БРИЛЛІАНТОВАЯ БРОШЬ.
БРИЛЛІАНТОВАЯ БРОШЬ.
Пэра Галльстрёмъ.
Пэра Галльстрёмъ.
(Переводъ со шведскаго И. Л.).
‘Міръ Божій’, No 4, 1897
Брилиантовая брошь, Гальстрем Пер, Год: 1896
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Какъ странно мн гулять тутъ, весна кругомъ, весна все наполняетъ, чувствуется въ бломъ блеск каждаго луча солнца,— хотя я опускаю вки и не гляжу,— въ каждомъ дуновеніи втерка хотя мн не хочется упиваться ею, кругомъ везд весна — а во, мн далеко, далеко не весна.
Пожалуй, что и не такъ, пожалуй, я лучше другихъ понимаю ее, хотя совершенно по другому.
Для другихъ она нова, они видли ее раньше, но позабыли, они ждали ее, но когда она пришла, она поразила ихъ, точно чудо, негаданное и неизвданное, и они воспрянули духомъ отъ ея чаръ, поврили каждому слову, нашептанному ею на ухо, они улыбались вмст съ нею, пли съ нею, и сомнніе не закрадывалось имъ въ душу. И со мною тоже бывало прежде, годъ тому назадъ тоже было — съ нами.
Но теперь я лучше понимаю ее, весну, люблю не меньше прежняго. Какъ не любить ее, такую хрупкую, нжную и тонкую?— грусть ея сквозитъ подъ улыбкой. Еслибъ даже я и не зналъ этого, еслибъ даже не пришлось мн извдать той бездны горя, что скрыта подъ свтлыми грезами весны, я все же понялъ бы, что одной лишь радости не создать такой красоты, что весна должна быть проникнута страданіемъ, чтобъ сіять и трепетать, и вызывать тотъ же трепетъ во мн. Разв жизнь воспитала въ насъ способность наслаждаться одною радостью? Разв радость не утомляетъ насъ, какъ слишкомъ яркая краска, разв, радуясь, мы не тоскуемъ по той задушевности, по томъ простор для мыслей и грезъ, что составляетъ потребность самаго лучшаго, самго нжнаго въ насъ? Нтъ, теперь только я понимаю весну.
Я все хожу и хожу по влажному песку, все топчу и топчу слды своихъ шаговъ, все снова и снова пробгаю весь кругъ моихъ мыслей, вижу, какъ все мелькаютъ предо мною одни и т же воспоминанія, провожаютъ меня своимъ долгимъ взглядомъ, съ кроткою улыбкою киваютъ мн. выпуская мою руку, и съ такою же улыбкою снова берутъ мня за руку посл минутной разлуки.
Цвты вишни уронили чуть не вс блые лепестки, они осыпались, какъ снгъ, но свжіе и легкіе все еще лежатъ на земл и на полу веранды. Яблони щеголяютъ пышнымъ, блдно-розовымъ утромъ, красуясь тамъ вдали, какъ красавицы-невсты, а за никъми небо сверкаетъ самой яркой синевой, но все же лежитъ на немъ какой-то морозный блескъ. Березки въ лсу, точно легкія облачка, парятъ въ воздух — странно, что он остаются, не вспорхнуть и не исчезнутъ! Хвойныя деревья высятся за ними все такими же темными, какими шумли они надъ синевато-блымъ снгомъ. Цвты у ногъ моихъ такъ ясно говорятъ мн о томъ, какъ пустынно тутъ стало на дач посл ея отъзда, какъ пустынно тутъ и по сейчасъ — это маргаритки, блыя и красныя, почва бережетъ ихъ для себя, а потому и создала такими крошечными и невзрачными,— да бдные сабельники, уже расцвтшіе, которые, просунувъ межъ ягодныхъ кустовъ изящно изогнутыя чашечки, точно глядятъ на то, какъ тутъ пусто.
Во всемъ что-то щемяще-грустное, но молодое и чистое, иллюзія весны, которая предчувствуетъ, что скоро должна разбиться, но только предчувствуетъ и мечтами старается заслонить отъ себя увренность.
А самъ я даже и не гляжу на все это, только изрдка что-то точно мелькнетъ предо мною, только знаю я, что это такъ, и что глубокіе и необузданные переливы дрозда въ лсу измряютъ глубину окружающаго безмолвія. Иду и думаю о той, что была здсь осенью и которой теперь уже не стало, иду и прислушиваюсь къ эхо ея голоса, какимъ прозвучалъ онъ мн въ послдній разъ.
Когда она была здорова, я былъ у нея, она врила въ меня, жила для меня, сіяла для меня — вдругъ смерть подошла. Она не знала, что смерть близка, но въ мысляхъ ея проснулась тревога, точно пахнулъ на нихъ втерокъ изъ какой то разверзшейся у ея ногъ бездны, примтить это можно было гораздо раньше, чмъ нашлись у нея слова, по походк, по взгляду, который больше уже не носился съ прежнею быстротою, упиваясь солнцемъ, а часто и по долгу устремлялся книзу и застывалъ такъ. Примтить можно было и по рукамъ, этимъ блымъ, порхающимъ созданіямъ, въ нихъ явилась тяжесть и трепетъ, и пожатіе ихъ замирало въ какой-то безсознательной тревог.
Я скоро все узналъ, сначала догадывался, спросилъ врача и скоро получилъ отвтъ — опасно, сказалъ онъ, особенно опасно, если она это пойметъ, ея жизненной энергіи, полагалъ онъ, едва лишь хватитъ на то, чтобъ дать отпоръ вншнимъ ударамъ, ну, а если ее постигнетъ увренность, тогда конецъ наврняка, а то была еще надежда. Въ это самое время она и кашлять стала.
Сначала кашель принесъ ей облегченіе, сдлалъ положеніе ея мене тревожнымъ. Раньше что-то грозило ей, не знала она, что именно, и неизвстность становилась страшной. Теперь же было что то опредленное, только этотъ противный кашель, а когда онъ пройдетъ, все опять станетъ хорошо, какъ и раньше. Она опять стала звонко-веселой, невозмутимо ясной, жаль только — смхъ такъ утомлялъ ее, раздражалъ ей грудь и длался какимъ-то свистящимъ, прежде чмъ оборваться, потому-то ей и приходилось сдерживать веселость. Потому-то и я избавился отъ необходимости шутить съ нею и смшить ее, и мн это было такимъ облегченіемъ. Я зналъ теперь, что не одинъ тутъ кашель, что къ нему еще что-то присоединилось, что ничего нельзя подлать, только ждать да пытаться сохранить надежду.
Случилось это зимою, мы много сидли дома въ тиши, и на умъ приходили разныя мысли.
Она, Chrie, никогда не теряла вры совсмъ, никогда и не формулировала ее ясно, у нея было только смутное сознаніе, что чувства, которыя мы считаемъ самыми чистыми и глубокими и про которыя думаемъ, что они какъ-то особенно вндрились въ самой глубин нашего сердца, что эти чувства переходятъ за предлы нашего земного существованія, требуютъ другой жизни и стараются поднять насъ до нея. Вся ея вра исключительно была вызвана потребностью въ будущей жизни, она относилась къ ней просто, ей вовсе не труднымъ казалось подняться ввысь всмъ существомъ своимъ, оставить все земное такъ же легко, какъ мусульманинъ оставляетъ свою обувь у холоднаго порога мечети, и оставаться тамъ почти такою же, какъ тутъ. Но вмшался я, и стало уже трудне все понять и все опредлить. Не то, чтобъ я пытался поколебать ея вру, — надо быть крайне необдуманнымъ, чтобы, вообще, грубо прикасаться къ мысли о безсмертіи, самаго чувствительнаго и самаго нжнаго нерва человка, тмъ боле у нея — никогда! Но она знала, что я такъ не врю, какъ она, и это смущало ее и лишало мужества.
Заведемъ, бывало, грустныя бесды, вспыхнутъ мысли, ударятся о ршетку, падаютъ и бьются и леденитъ насъ сознаніе того, что каждаго изъ насъ окружаетъ недоступная для другихъ стна, хотя намъ и кажется, что мы отдаемъ все наше я, изливаемъ всю нашу душу. Бывало, сказанныя слова остаются нмыми, а вггляды, въ тоск искавшіе другъ друга, найдутъ другъ друга въ ласкахъ, и мы чувствуемъ, что этого не надо было, что мы этого не хотли: вдь, въ ласкахъ таилось бгство отъ истины.
Бывало, сидитъ она за роялемъ, звуки щебечутъ подъ ея пальцами, вдругъ вспорхнутъ и уже не возвращаются, теряются гд-то въ холодномъ пространств и, заблудившись, тихо рыдаютъ гд-то вдали, а потемнвшіе глаза ея впиваются въ мои.
— Посл смерти, — сказала она по поводу начатаго какъ-то прежде разговора, такъ что самая уже внезапность этихъ словъ указывала на то, что ее все время томилъ неразршенный вопросъ,— посл смерти, какъ ты думаешь, что будетъ?
— Объ этомъ ничего нельзя сказать, нтъ для этого словъ… Бываетъ,— охватитъ тебя что-то въ род предчувствія, думаешь — постигъ что-то, переживая сильное и глубокое чувство, сознаешь, какъ стремится расшириться собственное я, какъ оно точно таетъ, и поймешь тогда, что снжинка не умираетъ въ водяной капл, а только теряетъ прежнюю форму и пріобртаетъ способность переливаться огнемъ. Передать этого нельзя, пониманіе должно придти изнутри. Вчность — понятіе, если только годится сюда слово понятіе, разъ нельзя опредлить ее словами, а можно только догадываться, — вчность исключаетъ личность, но она можетъ, вдь, и не быть мертвой, она можетъ быть блднымъ, свтлымъ счастьемъ, можетъ быть ясностью.
— Охъ, можетъ быть, можетъ Но мы то, вдь, есть, не можемъ перестать быть?!
— Намъ кажется такъ, но если даже что-нибудь въ насъ не можетъ прекратить своего бытія, такъ разв это непремнно должно быть то, что видишь, что чувствуешь? Личность — граница нашего я, она можетъ и исчезнуть. А въ этомъ можетъ заключаться и счастіе.
— Но я тебя, тебя хочу тамъ встртить, ты-то какъ же, куда ты днешься?
Обоихъ насъ, думающими и чувствующими, она и желала снова встртить тамъ, хотла точно вернуться къ дтству, какимъ оно грезится намъ, хотла вернуться къ той невозмутимой радости и покою, опять проснуться для всего этого, снова воспринимать все и мягче, и нжне, и въ боле тепломъ освщеніи, но во всемъ остальномъ желала сходства съ настоящимъ. Какъ страстно желалъ я усыпить ее въ этихъ грезахъ, какъ Принцессу въ лсу шиповника, окруженной стною изъ розъ, розами, слабо дышащими, какъ полуоткрытыя губы во сн, и ярко алющими въ желтомъ освщеньи. Я все говорилъ и говорилъ ласкающія слова. Но тогда мн это не удалось, она все просыпалась, металась тревожно и все справлялась: заря ли утренняя такъ краснетъ передъ нею, умирающее ли вечернее солнце, или это только розы блекнуть?
Наконецъ, удалось-таки.
Случилось это весною, когда она уже ослабла, и я зналъ, что конецъ близокъ, только передъ самымъ уже концомъ удалось, вполн.
Было еще не то, что принято называть весною, былъ только самый ранній намекъ на весну, то, что у весны есть самаго прекраснаго. Когда земля еще мерзлая и тяжелая, снгъ плотне и холодне, чмъ раньше, но въ воздух уже настало время чудесъ время пробужденія, предчувствованіе псенъ и свтлыхъ ночей. Этого словами не выскажешь, стоишь и глядишь вдаль, вечеркомъ иной разъ снгъ синетъ и темнетъ, звзды сіяютъ такія же холодныя и вчныя, какъ всегда, но тамъ, въ пространств, что-то уже трепещетъ, что-то на встрчу звучитъ надеждой и восторгомъ, что-то поднимаетъ тебя и уноситъ ввысь. Скрывается это въ оттнкахъ цвтовъ, въ предугаданныхъ движеніяхъ облаковъ, можетъ быть, только въ насъ самихъ? Чувствуется это иной разъ и днемъ, на солнц, при такомъ яркомъ блеск, что его едва переносишь.
Но тогда, въ ту весну не было мста восторгамъ, не было мста надеждамъ,— эта весна несла намъ одну только вроятность, вроятность страданій, и все же пробуждались мечты!
Она стала такой слабой, закрадывалось опасеніе, что и она поняла. Такой блдной лежала она въ тиши комнатъ, а благоуханіе свтлыхъ гіацинтовъ волнами носилось въ воздух и обдавало ее своимъ ароматомъ. Я принесъ домой цвты, розаны съ молоденькими листочками, она взглянула на нихъ ласково, но утомленно.
— Къ чему это?— сказала она.
— Чтобы расцвли розы, которыя ты такъ любишь…
— А если он не поспютъ?
— Конечно, конечно, поспютъ, вонъ эта будетъ блдно-красной, въ сгибахъ краска будетъ сгущаться до кармина,— она изъ породы la France, вдь, у нихъ вся весна впереди, он, наврно, будутъ двсти.
Моя увренность придала ей надежды, если я такъ врилъ въ цвты, если даже вниманія не обратилъ на смыслъ ея замчанія, такъ, можетъ быть, она ошиблась. А, можетъ быть, я пользуясь цвтами, хотлъ только схитрить, хотлъ пробудить въ ней надежду и такимъ образомъ заставить окрпнуть, но, вдь, это тщетная попытка, наврно, тщетная, и во взгляд ея вновь появилось недовріе.
Надо было выдумать другое, чтобъ заставить ее поврить. Я все искалъ и придумывалъ, я притворялся веселымъ, одно мн только и осталось: поддерживать въ ней надежду.
Наконецъ, я придумалъ нчто.
Когда она была здорове, такъ что могла выходить, она часто, бывало, оснановится и повиснетъ на моей рук передъ окномъ ювелира — такая румяная и красивая въ бломъ свт!— наклонится впередъ, и ея глаза засіяютъ дтскою радостью на встрчу всмъ вещамъ, сверкавшимъ на окн. Одна брошь, въ особенности, прельщала ее, брилліантовая брошь, въ форм бабочки, съ крыльями, точно сотканными изъ свтлыхъ капель, самое изящное и самое блестящее изъ всего, что было на окн.
— Взгляни на эту брошь, — сказала она, — еслибъ мы были богаты,— какъ нжно звучало это еслибъ!— еслибъ мы были богаты, мн очень хотлось бы получить эту брошь, это единственное, чего мн всей душой хочется.
Потомъ она стала уже говорить ‘моя брошь’, такъ какъ никто не покупалъ ее, и она точно получила на нее какое-то право собственности. ‘Посмотри, моя брошь все еще тамъ и ждетъ меня’,— и она вс нжне и нжне наклонялась къ своей бабочк и уходила съ чуть замтнымъ сожалніемъ, она, вдь, знала, что бабочка эта по цн значительно превышала все, что намъ было доступно. Потомъ, когда она перестала выходить, мы больше уже не разговаривали о брошк, но я замтилъ, что она прекрасно ее помнитъ, и, когда она перебирала свои драгоцнности, мн часто казалось, что бабочка порхаетъ въ ея воображеніи.
Скоро долженъ былъ наступить день ея рожденія, я сталъ обдумывать, чтобы мн подарить ей, брошка сейчасъ же пришла мн на умъ, по не въ вид возможности, а въ вид желанія только, она была черезчуръ дорога, поглотила бы доходъ цлаго года. Я все старался придумать что-нибудь, что было бы похоже на брошь, но лежало бы въ предлахъ возможности. Тогда вдругъ мн. пришло въ голову, что если я куплю брошь, она убдится, что врю въ ея выздоровленіе, безъ малйшаго сомннія, никто не сдлаетъ рыцарской нелпости, если не будетъ врить, что она послужитъ источникомъ продолжительной радости. Это озаритъ ея тоску свтомъ упованія и надежды. Я досталъ денегъ взаймы, пошелъ и купилъ брошь какъ можно скоре.
Въ то утро, когда она получила ее, ахъ, никогда еще она не была такъ весела! Нсколько дней уже до этого она была разстроена, предчувствуя, что это ея послдній день рожденія, и это было мн такъ понятно, даже плакала при мн вечеромъ и благодарила за все то время, что прошло. Я никакъ не могъ утшить и развеселить ее, мн удалось только пробудить въ ней геройское, надломленное смиреніе и больную улыбку.
Она получила мой подарокъ утромъ, какъ только проснулась, когда былъ еще огонь въ комнат, я сунулъ ей въ руку футлярчикъ и сказалъ нсколько словъ. Какое у нея было выраженіе лица! Сначала нжный укоръ, ‘драгоцнности мн, бдной больной!’ усталая улыбка, но такая ласковая, потомъ она открыла крышку и посмотрла.
Ея бабочка, уборъ, о которомъ она и мечтать-то не смла, блескъ такой, что онъ озарилъ все окружающее пространство, слезы, навертывающіяся на глаза, все сверкающія капли! Да возможно ли это? Дыханіе ея пріостановилось отъ крайняго изумленія, я испугался теперь, что это ей повредитъ, вдь, она такъ слаба. Но ее охватила только радость и благодарность, самая необузданная радость, легкая, какъ игра бабочекъ на солнц, самая горячая любовь и вс т мысли, которыхъ я ожидалъ.
Значитъ, не такъ ужъ ей, плохо если я никакъ этому не хотлъ поврить, если тутъ выяснилось, что я жду ея выздоровленія, если я чуть не разорялся, чтобы дать ей то, чего она больше всего желала. Значатъ, она будетъ жить на своей милой земл, со мною и со своимъ красивымъ уборомъ. Точно ясная, журчащая, шепчущая музыка родника, радость ея ключемъ била мн на встрчу.
Все удалось такъ, какъ я надялся, въ ней не осталось и тни сомннія, одна лишь надежда, да вс красивыя, задушевныя мысли. А мн все же было больно и горько, вдь, я зналъ уже теперь, что едва ли даже поможетъ ей вра, что она все равно уже обречена. Во всякомъ случа моя Принцесса Шиповникъ заключена теперь въ волшебномъ замк, въ ожиданіи сна, не зная объ этомъ и улыбаясь тмъ розамъ вокругъ нея, которымъ суждено быть стнами вчнаго успокоенія.
Теперь ее уже не покидала надежда на выздоровленіе, она не боялась уже разлуки со мной, никогда не затрогивала тхъ чудесно-холодныхъ загадокъ, которыхъ разуму не отгадать никогда.
Скоро она сутки на пролетъ проводила въ кровати, но у ней была ея брилліантовая брошь, она безпрестанно глядла на нее и примряла ее къ своимъ волосамъ, когда расчесывали ихъ, и каждый разъ брошь отгоняла отъ нея всякую печаль, она опять поправится такъ же несомннно, какъ несомннно то, что брилліанты эти настоящіе, она будетъ носить этотъ уборъ, постоянно будетъ радоваться ему и гордиться имъ.
Хотя она становилась все слабе и слабе и подчасъ чувствовала боли, но въ промежуткахъ она была все такъ же весела, вдь, ея брошь лежала тамъ же на стол, она могла глядть на нее и заставлять ее переливаться огнемъ!
Эта брошь стала для нея дороже всякаго сокровища, она стала лучезарною увренностью въ томъ, что счастье побдитъ въ конц концовъ, что разлуки не будетъ, что любовь все одолетъ, все озаритъ спокойнымъ и веселымъ свтомъ. Крылья бабочки, блествшія и сіявшія тысячами свтлыхъ переливовъ, наложили на крылья ея собственной Психеи. Оковы покоя, тишины и подвижности, и она не чувствовала уже тхъ порывовъ втра, что стремились сорвать эти оковы и увлечь ее за собою. Для меня у нея было много нжныхъ словъ,— горько было слушать ихъ съ улыбкою на устахъ, и какъ трогательно, любовно и хрупко звенли они!
Когда пришло время, и конецъ приблизился, она была уже слишкомъ утомлена, чтобъ понять, все еще улыбалась, ничего не хотла слышать, хотла только лежать и чувствовать краткіе и трепетные взмахи своей мечты, а эти взмахи становились все короче, все боле колеблющимися, хотя она и не примчала этого.
Вечеръ насталъ, я держалъ ее за руку, она сжимала мою руку, никого не хотла знать, кром меня, и не могла понять, почему другіе такъ долго оставались въ комнат, она, впрочемъ, даже не обращала на это вниманія, требовала, чтобъ на одял лежала ея бабочка, и поперемнно глядла то на нее, то на меня.
Я наклонился и говорилъ, самъ не знаю что, какія-то ласковыя слова, въ нихъ было раскаяніе въ моемъ план, нжность и горе, но она во всемъ улавливала только звуки любви, больше ничего, улыбалась мн, пока повиновались губы, потомъ улыбалась уже однимъ лишь взглядомъ. Изрдка она опять бросала взглядъ на свой уборъ, сіявшій и искрившійся звзднымъ свтомъ, я зналъ что ея мысли, если только она была еще въ состояніи мыслить, играли этими двумя понятіями — я и мой подарокъ, надежда и я, счастье и я. Мое предательство удалось какъ нельзя лучше, а теперь меня это чуть не убивало.
Она точно заворожила свои мысли, опутала душу, въ ней не было мста ничему, кром надежды, какъ разъ теперь, когда надежда была больне всего, и взглядъ ея все продолжалъ улыбаться.
Вдругъ во взгляд ея появилось выраженіе ужаса, испуганной слпоты,— что это такое скользнуло между нами, гд я, гд уборъ?
Я веллъ зажечь свчи. Да будетъ пощаженъ послдній вздохъ, да довершится прекрасное сновидніе, да исчезнетъ этотъ страхъ!
И зажгли свчи, сколько ихъ было тутъ, внесли еще новыя, воздухъ съ блескомъ преломлялся надъ ихъ острыми огоньками.
Становилось до-нельзя больно и горько. Такой ужасающій свтъ, праздничный свтъ, все бло, бло — точно я и безъ этого не видалъ все такъ ясно? Но, она, Chrie, для которой это было сдлано, снова стала спокойной и веселой, она едва замтила этотъ свтъ, подумала, что только зрніе ея стало прежнимъ и что исчезъ тотъ непонятный, угрожающій мракъ. Она опять взглянула на меня, во взгляд ея опять засвтилась улыбка, такая благодарная улыбка, взглянула на свою бабочку, признала ее и опять взглянула на меня.
А потомъ пришелъ конецъ, кругомъ меня свтъ, ужасный, мучительный свтъ, а тамъ, у нея — мракъ, покой, не надо больше притворяться, можно рыдать отъ отчаянія!
Но она такъ и заснула, моя Принцесса-Шиповникъ, въ своемъ волшебномъ лсу, окруженной стною изъ розъ, сказочныхъ розъ, розъ счастья, озаренной вчнымъ сіяніемъ сказки, и грусть и печаль остались гд-то вдали, вдали отъ заколдованныхъ мстъ. Въ моихъ рыданіяхъ прорывались восторгъ и горе,— такъ все же смерть не разлучила моей любви съ нею, чего она такъ боялась я съ чмъ такъ упорно боролась ея надежда, все же вра ея побдила, вдь, унесла же она съ собой счастіе въ минуту разлуки! Гд-то она теперь — ахъ, тамъ весна въ воздух, чудесная весна надъ синеватымъ снгомъ, предчувствіе обновленія, новая вроятность и для радости, и для горя, можетъ быть, нчто совершенно новое. Такъ думалъ я потомъ, когда миновало первое время и самый тяжкій ударъ прошелъ.
Ея бабочку я положилъ ей въ гробъ, незамтно сунулъ ее туда,— вдь, она была такъ дорога ей!— теперь, теперь она, вроятно, сіяетъ тамъ, во мрак…
Вс эти мысли я гоню прочь, иду и упиваюсь легкою грустью весны и думаю обо всемъ прекрасномъ, легкомъ и сіяющемъ, что составляетъ память о ней. И я недоумваю, какъ она,— будетъ ли то неизвстное за гробомъ такимъ, какъ хочется сердцу, или…
И я думаю о весн вокругъ меня, которую я такъ хорошо понимаю теперь, и послдняя ужасающе-горькая минута начинаетъ казаться мн такой легкой, нжной и красивой, что такъ хорошо идетъ къ ней, къ покойной, и передъ взоромъ моимъ что-то сіяетъ и трепещетъ, точно крылья ея бабочки…