоне, экономку Дюкре, маленькую старушку съ морщинистымъ лицомъ, которое казалось всегда смющимся, а между тмъ, она никогда не смялась.

— Гд Дюкре? спросилъ Викторъ.

— Въ гостиной.

Госпожа Брюне прошла впередъ чрезъ большую, продолговатую пріемную, съ разноцвтными стеклами, свтъ которыхъ падалъ желтыми и изумрудными пятнами на великолпныя бюро и мебель въ стил возрожденія и Людовика XVI.

Дядя Дюкре былъ знатокъ. Приходя къ нему, Рибейръ каждый разъ испытывалъ такое чувство, какъ будто входитъ въ музей Клюни.

Все помщеніе дышало роскошью и смертью, настоящія антикварныя богатства помщались повсюду въ громадной квартир, предназначенной для большихъ пріемовъ и осужденной на пустоту, полной только драгоцнными бездлушками и старинной мебелью. Собраніе этихъ богатствъ, вмсто того, чтобъ плнять, холодило душу, оно напоминало магазинъ старой мебели. Все было разставлено кое-какъ, картины лежали на полу, дорогіе Фаянсы были въ куч сложены подъ этажерками.

Дюкре скупалъ все, что попадалось. Его скупость удваивалась жадностью собирателя рдкостей.

Рибейръ былъ убжденъ, что видъ дяди взволнуетъ его, но потрясеніе было сильне, чмъ онъ ожидалъ.

— У Дюкре сидитъ г. Молина со своимъ пріятелемъ, сказала Мели Брюне. Но это ничего, вы можете войти.

Говоря это, она открыла дверь.

Тогда, Рибейръ, изумленный остановился предъ группою троихъ людей, изъ которыхъ старикъ Дюкре, сидвшій спиною къ свту, былъ едва виднъ изъ большаго кресла временъ Людовика XIV, тогда какъ двое другихъ, Молина и маленькій человчекъ, съ физіономіей судебнаго пристава, черный, какъ воронъ, Целестинъ Родильонъ, сидли по об стороны кресла, какъ доктора около умирающаго.

Сидя посреди гостиной, съ темными занавсами, набитой изящной и странной мебелью, статуетками и бездлушками, эта группа изъ трехъ человкъ, сидвшихъ неподвижно, имла странный видъ. Рибейръ, если бы хотлъ, могъ бы принять ихъ за восковыя фигуры.

Его приходъ, очевидно, прервалъ какой-то разговоръ и онъ старался извиниться, какъ вдругъ изъ высокаго кресла раздался странный, гортанный смхъ.

— А! это ты, Викторъ? Отлично, другъ мой. Садись, прошу тебя… Я занимаюсь длами, но съ тобой я не буду церемониться.

Рибейръ услся, и вмст съ нимъ опустился обратно въ кресло на минуту приподнявшійся старикъ.

Но Викторъ усплъ увидть худое, насмшливое лицо этой восковой маски, освщенное хитрымъ смхомъ.

Викторъ былъ сильно удивленъ, что дядя Дюкре такъ доволенъ его посщеніемъ.

Между тремя людьми снова началось что-то въ род спора, казавшагося страннымъ для негоціанта. Они говорили о деньгахъ, о длахъ. Толстый Молина, вчно смявшійся и задыхавшійся, звенвшій, какъ мшокъ съ деньгами, совтовалъ дяд Дюкре, своимъ марсельскимъ акцентомъ, купить весь Суабскій банкъ имъ троимъ, т. е. Дюкре, Молин и Родильону и, централизировать его такимъ образомъ, чтобы пущенный въ ходъ, онъ подскочилъ кверху, какъ каучуковый мячикъ.

— Вы думаете, Молина? раздался съ креселъ медленный голосъ дяди Дюкре.

Рибейръ, пораженный именемъ Родильона, о которомъ много разъ слышалъ отъ Гильемара, внимательно разсматривалъ худаго и смуглаго человка, о которомъ такъ много говорили.

Этотъ Родильонъ былъ настоящій король биржи. Онъ могъ бросать деньги пригоршнями. Онъ началъ ни съ чмъ и дошелъ до всего.

— Это удивительно, думалъ Викторъ, у него далеко не умный видъ, скоре напротивъ.

Съ невжествомъ честнаго человка, живущаго вн ‘движенія’, Викторъ слушалъ разговоръ этихъ троихъ людей, думая по временамъ, что они говорятъ на какомъ-то арго. Его слухъ поминутно поражали слова, къ которымъ онъ не привыкъ. Слово синдикатъ повторялось очень часто. Говорилось, какъ кажется, о большомъ дл.

О! какое волненіе должно было произойти на бирж, когда узнаютъ, что Молина, старикъ Дюкре и Родильонъ скупили весь Суабъ и ни за какія деньги не продаютъ ни одной акціи!

Викторъ видлъ, какъ Дюкре потиралъ свои худыя, костлявыя руки, щелкая суставами. По временамъ Родильонъ искоса бросалъ недоврчивый взглядъ на Рибейра, а Дюкре жестами успокоивалъ его.

Что же касается Молины, то онъ нисколько не боялся, что его будутъ слушать. Онъ велъ свои дла среди благо дня, онъ игралъ въ открытую. Онъ сказалъ однажды толстому Ванъ-Питу: ‘Голандецъ, предупреждаю тебя, мой милый, что чрезъ годъ я съ тобою покончу’.

И когда, дйствительно, чрезъ годъ голландецъ былъ разоренъ, Молина сказалъ ему: ‘ты видишь, я тебя предупреждалъ. Молина никогда не шутитъ’.

Изъ всего, что предъ нимъ говорилось, Викторъ понималъ ясно только одно, что предъ нимъ, между этимъ умирающимъ и его двумя гостями устраивается одно изъ тхъ громадныхъ длъ, которыя производятъ на бирж впечатлніе урагана на мор.

Ему казалось, что въ словахъ этихъ людей онъ слышитъ звонъ золота и шелестъ банковыхъ билетовъ. О! если бы въ конц года ему удалось заработать столько, сколько этотъ Молина пріобрталъ въ одинъ день!

Онъ чувствовалъ, что у него стучитъ въ вискахъ. Онъ испытывалъ жадность бдняка предъ лавкой мнялы.

Конечно, деньги ничмъ не пахнутъ, но Рибейру казалось, что онъ чувствуетъ запахъ золота.

Кром того, его поражало удивительное зрлище этого умирающаго, занимающагося операціями, которыя должны были взволновать Парижъ, видъ этого скелета, глаза котораго сверкали, какъ глаза влюбленнаго, когда Молина говорилъ о будущихъ выгодахъ.

Старикъ инстинктивно разсчитывалъ на покрывавгнемъ его ноги одял будущую сумму, которая должна была свалиться къ нему на колни.

И Рибейръ почти съ ужасомъ глядлъ на эти колни, торчавшія изъ-подъ одяла. Эта радость умирающаго внушала ему состраданіе.

Онъ былъ въ восторг, когда постители, наконецъ, встали и, пожавъ старику руку, ушли.

Все было сказано, все было условлено.

— Мы обдлаемъ славное дльце, весело сказалъ Родильонъ.

— Теперь въ бой! прибавилъ Молина.

Затмъ марселецъ повернулся къ Рибейру.

— Наши маленькія операціи не возбудили вашего аппетита? сказалъ онъ. Вы знаете, если вамъ захочется, то… Викторъ Рибейръ, почтенный коммерсантъ, это будетъ не дурно въ административномъ совт.

— Рибейръ глядлъ на Молину, не зная, серьезно-ли онъ говоритъ.

— А ваша прелестная дочь? продолжалъ Молина. Вы не выдаете ее замужъ?

— Я думаю объ этомъ, сказалъ Викторъ, чтобъ отвтить что нибудь.

— У ней не должно быть недостатка въ женихахъ. Родильонъ, теб слдовало бы на ней жениться, вмсто того, чтобъ разоряться на твою Алису Гервье… Но я шучу, мадемуазель Андре не захотла бы выдти за такого урода и была бы совершенно права. Проходи впередъ, мой милый.

И, пропустивъ впередъ раздраженнаго Родильона, Молина исчезъ.

Громкій смхъ ихъ слышался еще нсколько времени въ пріемной.

ГЛАВА VIII.

Рставшись вдвоемъ съ дядей Дюкре, Рибейръ безъ ложнаго стыда могъ просить его о спасеніи.

Говорить о восьмидесяти тысячахъ Франкахъ человку, который покупалъ Суабскій банкъ или заемъ — Викторъ не зналъ хорошенько, что именно,— можнобыло безъ особой боязни.

Да, но это было тяжело!

Несчастный чувствовалъ такое смущеніе говорить, какъ будто его держали за горло. Всего ужасне было начать.

Въ этой гостиной, слишкомъ набитой мебелью, вроятно, было мало воздуха, такъ какъ Рибейръ чувствовалъ, что задыхается.

Онъ глядлъ на дядю Дюкре, сидвшаго въ кресл, сложивъ руки на колняхъ, какъ мексиканская мумія. Ему казалось, что улыбка старика была насмшливе, чмъ когда нибудь. Онъ, можетъ быть, подозрвалъ, что у него хотятъ просить въ займы. Можетъ быть, онъ думалъ: ‘Говори, мой милый, я жду’.

У Рибейра морозъ пробжалъ по спин. Тогда онъ заговорилъ о самыхъ постороннихъ предметахъ: о здоровы! дяди, о погод.

Онъ избралъ самый далекій путь, но ршился дойти до цли. О! дойти, во что бы то ни стало!

Андре и Женевьева, наклоняясь къ нему, шептали ему на ухо: ‘мужайся!..’ — Да, конечно!.. сейчасъ… Сейчасъ!

Дядя Дюкре отвчалъ своимъ металическимъ голосомъ, что онъ здоровъ, что онъ не собирается умирать.

Викторъ могъ самъ это видть.

Онъ испытывалъ глубокое наслажденіе, пуская въ оборотъ деньги, понижая и повышая бумаги, руководя движеніемъ, обманывая самыхъ ловкихъ.

— Да, я, старый дуралей Дюкре, какъ они меня называютъ, я не разъ раздражалъ Ротшильда.

Рибейръ слегка вздрагивалъ, слыша смхъ этого скелета, потиравшаго руки, съ сверкающими глазами, онъ даже чувствовалъ странное волненіе.

Свтъ, проходя въ окна сквозь цвтныя стекла, падалъ прямо на лицо Христа, похищеннаго изъ какой нибудь испанской церкви, стеклянные глаза котораго, точно живые, со страннымъ выраженіемъ горя и страданія, глядли на умирающаго, забавлявшагося въ двухъ шагахъ отъ смерти операціями на бирж.

Старикъ увидалъ, вроятно, какъ взглядъ племянника остановился на фигур Христа, такъ какъ сказалъ:

— Что ты тамъ смотришь?

— Ничего.

— Можетъ быть, на это бюро?

Говоря это, онъ указалъ пальцемъ на испанское бюро изъ черепахи, надъ которымъ былъ помщенъ Христосъ.

— О! это большая рдкость, продолжалъ дядя Дюкре. Посмотри на эти хорошенькія, маленькія колонки… А каковы бронзовые замки? Я много видлъ испанскихъ бюро, но не видалъ ни одного такъ изящно отдланнаго… Посмотри, какое множество ящиковъ. Раймонда, какъ ты, восхищена этимъ бюро. Она также любитъ бездлушки, но эта не достанется ни ей, ни теб, никому.

— Но, дядя… перебилъ Рибейръ, какъ бы извиняясь.

Старикъ остановилъ его жестомъ своей худой руки.

— Когда меня не станетъ… О! не бойся, Викторъ, я еще не собираюсь въ дорогу…

Рибейру было тяжело слышать его смхъ.

— Когда меня не станетъ, все это будетъ отнесено въ аукціонный залъ или же распродано здсь, у меня. Это мое самолюбіе. Вс узнаютъ, какимъ чутьемъ обладалъ я при жизни. Здсь повсюду есть множество бездлушекъ на безумныя цны… а я заплатилъ за это какихъ нибудь сорокъ тысячъ франковъ, не больше… О! я умлъ покупать!.. Они увидятъ, каковъ былъ Сильвенъ Дюкре!… Знатоки будутъ драться за множество изъ моихъ вещей. Ты увидишь!.. если только не умрешь раньше меня, что возможно… Но это бюро изъ черепахи… О! это настоящая игрушка!… Ты глядишь также и на Христа? Это Ессе Nomo, выточенный изъ дерева Беруджеромъ и бывшій въ одной

Тарагонской церкви. Не правда ли, онъ кажется живымъ…

— Настолько живымъ, что своими пристально устремленными на лицо старика, глазами, внушаетъ, страхъ, думалъ Рибейръ.

Христосъ, казалось, сторожилъ этого умирающаго.

Разговоръ перешелъ совсмъ на другіе предметы чмъ т, которые нужны были Виктору. Какимъ образомъ привести его къ цли? Для этого нужно было быть совсмъ не такимъ дипломатомъ, каковъ былъ негоціантъ.

Кром того, старый Дюкре чуялъ заемъ, какъ крысоловка мышь.

Викторъ разъ или два пытался шепотомъ признаться, зачмъ пришелъ. Онъ жаловался сквозь зубы на трудность своего ремесла, на рдкость кліентовъ, на свои безплодныя усилія.

Но страшная глухота, которая припадками нападала на Сильвена Дюкре, случалась съ нимъ какъ разъ во время, чтобъ мшать ему слышать.

Тогда Рибейръ остановился. Его снова какъ будто кто-то давилъ за горло.

Но, можетъ быть, дядя дйствительно не слышалъ? Онъ принимался говорить о бирж, перечислять своимъ рзкимъ голосомъ, со страннымъ смхомъ, свои ловкія дла. Что можетъ быть интересне борьбы за милліонъ?

— Милліонъ!.. говорилъ дядя, съ нимъ нынче обращаются также просто, какъ прежде съ какими нибудь десятью тысячами франковъ. Милліонъ, это такая же единица, какой прежде былъ франкъ, одинъ, два, десять, двадцать, прыгаютъ, летаютъ, испаряются, лопаются, какъ мыльные пузыри… Ты не понимаешь этого, Викторъ. Ты живешь своей маленькой жизнью. Ты негоціантъ. Ты ничего не предоставляешь случаю… И ты правъ… Но, если бы ты зналъ, какъ хорошо руководить движеніемъ изъ глубины кресла!.. Въ жизни у меня было не мало любовныхъ приключеній, но даю теб слово, что наиболе удовольствія доставила мн биржа, которую я веду и на которую самъ не хожу.

У дяди Дюкре, въ то время, какъ онъ говорилъ это, былъ жадный видъ и насмшливая, непріятная улыбка, но, такъ какъ онъ говорилъ о торговл, такъ какъ онъ самъ упоминалъ о дом Рибейра, то это была самая удобная минута сказать все.

И Викторъ собирался съ мужествомъ, какъ рекрутъ, идущій въ атаку.

— Дядюшка… вдругъ сказалъ онъ.

Но Сильвенъ Дюкре не слышалъ.

— Дядюшка…

— Ахъ, чортъ возьми! вдругъ вскричалъ старикъ, подпрыгивая въ кресл, я забылъ дать Родильону приказъ относительно Суабскихъ акцій. Викторъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ племяннику, позвони два раза… Да, два раза.

Рибейръ протянулъ руку къ звонку.

Мели Брюне почти въ туже минуту появилась въ отверстіи открытой двери.

— Другъ мой, сказалъ старикъ, мн нужно напи сать записку. Отправьте ее сейчасъ же къ Родильону на биржу.

— Винцентъ только что ушелъ, возразила старуха, кучеръ пошелъ проводить лошадей, а я не могу оставить васъ одного.

— Чортъ возьми! Этотъ Винцентъ вчно куда нибудь уходитъ! сердито сказалъ дядя Дюкре. А между тмъ, это приказаніе необходимо отправить сейчасъ же — Я позову посыльнаго.

— Позвать посыльнаго… ворчливымъ тономъ говорилъ дядя, тогда какъ перо его бгало по бумаг, биржа успетъ закрыться, прежде чмъ онъ туда дойдетъ. У этихъ посыльныхъ въ ногахъ налитъ свинецъ.

— Но, сказалъ Рибейръ, если хотите, я передамъ Родильону ваше приказаніе.

— Ты? Да, дйствительно. Но только отправляйся сейчасъ же, не теряя ни минуты… Ступай! ступай. Ты очень любезенъ!.. очень услужливъ… Поэтому…

Лицо старика приняло насмшливое выраженіе.

— Повторяю, я тебя не забуду… Ты можешь быть увренъ, что я тебя не забуду. Ты увидишь, увидишь!

Рибейръ чувствовалъ, что покраснлъ, и бумага, которую ему передалъ Дюкре, дрожала у него въ рук.

Нтъ, онъ никогда не ршится попросить у этого человка, который въ благодарность давалъ ему какое-то общаніе милостыни. Нтъ, онъ не былъ созданъ, чтобъ просить. При словахъ дяди: ‘ты увидишь’, Викторъ сдлалъ жестъ.

Дядя понялъ и засмялся.

— О! то, что я теб говорю, ни къ чему не обязываетъ. Я, можетъ быть, еще похороню тебя. Я многихъ, похоронилъ. Ступай, мой милый, ступай къ Родильону, всякій покажетъ теб Родильона. А вы, мадамъ Брюне, оставьте меня. Я постараюсь немного уснуть. Уфъ, я усталъ.

Онъ протянулъ руку Виктору Рибейру и опустился въ кресло, закрывъ свои морщинистыя вки.

И племянникъ еще разъ поглядлъ на этого высокаго, худаго старика, лежавшаго подъ пристальнымъ взглядомъ Христа, глядвшаго на него съ выраженіемъ состраданія. Рибейръ оставилъ ихъ другъ противъ друга, умирающаго и Христа, и ему казалось, что дядя Дюкре остается какъ бы предъ своимъ судьей.

Изъ этого свиданія съ дядей Дюкре, несчастный, уносилъ впечатлніе отчаянія и гнва противъ самого себя. Дуракъ! онъ не осмлился заговорить. Онъ дажепредложилъ отнести приказаніе Родильона для того, чтобъ скоре убжать. Онъ задыхался, глазъ на глазъ съ Сильвеномъ. Этотъ старикъ вызывалъ въ немъ гнвъ. У этого человка нечего было просить. Нечего ждать. Растрогать его было невозможно. А чтобъ надуть, нуженъ былъ не такой человкъ, какъ Рибейръ. Тутъ годились такіе люди, какъ Молина, Родильонъ. Но бднякъ Рибейръ принадлежалъ къ числу обманываемыхъ, а не обманщиковъ.. Онъ былъ созданъ для того, чтобъ убить свою жизнь въ глубин конторыДуралей! дуралей! дуралей!..

Но неужели же нужно было быть особеннымъ человкомъ, чтобъ, подобно Молин, Родильону, дяд.

Дюкре и многимъ другимъ, войти въ такъ называемое движеніе? Неужели для того, чтобъ играть на бирж, нуженъ геній?

Играть. Это слово соблазняло и въ тоже время пугало Рибейра. Играть!.. Но нынче не играютъ, а длаютъ дла, играя съ милліономъ, какъ прежде играли съ франкомъ!

И онъ снова видлъ предъ собою презрительный жестъ дяди Дюкре, который говорилъ: ‘Милліонъ — это такая же единица, какой прежде былъ франкъ’.

Идя къ бирж, Рибейръ мысленно припоминалъ легенды о людяхъ, которые составили себ состояніе въ одинъ день, въ одинъ часъ.

Его охватывала лихорадка. Онъ находилъ себя смшнымъ. Онъ столько трудился. И для чего? Для того, чтобы быть такимъ бднякомъ, какъ его прикащикъ. Бдный Оливье Жиро! Онъ, по крайней мр, былъ свободенъ и каждый день могъ найти себ приличное положеніе, тогда какъ, если бы Рибейръ разорился, никто не захотлъ бы взять его къ себ.

Но что такое сказалъ ему Молина? Въ какой административный совтъ могъ доставить ему входъ его титулъ ‘почтеннаго коммерсанта?’

Ну, что жъ? Почему и не войти? Нужно жить жизнью своего времени.

Рибейръ видлъ до сихъ поръ биржу только мимоходомъ, это былъ для него совершенно новый міръ. Онъ испытывалъ предъ нимъ смутную боязнь, какъ бы предъ громаднымъ игорнымъ домомъ.

Теперь, въ первый разъ, освщенная яркимъ весеннимъ солнцемъ, биржа показалась ему привлекательной, какъ женщина.

Ему казалось, что онъ никогда не найдетъ Родильона въ этой громадной куч людей. Родильонъ! Разв можно было узнать кого нибудь въ этой толп? Ему казалось, что отдльный человкъ долженъ затеряться въ этой масс, въ которой не имли значенія ни состояніе, ни жизнь человка.

На всякій случай, онъ обратился къ первому попавшемуся и спросилъ Родильона.

Ему сейчасъ же указали.

Тамъ, у второй колонны, окруженный людьми, ожидавшими его приказаній, караулившими его взглядъ, изучавшими его лицо, какъ солдатъ изучаетъ лицо полководца въ часъ опасности, маленькій, черный Родильонъ стоялъ, прислонясь плечомъ къ колонн, засунувъ руки въ карманы.

Рибейръ слышалъ, что Родильонъ обдумываетъ какое-то дло. Онъ зналъ это дло и, если бы хотлъ, могъ бы принять въ немъ участіе.

Онъ протянулъ Родильону, удивленному, видя его тутъ, записку дяди Сильвена и сказалъ финансисту:

— Это отъ дяди Дюкре.

— Хорошо. Благодарю.

И, поспшно написавъ на клочк бумаги одну или дв строчки, Родильонъ передалъ записку молодому человку, рыжему и блдному, который въ одно мгновеніе исчезъ въ толп.

Родильонъ даже не замчалъ, что Викторъ Рибейръ стоитъ предъ нимъ, и продолжалъ какой-то непонятный разговоръ, пересыпанный двусмысленными остротами.

Рибейръ съ трудомъ вырвался, наконецъ, на свжій воздухъ. Онъ чувствовалъ жажду, почти лихорадку.

Перейдя черезъ площадь, онъ вошелъ въ кафе и взялъ газету.

Деньги, забота о деньгахъ преслдовали его даже и здсь. Его взглядъ остановился на фантастическихъ объявленіяхъ, гд онъ съ удивленіемъ читалъ:

И ‘Пятьдесятъ тысячъ франковъ ежегоднаго дохода, безъ всякихъ спеціальныхъ знаній, способностей и риску. Цна двадцать пять тысячъ франковъ чистыми деньгами’.

Безъ способностей, безъ знаній, за двадцать пять тысячъ, вамъ давали въ годъ вдвое. Ложь! безуміе!

Но это безуміе волновало Рибейра. Онъ снова видлъ предъ собою насмшливое, худое лицо дяди Дюкре.

Давившій его кошмаръ вдругъ былъ разсянъ громкимъ смхомъ и веселымъ голосомъ.

Гильемаръ, положивъ ему руку на плечо, говорилъ:

— Какого чорта длаешь ты здсь? Играешь?.. Не длай глупостей. Тутъ оставляютъ свою шкуру.

— Нтъ, отвчалъ Викторъ, я просто пришелъ посмотрть.

Ему вдругъ пришло въ голову, что то, чего онъ не осмлился попросить у дяди Дюкре, онъ могъ, можетъ быть, спросить у кузена Эмиля при небольшомъ мужеств. По этого мужества у него не было. Онъ могъ только убить себя трудомъ, но занимать… То же самое колебаніе, которое онъ испытывалъ у Дюкре, снова охватило его.

Занимать!.. Нтъ, онъ не могъ бы договорить, начавъ фразу. Къ тому же, онъ инстинктивно не желалъ ничмъ быть обязаннымъ Гильемару. Женевьева слишкомъ часто сравнивала судьбу Эмиля съ судьбою своего мужа.

Гильемару все удается! Гильемаръ богатъ! Какъ была бы женщина счастлива съ Гильемаромъ! Рибейръ не завидовалъ, но для него было бы слишкомъ тяжело просить чего нибудь у Эмиля. Старикъ Дюкре былъ все-таки лучше.

— Однако, прощай, сказалъ Гильемаръ. Я спшу. Кланяйся жен.

Рибейръ видлъ, какъ онъ перешелъ чрезъ площадь, поговорилъ нсколько мгновеній съ другимъ толстымъ человкомъ, котораго негоціантъ сейчасъ же узналъ, съ Молиной, затмъ вмст съ нимъ исчезъ на бирж.

— Молина!.. думалъ Рибейръ. Однако, если бы было возможно то, что онъ сказалъ! Вмсто того, чтобъ влачить безполезную, черепашью жизнь, я самъ бы вступилъ въ движеніе… Я завтра же напишу Молин.

Но Молина былъ тутъ. Стоило только съ нимъ заговорить. Но онъ опять не ршался. Написать было проще. Да, гораздо проще.

— Ршено, я ему напишу, напишу.

И снова, идя мимо ршетки биржи, Викторъ Рибейръ направился къ своей контор, не добившись того, на что надялся, но снова повторяя себ:

— Завтра! завтра!.. Да, завтра!

И хотя онъ выпилъ всего глотокъ пива, но почти шатался, какъ пьяный.

ГЛАВА IX.

По всму Парижу были разосланы приглашенія. Знакомые назначали другъ другу свиданіе въ отел Гильемара, въ улиц Оффсмонъ.

— Вы будете у Гильемара въ субботу?

Да и какъ не пойти, праздникъ общалъ быть великолпнымъ. Говорили о великолпной ршетк изъ кованаго желза, стоившей громадныхъ денегъ.

Обойщикъ, наконецъ, окончилъ.

— Я думаю, сказала Раймонда, что наше новоселье будетъ удачно. Чрезъ недлю отель Гильемара будетъ предметомъ толковъ всхъ хроникеровъ. Какъ забавно сдлаться извстностью.

Молодая двушка сидла предъ маленькимъ письменнымъ столомъ и писала, изрдка бросая взглядъ на листъ, тщательно исписанный почеркомъ молодой англичанки. Раймонда, казалось, искала въ своей хорошенькой головк забытыя имена, какъ вдругъ въ дверь послышался стукъ.

— Кто тамъ?

— Я.

Это былъ, кузенъ Луи.

— А, наконецъ-то ты пришелъ. Входи же.

— Здравствуй, кузиночка. Твоего отца еще нтъ здсь?

— Конечно, вдь теперь время биржи.

Луи наклонился чрезъ спинку стула, глядя чрезъ голову Раймонды на то, что она писала.

— Какъ хорошо отъ тебя пахнетъ, Раймонда, что ты пишешь?

— Это не твое дло.

— Извините, съ притворной торжественностью сказалъ художникъ, въ отсутствіи твоего отца, я глава семейства. Позвольте, что вы тамъ пишете, сударыня?

— Угадай.

— О! я не мастеръ отгадывать.

— Ну, сказала Раймонда, я занимаюсь прессой.

— Прессой?.. Какой прессой?

— Откуда ты? ужъ не на лун ли твоя мастерская.

— Я очень хотлъ бы, чтобъ это было такъ. Это было бы выше Монмартра.

— И оригинальне.

— Луна, отчего же, въ такомъ случа, не звзда.

Говоря это, онъ взялъ на письменномъ стол молодой двушки списокъ журналовъ, сгруппированныхъ знающимъ человкомъ: ежедневныя газеты, газеты буржуазныя, газеты высшаго свта, иллюстрированныя были помщены отдльно, съ замчаніемъ: ‘Можетъ быть, попросятъ сдлать рисунокъ’.

— Да, это цлый каталогъ! вскричалъ Луи. Кто его составлялъ?

— Эдмондъ Лакостъ.

Луи Рибейръ нахмурилъ брови.

— Ого! сказалъ онъ. Я вижу, что онъ знаетъ газеты наизустъ. Но къ чему теб понадобилась пресса? Разв ты дебютируешь?

— Совершенно врно.

— Открытіемъ отеля?

— Да.

— Что за манія, сказалъ художникъ, вчно быть на выставк, шумть, между тмъ какъ хорошо спокойно лежать у себя на диван, ничего не длать и мечтать.

— Вроятно, о тхъ знаменитыхъ произведеніяхъ, которыя можно было бы сдлать и которыхъ не длаютъ?

— Ты дитя, Раймонда.Если бы эти произведенія длали, то они не были бы знаменитыми. Но есть еще другое, что поразило меня. Этотъ Лакостъ указалъ теб журналы всевозможныхъ направленій. Неужели ты пригласишь всхъ этихъ враговъ?

— Конечно, всхъ. Въ приглашеніи не должно быть политики.

— А если они съдятъ другъ друга?

— Не съдятъ, сказала Раймонда.

— Если буфетъ будетъ хорошъ, они удовлетворятъ на немъ свой аппетитъ. Только вы выбрали дурное время для открытія отеля. Жара страшная, термометръ поднимается вмст съ биржей. Онъ спекулируетъ на повышеніе.

— Мы не выбирали, сказала Раймонда. Ты самъ знаешь, мы не знали, когда кончитъ обойщикъ. Нашъ праздникъ будетъ послднимъ въ году, вотъ и все. Мы закроемъ сезонъ. Тутъ своего рода шикъ.

— Ну, твой запоздалый обойщикъ кончилъ какъ разъ въ ту минуту, когда дядя Дюкре сильно заболлъ.

— Неужели? съ испугомъ вскричала Раймонда.

— Да и серьезно. Я сейчасъ отъ него. Ему плохо.

— Только бы онъ не умеръ до конца недли, сказала молодая двушка.

— Поцлуй меня за эти слова. Ты прелестна, Раймонда. Говорить такъ о человк, который оставитъ теб пять или шесть милліоновъ.

— Ба! милліоны! очень они мн нужны. У отца ихъ достаточно. У мужа они также будутъ. Что такое милліоны?

— Это все, что хочешь. А такъ какъ нынче вс хотятъ много, то не дурно изъ предосторожности имть милліоны. Меня отсутствіе ихъ не стсняетъ такъ какъ я ничего не хочу.

— Къ тому же, поврь мн, продолжала Раймонда, дядя не оставитъ ничего ни мн, ни отцу, ни теб, ни Андре. Я очень сожалю объ этомъ за кузину. Говорятъ, что дла Рибейра плохи.

— Кузенъ Викторъ противоположность твоего кузена Луи. Онъ трудится за двоихъ, за себя и за меня, но такъ какъ ему ничего не удается, то это все равно, какъ если бы онъ велъ такую же жизнь, какъ я. Если бы у дяди Дюкре было сердце или, за неимніемъ его, хоть чутье, онъ отдалъ бы свое состояніе кузену Ликтору и прелестной Андре. Такимъ образомъ, его деньги принесли бы въ конц концовъ какую нибудь пользу.

— Но ты, ты ничего не получишь.

— Я?.. Что я? сказалъ Луи. Я не люблю перемнъ.

Раймонда взглянула на художника со снисходительной улыбкой, съ которой глядятъ на дтей, большихъ или маленькихъ, затмъ, пожавъ плечами, сказала:

— Хочешь знать мое мнніе? Дядя Дюкре старый эгоистъ. Онъ никогда не длалъ добра никому… Я говорю не о себ, меня онъ не любитъ. Онъ находитъ меня слишкомъ мало почтительной къ нему, слишкомъ взбалмошной, слишкомъ пустой… И еще не знаю чмъ. Но онъ не способенъ понять, что Викторъ убиваетъ себя трудомъ, что Женевьева недовольна той жизнью, которую ведетъ, что у Андре нтъ приданаго. Чтобъ замтить все это, нужно имть то, чего у дяди Дюкре никогда не было.

Говоря это, она дотронулась до груди своимъ розовымъ пальчикомъ.

— Вотъ этого.

— Сердца?

— Исли хочешь, да. Я сказала, что онъ меня не любитъ. Но почему сталъ бы онъ длать для меня исключеніе? Онъ никого не любитъ… Впрочемъ, нтъ, онъ любитъ Оливье. Онъ говоритъ о немъ совсмъ, какъ папа: ‘О! г. Оливье геніальный человкъ!’… Но надо признаться, что Оливье возвращаетъ эту симпатію дяд Дюкре самымъ гомеопатическимъ образомъ. Я два или три раза заговаривала съ Оливье о дяд. О! если бы ты видлъ его глаза!… ‘Не говорите мн о г. Дюкре, мадемуазель’.— Почему же, г. Оливье? ‘Потому что я люблю слышать только о тхъ людяхъ, къ которымъ я привязанъ’. О! Оливье всегда рзокъ. Но это къ нему идетъ. Онъ мн очень нравится.

— Больше, чмъ Эдмондъ Лакостъ? сказалъ Луи, стараясь говоритъ насмшливо, но въ голос его звучало волненіе, а можетъ быть, даже и ревность.

Раймонда взглянула своему кузену прямо въ лицо своими сверкающими глазами.

— Отчего Лакостъ? сказала она. Или это намекъ?

Кузенъ Луи взялъ съ письменнаго стола приглашеніе на пергамент готическими буквами, запечатанное большой сургучной печатью, съ красивой виньеткой, на которой была нарисована разодтая толпа во фракахъ и платьяхъ со шлейфами, поднимавшаяся по роскошной лстниц, уставленной цвтами.

— Это рисунокъ Лакоста? сказалъ онъ. Это изящно… Средневковое приглашеніе, а костюмы по послдней мод. Очень недурно.

Раймонда вырвала пергаментъ изъ рукъ Рибейра.

— Нтъ, это не Лакоста. Но что теб сдлалъ этотъ Лакостъ?.. За что ты его такъ не любишь?

— Я не люблю?… Совсмъ нтъ, я нахожу его прелестнымъ. Мн кажется, что онъ рисуетъ въ особенности большія приданыя.

Раймонда весело засмялась.

— Ты думаешь, что онъ хотлъ бы на мн жениться?

— Я думаю, что твой отецъ смотритъ на него благосклонно. Лакостъ получаетъ ежегодно хорошенькій доходъ.

— А мое согласіе? смясь сказала Раймонда, мадамъ Лакостъ… Нтъ, я хочу хорошенькое имя. Мн нужна знатность.

— Ну, она должна быть очень велика, чтобъ нынче заставить кого нибудь повернуться.

— Поэтому мн было бы недостаточно маркиза. Я хочу принца, слышишь, Луи, или, по меньшей мр, герцога. Папа можетъ доставить мн это.

— Можетъ быть, заграницей?..

— Ну, нтъ, иностранные герцоги! Никогда не знаешь серьезно ли это.

Говорила ли она сама серьезно, разговаривая такимъ образомъ?

Но Рибейру хотлось сказать: ты не думаешь ничего изъ того, что говоришь, и если имя Лакоста не кажется тебя достаточно громкимъ, то загляни въ глубину твоего маленькаго сердечка и, можетъ быть, найдется въ немъ такое же плебейское и вульгарное имя — имя Жиро.

— Какъ бы то ни было, смясь сказалъ художникъ, сдлаешься ли ты, кузина, княгиней или герцогиней, твое замужество будетъ ужаснымъ происшествіемъ.

— Для кого?

— Конечно, для твоего мужа. Несчастный! Ты будешь таскать его съ бала на балъ, съ водъ на воды, на скачки, на охоты, на карнавалъ въ Ниццу, на морскія купанья. Ты будешь таскать за собой твоего герцога, какъ жокея.

Въ то время, какъ художникъ говорилъ, въ голубыхъ глазахъ Раймонды виднлась необычайная задумчивость. Она, казалось, слдила за какимъ-то, видимымъ только ея воображенію, образомъ. Ея мысли были далеко отъ этого кокетливаго отеля, съ еще сырыми стнами, въ которомъ она хотла на одинъ вечеръ запереть весь Парижъ.

Гд же витало воображеніе Раймонды?

— Дорогой Луи, вдругъ сказала она, ты совсмъ меня не знаешь. Если бы я любила кого нибудь, я способна была бы бросить все это, она указала на готическія приглашенія, на списокъ гостей, на японскія обои, и сть черный хлбъ съ любимымъ мужемъ. Это тебя удивляетъ?.. О! ты только ложный парижанинъ, ложный философъ. Ты не только не знаешь меня, но ты не знаешь женщины.

Луи пробовалъ смяться: эта двушка хотла объяснить ему жизнь, но смхъ его остановился на полдорог. Онъ угадывалъ, о комъ думала Раймонда.

Да, она любила этого Оливье такъ же, какъ любила его и Андре. Онъ припомнилъ двойное пожатіе рукъ молодыхъ двушекъ, когда, въ ресторан, посл выставки, онъ защищалъ молодаго человка, котораго Женевьева находила слишкомъ фамильярнымъ.

Мысль, что маленькіе, черные усики Оливье занимали мысли его кузины, произвела на него странное впечатлніе. Конечно, Оливье былъ честный малый, но ни герцогъ, ни князь, ни красавецъ, ни что нибудь удивительное — только молодъ. Вотъ и все.

— Богатство — это двадцать лтъ, думалъ художникъ, глядя на хорошенькую кузину. На вс милліоны Эмиля Гильемара ни онъ, ни я не купимъ молодости.

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату, какъ ураганъ, влетлъ Гильемаръ.

Онъ былъ красенъ и видимо раздраженъ. Еще съ порога онъ крикнулъ кузену и дочери:

— Вотъ такъ новость!.. Можешь отказывать гостямъ, Раймонда. Наше новоселье отложено. Прощай, праздникъ.

— Что такое случилось? спросила молодая двушка, немного испуганная.

— Дядя Дюкре… началъ банкиръ.

— Умеръ!.. вскричалъ Луи. Это меня не удивляетъ.

— Да, умеръ. Умеръ отъ злости. Старая Брюне послала за мной на биржу. Ты знаешь, дядя Сильвенъ игралъ. Онъ далъ какое-то приказаніе Родильону, которое тотъ, можетъ быть, нарочно, неврно исполнилъ. Старикъ пришелъ въ ярость. Можетъ быть, это стоило ему части состоянія и даже весьма большой. Это никому неизвстно. Въ минуты проигрыша старый Дюкре становился звремъ. Я не знаю, что такое въ немъ лопнуло, но только онъ задохся. Я сейчасъ его видлъ. Онъ сидитъ въ кресл, настоящая мумія въ халат, и какъ будто спитъ.

— Онъ долженъ былъ такъ кончить, сказалъ Луи Рибейръ. Меня удивляетъ только то, что онъ протянулъ такъ долго. Впрочемъ, не любить никого сохраняетъ жизнь.

Эмиль Гильемаръ съ восхищеніемъ покачалъ головой и не старался скрывать уваженія, которое внушали ему высокія финансовыя способности дяди Дюкре.

— Этотъ человкъ изъ глубины своего кресла руководилъ биржей. Онъ вмст съ Молиной устроилъ дло съ Суабскимъ банкомъ.

Молина!.. Гильемаръ имлъ виды на него и на Родильона. Такъ какъ Дюкре исчезъ, то можно было занять его мсто.

Раймонда глядла печальнымъ взглядомъ на свои приглашенія. Какъ красивъ былъ пергаментъ съ готическими буквами!.. А какой листъ приглашенныхъ! Дядя Дюкре могъ бы подождать умирать, пока отпразднуютъ новоселье.

— Онъ, можетъ быть, нарочно это сдлалъ, сказалъ Луи, угадавшій мысль кузиночки. Онъ всегда любилъ всхъ дразнить.

Гильемаръ со всего размаха опустился въ кресло и говорилъ, скоре разсерженнымъ, чмъ огорченнымъ тономъ:

— Таковы мы вс.

— Вмсто того, чтобъ закрыть сезонъ, мы его откроемъ будущей осенью,— вотъ и все, вдругъ сказала Раймонда.

— Это будетъ также хорошо. И стны успютъ высохнуть, сказалъ Луи. Ныншніе отели положительно разсадники ревматизмовъ. Кто знаетъ, отъ сколькихъ бронхитовъ, жабъ и т. п. избавилъ своей смертью вашихъ гостей дядя Дюкре.

Луи невольно улыбнулся при мысли о послднемъ слов, которымъ сопровождали смерть старика.

Они вс трое были не злы, но эта смерть не вызвала въ нихъ не только слезы, но даже мимолетнаго огорченія. Дядя Дюкре былъ не изъ тхъ, о которыхъ жалютъ. Жилъ ли бы онъ или нтъ,— отъ этого ничто не измнялось.

Гильемаръ и Рибейры состарились, Андре и Раймонда выросли, но старикъ въ своемъ эгоизм не чувствовалъ ни малйшей привязанности ни къ отцамъ, ни къ дтямъ. Онъ никогда не любилъ никого въ свт, кром своихъ собственныхъ радостей. Кто могъ о немъ жалть? Никто. И это было только правосудіе.

Гильемаръ, говоря о Дюкре, прибавилъ, что, по его мннію, дядя былъ немного сумасшедшій. Оригинальность до такой степени становилась безуміемъ. Онъ былъ увренъ, что въ бумагахъ стараго милліонера найдутъ какое нибудь сумасшедшее завщаніе и онъ, Эмиль, нисколько этому не удивится.

Впрочемъ, дядя Дюкре долженъ былъ оставить порядочное состояніе, по меньшей мр, семь или восемь милліоновъ. Если только послднее дло не ‘уменьшило ихъ количества. Впрочемъ, съ такимъ человкомъ нельзя было ничего знать наврное.

— Если бы Андре могла получить посл него наслдство! сказала Раймонда, совершенно естественно подумавъ о своей кузин безъ приданаго. Что ты объ. этомъ думаешь, папа?

Гильемаръ снова покачалъ головой.

— Я думаю, что ни Андре, ни я,— мы не получимъ ни гроша. Можетъ быть, все получить Мели Брюне. Да, Мели, или какой нибудь незаконный ребенокъ, котораго мы не знаемъ и о которомъ при жизни Сильвенъ нисколько не заботился, а теперь вдругъ обогатитъ изъ каприза.

— Ребенокъ!… какой ребенокъ? спросила Раймонда.

— О! въ свое время дядя Дюкре былъ волокита….

Онъ вдругъ остановился, боясь сказать слишкомъ много, и если бы былъ вдвоемъ съ Луи, то разсказалъ бы много исторій про старика Дюкре.

— Старый лицемръ! онъ былъ щедръ только на свои пороки.

Таково было надгробное слово надъ этимъ скелетомъ, лежавшимъ на постели въ своемъ халат, тогда какъ статуя Христа глядла своими стеклянными глазами на кресло, въ которомъ обыкновенно сидлъ старикъ и которое теперь опустло, опустло навсегда.

Только на одной изъ подушекъ, на которую Сильвенъ въ минуту агоніи опустилъ голову, было маленькое пятно крови, выступившей на губахъ изъ артеріи, которая лопнула отъ гнва.

ГЛАВА X.

Викторъ Рибейръ изъ всего семейства былъ, можетъ быть, наиболе огорченъ смертью стараго Дюкре.

Онъ такъ недавно видлъ его. Въ этомъ умирающемъ одно время воплотились вс его надежды. Кром того, Рибейру не была знакома ни строгость дловаго человка, ни насмшки кузена Луи. Онъ былъ даже немного огорченъ, когда, въ вечеръ погребенія, Женевьева сказала ему:

— Что, если бы мы получили наслдство?

Онъ не желалъ думать объ этомъ. Онъ началъ находить, что надежды слишкомъ скоро превращаются въ дымъ. Къ чему мечтать о невроятномъ?

— Но нтъ ничего мене невроятнаго, говорила Женевьева.

И по ея вздоху Рибейръ угадалъ, насколько она страдала ничтожествомъ своей жизни.

Она такъ часто говорила про Гильемара, про роскошь, про богатство, про хорошее расположеніе духа Гильемара, что Викторъ, нисколько не завистливый, тмъ не мене, чувствовалъ смутное неудовольствіе противъ Эмиля. Кузенъ всегда былъ такъ веселъ, такъ выставлялъ свое удовольствіе, радость своимъ успхомъ.

— Онъ не великодушенъ, думалъ Рибейръ.

Однако, негоціанту пришлось принять участіе въ длахъ по наслдству и на другой день похоронъ дяди Дюкре Гильемаръ и Рибейры присутствовали при наложеніи печатей.

Мели Брюне, довренная дяди Дюкре, ничего не знала о завщаніи. Она, даже, казалась въ сильномъ безпокойств и спрашивала себя, получитъ ли она какую нибудь долю въ наслдств и не совсмъ ли забылъ ее баринъ?

Она знала, что баринъ въ послдніе годы писалъ вообще множество бумагъ, которыя запечатывалъ и пряталъ и затмъ по очереди сжигалъ. Все это были разныя взбалмошныя идеи и, въ конц концовъ, онъ, можетъ быть, не оставилъ ни строчки, выражавшей его послднюю волю.

— Баринъ былъ такой странный!

Одно и тоже надгробное слово преслдовало дядю Дюкре, даже на устахъ его экономки.

Обуэнъ, нотаріусъ Виктора Рибейра, былъ того мннія, что слдуетъ наложатъ печати. Онъ казался въ сильномъ безпокойств.

Обуэнъ былъ любезный, изящный, остроумный и живой нотаріусъ, катавшійся верхомъ въ лсу, посщавшій первыя представленія, большой любитель музыки, самъ композиторъ-любитель въ свободныя минуты, собиратель картинъ, человкъ со вкусомъ, длавшій видъ, что руководитъ модой, а не слдуетъ ей. Однимъ словомъ, нотаріусъ новой школы.

Онъ былъ очень привязанъ въ Рибейру. Если бы онъ былъ холостъ, то способенъ былъ бы просить руки мадемуазель Андре. Но, ба! онъ былъ уже не молодъ и просто интересовался нравившимися ему честными людьми.

Но онъ сильно боялся, что состояніе ускользнетъ изъ рукъ Рибейровъ.

— Съ такимъ оригиналомъ, какъ этотъ старикъ, ни на что нельзя разсчитывать, говорилъ онъ.

Еслибъ дядя Дюкре могъ слышать, лежа на кладбищ, то его предсмертный гнвъ долженъ былъ бы продолжаться и за гробомъ.

Викторъ Рибейръ поручилъ контору Оливье Жиро, который, блдный, вс это замтили, молча слдовалъ до могилы за гробомъ Сильвена Дюкре.

Измученный, растроенный, Викторъ провелъ цлый день въ атмосфер перебираемыхъ пыльныхъ бумагъ въ улиц Комартенъ, въ обществ представителей закона и разныхъ частныхъ интересовъ, повренныхъ, судебныхъ приставовъ.

Повсюду были наложены блдно-розовыя, сургучныя печати. Затмъ, по снятіи ихъ, Рибейръ видлъ? какъ этотъ народъ ходилъ взадъ и впередъ, открывая ящики, развертывая пожелтвшія записки, вынимая свертки золота изъ бумагъ, въ которую ихъ завернулъ покойный. И эта толпа казалась ему толпою рулеточныхъ крупье или воронъ, налетвшихъ на трупъ.

Одинъ въ особенности казался ужасенъ.

Съ кирпичнымъ цвтомъ лица, съ тонкими губами, съ плохо выбритой бородой, съ вчнымъ пятномъ табаку подъ носомъ. Обуэнъ называлъ его Шоньяромъ. Это былъ повренный, представитель интересовъ Родильона, интересовъ крайне сложныхъ, такъ какъ финансистъ имлъ съ покойнымъ сложныя дла.

Этотъ Шоньяръ разсматривалъ и заносилъ въ списки содержимое несгораемыхъ шкафовъ, открытыхъ слесаремъ покойнаго Дюкре.

Вдругъ онъ вскрикнулъ и громко расхохотался.

— Ну, это не увеличить наслдства! вскричалъ онъ.

Въ шкафу, между пожелтвшими бумагами, перевязанными веревками, дловыми, пыльными папками, почти выцвтшими фотографіями съ подписями: Раймонда и Андре, въ бумажной коробк, лежалъ дтскій зубъ, молочный зубъ какого нибудь маленькаго, любимаго существа, лежавшій въ ват и тщательно сохраняемый старикомъ, который ничего, ничего не любилъ.

— Можетъ быть, это первый зубъ мадемуазель Андре, сказалъ Обуэнъ Виктору Рибейру.

Нтъ, Рибейръ не помнилъ, чтобъ онъ когда нибудь давалъ зубъ дяд Дюкре. О, какъ посмялся бы надъ этимъ старикъ. Его племянника удивило боле всего то, что этому окаменлому сердцу пришла мысль сохранять, чей бы то ни было, молочный зубъ.

— Можетъ быть, въ жизни покойнаго былъ романъ? сказалъ Шоньяръ съ сверкающими глазами. Если только существуетъ завщаніе, то, мн кажется, что обладатель этого зуба, если только онъ живъ, можетъ получить самую большую часть.

Въ этотъ день Рибейръ вернулся ране обыкновеннаго въ улицу Шатоденъ

Это былъ день рожденія Андре. Ей исполнилось восемьнадцать лтъ. И уже много лтъ въ этотъ майскій вечеръ у нихъ собирались родные, домъ наполнялся цвтами и за столомъ племянникъ дяди Дюкре провозглашалъ тосты за будущее замужество Раймонды и Андре, которыя забавлялись этими пожеланіями. Дюкре никогда не присутствовалъ на этомъ празднеств. Ему было все равно, когда родилась Андре. Но Гильемаръ бывалъ почти всегда, если только ему не мшало какое нибудь сильное волненіе на бирж. Луи возвратился бы изъ Камчатки, чтобъ обнять кузину Андре. Оливье Жиро въ этотъ день также садился за семейный столъ и его пожеланія счастія Андре были не мене другихъ горячи.

Въ этотъ годъ празднество не походило на прежнія, не только по причин траура посл смерти дяди, но и вслдствіе боле глубокаго, боле ужаснаго траура, — угрозы разоренія, начинавшагося ужаснаго треска крушенія.

Викторъ, почти изъ суеврія, не желалъ сдлать въ въ этотъ день исключенія и не позвать Луи и Эмиля просто на чашку чаю. По крайней мр, можно было бы думать, что несчастіе не вошло въ домъ, и кто знаетъ, Рибейръ, можетъ быть, забылъ бы на минуту свое жестокое безпокойство, разореніе на горизонт.

Наканун онъ какъ разъ ршился написать Молин и Родильону, напоминалъ имъ свиданіе у постели умирающаго, который, не будучи въ состояніи двинуться мста, все еще спекулировалъ, и такъ какъ у него была энергія, такъ какъ его имя имло цну, то онъ предлагалъ все это компаньонамъ дяди Дюкре, если только они желаютъ.

Но до сихъ поръ ни Молина, ни Родильонъ не отвчали.

Рибейръ забылъ все это. Онъ не хотлъ ни о чемъ думать. Ни объ ужасной картин дома покойнаго, наводненнаго чужими, ни о предстоящемъ вторженіи въ его домъ кредиторовъ, если онъ не заплатитъ.

— Не будемъ объ этомъ думать, говорилъ онъ себ, сегодня день рожденія Андре.

Печальное празднество! Никогда гостиная улицы Шатоденъ не казалась такъ мрачна. Даже самъ Рибейръ чувствовалъ въ своемъ жилищ какой-то ледяной холодъ.

А между тмъ, тутъ были и Женевьева, и Андре и Оливье, букетъ котораго улыбался въ ваз на камин, букетъ изъ розъ Виль-д’Аврэ, который онъ принесъ оттуда Андре, какъ воспоминаніе о дорогомъ уголк земли, гд они были когда-то такъ счастливы.

Лампа, подъ розовымъ абажуромъ, плохо освщала гостиную, погруженную во мракъ. Чрезъ окно доносился глухой шумъ городской жизни. Разговоръ не вязался.

Женевьева сидла въ кресл, опершись подбородкомъ на руку, и глядла на другую сторону улицы, на домъ, съ ярко освщенными снизу до верха окнами.

Какое счастіе скрывалось за этими занавсами. Безъ сомннія, т, которые жили за этими окнами, были богаты и любили другъ друга… быть любимой, любить и быть богатой!… Это жизнь, достойное существованіе женщины!

Но ей такое существованіе было незнакомо.

Въ гостиной слышалось только одно монотонное тиканье часовъ.

Сидя около лампы, Оливье рисовалъ въ большомъ альбом, Андре машинально вышивала. Мысли ея были далеко.

— Андре, сказалъ, наконецъ, Рибейръ, котораго эта тишина и молчаніе стали давить, какъ кошмаръ.

Она подняла голову.

— Не сыграешь ли ты намъ что нибудь сегодня, въ день твоего рожденія? Дорогая Андре, сегодня восемьнадцать лтъ…

— Такъ я не сыграла бы вамъ ни одной ноты, но сегодня я вамъ сыграю произведеніе Шопена, открытое какимъ-то варшавскимъ журналомъ, вальсъ, который Оливье, принесъ вчера мамаш.

Она звала этимъ именемъ свою мачиху, когда не называла ее Женевьевой.

— Отлично, сыграй твоего Шопена, сказалъ Викторъ, стараясь казаться веселымъ. Кузина Раймонда не будетъ жаловаться.

— Это будетъ прелестно, сказала Женевьева медленнымъ тономъ, въ которомъ звучала легкая насмшка. Она сравнивала свою мрачную гостиную съ картинной галлереей, съ роскошнымъ салономъ, съ великолпной лстницей отеля Гильемара въ улиц Оффемонъ. И это сравненіе вызвало краску на ея щеки, какъ оскорбленіе.

Очевидно, Гильемаръ не прідетъ, и будетъ правъ, подобный человкъ, ворочавшій милліонами, могъ употребить свой вечеръ лучше, чмъ пить подслащенную воду у бдныхъ родственниковъ.

— А! сказала Андре, услышавъ звонокъ. Держу пари, что это Раймонда.

Это была не Раймонда, а кузенъ Луи, вошедшій улыбаясь, поцловавшій Андре въ лобъ, пожавшій руку Рибейру и остановившійся предъ Женевьевой, профиль которой освщался лампой.

— Какъ вы сегодня хороши, сказалъ онъ. Въ особенности подъ этимъ освщеніемъ. Чортъ возьми! нигд не найдешь такихъ моделей, какъ парижанки. Рисуютъ одалисокъ, турчанокъ, маркизъ временъ Людовика XIV, дураки! смотрите на то, что у васъ передъ глазами, и рисуйте. Вы знаете, кузина, что я не Лакостъ и не разсыпаюсь въ похвалахъ, въ надежд получить заказъ на портретъ.

Женевьева протянула ему руку съ непритворнымъ удовольствіемъ.

Всегда веселый и добродушный, Луи нравился ей.

Художникъ, казалось, искалъ кого-то глазами.

— А Гильемаръ, а Раймонда? Когда я, съ ними прощался, они садились въ экипажъ. Я усплъ придти пшкомъ, а ихъ еще нтъ.

— Вотъ Гильемаръ и мадемуазель Раймонда, сказалъ Оливье Жиро, стоявшій у окна.

Луи Рибейръ подумалъ, не караулитъ ли онъ кого нибудь. Можетъ быть, даже и Раймонду.

Чрезъ мгновеніе дверь отворилась и въ комнату влетлъ Гильемаръ, жалуясь на жару и поминутно вытирая лицо.

Раймонда бросилась на шею къ Андре и поцловалась съ Женевьевой.

Почти въ одно и тоже время отецъ и дочь нашли случай оскорбить мадамъ Рибейръ, вскричавъ одна: ‘О! здсь можно задохнуться’, а другой: ‘Какъ здсь темно, можетъ быть, это трауръ по дяд Дюкре’.

Затмъ взбалмошная кузиночка начала здороваться направо и налво.

— Какъ поживаете, Оливье?

— Она сказала ‘Оливье’, не думая, совершенно естественно, съ безцеремонностью, которая произвела странное впечатлніе на молодого человка. Онъ сильно поблднлъ и отвчалъ:

— Благодарю васъ, мадемуазель. Я здоровъ.

Она поняла, что оскорбила его.

— Ого! сказала она насмшливо, но чистосердечно, я васъ оскорбила, г. Жиро. Больше я не провинюсь.

И она протянула ему руку.

Издали Андре глядла на нихъ, столь же блдная, какъ и Оливье.

Толстый Гильемаръ, мимоходомъ сказавшій Женевьев комплиментъ, который былъ хорошо принятъ, отвелъ Виктора къ окну и говорилъ ему:

— Мн съ тобой нужно поговорить.

— Есть что нибудь новое? поспшно спросилъ Викторъ. Ты видлъ Молину?

— Какое мн дло до Молины!… Я хочу сказать теб одно слово по поводу твоего Жиро.

— Оливье!…

— Ты позволишь мн, не правда ли? поговорить съ тобою о длахъ.

Они стояли въ амбразур окна, тогда какъ Андре, подойдя къ роялю, заиграла вальсъ Шопена, одно изъ тхъ странныхъ вдохновеній, гд рыданія смшиваются со смхомъ.

Раймонда сла рядомъ съ Луи, около Женевьевы, которую эта музыка унесла далеко въ страну мечтаній.

Въ то время, какъ ея падчерица играла, Женевьева глядла на силуэты этихъ двухъ мужчинъ въ окн, своего мужа, сгорбленнаго, съ опустившимися плечами, со скромнымъ видомъ, и Гильемара, стоявшаго съ высоко поднятой головою, засунувъ руки въ карманы. Побжденный и побдитель!

Оба мужчины отошли отъ окна, какъ разъ въ ту минуту, когда вальсъ кончался, едва слышно, медленно, какъ будто теряясь вдали.

— Скажи это прямо Оливье, говорилъ взволнованный Рибейръ. Ты сейчасъ же узнаешь, что изъ этого выйдетъ.

— Отлично.

И Гильемаръ, пройдя черезъ гостиную, подошелъ къ Оливье, который, опершись на рояль, тихо разговаривалъ съ Андре.

— Дорогой?.. Оливье, сказалъ финансистъ, я долженъ сказать вамъ нсколько словъ.

— Къ вашимъ услугамъ, сударь.

Гильемаръ говорилъ очень громко, какъ бы желая, чтобъ вс въ гостиной, также какъ и Оливье Жиро, узнали, что онъ хочетъ ему сказать.

— Мой милый Оливье, вы, вроятно, замтили, что мои дла съ каждымъ днемъ расширяются. Я знаю, что это дло счастія. Я увеличиваю ихъ настолько, сколько это необходимо’.

Говоря это, онъ глядлъ на Женевьеву Рибейръ, слушавшую его съ сверкающими глазами.

— И въ настоящее время я веду переговоры о займ для двухъ или трехъ маленькихъ государствъ Южной Америки. У нихъ есть золотыя мины, золотой песокъ и, не смотря на это, нтъ денегъ. Деньги мы имъ найдемъ. Это не трудно. Удивительно, сколько скрывается денегъ во Франціи, въ разныхъ старыхъ чулкахъ. Но для этого займа, для этого дла, какъ и для другихъ, я нахожусь въ положеніи всхъ правительствъ, у меня не достаетъ людей… Я васъ знаю, дорогой Оливье, и вполн цню васъ. У меня вы заработаете, сколько вамъ угодно. Надюсь я имю право…

— Конечно, смясь замтилъ Луи. Никогда ни одинъ любитель живописи не длалъ мн подобнаго предложенія.

— Замолчи, пожалуйста, сказала Раймонда, глядвшая на Оливье Жиро и, очевидно, интересовавшаяся отвтомъ.

Гильемаръ продолжалъ:

— Я, естественно, долженъ былъ предупредить вашего патрона и Викторъ посовтовалъ мн обратиться къ вамъ сейчасъ же, здсь. Я это и сдлалъ.

Оливье поглядлъ на Виктора Рибейра.

Онъ опустилъ глаза и не говорилъ ни слова, не смя даже взглянуть на Андре, которая, по прежнему, сидла у рояля, съ безпокойствомъ глядя на Оливье.

— Не правда ли, повторилъ Гильемаръ, обращаясь прямо къ Виктору, я длаю это предложеніе г. Жиро съ твоего согласія?

Рибейръ сначала отвчалъ наклоненіемъ головы, затмъ прибавилъ:

— Оливье свободенъ. Онъ знаетъ, что онъ свободенъ.

Оливье, стоявшій прямо передъ зеркаломъ, видлъ, при свт лампы, задумчивое и блдное лицо Андре.

— Я очень польщенъ предложеніемъ г. Гильемара, просто сказалъ онъ своимъ мужественнымъ голосомъ, х отъ всей души благодарю его. Завтра я буду имть честь написать мой отвтъ.

— Нтъ, нтъ! возразилъ Гильемаръ. Я хочу сегодня же вечеромъ имть васъ своимъ. Я всегда веду дла быстро. Отвчайте мн сегодня же вечеромъ.

— Но, сударь… сказалъ Оливье.

— Ну, что же?

— Я не могу принять, отвчалъ молодой человкъ.

Гильемаръ былъ пораженъ.

— Какъ? Подумайте!

— Не могу, сударь, отрывисто повторилъ Оливье.

Луи Рибейръ былъ пораженъ разнообразіемъ впечатлній, произведенныхъ этимъ ршительнымъ отказомъ на двухъ кузинъ.

Викторъ столь же восхищенный, какъ и его дочь, старался утшить Гильемара, мало привыкшаго получать отказы.

Раймонда быстро обмахивалась веромъ, немного раздраженная, тогда какъ Андре сла, плохо скрывая свою радость.

Положительно этотъ Жиро интересовалъ обихъ двушекъ.

— Послушай, Эмиль, ты найдешь другаго, Оливье не одинъ.

— Очевидно, говорилъ банкиръ, но я былъ бы такъ радъ видть его у себя.

И онъ снова вернулся къ столу, не считая себя окончательно побитымъ и стараясь быть еще добродушне.

— Подумайте, Оливье, прошу васъ. Повторяю вамъ, вы сами назначите цифру вашего вознагражденія. Вы будете вести у меня широкую и свободную жизнь… Я даже готовъ дать вамъ опредленную долю въ прибыляхъ. Не правда ли, это недурно?

— Довольно, сказала Женевьева, которую эта выставка денегъ финансистомъ заставляла испытывать зависть.

А Рибейръ, какъ честный человкъ, привязанный къ юнош, своему ежедневному помощнику, говорилъ Оливье:

— Послушайте, мой милый, мн кажется, что это могло бы быть для васъ прекраснымъ началомъ. Подумайте, Оливье, подумайте.

— Благодарю васъ, сударь, снова отвчалъ молодой человкъ, я уже имлъ честь отвтить, что не могу согласиться.

Казалось, ему было тяжело выслушивать эти настоянія, предъ Андре они казались ему почти оскорбительными.

— Но почему же вы несогласны, если Рибейръ даетъ вамъ позволеніе? Почему?

— Я совершенно не знакомъ съ вашего рода операціями, какъ можно любезне отвчалъ Оливье. Я былъ бы слишкомъ новичекъ. У меня нтъ стремленія…

На этотъ разъ Гильемаръ не нашелся, что сказать, а Луи вдругъ засмялся ироническимъ смхомъ.

— Новичекъ!.. О! это не дурно. Нтъ, Оливье, не говорите. Это не то. Скажите лучше, что у васъ есть другія идеи. Можетъ быть, вы имете въ виду боле выгодное положеніе?

— Вы такъ думаете, г. Луи? холодно сказалъ Оливье Жиро, взглянувъ ему прямо въ лицо.

Насмшка остановилась на губахъ художника. Въ простомъ взгляд честнаго юноши виднлась тайна его безграничной преданности и жажда исполнить свой долгъ.

— Нтъ, сказалъ Луи, я этого не думаю. Дайте мн вашу руку.

Эмиль Гильемаръ, между тмъ, совершенно серьезно спрашивалъ себя, не превратилась ли печальная гостиная кузена Виктора въ пріемную Шарантона.

Кром того, онъ былъ раздраженъ. Онъ разсчитывалъ на Оливье.

Какого чорта длалъ изъ него Викторъ, такъ какъ дло у него не шло. Но, впрочемъ, Рибейръ былъ правъ, онъ всегда могъ найти тысячи на его мсто.

Онъ уже хотлъ уйти въ довольно дурномъ расположеніи духа, какъ вдругъ старая Катерина внесла въ комнату чай на поднос.

— А! сказала Раймонда, Катерина?

И затмъ спросила:

— Неужели Франсуаза ушла?

— Да, горничная ушла.

И по тому выраженію, которое Женевьева придала своему отвту, Гильемаръ угадалъ, что его хорошенькая кузина страдаетъ боле, чмъ когда либо.

Онъ отлично понималъ это. Ужасно было видть прелестную женщину влачащей глупое, ничтожное существованіе.

Викторъ не понималъ ее, такъ же какъ не понималъ своего времени и жизни своего вка.

Глядя на Женевьеву, Гильемаръ приблизился къ ней, говоря:

— Вы печальны, кузина?.. Вамъ здсь скучно? Подете ли вы въ этомъ году на воды?

Женевьева даже не отвчала. хать на воды! Или Гильемаръ смялся надъ нею?

— Неужели вы останетесь въ Париж все лто? А Виль-д’Аврэ? Что такое говорилъ мн Викторъ. Неужели онъ, въ самомъ дл, хочетъ продать дачу въ Виль-д’Аврэ?.. Если это такъ, то я покупаю и дарю ее вамъ.

Она ничего не говорила, глядя на толстяка со страннымъ выраженіемъ.

— Я говорю глупости, сказалъ Гильемаръ. Но, говоря серьезно, кузина, если у васъ есть фантазіи, а это случается, и если Викторъ ихъ не удовлетворяетъ, то я предлагаю вамъ у себя кредитъ. Если вамъ нравится, вы можете спекулировать. Это часто бываетъ выгодно. Все предмстье играетъ на бирж, какъ въ рулетку, и у меня, между моими кліентами, находятся вс лучшія фамилія Франціи.

— И даже немного меньше, сказала Женевьева, которая смялась, чтобъ не разсердиться на то, что она называла шутками Гильемара.

Но кузенъ Эмиль не шутилъ. Онъ зналъ хорошо и уже давно, сколько желаній толпилось въ сердц молодой женщины и въ ея хорошенькой, смуглой головк. Онъ какъ бы мимоходомъ бросалъ искры въ порохъ и если, наконецъ, послдуетъ взрывъ, то тмъ хуже для Виктора. Онъ самъ виноватъ, если недостоинъ такого изящнаго существа.

Онъ сдлалъ еще нсколько предложеній Женевьев, которая, казалось, не принимала ничего за серьезное. Затмъ онъ снова сталъ отыскивать глазами Оливье.

Но онъ уже ушелъ. Онъ отправился оканчивать внизу, въ контор, какое-то важное письмо.

— Положительно вс качества соединились въ немъ. Мои конторщики разбгаются, какъ поденщики, какъ только пробьетъ часъ расходиться, сказалъ.

Гильемаръ, огорченный отказомъ Оливье, они никогда не подарятъ мн ни одной лишней минуты.

Онъ поглядлъ на часы, находя, что пожертвовалъ достаточно времени на рожденіе Андре, какъ вдругъ у дверей раздался звонокъ.

— Поститель… сказалъ Рибейръ. Въ такой поздній часъ.

Онъ подумалъ о письмахъ, написанныхъ къ Родильону и Молин.

Что если это были они?

Катерина открыла дверь. Это былъ нотаріусъ Обуэнъ.

ГЛАВА XI.

— Я не одинъ, сказалъ, входя, Обуэнъ. Со мною пришелъ г. Родильонъ.

Родильонъ! Бдный Викторъ поблднлъ. Гильемаръ съ удивленіемъ посмотрлъ на него.

— Родильонъ! здсь?

— Я писалъ ему, нершительно сказалъ Рибейръ, не хочешь ли видться съ нимъ?

— Нисколько, я достаточно вижу его каждый день на бирж.

— Этотъ господинъ очень торопится, сказала Катерина.

Онъ хочетъ говорить только съ бариномъ.

— Этотъ Родильонъ дикарь, сказалъ Гильемаръ.

И у него есть свои причины… юридическія. Гильемаръ смялся, но говорилъ очень тихо.

— Проводите его ко мн, въ кабинетъ.

— Слушаю, баринъ.

Обуэнъ, въ черномъ фрак и бломъ галстук, улыбался, раскланиваясь, и говорилъ:

— Какъ это забавно. Мы съ Родильономъ встртились въ опер. Онъ сказалъ мн про письмо, которое вы ему написали и наводилъ у меня справочки. Мы вмст оставили оперу и явились сюда. Все семейство въ сбор. Три кузины, сказалъ онъ, повернувшись къ Женевьев и глядя на двушекъ, сидвшихъ рядомъ на канапе. Я могъ бы сказать три сестры. Мой предшественникъ, Дериваль, безъ сомннія, сказалъ бы: три граціи.

Андре встала и подала нотаріусу чашку чаю.

— Вы знаете, въ чемъ дло, г. Обуэнъ? спросила она своимъ мелодическимъ голосомъ.

— Нтъ, мадемуазель, но Родильонъ, кажется, въ восторг.

— Лицемръ! сказалъ Гильемаръ, ударивъ Виктора по плечу. Если ты хотлъ заняться дломъ, теб слдовало заняться со мною. Родильонъ мошенникъ.

Женевьева, сильно взволнованная, подъ наружной холодностью, подошла къ мужу и глядла на него съ совершенно новымъ выраженіемъ, какъ будто вновь открыла въ немъ умъ, энергію и смлость, которыхъ не подозрвала. И такъ, ему, какъ и ей, надоло ничтожество.

— Идите, прошу васъ, Викторъ, сказала она. Не заставляйте ждать этого господина.

Ей казалось, что за дверью гостиной, выходившей въ кабинетъ, ее ожидаетъ богатство.

— Не забывайте, сказалъ Обуэнъ Рибейру, что я къ вашимъ услугамъ, если вамъ понадобится написать какой нибудь договоръ съ Родильономъ, такъ какъ съ нимъ необходимъ нотаріусъ.

— О! да, прибавилъ Гильемаръ. Я его знаю. У меня были съ нимъ дла.

Викторъ былъ блденъ, какъ смерть, и глядлся въ зеркало, машинально застегивая сюртукъ.

Для него наступила ршительная минута. Руки его дрожали.

Женевьева взяла его подъ руку и, поднявъ къ нему свою хорошенькую головку, шептала:

— О! Викторъ! не забывай, что нужно выдавать замужъ Андре… что отъ тебя постоянно скрываются тяжелыя лишенія… Этотъ Родильонъ человкъ ловкій, я не знаю, что онъ теб предложитъ, но, умоляю тебя, Викторъ, согласись.

— Будь покойна, отвчалъ Рибейръ, нервно сжимая руку Женевьевы.

Онъ поглядлъ на нее, поглядлъ на Андре, открылъ дверь и вышелъ къ кабинетъ, стараясь подавить свое волненіе, какъ въ тотъ день, когда отправлялся просить дядю Дюкре.

Гильемаръ слышалъ, какъ Годильонъ поздоровался съ Викторомъ и затмъ дверь затворилась, портьера упала и всякій шумъ смолкъ. За этой дверью ставилась на карту жизнь Женевьевы.

— Нтъ ли чего нибудь новаго у Дюкре, г. Обуэнъ? спросилъ Луи.

— Ничего, лнивецъ.

— О! я это знаю, отвчалъ художникъ. Лнивецъ въ искусств. Когда человкъ работаетъ, говорятъ: онъ слишкомъ много сдлалъ. Когда же человкъ собирается съ силами, говорятъ: онъ ничего не длаетъ.

— Вотъ уже два года, какъ вы общали мн танцовщицу предъ рампой. Одну изъ тхъ хорошенькихъ, рыжихъ головокъ, которыя вы рисуете такъ хорошо.

Раймонда вслушивалась, улыбаясь.

— Два года, продолжалъ Обуэнъ, васъ не достаетъ въ моей галлере, а вы знаете, что она недурна. Тамъ оставлено мсто и даже папка заказана: ‘Луи Рибейръ. Новая Французская школа’. Я жду, но ничего, ничего.

— Что длать. Въ опер не осталось боле моделей маленькихъ танцовщицъ. Он вс имютъ экипажи.

Гильемаръ практично перебилъ споръ. Онъ сталъ спрашивать новости про наслдство.

— О! проклятый Дюкре долженъ былъ сдлать какую нибудь жестокость. Ограбить всхъ своихъ племянниковъ и оставить все Мели Брюне. Отъ такого стараго упрямца, какъ Сильвенъ, слдовало ожидать всего или ничего.

И въ восторг отъ своей шутки онъ хотлъ уйти.

Въ комнат было удушливо жарко. Майскіе вечера становились удушливы, какъ въ іюл, а въ лсу было такъ легко дышать.

— Ни хочешь ли прокатиться по лсу, Луи?

Прокатиться съ Раймондой, значило, во всякомъ случа, провести часъ съ большимъ удовольствіемъ. Гильемаръ былъ радъ ускользнутъ отъ этого печальнаго и молчаливаго вечера.

Онъ предложилъ Женевьев мсто въ коляск.

О! съ какимъ удовольствіемъ согласилась бы она! Да, если бы не знала, что за этой дверью ставится на карту ея будущность.

Она прежде всего хотла знать, что предложилъ Родильонъ Виктору и на что онъ согласится.

— Благодарю, кузенъ, въ другой разъ.

— Когда вамъ будетъ угодно, сказалъ Гильемаръ, беря руку молодой женщины и, можетъ быть, держа ее немного дольше, чмъ слдовало. Все, что у меня есть, къ вашимъ услугамъ.

Женевьева испытывала странное, болзненное чувство головокруженія, въ которомъ была своего рода прелесть. У нея также кружилась голова, когда, съ вершины скалы, она глядла на разстилавшееся у ея ногъ море.

Никто не слышалъ, что сказалъ Эмиль, но, глядя на Раймонду, надвавшую перчатки, Луи искоса наблюдалъ за Гильемаромъ, какъ художникъ. Хитрости кузена забавляли его.

— Вы извинитесь за насъ предъ Викторомъ, сказалъ онъ Женевьев. До скораго свиданія. До свиданія, г. Обуэнъ. Если дядя Дюкре назначилъ меня своимъ наслдникомъ, то не посылайте мн телеграммы, он приходятъ чрезъ сто лтъ.

Гильемаръ пропустилъ впередъ дочь, которую провожала Андре, и въ послдній разъ раскланялся съ Женевьевой.

Женевьева съ горькимъ чувствомъ прислушивалась какъ удалились кузены, какъ будто бы вмст съ Луи домъ оставляла веселость, а съ Гильемаромъ богатство.

Дверь въ переднюю едва заперлась за Гильемаромъ, какъ Обуэнъ съ удивленіемъ увидалъ вошедшаго въ гостиную Виктора Рибейра, который былъ очень блденъ.

— Какъ! уже?

— Уже.

Женевьева чувствовала, что сердце сильно забилось у нея въ груди.

Что такое сказалъ Родильонъ?

Она находила, что у ея мужа взволнованный, почти огорченный, видъ. Онъ глядлъ предъ собою, ничего не говоря.

Андре вошла въ комнату, говоря:

— Отецъ, я видла, какъ ты проводилъ твоего постителя, разв ваше совщаніе уже кончено?

— Кончено, дитя мое.

Голосъ Рибейра былъ хриплъ и нервенъ.

— Въ такомъ случа, это дло?.. спросила Женевьева.

— Не будемъ говорить о немъ. Это безуміе.

— Безуміе?.. сказалъ нотаріусъ. Однако, Родильонъ не такой человкъ, чтобъ длать глупости.

— Напротивъ, онъ мудрецъ…

— Что такое онъ пришелъ вамъ предложить?

— Мн нтъ счастія въ моихъ дебютахъ, сказалъ Рибейръ. Я писалъ ему, я предлагалъ мои услуги. Но я не подозрвалъ, что… Скажите, дорогой Обуэнъ, вы, дйствительно, ничего не знали? Не правда ли, по дорог Родильонъ ничего не говорилъ вамъ о томъ, что хочетъ мн предложить?

— Ничего.

— Тмъ лучше, сказалъ Рибейръ, какъ будто нсколько успокоенный, пожимая руку нотаріуса.

— Что онъ вамъ предлагалъ? спросилъ Обуенъ.

— О! бездлицу, почти ничего… Скупку…

— Скупку?..

Нотаріусъ сжалъ губы съ легкимъ презрніемъ.

— Ба!..

— Да, мн предлагали просто на просто быть предсдателемъ въ хорошенькомъ административномъ совт, предназначенномъ для того, чтобъ довести дло до благополучнаго конца… Я долженъ былъ все взять на себя… все подписать и проглотить. Это очень просто.

— Что это такое скупка, г. Обуэнъ? сказала тогда Андре, голосъ которой дрожалъ, какъ предъ опасностью.

Она была почти также блдна, какъ и отецъ. Женевьева молча слушала, тогда какъ нотаріусъ подыскивалъ слова, чтобъ лучше растолковать.

— Милая мадемуазель, это… это, такъ сказать соединеніе въ однхъ рукахъ, необходимыхъ для потребленія продуктовъ, изъятіе ихъ изъ обращенія. Вы поняли?

— Мн кажется, сказала Андре, глядя на отца, что этотъ Родильонъ ушелъ удивленный, почти раздраженный. Неужели, онъ не ожидалъ твоего отказа?

Глаза бднаго Рибейра сверкнули гордостью.

Дорогая дочь! она его понимала.

Онъ желалъ бы слышать тоже и отъ Женевьевы, но Женевьева молчала.

— Въ такомъ случа, сказалъ Обуэнъ, вы выпроводили Родильона?

— Да, къ его величайшему удивленію. Да, чортъ возьми! онъ показалъ мн недурныя цифры. Нужно быть разочарованнымъ, чтобъ отказаться отъ такой добычи. Я знаю людей, которые бросились бы на это предложеніе, какъ собаки на кость.

Онъ засмялся нервнымъ смхомъ, который напоминалъ безуміе и который тяжело слышать. Затмъ, оправившись и вернувшись къ своимъ печальнымъ мыслямъ, онъ прибавилъ:

— Въ жизни бываютъ тяжелыя минуты и нельзя сказать, чтобъ он были коротки. Мн такъ хотлось найти что нибудь возможное. Я думалъ, что съ такими людьми для которыхъ все открыто… Ну, что длать! Нужно покориться. До свиданія, г. Обуэнъ.

— До свиданія, г. Рибейръ, сказалъ нотаріусъ, крпко пожимая руку честнаго человка. Терпніе. Человкъ, который такъ высоко держитъ голову, какъ вы, можетъ надяться на все… Онъ на все сохраняетъ свои права.

— Даже на нищету, подумалъ Рибейръ.

Вслухъ же онъ отвтилъ нотаріусу:

— Вы правы. Благодарю васъ. Но годы идутъ… Впрочемъ, оставимъ это. Андре, другъ мой, проводи г. Обузна.

Прощаясь съ Женевьевой и Рибейромъ, Обуэнъ снова повторилъ свое увреніе въ преданности.

Онъ уходилъ недовольный. Онъ очень любилъ Рибейра и своимъ чутьемъ чувствовалъ близость разоренія. Его взглядъ нотаріуса и парижанина не обманывалъ его.

Бдные люди! Какая будущность ожидала прелестную Андре?

Онъ хотлъ тихо посовтовать ей утшить отца, бороться съ нимъ противъ него самого и заклиналъ ее удвоить энергію, въ то время, какъ она провожала его, какъ будто уже окончательное несчастіе наступило.

Женевьева осталась вдвоемъ съ мужемъ. Она почти лежала въ кресл, онъ же лихорадочно ходилъ взадъ и впередъ по гостиной.

И такъ, ничего!

Женевьева снова сталкивалась съ этимъ послднимъ разочарованіемъ.

И такъ, ничего! А это посщеніе? Родильонъ былъ у нихъ. Родильонъ, этотъ встникъ богатства, и снова ничего! ничего! ничего!

— Опять ничего? вслухъ сказала она съ выраженіемъ ярости. Изъ предложенія Родильона не вышло ничего?

Не смотря на жаркій весенній вечеръ, ей было холодно.

Ничего! ничего! даже не было надежды на какую бы то ни было часть состоянія Дюкре. Обуэнъ достаточно ясно давалъ это понять. Нечего было ожидать отъ покойнаго дяди, такъ какъ онъ, по всей вроятности, лишилъ племянниковъ наслдства, нечего было ждать отъ Родильона. Ничего! ничего!

Женевьева повторяла это слово съ упрямствомъ мономана.

Рибейръ вдругъ сказалъ ей:

— Но разв ты не слышала? Напротивъ, въ его предложеніи было слишкомъ много.

— Слишкомъ?.. Можетъ быть, поэтому вы и сказали нтъ? насмшливо сказала Женевьева.

— Конечно, поэтому.

Она нсколько мгновеній молча глядла на него, задыхаясь отъ гнва, который старалась подавить, но который вдругъ разразился среди гибели всхъ ея надеждъ.

— Вы не любите вашей жены! не любите дочери!

Онъ, въ свою очередь, съ удивленіемъ поглядлъ на нее.

— Женевьева!..

— Я устала!.. продолжала она, не помня себя отъ отчаянія. Я не могу боле… Я разбита… мое терпніе пришло къ концу…

Рибейръ остановился.

— Замужество не то общало мн, съ горечью продолжала она. Конечно, я ни въ чемъ не могу васъ упрекнуть. Когда вы женились на мн, я была бдна. Но даже ту бдность я предпочла бы тому стсненію и постоянному безпокойству, той ничтожной жизни, которую я влачу. Я страдаю!.. Неужели вы этого не видите?… Да, вы ничего не видите… У васъ есть все, что вамъ надо, такъ какъ вамъ положительно ничего не нужно. Васъ любятъ и уважаютъ. Ваша дочь играетъ вамъ пьесы, которымъ апплодируетъ г. Оливье… А я?.. Обвиняйте меня въ безуміи, если хотите, но я не могу быть счастлива такъ дешево… Можетъ быть, я тщеславна, но у меня другія идеи, чмъ у васъ, другія желанія, другія стремленія… хотя бы для Андре, которой я только мачиха, но которую я люблю и о будущности которой я думаю, можетъ быть, съ большимъ безпокойствомъ, чмъ вы, ея отецъ…

Викторъ спрашивалъ себя: Женевьева ли говоритъ это?

Онъ зналъ и видлъ, что она страдаетъ. Но для кого же, какъ не для нея и для Андре, онъ каждый день работалъ, выбиваясь изъ силъ? Онъ не подозрвалъ, сколько гнва и горечи скопилось въ душ Женевьевы. Онъ былъ подавленъ. Имя Андре привело его въ себя.

— Андре меня понимаетъ и прощаетъ, что я не сдлалъ ее богатой. Она благодарила меня, что я отказался, Андре всегда будетъ счастлива, если я не сдлаю подлости, къ тому же, не безпокойтесь объ Андре. Даю вамъ слово, она будетъ счастлива!

— А! сказала Женевьева, если вы’въ этомъ убждены, значитъ, вы позаботились о ней. Но я, я не такая героиня, какъ Андре, которая, я это признаю, раздляетъ ваше презрніе къ роскоши!… Я люблю широкую жизнь, эту парижскую жизнь, которую я вижу въ двухъ шагахъ отъ себя, у друзей и родныхъ… у Гильемара и у другихъ… Пользовалась ли я когда нибудь этой жизнью, для которой я создана? Нтъ, я всегда только ожидала ее, надялась!… Вы общали мн ее, женясь на мн!.. Дали ли вы ее мн?.. Каждый день разочарованіе, каждый день новое огорченіе. Я скучаю до отчаянія… скучаю! скучаю и боюсь!… Я знаю, что можетъ теперь случиться, намъ грозитъ нищета!.. И вы, конечно, способны покориться ей… вы и Андре. Вы стоики. Вы легко покоритесь той судьб, которую себ создали. Но я? я?.. Разв мн столько лтъ, сколько вамъ?..

Въ эту минуту, вс, долго подавляемыя, желанія, этой двадцатишестилтней парижанки, беззаботной, воспитанной около роскоши, всегда соприкасавшейся съ ней и всегда мечтавшей о ней, двушки безъ приданаго, женщины безъ состоянія, мщанки съ аристократическимъ вкусомъ, съ небывалой силой поднялись въ ней и вылились въ рзкомъ протест, въ которомъ смшивались стремленія ея молодости, ея мечты и отчаяніе съ глубокимъ ужасомъ предъ будущимъ, съ дикой ненавистью противъ разочарованій прошлаго.

— Мы близки къ нищет, говорила она, а вы, въ ту минуту, когда могли бы вырвать насъ изъ нея, нехотите этого сдлать!.. А почему? Потому, что вамъ не нравится заработать слишкомъ много! Да. А я, я не имю силъ переносить эту нищету!…

— Несчастная!..

Онъ кричалъ, чтобъ она замолчала. Онъ стыдился за нее. Неужели, это говорила его Женевьева?

— Неужели, слдовало сдлаться безчестный?? сурово сказалъ онъ.

Она вскочила и бросила ему въ лицо отчаянную насмшку:

— О! вы все находите безчестнымъ.

Эта насмшка поразила его въ сердце. Но онъ стыдился за нее, а не за себя. Такое отсутствіе совсти въ этой женщин пугало его. Правда, она много страдала, а тому, кто страдаетъ, нужно много простить.

Онъ старался растрогать ее. Онъ самъ былъ взволнованъ воспоминаніями, которыя толпились въ его душ въ эту минуту, когда онъ хотлъ поразить Женевьеву своимъ презрніемъ.

— Женевьева! Женевьева!.. говорилъ онъ. Вы не могли забыть моей любви съ той минуты, какъ я узналъ васъ, ни моего счастія, когда вашъ отецъ отдалъ васъ мн, ни моихъ постоянныхъ трудовъ, когда я хотлъ сдлать васъ счастливой!..

— Я ничего не забыла, холодно сказала она.

Онъ взялъ ее за руку и глядлъ ей въ глаза.

— Моя любовь всегда увеличивалась, всегда, также какъ и мое счастіе. Да, Женевьева, мое семейное счастіе оставалось неприкосновеннымъ!.. Не смотря на мои ежедневныя испытанія, моя привязанность до сегодня все увеличивалась… До сегодня, когда ваши слова нанесли ей тяжелый ударъ… Не зная, вы сдлали мн громадное зло. Да, Женевьева, я работалъ, я буду работать до послдняго часа. Я умру, если нужно, но я никогда не унижу имени, которое далъ теб!.. Пожалуй, это буржуазная гордость, но въ то же время гордость честнаго человка, воспитаннаго въ этихъ идеяхъ… Я не рожденъ для биржевыхъ спекуляцій. Я хотлъ посмотрть и отступилъ… Это слишкомъ грязно, поврь мн, Женевьева.

Говоря это, онъ страстно обнималъ ее.

— Я обожаю тебя, моя возлюбленная Женевьева, и не могу… не могу обезчестить себя!..

— Вы меня обожаете, медленно сказала она. Обожаете!..

Она повторила это слово съ горечью, полной упрека.

— Если бы вы меня обожали, вы не такъ бы обходились съ дядей Дюкре. Вы, можетъ быть, теперь были бы его единственнымъ наслдникомъ. Или, можетъ быть, приняли бы предложеніе этого человка, который принесъ вамъ неожиданное средство разбогатть. Вы оставили бы вашъ, убивающій меня, пуританизмъ!.. Вы дали бы мн такую жизнь, какой я хочу.

На этотъ разъ вся честность несчастнаго возмутилась противъ такой безсознательной неблагодарности.

Онъ оттолкнулъ эту женщину, которую любилъ, обожалъ.

— Довольно! вскричалъ онъ. Вы меня не любите… не любите даже настолько, чтобъ постараться меня понять!.. Что длать! приходится признаться себ въ этомъ!.. Вы всегда видли во мн только воплощеніе вашихъ тщеславныхъ мечтаній, вашего желанія богатства!.. И, эгоистично занятая осуществленіемъ вашей жажды жизни, вы осмливаетесь отрицать мою безграничную любовь!.. Вы недостойны этой любви!.. Довольно!..

Тогда, охваченная раскаяніемъ, она бросилась къ нему, съ отчаяніемъ вскричавъ,

— Викторъ!..

— Ни слова боле!.. Не подходите ко мн! не помня себя, отвчалъ Рибейръ. Вы недостойны слезъ, которыя я проливаю, какъ дуракъ!..

Онъ оттолкнулъ ее и поспшно скрылся за дверью чрезъ которую ходилъ на свиданіе съ Родильономъ, и удалился въ кабинетъ, жажда уединенія.

Тамъ, прижавшись лбомъ къ оконному стеклу, онъ безсмысленно глядлъ на длинный рядъ уличныхъ фонарей и на тни прохожихъ, на которыя глядлъ, но которыхъ не видалъ.

ГЛАВА XII.

За дверью гостиной, въ передней, стояла Андре, похолодвъ отъ волненія, тогда какъ голова ея горла.

Проводивъ Обузна, она хотла вернуться въ гостиную, какъ вдругъ ее остановилъ шумъ голосовъ.

Что такое случилось? Сначала говорилъ отецъ, затмъ Женевьева. И что такое они говорили?

Каждое слово этихъ дорогихъ ей людей вонзалось ей въ сердце, какъ кинжалъ. Она любила Женевьеву, какъ старшую сестру, и теперь слышала, какъ она, съ безпощадной грубостью и гнвомъ, отвчала человку, говорившему ей: Я люблю тебя.

Андре прислонилась къ стн, чтобъ не упасть. Она чувствовала, что свжесть стнъ охлаждала жаръ, который вдругъ охватилъ ее. Она не ршалась войти. Она не хотла, чтобъ отецъ зналъ, что она все слышала… все!..

Она стояла, не шевелясь, прислушиваясь противъ воли. Голоса смолкли. Раздался стукъ затворяемой двери.

Очевидно, ея отецъ ушелъ въ контору. Затмъ раздались рыданья или вздохи Женевьевы и шелестъ платья по ковру. Потомъ снова стукъ быстро затворяемой двери.

Женевьева удалилась къ себ въ спальню. Тамъ она думала о приближавшейся бдности, о ежедневномъ униженіи безъ конца, безъ отдыха, безъ надежды. О, если бы Андре знала, что жена Рибейра, съ отчаяніемъ повторяя: ‘я не хочу боле страдать’, думала о пожатіи руки Гильемара, о его двусмысленныхъ словахъ, о загаданныхъ общаніяхъ кузена Эмиля!

Андре не могла ни знать, ни угадать этого. Ея чистая душа не подозрвала зла и она была поражена и озадачена дйствительностью, которая давила ей сердце.

Шумъ громкаго, оскорбительнаго спора между тми, кого она любила боле всего на свт, смолкъ, но она слышала его. Нкоторыя слова, убійственныя, какъ удары кинжала, доносились до нея. Неужели это правда? Неужели это возможно? Бываютъ иногда тяжелыя галлюцинаціи. Что, если это была одна изъ нихъ? О! какъ она желала бы этого.

Ей хотлось бжать обнять отца, утшить его, прижаться щекою къ его щек и сказать: ‘Я здсь! Ты знаешь, что я люблю тебя. Все, что ты длаешь, хорошо. Пусть лучше черный хлбъ, но пусть твое имя останется незапятнаннымъ. Ты правъ. Я люблю тебя. Я твоя дочь! Я никогда не оставлю тебя!.. Я тебя обожаю и… Женевьева также!.. Не слушай ее. Она клевещетъ на себя’!

Да, она хотла сказать все это своему бдному отцу, который, можетъ быть, рыдалъ у себя въ кабинет.

Она толкнула дверь, прошла чрезъ гостиную, въ столовую. Тамъ оставалась горть только одна лампа. Она вошла въ кабинетъ отца. Рибейра тамъ не было. По всей вроятности, онъ ушелъ въ контору по черной лстниц, такъ какъ она не видала его въ передней.

Тогда она подошла къ окну столовой. Дйствительно, въ контор былъ огонь, и она видла сквозь ставни, какъ Викторъ Рибейръ работалъ, чтобъ забыться.

Нсколько мгновеній Андре простояла задумавшись, чувствуя подступавшія къ глазамъ слезы, затмъ отошла отъ окна и вернулась въ гостиную. Тамъ она машинально сла, подавленная болзненнымъ отчаяніемъ, глядя на висвшій на стн портретъ Рибейра, молодаго, улыбавшагося, почти розоваго. ‘Слишкомъ веселаго’, какъ онъ говорилъ, находя, что художникъ придалъ ему улыбку, которой у него никогда не была, она думала:

— Дорогой отецъ! бдный отецъ!

Поднявъ абажуръ лампы, чтобъ лучше видть, она сравнивала портретъ съ настоящимъ лицомъ отца и была испугана перемной этой физіономіи, прежде счастливой, а теперь похудвшей и страдающей.

Она не спускала взгляда съ портрета, который улыбался ей, и не слышала, какъ дверь гостиной тихо отворилась, не замтила тни, остановившейся у дверей, но кроткій, хотя и мужественный, голосъ Оливье Жиро привелъ ее въ себя, какъ ласка, и, повернувшись, она увидала молодаго человка, который указывалъ рукою на портретъ ея отца.

— Не забывайте, сказалъ молодой человкъ, что я никогда его не оставлю, никогда! никогда!

Андре вытерла слезы.

— Возможно ли это? вы должны зарабатывать себ средства. Это право и обязанность всхъ насъ въ этомъ свт. Вы должны хорошо знать, мой отецъ скоро не въ состояніи будетъ достойно вознаграждать вашу…

Онъ не далъ ей докончить.

— Вы помните нашъ разговоръ, два года тому назадъ, въ саду Виль-д’Аврэ?

Помнила ли она?

И это, вдругъ вызванное, дорогое воспоминаніе оторвало ее отъ настоящаго огорченія. Какъ будто туманъ поднялся предъ нею, открывъ ясный, веселый горизонтъ.

— А вы? сказала она, помните ли вы Шавильскую колокольню?

— И иву возл пруда?

— И нищаго?

Нсколько мгновеній она молчала.

— Помню ли я все это? Въ тотъ день, возвращаясь отъ пруда, вы, какъ говорили, начали исповдываться. Вы хотли объяснить мн вашъ независимый характеръ…

— Дикій, перебилъ Оливье. Ну, хорошо, если вы этого не забыли, вы должны быть уврены, что я останусь здсь.

Онъ сказалъ это твердымъ голосомъ, глядя ей прямо въ лицо.

— Я хорошо угадалъ, что вы могли бояться, чтобъ предложеніе г. Гильемара не соблазнило меня. Вотъ почему я пришелъ сейчасъ сказать вамъ то, что говорю. Вашъ отецъ нуждается во мн, я остаюсь у него. Это вполн естественно. Я долженъ заставить простить себ,— помните я говорилъ вамъ такъ въ тотъ вечеръ,— немного надменную гордость и, можетъ быть, излишнюю щепетильность. Но эти недостатки во мн совершенно естественны. Жадность такъ отвратительна, что не слдуетъ рисковать подвергаться даже подозрнію въ ней…

Она хотла перебить его. Онъ остановилъ ее жестомъ.

— До тхъ поръ, пока эти чувства будутъ въ безопасности, здсь, въ этомъ дом, все будетъ отлично. Я не требователенъ. Но если бы, я не знаю когда и какъ, я имлъ поводъ бояться, что кто бы то ни было заподозритъ меня въ томъ, что я дйствую изъ интереса, я сейчасъ же уйду. И никто, даже вы, Андре, не удержите меня!..

— Да, сказала Андре, я помню, какъ вы мн это говорили.

На часахъ пробило одиннадцать. Андре подняла голову.

— О! какъ поздно!.. прошу васъ, скажите отцу, чтобъ онъ шелъ сюда.

Молодой человкъ сдлалъ шагъ къ дверямъ. Она жестомъ удержала его и, протянувъ ему руку, прошептала, стараясь заглянуть ему въ глаза:

— Даже я?..

— Простите мн, отвчалъ Оливье, слегка дрожащимъ голосомъ, даже вы!..

Въ тон, которымъ было сказано это ‘даже вы’, звучала глубокая, безграничная любовь.

— Я сейчасъ пришлю къ вамъ отца. До завтра.

— До завтра.

Андре, слушая шумъ шаговъ, удалявшагося молодаго человка, мысленно повторяла себ: ‘даже вы’.

И такъ, Оливье привязывало къ дому его ничтожество, и она готова была находить почти прелесть въ этой борьб съ бдностью, скрытой подъ вншнимъ достоинствомъ. Она любила бы теперь эту тяжелую жизнь, если бы она каждый день не отнимала силы и здоровье у ея отца.

Услышавъ, что дверь отворилась, она бросилась къ ней.

Въ комнату вошелъ Рибейръ, съ лампою въ рукахъ.

При вид дочери, онъ улыбнулся.

— Ну, сказалъ онъ, цлуя ее, прежде ты бранила меня, что я поздно ложусь. Теперь я буду бранить тебя.

Положивъ къ отцу на плечо свою блокурую головку, Андре прижалась губами къ его ше, тогда какъ онъ, полусмясь, полуплача, говорилъ, цлуя ее въ голову:

— Ты права. Видишь, я слушаюсь.

ГЛАВА XIII.

— Десять минутъ двнадцатаго, а барина еще нтъ, и барыня также не выходила изъ спальни. Да и барышня тоже… Яйца переварятся наврное. Они будутъ слишкомъ круты.

Такъ говорила Катерина, ожидая въ столовой своихъ господъ предъ накрытымъ столомъ. Она уже стучала въ дверь Женевьевы. Андре уже была предупреждена. Самъ Рибейръ обыкновенно выходилъ ровно въ одиннадцать. Чего же ждали въ это утр.о? Очевидно, въ дом что-то случилось.

Катерина нашла, что у Андре были заплаканы глаза. Барыня не выходила изъ спальни, тогда какъ баринъ, Катерина сама слышала это, ушелъ въ контору съ зарею и до сихъ поръ еще не возвращался. Въ дом случилось что-то. Никто не убдилъ бы Катерину въ противномъ. Но что именно? Конечно, ничего веселаго… И кухарка качала головою, видя только то, что яйца будутъ слишкомъ крпки.

Она со вздохомъ поминутно взглядывала на часы, но никто не шелъ.

На блой скатерти весело виднлись вишни и земляника. Катерина сама выбирала ихъ съ такимъ тщаніемъ. Неужели же ихъ никто не будетъ сть?

Вдругъ она вдрогнула, такъ какъ у входной двери раздались два громкихъ звонка.

— Наконецъ-то, это баринъ!

Между тмъ, баринъ никогда не звонилъ, но врно онъ забылъ ключъ, вотъ почему онъ такъ долго не шелъ,— онъ его искалъ.

Катерина бросилась къ дверямъ. У нея былъ уже готовъ на губахъ упрекъ женщины, пользовавшейся въ дом извстной свободой:

— Ахъ, баринъ, о чемъ вы только думаете! Яйца будутъ слишкомъ круты!

Но, когда она отворила дверь, упрекъ замеръ у нея на губахъ.

Звонилъ не баринъ, а нотаріусъ. Онъ былъ красенъ и задыхался отъ усталости, но въ то же время улыбался и, поспшно вбжавъ въ столовую, крикнулъ пустому столу:

— Это я, друзья мои!

Онъ вдругъ остановился предъ однми пустыми тарелками, въ порядк разставленными на скатерти, и нетронутыми яйцами, на которыя Катерина глазами указала ему, съ видомъ глубочайшаго состраданія.

— Гд же ваши господа? или они умерли?

Нотаріусъ смялся, но шутка не понравилась Катерин, которая отвчала:

— Благодаря Богу, нтъ, но…

— Больны они или спятъ? Такъ разбудите ихъ.

Обуэнъ весело топалъ ногами.

— Послушайте, Катерина, приведите мн вашихъ господъ, живыхъ или мертвыхъ!.. То, что я имъ скажу, поставитъ ихъ на ноги. Они получаютъ наслдство.

— О! Боже мой! вскричала Катерина, задыхаясь отъ восторга.

Она всплеснула руками и хотла бжать, но не могла двинуться съ мста.

Въ эту самую минуту дверь изъ гостиной отворилась и въ столовую вошла Андре.

При вид ея, нотаріусъ протянулъ къ ней руки, весело вскричавъ:

— О! мадемуазель, какъ я доволенъ!

Говоря это, онъ вынулъ изъ кармана бумагу въ незапечатанномъ конверт.

— Это завщаніе. Шоньяръ нашелъ его сію минуту. Оно лежало въ куч еще незанесенныхъ въ списокъ бумагъ. Вы получаете наслдство.

— Ахъ! отецъ! мой бдный отецъ! вскричала Андре, прекрасные глаза которой вдругъ наполнились слезами.

Узнавъ объ этомъ неожиданномъ счастіи, о которомъ говорило радостное лицо Обузна, она подумала только объ отц.

Повернувшись къ Катерин, которая стояла неподвижно, нотаріусъ прибавилъ:

— Идите же за вашими господами.

Катерина бросилась вонъ изъ столовой и, пробжавъ гостиную, стучала въ дверь комнаты Женевьевы.

— Наслдство, барыня, наслдство!… Намъ принесли наслдство!

Андре, не смотря на свое хладнокровіе, также немного потеряла голову. Она хотла открыть окно и позвать отца черезъ дворъ, но предпочла сойти, желая первая бросить ея отцу на шею и сообщить ему счастливую новость.

Какое пробужденіе посл вчерашняго вечера!

Женевьева открыла дверь. Она провела утро въ уединеніи, не смя, можетъ быть, встртиться лицомъ къ лицу съ человкомъ, котораго она унижала, почти оскорбляла вчера. Она какъ бы стыдилась этого.

Крикъ Катерины вызвалъ ее изъ задумчивости.

— Что такое случилось? спросила она, блдная, дрожащая, тогда какъ старая служанка продолжала повторять:

— Наслдство, барыня, наслдство!

— Можетъ ли это быть? Какъ, неужели!?

— Да, сударыня, вотъ завщаніе.

Говоря это, Обуэнъ потрясалъ бумагой, какъ солдатъ, отнятымъ непріятельскимъ знаменемъ.

— Завщаніе дяди Дюкре! прошептала Женевьева, блдность которой смнилась румянцемъ. Собственноручное завщаніе Сильвена Дюкре?

— Да, сударыня. Оно написано отъ 12 мая 1880 года, т. е. немного боле, чмъ за годъ до смерти. Наконецъ то вы разбогатли! Даю вамъ слово, это меня также радуетъ, какъ если бы разбогатлъ я самъ.

Обуэнъ повернулся, услышавъ шаги, и увидлъ Рибейра, подъ руку съ дочерью.

Викторъ имлъ пораженный видъ приговореннаго, слушающаго смертный приговоръ.

— О! вскричалъ нотаріусъ, вы вс зеленые, точно утопленники!… Завщаніе, мой милый Рибейръ, завщаніе! Вы наслдуете.

Рибейръ протянулъ руку Женевьев, которая, со смсью радости и раскаянія, бросилась къ нему, и Рибейръ, обнимая двухъ дорогихъ ему существъ, дочь и жену, глядлъ на Обузна, который, держа въ рукахъ бумагу, снова пробжалъ ее глазами и говорилъ:

— Вотъ — завщатель оставляетъ Виктору и Луи Рибейрамъ…

— И Луи также? сказалъ Викторъ, улыбающееся лицо котораго снова стало походить на его портретъ, какъ я радъ.

— Что же онъ завщаетъ? спросила Женевьева, которая съ трудомъ дышала, не помня себя отъ радости и въ тоже время боясь, чтобы все это не оказалось сномъ.

— Онъ оставляетъ почти все свое состояніе двумсвоимъ племянникамъ… Да, кром незначительныхъ суммъ: слугамъ, мадемуазель Мели Брюне, кучеру и другихъ мелочей, все переходитъ къ нимъ.

— Все? спросила Женевьева. Все, но это громадно?

— Да, боле трехъ милліоновъ на каждую долю.

— Три милліона!

Рибейру казалось, что у него кружится голова. Три милліона ему, человку, который трепеталъ отъ приближающагося срока платежа восьмидесяти тысячъ франковъ и который не зналъ, какъ выдти изъ затрудненія. Три милліона!

Въ вискахъ у него стучало. Онъ смялся нервнымъ смхомъ. Онъ боялся сойти съума.

— Я не хотлъ ждать ни минуты, чтобъ сообщить вамъ это, продолжалъ Обуэнъ. Я все время бжалъ бгомъ… Я очень счастливъ!..

Рибейръ бормоталъ благодарность, придумывая фразы, и не находилъ ничего, кром:

— Благодарю! благодарю! благодарю!..

— Ты не будешь боле страдать, отецъ, шептала Андре. Ни ты, maman.

Въ углу столовой старая Катерина плакала отъ радости и говорила:

— Наконецъ-то хоть разъ деньги попались честнымъ людямъ!

— Прощайте, сказалъ Обуэнъ, я отправлюсь въ улицу Торлакъ, въ Монмартръ.

— Это правда, сказалъ Викторъ. Бдный Луи!

Нотаріусъ засмялся.

— Бдный Луи!.. Жалйте его, онъ сталъ милліонеромъ.

— А Раймонда, спросила Андре, она ничего не получитъ?

— Жалйте ее также, сказалъ нотаріусъ. Она не получитъ ни сантима отъ дяди Дюкре, но за то ея отцу придется получить выгоды шестьнадцать или восемьнадцать милліоновъ. Мадемуазель Раймонда кое-какъ проживетъ.

Онъ уже хотлъ уходить, когда Женевьева удержала его за руку.

— Еще минуту, сказала она, позвольте мн также поблагодарить васъ.

Ей хотлось плакать, хотлось быть прощенной.

— Меня? Но я въ этомъ случа только передаю вамъ счастливое извстіе, сказалъ нотаріусъ. Да, кстати, прізжайте сегодня вечеромъ ко мн въ контору, въ пять часовъ. Тамъ будутъ вс наслдники. Слава Богу! ихъ не много. До свиданья.

Онъ ушелъ также быстро, какъ и пришелъ, тогда какъ Женевьева, подойдя къ Виктору, умоляющимъ тономъ говорила ему:

— Прости меня!.. Я такъ страдала. О! какъ я счастлива!.. счастлива, какъ ребенокъ! не правда ли, Викторъ, ты простишь мн мою несправедливость, мою жестокость?

— Я люблю тебя, отвчалъ онъ.

Въ эту минуту вдругъ раздался, отчаянный испуганный крикъ, точно зовъ утопающаго во время крушенья.

— Ахъ! Боже мой! а яйца то! ихъ нельзя будетъ сть! они превратились въ камень.

Это Катерина вдругъ вспомнила о своихъ простывшихъ яйцахъ. Она немного забыла ихъ на мгновеніе, залитая потокомъ милліоновъ.

Вс сли за столъ.

Какой веселой завтракъ! какой аппетитъ! какія мечты!

Андре глядла на отца. На его блдномъ лиц выступилъ румянецъ, глаза улыбались, измученное выраженіе лица исчезло. Онъ смялся. Онъ такъ давно не смялся!.. Онъ находилъ прекрасными крутыя яйца, прекраснымъ хлбъ, отличнымъ ростбифъ.

Возможно ли, три милліона!.. Онъ не врилъ, что онъ милліонеръ. Въ одно утро, случайно, изъ за каприза умирающаго, какъ будто онъ поднялъ на улиц въ десять разъ больше денегъ, чмъ могъ заработать во всю свою трудовую жизнь.

— Честное слово! это восхитительно, говорилъ онъ, съ веселостью во взгляд и голос.

Прошелъ часъ посл того, какъ ушелъ Обуэнъ.

Вдругъ въ домъ въ улиц Шатоденъ влетлъ Луи Рибейръ вмст съ миссъ Модъ, которая также прибжала, въ восторг отъ полученнаго извстія и съ которой онъ столкнулся на лстниц. Онъ былъ красенъ, какъ вишня, и громко смялся.

Онъ обнялъ Андре, обнялъ Женевьеву, почти обнялъ миссъ Беркеръ и, громко хохоча, смялся надъ приключеніемъ, находя его невроятнымъ, удивительнымъ, но очень забавнымъ.

— Три милліона!.. что хотлъ старикъ Дюкре, чтобъ я съ ними длалъ?.. чтобъ я купилъ себ золотыя кисти и палитру… это невозможно! это положительный фарсъ.

Затмъ, повернувшись къ миссъ Беркеръ, онъ продолжалъ:

— Хотите я подарю вамъ шашки, какихъ ни у кого нтъ: золотыя, отдланныя драгоцнными камнями? Все, что вамъ угодно, миссъ Беркеръ… Даже маленькій отель съ мебелью изъ розоваго дерева… Вы находите меня неприличнымъ, миссъ Модъ? Я знаю, это правда. Во сегодня я имю на это право — я милліонеръ, какое несчастіе, продолжалъ онъ, что это богатство явилось слишкомъ поздно. Восемьнадцать лтъ тому назадъ, когда мн было двадцать лтъ, я съумлъ бы истратить мои милліоны, а теперь, проживъ наслдство, я буду философски заниматься живописью. Тогда, по крайней мр, они послужили бы къ чему нибудь.

— А теперь? весело сказала Женевьева.

— О! теперь, что мн длать съ деньгами? Развлеченія уже не для меня. Если я лягу въ два часа, у меня на другой день болитъ голова.

— Сумасшедшій! смясь говорилъ Викторъ.

— До свиданья. Я долженъ идти.

— Въ пять часовъ будь сегодня вечеромъ у Обузна. Не забудь.

— Неужели ты думаешь, что я забуду. Съ сегодняшняго дня у меня будетъ записная книжка, какъ у Гильемара. Въ такой то часъ, считать мои милліоны разъ, два, три, въ другой пересчитывать… О! это будетъ очень забавно!.. Я ужъ и теперь зваю. Хочешь ихъ, моя маленькая Андре?.. Не угодно ли вамъ избавить меня отъ нихъ, миссъ Модъ?

Рибейръ пожалъ плечами и пошелъ къ себ въ контору.

Тамъ онъ нашелъ Оливье Жиро, который уже все зналъ.

Негоціантъ протянулъ ему руку и пожалъ ее, какъ руку секунданта посл дуэли, въ которой рисковалъ жизнью.

— Я очень счастливъ, дитя мое. Счастливъ за васъ.

— За меня? сказалъ Оливье.

— Конечно, мой милый Оливье, въ порыв благодарности сказалъ Рибейръ. Разв вы занимаете здсь достойное васъ положеніе?.. Конечно, нтъ. Мн пора поправить это.

— Благодарю васъ, г. Рибейръ, сказалъ Оливье.

Затмъ онъ продолжалъ, глядя ему въ лицо:

— Я всегда былъ доволенъ моимъ положеніемъ здсь, увряю васъ. И громко заявляю объ этомъ…

Онъ на мгновеніе остановился, сдлавъ надъ собою усиліе.

— Въ тотъ день, когда прошу васъ избавить меня отъ него.

— Избавить!..

Рибейръ не понялъ. Какъ, онъ говорилъ это въ ту минуту, когда окончились вс испытанія, когда, наконецъ, судьба смягчилась, когда они могли быть, наконецъ, счастливы?

— Что вы мн говорите, Оливье? Вы насъ оставляете?

— Я передумалъ. Я ршился принять предложеніе г. Гильемара.

— Вчера вы отказывались?

— Утро вечера мудрене, отвчалъ Оливье, тономъ, который хотлъ сдлать насмшливымъ, но который былъ только печаленъ.

— Но послушайте, Оливье…

— Вчера я говорилъ, что дло г. Гильемара для меня не годится… я былъ глупъ. Вс дла одного сорта. Дло — и все тутъ. Будьте спокойны, во мн не будутъ сомнваться, клянусь вамъ, про меня никогда не скажутъ, чтобъ я хотлъ ловко разбогатть. Ни тамъ, ни… въ другомъ мст.

— Вы еще подумаете, сказалъ Викторъ Рибейръ, мы поговоримъ объ этомъ завтра.

ГЛАВА XIV.

Андре угадала, почему Оливье Жиро хотлъ оставить ихъ — она стала богата. Излишняя щепетильность молодаго человка подсказала ему это ршеніе, такъ поспшно принятое, какъ будто онъ боялся, что каждая минута можетъ измнить его. За нсколько часовъ до неожиданнаго счастія, онъ говорилъ Андре, что ничто, даже ея просьбы, не измнять его ршенія.

Если бы она не видала радости, сверкавшей на измнившемся лиц ея отца, не видала бы той же самой радости на свжемъ лиц Женевьевы, она почти готова была бы проклинать завщаніе дяди Дюкре.

Да, она была богата!.. Но что же дальше? Нуждалась ли она въ этомъ богатств?

Эмиль Гильемаръ, узнавъ развязку осмотра у покойнаго дяди, весело принялъ это извстіе. У него было и безъ того достаточно денегъ. Нсколько лишнихъ милліоновъ не обогатили бы его. Въ конц концовъ, онъ былъ въ восторг, что бдный Викторъ выпутается изъ затрудненія.

— Для этого необходимо было, говорилъ онъ, что-нибудь удивительное, какое нибудь наслдство, свалившееся на голову, какъ аэролитъ, такъ какъ самъ Викторъ, по его мннію, былъ неспособенъ ни на что.

Одно только печалило биржевика. Женевьева ускользала отъ него. Онъ былъ настолько уменъ, чтобъ замтить, какъ слово, сказанное на ухо, предложенная услуга, фантасмогорія милліоновъ, которые онъ заставлялъ танцевать предъ молодой женщиной, начинали волновать парижанку, влюбленную въ роскошь и лишенную всего, къ чему она стремилась. А кузина нравилась ему до того, что онъ готовъ былъ надлать для нея сумасшествій.

— Тмъ хуже для Рибейра, думалъ онъ, если я люблю Женевьеву. Я не виноватъ, что ея кроткіе глаза и черные волосы такъ преслдуютъ меня, внушаютъ мн безумныя мысли о новомъ существованіи и жажду счастія, котораго я никогда не зналъ., никогда!

Несчастный даже не имлъ времени любить, даже любить Луизу, мать Раймонды, и вдругъ, въ сорокъ шесть лтъ, онъ чувствовалъ позднее желаніе любви.

Женевьева нравилась ему до такой степени, что онъ готовъ былъ пожертвовать всмъ, если бы она захотла. Онъ хорошо понималъ, что его милліоны придавали ему ореолъ въ глазахъ Женевьевы, ключи отъ его сундуковъ отворяли двери въ рай, но разъ Женевьева разбогатла — прощай очарованье! онъ становился для нея ухаживателемъ, уже не молодымъ, мадригалы котораго могли ее забавлять, но не боле. Онъ мгновенно терялъ все могущество соблазнителя.

Гильемаръ не былъ ни глупъ, ни тщеславенъ, нельзя разыгрывать Донъ-Жуана съ морщинами у глазъ и кирпичнымъ цвтомъ лица. Тогда какъ вс морщины въ свт ничего не значутъ, когда ихъ обладатель даритъ ожидаемое Эльдорадо.

— Проклятый Дюкре! какую онъ сыгралъ со мной шутку, ворчалъ банкиръ. Теперь кузина Женевьева посмется надъ толстымъ Гильемаромъ.

Что его немного утшало — это неожиданное ршеніе Оливье Жиро. Наконецъ-то! наконецъ-то онъ могъ положиться на человка способнаго.

Онъ пріобрталъ возможность отправиться лтомъ на воды, осенью въ деревню на охоту, дать подышать чистымъ воздухомъ своимъ легкимъ, полнымъ биржевой пылью.

Измненіе въ намреніяхъ Оливье нисколько его не удивило. Было весьма вроятно, что Викторъ Рибейръ, посл перемны въ своей судьб, продастъ или закроетъ свой домъ, и молодой Жиро поступалъ къ Гильемару, чтобы не остаться на улиц. Все это казалось очень просто.

Раймонда также была въ восторг отъ развязки. Во-первыхъ: у Андре являлось приданое, а она очень любила Андре, хотя находила ее немного печальной и слишкомъ задумчивой, а главное, слишкомъ буржуазной, почти провинціалкой, но хорошенькой, доброй и умной.

— О! какъ я довольна, говорила Раймонда. Не смотря на свою красоту, знаешь, папа, съ ныншними молодыми людьми, она могла остаться за флагомъ.

— Ты значитъ знаешь ныншнихъ молодыхъ людей?

— Еще бы! во-первыхъ, есть только одинъ молодой человкъ, всегда одинъ и тотъ же, одинъ разговоръ, одинъ поклонъ, одна прическа, одинъ и тотъ же вопросъ нотаріусу: ‘сколько приданаго у такой-то?’ О! я опытна, папа, очень опытна.

Молодой двушк, въ особенности очень нравилось, что Жиро поступалъ къ ея отцу. Оливье мучилъ Раймонду, какъ загадка, которой не можешь разршить. Она всегда встрчала его у Рибейра и онъ никогда, сколько она ни припоминала, не обращался къ ней съ любезностью. Онъ былъ всегда вжливъ, но ни одной улыбки, ни одного комплимента, которые ничего не стоятъ, но которые такъ нравятся. Этотъ Оливье нисколько не походилъ на своихъ сверстниковъ. Можетъ быть, потому что онъ былъ бденъ.

Для Раймонды это было все равно. У нея было достаточно, даже слишкомъ много богатыхъ молодыхъ людей, просившихъ ея руки, она желала, чтобъ Оливье показалъ, что оказываетъ ей вниманіе. Она не принадлежала къ числу тхъ, которыя проходятъ незамченными. Въ опер, въ лсу, на скачкахъ — всюду на нее смотрли… Странный юноша этотъ Жиро, онъ даже не глядлъ на нее.

— Какъ я глупа съ моимъ Жиро, думала Раймонда, какое мн до него дло. Разв какой нибудь Жиро можетъ имть значеніе въ моей жизни?

Онъ не могъ имть значенія, но Раймонда была въ восторг, видя его, и даже дала себ слово надодать ему, если онъ будетъ по прежнему вести себя съ нею дикаремъ. Она дала себ слово смяться, забавляться надъ его дикостью… когда только ей будетъ время. Впрочемъ, этого то у нея и не было. Вся ея жизнь проходила въ занятіяхъ разными пустяками, заключалась въ тысячи сложныхъ заботъ о мод, въ примрк шляпъ, костюмовъ, ботинокъ, въ разыгрываніи модныхъ пьесъ, въ чтеніи модныхъ статей.

Къ тому же, вс эти обыкновенныя заботы были увеличены еще особеннымъ случаемъ,— отель въ улиц

Оффемонъ слдовало наполнить бездлушками сверху до низу, во всхъ этажахъ, во всхъ уголкахъ.

Съ тхъ поръ, какъ Раймонда прочла, что въ дом необходимо слишкомъ много старинной мебели и японскихъ вещицъ, чтобъ ихъ было достаточно, она находила страшно пустыми свои комнаты, что заставляло Эмиля Гильемара говорить:

— Чортъ возьми! чего еще теб надо? На т счеты, которые мн представилъ обойщикъ, можно было бы нсколько мсяцевъ кормить цлый полкъ.

— Да, обойщикъ! Кузенъ Луи былъ тысячу разъ правъ, говоря, что онъ поставилъ не подлинныя бездлки, мебель, представлявшую врную копію съ старинной, но совершенно новую, страшно новую.

— Она должна быть отъ этого только крпче, говорилъ Гильемаръ.

— Крпче!.. Разв въ этомъ дло, нужно, чтобъ она была модной, вотъ и все.

Впрочемъ, представлялся удивительный, можетъ быть, единственный случай превратить новый отель въ въ улиц Оффемонъ въ настоящій музей Клюни.

Завщаніемъ, которое обогащало въ одно и то же время Луи и Виктора Рибейровъ, дядя Дюкре формально требовалъ, чтобъ его коллекціи были проданы съ публичнаго торга посл его кончины и какъ можно скоре, только чтобъ продажа происходила во время сезона.

Коммиссаръ говорилъ, что если поспшить, то продажу можно устроить довольно скоро, и рдкости были наскоро заносимы въ каталоги.

Аукціонъ долженъ былъ происходить въ самомъ дом Дюкре. Недвижимость составляла часть наслдства. Старый биржевикъ занималъ два этажа въ дом и, кром того, въ сара, рядомъ съ конюшней, было поставлено множество бюро, постелей въ стил возрожденія, старыхъ креселъ и т. д.

Наконецъ, громадныя желтыя эфиши появились на стнахъ домовъ, объявляя о продаж мебели и предметовъ искусства покойнаго Сильвена Дюкре. Въ конц сезона, эта продажа сдлалась одной изъ забавъ парижанъ.

Колекція стараго Дюкре была довольно извстна и возбуждала алчность въ любителяхъ рдкостей. Газеты много говорили о ней. Въ одной изъ бульварныхъ газетъ появилась цлая хроника, съ описаніемъ двухъ этажей, гд Сильвенъ Дюкре скрывалъ свои находки, и краткая біографія наслдниковъ Дюкре.

Женевьева была въ восторг. О ней заговорили въ газетахъ. Она находила забавнымъ, что о ней писали: ‘бархатные глаза и черные волосы’. Ей даже хотлось послать въ журналъ свою карточку.

— Я бы сдлала это, говорила ей Гаймонда.

— Въ день продажи, старый домъ въ улиц Комартенъ, былъ биткомъ набитъ аристократической публикой. По широкимъ каменнымъ лстницамъ слышался шелестъ шелковыхъ юбокъ. На перилахъ, за которые держался дядя Дюкре, спускаясь съ лстницы, лежали маленькія ручки въ изящныхъ перчаткахъ.

Весь домъ и дворъ принадлежали толп любопытныхъ, кланявшихся, лорнировавшихъ, избгавшихъ другъ друга, толкавшихся въ залахъ. Вокругъ занумерованныхъ вещей была настоящая давка. Вс толкались, съ каталогами въ рукахъ.

Старая Мели Брюне не могла придти въ себя отъ удивленія.

— Что, еслибы баринъ видлъ весь этотъ народъ, видлъ, какая толпа взяла приступомъ его квартиру. Какая толкотня!.. Боже мой! какая толпа въ его спальн!

Лакей пожималъ плевами.

— Баринъ самъ хотлъ, чтобъ его продажа происходила во время сезона, и всегда говорилъ, что она надлаетъ не мало шума.

Тутъ были настоящія знатныя дамы, явившіяся осмотрть колекцію стараго скупаго, чтобъ на аукціон пріобрсти себ выбранныя вещи, ихъ мужья, сопровождавшіе ихъ, снимали шляпы и раскланивались съ своими титулованными знакомыми и длали глазами знаки своимъ анонимнымъ друзьямъ, хорошенькимъ, изящнымъ двушкамъ, смшивавшимся на этой продаж, какъ въ театр, со сливками парижскаго общества.

Старухи перекупщицы незамтно скользили въ толп, чуя возможность наживы. Он быстро проходили, изучая взглядами, иногда трогая руками старую бронзу, японскій фарфоръ, толкаясь и не извиняясь. Он явились сюда для дла, тогда какъ эти графини и маркизы явились, чтобъ купить, а маленькія актрисы или кокотки, чтобъ продать.

Въ углахъ репортеры наскоро записывали въ записныя книжки извстныя имена.

Викторъ Рибейръ захотлъ въ послдній разъ увидать это помщеніе, въ которое онъ не долженъ былъ входить боле. Въ этихъ, наполненныхъ народомъ, комнатахъ, въ удушливой тснот залъ, онъ отыскивалъ фантастическій силуетъ стараго Дюкре.

Онъ оклеветалъ страннаго старика, который, не смотря на свою сухость и насмшливость, думалъ о немъ, Виктор и о Луи, такъ какъ сдлалъ ихъ своими наслдниками.

Если теперь Викторъ чувствовалъ себя счастливымъ, настолько счастливымъ, что по временамъ не врилъ, что это дйствительность, то онъ обязанъ былъ этимъ старику и старался представить себ Сильвена Дюкре на томъ мст, на которомъ видлъ его въ послдній разъ.

. Онъ осматривалъ мебель, стараясь узнать высокое кресло, въ которомъ обыкновенно сидлъ Дюкре.

Сердце у Виктора слегка сжималось при вид равнодушной толпы, въ этихъ комнатахъ, гд недавно умиралъ дядя.

Болтовня, шутки и остроты въ спальн покойника коробили Виктора.

Въ ту минуту, какъ онъ неподвижно стоялъ, смотря вокругъ, чей-то голосъ позвалъ его.

— Что же, кузенъ, вы стоите.

Это была Раймонда, въ сопровожденіи миссъ Модъ. Гильемаръ привезъ ихъ въ экипаж, но не хотлъ войти, говоря, что боится задохнуться въ давк.

— Я уже довольно видлъ, сказалъ Викторъ. Въ сущности, это печально, какъ похороны.

— Я не нахожу, возразила Раймонда. Здсь собрался весь Парижъ. Это очень забавно. Вотъ Лакостъ, Алиса Герве… А вдь это правда, что Алиса Герве на меня похожа. Только она, вроятно, краситъ волосы. Держу пари, что она брюнетка… Спросите объ этомъ у Родильона. Она наврно такая же брюнетка, какъ Женевьева. Я же хочу посмотрть, все ли еще здсь моя страсть.

Видя, что на лиц Виктора выразилось изумленіе, она прибавила:

— Моя страсть — это хорошенькое испанское бюро. Вы знаете, изъ черепахи, съ маленькими колонками и артистической бронзой. Я, во что бы то ни стало, хочу купить его для своей спальни. Я готова была бы пожертвовать за него моими глазами…

— Ну, это было бы немного дорого, сказалъ, улыбаясь, Рибейръ.

Это было то самое бюро, на которое глядлъ съ такой гордостью, изъ своего высокаго кресла, старый, уже умирающій, Дюкре, и которое служило пьедесталомъ статуи Ессе homo изъ тарагонской церкви.

— Впрочемъ, я не удовлетворюсь однимъ этимъ, продолжала Раймонда, я хочу разорить папа. Все, положительно все… Маленькій отель въ улиц Оффимонъ громаденъ. Вся колекція Дюкре помстится въ немъ. Гости будутъ развать рты. До свиданія, кузенъ.

Маленькая Раймонда и миссъ Беркеръ уже исчезли въ толп.

Викторъ спустился съ лстницы, отыскивая въ длинномъ ряду экипажей карету Гильемара и, увидавъ его читавшимъ газету, подошелъ, протянувъ руку.

— Не правда ли, какіе дураки? сказалъ Эмиль, указывая на рядъ экипажей. Можно подумать, что здсь свадьба. Но они готовы драться за бездлушки, какъ будто дло идетъ о подписк на заемъ.

— Съ той только разницей, мой милый Эмиль, возразилъ улыбаясь Викторъ, что рдкости во всякомъ случа имютъ цнность, тогда какъ бумаги!…

— Не говори о нихъ дурно, весело возразилъ Гильемаръ. Если бы продать на всъ все, что выпустили въ послдніе два года, то, что не иметъ уже цны, то все-таки можно было бы выручить порядочную сумму и обезпечить ею какого нибудь… честнаго человка.

— Теб нужно имть не мало бумагъ, замтилъ Викторъ Рибейръ, такъ какъ твоя дочь хочетъ все купить. Она хочетъ разоритъ тебя.

Гильемаръ, въ свою очередь, засмялся.

— Это будетъ не легко, сказалъ онъ. Видишь отель Дюкре. Въ касс сына моего отца достаточно денегъ, чтобъ купить его, Вс рдкости, которыя въ немъ есть, и всхъ женщинъ, которыя на нихъ глядятъ, и всхъ мужчинъ, которые лорнируютъ этихъ женщинъ, все… все.

Викторъ Рибейръ въ первый разъ безъ удивленія, безъ гнва выслушивалъ эту грубую похвалу деньгамъ, которыя даютъ все, что продается, въ такой вкъ, когда все можно купить.

ГЛАВА XV.

Для Женевьевы, погруженной въ глубокое счастіе, лто, три нескончаемые мсяца уединенія въ Виль д’Аврэ, промчались, какъ нсколько дней.

Она чувствовала себя настолько счастливой, что съ той минуты, какъ ей стоило протянуть руку, чтобъ, получить то, чего она такъ страстно желала, она не думала наслаждаться той роскошью, видъ которой терзалъ ее, когда она видла, что она ускользаетъ отъ нея. Она не торопилась жить той жизнью, которая теперь не могла уйти отъ нея.

Зимой, она, въ свою очередь, будетъ бросать въ глаза толп золотую пыль своихъ милліоновъ. Она. каждый разъ улыбалась при мысли, что она богата. Дйствительность казалась ей невозможной.

Затмъ, когда она желала представить себ самою себя испуганной угрожавшей бдностью, жаждавшей запрещенныхъ удовольствій, задыхавшейся въ узкомъ кругу ничтожества, она не могла даже припомнить свои страданія. Ей казалось, что тщеславная буржуазка, ненавидвшая свою судьбу, была не она, а какое-то другое существо.

Неожиданное счастіе, какъ порывъ втра, унесло вс ея прежнія мысли. Она наслаждалась настоящимъ спокойствіемъ и какъ будто не желала ничего другаго.

Самъ Викторъ старался теперь вызвать ее изъ этого кроткаго спокойствія. Онъ постоянно вспоминалъ съ тяжелымъ чувствомъ ужасный взрывъ всего, что такъ долго скапливалось въ сердц молодой женщины, тогда какъ онъ и не подозрвалъ всей горечи ея существованія. Онъ говорилъ: не похать ли имъ теперь въ Дьеппъ или Трувиль? Чего она желаетъ? каковы ея сокровенныя желанія? Слава Богу! онъ могъ ихъ осуществить.

— Но я ничего не хочу, другъ мой. Я счастлива. Я живу, я думаю, или лучше сказать, я ничего не думаю, я возрождаюсь, какъ будто посл долгой болзни… выздоровленіе такъ пріятно. Я выздоравливаю отъ бдности.

А такъ какъ она была довольна, то и Викторъ былъ счастливъ.

Что же касается Андре, то она улыбалась. И никто не могъ бы угадать, что въ сердц у нея скрывается сожалніе.

Въ дни несчастія Викторъ нсколько разъ думалъ продать свою дачу, но ее спасло то, что деньги, вырученныя за ея продажу, не могли покрыть долговъ.

Въ первый разъ пріхавъ въ Виль-д’Аврэ, Андре вскрикнула отъ радости. Подъ балкономъ ея спальни, ласточка свила себ гнздо. Въ немъ лежали маленькія яички въ мягкомъ пуху.

— Это приноситъ счастіе, сказала молодая двушка.

— Еще! замтила Женевьева. Мы и такъ достаточно счастливы.

Но Андре думала про себя:

— Нтъ, недостаточно. Для моего счастія чего-то не достаетъ.

Неужели Андре была честолюбива?

Нтъ, нисколько, такъ какъ, во всякомъ случа, она постоянно говорила, что не желаетъ ничего боле.

Но что думала она про себя?

Одна миссъ Модъ, иногда прізжавшая въ Виль-д’Аврэ съ Раймондой, останавливала свой глубокій взглядъ на молодой двушк и говорила:

— У васъ есть горе, моя дорогая Андре!

— Нтъ, миссъ Модъ, увряю васъ. Я благословляю жизнь, насколько могу. Мы не могли надяться на такое освобожденіе.

— Совершенно врно, но, повторяю вамъ, у васъ есть горе. Впрочемъ, я не хочу знать ваши тайны, дитя мое.

И миссъ Беркеръ молча вздыхала, какъ будто у нея также было горе, котораго она не хотла никому доврить.

Лто прошло, такимъ образомъ, безъ всякихъ приключеній. Женевьева каталась верхомъ. Рибейръ наблюдалъ за постройкой оранжереи и конюшни, занимаясь тмъ, что придавалъ своему дому элегантный видъ котеджа.

Садовникъ только удивлялся. Въ прошломъ году ему длали замчаніе за то, что онъ, вмсто вымерзшихъ магнолій, купилъ новыя и дорого за нихъ заплатилъ, теперь же его заставляли повсюду сажать дорогіе цвты.

Викторъ желалъ сдлать изъ своей дачи маленькій рай, въ которомъ Женевьева могла бы засыпать среди благоуханій.

Гильемаръ рдко прізжалъ въ Виль-д’Аврэ и хотя онъ взялъ Оливье для того, чтобъ здить на морскія купанья и на охоту, но все это было для него скучно. Его первымъ вопросомъ, когда онъ прізжалъ куда нибудь, было: ‘въ которомъ часу идетъ слдующій поздъ?’ Ему были необходимы бульвары, горячій туманъ парижскихъ вечеровъ, биржевой шумъ и толкотня. Онъ вздыхалъ съ облегченіемъ только тогда, когда, возвращаясь откуда нибудь съ дачи, видлъ пожелтвшую траву укрпленій, на которой люди спали, лежа на спин, а старухи сидли съ вязаньемъ.

Что же касается Раймонды, то ей хотлось увезти отца на морскія купанья, ей хотлось пощеголять своими нарядами.

Ея покупки на аукціон Дюкре не разорили ее. У нея еще остался кредитъ въ дом Гильемара. А между тмъ, въ улиц Комартенъ она накупила множество. Она, во что бы то ни стало, хотла хать на воды, Луи Рибейръ долженъ былъ сопровождать ее.

Онъ былъ доволенъ оставить Парижъ. Время отъ времени онъ писалъ Виктору или Андре шутовскія письма, смясь надъ самимъ собою, разсказывая свои путевыя впечатлнія. Онъ встртилъ въ Дьеп Эдмонда Лакоста, галстухи котораго возбуждали восхищеніе женщинъ и отчаяніе мужчинъ. Луи не колеблясь послалъ телеграмму и изумительные галстухи сейчасъ же явились къ нему изъ Парижа. Лакостъ первый надлъ шляпу новаго англійскаго фасона. Луи посл этого думалъ не отправиться ли ему въ Лондонъ, чтобъ привезти оттуда какой нибудь еще боле удивительный фасонъ шляпы будущей моды.

Лакостъ раздражалъ его нервы, тмъ боле, что Гильемаръ обращался съ нимъ съ удивительной, несносной любезностью.

— Понимаете ли вы это! восклицалъ Луи въ письмахъ, художникъ, который даже не милліонеръ!..

Затмъ, гд нибудь въ уголк письма, онъ наскоро набрасывалъ кроки самого себя въ костюм gommeux тащащаго за собою громадные золотые слитки, съ надписью ‘мой крестъ’.

— Онъ всегда будетъ взбалмошенъ, говорила Женевьева.

— И всегда добръ, прибавляла Андре.

Если Гильемаръ, принужденный испытывать муки изгнанника съ биржи, проводившій въ Дьепп свои дни, читая финансовыя статьи и телеграммы Молины и Годильона, не прізжалъ въ Виль-д’Аврэ, то тмъ чаще бывалъ тамъ Оливье Жиро, то привозя Гибейру какое нибудь извстіе отъ кузена Эмиля, то просто потому, что Викторъ приглашалъ его, чувствуя потребность видть его.

Оливье принималъ приглашеніе не боле одного раза изъ трехъ, подъ предлогомъ занятій, и когда прізжалъ, былъ необыкновенно смущенъ, но это стсненіе быстро разсивалось въ атмосфер, окружавшей его симпатіи. Кром того, въ этомъ деревенскомъ домик все было для него близко, каждый уголокъ напоминалъ ему его мысли, его юношескія мечты. Но все равно, его короткія появленія были для него пріятны, даже ихъ горечью. Онъ старался не показывать никакого волненія, когда Андре протягивала ему руку и улыбалась, говоря:

— Какъ вы поживаете?

— Хорошо, такъ какъ знаю, что вы здоровы.

— О! говорилъ онъ, какъ пріятно снова увидать этотъ уголокъ.

Тогда молодыя двушки инстинктивно замолкали.

Однажды, придя пшкомъ чрезъ лсъ, онъ сказалъ Андре:

— Сегодня меня постигло огорченіе. Я напрасно искалъ нашего стараго нищаго на Севрскомъ мосту. Вы его помните, съ его старой шарманкой, въ которой не доставало столько нотъ, что нельзя было разобрать, что онъ играетъ? Да онъ и самъ не зналъ этого. У него былъ только одинъ глазъ. Другой былъ совсмъ блый и всегда пугалъ насъ. Помните, какъ, однажды, мы братски соединили наши экономіи и я понесъ ихъ старику, съ просьбою, чтобъ онъ избралъ себ другое мсто. Мн кажется, я никогда не забуду его отвта… ‘Э! мой милый, я немного зарабатываю на этомъ мст, но въ другомъ я не увижу больше васъ и вашей хорошенькой сестры’.

— Онъ никогда не увидитъ насъ больше, сказала печально Андре. Я также хотлъ снова увидать Севрскій мостъ и ту тумбу, на которой сидлъ нашъ нищій, но его тамъ нтъ, и онъ больше не придетъ.

— Бдный! сказалъ Оливье, охваченный дорогими воспоминаніями.

— Почему вы такъ давно не были? сказала Андре, немного помолчавъ. Или, можетъ быть, вы нашли лучшихъ друзей? Неблагодарный…

— Неблагодарный?.. Какое дурное слово.

Онъ старался улыбнуться.

— Это я потому говорю, серьезно возразила молодая двушка, что вы сдлали неблагодарность, оставивъ моего отца.

— Вы продолжаете это думать?

— И продолжаю упрекать васъ за вашъ уходъ.

— Я ни въ чемъ себя не упрекаю, твердо сказалъ Оливье.

Она поглядла на него своими ясными, чистыми глазами.

— А между тмъ, человкъ всегда виноватъ, если добровольно разстается съ тми, кто его любитъ. Разв можно знать, сколько времени будетъ продолжаться разлука? Сколько горя можетъ она принести?.. А если случится новое несчастіе?

Оливье невольно бросился къ Андре, какъ будто ей уже угрожала новая опасность.

— Несчастіе?.. сказалъ онъ.

— О, слава Богу, поспшила сказать она, то, что я говорю, не иметъ значенія. Но вы знаете, какъ меня все безпокоитъ. Я сама не знаю, почему, но, мн кажется, что это счастіе слишкомъ хорошо.

Желая разсять свое безпричинное безпокойство, она стала разспрашивать Оливье о томъ положеніи, которое онъ занимаетъ у Гильемара.

Положеніе великолпное. Работать приходилось много. Но, странная вещь, это постоянное, лихорадачное движеніе нравилось молодому человку. Опомшало ему слишкомъ много думать.

Кром того, будучи одинъ въ свт, онъ долженъ былъ на что нибудь расходовать свою энергію.. У него было слишкомъ много воспоминаній…

— О вашей матушк? кротко сказала Андре.

Онъ ничего не отвчалъ, какъ будто хотлъ сказать еще что-то.

Онъ молча глядлъ на Андре, какъ вдругъ не далеко отъ нихъ песокъ заскриплъ подъ чьими-то шагами и Рибейръ сказалъ смясь:

— Наконецъ-то вы попались, бглецъ!.. Надюсь, что вы съ нами отобдаете, дорогой Оливье.

Затмъ онъ, въ свою очередь, спросилъ:

— Ну что, довольны ли вы кузеномъ Эмилемъ?

— Г. Гильемаръ очень добръ ко мн.

— Онъ часто благодарилъ меня, что я предоставилъ вамъ свободу. Ему нуженъ былъ неутомимый помощникъ. А его дла все продолжаютъ увеличиваться?

— Ужасно, улыбаясь сказалъ Оливье.

— Что касается меня, сказалъ Рибейръ, то я все ликвидировалъ. Я отдыхаю, какъ добрый буржуа. Но я не могу забыть, что обязанъ моимъ счастіемъ только случаю, случаю нелогичному и незаслуженному, въ которомъ трудъ не играетъ никакой роли, однимъ словомъ — наслдству.

Оливье слушалъ, сильно поблднвъ.

— Наслдство такое же право, какъ и всякое другое, холодно сказалъ онъ.

— Для ребенка. Для сына или дочери, получающихъ наслдство посл отца. Очень естественно, если бы я работалъ всю жизнь и, умирая, оставилъ свой заработокъ Андре, но дядя… родственникъ, который не любилъ насъ при жизни, обогащаетъ насъ посл смерти. Ему некого было больше обогатить. Я этимъ пользуюсь, но я нахожу въ этомъ, самъ не знаю, что-то безнравственное, за что Гильемаръ назвалъ бы меня дуракомъ. Но вы, Оливье, конечно, понимаете меня.

— Я понимаю, сказалъ молодой человкъ, что заработанныя деньги принадлежатъ тому, кто ими владетъ. Онъ можетъ сдлать изъ нихъ, что хочетъ, и отдать ихъ, кому хочетъ. Мн никогда не приходило въ голову, чтобъ то, что принадлежало моей матери… онъ остановился, какъ бы желая прибавить и ‘моему отцу’, принадлежало мн.

Андре была поражена необыкновеннымъ волненіемъ и страннымъ колебаніемъ молодаго человка. Ей показалось, что губы Оливье поблднли и дрожали.

— Что говорятъ про меня съ тхъ поръ, какъ я сталъ милліонеромъ? сказалъ Рибейръ.

— Говорятъ, что никто боле васъ не былъ достоинъ этого состоянія и что вы были созданы для него, если не для дла…

— Это сказалъ Гильемаръ. Я его узнаю. А между тмъ, если бы я послушался его совта, я снова бросился бы въ движеніе… Но, нтъ, я дорожу счастіемъ моей жены и дочери. Я ни въ чемъ не чувствую недостатка. Я доволенъ. Честное слово, намъ, не достаетъ только васъ, дитя мое.

Взглядъ Оливье инстинктивно встртился со взглядомъ Андре.

— Но вдь я всегда у васъ, отвчалъ Оливье. Мн кажется, что если бы кто нибудь изъ васъ имлъ во мн надобность, то я явился бы инстинктивно, не будучи позванъ.

— Я въ этомъ убжденъ, отвчалъ Викторъ, ударивъ его по плечу. А! вотъ и звонокъ. Катерина мене чмъ когда либо способна ждать. Идемте обдать.

ГЛАВА XVI.

Оливье чувствовалъ любовь юноши, который трепещетъ предъ краснющей молодой двушкой, эту истинно юную, волнующую сердце, любовь, изъ которой возрождается всеобщая жизнь.

Андре также чувствовала необъяснимую привязанность, которая толкала ее къ Оливье и, не смя придавать этому чувству имени любви, можетъ быть, даже не зная, что это любовь, или, лучше сказать, не желая признаваться себ въ этомъ, называла это чувство состраданіемъ. Она любила его и жалла.

Въ немъ была какая-то страждущая гордость, что-то оскорбленное, что нравилось молодой двушк. Она была одной изъ тхъ нравственныхъ сестеръ милосердія, которыхъ скрытое горе также трогаетъ, какъ и видимая рана.

Глядя на Оливье взволнованнымъ взглядомъ, она, казалось, видла предъ собою раненаго, продолжавшаго держаться на ногахъ.

Раненый! да, въ жизни Оливье, безъ сомннія, было горе.

Андре иногда спрашивала объ этомъ отца, но Викторъ Рибейръ отвчалъ уклончиво. Онъ говорилъ, что не знаетъ, не думаетъ, что Оливье не отчего быть печальнымъ, что онъ гордъ, но его печаль была бы безъ причины. Этихъ отвтовъ было бы достаточно для всякой другой, кром Андре. Она ничего не говорила, но думала и ея привязанность къ Оливье увеличилась отъ таинственной прелести неизвстнаго.

Онъ не говорилъ, но она инстинктивно угадывала, что жизнь Оливье была омрачена какой нибудь драмой, а это убжденіе волновало и привлекало ее.

Если бы она смла, она спросила бы его самого, но не длала этого, боясь растравить рану. Къ тому же, онъ могъ принять ее состраданіе за простое любопытство. Андре отлично знала, что, если онъ былъ печаленъ, то потому, что случай разлучилъ ихъ.

Но еще ране этого неожиданнаго богатства, во взгляд Оливье часто виднлось смутное страданіе.

Этотъ юноша, имвшій обожаемую мать, походилъ на дтей, не имвшихъ дтства. Дйствительно, онъ не имлъ его.

Будучи еще совсмъ маленькимъ, онъ чувствовалъ торечь сомнительнаго существованія, худшаго, чмъ существованіе бдняка. Сколько разъ онъ давилъ въ себ волненіе, рыданія, вздохъ или краску гнва, когда при немъ говорили о Сильвен Дюкре, котораго онъ хорошо зналъ, и безпощадно осуждалъ.

Онъ отлично, помнилъ ужасныя посщенія бдной женщины еще молодой и очень печальной, которая вела, держа за руку, его, еще ребенка, въ большой, холодный домъ въ улиц Комартенъ, гд въ прошломъ іюн перебывалъ весь Парижъ. Онъ до сихъ поръ помнилъ морозъ, пробгавшій у него по спин, когда онъ входилъ въ эти комнаты, съ темными стеклами, гд его мать говорила очень тихо, гд часто молодой женщин приходилось долго ждать въ передней. Она много кашляла, она была больна уже тогда. Старая Мели Брюне спрашивала ее съ надменной снисходительностью: ‘не нужно ли вамъ чего нибудь, мадемуазель Жиро?’ Она отвчала: ‘нтъ, благодарю’ и прижимала ко рту платокъ, чтобъ не шумть, такъ какъ, можетъ быть, за которой нибудь изъ закрытыхъ дверей Сильвенъ Дюкре занимался длами.

Странное дло, въ восемь или девять лтъ это названіе ‘мадемуазель’ даваемое его матери, казалось ребенку оскорбленіемъ, въ которомъ онъ еще не могъ отдать себ отчета. Почему эта женщина называла Мадлену Жиро мадемуазель, тогда какъ въ Версальскомъ лице вс называли ее мадамъ?

Почему также, каждый разъ, приходя, къ Дюкре, бдняжка была блдна, а когда спускалась съ лстницы, слезы сверкали у нея на глазахъ?

Свиданія со старикомъ были очень сухи. Мадлена толкала предъ собою Оливье, державшаго кепи въ рукахъ, и говорила всегда однимъ и тмъ же тономъ:

— Поцлуй господина Дюкре.

Ребенокъ длалъ два шага впередъ и протягивалъ къ худому лицу Сильвена свои красныя губы и хорошенькое, свжее личико, но худые пальцы старика останавливали его на полпути и Оливье чувствовалъ у себя на щек легкій ударъ подъ предлогомъ ласки и слышалъ, какъ старикъ говорилъ:

— Ну, что, довольны имъ?.. А главное, Мадлена, не длайте глупостей. Лучше было бы сдлать изъ него рабочаго. Я предпочелъ бы, чтобъ онъ былъ садовникомъ, какъ вашъ отецъ.

Старикъ не называлъ его мать ни мадамъ, нй мадемуазель.

Однажды, когда Дюкре снова поднялъ разговоръ о томъ, что будетъ изъ мальчика, Мадлена Жиро отвчала ему:

— Я сдлаю изъ него человка.

Въ этотъ день она ушла, еще боле разстроенная, чмъ когда либо.

Иногда, сунувъ свои худые пальцы въ карманъ жилета и вынимая оттуда одну или дв серебряныя монеты, онъ подавалъ ихъ ребенку, но руки Оливье оставались неподвижны, прижатыя крпко къ груди. Тогда Мадлена говорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Благодарю. Онъ ни въ чемъ не нуждается.

— Чортъ возьми! онъ очень счастливъ, замчалъ тогда Дюкре. Тмъ лучше для васъ, тмъ лучше для него.

Его сухой смхъ тяжело дйствовалъ на Мадлену и почти пугалъ ребенка.

Мадлена Жиро не желала быть обязанной ничмъ тому человку, который отнялъ у нея молодость и жизнь. Ей не было еще семьнадцати лтъ, когда Дюкре, котораго она звала бариномъ, приходилъ пошутить съ нею, когда она работала въ огород, помогая отцу. Она была дочерью садовника. Мать ея давно умерла. Сама Мадлена нигд не была, кром имнія Сильвена Дюкре въ Бель-Вю, и ни въ кого не была влюблена.

Она была счастлива и такъ. Любила только отца, который любилъ одни свои деревья. Бднякъ умеръ. Его нашли подъ деревомъ, которое его придавило. Его перенесли въ домъ. У него былъ сломанъ хребетъ. Мадлена ухаживала за нимъ съ безумной надеждой спасти его, но все было тщетно.

Когда отца унесли, у нея сдлалось воспаленіе въ мозгу, которое должно было бы убить ее. Сильвенъ Дюкре приказалъ лчить молодую двушку съ той же тщательностью, съ которой отдалъ бы поправить дорогую бездлушку. Онъ былъ для нея преданнымъ родственникомъ. Онъ утшалъ ее, когда она стала поправляться, но, въ отчаяніи отъ смерти отца, предпочитала умереть.

— Послушайте, Мадлена, говорилъ онъ, то, что вы говорите дурно.

И говоря такимъ образомъ, онъ бралъ своими сухими руками влажныя отъ лихорадки руки молодой двушки и цловалъ ее въ лобъ.

Она даже не чувствовала его присутствія. Впрочемъ, она была благодарна этому человку за то добро, которое онъ длалъ ея отцу.

Она стала находить, что Дюкре очень добръ. Поправившись посл болзни, она была поражена другимъ горемъ, она стала любовницей Дюкре, даже не отдавшись ему, ничего не зная, упавъ, не сознавая даже паденія.

Она пробудилась, почувствовавъ себя матерью и понявъ весь ужасъ этого новаго несчастія.

Сильвенъ Дюкре утшалъ ее, говоря, что никто ничего не узнаетъ, что онъ отдастъ ребенка на воспитаніе куда нибудь далеко, тогда какъ Мадлена снова примется за свою прежнюю жизнь и въ Бель-Вю или въ Медон найдется какой нибудь честный малый, который женится на ней, тмъ боле, что Дюкре общалъ дать за ней приданое, ‘очень приличное приданое’.

Тогда произошла странная вещь. Пугливая и скромная двушка вдругъ превратилась въ ршительную женщину, преображенная материнскимъ чувствомъ.

Какъ! потому что юна была погибшей двушкой она должна была сдлаться лживой женой честнаго человка, который не зналъ бы ничего или сообщницей негодяя, который взялъ бы плату за ея позоръ!.. Неужели, потому что ея ребенокъ родится вн закона, его слдовало отправить на одну изъ тхъ фермъ, гд воспитанники умираютъ сотнями?

Она возмутилась и инстинктивно чувствовала гнвъ противъ человка, предлагавшаго ей этотъ торгъ. Она бжала изъ дома, возмущенная противъ Дюкре.

Онъ спокойно пожелалъ ей счастливаго пути.

Она умла шить, и ршилась сама воспитывать своего сына.

Имя небольшія деньги, оставшіяся посл отца, она наняла себ комнату въ предмстьи Версаля, купила дешевую мебель и Оливье родился тутъ.

Она сама выкормила его, сама воспитала, сама одвала.

Этотъ ребенокъ былъ ея жизнью. Каждая перемна въ его существованіи доставляла ей новую радость. Она была еще хороша. Офицеры мимоходомъ заглядывались на нее. Сосдъ, кузнецъ, еще молодой, довольно богатый, просилъ ея руки. Она. улыбаясь глядла на малютку. Онъ былъ ея мужъ, ея ребенокъ, ея все.

Она много работала. Оливье могъ поступить въ гимназію. Онъ прилежно учился, какъ бы сознавая, что каждая минута его воспитанія стоитъ часа работы его матери. Каждый годъ онъ получалъ награды, возбуждая гордость матери. Тогда то она водила Оливье къ Дюкре. Она думала, что иметъ право жить вдали отъ этого человка, незаботившагося о ней, но она говорила себ, что Дюкре отецъ Оливье, и не хотла изъ гордости помшать этому старику вспомнить, можетъ быть, о своемъ бдномъ ребенк.

Для Оливье посщенія Сильвена Дюкре были мученіемъ. Ему было холодно въ этомъ большомъ, печальномъ дом. Онъ чувствовалъ, что мать входила туда дрожа, а выходила со слезами.

У Дюкре не было никакого чувства къ ребенку.. Онъ сухо принималъ эти оффиціальныя посщенія, интересуясь малюткой столько же, сколько интересовался бы маленькимъ нищимъ.

Съ дтскимъ инстинктомъ Оливье ясно читалъ въ этой эгоистической душ, гортанный смхъ этого человка раздражалъ его.

— Я не люблю г. Дюкре, говорилъ онъ, нахмуривъ брови.

— Напрасно, отвчала Мадлена. Ты долженъ любить его.

— Почему?

— Потому что… потому что онъ лучше, чмъ кажется.

— Если онъ добръ, почему же заставляетъ онъ тебя плакать?

И, выростая, Оливье становился похожимъ на своего дда садовника, отставнаго солдата. Въ узкомъ гимназическомъ мундир, ребенокъ самъ походилъ на маленькаго солдата. Кром того, онъ всегда получалъ вс награды и шелъ первымъ.

Мадлена говорила, что онъ могъ бы пойдти далеко. Но она слабла, хотя была еще молода. Она провела слишкомъ много ночей за шитьемъ, чтобъ воспитать мальчику. Доктора говорили, что она должна перестать работать.

Оливье услышалъ это.

— Хорошо, сказалъ онъ, теперь моя очередь.

У Дюкре онъ часто встрчалъ Виктора Рибейра, по большей части съ двочкой, которую звали Андре. Онъ зналъ, что Рибейръ иметъ самостоятельную контору, и былъ убжденъ, что этотъ человкъ питаетъ къ нему симпатію.

— Мн шестнадцать лтъ, сказалъ онъ. Мн необходимо работать для матери. Дайте мн сколько хотите, я буду работать съ полнымъ усердіемъ.

Съ тхъ поръ Оливье Жиро сдлался у Виктора Рибейра, какъ свой. У него онъ превратился въ мужчину.

— Какъ жаль, замчалъ иногда Рибейръ, глядя на него.

— Чего жаль, говорилъ Оливье, отлично понимавшій, что онъ хочетъ сказать. Разв мало плохихъ адвокатовъ, ничтожныхъ писателей, чтобъ я долженъ былъ увеличивать собою ихъ число? Разв дурно работать, не выходя изъ своей Сферы? Къ тому же, безъ мужества моей матери, я, можетъ быть, обрабатывалъ бы землю, тогда какъ, теперь, я сталъ бариномъ. Все къ лучшему, г. Рибейръ. Я доволенъ, если только я полезенъ.

Можетъ быть, онъ вспоминалъ совты Сильвена Дюкре сдлать изъ него рабочаго. Эти слова не возмущали его, его раздражала эгоистичная холодность старика. Съ годами онъ все боле и боле ненавидлъ Дюкре, тмъ боле, что Сильвенъ, слыша отъ Рибейра постоянныя похвалы Оливье и много разъ самъ подавленный холодной вжливостью этого юноши, чувствовалъ странное желаніе привлечь его къ себ. Къ тому же, у него не было семейства, такъ какъ племянники и племянницы, ожидавшіе только наслдства, не могли идти въ счетъ. Что, если бы онъ избралъ себ на старости матеріальную поддержку, родъ врнаго секретаря, всегда готоваго къ его услугамъ? Оливье былъ честенъ до смшнаго и, кром того, уменъ.

Кром того, старому кутил нравилось, что отъ всхъ его прошлыхъ любовныхъ приключеній у него остался ребенокъ. Поэтому онъ пригласилъ къ себ Оливье и предложилъ ему положеніе, которое могло составить ему состояніе и, такъ какъ молодой человкъ отказался, ршившись ни за что не поселяться въ этомъ печальномъ дом, старый Сильвенъ прибавилъ:

— Я долженъ сказать теб еще нчто важное и ршительное. Ты никогда не спрашивалъ себя, почему я такъ люблю тебя?

— Нтъ, холодно отвчалъ Оливье, даже не удивившійся этой жестокой шутк.

— Потому что я твой отецъ, мой милый.

— А!.. сказалъ Оливье.

Онъ чувствовалъ, что полъ заколебался у него подъ ногами. Онъ видлъ предъ собою блдное лицо матери. Ему хотлось крикнуть этому человку: ‘Вы лжете! А если вы мой отецъ, то отчего вы осудили мою мать на бдность’!.. Но онъ только сжалъ кулаки и ничего не сказалъ. Онъ имлъ силы ничего не отвтить.

— Ну, чтожъ, Оливье, согласенъ ли ты жить со мной вдвоемъ?

— Да, твердо отвчалъ Оливье, съ тмъ условіемъ, что вы женитесь на моей матери.

Старый Дюкре счелъ его сумасшедшимъ. Жениться, ему, на Мадлен Жиро!.. Жениться въ его лта на дочери своего садовника!

— Ты шутишь… началъ старикъ.

Оливье перебилъ его.

— Извините, это вы пошутили. Я не вашъ сынъ, меня зовутъ Оливье Жиро, я сынъ Мадлены Жиро. Я знаю, что у меня есть мать, что я ее уважаю и почитаю. Что же касается отца, то мн все равно, живъ онъ или умеръ. Я его не знаю и не хочу знать. Я не хочу, чтобъ мн о немъ говорили… прощайте, сударь.

Онъ оставилъ Сильвена Дюкре, пораженнаго, но въ одномъ изъ тхъ припадковъ ярости, отъ которыхъ онъ долженъ былъ умереть.

Съ тхъ поръ Оливье никогда не видался боле съ тмъ человкомъ, который сказалъ ему: ‘я твой отецъ’, и только иногда упрекалъ себя, что не высказалъ ему еще боле рзко тхъ страданій, которыя перенесла брошенная имъ бдная женщина.

Она была уже смертельно больна и каждый день слабла, окруженная заботами своего сына, а также и Андре, блокурая головка которой часто склонялась надъ ея постелью.

— Вы моя сестра милосердія, говорила ей Мадлена.

— Это занятіе, которымъ я съ удовольствіемъ занималась бы, отвчала Андре.

Оливье не думалъ боле о Сильвен Дюкре, не хотлъ о немъ думать, но у изголовья умирающей его раздраженіе возвращалось къ нему.

Иногда, въ припадк лихорадки, мать шептала ему на ухо:

— Ты знаешь, Оливье… г. Дюкре… надо простить ему.

Оливье вздрагивалъ и отвчалъ:

— Не думай объ этомъ… Поправляйся.

— О! если бы можно было выздоровть, когда хочешь, говорила Мадлена, или ты думаешь, что мн весело оставлять тебя?

Однажды, утромъ, посл цлой ночи мученій и безплодной борьбы съ судьбою, Оливье упалъ безъ чувствъ у постели мертвой Мадлены Жиро.

Придя въ себя, онъ долго плакалъ, стоя на колняхъ, а рядомъ съ нимъ молилась Андре.

Онъ уже любилъ ее, а теперь сталъ обожать.

Онъ лаконически увдомилъ Сильвена Дюкре о смерти своей матери. Дюкре не пріхалъ на похороны.

Оливье былъ почти доволенъ. Ему казалось бы, что онъ видитъ палача, провожающаго до кладбища свою жертву. Сильвенъ Дюкре написалъ сухое письмо, которое сынъ Мадлены разорвалъ.

Съ тхъ поръ Оливье никогда боле не говорилъ о Сильвен Дюкре. Узнавъ о его смерти, онъ проводилъ его до могилы, но не почувствовалъ ни малйшаго огорченія.

Разореніе Виктора Рибейра гораздо боле огорчило бы его, чмъ эта смерть.

По смерти Дюкре, Оливье даже въ голову не пришло, что онъ могъ бы получить какую нибудь часть изъ состоянія человка, который былъ его отцемъ.

Какъ прежде онъ отказался отъ денегъ, которыя предлагалъ ему старикъ, такъ теперь онъ презиралъ состояніе, которое казалось бы платою за страданіе Мадлены Жиро. Къ тому же, если бы Оливье поврилъ своему инстинкту, то Сильвенъ Дюкре долженъ былъ ненавидть его, такъ какъ онъ оскорбилъ его. Старый эгоистъ не долженъ былъ забыть того, что юноша сказалъ ему въ лицо.

— Онъ также не чувствовалъ себя моимъ отцемъ, какъ я не чувствую себя его сыномъ, думалъ Оливье.

Одна только подробность въ инвентар наслдства почти разстроила сына Мадлены — это молочный зубъ, сохраненный старикомъ, что, казалось, противорчило сухости Дюкре.

Это былъ одинъ изъ молочныхъ зубовъ его, Оливье. И онъ представлялъ себ свою мать, принесшую первый зубъ ребенка отцу, который не слышалъ его перваго крика, не видлъ его первой улыбки. И, какъ всегда, Мадлена вошла дрожа и вышла плача. Но почему старый Дюкре хранилъ этотъ молочный зубъ? Можетъ быть, вслдствіе мимолтнаго раскаянія, угрызенія совсти?

— Если бы онъ, хоть одинъ разъ, думалъ о моей матери, вспоминая обо мн, говорилъ себ Оливье, я простилъ бы ему, какъ она этого хотла.

Оливье вздрогнулъ однажды вечеромъ, когда Эмиль Гильемаръ разсказалъ при немъ Рибейру исторію этого зуба.

— У насъ у всхъ есть наши предразсудки, такъ, напримръ, этотъ Дюкре… онъ часто говорилъ мн… Это смшно. Его предразсудкомъ былъ молочный зубъ ребенка, котораго онъ имлъ будучи студентомъ и который давно умеръ! Онъ говорилъ что зубъ приноситъ ему счастье въ игр на бирж.

Бдная Мадлена! первый зубъ ея сына приносилъ счастіе игроку на бирж.

Съ тхъ поръ Оливье не сталъ даже думать о Сильвен. Равнодушно глядя на богатство, прошедшее мимо него, онъ даже былъ счастливъ, видя, что Андре богата и хотя теперь онъ не ршался любить ее изъ за этого богатства, но глядлъ на нее издали, наслаждаясь ея счастіемъ.

Никто въ свт не зналъ тайны Оливье. Онъ шепталъ ее только дорогой покойниц, наклоняясь къ ея могил, какъ будто она могла его слышать. Одна Мадлена знала его тайну.

— А Андре?..

ГЛАВА XVII.

Викторъ Рибейръ вошелъ въ маленькую, блую гостиную, выходившую въ садъ, съ мебелью Людовика XVI. Онъ держалъ въ рукахъ телеграмму и сказалъ, обращаясь къ Женевьев и Андре, сидвшимъ у окна:

— Гильемаръ прідетъ сегодня, посл скачки.

— А! тмъ лучше, сказала Женевьева съ довольнымъ вздохомъ.

Ее уже начинала мало-по-малу охватывать скука, караулящая насъ въ деревн, въ уединеніи. Ей хотлось немного поговорить о Париж.

Раймонда пріхала съ морскихъ купаній и едва успла войти въ свой домъ, въ улиц Оффемонъ, какъ уже тащила отца на первую осеннюю скачку. Раймонда горла нетерпніемъ разсказать, какъ маркизъ де-Лансакъ, тотъ, имя котораго было замшено въ знаменитомъ процесс графини де-Баржъ, просившей оразвод, просилъ быть представленнымъ мадемуазель Гильемаръ и ухаживалъ за нею. Луи Рибейръ былъ вн себя отъ этого и уже поговаривалъ послать секундантовъ къ красивому юнош, котораго находилъ немного компрометирующимъ и который напоминалъ ему другаго Фата, красавца Эдмонда Лакоста.

— Но, говорилъ онъ, если онъ хочетъ жениться на кузиночк и если Раймонд нравится быть маркизой, то это не мое дло.

Луи также общался пріхать въ это воскресенье въ Виль-д-Аврэ. Онъ также былъ въ восторг вернуться въ Парижъ, и, кром того, ему интересно было знать, какимъ образомъ Викторъ воспользовался своей новой жизнью.

Что же касается его самого, то онъ никогда не подозрвалъ, что нашелъ бы столь пріятнымъ положеніе милліонера.

— Трудно поврить, весело говорилъ онъ, но удивительно, какъ скоро и легко можно привыкнуть къ богатству. Теперь я пришелъ бы въ ярость, и готовъ былъ бы укусить того, кто захотлъ бы дотронуться до моего богатства. Не правда ли, это забавно?

Онъ пріхалъ къ Виктору около часу ране чмъ Гильемаръ и его дочь. Онъ бросился на шею Гибейра и его первый вопросъ былъ:

— Ну, что, мой милый, счастливъ ли ты?

Самъ онъ сіялъ. Онъ былъ одтъ по послдней мод, чмъ удивлялъ Андре и заставлялъ улыбаться Женевьеву. На немъ былъ полный костюмъ путешествующаго джентльмена: воротникъ рубашки отложенный въ форм сердца, визитка съ маленькимъ воротникомъ свтлосраго цвта изъ англійской матеріи, съ уголкомъ вышитаго платка, выглядывавшаго изъ кармана.

— Не правда ли, какъ хорошо? Я не напрасно предупредилъ васъ рисункомъ, говорилъ Луи, самъ смясь надъ собою. Новйшей школы… Вы увидите, что я кончу тмъ, что построю себ отель въ алле Вилье.

Его приняли съ распростертыми объятіями. Его не видали три мсяца.

— Неужели три мсяца?

Они снова говорили другъ другу, что лто прошло, какъ одна недля. Три мсяца!

Не смотря на горячее солнце, въ сентябр деревья были зелены, садъ полонъ цвтовъ, казалось, какъ будто была только еще средина лта, Луи ожидалъ найти у кузена Рибейра Раймонду и ея отца.

— Они хотли везти меня съ собою на скачку, но, благодарю, сказалъ онъ. Они были тамъ съ Эдмондомъ Лакостомъ, художникомъ грацій. Я избавилъ себя отъ этого общества.

— Какъ! сказалъ Викторъ, Эмиль все еще въ восторг отъ своего Лакоста?

— Какъ кажется.

— О! какъ хорошъ его портретъ герцогини де-Шамарантъ! сказала Женевьева, которая, безъ сомннія, мечтала быть нарисованной Лакостомъ, какъ герцогиня.

Луи, можетъ быть, хотлъ доказать госпож Рибейръ, что талантъ Лакоста чрезъ-чуръ дланный, неестественный, какъ вдругъ раздался веселый смхъ Раймонды, похожій на щебетаніе птички, и Луи, самъ не замчая, покраснлъ, говоря:

— Это кузиночка.

Дйствительно, у ршетки позвонили и въ саду появилась Раймонда, улыбаясь подъ палевымъ зонтикомъ, тогда какъ Гильемаръ вытиралъ себ лобъ и ворчалъ на жару.

За нимъ, въ высокой срой шляп, осторожно ступая по алле, шествовалъ Лакостъ, котораго Луи сразу узналъ.

— Судьба меня преслдуетъ!… вскричалъ онъ, щелкая пальцами.

Онъ былъ раздраженъ. Женевьева казалась въ восторг, тогда какъ Гильемаръ издали кричалъ:

— Ну ужъ дорога… Идешь точно въ тюрьм между двумя рядами кустовъ. Лошади не могли подняться на эту кручу.

— Теб только слдовало, сказалъ Викторъ, идя къ Гильемару, хать по большой дорог, перехать чрезъ деревянный мостъ, и ты былъ бы у нашихъ дверей. Ты, значитъ, не знаешь дороги?

— Я знаю дорогу только въ Париж…

— Представьте г. Лакоста, папа, перебила Раймонда, указывая на молодаго человка, стоявшаго посредин аллеи и державшагося на чистомъ воздух, также прямо, какъ въ гостиной.

Гильемаръ забылъ про Лакоста, а между тмъ, онъ самъ притащилъ его за собою.

Онъ сталъ искать какой нибудь грубый комплиментъ и сказалъ въ лицо Лакосту, который не моргнулъ:

— Г. Лакостъ, нашъ знаменитый художникъ.

Эдмондъ извинился хорошенькой фразой, въ безцеремонности своего посщенія. Онъ съумлъ сказать любезность Андре, которая вжливо улыбнулась и мадригалъ Женевьев, которая покраснла отъ радости, когда Эдмондъ шепнулъ на ухо Рибейру, досточно громко, чтобъ его слышали:

— О! какой прекрасный портретъ можно было бы нарисовать съ вашей супруги.

— Забрасываетъ удочку на заказъ, подумалъ Луи. Затмъ, повернувшись къ мисъ Беркеръ, Лакостъ инстинктивно почувствовалъ гувернантку и поклонился настолько низко, чтобъ не сдлать изъ нея себ врага.

— Тонкій политикъ! проворчалъ Луи, настоящій Талейранъ.

Лакостъ протянулъ Рибейру кончики пальцевъ, который, въ свою очередь, улыбнулся ему только углами губъ.

Затмъ вс пошли въ залу, кром Раймонды, которую Андре повела въ свою спальню, говоря:

— Морской воздухъ очень здоровъ теб… Ты прелестна, какъ амуръ.

— Морской воздухъ!… Не говори мн о немъ. Я насквозь просолилась. Но, если я недурна, то ты красавица. Посмотри на меня. Счастье идетъ къ теб.

— Счастье!… думала Андре.

— Но, моя милая, повришь ли ты, говорила Раймонда, я скучаю и до сихъ поръ скучаю… Да, это правда. Я измнилась… Я сама не знаю, что со мною. Честное слово, я почти готова подумать, что влюблена… Ты давно не видала Оливье?

— Оливье?…

Андре была немного взволнована и испугана.

— Да, Оливье. Ты, можетъ быть, думала, что я влюбилась въ красавца Лакоста? Нтъ, я предпочла бы де-Лансака… Что всего глупе, такъ это то, что я думаю объ Оливье… Да, думаю, противъ воли, когда онъ жилъ у васъ, онъ былъ такимъ же медвдемъ?

— Да.

— Ба, продолжала Раймонда, поправляя волосы передъ зеркаломъ, я все-таки влюбила бы его въ себя, если бы хотла.

Взглянувъ чрезъ плечо и увидя взволнованный видъ Андре, она сказала:

— Я тебя немного удивляю?

— Бдная Раймонда, сказала Андре, ты не знала матери и отецъ такъ мало принадлежитъ теб!…

Раймонда засмялась.

— Ты меня жалешь? Вотъ идея. Въ такомъ случа, я ничего не скажу теб, ты меня не поймешь. Ты не любишь… Если бы ты знала… я готова сдлать всякое сумасшествіе, если это мн понравится. Но ты — ты мраморъ… ледъ. Но я все-таки люблю тебя.

Она поцловала Андре въ об щеки и хотла уже выйти, какъ вдругъ ударила себя по лбу.

— Ахъ! какая я разсянная! Я знала, что забуду. Гд твой отецъ?

Андре заглянула въ открытое окно.

— По всей вроятности, на террас, съ Луи…

— А папа съ своимъ кандидатомъ Лакостомъ, отлично!

Раймонда сунула руку въ карманъ. Смотря, очевидно, не потеряла ли положенную туда какую-то вещь.

— Нтъ, я не потеряла эту бумажку. А я была на это способна. Это на меня похоже.

— Бумагу?… спросила Андре.

— Да, которую я нашла въ черепаховомъ бюро дяди Дюкре. О! это цлая исторія. Бумага, адресованная твоему отцу… запечатанное письмо… представь себ, какъ это странно. Ты знаешь, вс эти маленькіе ящики. Ихъ открывали, по всей вроятности, но это письмо…

Говоря это, она вынула изъ кармана блый конвертъ, запечатанный красной печатью, и показала его Андре, которая инстинктивно прочла надпись: Моему племяннику, Виктору Рибейру.

— Но, представь себ, продолжала Раймонда, этотъ конвертъ, вроятно, падалъ изъ ящика въ ящикъ до самаго низа и лежалъ, прижавшись къ задней доск. Никто, конечно, его не видалъ. Полировщикъ, которому я отдала исправить бюро, вынулъ вс ящики и нашелъ это письмо… Мн часто случалось, такимъ образомъ, находить письма… Можетъ быть, въ купленныхъ мною вещахъ еще много такихъ. Ты не можешь представить себ, моя милая, сколько я ихъ накупила. Теперь нашъ отель биткомъ набитъ. Во время танцевъ вс будутъ толкаться о мебель. Тмъ лучше. Это шикъ.

Подойдя къ окну, она поглядла въ садъ, на деревья.

— Гд твой отецъ? Ахъ! да, ты мн сказала, на террас. Я отнесу ему письмо, такъ какъ, во всякомъ случа, оно принадлежитъ ему, не будучи внесено въ каталогъ на аукціон. А ты, что жъ не идешь? продолжала она уже въ дверяхъ.

— Нтъ, сказала Андре, сама не понимавшая, какое безпокойство вдругъ охватило ее.

Ей хотлось удержать Раймонду. Ей казалось, что кузина уноситъ съ собою лучъ надежды.

Но Раймонда была уже на крыльц. Она старалась сквозь деревья разглядть Виктора Рибейра и увидала Луи, который, куря сигару, возвращался домой.

— Что ты длаешь, Раймонда?

— Я ищу кого-то.

— Мужа?

— Если бы я и не стала его искать, то нашла бы.

— Хочешь я представлю теб князя?

— Ну?

— Князя… искусства.

Онъ раскланялся.

— Представляю теб его.

— Вчныя шутки.

— А ты думала, что я назову Лакоста?

— Не говори глупостей. Гд Викторъ? Вотъ все, что мн нужно знать.

— Тамъ, сказалъ Луи, протягивая руку по направленію къ уголку террасы, гд Рибейръ любилъ сидть.

Раймонда осторожно подкралась къ террас и, раздвинувъ втви деревьевъ, появилась предъ Викторомъ.

— Это ты? сказалъ онъ, смясь. Ты меня испугала.

— Въ самомъ дл?

— Конечно, тутъ летаютъ только зяблики да бабочки. Увидать хорошенькую газель, положительное событіе.

— Газель?.. сказала Раймонда. Въ такомъ случа, я убгаю. Охота началась. Вотъ, это вамъ, прибавила она, бросая ему запечатанное письмо.

— Что это такое?

— Я сама не знаю, но это къ вамъ Я нашла эту бумагу въ одномъ бюро, купленномъ у дяди Дюкре и, такъ какъ я честная женщина…

Она была уже далеко и говорила это, направляясь бгомъ къ дому.

Викторъ былъ пораженъ.

Бумага, найденная въ бюро дяди Дюкре?.. Что такое говорила Раймонда?

Онъ глядлъ на лежавшее предъ нимъ письмо съ красной печатью и мысленно повторялъ:

— Дядя Дюкре… Бумага, найденная у дяди Дюкре…

Онъ медленно поднялся, чувствуя во всемъ тл какой-то холодъ, почти колеблясь, самъ не зная почему, прикоснуться къ этому письму дяди Дюкре.

Онъ вдругъ наклонился, взялъ бумагу и прочелъ адресъ, написанный хорошо знакомымъ почеркомъ:

‘Моему племяннику, Виктору Рибейру‘:

— Можно подумать, что это письмо волнуетъ меня.

Онъ держалъ конвертъ въ рукахъ и видлъ предъ собою, какъ живаго, насмшливаго и холоднаго дядю Дюкре, какая послдняя насмшка, или какое желаніе скрывалось въ этомъ конверт?

— Я сейчасъ это узнаю, во всякомъ случа, сказалъ Викторъ.

Поспшно распечатавъ конвертъ, онъ прочелъ слдующее:

Дорогой Викторъ!

‘Я могъ имть и имлъ мысль раздлить мое состояніе между Луи Рибейромъ и тобою, но я передумалъ. Ты непрактичный мечтатель и деньги, которыя я тебя оставлю и которыя я заработалъ тяжелымъ трудомъ, легко ушли бы у тебя изъ рукъ. Что касается Луи Рибейра, то его презрительная философія, которую онъ высказывалъ предо мною, длаетъ его достаточно богатымъ, чтобъ онъ могъ, когда нибудь нуждаться въ моихъ деньгахъ’…

Рибейръ остановился, чувствуя, что задыхается..

— Это разореніе!.. прошепталъ онъ.

Тмъ не мене, онъ хотлъ продолжать, хотлъ, узнать все.

‘Поэтому я ничего не оставляю Луи, ничего не’оставляю теб, Викторъ, кром удовольствія быть, ‘исполнителемъ моей воли’…

Инстинктивно испуганный, Рибейръ поспшилъ прочесть число отъ котораго было писано это письмо…

За три дня до смерти дяди!.. Три дня!..

Это завщаніе было сдлано гораздо позже того, которое, съ такимъ торжествомъ, принесъ Обуэнъ въ одно майское утро. Послдняя воля покойнаго заключалась не въ завщаніи, а въ этомъ письм.

И такъ, разореніе и еще какое разореніе!

Викторъ скоре угадывалъ, чмъ читалъ глазами письмо покойнаго, это злое и насмшливое распоряженіе, роковое, какъ самая жестокая иронія.

‘Поэтому я оставляю все моей племянниц Раймонд Гильемаръ, дочери покойной Луизы Дюкре, моей любимой сестры, и назначаю вышеназванную Раймонду Гильемаръ моей наслдницей, подъ тмъ условіемъ, чтобъ она вышла замужъ за внука моего садовника, Оливье Жиро. Таково мое желаніе. Мой племянникъ Эмиль Гильемаръ и его дочь не откажутся ‘отъ готовыхъ милліоновъ, а бракъ Раймонды съ сыномъ Мадлены Жиро доставитъ мн удовольствіе въ могил’…

Внизу этихъ строкъ, отъ первой до послдней написанныхъ рукой Дюкре, старикъ прибавилъ слдующія слова:

‘Написано въ Париж, въ моемъ дом, въ улиц ‘Комартенъ. Больной тломъ, но здоровый духомъ, я желаю, чтобъ эта воля была закономъ. Сильвенъ Жакъ Дюкре. Сего 11 мая’.

Одно мгновеніе Викторъ Рибейръ думалъ, что упадетъ, пораженный этимъ горемъ, какъ ударомъ грома. Земля исчезала у него подъ ногами. Парижъ терялся вдали въ красноватомъ туман, кровь стучала въ вискахъ.

Бднякъ нсколько мгновеній просидлъ на скамейк, на которую опустился, пораженный прочитаннымъ.

Ему казалось, что онъ сходитъ съ ума. Ужаснйшая пустота, сдлавшаяся у него въ мозгу, пугала его Вдругъ онъ выпрямился и сказалъ, почти вслухъ:

— Ну что жъ? надо приняться за работу. Надо работать боле, чмъ когда либо… Это былъ сонъ, теперь я просыпаюсь.

Вдали слышался смхъ, смхъ Женевьевы, и вдругъ юнъ былъ прерванъ свистомъ локомотива, также какъ судьба прерывала вс ея радости.

— Жена!.. прошепталъ Рибейръ. Дочь!..

— Эй! Викторъ! раздался чей-то голосъ.

Это былъ голосъ Луи.

— Бдный Луи, сказалъ Викторъ разбитымъ голосомъ, я и забылъ о немъ.

Луи смясь глядлъ на него.

Онъ стоялъ предъ нимъ во всемъ своемъ великолпіи, говоря:

— Что такое случилось?

Онъ думалъ что милліонеры, какъ Виктора и онъ очень похожи на древнихъ авгуровъ, которые не могли глядть другъ на друга безъ смха.

— Ну что, Викторъ, какъ поживаешь?

Луи совсмъ переродился. Онъ самъ удивлялся полному перевороту, который можетъ вдругъ произойти въ темперамент человка, не имющаго ни гроша и обыкновенно распоряжающагося своей судьбою. Онъ вдругъ открылъ, что былъ рожденъ для богатства. ‘Предназначеніе, которое я, по всей вроятности, раздляю со многими другими современниками, не имющими удовольствія имть такихъ дядей, какъ Сильвенъ Дюкре’. Онъ имлъ свою собственную манеру благословлять щедрость Дюкре.

— Я такъ доволенъ теперь, говорилъ онъ, что если бы старый Дюкре возвратился съ того свта и сказалъ мн: ‘уйди отсюда, я займу твое мсто’, то я не увренъ, что не задушилъ бы его.

Луи смялся, говоря это. И теперь, остановившись предъ Викторомъ, онъ сохранялъ свой насмшливый видъ и хотлъ уже сказать какую-то шутку на счетъ удовольствія имть около восьмисотъ сорока Франковъ дохода въ день.

— Что, въ сущности, не очень много, говорилъ онъ, такъ какъ да развиваетъ аппетитъ.

Рибейръ вдругъ остановилъ его. Луи былъ немного удивленъ, видя его блдность. Что за бумагу держалъ въ рукахъ Викторъ?

— Садись, Луи, и прочти.

— Прочесть? Что такое?

Викторъ показалъ ему на мсто рядомъ съ собою, на скамейк, и подалъ письмо.

Художнику показалось, что руки его кузена дрожали.

— Прочесть?

Онъ взялъ письмо дяди Дюкре и слъ, какъ хотлъ Викторъ, затмъ началъ читать, то красня, то блдня. Онъ прочелъ нсколько разъ и не врилъ своимъ глазамъ, крупныя капли пота выступили у него на лбу. Затмъ, когда, наконецъ, онъ разобралъ эти подавляющія строки, онъ гнвно вскричалъ:

— О! этотъ Дюкре! Дюкре!..

— Ну?.. холодно сказалъ Викторъ, беря бумагу, которую Луи хотлъ скомкать отъ ярости.

— Ну, повторилъ художникъ, что же ты теперь будешь длать?

Рибейръ поглядлъ ему прямо въ глаза.

— Какъ! что я буду длать? просто сказалъ онъ. Я отнесу это къ Обуэну.

— Къ нотаріусу?

— И ты отправишься со мною, продолжалъ Викторъ, сегодня или завтра.

Голосъ Виктора былъ глухъ и отрывистъ, но ршителенъ.

Художникъ машинально глядлъ предъ собою. Вдругъ онъ повернулся къ Рибейру, по прежнему сидвшему на скамейк и державшему въ рук письмо дяди Дюкре, и сказалъ тономъ, который заставилъ Виктора вздрогнуть:

— Викторъ, у меня, ты знаешь, нтъ дтей.

Тонъ Луи былъ страненъ.

— Тмъ лучше, сказалъ Викторъ.

— Но у тебя, продолжалъ Луи, у тебя есть дочь, Андре.

— Да, гордо отвчалъ Рибейръ. Андре, это я.

Луи пожалъ плечами.

Онъ глядлъ съ состраданіемъ на сидвшаго предъ нимъ бднаго, испуганнаго человка. Ему казалось, что судьба сдлала злое дло и поразила двухъ невинныхъ. Она поразила въ сердце существъ, привыкшихъ къ счастію, которымъ капризъ Дюкре, давъ сначала иллюзію счастія, долженъ былъ грубо разбить его.

Первымъ движеніемъ Виктора было покорное повиновеніе, первымъ движеніемъ Луи было возмущеніе.

— Послушай, сказалъ онъ, нельзя допустить, чтобъ ты однимъ ударомъ бросилъ твою дочь и жену на жертву разоренія, весь ужасъ котораго ты чувствуешь.

— Ты такъ думаешь? съ горечью сказалъ Викторъ.

— Если ты боялся разоренія, то теперь оно будетъ во сто разъ хуже. Оставимъ Андре, она спартанка, также какъ и ты, но представь себ разоренной бдную Женевьеву. Спроси себя и отвть, сколько она выстрадаетъ.

Викторъ былъ пораженъ. Онъ съ испугомъ глядлъ на стоявшаго предъ нимъ кузена и, по мр того, какъ онъ говорилъ, безпокойство Рибейра все увеличивалось.

— Послушай, Луи, что же ты хочешь сказать? О чемъ ты думаешь?

— Э! сказалъ художникъ, я хочу, чтобъ ты хоро шенько взвсилъ, на что ты хочешь ршиться. Предположимъ одну вещь. Ты не знаешь, что эта бумага существуетъ и продолжаешь пользоваться наслдствомъ. Отлично. Кому это повредитъ? Гильемарамъ? Да они и такъ не знаютъ, куда двать деньги…

— Луи!.

— Что значитъ, для Гильемара, наслдство стараго Дюкре?— Ничего. Онъ можетъ заработать столько же однимъ взмахомъ карандаша въ одинъ день, на какомъ нибудь займ. Эта бумага длаетъ тебя бднымъ, какъ Іовъ, и почти не обогащаетъ его.

Викторъ Рибейръ былъ испуганъ и пораженъ, слыша, какъ Луи, на котораго онъ глядлъ, какъ на честнйшаго человка въ свт, разсуждаетъ такимъ образомъ, бросая ему въ глаза эти парадоксы, отзывавшіеся безчестностью.

— Я скоро привыкъ къ роскоши, сказалъ онъ. Мои химеры унеслись вмст съ дымомъ моей сигары.

Онъ скоро привыкъ къ богатству, этотъ философъ!

— Прежде, въ двадцать лтъ, у меня было на двадцать милліардовъ иллюзій, а это есть богатство.

Викторъ видлъ, какъ онъ поблднлъ, при именахъ Оливье Жиро и Раймонды.

Этотъ Дюкре желалъ выдать замужъ двушку, благодаря своему капризу, потому что давалъ ей состояніе, и Луи хотлось разорвать и бросить къ чорту глупое и злое письмо дяди Дюкре и онъ совтовалъ Виктору не обращать на него вниманія.

— И такъ, въ сущности, говорилъ онъ, это, клочекъ бумаги…

Викторъ съ ужасомъ глядлъ на художника. Онъ хотлъ, чтобъ Луи прямо отвтилъ ему, но Луи не отвчалъ ему прямо, а говорилъ: если бы эта бумага не существовала, кому бы былъ вредъ? Никому!

— А если бы и такъ, отвчалъ негоціантъ. Если бы даже Гильемаръ былъ въ десятеро, во сто разъ богаче, то все-таки наше состояніе принадлежитъ его дочери.. Ты спрашиваешь: кому можемъ мы повредить? мы повредили бы Оливье Жиро, котораго это завщаніе можетъ обогатить. Во всякомъ случа, мы поступили бы противъ совсти и чести.

Говоря это, онъ всталъ, глядя на Луи.

— Положительно, мой милый Луи, продолжалъ онъ, почти сурово, ты не понимаешь самъ, что говоришь. Это неожиданное пробужденіе, эта перемна судьбы подавляютъ тебя. Увряю тебя, ты взволнованъ. Ты самъ не понимаешь, что говоришь. Приди въ себя, мой милый. Когда первое волненіе пройдетъ, ты поймешь, въ чемъ дло.

— Признаюсь, это ударъ по голов, сказалъ художникъ, стараясь улыбнуться. Эта бумага настоящая дубина.

— Хорошо. Придемъ въ себя, Луи, будемъ сами собою. Что длать, мой другъ. Надъ нами пронесся какъ будто ураганъ и бросилъ насъ всхъ на землю. Наше счастіе было непрочно. То, что далъ намъ одинъ капризъ Дюкре, другой его капризъ беретъ обратно. И если во всемъ этомъ существуетъ право, то, конечно, право Дюкре…

— Э! Дюкре! Дюкре! вскричалъ Луи. Дюкре нтъ, онъ умеръ.

— Луи!.. Луи!..

— Что это такое?.. продолжалъ художникъ, глядя на письмо, которое Викторъ продолжалъ держать. Какое-то посмертное безуміе. Дюкре былъ сумасшедшій, буквально сумасшедшій!… Онъ нацарапалъ это въ послднія минуты. Разв это иметъ какую нибудь цнность? Что такое это завщаніе? Откуда оно явилось?

— Дюкре положилъ его въ бюро, купленное Раймондой.

— Раймондой?…

— Да, она принесла мн сейчасъ это письмо.

— Что за исторія. Фантастическое завщаніе. Клочекъ бумаги. Отчего его не нашли раньше?.. Это завщаніе глупость, настоящее завщаніе было въ нашу пользу. Это же глупое безуміе… Мы племянники…

— Оно все написано собственною рукою Сильвена Дюкре, сказалъ дрожащимъ голосомъ Викторъ.

— Что жъ изъ того? вскричалъ Луи. Почеркъ дрожащій. Можетъ быть, это не почеркъ дяди Дюкре.

Онъ подошелъ къ кузену и ршительно сказалъ:

— Однимъ словомъ, ты хочешь возвратить наслдство?

— Ты меня спрашиваешь?..

— Ну, а я… слышишь ли… я… я не хочу.

Рибейръ всталъ и, машинально застегивая, сюртукъ, сказалъ:

— Какъ хочешь. Что же касается мн, то хотя бы мои близкія должны были страдать еще боле, чмъ страдали… хотя бы мн пришлось сдлать, я не знаю что, противъ тебя, чтобъ помшать теб сдлать подлость, я не сохраню того, что не принадлежитъ мн. Слышишь, Луи. И не позволю теб сдлать этого.

— Ты сумашедшій! сказалъ Луи, пожимая плечами.

— А ты, если бы уступилъ своему безумію, былъ бы несчастливъ.

— Ну такъ что жъ, перебилъ художникъ, становясь предъ Рибейромъ, скрестивъ руки. Нечего сказать прекрасное завщаніе, которое отдаетъ Раймонду, хорошенькую, веселую двушку этому Жиро, который печаленъ, какъ ночной колпакъ и, кром того, внукъ садовника дяди Дюкре.

— Оливье избранное существо. Если онъ женится на Раймонд, то честь, можетъ быть, будетъ не на его сторон.

— Очень возможно. Я не аристократъ, но, не считая того, что онъ, можетъ быть, не хочетъ жениться на Раймонд, я смюсь надъ Оливье. Я доволенъ и хочу остаться довольнымъ. Смерть дяди обогатила меня, мн нравится быть богатымъ. Еслибъ я не получилъ наслдства, еслибы мн не удалось имть много денегъ, я, можетъ быть, не жаловался бы!.. Я былъ бы совершенно счастливъ… Я нашелъ себ рамки. Жизнь въ улиц Торлакъ удовлетворяла меня. Я умеръ бы тамъ, смясь надъ богатствомъ. Я не зналъ, что это такое. Но теперь, когда я богатъ, даю теб слово, прошедшее получило для меня совершенно другой видъ… Я вижу въ немъ только комедію презрнія,— скрывающаго жажду всего, что хорошо. Легко обходиться безъ кушанья, котораго не пробовалъ, которое не можетъ нравиться, потому что его не знаешь, но когда попробовалъ вкусъ, то это трудно, а если мн нравится жизнь изящнаго лнивца, которую я велъ на берегу моря, если я хочу сохранить своихъ англійскихъ портныхъ, если я хочу чтобъ въ моемъ модномъ плать карманы были полны денегъ… если мн, для того, чтобъ скрыть мои сорокъ лтъ или тридцать восемь, что одно и тоже, если мн нужны роскошь и милліоны дяди Дюкре?

Слова Луи поразили Виктора.

— Да, гляди на меня. А что, если я хочу нравиться?

— Кому?

— Это мое дло. Но я хочу нагнать потерянное время молодости, какъ будто возвращающейся ко мн.. И ты, ты хочешь вырвать у меня изъ рукъ то, что случай… нтъ, не случай, а воля этого покойника, дала мн… Полно. Въ то время, когда дядя Дюкре еще не совсмъ сошелъ съ ума, онъ хотлъ обогатить меня… хотлъ формально… Я получилъ наслдство. Я попробовалъ его и оставлю его себ…

— Ты! ты, Луи! съ испугомъ вскричалъ Викторъ, ты способенъ на подлость… какъ и другіе.

— Какъ вс люди, мой милый, отвчалъ художникъ, смясь непріятнымъ смхомъ, смхрмъ, который разрывалъ сердце Рибейра.

Ему было тяжело слушать кузена, котораго онъ любилъ, какъ брата, насмшки его огорчали Рибейра. Слушая его, онъ сомнвался во всемъ: въ честности, которая была его жизнью, въ прямот этого человка, за котораго, часъ тому назадъ, онъ поручился бы какъ за самого себя.

Нтъ, не было сомннія, что не деньги дяди Дюкре такимъ образомъ преобразили и выворотили, какъ грязную перчатку, совсть Луи. Причина этой метаморфозы была другая. Конечно, тутъ была замшана женщина, какая нибудь презрнная, разорявшая артиста, какъ свою добычу. Луи не былъ бы въ состояніи говорить такія вещи, если бы у него не было нжнаго созданія, которое заглушало его совсть.

— Эта безумная идея не твоя! вскричалъ Викторъ.

— Не моя?.. Ты напрасно такъ думаешь. Напрасно воображаешь, что во мн достаточно безполезнаго донкихотства и глупаго равнодушія. Я только поступаю, какъ и другіе, какъ маркизъ де-Лансакъ или какъ Лакостъ. Съ деньгами можно смяться надо всмъ. Длай, какъ я, и будь такимъ же, какъ и другіе.

— О, что касается меня, сказалъ Рибейръ, то я ршился. Выслушай меня, Луи, и пойми хорошенько. Оставить себ было бы преступленіемъ. Колебаться невозможно. Я надюсь, ты не колеблешься. Будь снова прежнимъ Луи и останемся честными людьми. У тебя достаточно таланта, чтобъ поддерживать твою жизнь. Ты будешь работать, такъ же, какъ и я.

— Это средство слишкомъ медленное. Къ тому же уже поздно. А что касается таланта, то у меня его столько же, сколько и у другихъ художниковъ, умирающихъ съ голоду. Живопись мн надола. Я попробовалъ милліонъ и онъ слишкомъ сладокъ, я хочу еще. Было бы глупо снова сдлаться бднымъ и бгать по порученіямъ Раймонды, покупая ей бездлушки для ея отеля въ улиц Оффемонъ. Нтъ, нтъ, тысячу разъ нтъ!.. Моя покорность судьб, должно быть, была только притворствомъ. Я былъ лицемромъ. Во мн нтъ достаточно добродтели, чтобъ возвратиться къ моей прошлой жизни. Я послдовалъ за теченіемъ, я окунулся въ движеніе съ головою… Я купилъ уже мсто для постройки отеля въ алле Вилье…

— Ты снова продашь его.

— Благодарю, что сдлано, то сдлано. Дай мн эту бумагу!

— Бумагу?.. Для чего?..

— Конечно, для того, чтобъ разорвать ее.

Викторъ крпко сжалъ въ рукахъ письмо стараго Дюкре.

— Ты съ ума сошелъ, Луи.

— Будь благоразуменъ, продолжалъ художникъ. Ты думаешь, что можешь жить безъ милліоновъ дяди, но вдь для тебя это также невозможно, какъ и для меня.

— Ты увидишь, отвчалъ Викторъ взволнованнымъ, но мужественнымъ голосомъ,

— Для тебя лично — это возможно. Для Андре точно такъ же, такъ какъ ты говоришь, что она все равно, что ты. И это правда. Но твоя жена…

Рибейръ вздрогнулъ съ головы до ногъ. Ему казалось, что какая-то желзная рука сжала его сердце.

— Женевьева!..

— Попроси ее о томъ, о чемъ просишь меня… Скажи ей, чтобъ она сопровождала тебя къ Обуэну… Она станетъ умолять тебя дать ей жить, такъ какъ ты осуждаешь ее на нищету… Ты добровольно убиваешь свою Женевьеву.

— Это неправда!.. Ты на нее клевещешь.

— Поди, скажи ей, что ты можешь сохранить ейбогатство, но добровольно отказываешься отъ него. Она будетъ умолять тебя пощадить ее.

— Нтъ, нтъ и нтъ!.. съ гнвомъ вскричалъ Викторъ. Ты напрасно думаешь, что она похожа на тебя.

— Она гораздо хуже меня, такъ какъ она женщина, но ты, можетъ быть, ничего не видишь? Ты слпъ и глупъ, какъ вс мужья. Женевьева недурна…. даже очень хороша. Какъ же ты думаешь, что такая женщина, какъ она, рожденная для роскоши, которую ты можешь дать ей, перенесетъ нищету, отъ которой, она ускользнула чудомъ?

— Замолчи, Луи! прошепталъ несчастный, которому на этотъ разъ ударъ попалъ прямо въ сердце.

Онъ съ ужасомъ припомнилъ смертельную блдность Женевьевы въ тотъ вечеръ, когда съ губъ молодой женщины сорвалась ея горькая тайна. Онъ еще и теперь слышалъ, какъ она, съ безпощаднымъ эгоизмомъ разочарованныхъ женщинъ, обвиняла его, угрожала, почти проклинала его. Онъ вспомнилъ ея крикъ, полный возмущенія: ‘Вы все находите безчестнымъ!’ Страшная буря бушевала въ голов Рибейра.

Онъ долженъ былъ опереться на баллюстраду, чтобъ не упасть. Онъ чувствовалъ, что сталъ бы шататься, если бы пошелъ.

Онъ задыхался.

Луи, также сведенный съ ума образомъ прелестной, веселой головки съ золотистыми волосами, Луи, заглушавшій свою совсть свистомъ и насмшками, угадывалъ, что говоря о Женевьев и только о ней одной, онъ могъ внушить Виктору сомнніе, могъ подавить его волю, заставить молчать совсть. Онъ -былъ тмъ боле краснорчивъ, что самъ думалъ то, что говорилъ.

Онъ отлично понималъ Женевьеву. Онъ угадывалъ ея прежнія мученія, ея настоящее спокойствіе. Онъ замчалъ прежде взгляды, которыми она обмнивалась съ Гильемаромъ и которые удивляли его.

— Слушай меня, Викторъ, продолжалъ онъ. Твоя жена любитъ тебя, да, но ее также любятъ…

— Кто?

— Никто. Но она достаточно хороша, чтобъ вс говорили ей это. Къ счастію, ей можно напвать все, что угодно, она обожаетъ тебя. Но если она станетъ бдна, за ея борьбою станутъ наблюдать, станутъ караулить ея страданія и… она не римлянка…

— Замолчи! съ испугомъ вскричалъ Викторъ.

Въ эту минуту, изъ-за кустовъ, до разговаривающихъ донесся веселый смхъ счастливой женщины.

Викторъ былъ блденъ, какъ смерть, Луи красенъ и взволнованъ.

— Женевьева! прошепталъ Рибейръ.

На песк послышался шумъ шаговъ и стукъ каблуковъ гуляющихъ.

Сквозь густые листья Луи старался разглядть и увидалъ вдали свтлую юбку шедшей по дорожк женщины. Рядомъ съ нею, улыбаясь, шелъ молодой человкъ.

Это были Эдмондъ Лакостъ и Женевьева.

Мадамъ Рибейръ весело смялась, какъ молодая двушка, какой-то шутк художника.

— Лакостъ ухаживаетъ за нею. Но онъ напрасно теряетъ время, такъ какъ она счастлива и любитъ тебя.

— Замолчи! замолчи! замолчи! съ гнвомъ повторялъ Викторъ.

— Прошу тебя въ послдній разъ, подожди немного, продолжалъ Луи. Не спши, подумай. Я помогу теб. Можетъ быть, можно придумать какую нибудь комбинацію. Выдумать какое нибудь выгодное дло, которое, напримръ, позволило бы намъ возвратить все, не потерявъ самимъ. Кто знаетъ?.. Такія дла встрчаются, но только тогда, когда есть деньги… Единственно, когда есть деньги… Не бросай этого орудія — капитала. Подожди день, два. Никто ничего не требуетъ.

— Не говори мн боле ничего, ничего!

Рибейръ сталъ мраченъ. Онъ пристально глядлъ предъ собою, широко раскрывъ глаза, какъ сумасшедшій.

— Я хорошо понимаю, но сегодня, продолжалъ Луи, мы не можемъ отправиться. Обузна нтъ въ. контор. Мы пойдемъ завтра.

— Да, завтра, завтра.

— Или посл завтра, тихо прибавилъ Луи.

Викторъ не отвчалъ, продолжая глядть предъ собою прежнимъ взглядомъ. Несчастный, снова опустившись на скамейку, имлъ видъ человка посл крушенія… можетъ быть, посл крушенія чести.

Веселый смхъ Женевьевы продолжалъ доноситься до него. Этотъ смхъ приближался. Женевьева звала мужа.

— Тебя ищутъ, сказалъ Луи.

— Меня?..

Викторъ, казалось, вышелъ изъ онмнія.

— Сюда, сказалъ Луи, возвышая голосъ.

— Куда? Гд вы запрятались? сказала Женевьева. Разв вы не знаете, что какъ ни спрячься, подъ липами все-таки можно быть видимымъ.

Женевьева надла для обда прелестный костюмъ.

Неожиданно увидавъ жену, Викторъ поспшна сунулъ письмо дяди Дюкре во внутренній карманъ сюртука.

Луи видлъ это движеніе. Онъ понялъ, что Рибейръ боится жены. Боится или стыдится. Можно было безопасно оставить ихъ вдвоемъ, не боясь, что Викторъ выдастъ тайну.

Теперь художникъ былъ убжденъ, что, если бы Викторъ былъ такимъ человкомъ, какъ прежде, онъ, не колеблясь, сказалъ бы жен: ‘смотри мы разорены’, но онъ не ршался, онъ колебался.

Женевьева, ничего не подозрвая, должна была окончить, могуществомъ своей красоты, своимъ кокетствомъ и улыбками, то, что началъ Луи.

— Я васъ оставляю, сказалъ онъ. Какъ все хорошо, какъ вы прелестно одты.

Женевьева сіяла.

— Благодарю васъ, кузенъ.

Затмъ, повернувшись къ Рибейру, освщенная розоватымъ отблескомъ заходящаго солнца, она сказала:

— А вы, г. Рибейръ, какъ вы меня находите?

Ослпленный Викторъ глядлъ на нее, находя ее прелестной, и старался улыбнуться, тогда какъ рыданія душили его.

Женевьева снова улыбнулась.

— Какая неблагодарность! не правда ли, кузенъ Луи? продолжала она. Онъ не находитъ для меня ни одного слова похвалы, тогда какъ я бросила гостей, чтобъ показать ему мой новый костюмъ… Вотъ каковы мужья!

Въ то время, какъ она говорила, у Виктора въ ушахъ звучали горькія, печальныя слова, нкогда сказанныя ею въ гостиной, въ улиц Шатоденъ… ‘Вы меня не любите, такъ какъ осуждаете на эту жизнь. Я устала, я разбита. Мое терпніе пришло къ концу’.

— Она сказала это, думалъ онъ, она сказала это.

— До свиданія, проговорилъ Луи.

Онъ, въ свою очередь, спустился съ террасы, тогда какъ кровь стучала у него въ вискахъ.

Увидавъ издали Раймонду, въ сопровожденіи ея отца, Эдмонда Лакоста и Оливье Жиро, онъ думалъ:

— О! этотъ Дюкре, Дюкре! Онъ хочетъ выдать эту двушку за Жиро. Нтъ, нтъ и нтъ!.. Оливье Жиро не женится на Раймонд. Если старикъ хотлъ этого, то тмъ хуже, я этого не хочу. Кром того, богатымъ быть не дурно. Не извстно, что можетъ случиться и тогда съ деньгами всегда будешь выгодной партіей.

ГЛАВА XVIII.

Золотистые лучи заходящаго солнца освщали уголокъ сада, гд Рибейръ думалъ только объ ужас Женевьевы предъ нищетой. Тмъ не мене, совершенно естественно онъ поднесъ руку къ карману, гд было спрятано письмо дяди Дюкре, чтобъ развернуть его и прочесть жен. Это былъ его долгъ. Онъ инстинктивно готовъ былъ исполнить его.

Несчастный влюбленный глядлъ на прелестную женщину, нжно улыбавшуюся ему, и, какъ ребенокъ, протягивавшую губы для поцлуя.

— Однако, кокетливо говорила Женевьева, я только для васъ, для моего супруга, для васъ, а не для вашихъ гостей хотла быть прекрасной. Для васъ…

Она придвигалась къ нему, заставляя его вздрагивать, и говорила:

— Вы правы, эта терраса самый лучшій уголокъ во всемъ саду. Я сейчасъ только оставила Гильемара и Лакоста. Лакостъ очень милъ. Но какъ я рада быть съ вами. Ты спокоенъ, ты счастливъ.

Онъ молча глядлъ на нее, продолжая держать въ рук скомканное письмо дяди Дюкре.

— Я теперь понимаю, почему вы такъ любите Виль-д’Аврэ… У счастья должны быть любимые утолки. Здсь мы всегда видли веселой нашу дорогую Андре. Въ Виль-д’Аврэ она, кажется, никогда не плакала?…

— Никогда! думалъ Рибейръ.

Онъ испытывалъ настоящую пытку, думая, что ихъ счастье готово разрушиться.

Женевьева чувствовала потребность заставить забыть и простить себ свою прежнюю жестокость, и потому окружала мужа особенно нжными ласками.

— Посидимъ здсь немного, какъ влюбленные, тихо сказала она. Къ обду еще не звонили.

И, взявъ его за руку, она нжно привлекла мужа къ себ на скамейку, съ которой былъ виднъ Парижъ, и, заставивъ ссть, наклонила къ нему свою хорошенькую головку.

Онъ же, сжимая маленькую ручку Женевьевы лвой рукой, правой съ гнвомъ комкалъ бумагу, подписанную именемъ Дюкре, которая жгла его руку.

— Какъ здсь хорошо, повторяла Женевьева, прижимаясь къ Виктору. Какъ хорошо ни о чемъ не думать, а только жить, ничего не боясь и любя другъ друга. тихнаояот и, яткя

Каждое ея слово было уколомъ булавкой несчастному.

— Во всякомъ случа, со стороны стараго Дюкре было очень мило позволить намъ сохранить этотъ домъ, садъ, все. Поэтому теперь…

Она чувствовала, что мужъ ее не слушаетъ. Она видла это по его растерянному взгляду.

— Вы не больны, другъ мой? съ безпокойствомъ спросила она. Сейчасъ вы были такъ веселы, не правда ли?

— Я былъ веселъ, машинально сказалъ онъ, горя желаніемъ все разсказать.

— Поэтому, другъ мой, мы должны навсегда сохранить эту дачу. Да, навсегда, хотя бы мы и купили домикъ въ Трувил. О! я сдлалась благоразумна!.. Прежде я умоляла васъ броситься въ движеніе, теперь я стала бы умолять васъ не подвергаться риску. О! я до сихъ поръ еще не забыла моей боязни предъ возможностью разоренія. Посл разоренія отца это было бы слишкомъ!..

— Вы правы, прошепталъ Викторъ. Однако, никогда не знаешь, какой нибудь случай…

— Что васъ такое безпокоитъ? вдругъ спросила она, глядя на него. Надюсь — ничего? можетъ быть, мои слова? По, увряю васъ, я довольна, я не желаю увеличивать того, что у насъ уже есть. Я только прошу васъ не уменьшать. Вы даете мн слово, дорогой Викторъ? Вы клянетесь мн… Я давно уже мечтала о такой жизни, объ этомъ спокойствіи, объ этой роскоши… Но я еще никогда не пользовалась ею, она бжала, бжала отъ меня, и какъ я была несчастна!.. Я не зла, другъ мой, но когда страдаешь… когда боишься… Теперь вы видите, что изъ насъ двоихъ я благоразумне… Сохранимъ то, что у насъ есть. Я боюсь за васъ, вы слишкомъ добры, слишкомъ доврчивы, слишкомъ честны…

Рибейръ вздрогнулъ.

Слишкомъ честенъ! А письмо, которое онъ держалъ въ рук и не читалъ жен?

— Вы не созданы для ныншнихъ длъ. Къ тому же, я умерла бы, если бы пришлось потерять, что у насъ есть.

Рибейръ испытывалъ ужасную боль въ сердц.

— Однако, Женевьева, сказалъ онъ, если бы пришлось… Я еще молодъ, мужествененъ… и, кром того, я хочу…

Она закрыла ему ротъ своей хорошенькой ручкой.

— Нтъ, нтъ, и не думайте объ этомъ. Не ослпляйтесь смлыми планами Гильемара.Гильемаръ другой породы, чмъ вы. Тамъ, гд онъ иметъ успхъ, вы бы провалились. Отдыхайте, будьте счастливы. Вы не имете право ничмъ рисковать… Я вамъ запрещаю это, другъ мой, и для меня и для Андре…

— Андре!

— Неужели же вы думаете, что я никогда не думала, хотя я ей и не мать, о ея будущности?

Она была печальна. Но теперь, я люблю повторять

это, теперь, когда мы такъ счастливы, мы можемъ выдать ее за мужъ…

— Выдать замужъ… прошепталъ Рибейръ.

— И дать хорошее приданое. Андре прелестна. Съ тхъ поръ, какъ мы здсь, она хорошетъ съ каждымъ днемъ и можетъ выбирать.

— Бдная Андре, прошепталъ ея отецъ.

Женевьева кокетливо наклонилась къ нему.

— О! не любите ее, однако, больше меня. Я не хочу. Я буду ревновать.

Она прелестно улыбнулась и прибавила:

— Вы вдь знаете, каковы мачихи?

Затмъ, помолчавъ немного, она прибавила уже серьезнымъ голосомъ:

— Клянусь вамъ, даже для Андре, которую я люблю всмъ сердцемъ, я не согласилась бы, чтобы вы любили меня меньше ее. А между тмъ, мн кажется, что вы любите меня меньше… Я… я говорю вамъ, какъ я счастлива здсь, съ вами, забывая для васъ всхъ, а вы мн не отвчаете… Поглядите на меня, Викторъ. Или вы на меня сердитесь за старое? Потому что, если ты меня любишь меньше, ты совсмъ меня не любишь.

Она говорила ему на ухо, дотрогиваясь щекою до его щеки.

Онъ невольно закрылъ глаза.

— Я обожаю тебя, Женевьева.

— Правда?

Онъ обнималъ ее, глядлъ ей въ глаза, тогда какъ она улыбалась и гордилась своимъ могуществомъ жены и любовницы въ одно и тоже время, и говорила:— Я знаю это, знаю!… Но пойми, какъ мн пріятно, чтобъ ты повторялъ мн это всегда.

Онъ глядлъ на нее, держа своими пылающими руками ея полныя, обнаженныя руки. Онъ глядлъ на нее съ дикой страстью и жаждалъ ея ласкъ, а въ тоже время думалъ, что онъ дважды игрушка этой женщины, которая желала быть любимой, но любимой въ тхъ роскошныхъ рамкахъ, о которыхъ она мечтала, и повторялъ ей, что ее обожаетъ. Но онъ слишкомъ любилъ ее, такъ какъ молча цловалъ ее, а не сказалъ:, ‘мы раззорены. Ничто изъ того, что окружало насъ сегодня утромъ, не принадлежитъ намъ теперь вечеромъ’.

Не помня себя, думая только о Женевьев, сердце которой билось на его груди, онъ безсознательно уронилъ на песокъ скомканную бумагу, которую нсколько минутъ тому назадъ держалъ въ правой рук. Онъ думалъ только объ этой женщин, которой улыбки и красота опьяняли его, и повторялъ ей, что любитъ ее, тогда какъ она, въ свою очередь, говорила ему:

— Да, ты любишь, любишь меня!.. Ни одна женщина не любима такъ, какъ я. Но ты…

Она стала прислушиваться.

На песк раздались приближающіеся шаги.

Она засмялась.

— Вотъ общая участь влюбленныхъ, сказала она. За ними вчно охотятся.

Говоря это, она увлекала его за собою.

— Но, можетъ быть, это…

— Я не хочу знать, кто это. Гильемаръ, Луи, Раймонда или Лакостъ, мы увидимъ ихъ всхъ сейчасъ. Прогуляемся одни еще нсколько мгновеній. Я такъ рада быть съ тобою.

И она смясь продолжала увлекать Виктора по саду. Приближающіеся шаги не принадлежали ни Луи, ни Гильемару. Это Андре искала отца. Она пришла спросить его распоряженій на счетъ новыхъ цвтовъ въ саду. Ей нравилось видть появленіе новыхъ аллей. Она хотла имть свою собственную, большую, липовую аллею, гд она могла бы прогуливаться читая, и садовникъ спрашивалъ, какихъ лтъ должны быть деревья. Не найдя отца въ дом, Андре отправилась прямо на террасу, гд онъ сидлъ почти всегда. Она была уврена, что найдетъ его тутъ, но, вроятно, онъ вернулся домой. Однако, она его не видала.

Тогда Андре остановилась на мгновеніи предъ балюстрадою, глядя на Парижъ, разстилавшійся на горизонт, и не слышала легкихъ шаговъ Виктора и жены его и подавленнаго смха Женевьевы. Она стояла, разглядывая панораму Парижа и дома Севра, позлащенные закатомъ.

Севрскій мостъ, нищій, Оливье,— вс эти мысли инстинктивно опечалили ее. Оливье былъ далеко. Онъ жилъ теперь въ Париж, въ этой громадной масс камней, тогда какъ прежде онъ былъ здсь, въ этомъ любимомъ имъ дом. Его измнило богатство и Андре, также, не такъ часто говорила ему: ‘Приходите, оставайтесь, куда вы спшите’.

Гордость Оливье нуждалась въ такихъ словахъ. Но при одной мысли о томъ, что, сказавъ это, она какъ бы длала признаніе, Андре невыразимо волновалась и не закатъ солнца вызывалъ краску на ея лиц.

Стоя такимъ образомъ, она машинально толкнула ногою уроненное Викторомъ письмо и, взглянувъ на него издали, на конверт прочла имя отца. Не узнавъ почерка и движимая инстинктивнымъ любопытствомъ, котораго обыкновенно не испытывала, она думала, что могло заключаться въ этомъ брошенномъ, смятомъ письм?

Отецъ не имлъ отъ нея тайнъ, въ ту минуту, какъ онъ распечатывалъ письмо, она могла прочесть у него изъ-за плеча, заплативъ за нескромность поцлуями.

— Это письмо къ отцу, думала она. Какой странный адресъ.

Наклонившись машинально, она подняла скомканную бумагу и была поражена, прочтя подпись.

Письмо было отъ Дюкре. Это было то письмо, которое Раймонда показывала ей недавно. Что такое могъ писать Дюкре? Можетъ быть, свою послднюю волю? Эти слова, которыя она слышала въ послднее время много разъ, имли для нея что-то таинственное. Она захотла узнать, что заключается въ письм.

Развернувъ письмо, она была поражена въ сердце. Она думала въ первую минуту, что не такъ прочла. Ея глаза, расширившіеся отъ страха, перебгали отъ строчки къ строчк, угадывая конецъ ‘разы прежде чмъ прочесть ее взглядомъ.

— Это тотъ самый конвертъ, думала она съ испугомъ, перечитывая адресъ.

Затмъ она прибавила:

— Луи!.. онъ былъ такъ доволенъ.

И ей казалось, что старикъ вдругъ появился среди ей близкихъ и, вытянувъ свои длинныя, худыя руки, говорилъ глухимъ голосомъ кузену Луи, отнимая отъ него все: ‘Извини, племянникъ, это все мое’.

Она продолжала читать дале:

‘Я не оставляю ничего Луи, не оставляю ничего теб, Викторъ, кром удовольствія быть исполнителемъ моей послдней воли…’

Она также сейчасъ же взглянула на число: ‘Май 1880 года’.

А другое завщаніе было отъ 12 марта.

И такъ, ея отецъ, Женевьева были лишены наслдства. О себ она не думала. Въ ея воображеніи вдругъ появилось ужасное видніе безконечныхъ вечеровъ и ночей, которыя Викторъ проводилъ, наклоняясь надъ книгами. Она снова увидала его блднаго, безпокойнаго.

— О, Боже мой! съ ужасомъ говорила она. Что съ нимъ будетъ?.. Что съ нимъ будетъ?

И вдругъ ее мысли обратились къ Оливье, какъ къ поддержк.

Онъ оставитъ Гильемара. Онъ не дастъ Виктору Рибейру бороться одному. Онъ возвратится. ‘Если кто нибудь изъ васъ будетъ имть во мн надобность, я самъ явлюсь’. Эта мысль о возвращеніи Оливье казалась ей утшительной среди отчаянія, которое вызвало въ ней мысль, что вс радости, наполнявшія послднія три мсяца, были обманомъ, окружавшая ихъ роскошь — мечтою, ихъ надежды — безуміемъ, такъ какъ состояніе слдовало возвратить.

О! бдный отецъ! Бдный, дорогой отецъ!

Рыданія душили ее. Ей хотлось громко закричать. Но она взяла письмо, чтобъ прочесть его до конца.

Тогда, при вид именъ Раймонды Гильемаръ и Оливье Жиро, она страшно поблднла и почти вскрикнула.

Но въ ту же минуту она увидала подбгавшаго отца, который искалъ что-то глазами на песк.

— Вы что-то ищите, отецъ? спросила Андре.

Онъ продолжалъ глядть въ землю.

— Да, бумагу, которую я уронилъ, вроятно, здсь.

Я думалъ, что положилъ ее въ карманъ сюртука… Вроятно, она упала.

— Бумагу? вотъ эту? твердымъ голосомъ спросила молодая двушка.

Викторъ Рибейръ быстро поднялъ голову и Андре, сама блдная, была поражена блдностью отца.

Стараясь улыбнуться, она подала ему письмо и конвертъ.

Викторъ Рибейръ стоялъ предъ дочерью, лихорадочнымъ взглядомъ глядя ей въ глаза, поспшно взявъ письмо, онъ началъ вопросъ:

— Разв…?

Онъ остановился, не ршаясь кончить.

Она угадала то, чего онъ не ршался спросить, угадала, что, можетъ быть, несчастный не хотлъ еще открывать своимъ близкимъ, даже ей, ужасную тайну.

Она улыбнулась. Она имла силы спокойно вынести испуганный, почти безумный взглядъ отца.

— Разв…?

Вся поза несчастнаго повторяла его вопросъ. Тогда, подавивъ свое волненіе, Андре, въ свою очередь, спросила:

— Отецъ…?

— Что такое? сказалъ онъ.

Быстрымъ движеніемъ онъ сунулъ письмо въ карманъ.

— Ну, что такое? снова повторилъ онъ.

— Ничего, отецъ.

Его видъ пугалъ и удивлялъ Андре.

— Ты ничего не хочешь мн сказать? спросила молодая двушка, глядя на него кроткимъ взглядомъ своихъ прекрасныхъ глазъ, какъ бы желая прибавить: ‘загляни въ мою душу, сколько въ ней любви къ теб, сколько мужества, и не бойся твоей дочери’.

— Ничего, отвчалъ Викторъ Рибейръ, что ты хочешь, чтобъ я теб сказалъ? Это письмо, которое я считалъ потеряннымъ…

— Это письмо?.. спросила Андре, надясь, что онъ все скажетъ…

Онъ уже спускался съ террасы и, услыхавъ ея послднія слова, отвчалъ ей глухимъ голосомъ:

— Это письмо?.. Ничего, ничего…

Андре почувствовала, какъ у нея закружилась голова, она прислонилась къ дереву, чтобъ не упасть, но сейчасъ же подавила свое волненіе и догнала отца.

Онъ не хотлъ ничего сказать теперь, но чрезъ нсколько минутъ онъ все скажетъ.

Внизу, около террасы, она увидала Женевьеву и Луи, которые шли къ Рибейру.

Луи былъ также блденъ и взволнованъ. Онъ глядлъ на Женевьеву и Виктора.

Видя, какъ мадамъ Рибейръ взяла подъ руку мужа, Луи вздохнулъ съ облегченіемъ. Очевидно было, что жена оказалась сильне его или, лучше сказать, ея женская прелесть докончило то, что такъ смло начали его парадоксы и насмшки.

— Викторъ ничего не сказалъ. Викторъ ничего не скажетъ. Если онъ далъ себ слово сказать завтра, думалъ Луи, то онъ ничего не скажетъ.

Вдали слышенъ былъ веселый звонъ колокола къ обду.

Раймонда, безъ шляпы, съ разввающимися по втру волосами, подбжала и взяла подъ руку Луи, чтобъ избавиться отъ необходимости принять руку Лакоста, у котораго ни одинъ волосокъ не двинулся съ мста во время прогулки, а носовой платокъ по прежнему выглядывалъ на одинъ милиметръ изъ кармана.

Гильемаръ кричалъ, что у него собачій аппетитъ, а Женевьева насмшливо говорила ему:

— Хорошо, но что вы длаете съ поэзіей, кузенъ.

Въ то же время Луи, крпко прижимая къ себя руку Раймонды, громко говорилъ ей, такъ чтобъ слышалъ Викторъ:

— Какъ хороша Женевьева. Она также молода, какъ и ты, кузиночка, честное слово.

Лакостъ предложилъ руку Андре и былъ въ дурномъ расположеніи духа, находя, что молодая двушка печальна. Но, тмъ не мене, повторялъ свой обычный припвъ:

— О! мадемуазель, какой прелестный вышелъ бы съ васъ портретъ, въ особенности… въ профиль, прелестный.

Андре ничего не слушала и не слышала.

— Прелестный, повторилъ Эдмондъ, немного раздраженный.

За столомъ Викторъ старался говорить, прогоняя свою печаль, возбужденный примромъ Луи, который смялся надъ Лакостомъ, смялся надъ самимъ собою, бросалъ мадригалы въ лицо Женевьевы и замолкалъ только тогда, когда начинала говорить Раймонда.

Лакостъ улыбался, находя все прелестнымъ.

Гильемаръ, чувствуя, что его протеже не иметъ успха, началъ расхваливать его картины, которыхъ самъ не видалъ, и, наклонившись къ Лакосту, говорилъ:

— Изучайте хорошенько Раймонду. Я хочу, чтобъ на будущей выставк, вы выставили ея портретъ.

— Мадемуазель Гильемаръ прелестна… началъ художникъ.

— Она капризна, но недурна.

— Прелестна. О! съ нея можно написать прелестный портретъ… en face.

Гильемару также не везло съ Женевьевой, какъ Лакосту съ Раймондой, которая говорила только съ Луи, или съ Андре, его шутки казались плоскими не поддерживаемыя никмъ. Онъ хорошо видлъ, что кузина не мечтаетъ боле о жизни, которую, наконецъ, нашла.

Викторъ также видлъ это и съ ужасомъ повторялъ себ, что разореніе будетъ могилой его счастія…. но тутъ онъ останавливался, онъ оскорбилъ бы Женевьеву, если бы, хоть мысленно, прибавилъ: ‘бдняжка, останется ли она честной женщиной?’

Тогда Гильемаръ, немного униженный насмшками и холодностью Женевьевы и немного возбужденный виномъ, началъ выставлять свои милліоны точно искусственныя солнца въ Фейерверк. Онъ ихъ считалъ, пересчитывалъ, выставлялъ свои проекты, свои операціи, свое богатство, онъ, говорилъ о пятистахъ тысячахъ Франковъ, какъ о пяти су, о милліон, какъ о сантим. Онъ говорилъ, что перевернетъ весь рынокъ, заставитъ трепетать биржу, вс евреи уже боятся его, какъ огня. Если только Родильонъ захочетъ, а онъ, конечно, захочетъ, они трое: онъ, Целестинъ Родильонъ и Молина, станутъ чрезъ годъ властелинами Парижа, Ліона, Марселя, Брюселя, иностранныхъ рынковъ, всего!

— Сраженіе начинается, говорилъ онъ, возвышая голосъ и заставляя дрожать стекла въ окнахъ. Мн все равно, что у меня товарищами будутъ Родильонъ, испытавшій Мазасъ и Молина, когда то торговавшій старымъ платьемъ. Когда хочешь занять непріятельскую позицію, то не время спрашивать у солдатъ: чисты ли у нихъ руки? А если он даже и не чисты, то это можетъ быть отъ пороха. Парижъ будетъ нашъ, мы его возьмемъ!.. Тогда то мы посмемся!..

Онъ продолжалъ развивать предъ своими слушателями перспективу безумнаго богатства, новыхъ Эльдорадо, цлыхъ городовъ, построенныхъ ими, хрустальныхъ дворцовъ, улицъ, бульваровъ, чудовищнаго рынка, который будетъ кормить весь Парижъ.

— Ну, сказалъ Луи Виктору посл обда, неужели совсть будетъ упрекать тебя, если ты лишишь сантимовъ дяди Дюкре молодца, который ворочаетъ милліардами?

Викторъ Рибейръ, погруженный въ свои смутныя мысли, ничего не отвчалъ.

Вечеромъ, когда вс гости разъхались и осталось только семейство Виктора, Андре, открывъ окно, съ пылающимъ лицомъ спрашивала себя: неужели человкъ, котораго она любила и уважала боле всего на свт, завтра, также какъ и въ этотъ день, будетъ продолжать молчать? Она мысленно перечитывала ужасныя слова новаго завщанія Сильвена Дюкре: ‘Я не оставляю ничего Луи, не оставляю ничего теб, Викторъ…’

Она съ ужасомъ припоминала одинъ изъ параграфовъ этого завщанія. Въ первую минуту она видла только разореніе отца, но въ послдней вол дяди Дюкре заключалось еще другое. Этотъ насмшливый и злой старикъ отдавалъ Оливье Раймонд, разв онъ могъ распоряжаться Оливье?.. И по какому праву?

Да, роковой капризъ умирающаго хотлъ сдлать Раймонду женою Оливье Жиро и Раймонда почти сказала ей, Андре, что Оливье ей нравится, что она его любитъ!..

Вс эти мысли сталкивались въ голов Андре, но что, если и Рибейръ не говорилъ вслдствіе этого, такъ какъ онъ ничего не сказалъ, а спряталъ бумагу будто хотлъ сжечь ее?

И снова, забывъ Раймонду и Оливье и невозможность такого брака, она продолжала, какъ бы отвчая терзавшей ея мысли:

— Неужели и завтра отецъ не скажетъ ничего?

Но хорошо ли она прочла? хорошо ли она поняла? и что хотлъ сказать Рибейръ, когда началъ ее спрашивать?

Часы шли въ тяжелой борьб съ этими мыслями. Но мало по малу усталость охватила ее, она закрыла окно и бросилась на постель, не въ состояніи будучи заснуть до разсвта. Наступавшій день успокоилъ ее.

— Онъ скажетъ все сегодня, ршила она и, опустивъ свое поблднвшее лицо на подушку, заснула дтскимъ сномъ. Ея улыбающіяся губы шептали:

— О! да, онъ скажетъ!.. онъ все скажетъ! я такъ люблю, такъ уважаю его!

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ II.

ГЛАВА I.

Обдъ кончился. Интимный обдъ въ готическомъ ресторан, со стульями, обитыми старой кожей, и съ вилками старинной формы.

При веселомъ свт свчей, Луи Рибейръ, привезенный на финансовый обдъ Гильемаромъ, глядлъ на Длису Гервье, любовницу Родильона, сидвшую между Эмилемъ и толстымъ Молиной, прелестную блондинку, съ золотистыми волосами, довольно полную и боле высокую, чмъ Раймонда, но дйствительно, походившую на кузиночку.

Это былъ дловой обдъ. Когда Родильонъ занимался какимъ нибудь серьезнымъ дломъ, Алиса Гервье всегда присутствовала. Родильонъ вполн доврялъ ей.

Красивая двушка была подругою его дурныхъ дней и теперь длила съ нимъ дни великолпія. Прежде чмъ занять мсто между Гильемаромъ и Молиной, которые вмст представляли собою около пятидесяти милліоновъ, Алиса и Родильонъ бдствовали вмст.. Любовница финансиста, которой теперь низко кланялись, съ ужасомъ вспоминала тотъ вечеръ, когда Родильонъ, страшно блдный, пришелъ сказать ей: ‘Меня должны арестовать. Я пришелъ обнять тебя, моя дорогая. Вотъ мои послдніе пятьсотъ Франковъ, длай съ ними, что хочешь’.

Прошло пять лтъ. Тогда Родильонъ попался въ какомъ-то скверномъ дл. У нея сердце болло при мысли, что арестуютъ человка, который взялъ ее изъ моднаго магазина и сдлалъ изъ нея даму, и котораго она любила и обожала, хотя онъ не былъ ни красивъ, ни уменъ. По, можетъ быть, она любила его за то, что онъ открылъ ей новый міръ, міръ ресторановъ, первыхъ представленій, скачекъ, всего, что привлекало ее, о чемъ она мечтала у хозяйки, лежа по ночамъ на соломенномъ матрац въ задней части магазина, какъ сторожевая собака. Родильонъ нравился ей, можетъ быть, просто потому, что она была хороша, а онъ дуренъ. Не имя родителей, которые, отправивъ ее изъ Нормандіи въ Парижъ, умерли, одинъ за другимъ, она чувствовала себя свободной и съ Родильономъ считала себя богатой.

Родильонъ основалъ какой-то банкъ. Въ одно прекрасное утро, къ нему явился полицейскій коммиссаръ и потребовалъ книги.

Если бы въ это время у Родильона были деньги, онъ бжалъ бы, захвативъ съ собою Алису Гервье. Въ то время она послдовала бы за нимъ всюду, на конецъ свта, въ глубину минъ. Но безъ денегъ Родильонъ за границей не могъ ожидать ничего, кром нищеты. Самое лучшее было позволить себя арестовать и перенести наказаніе. Мазасъ — это все-таки еще Парижъ, и только въ Париж можно жить и побдить. Однако, тюрьма вещь не легкая и Родильонъ, хотя далеко не герой, тмъ не мене, думалъ одно время лишить себя жизни. Онъ имлъ жестокую мысль предложить Алис зажечь жаровню и покончить съ собой.

— Я согласна, сказала она.

Она заперлась съ нимъ, зажгла уголья и они легли спать.

Чрезъ нсколько времени, онъ спросилъ ее:

— Ты страдаешь?

— Нтъ, отвчала она, мн очень хорошо.

Родильону казалось, какъ будто ему сжимали черепъ ремнемъ. Онъ испугался, вскочилъ, подбжалъ къ окну и широко открылъ его. Алиса Гервье, сидя на постели, съ распущенными, золотистыми волосами, глядла на него и слабымъ голосомъ говорила:

— Ты глупъ! Покончить съ собою было такъ хорошо!

Теперь, вспоминая объ этомъ, она говорила:

— Если бы репортеръ разсказалъ это въ газет, я написала бы ему: ‘Вы солгали, это была не я’.

И дйствительно, это была не она. Это была молодая двушка, которая иногда остается въ кокотк.

Она припоминала еще глупости этого времени: печальный обдъ въ Елисейскихъ поляхъ предъ арестомъ Родильона. Проходившій мимо толстый Молина, остановился предъ ними, говоря:

— Ну, что, бдняга, плохи дла?

Затмъ, онъ прибавилъ, со своимъ марсельскимъ акцентомъ:

— Ба! вы просидите три года и выйдете, а другіе будутъ думать, что вы возвратились изъ путешествія. Вс будутъ протягивать вамъ руку. Что было бы съ людьми, если бы они лишали себя жизни изъ-за такихъ пустяковъ.

Тутъ онъ повернулся къ Алис, которая была очень блдна, и сказалъ:

— Если вы позволите мн быть товарищемъ вашей подруги во время вашего отсутствія…

У нея былъ въ рукахъ ножикъ. Ей хотлось вонзить его въ лицо Молины, но она только сказала:

— Толстый дуралей!

Но Молина только смялся. Она слышала еще его смхъ. Дуралей былъ не онъ. Теперь она вполн понимала это. Она припоминала, какъ она плакала въ вечеръ ареста Родильона.

Его взяли у него въ шесть часовъ вечера. Онъ поцловалъ ее въ лобъ и сказалъ:

— Люби меня всегда.

Тогда, оставшись одна, она открыла окно и крикнула людямъ, сажавшимъ въ фіакръ Целестина Родильона:

— А меня!.. Возьмите и меня. Я не хочу разставаться съ нимъ.

Затмъ, прежде чмъ вернуться къ себ, она взяла его карточку, потомъ сняла со щетки, оставшіеся на ней волосы, поцловала ихъ и положила въ медальонъ, гд еще лежали волосы ея матери.

Теперь она краснла при мысли обо всемъ этомъ. Такъ какъ въ этотъ день въ театр Водевиль давалось первое представленіе и Родильонъ заране запасся двумя креслами, то она пошла въ театръ съ покраснвшими отъ слезъ глазами и во время пьесы опиралась на ручку пустого сосдняго кресла, какъ будто онъ еще былъ тамъ. Время отъ времени она прикасалась къ волосамъ Целестина, лежавшимъ въ медальон. Впрочемъ, пьеса развлекла ее, а туалеты мадемуазель Пьерсонъ заинтересовали. Родильонъ подарилъ бы ей такіе же, еслибы счастіе благопріятствовало ему.

Ее много лорнировали, вс знали, что Родильонъ былъ арестованъ, въ Париж все извстно, а ее много разъ видли съ нимъ. Съ этого вечера она сдлалась извстностью.

Чрезъ три года,— Соломонъ Молина угадалъ почти врно,— когда Целестинъ Родильонъ вышелъ изъ тюрьмы, Алиса Гервье, совершенно забыла его, и уже давно бросила въ огонь его волосы. Она путешествовала и возвратилась изъ Бразиліи, привезя съ собою брилліанты, которые скоро должны были сдлаться извстны, благодаря репортерамъ.

Однажды, въ субботу, она громко расхохоталась, увидвъ входящаго въ циркъ Родильона.

— Какъ вы поживаете, мой милый?

Она была прелестна въ своемъ бломъ плать. Юна протянула ему руку въ перчатк.

Онъ глядлъ на нее съ удивленіемъ, немного взволнованный и хотлъ говорить ей ‘ты’.

— Безъ фамильярностей, сказала она. Мы не сидли вмст въ Мазас.

Родильонъ, который не былъ наивенъ, имлъ, однако, наивность сказать ей, что она стала другой женщиной.

— Какія глупости, сказала Алиса. Сосчитайте, сколько дней въ трехъ годахъ и восьми мсяцахъ. Въ три года можно измниться. Впрочемъ, надюсь, мы останемся друзьями,

Она даже не знала, любила ли она его. Эта самая женщина, которая соглашалась умереть, чтобъ не пережить безчестія, компрометировавшаго ея любовника, по слухамъ, украла въ Бразиліи шкатулку съ громадными брилліантами у дикаря, съ которымъ жила тамъ. Держа въ рукахъ эту шкатулку, которая стоила милліона, она бросилась на корабль, на который слъ и бразилецъ, чтобъ догнать ее и убить. Тогда она отдалась матросу, который пряталъ ее все время въ трюм и приходилъ къ ней, принося пищу или требуя поцлуевъ. Во все время перезда она не видала никого изъ своего угла, осужденная на унизительную любовь матроса, слыша шаги бразильца, который задушилъ бы ее собственными руками, если бы подозрвалъ ее присутствіе.

Когда они были въ гавани, матросъ высадилъ ее и, наконецъ, она была свободна.

Она увезла въ Парижъ свои брилліанты, тогда какъ бразвлецъ умеръ отъ горячки или отъ ярости, въ одномъ изъ гаврскихъ отелей.

Вотъ чмъ сдлалась Алиса Гервье. Она была ослпительна, безпощадна, прелестна.

Да, конечно, Родильонъ былъ правъ, она стала другой женщиной.

Онъ также сталъ другимъ человкомъ, но онъ никогда не забывалъ Алисы. Онъ любилъ ее и желалъ обладать ею. Онъ говорилъ себ, что возвратитъ ее себ вмст со всмъ остальнымъ, съ пожатіями рукъ и поклонами, въ которыхъ ему сначала отказывали.

Первое время по выход изъ тюрьмы, хотя онъ и былъ приготовленъ ко всему, ему приходилось перенести мною разочарованій.

Люди, узнававшіе его, переходили съ одной стороны улицы на другую, чтобъ не встрчаться съ нимъ. Тогда, сжавъ губы, онъ шепталъ:

— Терпніе!

И вдругъ, въ одинъ день, произошелъ удивительный, возможный только въ Париж, переворотъ.

Родильона стали бояться, стали принимать, ему стали кланяться, льстить. Новый Родильонъ заставлялъ ждать у себя въ пріемной, давалъ приказанія на бирж, содержалъ газеты, основывалъ банки, руководилъ биржей.

Молина былъ правъ. Родильонъ разорился на бирж и онъ снова взялъ ее, и взялъ также и Алису Гервье. Онъ былъ богатъ. Не все ли равно, онъ или другой! Съ нимъ было еще то удовольствіе, что можно было смяться надъ самой собою, говоря:— ‘какъ я была глупа! какъ мы были молоды. Помнишь ли ты?’

Родильонъ, безумно влюбленный въ красивую двушку, смялся надъ тмъ, что называлъ шутками своей любовницы. Въ послднія пять лтъ она преобразилась. Уже богатая въ то время, когда Родильонъ уговорилъ ее возвратиться къ нему, она сдлалась соучастницей въ состояніи этого побжденнаго, вернувшагося побдителемъ, и стала прибавлять къ чужестраннымъ піастрамъ расточительныя приношенія парижскаго биржевика. Она копила деньги съ жадностью ростовщицы и тратила ихъ съ умомъ актрисы, которая желаетъ, чтобъ ей апплодировали.

Она славилась своей щедростью, предсдательствовала въ благотворительныхъ учрежденіяхъ и въ своемъ имньи, близъ Марли, выдавала преміи за добродтель и громко говорила рчи о честности и добродтели молодымъ двушкамъ, которыхъ награждала.

Бывшая нормандская скотница, затмъ модистка въ улиц Ришелье, она теперь руководила бульварными листками и презрительно осматривала холоднымъ взглядомъ лорнеты и плшивые черепа, поворачивавшіеся къ ней въ театр, къ Родильону, для котораго она чуть не лишила себя жизни въ былыя времена, какъ простая гризетка, она была теперь безпощадна и обращалась съ нимъ съ надменностью герцогини, принимающей деревенскаго ростовщика.

Она весело обманывала его и, когда онъ жаловался, надменно отвчала:

— Я васъ любила! На что вы жалуетесь? Не я васъ оставила! Когда вы вернулись, я васъ больше не любила. Это совсмъ не моя вина. Затмъ, длайте, что хотите.

И онъ сдавался, каждый день покоряясь новымъ ея капризамъ, оскорблявшимъ его самолюбіе и терзавшимъ его сердце.

Она часто говорила ему съ дерзкимъ смхомъ:

— Замтьте, мой милый, что я никогда не беру моихъ друзей въ вашемъ кругу. Я люблю знатныхъ людей и ненавижу вашихъ радикаловъ.

Это презрніе Алисы къ людямъ его круга выводило изъ себя Родильона, но онъ молчалъ, говоря себ, что эти люди довольствовались какъ бы десертомъ съ его стола.

— Имъ нечмъ гордиться! шепталъ онъ про себя, я плачу за ихъ удовольствія.

Ему доставляло удовольствіе мысль, что на празднествахъ, которыя давала красавица Алиса, пили его вино и восхищались его Фейерверкомъ, который она приказывала сжигать въ день Св. Генри въ честь короля.

— Клянусь теб, ты меня компрометируешь, говорилъ онъ ей иногда. Твои иллюминаціи… эти лиліи подъ липами… а въ особенности, букетъ съ надписью: ‘Законному королю’.

— Ну и что же? съ гримасою говорила она.

— Ну и что же? ну и что же? Полицейскій префектъ сдлалъ мн замчаніе… Въ Парижъ и Версаль были посланы донесенія.

— Полноте!

И она пожимала плечами.

— Какое имъ дло до меня, вашимъ префектамъ республики. Они думаютъ только о томъ, чтобъ имъ аккуратно платили жалованье, а остальное, Боже мой!.. Пусть они наблюдаютъ за ворами, это будетъ гораздо лучше… Но, что я говорю, если бы они слишкомъ наблюдали за ворами, это было бы неудобно для васъ, Родильонъ!

Онъ старался смяться, находя шутку немного сильной. Но, чтобъ сберечь Алису, нужно было ей покоряться.

Во время всего обда Луи Рибейръ изучалъ Алису глазами артиста. Въ каждой черт ея онъ находилъ Раймонду. Т же вьющіеся, падающіе на лобъ, короткіе волосы, но въ голубыхъ глазахъ Алисы мелькалъ по временамъ угрожающій огонекъ, котораго не было въ смющихся глазахъ Раймонды.

Алиса возвращала Луи его прямые взгляды, какъ будто чувствуя, что ее изучаетъ человкъ другаго сорта, чмъ Родильонъ или Молина. Она бросала ему вызовъ.

Впрочемъ она съ удовольствіемъ разговаривала съ нимъ, находя его забавнымъ, хотя и мене чмшрежде. Что же касается Луи, то въ присутствіи молодой женщины, при которой можно было все сказать, онъ чувствовалъ себя повеселвшимъ. Онъ пришелъ поговорить о денежныхъ длахъ. Да, онъ, Луи. Было отчего умереть со смху!..

Гильемаръ непремнно желалъ этого и Луи не сказалъ нтъ. Нужно же было сдлать что нибудь съ его милліонами.

Къ тому же предполагалось важное дло.

Кузенъ Эмиль хотлъ присоединить Луи Рибейра къ своему большому проекту, такъ какъ у него былъ большой проэктъ, какъ у Генриха IV.

Для Гильемара настала минута, когда онъ хотлъ выпустить на рынокъ свое общество всеобщаго продовольствія. Громадная выгода. Сто милліоновъ капитала. Для банкира наступалъ часъ его Аустерлица. Онъ давалъ генеральное сраженіе. На его сторон была вся биржа, большинство агентовъ, довріе толпы, никогда не оставлявшее его. ‘Это правда, все мн удается, думалъ онъ, вспоминая о Женевьев. Я несчастливъ только въ любви’.

Итакъ, Гильемаръ забралъ себ въ голову присоединить къ своему богатству Луи Рибейра. Для художника это было занятіе, какъ и всякое другое. Къ тому же, съ нкотораго времени, онъ чувствовалъ отвращеніе къ своей кисти, уже нсколько мсяцевъ онъ не дотрогивался до нея. Съ наступленіемъ осени онъ возвратился въ Парижъ и, находя слишкомъ ничтожной свою квартиру въ Монмартр, нанялъ себ въ улиц Булонь, въ ожиданіи постройки собственнаго отеля, маленькій отель съ большой мастерской, въ которую онъ никогда не входилъ. Впрочемъ, онъ былъ занятъ, очень занятъ постройкой, онъ каждый день здилъ въ улицу Амперъ, за аллей Билье, наблюдать за каменщиками, болтать съ архитекторомъ. Казалось, онъ находилъ удовольствіе заниматься до головной боли раздражающими и ничтожными подробностями. Онъ походилъ на человка, утомляющаго умъ, чтобъ дать ему отдохнуть, какъ онъ сталъ бы утомлять мускулы, чтобъ вызвать сонъ.

Онъ самъ начертилъ планъ своего будущаго отеля, громадныя сни, внизу столовая, выходившая въ садъ, а за будущими деревьями конюшни, да конюшни, такъ какъ Дуй поступилъ теперь въ татерсаль, чтобъ заране выбрать лошадей для купе. Все это казалось ему удивительнымъ и забавнымъ, а когда онъ задумывался, то печальнымъ. Но это безуміе, это движеніе, вс эти перемны заставляли его забываться, а это было такъ пріятно.

Во всякомъ случа, было бы слишкомъ наивно мучиться угрызеніями совсти. Какое глупое слово ‘угрызенія совсти’! Разв они гд нибудь существуютъ, кром воображенія глупцовъ и слабыхъ людей? Можетъ быть, у Виктора были угрызенія совсти? Для этого онъ былъ достаточно глупъ. Тмъ хуже для него! Да здравствуетъ жизнь! И Луи хотлъ жить. И, онъ, дйствительно, жилъ новой жизнью, жизнью дятельной, лихорадочной, настоящей новйшей жизнью, безъ остановки, безъ отдохновенія, забавной, какъ путешествіе на курьерскомъ позд, на которомъ нельзя разобрать пейзажа и который останавливается на пять минутъ для обда.

Онъ невольно говорилъ себ, какъ онъ былъ глупъ прежде, довольствуясь столь малымъ. Да, положительно глупъ! Онъ думалъ это и теперь, сидя рядомъ съ Алисою Гервье и слушая, какъ Соломонъ Молина разсказывалъ, своимъ марсельскимъ акцентомъ, послднее дло знаменитаго Шварцгейма.

Молина забавлялся, разсказывая хронику биржи, какъ разсказывалъ бы хронику оперы.

Гильемаръ, казавшійся разсяннымъ въ то время, какъ Соломонъ разсказывалъ о Шварцгейм, вдругъ перебилъ его и сказалъ:

— Поговоримъ немного о нашихъ длахъ.

Онъ былъ видимо взволнованъ, но вполн владлъ собою и улыбался.

Тогда онъ развилъ свой планъ. Великолпная идея, безумная съ перваго взгляда, но вполн новйшая, практичная и долженствовавшая заинтересовать всхъ.

— Я хочу… или, лучше сказать, мы хотимъ, Молина и я, централизовать продовольствіе всего Парижа, также какъ централизовали одежду, мебель, матеріи, духи, все, что заключается въ большихъ магазинахъ Лувра и Bon March… Эти громадные магазины подавляютъ торговлю, убиваютъ маленькія лавки. Мелкіе купцы лопаются. Положимъ, это битва кита съ тюленями… Но такова наша жизнь. Планъ обширенъ и великъ. Но мы увидимъ еще много другихъ!… Но, прежде всего, мы увидимъ то, что я хочу основать магазины всеобщаго продовольствія. Ты понялъ?

— Продолжай, холодно сказалъ Родильонъ.

Гильемаръ воспламенился.

— Это дло лучше, чмъ Всеобщій кредитъ. Это нчто боле осязательное! Общество всеобщаго продовольствія… Я сначала думалъ назвать Центральное общество… Но нтъ, такъ лучше. Такъ звучитъ модне, Общество всеобщаго продовольствія! Все, что мы съдаемъ, что съдаетъ Парижъ.. А это чудовище съдаетъ множество… Прежде всего мы скупимъ вс бойни… Ты улыбаешься? Ты это увидишь! Затмъ, вс булочныя, вс бакалейныя лавки! Мы будемъ продовольствовать всхъ на разстояніи пятнадцати миль вокругъ. Мы заключимъ въ нашъ кругъ Версаль, Меленъ, до Фонтенебло, громадное пространство. Торговля плодами отчасти ускользаетъ отъ насъ, вслдствіе плодоваго рынка. Но мы еще подумаемъ объ этомъ. Мы заключимъ договоры со всми рыбаками. Каждый годъ портится рыбы на цлые милліоны, но къ намъ она будетъ являться прямо. Мы начнемъ съ покупки магазиновъ всевозможныхъ мелкихъ торговцевъ, но на этомъ не остановимся. Съ каждымъ днемъ будетъ увеличиваться количество рынковъ нашего общества. Мы покроемъ ими весь Парижъ. Къ покупателямъ будутъ проведены телефоны въ каждую квартиру. Можетъ быть, теб это кажется безумнымъ?

— Нтъ, нтъ!

— Это также легко, какъ выпить этотъ, стаканъ шартреза. Капитала въ сто милліоновъ будетъ едва достаточно для начала. Его надо будетъ удвоить, учетверить, можетъ быть, удесятерить, я и самъ не знаю. Но дло существуетъ, оно вполн практично. Это истина. Мясо и хлбъ,— это вещи вполн осязательныя. Общество всеобщаго продовольствія!.. Дешевая продажа предметовъ первой необходимости! Взаимное общество желудковъ! Магазинъ всего, что употребляется въ пищу, въ pendant къ магазинамъ модныхъ вещей. Это такъ ясно, что бросается въ глаза… Нравится ли вамъ это?

Гильемаръ остановился, ударивъ себя рукою по голов.

— Продажа предметовъ первой необходимости всегда была выгоднымъ дломъ, продолжалъ онъ. Все, что стся, продается. Мы централизуемъ питаніе, а намъ нечего будетъ бояться повышенія цны товара продавцами. Напротивъ того, они скоре понизятъ цну. Это будетъ вполн филантропично. Въ рекламахъ будетъ сказано: ‘Филантропія, экономія, практическій соціализмъ, дешевая жизнь, дешевое все’. И ты увидишь, какъ вс бросятся на наши акціи, какъ стая голодныхъ собакъ. Это будетъ невиданная картина!.. Мы будемъ всхъ держать въ рукахъ за желудки. Это такъ просто. Всякій ребенокъ пойметъ это! И въ то же время поразительно, великолпно!

— Великолпно! кричалъ Молина.

— Ну, говорилъ Гильемаръ, красный отъ волненія. Ну, Родильонъ, что ты скажешь?

ГЛАВА II.

Луи слушалъ, забавляясь краснорчіемъ и оживленіемъ Гильемара. Но онъ замчалъ одно,— по мр того, какъ Гильемаръ разгорячался, развертывая, какъ знамя, свою программу и выставляя на свтъ будущіе барыши, смуглое лицо Целестина Родильона длалось все холодне. Онъ думалъ, закрывъ глаза, и время отъ времени, искоса взглядывалъ на Алису Гервье, голубые глаза которой стали очень серьезны.

При каждой цифр, сказанной Гильемаромъ и подчеркнутой Молиной, Родильонъ, опустивъ руки подъ столъ, качалъ головою.

— Крючекъ золотой, думалъ Луи, но рыба на него не попадается.

Онъ инстинктивно находилъ, что осторожный Родильонъ былъ правъ. Все краснорчіе Гильемара, казалось ему, звучало фальшиво. Можетъ быть, Луи склонялся на сторону компаньона мадемуазель Гервье, потому что она своей невозмутимостью, очевидно, также принимала сторону Родильона? Но врно то, что онъ держалъ бы пари за Целестина Родильона. ‘Не считая того, говорилъ онъ, что Родильонъ мошенникъ’.

Очевидно, Гильемаръ самъ врилъ въ свое дло. Онъ игралъ съ милліонами изъ любви къ успху, къ шуму, къ слав, тогда какъ Родильонъ собиралъ ихъ изъ любви къ деньгамъ. Луи былъ еще настолько спокоенъ, что могъ свободно сравнивать этихъ троихъ людей. Гильемаръ — сынъ своихъ длъ, человкъ трудолюбивый, жилъ въ Париж, не наслаждаясь Парижемъ. Онъ былъ счастливъ тмъ, что его звали великимъ Гильемаромъ, что на бирж вс замолкали, когда онъ говорилъ. Онъ былъ хитеръ, но не жестокъ, важенъ, но не золъ.

Толстый Молина, постоянный поститель опернаго фойе, съ лицомъ, вчно выпачканнымъ въ пудр маленькихъ танцовщицъ, любилъ деньги за т наслажденія, которыя он даютъ, за то, что милліоны позволяли ему иногда встрчаться съ барономъ Ротшильдомъ.

Наконецъ, Целестинъ Родильонъ, почти наивный въ то время, какъ его отправляли въ Мазасъ, съ тхъ поръ сдлался жестокимъ и любилъ только одну вещь — деньги и одно существо — Алису Гервье, или, лучше сказать, любилъ свою злобу и ненависть. Онъ походилъ на шакала, запертаго въ контор судебнаго пристава, и зналъ Парижъ въ совершенств, тогда какъ Гильемаръ, остававшійся всегда немного Нильскимъ буржуа, не зналъ его. Родильонъ удивлялъ даже Луи, который уже ничему не удивлялся, а Алиса Гервье по временамъ думала о немъ: ‘Можетъ-ли быть, чтобъ этотъ человкъ, столь сильный съ другими, былъ такъ слабъ со мной’.

Родильонъ, со своимъ злымъ, безпощаднымъ видомъ, вдругъ началъ читать этимъ людямъ мораль, онъ, раздраженный противъ общества, которое въ одно прекрасное утро схватило его за шиворотъ и толкнуло въ судъ, заговорилъ о нравственности.

— Дло въ томъ, говорилъ онъ, что съ точки зрнія соціальной, богатство въ настоящее время мене уважаемо, чмъ когда либо, потому что оно является слишкомъ быстро. Его слишкомъ легко пріобрсти. Каждый зритель, удивленный смлымъ и легкимъ оборотомъ, говоритъ себ: ‘Отчего же не я, если это такъ просто’? Вслдствіе этого, является всеобщее стремленіе разбогатть. Въ прежнее время люди знатные были боле уважаемы, чмъ богачи. Дйствительно, знатнымъ нельзя было сдлаться. Знатность давалась, но она не покупалась. Выскочка всегда оставался выскочкой. Но въ настоящее время примръ этотъ соблазнителенъ, вс слдуютъ ему. Въ одинъ день, въ одну ночь можно страшно разбогатть. Это увлекаетъ всхъ.

— Великолпно, думалъ Луи, человкъ, выходящій изъ исправительной тюрьмы, съ апломбомъ проповдуетъ мораль.

Родильонъ продолжалъ:

— Чмъ боле мы двигаемся впередъ, тмъ боле строгая нравственность становится тупостью, тмъ боле честность становится безуміемъ.

— Ты, кажется, отъ нея не задыхаешься, отъ честности-то, думалъ Гильемаръ.

Родильонъ продолжалъ:

— Очень можетъ быть, что слдуетъ имть честность, но не слдуетъ ее показывать. Для того, чтобъ насъ уважали, то есть, боялись, надо, чтобъ о насъ говорили: ‘Не довряйте ему, онъ человкъ ловкій’.

— Да, думалъ художникъ, знаменитый Гильемаръ кажется мн донъ-Кихотомъ рядомъ съ этимъ Родильономъ.

Впрочемъ, онъ уже ршилъ, если придется заниматься длами, слдовать внушеніямъ Целестина, а не Эмиля. Холодная жестокость Родильона внушала ему довріе.

Родильонъ, дйствительно, не моргнулъ, когда Гильемаръ началъ свою Марсельезу, когда же создатель новаго банка, сказалъ ему торжествующимъ тономъ:

— Ну, что же?

Целестинъ, прежде чмъ отвтить, просто повторилъ:

— Ну, что же?

— Ну что же, разв вы не убждены? продолжалъ Гильемаръ. Разв вы не чувствуете, какъ выгодно это дло. Ты этого не чувствуешь, Родильонъ?

Родильонъ качалъ головою.

— Нтъ, сказалъ онъ. Это опасно. Это затрогиваетъ слишкомъ много интересовъ. Противъ тебя будетъ все племя Израиля!

— Э! не все, Целестинъ, сказалъ Соломонъ Молина, такъ какъ я на сторон Гильемара.

— Да, конечно, ты нчто, но…

— Но что?.. Говори? вдругъ спросилъ Гильемаръ.

Родильонъ, по прежнему, искоса поглядывалъ на Алису Гервье, которая ла обсахаренные каштаны и, казалось, молча приказывала Целестину быть осторожне.

— Я разсчитывалъ на тебя, сказалъ Эмиль, въ этомъ дл, какъ и въ Зуабскомъ банк…

— Отъ котораго околлъ старый Дюкре, замтилъ Емиль.

— По твоей вин… Ты плохо понялъ его приказаніе, сдлалъ глупость.

Родильонъ казался въ дурномъ расположеніи духа и это напоминаніе о Сильвен Дюкре, казалось, окончательно вывело его изъ себя.

Онъ сдлалъ рзкое движеніе и сказалъ:

— Впрочемъ, это не все. Я не вступаю боле въ синдикаты. Это мн надоло. Кром того, прибавилъ онъ смясь, будучи свободнымъ, можно всюду поживиться.

Алиса Гервье продолжала грызть своими хорошенькими зубками обсахаренные каштаны и глядла страннымъ взглядомъ на Луи Рибейра, который находилъ, что Родильонъ не дуракъ.

Гильемаръ гораздо мене восхищался Родильономъ и не скрывалъ боле своего раздраженія. Онъ бросилъ на столъ салфетку и, выпивъ два стакана шартрёза, казалось, искалъ окончательныхъ доводовъ, чтобъ убдить Целестина, но не находилъ. Онъ все сказалъ. Не привыкнувъ къ препятствіямъ, онъ выходилъ изъ себя при малйшемъ противорчіи.

Онъ могъ сказать только одно:

— И такъ, это ршено, ты не идешь съ нами?

— Нтъ.

— Ты знаешь, что тотъ, кто не со мною, противъ меня?

— Отчего? спросилъ Родильонъ.

— Потому что это такъ. Не правда ли, Молина?

— О! да, смясь отвчалъ Соломонъ.

Затмъ Гильемаръ прибавилъ, глядя Родильону прямо въ лицо:

— Будемъ играть въ открытую. Я надялся убдить тебя. Но, мн кажется, я угадалъ тебя… Ты готовъ испортить мн дло!

— Ты думаешь?

— Тебя видли въ контор Натана и сына!

Родильонъ поблднлъ. Его черные глаза устремились на Алису Гервье. О ней говорили, что она съ удовольствіемъ принимаетъ у себя младшаго изъ сыновей Натана, маленькаго Эли, говорили, что чрезъ нее и чрезъ Эли, Родильонъ знаетъ планы цезарей биржи.

Когда-то онъ боролся съ ними, можетъ быть, теперь онъ хотлъ служить имъ?

Гильемаръ угадалъ, но это имя Натана, сказанное вслухъ, въ присутствіи Алисы, публично, оскорбило негодяя въ его ревности, въ его любви, попираемой Алисой. Она же, совершенно равнодушная, удивительно красивая, длинными пальцами, украшенными кольцами, чистила мандаринъ и подносила кусочки къ. своимъ розовымъ губкамъ. Луи не спускалъ съ нее глазъ. Гильемаръ, опершись спиною на стулъ, засунувъ руки въ карманы, съ красными глазами, говорилъ:

— Я долженъ былъ бы не доврять теб. Нтъ сомннія, ты сторонникъ Натана. Однако, я былъ предупрежденъ… Но, между тмъ, я разсказалъ теб весь мой планъ, какъ другъ. Я самъ выдалъ себя… Ба! Я смюсь надъ этимъ. Я также мало забочусь о Натанахъ и о теб, какъ объ этой пробк, смотри, и онъ бросилъ ее въ потолокъ. Если вы станете мн поперегъ дороги, я васъ раздавлю всхъ, какъ клоповъ!

Молина слъ. Онъ находилъ Гильемара энергичнымъ, онъ врилъ ему.

Родильонъ, ничего не отвчая, молча глядлъ на толстаго Эмиля своими злыми глазами.

Въ этомъ спор въ конц обда, начавшемся съ ничтожнаго разговора, Луи чувствовалъ скрытую угрозу.

Предложеніе союза оканчивалось оскорбленіемъ, за которымъ должна была послдовать дуэль. Но какая дуэль?— Дуэль денежная, въ которой цлятъ въ животъ.

— Ты насъ раздавишь? сказалъ Родильонъ, засмявшись ужаснымъ, сухимъ смхомъ.

— О! безъ всякой жалости! какъ молотокъ раздавливающій орхи.

— Бываютъ молотки, которые ломаются, сказалъ Родильонъ.

Говоря это, онъ всталъ, восхищенный своей шуткой, сдлавъ знакъ Алис Гервье послдовать его примру. Сна же, опершись локтями на скатерть, казалось, не понимала и глядла на Луи.

Художникъ былъ немного взволнованъ. Душная атмосфера газа и вина раздражала его. Его виски бились усиленно, онъ чувствовалъ неожиданный соблазнъ, капризъ. Алиса Гервье продолжала глядть на него и онъ находилъ ее прекрасной, уже не думая о ея сходств съ Раймондой.

Въ эту минуту ужасныя слова Гильемара, какъ ударъ кулака, неожиданно прекратили эти мечты, этотъ нмой разговоръ взглядовъ.

Родильонъ имлъ глупость, говоря съ великимъ Гильемаромъ, упомянуть о солом, на которой умираютъ бдняки.

— Ну, а ты, отвчалъ Гильемаръ, берегись, чтобъ теб не возвратиться спать на соломенномъ матрац въ Мазас, каторжникъ.

Луи вскочилъ. Онъ видлъ, какъ Родильонъ, яростнымъ взглядомъ искалъ на стол какой нибудь предметъ, графинъ, чтобъ бросить его въ лобъ, или ножъ, чтобъ всадить его въ шею Гильемару.

Въ одну минуту вс были на ногахъ. Родильонъ блдный, съ пною у рта, Алиса, очень блдная, глядла на Эмиля убійственнымъ взглядомъ, какъ будто та грязь, которую онъ бросилъ въ любившаго ее человка, попала и въ нее. Молина увлекалъ Гильемара, тогда какъ Родильонъ, съ искаженнымъ лицомъ, шепталъ угрозы.

— Ты дорого заплатишь мн за это!… Ты мн заплатишь… ты мн заплатишь!… это подлость… подлость… Ты заплатишь за это твоей шкурой… слышишь ты… ты мн заплатишь!

— Когда угодно, сказалъ Гильемаръ, красный отъ гнва.

— О! не на шпагахъ… не на пистолетахъ… не бойся, повторялъ Родильонъ. У меня есть другое оружіе… Ты мн заплатишь… ты мн заплатишь…

Алиса Гервье удерживала его за руки, прижимаясь къ нему своей хорошенькой головкой, и тихо говорила:

— Оставь! не обращай вниманія!.. что за глупости…

А Родильонъ, не помня себя, повторялъ:

— Ты мн заплатишь!… ты мн заплатишь!… Луи и Молина увлекали изъ кабинета Гильемара, который громко кричалъ:

— Слыханная ли это вещь? Солома. Умереть мн на солом!… Дуракъ.

ГЛАВА III.

Прежде чмъ выйти, Гильемаръ бросилъ лакею билетъ въ пятьсотъ франковъ, говоря:

— Вы принесете мн завтра сдачи въ мою контору, принесите мн мою шляпу.

И онъ указывалъ на кабинетъ, изъ котораго вышелъ.

Хотя дулъ холодный втеръ, онъ хотлъ вернуться домой пшкомъ. Онъ задыхался. По дорог онъ еще бранилъ Родильона, называлъ его каторжникомъ и, когда Луи хотлъ заставить его понять, что онъ увлекся слишкомъ скоро, что онъ зашелъ слишкомъ далеко, онъ послалъ кузена къ чорту.

— Я только что оттуда, смясь сказалъ художникъ. Но, другъ мой, не длай подлостей… Люди, какъ Родильонъ, опасны.

— Ты увидишь, сказалъ Гильемаръ.

— Мы ихъ всхъ уничтожимъ, его и Натановъ, говорилъ Молина.

— Хорошо, хорошо, отвчалъ Луи.

Его правиломъ было никогда не спорить, ни съ упрямыми, ни съ сумасшедшими, точно также, какъ не ласкать собакъ, которыя имютъ бшеный видъ.

Разставшись съ Гильемаромъ и Молиной, онъ взялъ экипажъ и возвратился въ улицу Булонь, думая что Целестинъ Родильонъ ловкій длецъ, а Алиса Гервье прелестное существо.

— Какой прелестный портретъ можно было бы нарисовать съ нея, мысленно говорилъ онъ, смясь надъ Эдмондомъ Лакостомъ.

На другой день Гильемаръ пришелъ къ нему очень спокойный и много смялся, вспоминая о вчерашней сцен.

— Родильонъ проглотитъ это. Это ничего, говорилъ онъ. Если онъ будетъ имть противъ меня за это зубъ, то мы выбьемъ его. Вотъ и все. Теперь я пришелъ спросить тебя, согласенъ ли ты принять участіе въ дл?

— Я?

— Да, ты.

Луи попытался отдлаться шутками, говоря, что Гильемаръ не можетъ серьезно желать, чтобъ онъ принялъ участіе въ банковыхъ длахъ.

Дло въ томъ, что Луи Рибейръ не врилъ въ дло. Онъ боле врилъ взгляду Родильона и холодному равнодушію Алисы Гервье.

— Я не занимаюсь спекуляціями сказалъ онъ Гильемару. Отчего ты не обратишься къ Виктору. Онъ получилъ отъ стараго Дюкре столько же денегъ, какъ и я. И даже боле. Онъ негоціантъ. Ступай къ нему.

— И пойду, сказалъ раздраженный Гильемаръ. Но, кажется ты также мало вришь мн, какъ и этотъ негодяй Родильонъ.

— Но я могу теб поклясться, что я не продавался Натанамъ! сказалъ Луи. Впрочемъ, у Натана хорошій вкусъ, если онъ, вмст съ Родильономъ, подкупилъ мадемуазель Гервье. Она прелестна!..

Гильемаръ былъ уже далеко. Онъ не нуждался въ деньгахъ, но ему нужны были имена, чтобъ пустить дло впередъ, и онъ предпочиталъ, чтобы выгодами воспользовались лучше его кузены, чмъ чужіе. По сведеніи всхъ счетовъ посл продажи рдкостей Дюкре, Рибейры должны были получить каждый по три съ половиною милліона, не меньше. Очевидно, что при такой сумм для начала, можно разбогатть, такъ какъ для Гильемара три милліона не были богатствомъ. А этотъ трусъ Луи отказывался.

— Держу пари, что Викторъ отвтитъ мн тоже. У кузеновъ нтъ аппетита!

Однако, Луи сказалъ истину, Викторъ Рибейръ мечталъ только объ одномъ, заняться дломъ и выиграть много денегъ. Много денегъ! И какъ можно скоре! Почему?.. Онъ одинъ зналъ это.

Возвратившись въ Парижъ, въ прежнюю квартиру въ улиц Шатоденъ, но отдланную заново, Рибейръ, казалось, снова нашелъ въ ней свою прежнюю озабоченность. Онъ былъ мраченъ, задумчивъ и какъ бы утомленъ нравственно.

Женевьева ровно ничего не понимала. Однако, у него не было безпокойствъ прежнихъ дней,— онъ могъ жить, какъ угодно, читать, думать располагать своей судьбою. Но нтъ! И жена даже почти безпокоилась этимъ. Онъ какъ будто чувствовалъ какую-то лихорадку. Онъ жаждалъ длъ, тхъ длъ, которыхъ такъ боялся прежде.

Однажды вечеромъ, когда къ нему пришелъ Оливье Жиро, Женевьева слышала, какъ Рибейръ спрашивалъ у него подробности относительно знаменитаго Общества всеобщаго продовольствія, о которомъ уже начали говорить.

— Это такое же дло, какъ и всякое другое, отвчалъ Оливье. Можетъ быть, боле обширное.

— Мн почти хочется принять въ немъ участіе.

— Вамъ?.. для чего!

Викторъ улыбнулся.

— Для того, чтобъ заработать скоро и быстро много милліоновъ, какъ Гильемаръ.

Смутно обезпокенная Женевьева съ облегченіемъ перевела духъ, когда молодой человкъ, въ свою очередь, улыбаясь, съ смущеннымъ видомъ отвчалъ:

— О! теперь уже поздно, г. Рибейръ. Выиграно столько милліоновъ, что больше ихъ не осталось.

Чего Женевьева боялась больше всего, это желанія Рибейра послдовать примру Гильемара. Она думала объ одномъ — пользоваться полученнымъ состояніемъ, не подвергая его никакой опасности. Задумчивость Виктора пугала ее и она была очень благодарна Оливье, что онъ отвтилъ такимъ образомъ. Юна увидала, что ихъ бывшій комми никогда не посовтуетъ ея мужу рискнуть чмъ нибудь. Какая странность! Она видла опасность въ Луи, который теперь жилъ, какъ сумасшедшій, Оливье же, на котораго она прежде смотрла равнодушно, казался ей воплощеннымъ благоразуміемъ.

Она почти угадывала, что происходило въ сердц молодаго человка, и очень мило, какъ старшая сестра, хвалила его Андре.

— Отчего ты говоришь мн объ Оливье? спросила молодая двушка, немного поблднвъ.

— Потому что… по моему мннію, г. Жиро для тебя очень приличный мужъ. Онъ красивый мальчикъ, твой отецъ обожаетъ его и ты…

— Я! сказала Андре. Не говори мн больше объ Юливье.

— Значитъ, ты его не любила! вскричала Женевьева, а я думала, что ты его любишь.

— Прошу тебя, не говори мн объ этой свадьб, снова сказала Андре. Дай мн слово.

Женевьева была сбита съ толку. Характеръ Рибейра и его дочери казался ей необъяснимымъ.

Оба они съ тхъ поръ, какъ разбогатли, длались все мрачне, какъ будто ихъ преслдовало несчастіе. По временамъ у Андре былъ такой же страждущій видъ, какъ у отца, и Женевьев казалось, что молодая двушка что-то скрываетъ. Къ тому же, она не говорила, что не любитъ Оливье.

Но Викторъ безпокоилъ ее больше Андре. Считая его больнымъ, она пригласила доктора Лоро. Онъ разспросилъ и выслушалъ Виктора, и затмъ сказалъ, что это пустяки. Можетъ быть, просто усталость. Но, можетъ быть, докторъ не говорилъ правды?

Если Женевьева немного удивлялась, то Андре безпокоилась. Отецъ видимо измнился, по временамъ она заставала его за бумагами, какъ прежде, писавшаго цифры, придумывавшаго планы. Только суммы были больше — вотъ и все. Она хорошо понимала его мысли. Прежде, когда онъ доврялъ ей, она узнала бы отъ него эти мысли, теперь онъ не могъ сказать дочери, что его терзало украденное наслдство, спрятанная имъ, можетъ быть, разорванная бумага. Если онъ оставлялъ деньги Дюкре, или, лучше сказать, Гильемара — то длалъ это только для Женевьевы… и также для Андре. Но, при помощи какого-нибудь новаго плана, онъ хотлъ сохранить для всхъ новое богатство и счастливую жизнь, вызывавшую улыбку на свжія уста Женевьевы, и тогда, пріобртя состояніе, возвратить похищенное.

Сколько ночей провелъ онъ, строя воздушные замки, съ того несчастнаго дня, когда Раймонда передала ему письмо. Онъ молча переносилъ ежедневныя пытки.

Андре съ каждымъ днемъ видла, какъ увеличивалось на его голов количество сдыхъ волосъ. Часто она заставала его уснувшимъ въ кресл посл безсонной ночи. Она осторожно цловала его, шепча:

— Спи… успокойся, дорогой мученикъ!’

Затмъ, она невольно вздрагивала видя, какъ онъ измнялся.

— Что, если, наконецъ, эта тайная борьба убьетъ его!

И ей хотлось разбудить его поцлуемъ и умолять на колняхъ:

— Скажи мн все, какъ прежде, отецъ. Раздли со мною твои страданія! Я мужественна также, какъ ты! У меня боле силъ! Вспомнимъ нашъ долгъ. Брось это богатство! Я молода… У меня есть будущность!.. У меня…

Она останавливалась, говоря себ:

— У меня есть Оливье! У меня былъ бы Оливье, если бы я не была богата!.. Богата состояніемъ, которое мн не принадлежитъ!..

Если бы она не боялась поразить несчастнаго, она сказала бы:

— Я знаю все. Возвратимъ чужія деньги и будемъ жить бдняками!.. Мы будемъ такъ счастливы.

Во сто разъ счастливе, чмъ среди страданій, которыя едва замчала Женевьева, но за которыми печально слдила Андре.

Викторъ не могъ безъ волненія видть Гильемара..

Его громкій смхъ казался ему упрекомъ, напрасно Гильемаръ повторялъ, что его послдній инвентарь длалъ изъ него Ротшильда, Рибейръ все-таки говорилъ себ, что онъ воръ, такъ какъ укралъ часть состоянія этого человка. Затмъ, онъ длалъ такую уступку самому себ:

— Если бы я могъ, съ тми милліонами, которые я имю, пріобрсти вдвое!.. О! тогда я сейчасъ же возвращу то, что принадлежитъ Гильемару и его дочери!.. Я избавлюсь отъ тяжести, которая давитъ мн грудь!.. Пріобртенное я раздлю съ Луи… И тогда, по крайней мр, не буду задыхаться отъ стыда!

А, между тмъ, онъ повсюду встрчался съ Гильемаромъ, такъ какъ Гильемаръ являлся въ улицу Шатоденъ какъ можно чаще, смялся съ Женевьевой и все еще старался удивлять и смущать ее. Рибейръ постоянно сталкивался съ нимъ. Онъ припоминалъ, какъ ужасную пытку, одно возвращеніе со скачки вмст съ Женевьевой и Андре, неизбжныя встрчи съ экипажемъ, въ которомъ Эмиль халъ вмст съ Раймондой… На всхъ аллеяхъ, повсюду, Викторъ встрчался съ Гильемаромъ, который, не смотря на свой смхъ, казался въ этотъ день озабоченнымъ, что заставляло Виктора спрашивать себя: ‘что такое сегодня съ Эмилемъ?’

Желая избгнуть этихъ поминутныхъ встрчъ, Викторъ приказалъ кучеру повернуть въ поперечную аллею и вдругъ, у озера, снова столкнулся съ викторіей Гильемара, которому пришла та же самая идея.

— Какъ! опять вы?.. смясь говорила Раймонда. Тмъ лучше! здравствуйте кузенъ!

— Позжайте скоре! постарайтесь обогнать г. Гильемара, приказывалъ Рибейръ кучеру.

— Но, баринъ, это невозможно.

Женевьева удивлялась необыкновенной нервности мужа. Ее забавляли эти поминутныя встрчи. Но Андре была блдна и задумчива. Угадывая страданія отца, она хотла улыбаться, чтобъ онъ не угадалъ, что она все знаетъ.

Для Виктора это возвращеніе со скачекъ было самымъ ужаснымъ днемъ его жизни.

Чрезъ три дня посл этого у него былъ припадокъ нервной лихорадки, довольно странной, который обезпокоилъ доктора Лоро.

Оливье, сильно обезпокоенный, пришелъ узнать о здоровьи. Старая Катерина впустила его въ гостиную, гд Рибейръ лежалъ на диван въ халат, съ ногами, закрытыми одяломъ.

Ставни были закрыты и зимнія сумерки проникали въ комнату, гд въ камин былъ зажженъ яркій огонь. Андре, сидвшая около отца, сдлала Оливье знакъ, приложивъ пальцы къ губамъ.

Онъ осторожно приблизился.

— Онъ сейчасъ заснулъ, сказала Андре.

— Онъ очень боленъ, не правда ли? спросилъ молодой человкъ.

— О! нтъ, поспшно отвчала. Андре. Мимолетное разстройство. Вы знаете, отецъ не любитъ, когда ему говорятъ, что онъ измнился, какъ, помните, вы говорили на дняхъ… Онъ говоритъ, что съ нимъ нтъ ничего такого, что заставляло бы безпокоиться. Онъ вамъ сказалъ это… Докторъ подтвердилъ мн это.

— О!.. сказалъ Оливье, я не докторъ. Но… Онъ глядлъ на Рибейра нжнымъ взглядомъ. Но мн кажется, что онъ сильно страдаетъ, и вы меня удивляете, когда говорите, что не замчаете въ немъ признаковъ скрытой болзни. Увряю васъ… Я не хочу васъ безпокоить… Безъ сомннія, нтъ никакой опасности… Но вашъ отецъ печаленъ… боленъ… и вы также, Андре, огорчаете меня вашей печалью… почти путаете.

Молодая двушка слегка покраснла.

— Я? что за идея. Я, можетъ быть, не такъ весела, какъ прежде… это возможно. Отецъ также, кажется, потерялъ свою веселость… Это правда… Онъ напрасно отказался отъ своего обычнаго труда. Относительная бездятельность утомляетъ его… Но онъ не боленъ… Нтъ.

Опустивъ блдную голову на подушки, Викторъ Рибейръ дышалъ прерывисто и по временамъ слегка стоналъ.

— Но у него бредъ, сказалъ Оливье, мн кажется, онъ говоритъ. Прислушайтесь.

— Не обращайте на это вниманія, поспшно сказала Андре, это безсвязныя слова…

— И докторъ Лоро сказалъ, что это пустяки?

— Онъ былъ вчера и придетъ сегодня вечеромъ.

Между тмъ, Рибейръ говорилъ имена, отрывки фразъ, неопредленныя, какъ жалобы больнаго.

Затмъ, онъ вдругъ вздрогнулъ и, приподнявшись на половину, опираясь на локоть, взглянулъ вокругъ и увидалъ Оливье.

— Это вы!.. Я, значитъ, заснулъ, сказалъ онъ. Я даже видлъ что-то во сн. Я говорилъ, Андре? Что я сказалъ?..

— Нечего, ровно ничего, отецъ. Ты никогда ничего не говоришь.

Онъ съ испугомъ глядлъ на Оливье.

— Разв я вамъ не писалъ?.. Я хотлъ вамъ писать… Я хочу работать… Много работать… Вы мн посовтуете…Но отчего вы были здсь, когда я спалъ? Я говорилъ, не правда ли?.. Что я сказалъ… Повторите…

— Но, увряю васъ, ничего… Мадемуазель Андре вамъ сказала.

— А!.. сказалъ Рибейръ, ища взглядъ дочери, которая въ эту минуту слегка отвернулась.

Тогда несчастному пришло въ голову, что, можетъ быть, дочь знаетъ все, узнала все изъ той бумаги, а, можетъ быть, онъ и самъ разсказалъ все во сн.

— Я хочу заработать деньги. Много денегъ, сказалъ онъ вслухъ. Посовтуйте мн, Оливье, не сдлаться ли мн компаніономъ Гильемара?

— Нтъ, сказалъ Оливье. Я совтую вамъ успокоиться, полчиться… Деньги!.. Разв вамъ нужны деньги? Вы слишкомъ богаты.

Это слово часто повторялъ себ Рибейръ.

— Это правда, слишкомъ богатъ! прошепталъ онъ.

Онъ вдругъ всталъ, сбросилъ съ себя одяло и показался Оливье очень худымъ.

— Но, какъ вы думаете, продолжалъ онъ, будетъ ли имть успхъ новое дло Гильемара?

— По всей вроятности.

— Нтъ, наврно?

— Пожалуй, наврно.

— Въ такомъ случа, почему вы не хотите, чтобъ я принялъ участіе въ этомъ дл?

— Почему?.. сказалъ Оливье, потому что вы больны и должны беречь себя для тхъ, кто васъ любитъ… Для вашей супруги… для мадемуазель Андре… для меня…

Андре глядла на Оливье полными слезъ глазами.

Рибейръ молча слъ предъ каминомъ.

— У него страдаетъ сердце, тихо сказалъ молодой человкъ.

Андре вздрогнула, взглянувъ на Оливье.

Онъ не ошибался.

ГЛАВА IV.

Въ передней позвонили, Викторъ спросилъ, кто тамъ. У него были разстроены нервы, онъ не хотлъ никого видть, но пришелъ Луи, Андре подумала, что художникъ, можетъ быть, развлечетъ отца.

— Ты примешь Луи?

— Какъ могу я не принять его?

Можетъ быть, къ этимъ словамъ Рибейръ мысленно прибавлялъ: ‘разв онъ не мой сообщникъ’?

Когда Луи вошелъ, Оливье съ перваго взгляда замтилъ, что онъ также измнился. У него былъ совсмъ не прежній видъ. Онъ старался шутить, но его смхъ звучалъ фальшиво. Спрашивая о здоровьи Виктора, онъ придумывалъ сказать что нибудь веселое, но ничего не находилъ. Когда же онъ пожалъ руку Оливье, молодой человкъ наивно сказалъ:

— Дорогой г. Луи, разв вы нездоровы?

Луи, казалось, былъ удивленъ вопросомъ и спрашивалъ себя: ‘неужели я настолько измнился?’

Затмъ онъ прибавилъ съ притворной веселостью:

— Ба! кто нынче здоровъ.

— Разв ты скучаешь? спросилъ Викторъ, страннымъ тономъ, глядя художнику въ глаза.

Луи слъ около него, у камина, и вздыхая, качалъ головою.

— Что длать, мой милый? Я дожилъ до первыхъ сдыхъ волосъ не зная, что такое заботы. Носъ нкотораго времени… по временамъ… мн кажется… да, мн кажется, что я скучаю.

— А! сказалъ Викторъ, прошло то время, когда, ты жегъ свчу съ двухъ концовъ.

— Въ особенности то, когда у меня’ совсмъ не было свчи. А между тмъ, всмъ извстно, сколько я теперь длаю… сколько вижу людей… У меня есть и дла и занятія… Я зарабатываю деньги… и все-таки, какъ я уже сказалъ вамъ, я скучаю’… О! я не жалуюсь… меня по прежнему любятъ, но мн кажется, что прежде меня любили больше…. Можетъ быть, потому что прежде я былъ забавне…. Да, мн кажется, что я былъ интересне…

— Но, что теб нужно? спросила Андре. Что тебя стсняетъ? У тебя есть все, чего ты желалъ. Тьк устроилъ свою мастерскую?

— Моя мастерская прекрасна, сказалъ художникъ, освщеніе великолпно. Я читаю тамъ газеты: финансовый бюллетень, Поземельный кредитъ и т. д… Тамъ отличный свтъ, чтобъ читать биржевой бюллетень, но для рисованья, нтъ, нынче не то солнце, какъ прежде… Мн даже кажется, что чистый воздухъ измнился. Я хотлъ нарисовать портретъ миссъ Модъ, но не знаю почему именно, можетъ быть, потому что тутъ была Раймонда, мшавшая Модъ сидть, но портретъ вышелъ отвратителенъ… Я разорвалъ полотно…

Онъ сдлалъ движеніе гнва и отчаянія и рзко продолжалъ:

— Мн кажется, обдумавъ все, что я никуда не гожусь. Я пытаюсь продолжать мою прежнюю картину — балетное Фойе, но оно тоже мн надоло… газовыя платья также… Все мн надоло…

— Бдный Луи, сказала Андре, тогда какъ художникъ старался смяться.

Онъ не думалъ разыгрывать ни сплина, ни разочарованія, то, что онъ говорилъ, смясь, онъ дйствительно чувствовалъ. Онъ, качая головой, глядлъ на Оливье и на Андре со страннымъ выраженіемъ, какъ будто видъ простыхъ, честныхъ людей былъ для него отдохновеніемъ.

— Теперь я длаюсь знаменитостью, продолжалъ онъ. Я бываю у Родильона. Я нахожу въ немъ боле геніальности, чмъ въ Эжен Делакруа… Можетъ, быть, я правъ… но, еще разъ повторяю, я скучаю… страшно скучаю… до идіотизма., до бшенсти а.Берегитесь, говорилъ онъ, продолжая смяться, я воплощенное бшенство… А между тмъ, я былъ художникъ. Я не знаю, что происходитъ во мн… какая перемна. Не я первый, воображая подняться на гору, лежу въ луж. Изъ моего балетнаго фойе, я думалъ сдлать картину, но изъ него, вроятно, ничего не выйдетъ. Я знаю, что я теперь уже не нуждаюсь въ живописи, и если захочу, то самъ могу покупать картины… Но это совсмъ не то… Прежде я увлекался, рисуя какой нибудь уголокъ парижскаго сквера… парижанку, переходящую на ципочкахъ чрезъ дорогу… Но теперь силы покидаютъ меня… рука не дйствуетъ… Все кончено. Вашъ кузенъ Луи выдохся.

Въ этихъ шуткахъ слышалось скрытое горе. Викторъ вздрогнулъ, слыша въ себ какъ бы отголосокъ этого отчаянія.

Одни и тже страданія мучили обоихъ, и, въ глубин насмшки художника Викторъ слышалъ свои собственныя рыданія.

Андре старалась утшить Луи.

— Ты преувеличиваешь, говорила она, или, лучше сказать, не вришь тому, что говоришь. Теб не удался портретъ миссъ Модъ, попробуй нарисовать Раймонду и, держу пари, онъ теб удастся.

— Ты думаешь?

— Вотъ, напримръ, г. Обуэнъ, ты знаешь, что у него есть вкусъ, онъ извстный любитель, почти экспертъ и онъ говорилъ, что дорого бы далъ, чтобъ имть твою картину.

Когда она заговорила объ Обуэн, Луи и Викторъ переглянулись.

— Держу пари, что ваше балетное фойе, великолпно, сказалъ Оливье, молчавшій до сихъ поръ.

— Покажи намъ эту картину, прибавила Андре, можетъ быть, наше скромное мнніе немного возвыситъ тебя въ твоихъ глазахъ. Поврь мн, ты еще художникъ и всегда будешь истиннымъ артистомъ.

— Артистомъ-обойщикомъ. Я наблюдалъ за оклейкою обоями отеля Гильемара. Вотъ мое занятіе. Но, серьезно говоря, твое мнніе доставитъ мн удовольствіе… И ваше также, дорогой Оливье. И, мнніе ла мнніе… Я жалю, что мн приходится говорить это при г. Жиро… но, знаешь, Викторъ, Гильемаръ будетъ просить тебя принять участіе въ его Обществ всеобщаго продовольствія…

— А!… сказалъ Викторъ, въ глазахъ котораго мелькнулъ лучъ надежды.

— Ну такъ, я совтую теб отказаться. Это дло слишкомъ опасное… Таково мнніе Родильона. Я ему врю.

— Но Родильонъ разссорился съ г. Гильемаромъ, сказалъ Оливье.

— Я это знаю. Это ихъ дло. Но мы каждый за себя. Я перешелъ на сторону Родильона… Я не совтую теб сдлать тоже, но, предупреждаю, что Обществу продовольствія будетъ плохо… Вы можете предупредить объ этомъ Гильемара, дорогой г. Жиро.

— Г. Гильемаръ знаетъ это, отвчалъ Жиро, Онъ готовъ бороться… Онъ привыкъ къ борьб.

Оливье вслухъ защищалъ операцію, которую въ глубин души строго осуждалъ. Онъ служилъ у Гильемара и долженъ былъ дать Луи понять это. Но совтъ, который онъ далъ вслдъ за этимъ Виктору, котораго страшно соблазняла перспектива возможнаго союза съ Гильемаромъ, съ великимъ Гильемаромъ, хорошо далъ угадать его мысли: онъ совтовалъ удержаться отъ всякаго вмшательства.

Къ чему мшаться въ эту борьбу изъ за денегъ? Онъ самъ, Оливье Жиро, какъ онъ ни былъ бденъ, хотлъ выбраться изъ схватки и просилъ уже Эмиля, взамнъ мста въ Париж, дать ему управленіе каменноугольными копями, которыя были у Гильемара въ Бельгіи, копями, подъ которыя Эмиль далъ свой капиталъ и которыя считалъ почти негодными.

— Вы оставляете Парижъ? поспшно сказала Андре.

— Да, отвчалъ Оливье съ нкоторымъ смущеніемъ. Эта идея преслдуетъ меня.

— И мы васъ больше не увидимъ? спросилъ Викторъ.

— О! не бойтесь, г. Гибейръ, я не за бываю тхъ кого люблю.

Бдная Андре сильно поблднла. Глубокое молчаніе воцарилось въ гостиной, гд, за нсколько минутъ предъ этимъ, шутки Луи вызывали, если не веселость, то оживленіе.

Викторъ задумался. Онъ поврилъ Оливье и Луи. А между тмъ, ему необходимы были деньги… деньги для Женевьевы… деньги на приданое дочери… деньги главнымъ образомъ для того, чтобъ имть возможность возвратить то, что онъ взялъ… почти укралъ.

Луи чувствовалъ себя неловко и, повернувшись къ Оливье, спросилъ его: уходитъ ли онъ?

— Пойдемте со мной, дорогой г. Жиро. Мы поговоримъ о длахъ и о картинахъ, о чемъ вамъ угодно.

Однако, онъ испытывалъ тайное удовольствіе, слушая, какъ Оливье выражалъ желаніе посмотрть его знаменитый эскизъ балетнаго фойе.

— Вы, въ самомъ дл хотите посмотрть его?

— Да, я бы очень желалъ.

— Съ удовольствіемъ. И если онъ вамъ хоть немного понравится, тмъ хуже для васъ… я подарю его вамъ.

Андре также общала пойти посмотрть забытую, несчастную картину, которую Луи хотлъ разорвать, и художникъ удалился немного утшенный, но уставивъ Виктора еще боле взволнованнымъ и задумчивымъ, чмъ прежде.

Рибейръ съ безпокойствомъ ждалъ посщенія Гильемара, о которомъ сказалъ ему Луи. Предъ нимъ мелькалъ быстрый выигрышъ, легкій, почти врный, разъ въ немъ принималъ участіе Эмиль.

Что бы ни говорилъ Родильонъ, Гильемаръ былъ не такой человкъ, какъ остальные биржевые игроки. Войдти въ общество съ Гильемаромъ, значило составить состояніе… Не благодаря украденному завщанію, а благодаря самому себя… къ чему колебаться?

Еще нсколько минутъ тому назадъ, совсмъ слабый, Рибейръ чувствовалъ себя теперь оживленнымъ лихорадкою. Андре улыбалась. Она находила въ немъ прежнюю улыбку. Онъ говорилъ, что чувствовалъ потребность вврить свой планъ Женевьев.

Она только что вернулась, весело говоря:

— Викторъ, я сейчасъ разорилась… Я заказала цлую коллекцію шляпъ на безразсудную сумму… О! какъ он будутъ идти къ Андре!.. Ты совсмъ не кокетка, Андре… Это большой недостатокъ. Мужья ненавидятъ кокетство, а когда его нтъ, то требуютъ… Ты увидишь.

— Это зависитъ отъ мужа, сказала Андре.

— Спросите у вашего отца… не правда ли, вы любите, когда я недурна?

— Ты всегда хороша, отвчалъ Рибейръ, и затмъ передалъ ей о томъ, что узналъ отъ Луи, и спросилъ, что она думаетъ. Великій проектъ Гильемара могъ быть источникомъ большаго состоянія.

— Дла на бирж!.. нтъ, нтъ и нтъ поспшно отвчала Женевьева, смясь, это годилось, когда вы были разорены… Проживемъ сначала наши милліоны… И если у насъ ничего не останется, тогда мы еще всегда успемъ обратиться къ обществу Гильемара. А до тхъ поръ, прошу и умоляю васъ, не пускайте ни копйки въ это дло… повторяю вамъ — я совершенно довольна той жизнью, которую веду… Вы не знаете, я буду продавать во вторникъ на базар въ пользу сиротъ моряковъ… мое имя помщено въ афиш. Это меня забавляетъ… А какой у меня будетъ туалетъ!.. ни у одной изъ продавщицъ не будетъ подобнаго. Дайте мн то, что вы хотли дать Гилье — мару… Если четыреста тысячъ франковъ, то все равно я ихъ истрачу… но ни одного сантима на биржу!..

Андре ничего не говорила. У нея еще звучалъ въ ушахъ голосъ Оливье. Она слышала, какъ онъ говорилъ, что хочетъ оставить Парижъ, какъ будто бы новая комбинація Эмиля пугала его.

Викторъ видлъ, что приходится покориться. Его осуждали на бездятельность. Чего боялись Женевьеваи Луи? Слабости или смлости Гильемара? Можетъ быть, они были правы не довряя и эта операція была, очевидно, сомнительна… но въ тоже время такъ соблазнительна.

Однако, онъ имлъ энергію устоять, когда явился Гильемаръ въ тотъ же самый день, расхваливая своимъ веселымъ голосомъ будущіе милліоны Общества всеобщаго продовольствія.

Открытіе этого общества уже было событіемъ въ Париж. Штоклейдъ, директоръ-основатель Центральнаго Американскаго банка, бралъ на себя пустить дло въ ходъ и отвчалъ за подавляющій успхъ. Въ административный совтъ были занесены громкія имена съ большимъ, повидимому, состояніемъ. Начиналась роль рекламы, біографіи и портреты Гильемара и Молины печатались въ спеціальныхъ листкахъ вмст съ картинами будущихъ магазиновъ Общества всеобщаго продовольствія.

— Банкъ помщается въ роскошномъ жилищ, какъ дворецъ Медеи, говорилъ Гильемаръ, но для будущаго общества предполагается помщеніе еще громадне и роскошне.

Гильемаръ вынулъ изъ кармана планы архитекторовъ и показалъ Виктору. Онъ сильно соблазнялся, но молчалъ.

— Какъ кажется это не привлекаетъ тебя, сказалъ Эмиль, слдившій за нимъ взглядомъ.

— Напротивъ… но я…

— Я обратился къ теб, потому что очень люблю тебя, но для меня безразлично, примешь ли ты участіе въ дл или нтъ.

Онъ развертывалъ планъ, когда вошла Женевьева нарочно, чтобъ прервать разговоръ.

— Держу пари, что это вы не позволяете Виктору участвовать въ моемъ дл? сказалъ Гильемаръ.

Она улыбнулась.

— Вы не ошиблись.

— Почему же?.. Мн кажется,никогда не слдуетъ запирать двери богатству.

— А если я нахожу насъ теперь достаточно богатыми? сказала она, глядя на Эмиля своимъ томнымъ взглядомъ.

Она любезно улыбнулась, какъ бы смясь надъ его прежними мадригалами.

— Нельзя быть слишкомъ богатыми. У меня черезъ-чуръ много, а между тмъ, я хочу еще, отвчалъ Гильемаръ, прощай, Викторъ. Тмъ хуже для тебя… До свиданья, дорогая кузина.

Онъ протянулъ руку Женевьев и невольно вздрогнулъ, какъ всегда, отъ прикосновенія къ ея рук. Но, уходя, онъ забывалъ женщину и стремился къ дламъ, какъ пущенное ядро къ цли.

Слова Эмиля, что у него чрезъ-чуръ много денегъ нсколько успокоили Виктора Рибейра. Что значило то, что онъ удерживалъ, въ сравненіи съ состояніемъ этого человка?.. Этотъ софизмъ, который онъ съ жаромъ повторялъ себ, успокоивалъ его гнвъ противъ самого себя… гнвъ, смшенный со стыдомъ, но почти въ ту же минуту честность возмущалась въ немъ, громко крича ему: ‘каждый сантимъ, который принадлежитъ ему и который ты удерживаешь, одинаково преступенъ’.

Чрезъ два дня на всхъ стнахъ Парижа, на всхъ четвертыхъ страницахъ газетъ, повсюду, были объявленія о подписк на Общество всеобщаго продовольствія. Капиталъ сто милліоновъ.

Банкъ Штоклейда отлично велъ дло. Вс самыя мелкія финансовыя газеты были куплены. Вс публичные органы взывали къ общественной доврчивости.

Сто милліоновъ капитала!

Штоклейдъ, высокій, красивый блондинъ съ длинной бородой и громадными очками, нисколько не былъ оглушенъ такой громадной цифрой подписки. Его голубые глаза улыбались, легкая улыбка приподнимала усы. Онъ на все отвчалъ со своимъ англійскимъ акцентомъ:

— Отлично! отлично! великолпно!

Тамъ и сямъ смялись надъ идеей всеобщаго продовольствія, онъ все-таки говорилъ: ‘отлично’. Одинъ журналистъ предлагалъ Штоклейду нарисовать картину обжорства семи дворцовъ дьявола, онъ говорилъ:’ превосходно! превосходно!’

Онъ предпочелъ бы балетныхъ танцовщицъ подъ золотымъ дождемъ акцій и купоновъ, но и картина дворцовъ была не дурна.

— Этотъ Штоклейдъ восхитителенъ, говорилъ Гильемару Молина. Онъ боле парижанинъ, чмъ я.— Тмъ боле, что ты марселецъ, отвчалъ Гильемаръ, опьяненный шумомъ, который поднимался вокругъ него.

Начатое имъ дло все поднималось, какъ море во время прилива… поднималось даже чрезъ-чуръ.

И каждый вечеръ, развертывая газету, Викторъ Рибейръ говорилъ про себя:

— Если бы я зналъ!..

Да, если бы онъ зналъ!

Среди шума, поднятаго газетами, Центральный Американскій банкъ выпустилъ акціи общества съ громадной преміей. ‘Предъ банкомъ была давка въ дни подписки’. Во всхъ газетахъ объявляли страшный успхъ.

Въ дйствительности же публика была холодна, равнодушна или насмшлива. Почти вс акціи остались въ рукахъ Штоклейда. Подписка была сдлана только на четверть капитала.

— Ну что? спрашивалъ Гильемаръ Штоклейда.

Не смотря на увренность, онъ былъ довольно блденъ, тогда какъ Молина красный, какъ вишня, тоже: говорилъ:

— Ну что?

— Отлично, отвчалъ Штоклейдъ, великолпно!

— Но что же отлично?

— Великолпно! великолпно!

Онъ не говорилъ, что почти вс бумаги были у него въ рукахъ. Къ чему разочаровывать солдатъ, идущихъ въ бой.

Спокойный, почти веселый, всегда услужливый, Штоклейдъ говорилъ:

— Это будетъ удивительное дло. Мы дошли до семи сотъ франковъ и можемъ подняться до тысячи (акціи были по пятисотъ франковъ), я буду поддерживать курсъ на 700 франковъ, но, чтобъ совершенно увлечь публику, нужно, чтобъ въ теченіе двухъ недль акціи поднялись невроятно…

— Отлично, сказалъ Гильемаръ.

— И для этого?

Взглядъ голубыхъ глазъ Штоклейда, казалось, спрашивалъ Молину со снисходительной улыбкой:

— Вы, кажется, ребенокъ, мой милый. Для этого?.. для этого, единственное легкое средство… покупать. У васъ или у меня вы найдете вс нужныя деньги, употребите ихъ сначала для биржи. Он возвратятся къ намъ поздне. Работайте… покупайте… смло покупайте и естественно получится колоссальное повышеніе… да, колоссальное.

— Хорошо! вскричалъ Гильемаръ. Будетъ сдлано. Все будетъ пущено въ ходъ.

— Впередъ!.. весело прибавилъ американецъ.

Штоклейдъ оказался пророкомъ.

Биржа была поражена, убита лихорадочнымъ требованіемъ акцій, надъ которыми уже начинали смяться Общество продовольстія надувалось, какъ воздушный шаръ въ хорошую погоду. Повсюду покупали.

— По чемъ стоитъ Продовольствіе?

— По семи сотъ.

— По семи сотъ пятидесяти.

— По восьми сотъ.

— Покупайте Продовольствіе.

Приливъ все поднимался. Акціи стояли восемьсотъ… восемьсотъ семьдесятъ пять. Наконецъ, девятьсотъ. Гильемаръ задыхался отъ радости.

Молина искалъ глазами Родильона, помщавшагося посреди биржи, подъ часами, около нмецкихъ банкировъ, которыхъ зовутъ черной шайкой, марселецъ забавлялся, видя его улыбающимся.

— У него разстроится печень отъ его смха, говорилъ Гильемаръ.

Между тмъ, вся биржа съ удивленіемъ спрашивала себя: до чего дойдетъ Общество продовольствія?

Оно могло дойти до тысячи, могло перейти ее. Оно все поднималось.

Спекуляція накинулась на новорожденное общество, покупали только Продовольствіе. Девятьсотъ двадцать пять… девятьсотъ пятьдесятъ… тысячу. Однимъ прыжкомъ оно перескочило эту тысячу Франковъ, поднялось до тысячи ста… до тысячи сто пятидесяти.

Гильемаръ кричалъ Молин, который спускался съ биржевой лстницы, превратившейся для нихъ въ лстницу Капитолія:

— Оно будетъ стоять тысячу двсти… тысячу триста… полторы тысячи… дв тысячи. Нтъ никакихъ причинъ останавливаться.

Никогда человкъ не былъ такъ счастливъ. Это былъ внецъ его жизни, ршительная побда… изобртеніе, длавшее его царемъ рынка.

— Такъ какъ въ республик всегда есть цари, говорилъ онъ весело. Да здравствуютъ ихъ величества — деньги!..

Ему кланялись, поздравляли, поднимали его перчатки, если онъ ихъ ронялъ. Ему съ удовольствіемъ вычистили бы сапоги.

Среди этой толпы, взволнованной невроятнымъ повышеніемъ, Гильемаръ встрчаетъ только одного человка, который оставался спокоенъ и глядлъ на него съ насмшливой улыбкой. Это былъ Родильонъ.

— Завистникъ!.. Этотъ успхъ огорчалъ его. Дуралей! онъ не съумлъ предвидть побду!…

— Я очень радъ, что избавился отъ него, сказалъ однажды Гильемаръ Луи Рибейру.

Художникъ отвчалъ:

— Берегись. Родильонъ похожъ на мышь, которая грызетъ, грызетъ… трудно прогнать этихъ маленькихъ, жадныхъ животныхъ.

— Ну, сказалъ Гильемаръ, мы дадимъ отраву этой мыши.

И онъ сострадательно смялся, глядя на Луи.

— А ты вришь Родильону?

— Твердо.

— Ты длаешь съ нимъ дла?

— Какъ можно больше.

— Онъ говоритъ теб обо мн?

— Никогда.

— И ты заработываешь деньги съ Родильономъ?

— Очень много.

— Однако, у тебя очень печальный видъ!

— Это оттого, что я много выигрываю.

— Какъ это глупо!..

— Честное слово.

И Луи говорилъ правду.

Иногда, смясь, онъ разсказывалъ про свою скуку Раймонд, которую это забавляло.

— Никогда не находилъ я себя такимъ раздраженнымъ, какъ съ тхъ поръ, какъ сталъ милліонеромъ.

Въ то время, когда онъ былъ бденъ, мысль, что есть люди, которые бдне его, утшала его. Теперь когда онъ сталъ богатъ, мысль, что другіе могутъ раздавить его своимъ богатствомъ, раздражала его. Онъ чувствовалъ себя боле бднымъ рядомъ съ этими милліонерами, съ которыми встрчался теперь.

Въ этомъ странномъ, почти всесвтномъ и часто сомнительномъ кругу, въ который бросился Луи, жаждя движенія, онъ часто видлъ пораженія, слышалъ, какъ американецъ, которому отказывали въ прав иллюминовать Тріумфальную Арку въ день его имянинъ, потому что это общественное сооруженіе, холодно говорилъ: ‘Хорошо. Сколько стоитъ, чтобъ сдлать ее частнымъ монументомъ и я куплю его, если Парижъ согласенъ его продать?’

Онъ обдывалъ у янки, великолпнаго, какъ сказочный султанъ, который подавалъ гостямъ меню, написанныя на серебряныхъ доскахъ, которыя давали гостямъ уносить съ собою или же выбрасывали вмст съ остатками десерта.

Модные, разряженные парижане, русскіе авантюристы, польскіе графы или испанскіе дворяне вертлись въ этихъ золотыхъ лучахъ, ухаживая за легковрными, исчезая., снова появляясь, точно привиднія ужиновъ и морскихъ купаній.

Нсколько милліоновъ Луи казались ему очень жалкими въ куч этихъ долларовъ и рублей, онъ находилъ себя бднякомъ и, очертя голову, бросился въ спекуляціи, не столько для того, чтобъ обогатиться, сколько для того, чтобъ забыться.

Изъ артиста онъ превращался то въ трактирщика, то въ домохозяина, отдающаго въ наймы цлыя дома.

Иногда ему предлагали удивительныя дла.

Однажды, утромъ, онъ явился завтракать къ Гильемару и, смясь, спрашивалъ Раймонду: желаетъ ли она, чтобъ ея отецъ сталъ графомъ.

— Какъ! графомъ? сказала молодая двушка.

— Графомъ, у котораго есть графство и сыновья котораго будутъ виконтами.

Гильемаръ хохоталъ.

— Я — графъ!.. Сынъ моего отца будетъ графомъ!

Луи вынулъ изъ бумажника свернутую вчетверо бумагу и, прочтя, передалъ ее Гильемару и Раймонд.

Вотъ прочтите:

‘Милостивый Государь!

‘Зная высокое положеніе, которое вы занимаете въ финансовомъ мір, и желая дать вамъ возможность воспользоваться, въ интерес вашихъ длъ или вашега семейства, дворянскими граматами, которыя я имю у себя въ распоряженіи отъ всхъ странъ, имю честь извстить васъ, что я могу, за оффиціально назначенныя суммы, доставить вамъ или орденъ, или титулъ, что, безъ сомннія, будетъ вамъ полезно въ вашихъ предпріятіяхъ:

‘Титулъ принца — семьдесятъ пять тысячъ.

‘ герцога — пятьдесятъ.

‘ графа — двадцать пять.

‘ барона — двадцать.

‘Все это съ вполн заслуживающими уваженія гарантіями и въ законной форм.

‘Примите, милостивый государь, въ надежд на скорый отвтъ, увренность въ моемъ величайшемъ уваженіи.

‘Ж. Д. Карбуччіо’.

— Это очень интересно! вскричала Раймонда, получивъ, въ свою очередь, бумагу. А Post-scriptum. Ты не прочелъ Post-scriptum’а?

‘P. S. Въ томъ случа, если предложеніе не го’дится вамъ лично, прошу сообщить вашимъ друзьямъ ‘и знакомымъ’.

— Что я и длаю, сказалъ Луи Рибейръ. Дай ему двадцать пять тысячъ, Эмиль, или пятьдесятъ — герцогство еще лучше… И почтенный Карбуччіо будетъ благословлять меня… Кто знаетъ, онъ, можетъ быть, дастъ мн за рекомендацію… Знаете, что я вамъ скажу, вдругъ прибавилъ онъ со страннымъ раздраженіемъ, я почти сожалю о томъ времени, когда не получалъ циркуляровъ отъ агентства Карбуччіо.

— Сказка о бдняк и богач, смясь сказала Раймонда.

ГЛАВА V.

Трауръ по старомъ Дюкре давно уже прошелъ. Можно было, наконецъ, устроить новоселье въ улиц Оффемонъ.

Это былъ великій день для кузиночки.

Она повторяла отцу:

— Знаешь, папа, это моя подписка. Вадо, чтобъ она удалась.

До сихъ поръ, странная вещь, Гильемаръ, каждый разъ, когда Раймонда говорила ему объ этомъ знаменитомъ вечер, отложенномъ на полгода, отвчалъ:

— Къ чему спшить. Это будетъ слишкомъ много шуму. Нельзя ли лучше совсмъ не давать этого праздника, разъ онъ отложенъ.

Но теперь, вдругъ, со странной поспшностью, онъ согласился назначить день этого празднества, о которомъ, до сихъ поръ, такъ мало заботился.

Раймонда не приписывала большаго значенія этой неремн мннія своего отца.

Папа отказывалъ… папа согласился… папа сталъ спшить… отлично! Ей только этого и нужно было.

— Пусть онъ будетъ какъ можно лучше, говорилъ онъ дочери. Я хочу, чтобъ о немъ говорили.

Молодая двушка была поражена.

— О! папа, ты меня удивляешь.

— Если хочешь, г. Лакостъ поможетъ теб своимъ мнніемъ.

— Благодарю, у меня есть Луи, отвчала Раймонда.

Гильемаръ почесалъ за ухомъ.

— Лакостъ теб не нравится?

— Напротивъ, онъ очень милъ.

— Ты посовтовала бы кому нибудь изъ твоихъ подругъ выдти за него замужъ?

— Конечно. Какое мн до этого дло. Но если бы какая нибудь подруга посовтовала мн быть его женой, о! тогда…

Она лукаво поглядла на отца и прибавила:

— Нтъ, это не мой идеалъ.

Гильемаръ казался раздосадованнымъ. Но онъ не обращалъ особеннаго вниманія на капризы своей дочери, онъ только ршился снова приняться за дло въ другой разъ. По его мннію, Раймонд было пора выдти замужъ. До сихъ поръ онъ никогда серьезно объ этомъ не думалъ. Она все еще казалась ему двочкой. Вся его жизнь прошла, какъ минута.

Можетъ быть, по той же причин, по которой онъ хотлъ приблизить знаменитый праздникъ, онъ хотлъ въ тоже время выдать замужъ Раймонду.

По нкоторымъ, смутнымъ, симптомамъ, онъ увидалъ, что ему не подняться выше, чмъ онъ стоялъ теперъ. Онъ испытывалъ безпокойство, котораго до сихъ поръ не зналъ. Неужели великій Гильемаръ старился?!

Если Лакостъ ему нравился, то единственно потому, что онъ заработывалъ много денегъ и не игралъ на бирж. Модный художникъ,— это дичь, за которой гоняются многіе папаши.

Но онъ никогда не сталъ бы принуждать Раймонду, онъ только уговаривалъ ее ршиться.

Любила ли кого нибудь Раймонда? способна ли была она на глубокое и серьезное чувство… можетъ быть, на капризъ, какъ она говорила Андре, когда ей, неизвстно почему, нравился Оливье Жиро, можетъ быть, просто потому, что не походилъ на другихъ?… Но вся эта любовь, которая должна была унестисъ и, можетъ быть, уже унеслась, какъ легкій втерокъ, была больше дымомъ, чмъ огнемъ.

Нтъ, Раймонда никого не любила.

Выдти замужъ!… Для чего женщины выходятъ замужъ?— для того, чтобъ быть свободными. Но Раймонда была свободна и такъ. Она здила всюду, видла все, читала все, говорила все, что ей приходило въ голову. Она ршилась выдти замужъ, какъ можно позже и забавлялась, слушая шутки и сожалнія кузена Луи и говоря, что Оливье прелестенъ. О! прелестенъ, вотъ и все. Она чувствовала хорошо, что она любитъ шумъ, роскошь, любитъ празднества, какъ то, которое должно было отпраздновать новоселье отеля.

Въ назначенный день весь отель горлъ огнями. Экипажи одинъ за однимъ възжали подъ ворота, предъ воротами въ два ряда стояли городскіе сержанты.

На веранду, подъ кустами розъ выходили гости. Дамы въ шелковыхъ башмачкахъ, входили въ громадныя сни, гд лакеи и горничныя встрчали ихъ. Затмъ, по широкой лстниц съ позолоченой ршеткой, между горшками камелій и розъ, гости поднимались въ галлерею, гд толпилась аристократія денегъ, таланта, имени, власти, вс знаменитости свтской хроники. Было жарко до духоты. Гильемаръ сіялъ. Его красное лицо, оттненное блымъ галстукомъ, свтилось отъ удовольствія. Его срые глаза сверкали. Голосъ громко звенлъ.

Толпа была вокругъ Раймонды, прелестной въ бломъ, простомъ костюм, съ открытой шеей и приподнятыми на затылк волосами.

Она почти исчезала въ кругу поклонниковъ и для всхъ находила любезность, какъ для политиковъ, которые ей кланялись, такъ и для репортеровъ, которымъ слдовало льстить.

Она настойчиво отыскивала въ толп Луи Рибейра и тихо говорила ему:

— Я не знаю и четверти людей, которыхъ пригласила, называй ихъ мн.

И Луи, какъ гидъ, описывающій красоты музея, смясь перечислялъ ей имена и титулы. Онъ съ удивленіемъ замчалъ, что знаетъ всхъ, и финансистовъ, министровъ, и хроникеровъ, и академиковъ, и иностранныхъ банкировъ, и художниковъ, и депутатовъ, и легитемистовъ, и нмцевъ, и Штоклейда, поглаживавшаго свою блокурую голову и Шварцгейма, глядвшаго на всхъ чрезъ очки.

Во второй зал дамы уже сидли, ожидая общаннаго концерта, роскошнаго по программ на пергамент, съ рисункомъ Лакоста.

Въ минуту, когда праздникъ начался, буфетъ уже былъ осажденъ. Бутерброды и бокалы шампанскаго исчезали, какъ молнія, тогда какъ слуги презрительно глядли на эту толпу, кинувшуюся къ столовой.

Но, если бы прислушаться, то въ этой толп слышны были бы насмшки надъ буфетомъ, на который нападали эти руки, надъ шампанскимъ, которое хватали на ходу. Все анализировалось и критиковалось.

— Отлично!… Отлично!… Видно, что Общество Продовольствія не провалилось.

— Не доставало, чтобъ у царя продовольствія не было хорошаго буфета.

— Все это обращики, которые даетъ Гильемаръ своимъ будущимъ потребителямъ.

Среди этого дождя глупостей, доносились звуки отдаленнаго оркестра, какъ свжій втеръ изъ-за шума прилива. Тамъ, какъ легкій втерокъ, ласкала олухъ музыка Моцарта, здсь толкались, смялись и насмхались надъ Гильемаромъ. Гильемаръ бросалъ, такимъ образомъ, кучу денегъ, чтобъ дать возможность смяться надъ нимъ, у него.

Викторъ одну минуту спрашивалъ себя, подетъ ли онъ въ улицу Оффемонъ? Онъ чувствовалъ себя больнымъ, голова была у него тяжела, сердце усиленно билось.

Но онъ сдлалъ надъ собою усиліе, желая забыться, глядя на ту роскошь, которую Эмиль бросалъ въ глаза всему Парижу. Чмъ Эмиль былъ богаче, тмъ Викторъ былъ довольне. Онъ чувствовалъ потребность сказать и доказать себ самому, что Гильемаръ безумно богатъ.

Въ тоже время, Женевьева была такъ счастлива показаться на балу. Она была такъ хороша, въ розовомъ атласномъ плать. Она казалось старшей сестрой, да, старшей сестрой Андре, которая, противъ обыкновенія, была также очень весела.

Она сіяла, потому что ея отецъ казался ей помолодвшимъ, въ бломъ галстук и во фрак, который придавалъ ему видъ молодаго человка.

А можетъ быть также и потому, что надялась встртить у Гильемара Оливье?

Съ тхъ поръ, какъ Оливье Жиро сказалъ ей, что хочетъ ухать въ Бельгію, ей казалось, что когда онъ будетъ вдали отъ Парижа, она лишится поддержки, привязанности. Для чего хотлъ онъ хать? Можетъ быть, для того, чтобъ бжать отъ нея?

Она думала объ этомъ по дорог, въ экипаж, затмъ, говорила это, глядя на отца, оживленнаго лихорадочнымъ возбужденіемъ.

— Отцу лучше. Какое мн дло до остальнаго?

Женевьева также была довольна, хотя немного уколота тмъ, что имя Гильемара заставляетъ катиться вс эти экипажи въ улицу Оффсмонъ. Но въ успхтолстаго Эмиля она надялась видть свой успхъ, какъ женщины. Она знала, что въ этотъ день она была особенно хороша. Викторъ и Андре сказали ей это.

Счастіе было необходимой рамкой для ея красоты.

Прежде, поднимаясь въ отель Гильемара, она была бы блдна отъ зависти. Теперь она шла по лстниц, высоко держа, какъ королева, свою хорошенькую, смуглую головку. Она отвчала спокойно, съ улыбкой, на улыбку Эмиля, который говорилъ ей:

— Ну, что же?

Она ничему боле не завидовала. Этотъ свтъ, эти туалеты, эта музыка, эта атмосфера богатства, эти картины, портьеры, это изящество, въ которомъ чувствовалась и виднлась рука Дуй, выбиравшаго все, нравились ей.

Она сидла въ первомъ ряду, около толпы черныхъ фраковъ и больше глядла, чмъ слушала.

Около нея, со шляпой въ рукахъ, съ моноклемъ въ глазу, съ завитыми волосами и съ закрученными усами, стоялъ маркизъ де-Лансакъ, любовникъ графини. де-Баржъ, маркизъ, котораго столько разъ встрчала Раймонда въ Дьепп. Этотъ маркизъ, компрометировавшій, но въ тоже время и отличавшій женщинъ, лорнировалъ Женевьеву и она, въ одно и тоже время, чувствовала себя неловко подъ этимъ настойчивымъ взглядомъ и польщенной вниманіемъ этого молодаго человка, имя котораго она слышала въ устахъ сидвшихъ за нею и сбоку ея женщинъ.

— Это де-Лансакъ.

— Да, герой того процесса.

— Бдная графиня де-Баржъ.

— А онъ?

— Онъ — всегда онъ.

— У нея былъ не дурный вкусъ. Онъ очарователенъ.

Рядомъ съ де-Лансакомъ, одтый также, какъ маркизъ, стоялъ Эдмондъ Лакостъ, глядя на равнодушную Раймонду, также какъ де-Лансакъ глядлъ на мадамъ Рибейръ.

Маркизъ даже предложилъ руку Женевьев, чтобъ довести ее до буфета.

Она приняла, обращая на себя всеобщее вниманіе, тогда какъ Лакостъ подходилъ къ Раймонд, восхищаясь роскошью празднества и восхитительной отдлкой отеля.

— Мой отель, говорилъ онъ, которымъ, однако, я очень горжусь, тмъ не мене, долженъ признаться, не иметъ опредленнаго характера. А между тмъ, у меня удивительный планъ. Мн хотлось бы вспомнить старыя рыцарскія времена, давать у себя карусели, турниры…

— Турниры? смясь сказала Раймонда. Въ такомъ случа, не приглашайте Монгомери, у него несчастливое копье.

— Прелестно…

Онъ хотлъ бы отвтить мадригаломъ, но Раймонда была уже далеко, мелькая съ легкостью бабочки.

Тогда Эдмондъ сталъ искать взглядомъ Гильемара.

Роскошь жилища и шумъ, поднятый Обществомъ

Продовольствія, заставляли ршиться немного колебавшагося Лакоста. Онъ чувствовалъ неожиданное стремленіе къ браку. Идея соединить свой отель съ этимъ нравилась ему.

Онъ былъ достаточно хитеръ, чтобъ угадать, что банкиръ одно время думалъ о немъ и, можетъ быть, еще продолжалъ думать. Онъ ршился ловко шепнуть на ухо Гильемару, что продолжительная холостая жизнь, наконецъ надодаетъ артисту и что ему, боле чмъ кому либо нуженъ семейный очагъ, нужно счастіе и т. д.

Въ отел, въ которомъ была давка, можно было найти только относительное уединеніе. Однако, заммтивъ Оливье, Андре отвела его въ сторону и слегка дрожащимъ голосомъ спросила:

— Правда ли то, что вы сказали тогда у насъ?

— Что я сказалъ?

— Что вы дете… что вы хотите хать?

Онъ былъ видимо взволнованъ. Его улыбавшіеся губы дрогнули.

— Да, правда. Я хотлъ бы оставить Парижъ.

— Почему?

— Я не знаю.

— Разв васъ ничто здсь не удерживаетъ?

— Нтъ, кром земли съ надгробнымъ памятникомъ, но я не оставлю его, я возвращусь.

— Это я хорошо знаю, сказала Андре, лицо которой покрылось легкой краской, но въ этомъ свт… неужели нтъ никого, о комъ бы вы стали сожалть? Никого?

Она сказала это очень тихо, среди шума голосовъ, но, еслибы она говорила еще тише, Оливье все-таки слышалъ бы ее.

Онъ взглянулъ на нее своими черными глазами, затмъ неувренно прошепталъ:

— Пусть т, которыхъ я не хочу оставить… скажутъ, чтобъ я остался… и я не уду.

Андре также поблднла, какъ роза, украшавшая ея блокурые волосы.

Она чувствовала, что рука Оливье инстинктивно ищетъ ея руки, и едва слышно, но съ улыбкой, прошептала:

— Останьтесь…

Онъ думалъ, что сойдетъ съ ума отъ радости. Все окружающее исчезло для него. Въ этомъ отел онъ видлъ только эту молодую двушку. Онъ хотлъ выразить ей всю свою преданность и нжность.

По она уже исчезла, увлеченная толпою гостей. Она испугалась самой себя и того приказанія, которое дала, этого признанія, которое сорвалось у нея съ губъ. Она убжала въ толпу, гд чувствовала себя одинокой, но счастливой, счастливой, что высказала тайну своей любви.

Гильемаръ, въ толп гостей, большинство которыхъ онъ никогда не видалъ и никогда больше не увидитъ, исчезалъ мало-по-малу, какъ утопленникъ, погружаясь все боле и боле.

Рядъ каретъ продолжалъ подвигаться къ отелю, высаживая на лстницу новыхъ гостей.

Между тмъ, Луи говорилъ Раймонд:

— Ты пригласила не только весь Парижъ, но и весь свтъ.

Затмъ, глядя на хорошенькую кузину, онъ приба. вилъ:

— Какъ ни много ихъ, ты все таки лучше всхъ.

Было такъ много народу, что Молина, явившійся съ испуганнымъ видомъ, красный, съ выступившими изъ орбитъ глазами, не зналъ, какъ найти Гильемара въ этой толп.

— Гд Гильемаръ?.. Здсь Гильемаръ? спрашивалъ онъ въ собственномъ дом Гильемара, какъ бы отыскивая его на бирж, и ожидая, что ему отвтятъ: ‘тамъ, у первой или второй колонны’.

Дло въ томъ, что онъ долженъ былъ сообщить Эмилю большую, но, однако, не веселую новость.

Онъ только что разстался съ Мари Лоне, оперной танцовщицей, благодаря которой узнавалъ многія новости. А Мари наканун, на ужин, на которомъ встртила Алису Гервье, узнала, что почти вс непроданныя акціи Общества Продовольствія попали въ руки Родильона.

Когда Молина поймалъ, наконецъ, Гильемара и шепнулъ ему на ухо новость, Эмиль поблднлъ и вскричалъ:

— Полно, это невозможно!..

— Я говорю теб то, что мн сказали,

— Женскія сплетни.

— О! Мари Лоне хитра. Я убжденъ, что это правда. Ты нравственно далъ пощечину Родильону, онъ мститъ, длая хорошее дло.

— Но Штоклейдъ?

— Штоклейдъ чучело Родильона — вотъ и все.

— Однако, Штоклейдъ здсь. Если то, что ты говоришь, правда, я вытолкаю его за дверь, какъ негодяя, сказалъ Гильемаръ, покраснвъ отъ гнва.

— Какія глупости!.. Ты даешь этотъ вечеръ, чтобъукрпить твой кредитъ, не вздумай компрометировать его раздраженіемъ, прибавилъ Молина. Прежде, когда негоціантъ давалъ балъ, осторожные банкиры переставали принимать его векселя, теперь нужно прыгатьвыше головы, чтобъ насъ считали надежными… А! да вотъ и Штоклейдъ!..

Блокурая голова англичанина возвышалась надъ лысыми и завитыми головами, какъ громадная голова колосса. Янки улыбался своей неизмнной улыбкой.

Гильемаръ, какъ оглушенный громомъ, чрезъ дв или три комнаты побжалъ въ маленькую библіотеку, въ которую вела дверь подъ обоями. Онъ чувствовалпотребность остаться одному, облить голову холодной водой, чтобъ появиться боле веселымъ, боле живымъ.

Въ библіотек на диван кто-то сидлъ.

— Викторъ, сказалъ Эмиль, что ты тутъ длаешь? При вид кузена, Викторъ вздрогнулъ и отвчалъ:

— Весь этотъ шумъ… у меня болитъ голова. Я не хотлъ ухать, такъ какъ Женевьева веселится… Тогда я пришелъ сюда… Меня проводилъ сюда Луи. Твой отель великолпенъ, какъ прелестно это маленькое, уединенное убжище. Какой вкусъ… Не правда ли?

Викторъ говорилъ съ невольнымъ смущеніемъ въ голос.

Между тмъ, банкиръ открылъ маленькій шкафъ вынулъ изъ него салфетку, помочилъ ее въ вод и смочилъ ею виски, затмъ за ушами, красными, какъ вишня.

— Ты боленъ? сказалъ, вставая, Викторъ.

— Нтъ, ничего. Легкое головокруженіе… Ты знаешь, у меня толстая шея.

У него былъ страшный видъ. Онъ машинально глядлъ на потолокъ. Вдругъ онъ засмялся, взялъ канделябръ и, поднявъ его вверхъ, насмшливо сказалъ:

— А! какъ это забавно.

— Что такое?

— Вотъ это.

Говоря это, онъ указалъ на маленькую трещину на потолк.

Викторъ, въ свою очередь, глядлъ на нее и старался прочесть въ срыхъ глазахъ Гильемара.

— Однако… если бы я былъ суевренъ, продолжалъ банкиръ.

— Что случилось? спросилъ Рибейръ.

— Пустяки… Изъ-за дурнаго извстія, которое мн сейчасъ принесли… О! чортъ побери, проклятый Родильонъ!.. Если бы онъ былъ у меня въ рукахъ!..

Морозъ пробжалъ по спин Рибейра.

Отчего Гильемаръ заговорилъ о Родильон?.. Почему у него былъ такой страшный видъ?

Викторъ Рибейръ вздрогнулъ.

— Послушай, Эмиль, сказалъ онъ, если какое нибудь несчастіе…

— Какое несчастіе? сказалъ Гильемаръ, снова становясь спокойнымъ и почти боясь, что сказалъ слишкомъ много. Какія глупости. Кто говоритъ о несчастій, просто маленькая непріятность,— самое большее… Отлично. Теперь мн лучше, продолжалъ онъ. Ты останешься здсь?

— Да… Нтъ…

Рибейръ почувствовалъ въ сердц, какъ бы остріе ножа. Гильемаръ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобъ опасность могла оказаться пустяками. Что, если кузенъ былъ разоренъ?

Нсколько минутъ тому назадъ, среди этой роскоши, шума и веселья, Викторъ Рибейръ думалъ, что возвращеніе богатства покойнаго будетъ лептою нищаго, брошенною въ сундукъ сатрапа. Гильемаръ давилъ непреодолимымъ могуществомъ милліоновъ и кредита не одного Виктора, но и всхъ другихъ финансистовъ, также обладателей милліоновъ, окружавшихъ его, какъ дворъ. Наслдство Дюкре! Что’ значило оно въ этомъ дожд милліоновъ!

И его совсть снова сдавалась.

И вдругъ, волненіе Эмиля, его безсознательное признаніе давили Рибейра за горло, какъ кошмаръ.

Онъ бросился въ толпу. Жаръ душилъ его. Онъ спшилъ бжать отсюда, и найдя Андре просилъ ее позвать Женевьеву.

Женевьева оставляла этотъ отель, полный шума, смха и благоуханій, какъ уголокъ рая.

Взглядъ лорнета маркиза де-Лансака преслдовалъ ее.

— Ты знаешь, будетъ ужинъ, сказала она Виктору тономъ упрека.

— Да, знаю. Но я усталъ… Серьезно усталъ!

— демъ, со вздохомъ сказала она.

Въ карет, увозившей ихъ домой, Андре взяла руку отца, которая горла отъ лихорадки.

— О! какъ хорошо!.. говорила Женевьева.

Викторъ, ничего не видя, помнилъ только лицо банкира, смясь говорившаго о предчувствіи.

— Теперь надо все сказать… все отдать… думалъ онъ. Женевьева своими красивыми, сверкающими глазами, глядла въ окно кареты на отель Гильемара, освщенный свтомъ.

— Какъ тамъ веселятся!

ГЛАВА VI.

На другой день Рибейръ проснулся, какъ разбитый. Его всю ночь мучилъ кошмаръ. Онъ повсюду видлъ предъ собою пропасти, въ которыя падали Гильемаръ, Женевьева, Андре, Луи и онъ самъ.

Придя въ себя и ясно сообразивъ положеніе длъ, онъ думалъ только одно:

— Теперь нужно все сказать. Есть опасность, слдовательно, нужно говорить.

Это была его единственная мысль. Посл пробужденія онъ повторялъ ее себ, какъ приказаніе.

Онъ съ ужасомъ думалъ, что осуждаетъ Женевьеву на разореніе, осуждаетъ Андре на существованіе двушки безъ приданаго. Но долгъ говорилъ громче.

Къ тому же онъ хотлъ просить Андре быть мужественной. Онъ хотлъ узнать, знаетъ ли она его муки. Очень часто, при немъ, его дочь, эта воплощенная совсть, казалась ему смущенной, взволнованной. Она улыбалась смущенной улыбкой, которая для Рибейра была тяжела, какъ упрекъ.

Прочла ли она завщаніе когда подала ему эту бумагу въ Виль-д’Аврэ?.. Знала ли она, чего желалъ дядя Дюкре? Не говоря ничего, можетъ быть она ждала ршенія отца?

— Если она прочла, думалъ Рибейръ, она знаетъ, что я оставилъ то, что мн не принадлежало.

Измученный этимъ сомнніемъ, давившимъ ему сердце, Викторъ, можетъ быть, ршился бы высказаться, даже не видя волненія Гильемара.

Странный отвтъ Андре Женевьев: ‘не говорите мн больше объ Оливье’, удивилъ отца. Онъ былъ увренъ, что она любила Оливье Жиро. Почему же она отказывалась даже слушать о немъ, когда Женевьева давала ей понять, что бракъ съ нимъ не невозможенъ? Неужели она знала, что Дюкре хотлъ, чтобъ Раймонда вышла за Оливье? Она это знала… Она все знала. Она прочла… Но что же она думала о своемъ отц?

Онъ желалъ скоре узнать это. Онъ ршилъ это узнать, во что бы то ни стало, ршился поврить свою тайну дочери, чтобъ узнать ее.

— Встала ли барышня?

— Уже давно.

— Скажите ей, что я хочу съ ней говорить.

Въ ожиданіи дочери, несчастный глядлъ на прохожихъ въ окно, ничего не видя.

Легкій шумъ заставилъ его обернуться.

Веселая, улыбающаяся Андре стояла предъ нимъ.

— Ты хочешь мн что-то сказать, отецъ?

Онъ взялъ ее за руку, привлекъ къ себ, обнялъ, посадилъ рядомъ съ собою въ кресло и сказалъ слегка дрожащимъ голосомъ:

— Поговоримъ, дитя мое. Я хочу… я хочу исповдаться теб.

Она снова улыбнулась, но уже была немного взволнована.

— Исповдаться… сказалъ онъ, глядя на нее взглядомъ, полнымъ восхищенія и любви, вырвать изъ сердца моей дорогой Андре тайну, которую она скрываетъ изъ скромности… можетъ быть, изъ великодушія… Это трудно, но, надюсь, ты мн поможешь?

— Но, отецъ, отвчала молодая двушка, у меня нтъ ни тайны, ни горя, которые бы я скрывала.

— Андре, вдругъ сказалъ онъ, въ нашемъ семейств, можетъ быть, скоро случиться несчастіе…

— Несчастіе!..

Она съ испугомъ глядла на него.

— Безполезно совтывать теб молчать, когда я самъ не могу этого сдлать… И такъ, дитя мое, я боюсь… боюсь, что Гильемару… грозитъ большая потеря… разореніе…

— Онъ сказалъ теб это?

— Нтъ. Но въ прошлую ночь онъ былъ достаточно взволнованъ, чтобъ я могъ угадать это… О! Яг можетъ быть, преувеличиваю… Даже наврное. Но если случится несчастіе… Если Гильемаръ разорится… Если у Раймонды не останется ничего…

— У Раймонды?..

— Все возможно.

— Что же ты сдлаешь? спросила Андре, глядя отцу въ лицо.

— Я хотлъ тебя просить объ этомъ, отвчалъ Рибейръ. Я сдлаю то, что ты велишь мн длать.

— Я… Почему я?..

Андре была также взволнована, какъ и отецъ.

— Потому что ты, Андре… ты воплощенная невинность, долгъ и мужество… И потому я поступлю такъ, какъ ты скажешь.

— Ты исполнишь все? сказала Андре дрожащимъ голосомъ,

— Все… твердо отвчалъ отецъ.

Она глядла на него нсколько мгновеній и остановилась, боясь дать понять бдняку, что знаетъ его тяжелую тайну, потомъ продолжала-нжнымъ тономъ:

— Поступай, какъ хочешь, отецъ. Я одобрю все. Онъ глядлъ на нее, въ свою очередь, спрашивая себя: почему она не отвчаетъ ясне. Можетъ быть, она боится оскорбить его?

— Но, Андре, скажи же мн…

— Отецъ, продолжала она, я въ теб уврена. Я даже не должна желать узнать причину твоего волненія. Ты можешь колебаться, не ршаться, но истина и честь твои единственные повелители, мой дорогой отецъ, и теб нечего совтоваться съ моей дтской опытностью. Такъ, какъ ты поступишь, будетъ лучше всего.

Она говорила съ твердостью надежнаго совтника. Она говорила все, не говоря ничего, не желая даже мысленно судить человка, котораго обожала.

О, какъ это восхищеніе и обожаніе дочери казались Рибейру упрекомъ.

Прежде онъ поступалъ всегда справедливо, но теперь!.. Несчастный…

— Ты права, Андре! вскричалъ онъ. Ты была бы права, если бы я все еще былъ прежнимъ человкомъ!.. Но, взгляни на меня хорошенько… погляди мн въ лицо… Вришь ли ты, что я остался такимъ, какимъ былъ?.. Вришь ли ты, что я не палъ?..

Она быстро поцловала отца.

— Ты мн не отвчаешь?.. Думаешь ли ты, что мое поведеніе безупречно?.. Ты сказала Женевьев, что не хочешь, чтобъ теб говорили объ Оливье?..

Сердце у нея сжалось, она сдлала надъ собою усиліе и твердо отвчала.

— Да, сказала.

— Почему?

— Женевьева съ материнской добротой предложила мн выдти за него замужъ…

— Ну, что же?

Андре, блдная, какъ смерть, мужественно отвчала:

— Я не хочу навязывать Оливье свое приданое.

— Однако, ты принесла бы ему только то, что было ему предназначено, глухимъ голосомъ сказалъ Рибейръ.

— Что вы сказали? прошептала Андре.

Викторъ, не въ состояніи будучи скрывать боле свое волненіе, вскричалъ:

— О! какъ легко сдлаться безчестнымъ! какъ легко заставить замолчать совсть, но потомъ приходится расплачиваться… Приходитъ минута, когда за все надо поплатиться… я дошелъ до этого…

Онъ говорилъ самъ съ собою, почти не помня себя, глаза его сверкали.

— Приди въ себя, отецъ, съ испугомъ сказала Андре, отчего ты говорилъ, что Оливье… что ему было назначено… Говори…

— Будемъ откровенны, дитя мое! вскричалъ Рибейръ. Я не могу быть нечестнымъ и ты также. Да, да, ты страдаешь!.. также, какъ и тотъ, кто сдлалъ зло… скажи мн, что ты всегда будешь любить меня!.. Скажи мн, что ты меня любишь и прощаешь!..

— Что прощаю? сказала Андре, стараясь обнять его.

— Ты хорошо знаешь и уже осудила меня…

— Осудила?.. Судить мн, тебя!.. Разв ты могъ, пасть въ моихъ глазахъ?.. Замолчи!.. Не говори мн ничего!.. Я не хочу ничего знать… Я любила тебя и буду всегда любить!.. Всю жизнь!.. Не говори мн ничего… ничего!..

— Слишкомъ поздно, отвчалъ Рибейръ.

Выраженіе его лица испугало Андре.

— Слишкомъ поздно… Я слишкомъ долго молчалъ и не могу похищать у тебя доле уваженія, которое давитъ меня…

— Отецъ!.. Отецъ!..

Но онъ продолжалъ:

— О! я буду мене страдать, когда ты узнаешь, что я выстрадалъ… Мои силы надломлены… Я побжденъ… Я задыхаюсь… Если бы я продолжалъ молчать, я бы умеръ…

— Говорите! вскричала она.

— Ты знаешь, что есть второе завщаніе, продолжалъ онъ лихорадочнымъ, отрывистымъ голосомъ.

Андре опустила голову.

— Ты это знаешь… Ты это знала. Ну, моя бдная Андре, старый Дюкре, написавши его, ни минуты не сомнвался, что Гильемаръ отъ милліоновъ не откажется… даже когда ихъ много… а въ особенности тогда, когда рискуетъ, что количество ихъ уменьшится… Гильемаръ отдастъ свою дочь за Оливье.,

Андре вздрогнула.

— За Оливье?..

Она вспомнила ужасное впечатлніе и горе, вызванныя въ ней чтеніемъ этого завщанія.

— Оливье долженъ жениться на Раймонд, это необходимое условіе… Ты должна была прочесть его.

Она отлично знала это условіе, которое казалось ей жестокой насмшкой, но она ни минуты не сомнвалась, что Оливье откажется отъ состоянія. У нея еще звучалъ въ ушахъ его мужественный голосъ, умолявшій, чтобъ она приказала ему остаться.

— Какое кому дло до фантазій стараго Дюкре, отецъ, сказала она, надюсь, онъ не можетъ заставить Оливье жениться на Раймонд?

— Это зависитъ отъ Оливье, что онъ сдлаетъ?

Лицо Андре приняло торжественное, спокойное выраженіе.

— Не знаю, отвчала она. Но я знаю, что онъ меня любитъ.

Отецъ глядлъ на дочь съ уваженіемъ и слезы выступили у него на глазахъ. Онъ чувствовалъ, онъ угадывалъ, что, не смотря на все, не смотря на вс страданія, Андре была счастлива, счастіемъ того, кто чувствуетъ себя любимымъ.

Радость ея свтилась сквозь ея печаль.

А онъ?.. Онъ чувствовалъ себя униженнымъ и несчастнымъ предъ этимъ ребенкомъ.

— Андре, продолжалъ онъ, я хотлъ бы изгладить долгою жизнью то, что сдлалъ… Я хотлъ дать теб приданое… Дуракъ!.. Какъ будто моя честность не была достаточнымъ приданымъ… И это единственное приданое я растратилъ, уничтожилъ теперь моимъ преступленіемъ!.. Если ты хочешь оставаться достойной Оливье, также какъ онъ достоенъ теб, ты можешь сказать ему, что ты бдна… такъ какъ у насъ не осталось ничего, даже нашей прежней честности…

Андре съ волненіемъ слушала несчастнаго, желая поцлуями заглушить эти крики отчаянія.

— Сжальтесь, отецъ!.. Прошу васъ, молчите… Умоляю тебя, замолчи!..

Въ эту минуту дверь гостиной медленно отворилась, Оливье вошелъ осторожно, какъ бы боясь застать Рибейра спящимъ или больнымъ.

Увидвъ представившуюся ему картину, онъ на минуту остановился на порог, спрашивая себя: слдуетъ ли ему войти.

Въ эту минуту Викторъ обнималъ дочь, смясь и плача, не зная самъ, что говоритъ.

— Ты еще меня любишь, Андре?.. Ты меня прощаешь? повторялъ онъ.

— Я васъ обожаю и почитаю, отецъ.

— Пойми меня хорошенько, моя дорогая. Я спряталъ завщаніе… Андре, я сдлалъ это для тебя… для Женевьевы… Я хотлъ бы на колняхъ просить у тебя прощенія!..

Андре обнимала его, не давая ему опуститься на колни.

Оливье стоялъ въ дверяхъ, узнавъ, наконецъ, тайну печали Андре и страданій ея отца.

— Да, я это сдлалъ, повторялъ Рибейръ, продолжая обвинять себя вслухъ. И я убилъ твое счастіе… Я разлучилъ тебя съ Оливье, такъ какъ въ тотъ день, когда такой человкъ, какъ онъ, узнаетъ истину, все будетъ кончено.

— Почему вы такъ думаете? вскричалъ Оливье, смло сдлавъ впередъ нсколько шаговъ.

Андре высвободилась изъ объятій отца, съ испугомъ глядя на Оливье.

Звучный голосъ молодаго человка заставилъ Рибейра вздрогнуть.

Оливье глядлъ по очереди, то на Андре, то на Виктора.

— Вы слышали?.. прошептала молодая двушка.

Оливье поклонился.

— Простите меня.

— Тмъ лучше, сказалъ Рибейръ. Онъ услышитъ то, что намъ осталось сказать… Теперь, Андре, я жду твоего приговора, и его.

— Вы должны сдлать то, твердо сказала Андре, что до сихъ поръ откладывали изъ за моей матери и изъ за меня. Есть второе завщаніе, которое уничтожаетъ то, которое насъ обогатило. Нужно объявить настоящее завщаніе.

— Я предъявлю его, сказалъ Викторъ.

Онъ чувствовалъ, что Оливье жалъ его руку.

Тогда гордость вызвала краску на лицо этого человка.

— Великое дло долгъ, сказалъ онъ. Но теперь я снова нашелъ его… Теперь я могу дышать свободно.

Онъ повернулся къ Оливье, говоря ему съ отеческой улыбкой:

— Теперь ты признаешься, что любишь Андре?

Глаза Оливье сверкали. Ему хотлось броситься Рибейру на шею.

Вдругъ Андре твердо сказала:

— Молчите, отецъ. Знаетъ ли г. Жиро то, что жасается его въ вол завщателя?

— Что меня касается?..

Оливье сказалъ это медленно и съ удареніемъ.

— Г. Жиро будетъ говорить только тогда, когда узнаетъ эту волю, прибавила Андре, а также и мою.

Рибейръ повернулся къ Оливье.

— До свиданія, дитя мое, сказалъ онъ. Вы узнаете волю Дюкре…

Молодой человкъ вздрогнулъ.

— И вы отвтите, когда я исполню мой долгъ.

Вамъ придется ждать не долго.

Въ эту минуту Оливье приложилъ палецъ къ гуламъ.

Въ полуоткрытую дверь входилъ докторъ Лоро.

— Докторъ, г. Рибейръ.

Докторъ вошелъ, кланяясь и потирая руки.

— Да, это я, говорилъ онъ.

— Ну, какъ поживаете, прибавилъ онъ, подходя къ Виктору и слушая его пульсъ. Пустяки, я вамъ всегда говорилъ, что вы здоровы, сказалъ онъ, качая головой.

— Я также теперь, думаю, докторъ, что г. Рибейръ здоровъ, сказалъ Оливье.

— А я убждена! вскричала Андре.

Глядя на молодаго человка и Андре, докторъ угадалъ любовь, планы, мечты и говорилъ:

— Вы правы… Совершенно правы.

А между тмъ, онъ думалъ:

— Бдныя дти!

ГЛАВА VII.

Среди всхъ этихъ бурь Женевьева жила бы счастливо, если бы видимая печаль мужа и его болзнь небезпокоили ее. Онъ старался избавить ее даже отъ тни заботы. Онъ хотлъ, чтобъ она много вызжала находя, что домъ въ улиц Шатоденъ, не смотря на, свое обновленіе, долженъ казаться мрачнымъ молодой женщин. Не все ли равно, если онъ не могъ ее сопровождать, онъ былъ счастливъ зная, что она въ опер съ Раймондой или съ миссъ Модъ, или на какой нибудь выставк съ Луи, чмъ боле она развлекалась, веселилась, тмъ довольне былъ Викторъ.

Вс общества, въ которыхъ она была членомъ, вс благотворительные базары, которые она устроивала, картины, которыя покупала у бдныхъ художниковъ, все это возбужденіе и тысяча ежедневныхъ занятій, радостей, волновали ей кровь.

— Я не могу ничего съ собой сдлать, говорила она Луи. Я люблю шикъ.

— Это не недостатокъ, отвчалъ художникъ. Я самъ въ этомъ гршенъ. Только, кузина, вы, какъ вс ныншнія женщины, занимаются благотворительностью изъ шика, чтобъ видть ваше имя на афишахъ, какъ балетныя танцовщицы. Ваша доброта даже оскорбительна… Я не говорю этого про васъ. Но ваши требованія картинъ ужасны. Если бъ вы еще длали добро въ тихомолку… Скрытый грхъ на половину прощенъ… Скрытая добродтель тмъ боле, но ваше имя и адресъ на афиш, приклеенной на стн! Мн почти хочется въ одинъ прекрасный день явиться къ вамъ съ фальшивымъ носомъ, ухаживать за вами и когда вы скажете незнакомцу: ‘Но, сударь, кто далъ вамъ право являться ко мн’? отвтить вамъ: — Сударыня, афиша, которую я читалъ на углу улицы.

Шутки Луи всегда забавляли Женевьеву.

Но она смотрла на эти парадоксы, какъ они этого заслуживали. Она обращала на нихъ столько же вниманія, какъ на старыя папильотки.

Если онъ смялся надъ Женевьевой по поводу ея шикарныхъ туалетовъ, духовъ, то кузина любила дразнить его близкой связью съ Родильономъ, о которой начинали говорить.

— Ба! объ этомъ говорятъ. Кто это? спрашивалъ Луи.

— Вс. Вы, какъ кажется, компаньонъ Целестина Родильона?

— То есть, я вврилъ ему немного денегъ..

— Нтъ, нтъ, вы его компаньонъ! подразумвая… Алису Гервье.

Луи защищался противъ этого, тмъ боле, что испытывалъ къ Алис странное чувство. Онъ видлъ въ ней Раймонду въ большемъ вид, статую съ которой Раймонда была статуеткой. Поэтому, когда ему говорили объ Алис Гервье онъ ожесточенно защищался.

Что за идея. Онъ даже никогда за нею не ухаживалъ. Онъ, пожалуй, находитъ ее красивой и милой, но это все.

— Вы очень скромны, кузенъ. И вы правы, говорила Женевьева. Скромность не всеобщая добродтель.

— Въ особенности не добродтель маркиза деЛансака, отвчалъ ей однажды Луи.

Женевьева была удивлена и немного уколота.

Почему же де-Лансакъ. Какое отношеніе могъ имть къ этому разговору маркизъ?

— О! сказалъ художникъ, вы очень хорошо это понимаете.

Безъ сомннія, она понимала, но не хотла, чтобъ это знали, а тмъ боле не желала, чтобъ ей объ этомъ говорили.

Дйствительно, де-Лансакъ былъ очень любезенъ съ нею, каждый разъ, когда случай сталкивалъ ихъ, онъ чуть не разорился, покупая цвты на базар у мадамъ Рибейръ въ пользу сиротъ. Благодаря ему, Женевьева сдлала необыкновенный сборъ. Герцогиня де-Калаи была вн себя. Представьте себ ничтожную мщанку, которая побиваетъ герцогиню! Графиня де-Баржъ, вышедшая изъ монастыря, встртясь съ Женевьевой, не спускала съ нея глазъ, анализируя ее, какъ соперницу.

Очевидно, что о Женевьев говорили въ гостиныхъ, о ней много говорили въ журналахъ. Но для честной женщины, довольствующейся однимъ созерцаніемъ запрещеннаго плода, не особенно хорошо дозволять ухаживанія, хотя бы и ничтожныя, такого человка, какъ де-Лансакъ. Онъ былъ самымъ компрометирующимъ человкомъ въ Париж и такъ глупо погубилъ графиню де-Баржъ.

— Клянусь вамъ, кузенъ, вы ошибаетесь.

— Вы дурно поступаете, клянусь вамъ, кузина, говорилъ ей Луи, тогда какъ она чувствовало себя польщенной, что ею занимаются. Вы, можетъ быть, сочтете меня за скучнаго моралиста, но васъ никогда не видятъ съ мужемъ, а между тмъ, всюду, гд вы бываете… вы достаточно очаровательны, чтобъ васъ замтили… а этотъ проклятый Лансакъ нчто въ род крючка, на который хроникеры вшаютъ свои анекдоты. Я не хотлъ бы, чтобъ ваше имя слишкомъ часто связывалось съ его. Увряю васъ, де-Лансакъ слишкомъ извстенъ. Онъ чрезъ-чуръ любитъ откровенность въ своихъ любовныхъ приключеніяхъ.

Женевьева принимала слова Луи за серьезное только въ половину, а между тмъ, онъ длалъ свои замчанія вполн чистосердечно. Новый міръ, въ которомъ онъ самъ вращался, ему не нравился. Онъ находилъ въ немъ интересной только одну Алису Гервье. Конечно, людское злословіе могло проходиться на его счетъ. Онъ дйствительно, можетъ быть, потому не разставался съ Родильономъ, чтобъ не разставаться съ Алисой.

Они вмст появлялись на первыхъ представленіяхъ, Луи Рибейръ боле прославился тмъ, что появлялся съ Алисою въ лож, чмъ, если бы выставилъ десять картинъ въ Салон.

Обуэнъ, нотаріусъ, сказалъ ему однажды.

— Увряю васъ, вы котированы.

— Что длать, котировка — это первая школа шика и банка.

— Конечно, конечно не чему смяться, отвчалъ Обуэнъ,человку гораздо легче прославиться, появляясь въ театральной зал, чмъ проводя дни въ мастерской. Кром того, сосдство Алисы Гервье что нибудь да значитъ.

— Въ такомъ случа, если я буду еще что нибудь выставлять, я напишу въ каталог: ‘ученикъ Алисы Гервье’.

— О! если бы вы осмлились…

— Даю вамъ слово, публика заслужила это.

Луи находилъ очаровательнымъ не ее самою, а воспоминаніе кузиночки, но Алиса не должна была подозрвать этого. Въ какую ярость пришла бы она, если бы узнала, такъ какъ она вполн чистосердечно находила веселымъ и интереснымъ парадоксальнаго Луи Рибейра, недовольнаго самимъ собою, сожалющаго о дняхъ мужественнаго ничтожества, но всегда забавнаго, не смотря на это, во сто разъ забавне всей толпы, преслдовавшей молодую женщину. Эти вчныя вздыхатели казались ей такими глупыми, вчно повторяли ей однимъ и тмъ же тономъ одни и тже слова. Дерзкіе или желавшіе быть умными, они казались ей столь же однообразными, какъ банальные ресторанные диваны, а Луи Рибейръ интересовалъ ее своими Капризами, своимъ оригинальнымъ умомъ, своими неожиданными шутками, странными словами.

Родильонъ замчалъ съ нкоторымъ раздраженіемъ, удовольствіе Алисы встрчаться съ художникомъ. Она не скрывала этого. Когда Целестинъ слишкомъ долго не приглашалъ Луи, она прямо спрашивала его:

— Ну что же Рибейръ?

— Рибейръ! Рибейръ! у него не всегда есть время принимать мои приглашеніи.

— У Рибейра? Вы думаете? лукаво возражала Алиса. Хотите я ему напишу?

Родильонъ чувствовалъ, что у него выступаетъ потъ на лбу, но капризы Алисы Гервье были приказаніями и Целестинъ являлся у молодой женщины подъ руку съ Луи.

— Давно бы такъ, говорила она, вы очень милы, къ тому же, ревновать глупо.

Приглашенія Родильона нравились художнику только въ половину. Онъ посщалъ рестораны, чтобъ убить время, но общество банкира не особенно ему нравилось. Этотъ маленькій человкъ даже испугалъ его одинъ разъ, когда, говоря о Гильемар, сказалъ, что Гильемара король продоволствія.

— Да, теперь, но скоро будетъ королемъ пустыхъ желудковъ.

Онъ не хотлъ сказать ничего боле, но Луи ясно видлъ въ этихъ словахъ радость ненависти, близкой жъ удовлетворенію. Луи задрожалъ за Гильемара.

Это было снова въ ресторан, какъ въ вечеръ знаменитаго спора Гильемара съ Родильономъ.

Канделябры, освщавшія Алису, заставляли казаться еще красне ея красныя губы. Опершись на локти, она глядла въ глаза художнику.

— Вы по прежнему часто бываете у вашего кузена, Гильемара? спросила она Луи.

— По прежнему.

— Онъ не сердится, что вы перешли на сторону Целестина?

— Нисколько.

Родильонъ, улыбаясь, качалъ головою.

— У Гильемара есть дочь, продолжала Алиса.

— Да, есть.

— Молодая?

— Двадцати лтъ.

— Хорошенькая?

— На васъ похожа.

Луи, безъ сомннія, сказалъ это очень любезно, потому что говорилъ о Раймонд, такъ что Алиса была видимо польщена, а Родильонъ кусалъ усы.

Изъ ресторана, они отправились въ оперу, Алиса хотла, чтобъ Луи непремнно слъ рядомъ съ нею. Иногда дыханіе Алисы доносилось до его щеки, когда она вдругъ поворачивалась отъ сцены, и онъ чувствовалъ на себ острый взглядъ ея глазъ.

Сидя въ глубин ложи, Родильонъ былъ вн себя. Онъ съ яростью думалъ, что эта женщина, столь прелестная и теперь наклонившаяся къ художнику, какъ бы отдаваясь ему, когда-то хотла для него лишить себя жизни, хотла умереть для него, для Родильона, и что, какъ ни былъ онъ теперь дуренъ, онъ былъ единственнымъ человкомъ, для котораго эта красавица готова была пожертвовать жизнью. Это немного успокоивало его ревность, его ярость, которая заставила бы его прибить Алису, если бы онъ не боялся потерять ее навсегда.

Однако, онъ чуть не возмутился, когда, во время антракта, она попросила его принести ей обсахаренныхъ фруктовъ. Она хотла остаться вдвоемъ съ Луи. Родильону сильно хотлось сказать ей это.

Это было бы слишкомъ смшно и глупо, а Целестинъ былъ не дуракъ.

Онъ оставилъ Алису и она, сейчасъ же подмтивъ восхищенный взглядъ, которымъ глядлъ на нее Луи, сказала:

— А! вы поступаете также, какъ и вс. Вы глядите на мои брилліанты…

— Я… я… никогда! Я не имю привычки глядть на декораціи, когда пьеса хороша.

— Въ самомъ дл?

— Да.

Она глядла на него изъ-подъ полуопущенныхъ вкъ, по временамъ она поднимала къ губамъ веръ и Луи видлъ только верхнюю часть ея лица, взглядъ глазъ, сверкавшихъ точно въ розовой маск.

— Знаете, вы очень любезны.

— Да, былъ. И былъ бы и теперь, если бы мн. не предложили подать въ отставку.

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю, что у меня уже сдые волосы, что я скоро буду страдать ревматизмомъ, что мн скоро начнутъ кричать, ‘уступите мсто младшимъ’.

Онъ говорилъ Алис, но видлъ предъ собою сквозь стны оперы, въ гостиной, въ улиц Оффемонъ, хорошенькое, веселое личико, насмшливо глядвшее на него, и легкій смхъ, сопровождавшій слова: ‘ты старешь, кузенъ. О! какъ ты старешь! Посмотри на свои виски’.

— Что за странная идея, сказала Алиса, смясь. Вы старете, потому что у васъ появилось нсколько сдыхъ волосъ! Вы съума сошли. Вы моложе большинства этой молодежи.

Она указала на партеръ, на толпу черныхъ фраковъ, стоявшихъ, опершись на спинки креселъ, предъ ними.

— Они лорнируютъ, лорнируютъ, сколько могутъ, продолжала Алиса, но ихъ головы голы, какъ камни. И, если бы одно это…

— У Самсона были волосы, но онъ былъ все-таки скученъ.

— Но они еще скучне. Выгонять ихъ ужасно.

— Есть такіе, которые не покоряются необходимости…

— Я выгоняю ихъ за дверь.

— Всхъ? дерзко сказалъ Луи.

— Почти всхъ.

— Даже Лансака?

— Въ особенности Лансака. Я оставляю его вашей кузин.

— Которая, замтьте, его не хочетъ.

— Которая его не хочетъ? эта хорошенькая мадамъ Рибейръ? Въ такомъ случа, это доказываетъ, что у нея хорошій вкусъ.

Луи былъ не старъ, но онъ былъ польщенъ расположеніемъ Алисы, ея нжной улыбкой, которую она дарила ему, ея оживленіемъ, съ которымъ она доказывала ему самому, что онъ не такъ старъ, какъ хочетъ казаться.

— О! вамъ восемьнадцать лтъ, рядомъ съ ныншними двадцатипятилтними молодыми людьми!… Вы, по крайней мр, живете, говорите, у васъ есть умъ, оживленіе… вы что нибудь любите… Я говорю, что нибудь, чтобъ не сказать, кого нибудь, насмшливо прибавила Алиса.

Ея взглядъ, смхъ и глаза были взглядомъ, смхомъ и глазами Раймонды.

Алиса опустила на барьеръ ложи свою руку, очень маленькую для ея высокаго роста, и инстинктивно приблизила ее къ рук Луи.

Художникъ видлъ эти хорошенькіе пальчики, почти прикасавшіеся къ его пальцамъ. Онъ почувствовалъ желаніе попробовать пожать эту маленькую ручку.

Онъ странно засмялся и, взглянувъ Алис въ лицо, сказалъ:

— Въ такомъ случа, если бы я сказалъ женщин: я васъ люблю, я не былъ бы слишкомъ смшонъ?

— Вы говорите это очень хорошо и были бы очаровательны.

Но, если бы женщина была молода, хороша?..

— Молода, хороша… Даже, еслибы…

О! ненавистный Родильонъ! Алис хотлось сломать веръ объ его лицо.

Какъ разъ въ эту минуту, какъ будто нарочно для того, чтобъ прервать Алису онъ отворилъ дверь ложи, неся коробку конфектъ.

— Чортъ его побери, подумала Алиса

Если бы на этотъ разъ была зажжена жаровня, то она предоставила бы Родильону умереть одному. Впрочемъ, ея взглядъ докончилъ фразу, которую прервалъ Родильонъ, и Луи долженъ былъ быть слишкомъ простъ, чтобъ не понять признанія въ любви, свтившагося въ этихъ хорошенькихъ глазкахъ.

Алиса, между тмъ, взяла конфекты изъ рукъ Родильона.

— Надюсь, что он, по крайней мр, обсахарены?

— Да.

— Удивительно, что вы хоть разъ хорошо выбрали.

И она, улыбаясь, подала конфекты Луи, говоря:

— Берите.

Прелестная женщина!

Луи понималъ, что можно было разоряться на эту Алису. И эта женщина, ласкаемая всемъ Парижемъ, говорила ему въ лицо, что онъ любезенъ, очарователенъ и уменъ. Въ его лта онъ получалъ признаніе въ любви… и признаніе чуть ли не отъ первой красавицы Парижа.

Было отъ чего, немного взволноваться.

— Какъ, думалъ Луи, я внушаю страсть!

Ему хотлось видть, не смются ли надъ нимъ.

— Я не дуракъ. Разв меня можно любить?… Конечно, да, вдругъ сказалъ онъ себ. Меня можно любить, такъ какъ у меня есть милліоны. Эти проклятые милліоны.

Какъ онъ былъ наивенъ! Голубые глаза Алисы Гервье улыбались только имъ однимъ, этимъ проклятымъ милліонамъ.

Не будь ихъ, услыша ея слова, онъ отъ радости выскочилъ бы въ партеръ, но какъ поврить, чтобъ красавица, любящая брилліанты, ухаживала за милліонеромъ изъ чистой любви?

А между тмъ это была правда: Алиса любила Луи, конечно, она не лишила бы себя изъ за него жизни, но она не лгала, она сказала ему правду. Она находила его отличнымъ отъ другихъ, выше другихъ.

— Впрочемъ, думалъ Луи въ то время, какъ на сцен игрался вальсъ Фауста, почему стала бы она мтить на мои ничтожные милліоны, когда ей стоитъ только выбрать между самыми богатыми?

Онъ глядлъ на ухо Алисы, въ которомъ вислъ громадный брилліантъ, одинъ изъ тхъ знаменитыхъ брилліантовъ, которые лорнировались всей залой и которыхъ онъ, Луи, не замчалъ.

У Раймонды были также хорошенькія ушки, которыя онъ съ удовольствіемъ поцловалъ бы.

— Честное слово, думалъ онъ, можетъ быть, эта Алиса чистосердечно думаетъ то, что говоритъ, но тогда?.. при этомъ тогда въ немъ пробуждались юношескія надежды, которыя стремились не къ Алис, а дальше, останавливались въ гостиной отеля, въ улиц Оффемонъ, гд сидла кузиночка.

Но тогда… Если онъ не слишкомъ старъ въ глазахъ Алисы, почему бы быть ему слишкомъ старымъ въ глазахъ Раймонды? Раймонд двадцать лтъ, Алис двадцать четыре, он сверстницы,

Онъ снова повторялъ себ: ‘и тогда?..’ много разъ въ то время, какъ, подъ носомъ у Родильона, Алиса длала ему нжные глазки и ему все боле и боле казалось, что Раймонда, можетъ быть, не найдетъ смшной любовь, которую Алиса Гервье находила возможной.

Думая о Раймонд, Луи думалъ о Гильемар. Жесткій смхъ Родильона еще раздавался у него въ ушахъ. Если бы Родильонъ вздумалъ преслдовать Эмиля, то бдному кузену пришлось бы пройти чрезъ жестокія испытанія. Онъ вздрагивалъ при одной мысли объ этомъ.

— Если бы для того, чтобъ спасти Эмиля, надо было только отдать мое состояніе, я съ удовольствіемъ отдалъ бы его, думалъ онъ. И какъ это облегчило бы меня.

Погруженный въ эти мысли, онъ проводилъ до экипажа Родильона и Алису, которая, прощаясь, пожала ему руку сильне, чмъ слдовало. Въ открытое окно кареты, она крикнула ему:

— Не забывайте, что мой день вторникъ! вторникъ, въ пять часовъ!

Карета похала недостаточно скоро, чтобъ Луи не могъ слышать воркотни Родильона.

Алиса Гервье просто назначала ему свиданіе. Онъ вернулся домой, улыбаясь, довольне, чмъ когда либо, куря сигару и повторяя:

— И тогда?.. тогда?..

Луи былъ слишкомъ правъ, опасаясь за Гильемара. Гильемаръ самъ чувствовалъ себя окруженнымъ какой-то коалиціей. Ему казалось, что около него суживается кругъ блокады. Его акціи общества Продовольствія вдругъ были вс проданы, затмъ мало-по-малу число ихъ стало увеличиваться на бирж.

Испуганный Молина уже спрашивалъ Эмиля, что будетъ, если вс акціи появятся на рынк? и въ тоже время совтовалъ ему скупить все, что появится.

— Я надюсь добиться этого, отвчалъ Эмиль.

— Мы столько покупали для того, чтобъ акціи повысились, что мн пришло въ голову, что если Штоклейдъ только чучело кого нибудь, кто хороша знаетъ, въ чемъ дло, то намъ іришлось бы плохо.

— Штоклейдъ! Центральный американскій банкъ не иметъ ничего общаго съ франко-восточнымъ кредитомъ.

— Я очень желалъ бы этого.

И Молина соплъ, какъ тюлень, тогда какъ Гильемаръ старался смяться, какъ прежде.

Въ дйствительности же его преслдовало безпокойство. Онъ только притворялся равнодушнымъ. Но великій Гильемаръ, никогда не трепетавшій прежде, испытывалъ теперь страхъ. Онъ началъ заражаться суевріемъ, онъ вспомнилъ, что обдалъ въ ресторан съ Годильономъ въ пятницу.

Если бы онъ это зналъ!

При его характер, скрывать что нибудь было мученьемъ. Ему казалось, что отправляясь на биржу, юнъ надвалъ на себя маску веселости. Онъ хорошо зналъ, что за нимъ наблюдаютъ.

Онъ испытывалъ облегченіе только тогда, когда могъ полудовриться кузену Виктору, который слушалъ его, готовый сказать: не безпокойся, мои деньги будутъ твоими! Гильемаръ, въ присутствіи Рибейра, чувствовалъ странные приливы откровенности:

— Если бы ты зналъ, въ какомъ безпокойств я нахожусь? О! какъ ты счастливъ, Викторъ, не зная этихъ ударовъ ножа… ты можетъ спать спокойно.

Терзаемый доврчивостію этого человка, Викторъ задыхался. Когда будетъ онъ говорить? Ему хотлось знать сначала, что скажетъ Женевьева. Ударъ долженъ былъ поразить бдную женщину прямо въ сердце, но что бы тамъ ни было, станетъ ли она страдать или умолять, онъ ршился исполнить свой долгъ. Онъ не могъ жить съ этимъ мученіемъ. Если онъ долженъ былъ умереть, то онъ хотлъ предъ смертью смыть съ себ позоръ.

Веселость Женевьевы немного пугала несчастнаго. Онъ трепеталъ при мысли, что долженъ уничтожить все своими собственными руками.

Однажды утромъ, оставшись вдвоемъ съ Женевьевой, онъ сказалъ ей:

— Ты очень счастлива и любишь меня, но мн пришла въ голову печальная мысль. Что, если бы мы снова очутились въ такомъ же положеніи, какъ были годъ тому назадъ?

— Ну, чтоже?

— Вс эти радости исчезли бы, а, можетъ быть, и любовь!

— Если бы случилось то, что было годъ тому назадъ, сказала она, кокетливо глядя на мужа, мн кажется, что я теперь легче бы покорилась своей участи. Мои мечты о роскоши осуществились… это очень забавно, но я знаю, что это такое…

— Ты бы покорилась? сказалъ Викторъ, желая заставить ее повторить эти слова, придававшія ему мужество, заране утшавшія его.

— Да, совершенно.

Рибейръ взялъ ее за руку.

— У васъ лихорадка? съ испугомъ сказала она.

— Ты думаешь?

— Конечно.

— Это потому что… слушай… минута серьезна… Я не хотлъ бы, чтобъ ты сказала мн что то, что я теб сообщу, есть неисправимое несчастье… когда люди любятъ другъ друга и еще въ такихъ лтахъ, что могутъ пріобрсти состояніе…

Она вдругъ измнила тонъ.

— Послушайте, что вы задумали? вскричала она.

— Ты сейчасъ говорила, что готова покориться…

— Конечно, но…

Она начинала немного волноваться.

Онъ же продолжалъ:

— Женевьева! другъ мой! эта минута, можетъ быть, самая ужасная въ моей жизни… Если бы ты знала…

Онъ дрожа остановился. Голосъ измнялъ ему. Онъ невольно говорилъ себ, что слишкомъ многаго требуетъ отъ этой женщины.

— Если бы я знала?.. О! прошу васъ, умоляю, если это несчастіе, то говорите скоре!

— Большое несчастіе… чрезъ три дня… чрезъ два… можетъ быть, завтра… мы очутимся въ такомъ же положеніи, какъ годъ тому назадъ.

— Какъ годъ тому назадъ?.. съ ужасомъ повторила Женевьева.

Она хотла крикнуть ему, довольно! хотла просить его не вести дале этой жестокой шутки. Что за идея вдругъ требовать отъ нея героизма.

— Женевьева, кротко продолжалъ Викторъ разбитымъ голосомъ, я говорю теб правду. Ты скоро узнаешь все… Я хотлъ приготовить тебя къ этому завтра… дать теб собраться съ мужествомъ…

Ему казалось, что рыданія задушатъ его.

Она же пыталась смяться, желая уврить себя, что это шутка.

Она говорила:

— Да, я понимаю, понимаю… Это испытаніе. Вы хотли узнать, способна ли я быть мужественной? Я сейчасъ хвасталась вамъ… Но, это неправда!.. Не Смотрите на мои слова… Я не могла бы снова помириться съ прежнимъ положеніемъ… Не врьте мн… Я прежде всего женщина… Счастіе такъ хорошо!..

— Однако, Женевьева, продолжалъ Рибейръ, нужно покориться несчастію. Его всегда надо ждать… Но оно заставляетъ насъ сильне любить другъ друга, съ нжностью прибавилъ онъ. Оно длаетъ любовь столь прекрасной, вкладываетъ въ нее столько радостей… Пойми хорошенько, Женевьева, иногда счастіе приходитъ чрезъ несчастіе… Счастіе во сто разъ большее… но сто разъ боле справедливое… Что значитъ денежное затрудненіе?..

Онъ нжно глядлъ ей въ глаза.

— Несчастье!.. несчастье только одно… если бы я умеръ… Скажи, что сталось бы съ тобой… что сказала бы ты, если бы узнала, что наша Андре, которую ты любишь, какъ дочь, умерла Вотъ это несчастіе. Но остальное…

Теперь Женевьева понимала, что это не испытаніе, что онъ говоритъ правду, что ей грозитъ неучастіе.

О! какъ ея кокетство, тщеславіе, легкомысліе исчезли предъ дйствительностью волненія, которое она читала теперь въ глазахъ мужа, угадывала по холоду его руки! какъ она чувствовала, что въ несчастій есть нчто другое, кром разоренія — одиночество, разлука!

— Умереть, теб!… моему возлюбленному, дорогому Виктору!… Пусть случится все, что Богу будетъ угодно, только бы ты остался мн…

Она обняла его и цловала въ лобъ.

— Я не могу сказать теб, что намъ угрожаетъ, но позволяешь ли ты мн поступить такъ, какъ говоритъ мн моя совсть?

— На свт нтъ человка честне тебя. То, что ты сдлаешь, будетъ хорошо, отвчала она, также какъ отвчала Андре.

Но она чувствовала себя увлекаемой къ невидимой пропасти и съ ужасомъ думала о возможности снова опуститься въ прежнее ничтожество.

Викторъ ушелъ къ себ въ кабинетъ.

Женевьева позвонила.

— Огонь гаснетъ, сказала она лакею.

Она дрожала.

ГЛАВА VIII.

Однажды утромъ, Молина вошелъ къ Гильемару,онъ занимался своимъ туалетомъ, и повернувшись, прочелъ по покраснвшему лицу и налившимся кровью глазамъ марсельца, что онъ принесъ извстіе о раззореніи.

Онъ уронилъ губку и хриплымъ голосомъ спросилъ:

— Что случилось?… Что новаго?

— Новаго то, что Штоклейдъ негодяй. У Родильона въ рукахъ акціи продовольствія и сегодня или завтра онъ завалитъ ими рынокъ… Вотъ что новаго. Для насъ все кончено.

Гильемаръ пытался улыбнуться, но Молина пожималъ плечами.

Время хвастовства прошло. Жестокая истина состояла въ томъ, что Молина и Гильемаръ подписались почти на вс акціи, чтобъ вызвать повышеніе, чтобъ вызвать повсюду, въ Париж, во Франціи, спросъ на акціи и теперь приходилось лопнуть.

Молина поглядлъ на Эмиля испуганными глазами. Онъ упалъ въ кресло, тогда какъ Гильемаръ ходилъ взадъ и впередъ, съ яростью засунувъ руки въ свои рыжіе волосы.

— Я сдлаю разсчетъ, говорилъ Молина. Мы должны девяносто милліоновъ.

— Девяносто милліоновъ!

Гильемаръ, стоя предъ нимъ, спрашивалъ, не сошелъ ли Молина съ ума.

— Да, самое меньшее. Считай хорошенько.

И Молина, какъ бы длая надъ собою усиліе, яростно качая головой, лихорадочно писалъ въ записной книжк цифры, на которыя Гильемаръ глядлъ сверху своими круглыми глазами.

— Общество продовольствія. Капиталъ сто милліоновъ, подписка двадцать тысячъ акцій съ ста Франками преміи. Премія поглощена издержками и также платой Штоклейду…

— Негодяй Штоклейдъ!

— Да, негодяй, и чтобъ насъ погубить, онъ получалъ по шестидесяти франковъ за акцію. Этотъ негодяй. То есть двнадцать милліоновъ. Я не ошибаюсь, не такъ ли? продолжалъ Молина, съ испуганнымъ видомъ глядя на цифры, которыя писалъ.

— Нтъ, нтъ. Дальше.

— Дальше. Двнадцать милліоновъ негодяю Штоклейду. Расходъ по публикаціи десять франковъ съ акціи два милліона. Различнымъ заведеніямъ въ Париж, и въ провинціи по десяти франковъ на акцію,— еще два милліона. Четыре милліона разнымъ маклерамъ… Ты видишь, что двадцать милліоновъ преміи исчерпаны. Теперь, въ какомъ мы положеніи?.. Отдаешь ли ты себ отчетъ?

— Продолжай, сказалъ Гильемаръ, глаза котораго загорались яростью при вид цифръ, которыми Молина покрывалъ листки записной книжки.

Молина царапалъ цифры, смясь нервнымъ, почти истерическимъ смхомъ.

— Мы подняли акціи до тысячи двухсотъ т. е. до семи сотъ франковъ преміи. Затмъ, по сто двадцати пяти франковъ внесено при подписк… Мы сами себя погубили на общаніяхъ этого негодяя Штоклейда… подписка не удалась. Американецъ не говорилъ этого. Акціи остались у этого животнаго и онъ передалъ ихъ Родильону, который задушитъ насъ.

— Вотъ подлецъ, неужели онъ не вернется въ Мазасъ! кричалъ Гильемаръ, сжимая кулаки.

Молина пожималъ плечами.

— Глупости! скажи лучше, что онъ потому удралъ съ нами эту шутку, что ты бросилъ ему въ лицо Мазасъ. Твой гнвъ былъ величайшей глупостью.

— Чортъ возьми! Но разв ты не задушилъ бы его, если бы могъ?

— О! конечно, отвчалъ Молина. Я не говорю, чтобъ я не перебилъ ему кости… Но все это слова, продолжалъ марселецъ, взглянемъ на дло хладнокровно.

Онъ засмялся.

— Хладнокровно?..

— Да, да.

— У меня голова горитъ.

— Э! чортъ возьми! разбогатть такъ какъ я, разбогатть копйка по копйк, возвыситься надъ Парижемъ и потомъ издохнуть, какъ собака… Молина, побжденный Родильономъ!

Гильемаръ слушалъ, чувствуя въ себ такой же гнвъ, такое же безпокойство.

Онъ уже нсколько недль не могъ спать. Онъ продалъ свой сонъ, безумные сны мучали его, заставляли его вскакивать.

Какъ! онъ, сынъ стараго Гильемара, почти презиравшій съ высоты своихъ милліоновъ ничтожную лильскую торговлю желзомъ, долженъ былъ кончить такъ, какъ не кончилъ старикъ!.. Онъ, великій Гильемаръ, тиранъ биржи, король продовольствія… можетъ быть, ничего не оставитъ своей дочери. Разореніе было предъ нимъ. Останется ли у Раймонды какое нибудь приданое?.. Дуракъ, негодяй, ворочавшій милліонами и не съумвшій дать приданаго дочери!..

— Слушай, продолжалъ онъ, остановившись предъ Молиной, тогда какъ тотъ продолжалъ писать, ты говоришь девяносто милліоновъ?

— Да. Я подвелъ итогъ. Штоклейдъ принялъ подписку только на четверть капитала.

— Хорошо.

— Мы внесли по сто двадцати пяти франковъ за акцію, а получили двадцать пять милліоновъ.

— Но сколько мы купили?

— Половину капитала. Пойми хорошенько. И по самой высокой цн.

— Пожалуй.

— Это составитъ восемьдесятъ два милліона пятьсотъ тысячъ.

— Нтъ, сказалъ Гильемаръ, подумавъ, не все было куплено по одной цн. Считай, что половина капитала стала намъ въ шестьдесятъ пять милліоновъ. Этого достаточно.

— Но это еще не все то, что было дйствительно истрачено. Было довольно расходовъ. Покупка помщеній, домовъ. Я говорю девяносто милліоновъ, предположимъ восемьдесятъ шесть. Есть ли они у тебя?

Веселый смхъ марсельца звучалъ странно.

— Ау тебя? спросилъ Гильемаръ, оскорбленный насмшкой Молины.

Затмъ, стараясь вернуть къ себ свой прежній апломбъ, онъ прибавилъ:

— Надо только свести счеты, вотъ и все.

Прибавляя милліонъ къ милліону онъ вычислялъ итоги своего состоянія, какъ-бы опустошая ящики стола. Онъ старался, складывая эти единицы, довести ихъ до ужаснаго итога, въ пятьдесятъ, восемьдесятъ пять, девяносто милліоновъ!

— У насъ остается двадцать пять милліоновъ внесенныхъ, не правда ли Молина? Мой послдній инвентарь доходилъ до двадцати четырехъ милліоновъ. Кром того, я выигралъ пять милліоновъ на Швабскомъ банк… И такъ двадцать девять милліоновъ…

— Это составитъ пятьдесятъ четыре, сказалъ Молина.

— А твои? спросилъ Гильемаръ.

Молина расхохотался.

— Мой? Я не такъ богатъ, какъ ты. Прибавивъ мои тринадцать милліоновъ къ твоимъ, мы получимъ шестьдесятъ семь.

— Намъ все таки будетъ недоставать пятнадцати или двадцати.

— Тринадцать милліоновъ, сказалъ Гильемаръ, не-счастное число Оно должно было принести мн неучастіе.

Онъ всталъ и разорвалъ записную книжку.

— Что мы ни длай, Гильемаръ, насъ подрзали, вотъ и все. Двадцать милліоновъ, можетъ быть двадцать пять — найди ты ихъ теперь на бирж,

— Чортъ возьми! Кричалъ Гильемаръ. Лопнуть такъ, по дорог… Это невозможно, невозможно!

Онъ устремилъ на Молину свои срые глаза.

— У тебя дйствительно тринадцать милліоновъ?

— И я отдаю ихъ до послдняго сантима, отвчалъ марселецъ. Ты мн не вришь?.. Если хочешь, я готовъ выворотить карманы. У меня есть своя честь… Я не поручусь, чтобъ я не проглотилъ опіума, чтобъ утшиться…

Гильемаръ взялъ за руку Молину. Его рука горла,

— Что, если бы Родильонъ не выпустилъ акцій? прошепталъ Молина. Мы могли бы перепродать.

— Чортъ возьми, сказалъ Эмиль тономъ несчастнаго, мучимаго жаждой и видящаго вдали воду.

Молина снова разсмялся прежнимъ смхомъ.

— Объ этомъ нечего и думать. Я понимаю, въ чемъ дло. Родильонъ хотлъ заставить заплатить себ за Мазасъ. Ты дорого платишь… Но я также оставляюсвою шкуру… Дуракъ! дуракъ! Онъ напоминаетъ человку, что онъ былъ въ тюрьм… А я не побоялся соединиться съ этимъ хвастуномъ… Я напалъ на Родильона, котораго поддерживаютъ Натаны, такъ какъ за Родильономъ стоятъ Натаны, точно также какъ Родильонъ стоитъ за Штоклейдомъ… Нынче не знаешь, съ кмъ имешь дло… И ты хотлъ побдить этихъ людей, а теперь самъ попался. Въ твои лта… Ты вздыхаешь, ничего не сдлавъ… Старое животное.

Онъ говорилъ не про Гильемара, но самъ, чувствуя дикую ярость, оскорблялъ себя. Онъ раздражался, припоминая вечеръ, когда Родильонъ крикнулъ Гильемару: ‘Ты мн заплатишь!’

И толстый Эмиль также видлъ предъ собою маленькаго человка съ раздраженными лазами, съ искаженнымъ лицомъ, съ угрожающими жестами.

Да, Родильонъ былъ ловокъ. Онъ выпустилъ на него блокураго янки, свое чучело, этого Штоклейда, и Гильемаръ, какъ дуракъ, попался въ ловушку.

Чтобъ имть возможность спастись, чтобъ найти нужныя громадныя суммы, надо было только время.

При помощи времени, Гильемаръ и Молина могли бы перепродать Общество продовольствія и не были бы лишены кредита. Публика, напротивъ, врила бы имъ. Искусственное повышеніе могло увлечь ее. Но что будетъ завтра?

Чтобъ успть что нибудь сдлать, было необходимо, чтобъ Родильонъ не выпускалъ бумагъ.

— Если онъ ихъ пуститъ на биржу, мы погибли.

— Однако, если онъ этого не сдлаетъ?

— Какимъ образомъ? говорилъ Молина.

— Если онъ этого не сдлаетъ, я убжденъ, что съумю увлечь въ дло настоящую публику, толпу. Еще одно послднее усиліе рекламы, и я берусь въ одинъ мсяцъ перепродать вс акціи. О! еслибы Родильонъ не выпустилъ!

— Конечно, онъ выпуститъ.

— Да, да. Я слишкомъ оскорбилъ негодяя. Онъ выпуститъ. Что, если бы ты пошелъ къ нему?

— Къ чему?

— Онъ, можетъ быть, позволитъ убдить себя.

— Онъ погубилъ тебя и не выпуститъ не сжалится, мой милый.

— А тебя?

— И меня также.

Смхъ Молины заставилъ вздрогнуть Эмиля.

— Однако, есть одно средство, сказалъ марселецъ.

— Какое?

— Пойти теб самому.

— Къ Родильону?

— Да.

— Но Родильонъ не станетъ меня слушать.

— Напротивъ, онъ будетъ въ восторг видть тебя пришедшаго къ нему, какъ высченнаго мальчишку. Это такое удовольствіе, которое ему не часто достается.

Гильемаръ отступилъ, позеленвъ отъ гнва.

Идти уговаривать Родильона… ему… этого негодяя Родильона!..

Онъ предпочиталъ сейчасъ же лопнуть.

Что за идеи у Молины?.. Значитъ, онъ не зналъ гордости Эмиля. Унижаться, можетъ быть, плакаться… Ну, нтъ! Прежде, чмъ открыть ротъ предъ Целестиномъ, Гильемаръ упалъ бы, пораженный ударомъ.

— Такія вещи говорятъ и не умираютъ, сказалъ Молина.

— Въ такомъ случа, почему же ты не пойдешь къ Родильону?

— Это другое дло. Я человкъ, который, какъ и всякій другой, попался въ скверное дло, тмъ хуже для меня. Онъ не иметъ причины желать мн зла, кром разв того, что я твой компаньонъ. Но онъ также не иметъ никакихъ причинъ представляться предо мною великодушнымъ, потому что это не доставитъ ему никакого удовольствія. Какое ему дло, что я буду просить у него прощенья, тогда какъ ты, — ты оскорбилъ его. Извиненіе Гильемара стоитъ того, чтобъ позволить найти покупщиковъ Обществу продовольствія. Родильонъ тщеславенъ, ты знаешь его слабую струну. Тутъ есть возможность успха. На твоемъ мст я бы пошелъ.

— Молина, отвчалъ Гильемаръ, пойми меня хорошенько. Мы лопнемъ, какъ мыльные пузыри — это возможно, но я не пойду къ Родильону. Это слишкомъ тяжело.

— Не мене, чмъ разориться и упасть въ тартарары. Впрочемъ, какъ хочешь… какъ хочешь, повторялъ Молина, надвигая шляпу на глаза. Но, позволь мн сказать, что я ошибся. Я считалъ тебя ловкимъ человкомъ, а ты только тщеславенъ. Счастье подняло тебя, ты падаешь… Но, чортъ возьми! мн не было надобности сопровождать тебя.

Онъ вышелъ, захлопнувъ за собой дверь.

Гильемаръ въ уборной слышалъ его громкія проклятія, пока онъ шелъ по корридору.

Когда шумъ смолкъ, Эмиль, какъ подстрленный, упалъ въ тоже самое кресло, на которомъ, за минуту передъ тмъ, Молина подводилъ итоги.

Разоренъ!.. Можетъ быть, сегодня уже разоренъ. Все зданіе его богатства падало, какъ будто было построено изъ гнилого лса. Его великій проектъ кончился разореніемъ. Онъ былъ бдне, чмъ тогда, когда явился въ Парижъ, такъ какъ уже небыль молодъ. Онъ чувствовалъ себя утомленнымъ, онъ сгибался подъ неизвстной ему до сихъ поръ тяжестью неуспха. Онъ говорилъ себ что его жизнь кончена.Этотъ надменный человкъ, высокая фигура котораго возвышалась надъ толпою, чувствовалъ, какъ его охватывала неловкость. Онъ никогда не зналъ, что такое пораженіе, и теперь видлъ его передъ собою. Въ его лта поздно начинать жизнь. Упасть теперь, значило упасть навсегда.

Если бы еще онъ былъ одинъ, онъ утшился бы въ пораженіи. У него было такъ мало потребностей. Онъ оставилъ бы Парижъ, похоронилъ бы себя гд нибудь въ бдномъ сверномъ городк. Но Раймонда? Раймонда, привыкшая къ роскоши, жившая, какъ безпечная птичка?

При мысли о Раймонд, эгоизмъ Гильемара исчезалъ. Онъ чувствовалъ себя отцемъ.

— Бдняжка! думалъ онъ, я увлеку ее за собой, въ эту яму.

Но черезъ минуту его тщеславіе брало верхъ. Онъ такъ гордился своими милліонами!… Ему не будутъ кланяться такъ низко, его не станутъ звать царемъ рынка, ему сочинятъ ироническую надгробную рчь! При помощи ликвидаціи его банка, продажи всхъ недвижимыхъ собственностей въ Париж, угольныхъ копей въ Бельгіи пропасть могла сдлаться меньше, но нельзя было предполагать пополнить все.

Вотъ какъ суждено было кончить великому Гильемару!

Перепродать — это было такъ просто. Стоило только выиграть мсяцъ. И это можно было бы сдлать.

Что, еслибы Родильонъ не выпускалъ акцій!

И Гильемару казалось, что въ ушахъ у него звучитъ голосъ Молины, повторявшій, какъ прежде: ‘Поди жъ Родильону’.

Нтъ! нтъ! онъ могъ отдать жизнь, но идти умолять Родильона, выслушивать оскорбительный смхъ негодяя — это было слишкомъ.

— Я не пойду!

Но, почему же не пойти? Родильонъ былъ бы растроганъ подобнымъ поступкомъ. Онъ былъ бы доволенъ. Его самолюбіе было бы удовлетворено. Но едва ли онъ былъ бы обезоруженъ.

Гильемаръ былъ предупрежденъ и противникъ не могъ пощадить его.

— Я не пойду!.. Не пойду.

А между тмъ, это была единственная возможность спасенія. Стоило рискнуть пойти къ Родильону, чтобъ избгнуть разоренія.

— Который часъ?

— Восемь часовъ.

Въ десять часовъ, то есть чрезъ два часа, Родильонъ имлъ обыкновеніе бывать каждый день у себя въ банк, въ улиц Шоша, недалеко отъ улицы Тэбу. Отъ банка Гильемара до банка Родильона было не боле десяти минутъ ходьбы. Черезъ четверть часа онъ могъ вернуться. А сколько вещей можно сказать въ пять минутъ!

Однако, что, если бы Родильонъ былъ обезоруженъ? Что если бы пистолетъ, нацленный въ сердце Гильемара, не выстрлилъ?

Пойдти было для него геройскимъ подвигомъ Но, кто знаетъ!.. Кто знаетъ!

Гильемаръ позвонилъ лакея, машинально одлся.

Онъ громко говорилъ, потомъ вдругъ остановился, боясь, что его услышатъ.

Выйдя изъ дома, онъ самъ не зналъ, пойдетъ онъ къ Родильону или нтъ. Его охватила нершительность.

Онъ спросилъ экипажъ.

Ему отвчали, что онъ ждетъ на двор.

Спускаясь съ лстницы, онъ услышалъ веселый смхъ.

Это смялась Раймонда, получившая отъ Эдмонда Лакоста свой акварельный портретъ, сдланный на память, и въ тоже время букетъ блыхъ лилій — пари, которое она выиграла нсколько дней тому назадъ, болтая съ маркизомъ де Лансакомъ.

— Видишь, отецъ, сказала она, подставляя свою свжую щечку подъ поцлуй отца, это иносказательное объясненіе! Не правда ли, акварель недурна? Луи найдетъ ее ужасной. А эти лиліи? Восхительны. Но мн кажется, что все это и цвты, и картину, посылаютъ не мн, а моему приданому

Гильемаръ вздрогнулъ.

Приданое Раймонды!.. Гд оно теперь было?

Онъ наскоро поцловалъ дочь, поспшно слъ въ карету, охваченный желаніемъ крикнуть кучеру: ‘Улица Шоша. Франко-восточный банкъ’.

Кучеръ отвезъ его въ улицу Тэбу.

Прежде чмъ войти, Гильемаръ постарался принять свой обычный, самодовольный видъ.

Онъ бросалъ направо и налво вопросительные взгляды. Ему казалось, что служащіе имютъ смущенный видъ. Малйшій шепотъ за ршетками вызывалъ его безпокойство.

Однако, кліенты являлись съ порученіями. Нкоторые записывались на акціи Всеобщаго продовольствія. И такъ, дло еще жило.

Если бы еще одинъ мсяцъ… одинъ мсяцъ и его можно было бы твердо поставить на ноги!

А между тмъ, чрезъ четыре часа, Родильонъ броситъ акціи пригоршнями на рынокъ. Это должно было все убить.

Чрезъ четыре часа, акціи будутъ продаваться на всъ бумаги.

Распечатывая письма, но не читая ихъ, развертывая газеты и не глядя въ нихъ, слушая служащихъ и почти не понимая, что они говорятъ, Гильемаръ уже заране видлъ паденіе Общества продовольствія, гибель своей идеи и своего богатства.

Это должно было случиться, какъ только на часахъ его конторы пробьетъ часъ пополудни.

О! негодяй Родильонъ!

Но почему бы не подойти къ нему? Пойти предупредить его, что онъ, разоряя Гильемара и Молину, убьетъ свою курицу съ золотыми яицами, такъ какъ уничтожитъ бумаги, которыя можно было спасти.

Пойти сказать, это не значило просить. Какъ ни ненавидлъ Родильонъ человка, назвавшаго его каторжникомъ, онъ не былъ настолько глупъ, чтобъ пожертвовать своему мщенію двадцатью милліонами.

Гильемаръ вдругъ всталъ, поспшно надлъ шляпу и вышелъ, не сказавъ ни слова, оставивъ въ недоумніи толпу ожидавшихъ его людей.

За минуту предъ этимъ, онъ спросилъ, гд г. Жиро? Ему отвчали, что Оливье Жиро въ Бельгіи и возвратится только завтра.

— Да, это правда. Я и забылъ это.

Уже тогда конторщики думали, что съ нимъ, имъ казалось страннымъ, что Гильемаръ могъ забыть что-нибудь. Онъ казался взволнованнымъ.

Неужели продовольствіе шло не такъ хорошо, какъ говорили?

Впрочемъ, уже начинали распространяться смутные слухи, а извстно, что нтъ ‘дыма безъ огня’.

Даже сами служащіе въ контор, купившіе акціи Продовольстія, говорили другъ другу:

— О! я ихъ продамъ.

Въ улиц Шоша, предъ подъздомъ франко-восточнаго банка была цлая толпа, Гильемаръ всталъ въ конц.

Онъ уже походилъ на просителя.

При вид Гильемара, выходившаго изъ экипажа, бывшіе тутъ биржевики были удивлены, такъ какъ они знали, насколько Гильемаръ ненавидитъ Родильона.

Маленькій журналистъ, съ которымъ Гильемаръ обходился, какъ онъ того заслуживалъ, засмялся при вид короля Продовольствія.

Журналистъ выходилъ изъ кабинета Родильона.

— Можетъ быть, этотъ негодяй, думалъ Эмиль, далъ совтъ поразить врага въ пятку.

Приходилось ждать.

Лакей передалъ Родильону о приход Гильемара и его просили подождать.

— Уже то любезность, что онъ не приказалъ сказать, что его нтъ дома, думалъ Эмиль.

Усвшись въ ожиданіи на стул, Гильемару хотлось расхохотаться или все переломать.

Контора Родильона была великолпна. Все блистало и сіяло, какъ во дворц. Лакеи и артельщики были въ темносрыхъ кафтанахъ, съ золотыми пуговицами. Они ходили взадъ и впередъ, нося мшки золота и пачки банковыхъ билетовъ, шелестъ которыхъ раздражалъ Гильемара. Тутъ считались и пересчитывались громадныя суммы.

Какъ странно, когда подумаешь, что всему этому былъ прологомъ Мазасъ!

— Г. Родильонъ ожидаетъ васъ, сказалъ лакей Гильемару.

Гильемаръ всталъ, собрался съ мужествомъ и вошелъ въ кабинетъ, гд Родильонъ ждалъ его, сидя на диван, съ поджатыми подъ себя ногами.

Онъ даже не всталъ, чтобъ раскланяться. Лицо его сіяло злобной радостью.

Гильемаръ видлъ только его зубы и глаза. Онъ, какъ пущенное ядро, прямо подошелъ къ сидвшему и, не колеблясь, не думая, желая сразу проглотить пилюлю, протянулъ руку и сказалъ:

— Родильонъ, я оскорбилъ тебя. Я сознаюсь въ этомъ… Я прошу у тебя прощенія.

Поступать такимъ образомъ, значило дойти до крайности, пожертвовать въ одно и тоже время своимъ самолюбіемъ и достоинствомъ.

Гильемаръ сдлалъ это, не думая, не отыскивая выраженій, не слушая самъ, что говоритъ.

Ему казалось, что говоритъ не онъ,— его толкала необходимость.

Целестинъ доставлялъ себ злое удовольствіе глядть на стоявшаго предъ нимъ Гильемара, съ протянутой рукой, съ краснвшимъ мало-по-малу лицомъ, подъ холодной насмшкой, которой была встрчена его просьба о прощеніи.

Затмъ, насладившись униженіемъ врага, Родильонъ заговорилъ.

— Голодъ гонитъ волка изъ лса, страхъ заставляетъ извиняться, не такъ ли?.. Ты попался, мой милый, не такъ ли?

Гильемару показалось, какъ будто дв ледяныя пластинки прикоснулись къ его щекамъ.

— Родильонъ, сказалъ онъ, я зашелъ слишкомъ далеко. Человкъ говоритъ иногда такія вещи, какія не слдовало бы говорить… Слушай… сдлай добро, длая выгодное дло… въ твоихъ рукахъ акціи продовольствія, не выпускай ихъ… дай намъ сроку мсяцъ, мы теб заплатимъ.

— Да, чрезъ мсяцъ вы съдите ваши послдніе милліоны и мн придется расплачиваться… Нтъ, твердо сказалъ Родильонъ. Мн стоитъ только повернуть винтъ — и онъ будетъ повернутъ.

Онъ говорилъ безжалостнымъ, суровымъ голосомъ.

— Родильонъ, то, что ты сдлалъ, между нами будь сказано…

— А! перебилъ Родильонъ, вскакивая, я дйствовалъ, какъ хотлъ. Вы меня глупо оскорбили при женщин, я далъ вамъ слово отплатить… Вы попались, тмъ лучше для меня, тмъ хуже для васъ.

Онъ не говорилъ Гильемару обычнаго по бирж, ‘ты’, обращался онъ съ нимъ, какъ съ незнакомцемъ какъ съ врагомъ, котораго готовъ былъ задушить.

— Молина васъ не оскорблялъ, прошепталъ Гильемаръ, которому больше хотлось браниться, чмъ упрашивать.

— Э! сказалъ Родильонъ, какое мн дло до Молины. Онъ ваша подкладка и отвтитъ за послдствія… О! я очень хорошо зналъ, что вамъ придется плохо. Я зналъ ваше состояніе почти до послдней тысячи. Вамъ не достаетъ около двадцати милліоновъ, не такъ ли?

— Я все продамъ, гордо отвчалъ Гильемаръ.

Родильонъ засмялся злымъ смхомъ.

— Надюсь… И когда у васъ останется одна рубашка, вы увидите, мой милый, легко ли отправиться въ Мазасъ. Другіе, столь же честные и хитрые, какъ вы, попали туда.

— Родильонъ!..

Въ тон, которымъ произнесъ Эмиль это имя, было столько же гнва, сколько упрека.

— Я знаю, продолжалъ Родильонъ, вы мн скажете, что дло съ Штоклейдомъ было не совсмъ чисто… Но не все ли равно? Это военная хитрость. Когда дло идетъ о жизни, человкъ бьется, какъ можетъ. Вы знаете великаго Сишемъ? Онъ одинъ разъ задержалъ у себя на цлый день синдика. Онъ выдумалъ завтракъ, я выдумалъ Уильяма Штоклейда… Не правда ли, мой американецъ очень любезенъ?

На этотъ разъ Гильемару хотлось схватить за горло негодяя, къ которому онъ явился съ просьбой и которому нсколько минутъ тому назадъ подавалъ руку.

Если бы Родильонъ взялъ эту руку, то, можетъ быть, Эмиль чистосердечно готовъ былъ бы сдлать все, чтобы загладить нанесенное оскорбленіе.

Но, вмсто того, чтобъ понять ужасное усиліе, которое сдлалъ надъ собою Гильемаръ, унижаясь, Родильонъ видлъ только свое удовлетворенное мщеніе и думалъ только о томъ, чтобъ больше посмяться надъ несчастнымъ.

— Знаете что, продолжалъ Целестинъ, во всемъ этомъ я представляю изъ себя воплощенную нравственность… Да, я — каторжникъ, какъ вы меня назвали. Нельзя до такой степени раздражать жадность толпы, какъ вы сдлали это съ вашимъ продовольствіемъ. Вс бросились на него, благодаря вашимъ объявленіямъ, и вс играли на бирж, вс играли на повышеніе вашего продовольствія… Я отрубаю голову спекуляціи… Можетъ быть, на этотъ разъ мн дадутъ Монтіоновскую премію… почему же нтъ?

— Слушай, продолжалъ Гильемаръ. Все, что мы сейчасъ говорили, не иметъ значенія. Хочешь потерять деньги, это очень просто,— выпусти на биржу акціи, мы будемъ залиты хлынувшимъ потокомъ. Тмъ хуже для меня, тмъ хуже и для тебя… Хочешь, напротивъ того, сдлать выгодное дло,— удержи бумаги. У меня есть въ Бельгіи угольныя копи, за которыя мн не дадутъ десятой части ихъ стоимости, если я буду принужденъ продавать ихъ по необходимости. Если же ты хочешь подождать, то однхъ этихъ копей будетъ достаточно, чтобъ пополнить проблъ. Я ничего не знаю, но одинъ изъ моихъ конторщиковъ поухалъ туда… и чрезъ недлю…

— Чрезъ недлю?.. сказалъ Родильонъ.

Онъ подошелъ къ Гильемару, взглянулъ на него ‘низу вверхъ и бросилъ ему въ лицо эти слова:

— Чрезъ недлю для тебя все будетъ кончено… Теб нельзя будетъ показаться на биржу… И я, каторжникъ, выгоню тебя оттуда!

— Негодяй!..

— Я сказалъ теб, что ты мн заплатишь… Ты платишь… Это стоитъ мн дорого… Но это стоитъ того…

Онъ позвонилъ, вошелъ лакей.

— Слдующаго, сказалъ Родильонъ тономъ министра въ день пріема.

И, повернувшись спиною къ Гильемару, онъ слъ къ столу, заваленному бумагами, тогда какъ Эмиль выходилъ, не помня себя отъ ярости, шатаясь, ища своего экипажа и не видя его.

На этотъ разъ все было кончено. Стоило ли подвергаться подобному униженію! Родильонъ въ тотъ же день долженъ былъ пустить акціи и завтра онъ и Молина погибнутъ. Ликвидація унесетъ ихъ, какъ сухіе листья порывъ втра. Не станетъ царя биржи, не станетъ Гильемара.

— Постараемся быть спокойными, сказалъ онъ себ.

Онъ позавтракалъ въ англійскомъ кафе, потомъ отправился прокатиться по Елисейскимъ полямъ, чтобъ немного освжить себ голову, затмъ, чрезъ улицу Вивьень, отправился на биржу, читая по дорог громадныя курсовыя афиши и уже заране видя въ ужасной галлюцинаціи пониженіе общества продовольствія.

Онъ остановился у телеграфнаго бюро и послалъ Оливье Жиро депешу:

‘Продавайте копи, во что бы то ни стало. Жду отвта’.

Затмъ, высоко держа голову, онъ вошелъ на биржу, со своей обычной улыбкой. Чтобъ лучше пасть, онъ сталъ актеромъ. Только щеки у него горли, а руки были холодны, какъ ледъ, и онъ часто проводилъ языкомъ по пересохшимъ губамъ.

Вдругъ онъ увидалъ, какъ изъ одной трупы отдлился Молина и, подойдя къ нему, сказалъ сначала очень тихо:

— Все кончено. Онъ пускаетъ акціи. Я знаю.

Затмъ онъ продолжалъ, почти крича, съ выходящими изъ орбитъ глазами:

— А! негодяй Родильонъ! Если бы онъ попался мн гд нибудь въ углу… онъ, или его Штоклейдъ,имъ пришлось бы плохо.

— Молчи, сказалъ Гильемаръ. Никто еще ничего не знаетъ… намъ, можетъ быть, удается выпутаться.

— Выпутаться!.. ха, ха, ха!

Молина громко расхохотался.

— Нтъ, мой милый, все кончено. У меня остается только одна мысль: разбить этого Штоклейда на двое… Два Штоклейда, вмсто одного, это будетъ забавно.

Онъ затерялся въ толп, съ покраснвшимъ лицомъ, похожій на сумасшедшаго.

Гильемару показалось, что у несчастнаго голова не въ порядк. Онъ оставилъ его бжать, притворяясь самъ спокойнымъ, тогда какъ вокругъ него поднимался ропотъ, все увеличивавшійся, по мр того, какъ агенты Родильона бросали на рынокъ все большее и большее число акцій.

Подъ этимъ наплывомъ цна все понижалась и понижалась и Гильемаръ присутствовалъ при разрушеніи своего творенія.

Съ нимъ или совсмъ не говорили, или говорили слишкомъ много. Его забрасывали вопросами. Онъ отвчалъ, пожимая плечами, со спокойной улыбкой, но съ сердцемъ, какъ будто пронзеннымъ ударами ножа.

Никто не врилъ, чтобъ онъ спокойно позволилъ пасть курсу Продовольствія. Вс еще врили въ какую-то хитрость.

Пониженіе однхъ бумагъ увлекало за собою другія, какъ маленькій камень, катящійся съ горы, увлекаетъ за собою цлую кучу.

Все понижалось, а Гильемаръ былъ спокоенъ.

Встрчая несчастіе лицомъ къ лицу, онъ сходилъ, по прежнему величественный, со ступеней биржи, его прежняго Капитолія.

Онъ чувствовалъ, что ему не придется подниматься боле, и шелъ медленно, какъ человкъ, изгоняемый изъ своей родины.

Послдняя биржа! Онъ, можетъ быть, никогда боле не возвратится!

Онъ, почти задыхаясь, бросился въ карету, но, пріхавъ къ себ, въ улицу Тэбу, все еще притворялся спокойнымъ.

Блдный кассиръ сказалъ ему:

— Вы знаете новость, г. Гильемаръ?

— Какую новость?

— Г. Молина…

— Что такое?

— Онъ вошелъ къ Тортони съ самымъ страннымъ видомъ, всталъ на столъ, снялъ съ себя пальто, сюртукъ и бросилъ лакею, говоря: ‘Это Эльбёфъ. Сдлайте себ куртку’. Его сочли пьянымъ и увели.

Гильемаръ чувствовалъ, что готовъ упасть безъ чувствъ.

— Молина… бднякъ. Надюсь, что это пустяки?

— У него горячка.

— Я пойду навстить его.

Затмъ, отдавъ приказанія, онъ вышелъ изъ банка, говоря:

— До завтра. Домой! приказалъ онъ кучеру.

Пріхавъ въ улицу Оффемонъ, онъ могъ, наконецъ, сбросить съ себя принужденіе и свободно предаться гнву, безпокойству и ярости, которые душили его.

Рыданія душили его грудь. На глазахъ выступили крупныя слезы.

Раймонда прибжала, испуганная этимъ непритворнымъ отчаяніемъ. Этотъ сильный мужчина походилъ на побитаго ребенка.

— Ты не знаешь, сказалъ онъ, мы разорились, моя бдняжка.

— Разорились!..

Въ первую минуту она была удивлена, поражена.

Затмъ спросила:

— Возможно ли это?

— Это несомннно.

— Разорены! Ну что же? Мы снова разбогатемъ, прибавила она, испуганная отчаяніемъ отца.

Онъ ничего не отвчалъ, молча глядя на коверъ.

— Послушай, папа, ты зарабатывалъ деньги такъ легко, ты снова ихъ заработаешь.

Раймонда никогда не видала отца въ такомъ отчаяніи. Капли крупнаго пота выступили у него на лбу. Она думала, что онъ умираетъ, и стала звать на помощь.

На ея зовъ прибжала миссъ Модъ:

— О! сказала она своимъ отрывистымъ тономъ это ничего, ничего.

Говоря это, она вынула изъ кармана соль и дала понюхать Гильемару, который глядлъ на нее, ничего не понимая.

— Благодарю, миссъ Модъ.

— Миссъ Модъ, сказала Раймонда, стараясь быть веселой, научите меня, какъ сдлаться гувернанткой.

— Что вы говорите, Раймонда?

Гильемаръ сдлалъ дочери знакъ молчать, но миссъ Беркеръ хорошо знала этотъ втеръ несчастія, проносящійся въ человческихъ жилищахъ.

Повернувшись къ миссъ Модъ, Гильемаръ печальнымъ, кроткимъ тономъ прошепталъ:

— Миссъ Модъ, вы можете насъ оставить. Мн лучше. И, дйствительно, сегодня не веселый день.

Миссъ Модъ отвчала своимъ обычнымъ, сухимъ тономъ, въ которомъ звучало, однако, больше участія чмъ она хотла показать:

— Не вс дни праздники.

Вечеромъ, когда Раймонда сказала ей о возможности разлуки, миссъ Модъ холодно и спокойно стала доказывать ей, что, можетъ быть, имъ будетъ удобне оставаться жить вмст и длить испытанія.

— Вся моя семья у васъ и у отца Андре, говорила англичанка. Я была младшей изъ семи дочерей и ни одна изъ насъ не вышла замужъ… Мы были слишкомъ бдны. Умть варить варенье еще не есть приданое… У меня былъ женихъ, онъ женился бы на мн. Но бдный Гарри умеръ въ Индіи… Я знаю, что такое несчастіе… Я уже любила васъ, теперь я люблю васъ еще боле.

Раймонда бросилась ей на шею и миссъ Беркеръ имла слабость заплакать.

Въ этотъ же самый вечеръ, испуганный Луи прибжалъ къ Гильемару.

— Знаешь, Эмиль, у меня три милліона, возьми ихъ. Ты сдлаешь мн удовольствіе. Даю теб слово они меня стсняютъ.

— Ты останешься безъ гроша.

— Человкъ въ первобытномъ состояніи всего счастливе.

— Ты съ ума сошелъ… Довольно того, что я разорилъ самого себя.

— О! прошу тебя, возьми мои деньги… Я хочу этого.

Гильемаръ спрашивалъ себя, не сдлалась ли съ Луи такая же горячка, какъ съ Молиной.

Но нтъ, Луи не былъ ни сумасшедшимъ, ни больнымъ и Гильемаръ былъ странно удивленъ, видя въ своемъ кузен такое презрніе къ деньгамъ, въ своемъ кузен, котораго онъ, кто знаетъ, оставилъ бы выпутываться изъ дла, какъ онъ знаетъ, въ подобномъ же случа.

— Я не зналъ тебя, Луи, сказалъ онъ.

— Это не удивительно, отвчалъ художникъ, я самъ себя не хорошо знаю.

Вечеромъ Гильемаръ отправился навстить Молину. Больной кричалъ лакею:

— Я продалъ теб шесть тысячъ!.. Покупай, он поднимутся!

Во время болзни онъ припоминалъ свои давно прошедшіе годы нищеты и воображалъ себя продающимъ старое платье на Марсельскомъ мосту матросамъ.

Гильемаръ не хотлъ войти. Его бывшій компаньонъ пугалъ его. Ему казалось невроятнымъ видть Moлину сумасшедшимъ, Молину, который всегда былъ такъ веселъ въ балетномъ Фойе.

— Нтъ, я не могу его видть!

Но чрезъ дверь спальни Гильемаръ слышалъ голосъ и смхъ больнаго, громко кричавшаго:

— Отличное платье! первый сортъ.

Несчастный Гильемаръ вышелъ, точно преслдуемый призракомъ.

Дома онъ нашелъ Раймонду, ждавшую его.

— Мужайся, папа, сказала она. Я буду мужественна. Продай все, если надо. Поврь, твоя дочь лучше, чмъ кажется, точно также, какъ и Луи. Не правда ли, Луи мужественъ?

Гильемаръ поцловалъ золотую головку своей дорогой малютки. Онъ чувствовалъ себя растроганнымъ.

Легши въ постель, онъ долго не могъ заснуть и проснулся разбитымъ.

Онъ былъ удивленъ, не имя никакого извстія отъ Виктора.

— Онъ, можетъ быть, ничего не знаетъ, сказала Раймонда.

— Не можетъ быть. Луи долженъ былъ ему сказать.

Принесли цлую кипу писемъ.

— Держу пари, сказала Раймонда, что въ этой куч есть письмо маркиза де-Лансака, сожалющаго о своихъ блыхъ лиліяхъ, и другое, отъ г. Лакоста, который, подъ предлогомъ поправки, проситъ обратно свою акварель.

Гильемаръ старался улыбнуться.

Первая распечатанная депеша была отъ Оливье. Молодой человкъ отвчалъ: ‘ду. Мн нужно съ вами говорить’.

— Пожалуй, сказалъ Гильемаръ. Но продалъ ли онъ?

Затмъ онъ распечаталъ письмо.

— Наконецъ то, сказалъ онъ. Это отъ Виктора… Какъ это странно, прибавилъ онъ, уже прочтя.

— Что такое? спросила Раймонда.

Гильемаръ подалъ ей письмо.

‘Если бы я былъ здоровъ, писалъ Гибейръ, я былъ бы у тебя, дорогой Эмиль, или просилъ бы тебя отправиться къ г. Обуэну. Но я еще боленъ. Поэтому я прошу тебя быть сегодня вечеромъ у меня въ шесть часовъ. Дло важное и будетъ теб пріятно. Твой другъ’.

— Онъ ничего не говоритъ о бирж! замтилъ Гильемаръ.

— Нтъ, но ‘важное дло и будетъ теб пріятно’.

— Что, если онъ также предложитъ мн свои милліоны? съ горечью сказалъ Гильемаръ, но нтъ, у Виктора есть дочь, которой нужно приданое.

Говоря это, онъ печально поглядлъ на Раймонду, качая головой.

— Теперь Андре богаче тебя, сказалъ онъ.

— Не безпокойся, отецъ, возразила Раймонда, я не останусь за флагомъ. На мн женятся даже безъ гроша.

— Да, съ гнвомъ вскричалъ Гильемаръ, какой нибудь американскій маркизъ!

— Нтъ, какой нибудь князь… искусства отвчала Раймонда, вспомнивъ шутку кузена Луи.

ГЛАВА IX.

— Честное слово, г. Рибейръ, на васъ пріятно смотрть. Такъ говорилъ Оливье, удивленный оживленнымъ лицомъ Виктора. Онъ никогда не видлъ его такимъ улыбающимся и веселымъ. Его глаза сверкали, внутренняя радость отражалась на печальномъ и утомленномъ лиц его.

Оливье былъ въ восторг отъ этого.

— Онъ прямо пріхалъ изъ Бельгіи. Онъ былъ въ улиц Тэбу, въ контор Гильемара, прямо съ желзной дороги и принесъ извстіе, отъ котораго съ Эмилемъ чуть не случился ударъ.

— Какое нибудь дурное извстіе? спросилъ Ри бейръ.

— Напротивъ, г. Гильемаръ, лихорадочно пріобртая недвижимую собственность, даже не справлялся о томъ, стоятъ ли что нибудь его Сенъ-Люкскія копи. Одна бельгійская компанія, банкиры Монса и Шарлелеруа, поручили мн сдлать вашему кузену великолпное предложеніе. Они даютъ за копи сумму, которая можетъ превысить тридцать милліоновъ и процентъ съ прибыли, правда небольшой, но гарантированный будущими прибылями. А прибыли будутъ, такъ какъ инженеры уже готовы чтобы пустить Сенъ-Люкскія копи въ дло.

Слушая Оливье, Викторъ былъ въ восторг. Если комбинація, предложенная бельгійскими банкирами, была возможна, Гильемаръ могъ снова выплыть на поверхность и, можетъ быть, не нуждаться ни въ комъ.

Рибейръ былъ глубоко счастливъ, услыша это, но, тмъ не мене, продолжалъ преслдовать мысль, на которую ршился.

— Дитя мое, сказалъ онъ Оливье, вы скоро все узнаете.

Онъ поглядлъ на часы.

— Вы узнаете чрезъ часъ послднюю волю Сильвена Дюкре.

Это имя вдругъ, казалось, уничтожило веселость Оливье.

— Въ чемъ можетъ касаться меня эта воля?

— Вы увидите, увидите.

И Викторъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ, помолодвшій и сіявшій веселостью, какъ будто съ нимъ случилось большое счастіе.

— И такъ, сказалъ онъ, обращаясь къ Оливье, вы находите меня здоровымъ?

— Да, и это удовольствіе, котораго вы мн давно не доставляли. Когда я ухалъ, вы имли печальное выраженіе, которое немного безпокоило меня. Сегодня я нахожу въ васъ сильное оживленіе, которое приводитъ меня въ восторгъ.

— Мн будетъ еще лучше, другъ мой, сказалъ Рибейръ. Въ особенности тогда, когда мы… если вы согласны… снова займемся длами… Да, у меня есть планъ… Надюсь, вы, не думаете, чтобъ я оставался празднымъ… Вы узнаете, какой у меня планъ. Я хочу приняться за дло, но уже съ новыми идеями. Въ нашихъ прежнихъ спорахъ вы часто бывали правы, теперь вы увидите, что я не забылъ о нихъ.

— Да, сказалъ улыбаясь Оливье, понимать будущее и помнить прошлое, это главное.

Онъ понизилъ голосъ и спросилъ:

— Мадемуазель Андре довольна вашимъ ршеніемъ?

— Очень довольна.

— Она не боится вашихъ плановъ трудиться?

— Напротивъ, она въ восторг и гордится мною.

— Я хотлъ, сказалъ тогда Оливье, немного нершительно, высказать вамъ, дорогой г. Рибейръ, всю мою любовь и преданность къ мадемуазель Андре и просить васъ…

Рибейръ понялъ. Онъ поспшно перебилъ молодаго человка.

— Тсс… ни слова пока.

— Но мои намренія не могутъ измниться, твердо сказалъ Оливье.

— Да, да. Вы изъ тхъ, которые умютъ всегда оставаться свободными. Но она также высказала свою волю. Будьте покойны, дитя мое, вамъ недолго ждать.

Онъ вздрогнулъ отъ радости, услышавъ звонокъ, это былъ, можетъ быть, Обуэнъ.

Одна лампа освщала гостиную.

Викторъ позвонилъ, чтобъ подали огня.

Женевьева и Андре ожидали въ будуар госпожи Рибейръ.

— Какая радость, думалъ Викторъ. Какое освобожденіе!

— Кто звонилъ? спросилъ онъ лакея.

Какъ бы въ отвтъ на его вопросъ въ гостиную вошелъ Луи.

Увидавъ его, Викторъ поспшно сказалъ Оливье:

— Мн нужно поговорить съ Луи. Дитя мое, вы оставите насъ на минуту. Дамы будутъ въ восторг васъ видть. Мн нужно всего минуты дв.

Викторъ спшилъ остаться вдвоемъ съ художникомъ, и Луи понялъ по взгляду Виктора, что дло идетъ о прошломъ, которое также тяжело давило его.

— Я получилъ твое письмо, сказалъ онъ Рибейру. Что случилось?

— То, отвчалъ Викторъ, инстинктивно поглядывая, заперты ли двери, что чрезъ минуту здсь будетъ поставлена на карту наша жизнь…

— Наша жизнь?..

— Да, наша честь, наша гордость. Да, Луи, эта гордость самимъ собою есть наша сила. Скажи мн, Луи, что ты сдлалъ съ твоей гордостью?

— Я убилъ ее, глухо сказалъ Луи. И когда эта гордость говорила, теб: ‘исполняй долгъ’, я помшалъ -теб выслушать ее… Я заставилъ тебя сдлать подлость… и, что еще хуже, глупость!.. Викторъ, прости меня.

— О! я тебя прощаю, такъ какъ, если ты выстрадалъ все то, что я выстрадалъ, то ты искупилъ свой проступокъ. Не правда ли, Луи, нсколько дней ты считалъ себя счастливымъ, и затмъ… Я хорошо видлъ, какъ ты избгаешь Оливье, который тебя любитъ и всегда искалъ твоего общества. Какъ и я, ты самъ презиралъ себя. Веселость твоя пропала. Будущность казалась мрачной… Ты потерялъ даже любовь къ искусству. Ты чувствовалъ, какъ твои силы исчезали. Ты узналъ страхъ, ты потерялъ честь.

— Да, сказалъ Луи. Ты хорошо знаешь по себ, что я испыталъ. Предъ приходомъ сюда, я глядлъ на мою послднюю картину и даю теб слово, я потерялъ даже понятіе цвтовъ, также какъ сознаніе нравственности поступковъ… Я самъ не знаю, что со мною сталось. Я сдлался такой же фальшивый художникъ, какъ фальшивый милліонеръ. Какъ тяжелы дурные поступки!.. какъ давятъ украденныя деньги!..

— Въ такомъ случа, продолжалъ Викторъ, если бы я сказалъ теб: теперь надо сейчасъ же поднять голову и не опускать ее больше, надо возродиться. Вотъ минута отдать наслдство! что отвчалъ бы, ты мн, Луи?

— Я отвчалъ бы: я готовъ. Поспшимъ, отвчалъ Луи.

— Твою руку, Луи, благодарю, сказалъ Викторъ.

Но вдругъ Луи нершительно спросилъ:

— Викторъ, а… а твоя жена?

— Она возьметъ примръ съ Андре, гордо отвчалъ Рибейръ. Она будетъ мужественной матерью честной дочери.

— Г. Обуэнъ, доложила старая Катерина.

Нотаріусъ вошелъ, улыбаясь, пожалъ руку Виктору и сказалъ Луи:

— А! дорогой г. Рибейръ, я имю еще время сказать вамъ, что былъ у васъ… видлъ вашъ ‘балетный Фойе’.

— А! вы его видли? съ безпокойствомъ сказалъ Луи.

— Да, видлъ и восхищался. Это прелестно, удивительно!.. Какъ хороша брюнетка, поставившая свой розовый башмачекъ на стулъ… И господинъ на заднемъ план со стеклышкомъ въ глазу… Но лучше всего прелестная рыжая головка… Это портретъ, не такъ ли?

— Тс…. сказалъ Луи, покраснвъ.

— Но ваша картина великолпна. Я ее оставляю за собой… Я ее покупаю. Я даю вамъ, сколько хотите… Но, что съ вами?

Онъ былъ пораженъ, видя, что Луи, волненіе котораго все увеличивалось, упалъ на стулъ, смясь, но необычайно взволнованный.

— Что съ вами?

— Ничего. Но я уже былъ немного взволнованъ,— а вы такъ на меня напали…

— Я -говорю только истину. Вы великій художникъ.

— Я художникъ!.. Я все еще художникъ!.. съ восторгомъ думалъ Луи. Я подарю ему мою картину и буду раздавать даромъ копіи.

Въ передней послышался шумъ голосовъ и Викторъ разобралъ смхъ Гильемара, немного смущеннаго,но старавшагося казаться по прежнему веселымъ.

Лакей доложилъ о приход г. и мадемуазель Гильемаръ. Вслдъ за ними появилась миссъ Беркеръ, которой Викторъ говорилъ, протягивая руку:

— Войдите, миссъ Модъ, ваше мсто здсь. У насъ семейное дло.

— Вы слишкомъ добры, сударь, отвчала англичанка.

— Доложи барын, сказалъ Викторъ лакею. Г. Жиро въ маленькой гостиной?

— Да, баринъ.

Викторъ Рибейръ казался полководцемъ, отдающимъ приказанія на пол битвы. Онъ переходилъ отъ Гильемара къ Раймонд, которыхъ просилъ ссть и на’ вс вопросы отвчалъ уклончиво.

— Чрезъ нсколько минутъ… Вы узнаете все… Это дло г. Обуэна…

Гильемаръ усплъ шепнуть ему, что онъ, кажется, выпутается.

Какое горе! какое счастіе!

Счастіе по прежнему преслдовало Эмиля. Сенъ-Люкскія копи устроили все дло.

— Это серьезно? сказалъ Викторъ.

— Очень серьезно. Я принялъ условія моихъ бельгійцевъ. Условія неожиданныя, мой милый, надо признаться, что твой Жиро… нашъ Жиро, великолпный малый. Онъ поспшилъ все устроить пока въ Монс. еще не знали, какую шутку со мной сыгралъ Родильонъ, и покончилъ дло, пока мой кредитъ былъ еще не тронутъ. Мн осталось только ратификовать договоръ.

— Ты сдлалъ это?

— Да, по телеграфу. Это стоитъ нотаріуса.

— Нотаріусовъ скоро замнитъ телефонъ, весело сказалъ Обуэнъ, слышавшей только послднія слова.

Въ эту минуту дверь въ комнату Женевьевы отворилась и молодая женщина вошла очень блдная, въ сопровожденіи Андре, видъ которой сильно обезпокоилъ Оливье.

— Что съ тобою? спросила Раймонда, здороваясь съ кузиной. Можно подумать, что ты дрожишь.

— Въ будуар было немного холодно.

Викторъ говорилъ съ Обуэномъ, который раскладывалъ на стол свой черный портфель.

Въ комнат воцарилось всеобщее молчаніе и слышно было только тяжелое дыханіе Гильемара, вертвшагося въ кресл, которое трещало подъ нимъ.

— Что все это значитъ? думалъ Эмиль.

— Женевьева чувствовала, что приближается ужасное несчастіе, что чрезъ минуту она будетъ лишена той роскоши, которую такъ любила. У нея уже звучали въ ушахъ слова Рибейра: ‘Что, если мы очутимся въ такомъ же положеніе, какъ годъ тому назадъ’?..

— Вы вс кажетесь немного взволнованными, друзья мои, сказалъ Викторъ. Г. Обуэнъ, сейчасъ сообщить вамъ, почему я просилъ васъ собраться.

Глаза нотаріуса, казалось, искали кого-то, во мрак,

— Извините меня, сказалъ онъ, я не вижу г. Оливье Жиро.

— Я здсь, отвчалъ Оливье, сидвшій сзади Андре и миссъ Модъ.

— Для какого чорта, думалъ Гильемаръ, позвали Оливье на семейный совтъ?

Сердце у молодаго человка билось, можетъ быть, сильне всхъ. Ему казалось, что онъ позванъ сюда для того, чтобъ защитить предъ своими друзьями память своей дорогой матери, и если старый Дюкре, изъ холодной могилы, вздумалъ открыть всмъ тайну покойной, то ея сынъ готовъ былъ громко заявить, что онъ выдумалъ.

— Говорите, г. Обуэнъ, сказалъ Рибейръ.

Нотаріусъ медленно потеръ руки, откашлялся и сказалъ:

— Мои дорогіе кліенты! нсколько мсяцевъ тому назадъ я принесъ сюда завщаніе г. Сильвена Дюкре, объявившаго своими наслдниками г. Виктора и Луи Гибейровъ. Эти господа сейчасъ же были введены во владніе.

— Ну такъ что же? сказалъ Гильемаръ.

— Это завщаніе было не настоящее, медленно сказалъ Обуэнъ.

Оливье поглядлъ на Андре. Андре улыбнулась. Женевьева почти съ отчаяніемъ глядла на мужа, лицо котораго сіяло радостью.

Нотаріусъ продолжалъ:

— Окончательное завщаніе г. Сильвена Дюкре, сдланное за три дня до смерти, попалось въ руки г. Виктора Рибейра, который передалъ его мн и я призналъ его единственнымъ, имющимъ значеніе предъ закономъ.

— Вотъ оно, продолжалъ онъ, вынимая немного скомканную бумаги изъ своего портфеля, и, согласно съ желаніемъ моего кліента, я сейчасъ прочту вамъ это завщаніе.

— Какъ! вскричалъ Гильемаръ, Викторъ хотлъ…

— Да, мой милый, сказалъ Луи.

Женевьева, качая головою, думала:

— Несчастіе возвращается.

Тогда, среди всеобщаго молчанія, Обуэнъ прочелъ бумагу, которую Викторъ зналъ наизусть и которую Луи слушалъ, съ горечью говоря себ:

— Это такъ… Это такъ.

— ‘Дорогой Викторъ, читалъ нотаріусъ, мн могла придти въ голову мысль раздлить мое состояніе между Луи Рибейромъ и тобою, но’…

Онъ остановился.

— Извините, сказалъ онъ, мой кліентъ приказалъ мн прочесть все.

‘Ты непрактичный мечтатель и деньги, которыя я оставилъ бы теб, ты легко бы растратилъ. Что же касается Луи Рибейра, то его презрительная философія, которую онъ столько разъ высказывалъ предо мною, длаетъ его настолько богатымъ, что онъ ни въ чемъ не нуждается. Поэтому я ничего не оставляю Луи, ничего не оставляю тебя, Викторъ, кром удовольствія быть исполнителемъ моей послдней воли. Доставляю все, что имю, моей племяниц, Раймонд Гильемаръ, дочери покойной Луизы Дюкре, моей любимой сестры, и назначаю Раймонду Гильемаръ моей наслдницей, подъ тмъ условіемъ, чтобъ моя племянница Раймонда вышла замужъ за внука моего садовника, Оливье Жиро. Таково мое желаніе’…

Блдная, похолодвшая Андре молча глядла на Оливье, который, столь же блдный, какъ и она, бросилъ ей глубокій взглядъ безконечной любви.

Раймонда вскочила со стула.

— Одну минуту… сказала она.

— Молчи, почти грубо перебилъ Гильемаръ.

— Ничего!.. у насъ ничего не останется, думала Женевьева.

Рибейръ, держа ее за руку, шепталъ ей на ухо:

— Женевьева, разсчитывай на меня.

Женевьева качала головой. Ея взглядъ устремился на Виктора и Андре, какъ бы ища поддержки, и остановился съ удивленіемъ на влажномъ отъ слезъ лиц миссъ Беркеръ, которая тихо шептала ей, указывая’ на Виктора и его дочь:

— Вотъ ваша поддержка, дорогая. Любя другъ друга, вы сильне несчастія. Человкъ несчастенъ только тогда, когда онъ одинъ… совсмъ одинъ.

— Это все? весело спросилъ Гильемаръ.

— Нтъ, не все, сказалъ тогда твердымъ голосомъ Рибейръ.

Обуэнъ, держа въ рукахъ завщаніе стараго Дюкре, прочелъ:

‘Мой племянникъ Эмиль Гильемаръ и его дочь не откажутся отъ готовыхъ милліоновъ. Бракъ Раймонды съ сыномъ Мадлены Жиро доставитъ мн удовольствіе въ могил’.

— Все это написано и подписано рукою завщателя и вполн законно, медленно докончилъ нотаріусъ.

Въ то время, какъ Обуэнъ читалъ, Оливье казалось, что онъ снова переживаетъ всю свою печальную молодость, тяжелыя посщенія Дюкре.

Онъ хорошо понималъ волю покойнаго, удивлявшую Раймонду и восхищавшую Гильемара. Онъ, можетъ быть, одинъ понималъ ея. Давая ему Раймонду, Сильвенъ Дюкре давалъ ему состояніе и не давалъ имени, котораго онъ бы и не принялъ.

Это было лицемрное искупленіе преступленія. Этими деньгами старикъ думалъ загладить, обезоружить покойную, заплативъ за безчестіе богатствомъ. Глухой гнвъ поднимался въ душ молодаго человка и заставлялъ скоре биться его сердце. Ему хотлось разорвать завщаніе, въ которомъ старый Дюкре, его отецъ, бросалъ ему, какъ бы съ презрніемъ, милостыню своего состраданія.

Гильемаръ всталъ и веселымъ тономъ сказалъ:

— Согласно формальному условію завщателя, я полагаю, что мн нужно поговорить съ моей дочерью и г. Жиро.

— Это безполезно, сударь, поспшно отвчалъ Оливье, я при всхъ долженъ заявить, что мн невозможно быть вашимъ зятемъ.

— Невозможно? сказала Раймонда.

— Почему? сказалъ Гильемаръ.

Оливье взглянулъ на Андре и отвчалъ:

— Потому что я не принадлежу боле себ.

— Однако, воля покойнаго… началъ Гильемаръ.

— Я ее не признаю. Я не обязанъ покоряться ей.

— Однако, вы отказываетесь отъ состоянія, сказалъ Гильемаръ.

— Гораздо больше, чмъ отъ состоянія, отвчалъ Оливье, обращаясь къ Раймонд, я отказываюсь отъ прелестной молодой двушки, но я не свободенъ… Я люблю другую.

— Это безуміе, думалъ Гильемаръ.

— Въ случа отказа, законъ заговоритъ слдующее,— сказалъ Обуэнъ.

— Законъ?…

— Да, законъ.

— Что же онъ говоритъ? спросилъ Гильемаръ сердитымъ тономъ.

Онъ не могъ переварить того, что Жиро отказывается отъ его дочери, а Раймонда видимо была въ восторг, также какъ Рибейръ и Луи. Кажется, весь домъ сошелъ съ ума.

Одна только, подавленная горемъ, Женевьева казалась ему логичной.

— Ну, что же говоритъ вашъ законъ? сказалъ Эмиль.

— Очень просто, отвчалъ Обуэнъ. Законъ очень простъ, хотя и сложенъ, но я здсь для того, чтобъ объяснить его. Я снова повторю вс факты, такъ какъ отказъ г. Оливье Жиро измняетъ все дло.

— Его отказъ и мой, сказала Раймонда.

— Его отказъ и вашъ, мадемуазель. Это еще ясне. У г. Дюкре три племянника. По первому завщанію отъ 12 марта 1880 года онъ назначаетъ Виктора и Луи Рибейровъ своими наслдниками. Хорошо. Но есть другое завщаніе отъ 11 мая 1880 года, которое я имлъ честь прочесть. Въ этомъ второмъ завщаніи мадемуазель Гильемаръ назначается наслдницей, подъ условіемъ выдти замужъ за г. Оливье Жиро. Но это условіе не принято — вдвойн не принято…

— Вдвойн, сказала Раймонда,

Гильемаръ бросилъ на нее сердитый взглядъ.

— Этотъ параграфъ вдвойн непринятый, былъ ли онъ невозможенъ?— Нтъ.— Правда, волю третьяго лица нельзя обязывать ни на что безъ его согласія, но здсь никто не принуждаетъ мадемуазель Гильемаръ, она свободна отказаться отъ наслдства…

— Тмъ боле, что условіе, подъ которымъ давалось наслдство, безнравственно, поспшно сказалъ Луи.

— Безнравственно!.. О! не говорите этого, сказалъ нотаріусъ.

— Но, если это мое мнніе.

— Конечно, вы можете его поддерживать, какъ и всякое, но подобнаго рода условіе было освящено приговоромъ суда.

— Какое мн дло до приговора вашего суда. Мн нтъ въ немъ надобности, чтобъ находить, что навязывать кому бы то ни было замужество…

— Правда, этотъ приговоръ былъ произнесенъ въ 1828 году, но, во всякомъ случа, имъ признано, что условіе, чтобъ такой-то женился на такой-то не незаконно. Затмъ приговоръ ліонскаго суда отъ 27 ноября 1868 года…

— Что бы вы ни говорили, это условіе безнравственно.

— Безнравственно! Не говорите этого, снова повторилъ нотаріусъ. Если вы допускаете, что это условіе безнравственно, то мадемуазель Гильемаръ остается наслдницей, во что бы то ни стало.

— Во что бы то ни стало? вскричалъ Гильемаръ.

— Да, во что бы то ни стало. Въ тхъ завщаніяхъ, въ которыхъ поставлены условія безнравственныя или невозможныя, эти условія считаются ненаписанными и завщаніе считается дйствительнымъ, за исключеніемъ ихъ… Статья 910 гражданскаго кодекса…

— Въ такомъ случа, пожалуй, сказалъ Гильемаръ, это условіе безнравственно.

— Оно нравственно! ты ошибаешься, оно очень нравственно! вскричалъ Луи, которому стало жарко.

— Но не все ли равно, безнравственно оно или нтъ, если я отказываюсь?.. если г-нъ Жиро отказывается… если мы отказываемся.

Гильемаръ глядлъ на дочь ужасными глазами.

— Она съума сошла! Шесть милліоновъ.

— Э.! э! сказалъ нотаріусъ, мадемуазель права. Она хорошо знаетъ законы. Ея отказъ длаетъ условіе имющимъ значеніе и второе завщаніе уничтожается.

Женевьева ничего не понимала, но она схватывалась за каждое слово Обуэна, какъ утопающій хватается за соломенку.

Что же касается нотаріуса, то ему, казалось, нравилось выставлять парадоксы и странности закона.

Онъ продолжалъ, улыбаясь:

— Да, завщаніе уничтожается, но не совсмъ. Вотъ въ чемъ разница. Если бы оно совсмъ не имло значенія, то оно ничего бы не могло измнять. Но, имвъ значеніе одну минуту, оно тмъ самымъ уничтожаетъ первое завщаніе.

— Такъ что же это такое? почти съ гнвомъ вскричалъ Луи. Иметъ оно значеніе или нтъ?

— О, о! сказалъ Обуэнъ, это вопросъ очень запутанный.

— Запутанный?

— Мадемуазель Гильемаръ не выходитъ за г. Жиро, это ршено?

— Да, сказала Раймонда. Я не выхожу.

Отецъ глядлъ на нее.

— Нтъ, нтъ и нтъ!

— Хорошо, продолжалъ Обуэнъ. Мерленъ Гренье, Обри и Ро говорятъ, что въ такомъ случа первое завщаніе оживаетъ…

— Первое завщаніе?.. прошепталъ Викторъ, поблднвъ.

— Первое!.. повторила Женевьева.

— Это первое, говорятъ законники, имена которыхъ я упомянулъ, уничтожается только подъ условіемъ. Делаломбъ, большой авторитетъ, говоритъ, что въ такомъ случа надо смотрть, какое намреніе имлъ завщатель…

— Но его намреніе, очевидно, было то, чтобъ Раймонда получила наслдство, перебилъ Гильемаръ.

Обуэнъ продолжалъ, не обращая вниманія на это замчаніе:

— Желалъ ли завщатель измнить свое прежнее намреніе…

— Да, сказалъ Гильемаръ.

Пожалуй, въ такомъ случа, все состояніе должно перейти къ законнымъ наслдникамъ, то есть, вы вс получаете наслдство, кром г. Жиро.

— Вс?..

— Да, вс… Но если же завщатель хотлъ измнить свое первое завщаніе только условно, то слдуетъ возвратиться къ первому.

— Я ровно ничего не понимаю, возразилъ Гильемаръ.

— Признаюсь, это не совсмъ ясно, сказалъ нотаріусъ. Но приговоръ кассаціоннаго суда отъ 10-го марта 1851 года предоставляетъ въ такомъ случа ршать дло судьямъ. Хотите вы судиться?

— Судиться?..

Это слово было повторено въ гостиной различными тонами, но, очевидно, вс отказывались отъ этого средства.

Одинъ голосъ Гильемара былъ немного нершителенъ.

— Ба! сказалъ нотаріусъ, хотите выслушать мое мнніе, какъ друга, какъ представителя закона? Въ виду отсутствія опредленной воли, самое лучшее разсудить дло полюбовно. Вы вс имете одинаковыя права на наслдство. Одинъ только случай могъ бы сдлать недостойнымъ наслдства одного…

— Какой случай? спросилъ Викторъ.

Нотаріусъ улыбнулся.

— Я говорю вамъ о немъ только для того, чтобъ показать вс странности закона. Предположимъ, что второе завщаніе было спрятано…

— Ну, что же? сухо спросилъ Рибейръ.

— Тотъ, кто утаилъ его, въ силу 792-й статьи гражданскаго кодекса, не имлъ бы никакого права на задержанный или украденный предметъ…

— Украденный?.. сказалъ Рибейръ, поблднвъ.

Луи, стоявшій около него, схватилъ его за руку.

— Не длай глупостей. Ты исполнилъ свой долгъ. Выдать себя было бы слишкомъ.

— И что всего смшне, продолжалъ нотаріусъ, думая только о томъ, чтобъ позабавить собравшихся странностями закона, всего забавне то, что, если бы недйствительность втораго завщанія длала скрывшаго его наслдникомъ, онъ сталкивался бы съ этимъ запрещеніемъ.

Дйствительно, законъ забавенъ, очень забавенъ, сказалъ Луи, поблднвъ.

Тогда какъ Викторъ держался руками за сердце, которое, казалось ему, готово было разорваться.

— И такъ, длитесь полюбовно, весело сказалъ

Нотаріусъ въ заключеніе. Слава Богу, для васъ, для всхъ достанетъ милліоновъ.

Онъ всталъ, весело глядя на присутствующихъ.

Всеобщее согласіе достаточно краснорчиво отвчало: ‘Мы согласны’.

Вдругъ раздался веселый голосъ Раймонды, которая громко сказала:

— Г. Оливье Жиро хорошо сдлалъ, отказавшись отъ мадемуазель Гильемаръ. Второе завщаніе очень глупо, не такъ ли, г. Обуэнъ? Папа всегда предоставлялъ мн свободу, продолжала она, Луи…

Она поглядла на художника своими голубыми глазами.

— Какъ кажется, папа боится, что я не найду жениха.

— Ты?..

— Да, я.

— Отчего ты говоришь мн это? прошепталъ Луи.

— Потому что я тебя люблю.

— Ба! сказалъ Гильемаръ. Это идея.

Луи прижался горячими губами къ рук Раймонды.

Мсяцъ тому назадъ, онъ бы колебался, находя себя слишкомъ старымъ, но воспоминаніе объ Алис Гервье толкало его къ молодой двушк.

— Жениться на теб?.. Ты хочешь меня свести съ ума, кузиночка? Кто сказалъ теб, что я тебя люблю?

— Мой мизинецъ, отвчала молодая двушка, но что еще лучше — мое сердце,

ГЛАВА X.

Наконецъ-то Викторъ Рибейръ былъ счастливъ, наконецъ-то онъ имлъ право поднять голову, могъ спокойно глядть на себя въ зеркало, не боясь прочесть упрека на своемъ собственномъ лиц. Онъ сбросилъ, какъ отвратительную ливрею, не принадлежавшія ему деньги.

Но и посл этого у него оставалась тяжелая мысль, что уже одно то, что онъ, хотя бы на часъ, скрывалъ второе завщаніе, лишало его всякаго права наслдовать по первому.

Но въ то же время имлъ ли онъ право донести на себя, какъ на виновнаго въ нарушеніи кодекса, имлъ ли право лишить свою Андре той части, которая приходилась ему изъ состоянія Дюкре?

Впрочемъ, наслдство, котораго онъ былъ недостоинъ, вполн логично и законно переходило къ Андре, также какъ часть Луи къ Раймонд.

— Теперь у тебя нтъ боле угрызеній совсти? сказалъ ему однажды Луи, и ты можешь жить спокойно?

Жить!.. конечно, онъ могъ, онъ хотла жить. Вс окружавшіе его были счастливы,

Помолодвшій Луи улыбался Раймонд, веселой, какъ чижикъ. Гильемаръ, выпутавшись изъ длъ, пыхтлъ отъ радости, какъ осужденный на смерть, которому принесли помилованіе. Онъ лишился почти всего своего состоянія и король продовольствія превратился въ короля діеты. Но онъ могъ еще высоко держать свою голову. И если, для спасенія имени, онъ пожертвовалъ всмъ, какъ онъ говорилъ, то все-таки онъ имлъ право глядть свысока на каторжника.

— Меня морозъ подираетъ по кож, когда я только подумаю, что могъ быть осужденъ, какъ банкротъ, или кончить, какъ Молина. Бдный Соломонъ.

Молина былъ помщенъ въ сумасшедшій домъ.

Гильемаръ видлъ его съ выбритой головою, съ налившимися кровью глазами, когда онъ кричалъ: ‘Платье продать’! сумасшедшимъ, которые глядли на него съ презрніемъ.

Мари Лонэ, танцовщица, замнила Соломона Молину маркизомъ де-Лансакомъ, другомъ Алисы Гервье.

— По крайней мр, говорилъ Викторъ кузену Эмилю, ты теперь исправился.

Гильемаръ смялся.

— Я былъ королемъ биржи и отказался. Но не даю слова, что я не попытаюсь возвратиться съ моей Эльбы.

Онъ хвастался.

Посл пережитыхъ имъ волненій онъ отдыхалъ, слдуя совту доктора Лоро.

— При этомъ условіи я отвчаю за вашего отца, говорилъ докторъ Раймонд.

Въ такомъ случа, папа не будетъ больше работать. Это запрещено декретомъ госпожи Луи Рибейръ, его дочери

— А за моего кузена Виктора вы тоже отвчаете? спрашивала Раймонда.

Докторъ Лоро качалъ головою.

У Рибейра было серьезно разстроено сердце. Докторъ съ безпокойствомъ слдилъ за успхомъ болзни, время отъ времени говоря какое нибудь слово утшенія. Но болзнь видимо развивалась.

Докторъ заговорилъ о перезд на дачу, о томъ, чтобы удалить Рибейра изъ Парижа, изъ его квартиры въ улицу Шатоденъ, гд въ каждомъ углу, казалось, скрывалось тяжелое воспоминаніе.

Было ршено хать при первыхъ хорошихъ дняхъ, затмъ осенью, по возвращеніи въ Парижъ, должна была отпраздноваться свадьба Оливье съ Андре.

Женевьева съ безпокойствомъ торопила отъздомъ въ Виль-д’Аврэ, надясь, что тамъ Викторъ скоре вылчится.

— Она трепетала за его жизнь.

Глядя на нее, мужъ часто говорилъ, улыбаясь:

— Если бы я умеръ, какъ скоро стали бы теб говорить, что тебя любятъ!

— Мн?..

Она старалась улыбнуться, но эти шутки сжимали ей сердце.

— О! какъ ты ошибаешься, говорила она. Если бы ты умеръ, я бы быстро состарилась… къ тому же, я и такъ уже стара! Я выдаю замужъ дочь, я скоро буду бабушка.

Она старалась успокоить самою себя шутками, но ей хотлось, чтобъ они скоре были въ Виль-де’Аврэ,

Дйствительно, по прізд туда, при вид любимыхъ деревьевъ, дыша чистымъ воздухомъ, Викторъ, казалось, возрождался.

— Если хочешь, говорила она, зимою, когда наша дочь выйдетъ замужъ, мы подемъ въ Ниццу? Я не знаю Ниццы, но я хочу хать туда для тебя. Зимнее пребываніе тамъ окажетъ теб пользу. Теперь мы можемъ длать, что хотимъ, мы богаты, прибавляла она съ улыбкой.

— Это правда, говорилъ, Викторъ.

Онъ никогда не ходилъ въ тотъ уголокъ террасы, съ котораго такъ любилъ глядть прежде на Парижъ. Тамъ онъ сошелъ съ прямаго пути, ему казалось, что тамъ онъ сталкивается съ призракомъ своей чести.

— Знаешь что, говорилъ онъ однажды вечеромъ Луи, сидя въ библіотек и глядя на гулявшихъ въ саду Женевьеву, Раймонду, и Андре, есть люди, которые живутъ своею подлостью. Есть другіе, которые отъ нее умираютъ… Мн кажется, что я умираю. Человкъ не можетъ себя передлать.

Тогда Луи старался доказать ему всю неосновательность его угрызеній совсти. Что такое онъ спряталъ! Бумагу, которая не имла никакой цны, такъ какъ Раймонда отказалась повиноваться капризу Дюкре, также какъ и Оливье Жиро, заявившій, что онъ не желаетъ этого состоянія.

— Дорогая Раймонда, говорилъ Луи, она меня любила, а я воображалъ, что она влюблена въ Оливье,

Она любила меня, мои глупости, мои парадоксы, мой сдые волосы. Намъ стоило только сказать ей: ‘вотъ завщаніе’, чтобы она сказала: ‘какое мн дло до завщанія, я его разрываю’.

— Да, печально сказалъ Рибейръ, наше преступленіе было безполезно. Намъ даже не было надобности длать подлость. Но что длать? совсть такъ требовательна, человкъ долженъ всегда быть ей вренъ. Если онъ ей измняетъ, она не прощаетъ.

Наконецъ, Луи отказался успокоивать эту совсть, также какъ докторъ Лоро отказался бороться противъ болзни.

Въ Рибейр что-то было разбито. Ему самому такъ бы хотлось продолжать жизнь, онъ чувствовалъ всю горечь смерти.

Однажды вечеромъ, Оливье сказалъ ему, какъ и вс:

— Это ничего.

— Дйствительно ничего, мой милый, такъ какъ это смерть.

Онъ сказалъ это такъ кротко и серьезно, что Оливье вздрогнулъ.

— Я спросилъ доктора Лоро. Онъ человкъ откровенный и я мужественъ.

На этотъ разъ это послдній припадокъ… Не забывай, что я хотлъ бы умереть спокойно, безъ шума, никого не огорчая.

Онъ сидлъ въ кресл съ высокой спинкой, и глядлъ почти съ любопытствомъ на разстилавшіеся предъ нимъ зеленые холмы.

— Какъ хорошо… сказалъ онъ… какъ хороша r свжесть… И такъ, я умираю… здсь, у себя… отъ счастія… да отъ счастія… такъ какъ долгъ исполненъ.

Взволнованный Оливье тихонько позвонилъ.

Въ комнату осторожно вошли Женевьева и Андре.

Отворивъ дверь, Андре была поражена перемной, происшедшей въ лиц отца. Нельзя сказать, чтобъ оно было блдно или мрачно, напротивъ того, оно сіяло какимъ-то неземнымъ возбужденіемъ.

— Что съ тобою? поспшно сказала она.

— Вашъ отецъ боленъ, Андре. Телеграфируйте доктору Лоро, сказалъ Оливье.

Рибейръ сдлалъ знакъ.

— Нтъ… нтъ… Я не страдаю… не страдаю…

Онъ взялъ за руки Женевьеву и Андре, затмъ, едва слышно прошепталъ:

— Я долженъ былъ бы умереть въ тотъ день, когда не пошелъ сейчасъ же къ Обуэну… Если бы ты знала, продолжалъ онъ, наклонясь къ Женевьев, что я сдлалъ для тебя… Это было для тебя, моя возлюбленная Женевьева…

Онъ говорилъ, какъ въ бреду.

Женевьева упала на колни около его кресла.

— О! говорила она съ отчаяніемъ, пусть мы будемъ бдны… пусть лучше будемъ сть черный хлбъ. Но, Боже! оставь его мн!.. Оставь мн моего Виктора… онъ такъ добръ… я такъ люблю его… О! какъ я тебя люблю!..

Она покрывала руки Рибейра слезами и поцлуями, тогда какъ онъ улыбался счастливой и кроткой улыбкой засыпающаго.

— Не плачь… вы думаете, что я страдаю… говорилъ онъ. Да, я страдалъ, но не теперь… Какъ хорошо быть любимымъ… прощеннымъ и довольнымъ самимъ собою… Ты также страдалъ, Оливье, какъ я и Андре, но молодость сильне… Оливье!

— Что прикажете? сказалъ Оливье…

Голосъ молодаго человка дрожалъ.

— Я поручаю теб ихъ, дитя мое. Люби ихъ.

Яркое солнце освщало лицо умирающаго.

Рибейръ улыбался.

— Женевьева!.. Андре!… Я люблю васъ. Теперь положитесь на Оливье… Я оставляю ихъ теб. Новая жизнь начинается для тебя, для Андре… Забудьте меня… но не слишкомъ скоро… И будьте счастливы… Счастливы, какъ я, тмъ что соединилъ васъ… А ты, Женевьева…

— О! моя жизнь окончена вмст съ твоей… Если ты умрешь, ты унесешь вс мои радости. Я люблю только тебя…

— Люби ихъ, сказалъ умирающій, указывая на Оливье и Андре.

— Кто тамъ? продолжалъ онъ, услышавъ шумъ за дверью.

Оливье оглянулся и сказалъ:

— Это Луи. Можно ему войти?

Онъ улыбнулся Луи, какъ улыбался Андре и Женевьев, стоявшимъ на колняхъ около него, какъ улыбался своему освобожденію.

— Ну, Луи, сказалъ онъ, протягивая руку художнику, моя задача кончена.

Онъ вдругъ поднялся и прошепталъ съ удивленіемъ ребенка, стоящаго на порог чуднаго сада.

— Смерть величественна.. Какой свтъ…

Онъ простоялъ нсколько мгновеній, ослпленный, улыбающійся, съ лицомъ, освщеннымъ радостью праведниковъ, затмъ вздохнулъ и опустился въ кресло.

Можно было подумать, что онъ спитъ.

Тогда около женщинъ, стоявшихъ на колняхъ, Луи Рибейра, кусавшаго платокъ, чтобъ не зарыдать, Оливье Жиро опустился на колни и вся его твердость растаяла въ восклицаніи благодарности, преданности и любви къ этому мертвецу, къ которому онъ наклонился съ мокрыми отъ слезъ глазами, поцловавъ его въ лобъ, назвалъ именемъ, котораго никогда никому не давалъ:

— Отецъ мой!…

Конецъ.

‘Библіотека для Чтенія’, No 10, 1882

ЖЮЛЬ КЛАРЕСИ.

МИЛЛІОНЪ

ЧАСТЬ I.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ГЛАВА X.

ГЛАВА XI.

ГЛАВА XII.

ГЛАВА XIII.

ГЛАВА XIV.

ГЛАВА XV.

ГЛАВА XVI.

ГЛАВА XVII.

ГЛАВА XVIII.

ЧАСТЬ II.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII.

ГЛАВА VIII.

ГЛАВА IX.

ГЛАВА X.

Читайте также: