Братья Кривцовы, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 46 минут(ы)

Братья Кривцовы.

Дворянская хроника по неизданнымъ матеріаламъ.

Николай Кривцовъ, 21 года, офицеръ лейбъ-гвардіи Егерскаго полка, раненный подъ Бородиномъ въ лвую руку пулею на вылетъ ‘взятый въ плнъ, былъ привезенъ французами въ Москву, и празднымъ зрителемъ, какъ военноплнный, прожилъ здсь все время, пока Наполеонъ владлъ Москвою. Онъ еще до войны, въ Петербург, былъ знакомъ съ Коленкуромъ, тогда французскимъ посломъ при русскомъ двор, и бывалъ на его вечерахъ, тутъ, въ горящей Москв, они встртились, Коленкуръ доложилъ о немъ Наполеону, и по требованію послдняго представилъ ему Кривцова. Въ т дни Наполеонъ искалъ разговора съ образованными русскими людьми, оставленіе Москвы русской арміей и потомъ сожженіе ея поставили его въ тупикъ: онъ не понималъ.этой пассивной неподатливости своихъ враговъ и тщетно силился разгадать тревожившую его загадку. Кривцовъ оказался столь же вжливо-непроницаемымъ, какъ и другіе/ и Наполеонъ отпустилъ его посл короткаго разговора. Дальнйшая судьба Кривцова зависла отъ того, оставятъ ли его французы въ Москв, или уведутъ съ собою. Его выручилъ случай. Дня За два до выступленія французовъ, въ пріемной ‘префекта Москвы’ Лессепса онъ встртилъ знакомую ему по Петербургу жену итальянскаго гравера Вендрамини, которая жила съ мужмъ въ Москв и теперь была крайне встревожена слухами о предстоящей посл ухода французовъ расправ простонародья съ иностранцами. Кривцовъ успокоилъ ее, общавъ исходатайствовать ей съ мужемъ квартиру въ Воспитательномъ дом и защищать ихъ, если останется-въ Москв. Посл этого г-жа Вендрамини, по совту одного французскаго полковника, отправилась къ герцогу Тревизскому, чтобы освдомиться, будетъ ли Кривцовъ оставленъ. Маршалъ спросилъ ее, хорошо ли она знаетъ Кривцова, добръ ли онъ и человколюбивъ, и когда она отвтила утвердительно, онъ, немного подумавъ, объявилъ ей, что Кривцовъ останется. Дло въ томъ, что французскій штабъ тревожился за участь своихъ многочисленныхъ раненныхъ и больныхъ, остававшихся въ Москв, и такъ какъ одинъ изъ главныхъ лазаретовъ находился какъ-разъ въ Воспитательномъ дом, гд жилъ, лечась отъ раны, и Кривцовъ, то благоразуміе совтовало оставить его для возможнаго заступничества за раненыхъ. Въ записк, данной Лессепсомъ г-ж Вендраминй, было сказано: ‘Прощайте, любезный Кривцовъ, поручаю вамъ въ особенности семейство Вендрамини, а также и всхъ бдныхъ французовъ, которыхъ вы будете въ состояніи спасти’. Кривцовъ, съ разршенія начальника Воспитательнаго дома, генерала Тутолмина, дйствительно очень хорошо устроилъ Вендромини. Въ страшную ночь посл выступленія французской арміи, когда заложенныя ею мины взрывали арсеналъ и Кремлевскія башни, онъ нсколько разъ приходилъ къ нимъ и успокаивалъ ихъ, несмотря на боль, которую причиняла ему рана въ рук. На другой день случилось то, что предвидли французскіе начальники. Два больныхъ изъ французскаго лазарета прогуливались по набережной Москвы-рки противъ Воспитательнаго дома. Только-что вступившіе въ Москву казаки напали на нихъ, взяли въ пики и сбросили, еще живыхъ, въ рку. Увидвъ это, товарищи убитыхъ изъ Воспитательнаго дома сдлали нсколько выстрловъ по казакамъ, тогда казаки ворвались въ Воспитательный домъ, и нсколько сотъ больныхъ французовъ, наполнявшихъ лазаретъ, несомннно были перебиты, если бы не подосплъ Кривцовъ. Онъ, не безъ труда, убдилъ французовъ признать себя его плнными (они уже вооружались, чтобы дать отпоръ казакамъ), затмъ бросился навстрчу казакамъ и объявилъ ихъ офицеру, что вс здсь находящіеся французы — военноплнные, за которыхъ онъ, Кривцовъ, отвчаетъ. Раздраженные выстрлами казаки повидимому не желали уступить, но въ конц концовъ Кривцову удалось ихъ выпроводить. Этотъ небольшой подвигъ сослужилъ Кривцову впослдствіи хорошую службу. Французскія газеты протрубили о великодушномъ поступк благороднаго русскаго офицера, потомъ исторія эта вошла и въ многочисленные французскіе мемуары о поход Наполеона въ Россію, разумется изукрашенная и драматизированная: le gnreux М. Krivtsov, съ рукой на перевязи, въ дверяхъ загораживаетъ дорогу казакамъ, которые врываются по лстниц eu poussant des hurlements sanguinaires, ихъ угрозы его не устрашаютъ, онъ торжественно приказываетъ имъ удалиться и его слова, prononces avec l’enthousiasme et la fermet d’une sublime inspiration, оказываютъ желаемое дйствіе. Какъ бы то ни было, этотъ эпизодъ или эти разсказы сдлали имя Кривцова извстнымъ. Когда вскор посл реставраціи Бурбоновъ онъ пріхалъ въ Парижъ, Людовикъ XVIII принялъ его, благодарилъ, и пожаловалъ ему орденъ Почетнаго легіона, (который, впрочемъ, дошелъ до Кривцова только десять лтъ спустя), говорятъ, что и Александръ I лично благодарилъ его за спасеніе французовъ {Н. И. Кривцов въ занятой французами Москв см. скромныя и добро, совстныя записки Вендрамини — ‘Еженедльное прибавленіе’ къ ‘Рус. Инвалиду’ на 1864 г. NoNo 30 и 31 (перев. съ франц.), ‘La Russie pendant les guerres de l’Empire’, souvenirs historiques de М. Armand Domergue, Paris, 1835 t. II, pp. 132—133, Gadarnel, Relation du sjour des Franais Moscou etc., Bruxelles, 1871 (цитирована въ: А. Surugue, Relation du sjour des Franais Moscou, Moscou 1910, pp. 56—57), Pyc. Apx. 1864, ct. 1078—79 (здсь сказано, что при вторженіи толпы въ Воспитательный домъ Кривцовъ надлъ мундиръ и объявилъ себя московскимъ генералъ-губернаторомъ). Срави., воспоминанія’ А. М. Фадева, Одесса, 1897, стр. 162—163.— Рескриптъ Карла X отъ 24 іюля 1826 г. о пожалованіи Кривцову ордена почет. лег. dater du 18 Avril 1816, находится въ Mock. Архив Мин. Иностр. Д., Администр. дла, III, 6 1827. 6.}.

Кривцовъ былъ сынъ зажиточнаго орловскаго помщика, онъ родился въ 1791 году въ родовомъ имніи отца Тимоеевскомъ, Волховскаго узда, первоначальное образованіе получилъ дома и все дтство провелъ въ деревн. Учили его слегка, а баловали сильно: онъ былъ въ малолтств слабаго здоровья, поздне онъ окрпъ, сталъ рослымъ и сильнымъ, и даже славился способностью переносить всякую стужу, чмъ въ Петербург заслужилъ расположеніе вел. кн. Константина Павловича. Въ Петербургъ для опредленія въ службу его привезъ въ 1807 г. родственникъ его отца С. Н. Тургеневъ, отецъ Ивана Сергевича, писателя. Кривцовъ вступилъ юнкеромъ въ Егерскій гвардейскій полкъ. Ставъ на рельсы, онъ покатился ровно и быстро: мелькнули въ короткихъ промежуткахъ первые верстовые столбы военной карьеры — портупей-юнкеръ, прапорщикъ, подпоручикъ, и французское нашествіе застало его уже поручикомъ {Формулярный списокъ Н. А. Кривцова въ ‘Рус. Стар.’ 1888 дек., стр. 729 и цитируемыя ниже воспоминанія о немъ Сабурова, Чичерина, статья Гаевскаговъ ‘Встн. Евр.’ 1887 г.}. Аккуратность, исполнительность, правильныя привычки были въ его натур. Въ эти годы онъ кажется копіей молодаго Чаадаева: та же врожденная трезвость и корректность, то же до ригоризма скромное и строгое поведеніе, тотъ же гордый и независимый характеръ, пока еще смягчаемый молодостью, но уже внушающій уваженіе, наконецъ то же влеченіе къ аристократическому обществу. Повидимому, это были типичныя черты эпохи. Не удивительно, что Кривцовъ былъ на хорошемъ счету, былъ извстенъ великимъ князьямъ и даже государю. Я. И. Сабуровъ разсказываетъ, что однажды государь, гуляя по набережной, увидлъ Кривцова, входящаго въ домъ французскаго посла въ тонкомъ мундир на распашку и щегольской жилетк, что было тяжкимъ нарушеніемъ формы. Кривцовъ самъ поспшилъ заявить полковому командиру о своемъ проступк и былъ посаженъ на гауптвахту. На слдующій день великій князь Константинъ Павловичъ потребовалъ его къ себ и спросилъ: гд онъ былъ вчера, когда встртилъ государя? Кривцовъ отвчалъ, что у Коленкура. ‘Хорошо, сказалъ великій князь, братъ веллъ тебя похвалить, посщай хорошее общество’ {Я. И. Сабуровъ, Н. И. Кривцовъ’, ‘Рус. Стар.’ 1888 дек., стр. 720—721.}.

Кривцовъ участвовалъ въ сраженіи подъ Смоленскомъ, подъ Бородиномъ одинъ уцллъ изъ всхъ офицеровъ своей роты, но раненный въ руку, какъ сказано, былъ взятъ въ плнъ и привезенъ французами въ Москву, гд мы и встртили его въ первый разъ. Посл освобожденія Москвы онъ вмст съ другими больными былъ отправленъ для излеченія въ Петербургъ, здсь-то государь, обходя госпиталь, вроятно и благодарилъ его за спасеніе французскихъ плнныхъ и пожаловалъ ему на леченіе 5000 рублей. Это было первое изъ многочисленныхъ денежныхъ ‘пособій’, которыя онъ сперва удачно получалъ, а посл научился искусно выпрашивать. Вылечивъ руку, онъ вернулся въ армію, въ ма (181-3 года) участвовалъ въ сраженіи при Бауцен, въ іюл получилъ штабсъ-капитана, а 18-го августа, при Кульм, французское ядро, оторвало ему лвую ногу выше колна. Это произошло, говорятъ, на глазахъ государей, участвовавшихъ въ битв, и они осыпали его наградами. При операціи сдлался антоновъ огонь, который вырзывали, и обнажили кость, отъ чего онъ впослдствіи очень страдалъ. Еще разсказываютъ, что въ Праг, гд онъ лежалъ первое время, за нимъ ходила какая-то знатная дама — сестра милосердія, которая познакомила его со многими нмецкими и англійскими аристократическими семействами. Крпкій организмъ выдержалъ увчье, поздне, въ Лондон, Кривцову сдлали искусственную ногу, съ которой онъ могъ не только ходить, но даже танцовать. Военная карьера конечно была ему закрыта.

Онъ осталая за границей надолго — до половины 1817 г. Въ эти три года онъ объхалъ большую часть Европы: Австрію, Швейцарію, Францію, Германію, побывалъ въ Англіи, по нсколько мсяцевъ прожилъ въ Вн и Женев, полтора года въ Париж. Онъ путешествовалъ такъ, какъ вообще путешествовали тогда просвщенные русскіе туристы,— не на спхъ, не лихорадочно, а съ толкомъ, съ чувствомъ, съ разстановкой, всюду заводя знакомства съ выдающимися людьми, слушая лекціи, изучая устройство школъ, судовъ, тюремъ, богадленъ, и все занося въ дневникъ съ мыслью о Россіи. Такъ до него путешествовалъ по Европ Карамзинъ, и лтъ десять посл него, въ 1820-хъ годахъ, А. И. Тургеневъ….

Этотъ заграничный дневникъ Кривцова сохранился. Онъ писанъ по-французски и очень великъ: четыре тсно-исписанныхъ записныхъ книги составили бы въ печати большой томъ. Б. Н. Чичеринъ, которому онъ принадлежалъ, собирался издать его цликомъ, и даже написалъ предисловіе къ нему — ту статью О Кривцов, которая въ 1890 году была напечатана въ ‘Русскомъ Архив’, но изданіе почему-то не состоялось. Этотъ дневникъ теперь передо мною. Было бы безцльно излагать его въ подробности, разсказывать о мстахъ, посщенныхъ Кривцовымъ, о. достопримчательностяхъ, имъ виднныхъ, о людяхъ, съ которыми онъ вступалъ въ общеніе, это дало бы намъ лишь мертвый инвентарь путешествія. Но изъ-за строкъ дневника глядитъ на насъ лицо писавшаго, а если кристально всмотрться въ него, и на мигъ забыться въ созерцаніи, оно оживетъ само и освтитъ предъ нами ту общую жизнь, которой оно было причастно,— Кривцовъ — не ‘типъ’, да отдльное лицо и не можетъ быть типомъ, но у него одно изъ тхъ характерныхъ лицъ, которыя драгоцнны для историка. Нелегко сквозь индивидуальное выраженіе разглядть черты эпохи, еще трудне въ разбор временныхъ чувствъ и мыслей открыть далекія перспективы исторіи, но если это хоть въ малой мр удается, задача стоила усилій. Такому анализу подлежитъ въ сущности каждое человческое лицо, потому что на каждомъ для умющаго читать начертаны письмена времени и прошлаго, но есть въ.людской толп лица особенно выразительныя и таковъ, какъ кажется, Кривцовъ. Онъ не слишкомъ отдленъ отъ насъ по времени, быть можетъ удастся сквозь его личныя особенности и сквозь наносные отпечатки эпохи разглядть и нчто боле важное для насъ: его родство съ нами, т общія черты мышленія и чувства, которыя, зародившись незадолго до него и еще элементарныя въ немъ, унаслдованы и нами, но уже въ форм очень сложной и потому трудне различимой. Это сплошь и рядомъ бываетъ въ исторіи, и надо дорожить такими начальными, примитивными формами, потому что въ нихъ часто можно подмтить нити основы, которыя за позднйшимъ пестрымъ узоромъ или едва замтны, или даже вовсе становятся не видны.

——

Далекій, отжившій вкъ, давно улегшіяся волненія, нкогда громкія имена, звучащія теперь глухо и призрачно!

6 ноября 1814 года, въ воскресенье, Бенжаменъ Констанъ даетъ обдъ въ честь Кривцова, дло происходитъ въ Женев. Приглашены: Сисмонди, знаменитый естествоиспытатель Пиктэ, президентъ женевской академіи, и не мене извстный переводчикъ Бентама, Дюмонъ. Кривцовъ видимо польщенъ, но сохраняетъ полное самообладаніе. Вечеромъ онъ заноситъ въ свой дневникъ характеристики обдавшихъ: у Сисмонди тривіальныя и неизящныя манеры, хорошій въ его лиц только глаза, у него больше геніальности, чмъ здраваго смысла, воображеніе властвуетъ надъ нимъ, и вообще его сочиненія лучше его бесдъ, Дюмонъ только-что вернулся изъ Англіи и увлеченъ ею даже чрезмрно, подъ рзкой вншностью въ немъ таится неизсякаемый запасъ любезности, познаній и остроумія, Констанъ — маленькій, чернявый, подвижный человкъ, чрезвычайно пріятный въ обхожденіи, его жена — холодная натура, вроятно выигрывающая при боле близкомъ знакомств.

3 марта 1815 г., въ Париж, онъ вечеромъ, вроятно снабженный рекомендательнымъ письмомъ, длаетъ первый визитъ къ г-ж Сталь. Ея жилище похоже на ярмарку, никто не сидитъ на мст, нтъ никакого средоточія,— вс ходятъ, выходятъ, возвращаются и опять выходятъ, безъ конца, наполняя домъ такимъ безпокойствомъ, которое донельзя утомительно. Нсколько дней спустя онъ посщаетъ г-жу Жанлисъ. Прославленная романистка даритъ ему экземпляръ своего послдняго произведенія, говоритъ о своихъ литературныхъ занятіяхъ и о Наполеон, и попутно высказываетъ истину, которая кажется ему необыкновенно прекрасной и глубокой: только сердцемъ-можно стяжать любовь людей,— научиться этому нельзя.— Вотъ, за обдомъ у него самого, идетъ оживленная бесда между публицистомъ Контомъ, Жюльеномъ и другими знаменитостями, любезно принявшими его приглашеніе. Онъ съ удовольствіемъ отмчаетъ, что разговоръ не умолкалъ ни на минуту, обсуждались вопросы политическіе, моральные, религіозные, и лучше всхъ говорилъ Контъ. Онъ опредлилъ цивилизацію, какъ развитіе человческихъ способностей, Жюльенъ поправилъ его: цивилизація, сказалъ онъ, есть усовершенствованіе природы человка и улучшеніе его.положенія на земл. Контъ и запросто заходитъ къ нему посидть, и просидлъ однажды цлыхъ три часа. Захаживаетъ къ нему и Жюльенъ, и Сэ. Въ воскресенье 2 апрля 1815 года онъ видитъ Наполеона на торжественномъ богослуженіи (это было во время ста дней). Онъ не сводитъ глазъ съ императора: видъ этого человка, говоритъ онъ, возвышаетъ душу и внушаетъ высокія мысли, на его лиц печать генія. Наполеонъ казался разсяннымъ, перелистывалъ молитвенникъ, сморкался, смотрлъ направо и налво. Видлъ онъ и Гте: проздомъ чрезъ Веймаръ онъ постилъ нмецкаго поэта, но былъ имъ принятъ холодно. Кривцовъ не отнесъ эту холодность на свой счетъ: другого пріема, пишетъ онъ, и нельзя было ждать отъ царедворца-ученаго,— т. е. тмъ хуже для Гте.

Вотъ одинъ изъ его обычныхъ дней въ Париж — 5 ноября 1815 года. онъ только полгода въ Париж, но у него уже обширный кругъ знакомства въ высшемъ свт и среди людей науки и пера. Утромъ онъ сдлалъ визитъ m-r Пиктэ, брату женевскаго ученаго, женевскому полномочному министру въ Париж, днемъ побывалъ у жены англійскаго, посла, г-жи Крауфордъ, вечеръ распредлилъ между двумя салонами: княгини Водемонъ и m-r Делессера, одного Изъ первыхъ банкировъ Парижа, сахарозаводчика и члена палаты депутатовъ, иниціатора сберегательныхъ кассъ, прозваннаго за свою филантропическую дятельность P&egrave,re des ouvriers, и собственника знаменитой ботанической коллекціи, описанной Де-Кандолемъ. Въ салон княгини Водемонъ онъ бываетъ особенно часто, здсь собирается цвтъ парижскаго общества: герцогъ Шуазель, Бени. Констанъ, князь Камиллъ де Роганъ и другіе. Въ этотъ вечеръ Кривцову везло: у Делессера онъ встртилъ Александра Гумбольдта, у кн. Водемонъ Noпервые увидлъ Талейрана: отталкивающее лицо, противный гнусавый голосъ, но его реплики тонки, остроумны и пріятны. Поздно вернувшись домой, онъ еще пробгаетъ предисловіе Б. Констана къ 4-му изданію его трактата о невозможности установленія конституціоннаго строя, эту книгу онъ утромъ получилъ отъ самого автора, что льстить его самолюбію, потомъ онъ записываетъ въ дневникъ событія дня и съ полнымъ удовлетвореніемъ ложится спать, чтобы завтра съ утра начать то же.

Такъ свободно движется среди избраннаго парижскаго общества, въ начал на костыляхъ, потомъ, създивъ не надолго въ Лондонъ, на пробковой ног, этотъ 24-лтній отставной русскій офицеръ, не знатный, не богатый, ничмъ не прославленный. Конечно, онъ уменъ и образованъ, онъ чрезвычайно легко, почти не замчая того, усвоилъ себ въ короткій срокъ весь вншній лоскъ и блескъ европейской образованности, ея послдніе -интересы, ея способы мышленія и спокойныя, солидныя, увренныя, любезныя манеры лучшаго французскаго круга. Какъ это случилось — другой вопросъ. Кажется чудомъ эта быстрая ассимиляція небогатаго дворянскаго юноши изъ Волховской глуши культур столь утонченной и отличной, но здсь была далекая подготовка Петровскихъ, Елисаветинскихъ, Екатерининскихъ, временъ, какъ холстъ грунтуется для принятія красокъ, такъ извстная часть дворянской молодежи ко времени заграничныхъ походовъ 1812—1815 годовъ была психически загрунтована для принятія западныхъ идей и манеръ, и полъ-пути по этой дорог Кривцовъ прошелъ еще въ Петербург. Онъ чувствуетъ себя въ Женев и Париж вполн ‘своимъ’, не сознаетъ въ себ ни малйшей отчужденности отъ мстной атмосферы, только поэтому онъ и можетъ быть такъ увренъ и спокоенъ: Этимъ спокойствіемъ онъ необычайно импонируетъ европейцамъ, онъ подходитъ къ нимъ, какъ ранный, не заискивая и не смущаясь, въ немъ нтъ и тни неувренности или провинціальной жадности,— напротивъ, онъ въ совершенств владетъ той солидной любезностью, которая принимаетъ лестныя знакомства и вниманіе, какъ должное, какъ разумющееся само собою. Притомъ солидность была у него въ крови, онъ принадлежалъ къ тмъ людямъ, которые, по французской пословиц, даютъ себя за-дорого, иной человкъ и сильнаго духа, но малъ ростомъ, подвиженъ и говоритъ скоро,— его берутъ дешево, по крайней мр при первомъ знакомств, и любая ничтожность при второй встрч амикошонски треплетъ его по плечу: Кривцовъ былъ крупенъ, представителенъ, наврное и говорилъ съ всомъ, и такъ какъ онъ къ тому же былъ по-европейски comme-il-faut, и уменъ, и въ курс европейскихъ интересовъ, то лучшіе салоны Парижа гостепріимно раскрылись предъ нимъ, и Грегуаръ, и Сэ, и старикъ Лагарпъ охотно заглядываютъ въ его холостую квартиру. Мы увидимъ дальше, что онъ былъ солиденъ не только во-вн, но и самъ съ собою, онъ сознавалъ и сознательно культивировалъ въ себ солидность, какъ ограду противъ вншней и внутренней распущенности. Онъ вообще очень любилъ порядокъ.

У него есть запасъ положительныхъ идей или сознанныхъ чувствованій, который онъ держитъ въ чистот и порядк, точно аккуратно-распланированный садъ съ клумбами и песочкомъ посыпанными дорожками. Имть такой запасъ идей онъ считаетъ долгомъ и первымъ достоинствомъ всякаго человка, уважающаго себя, и онъ весьма доволенъ, что у него есть такой запасъ. Красота этого сада и идеальный порядокъ, въ которомъ онъ содержится, немало значатъ во впечатлніи, которое Кривцовъ производитъ на людей. Всякаго достойнаго собесдника онъ проведетъ немного по своему саду,— нигд не оступиться, все ласкаетъ глазъ, строго и пышно красуются три главныхъ цвтника — rligion, vertu и patriotisme — и тотъ естественно очарованъ. Они не спрашивали, почему въ этомъ русскомъ саду — все только европейскіе цвты, и нтъ ни одного, русскаго, напротивъ, знакомыя формы и краски имъ нравились: оно и легче для воспріятія, да притомъ они были убждены, что европейскіе цвты — самые лучшіе и самые красивые, послднее слово культуры. Почвы безъ смянъ не бываетъ, и въ Кривцов было много русскихъ смянъ, но русскій чертополохъ и буйныя травы едва только сада, а Грегуаръ, Лагарпъ и Сэ не присматривались слишкомъ внимательно, а довольствовались пріятнымъ созерцаніемъ общей картины.

Войдемъ и мы. Мы встртимъ здсь, разумется, вс т цвты, которые тогда — въ 1814—16 гг.— наиболе культивировались въ Европ, потому что каждая эпоха иметъ свои любимые цвты, и по гербарію ея любимыхъ цвтовъ можно датировать эпоху.

Вотъ первая большая клумба — simplicit des moeurs. Ее Кривцовъ взрастилъ въ себ еще до начала дневника, до Женевы и Парижа, на первыхъ страницахъ дневника она въ полномъ цвту. Извстно имя садовника, который за полвка предъ тмъ первый вывелъ этотъ цвтокъ на удивленіе міра: его вывелъ въ роскошной махровой форм Жанъ-Жакъ Руссо изъ простого полевого цвтка, который отъ вка произрастаетъ въ каждой незасореи ной душ. Да: Кривцовъ обожаетъ простоту нравовъ, патріархальный бытъ, наивныя, непосредственныя чувства, словомъ — близость къ природ.

La belle Lise — перевозчица на Бріенскомъ озер. Она молода, хороша собой и по общему свидтельству добродтельна. Перевозя Кривцова изъ Бріенца въ Унтерзей, она разсказала ему свою біографію. Она изъ бдной семьи, проживъ годъ въ Берн для обученія мастерству, она добродтельно вернулась домой, чтобы своимъ трудомъ кормить своихъ старыхъ родителей. Князь Любоммрскій употребилъ вс усилія, чтобы добиться ея расположенія и увезти ее съ собою въ Вну, но она поблагодарила его за доброе чувство и не захотла покинуть отца и мать и родную страну.— Кривцовъ тронутъ и умиленъ, рдко онъ такъ жаллъ о скудости своихъ средствъ, какъ въ этотъ разъ. Прощаясь съ Лизой, онъ отъ души пожелалъ ей счастья, а въ дневник, записавъ эту встрчу, онъ прибавляетъ такія строки: ‘Безвстное происхожденіе, или по крайней мр простыя и чистыя потребности, хижина на берегу одного изъ этихъ прелестныхъ озеръ, и Лиза, были одну минуту предметомъ моихъ желаній. Но увы!..’

Онъ приближался къ Кларану, скромной деревушк, съ величайшимъ нетерпніемъ, волнуемый нжнымъ и сладостнымъ чувствомъ, онъ вошелъ въ знаменитую рощу, гд страстный Сенъ-Пре въ тни деревъ сорвалъ первый поцлуй съ устъ прелестной Юліи. Кто изъ насъ хоть разъ въ жизни не испыталъ сердечной привязанности, вліяющей на всю судьбу человка? Кто не пылалъ боле или мене огнемъ, который Руссо такъ краснорчиво изобразилъ въ своей Новой Элоиз? и потому можно ли оставаться равнодушнымъ при вид этихъ мстъ, прославленныхъ пламеннымъ перомъ знаменитаго писателя и пожирающими страстями этихъ двухъ любовниковъ, столь чувствительныхъ, столь добрыхъ и интересныхъ? Увы! отъ рощи осталось не много деревьевъ, крестьяне, цня барышъ выше романическихъ красотъ природы, воздлываютъ теперь виноградъ на томъ мст, гд самый страстный изъ любовниковъ вкусилъ наивысшее блаженство.

Но умиленіе надъ Юліей — только дань сантиментальному элементу природы, сфера интимныхъ, личныхъ чувствъ, гд предписывалась безусловная свобода. Въ цломъ идеалъ естественной жизни былъ несравненно шире,— онъ обнималъ вс формы людскихъ отношеній — семью, общество, государственный строй, даже религію,— и опредлялся онъ признаками какъ-разъ противоположными свобод: простотой и незыблемостью закона. При той отвлеченности, съ какою мыслился тогда патріархальный идеалъ, люди не замчали этого противорчія,— не замчалъ его и Кривцовъ, они вовсе не спрашивали себя, какъ могутъ умщаться буйная свобода и сложность чувства въ крпкомъ уклад патріархальнаго быта. Тутъ въ каждомъ отдльномъ случа ршалъ произволъ собственнаго чувства: если страсть была красива, героична, она оправдывалась безусловно, хотя въ принцип ее нельзя было оправдать, ибо что сталось бы съ простотою нравовъ, если дать волю личнымъ страстямъ? Патріархальность быта, какъ ее представляли себ т люди, аккуратно-распланированная, налаженная какъ механизмъ, имла для нихъ невыразимое обаяніе: она глубоко удовлетворяла ихъ раціоналистическое мышленіе прямотою и правильностью своихъ линій, ата узаконяемая беззаконность героическихъ страстей была только небольшимъ коррективомъ къ ихъ геометрическому міросозерцанію, потому что въ тайн предполагалось, что подобные случаи беззаконія вообще сравнительно рдки.

Кривцовъ еще больше, чмъ средній человкъ его времени, былъ подвластенъ этому идеалу геометричности. Все своевольное, сложное, хаотическое причиняло ему умственную боль и заране осуждалось имъ, какъ ненормальность и уродство, напротивъ, видя правильное и закономрное, онъ испытывалъ полное удовлетвореніе, такъ что существенный смыслъ явленія игралъ въ его оцнк только второстепенную роль: его симпатіи и антипатіи опредлялись преимущественно тмъ, къ какой категоріи, хаоса или космоса, относились представшія ему явленія. Этой разсудочной склонностью къ порядку и питалась въ Кривцов его мечтательная любовь къ ‘естественному’ состоянію человка, врне, самый образъ естественнаго состоянія создавался у него, какъ и у его современниковъ, по отвлеченному плану простоты и ясности, какъ схема идеальнаго порядка. И такъ какъ житейскаго опыта было мало, а интересъ и способность къ наблюденію конкретныхъ мелочей были слабо развиты, то при первомъ взгляд подходящія части дйствительности легко принимались за осуществленный идеалъ и свободно истолковывались въ его смысл.

Такъ, Тироль показался Кривцову подлинной Аркадіей. Онъ не устаетъ умиляться. Съ какой любовью говорятъ тирольцы о своемъ государ, какъ трогательно они рады тому, что смогли наконецъ вернуться подъ власть своего государя, столько выстрадавъ за него! Какъ отрадно видть уваженіе, которое здшнія дти оказываютъ старикамъ! Стоитъ старику сказать слово, ребенокъ тотчасъ возвращается на путь долга (rentre dans le devoir, говоритъ Кривцовъ): ‘счастлива страна, гд такъ почитаютъ старость!’ Избы въ тирольскихъ деревняхъ большею частью раскрашены снаружи, это лишній разъ доказываетъ добродушіе и гостепріимство жителей: очевидно, они желаютъ этимъ вншнимъ украшеніемъ доставить хоть минутное удовольствіе прохожему, когда не могутъ принять его какъ гостя. Въ самой малой тирольской деревушк есть церковь, что можетъ быть боле трогательно, боле утшительно для людей, какъ собираться въ святомъ мст, чтобы совокупно возносить къ великому Раздавателю благъ свою радость и свое горе? а христіанское благочестіе нигд не являетъ столь умилительнаго зрлища, какъ въ сельской церкви.— На третій день своего путешествія по Тиролю, Кривцовъ былъ окончательно побжденъ, ‘Прибывъ въ Ланденъ,— пишетъ онъ,— я нашелъ хорошее Помщеніе, хорошій ужинъ и славныя лица. Милые тирольцы! Еще нигд я не встртилъ такого простодушія, чистосердечія и гостепріимства, нигд не нашелъ людей столь образованныхъ, столь близкихъ къ природ, они храбры, преданы, веселы, проворны, словомъ вс добродтели соединились въ нихъ. Чего только не сдлали они изъ любви къ своему государю, какія жертвы вынесли, чтобы освободить его отъ чужеземной власти! Счастливый и достойный счастія народъ! вкушай теперь плоды твоей великой преданности и твоего героизма! Да оградятъ тебя твои горы и твоя бдность отъ враговъ и разврата, довольствуясь тмъ, что у тебя есть, ты долго будешь счастливъ, и каждый чувствительный человкъ, прозжая чрезъ твою прекрасную страну, благословитъ твою долю и прольетъ слезу радости при вид народа, состоящаго изъ братьевъ!’.

Но очарованіе, длилось недолго. Легко было, мчась на почтовыхъ чрезъ Тироль, поддаться столь желанному самообману, въхавъ затмъ въ Швейцарію, Кривцовъ еще на первыхъ порахъ былъ полонъ умиленія и восторга, особенно въ Швиц, гд предъ нимъ витали тни Вильгельма Телля и его доблестныхъ сподвижниковъ. Но поколесивъ по разнымъ кантонамъ, поживъ въ Берн, онъ съ грустью сталъ замчать, что обаятельный миражъ Аркадіи разсевается. Черезъ три недли посл той тирольской записи, въ сентябр 1814 года, онъ предается печальнымъ размышленіямъ. Онъ спрашиваетъ себя, почему такая грусть сжимаетъ его сердце? почему ни ясность неба, ни величіе ледяныхъ твердынь, ни красота озеръ, ни разнообразіе видовъ не могутъ ея разсять? Обманула ли Швейцарія его ожиданія? Нтъ, онъ видлъ природу въ ея ослпительной красот, онъ всюду нашелъ благоденствіе,— и тмъ не мене онъ печаленъ. ‘Если я не встртилъ абсолютнаго блаженства въ этихъ уединенныхъ долинахъ, если видлъ людей, достойныхъ лучшей доли, если не нашелъ той невинности, которою чаруетъ насъ золотой вкъ, то вдь я заране зналъ, что все это — химеры, и все-таки, можетъ-быть именно въ этомъ — одна изъ причинъ моей меланхоліи, потому что, хотя и сознавая всю фантастичность этихъ сладкихъ иллюзій, я безсознательно надялся увидть ихъ воплощенными въ этихъ удаленныхъ мстахъ, въ этихъ бдныхъ убжищахъ альпійскихъ поселянъ, и дйствительность, обманувъ мои мечтательныя надежды, повергла меня въ мрачное раздумье. Эти мста, казалось бы созданныя для счастія, эти люди, казалось бы предназначенные благоденствовать, не пользуются всми благами, которыя расточаетъ имъ природа, такъ-же, какъ въ городахъ, корысть — ихъ главный двигатель, и она не только не насыщаетъ ихъ желаній, но еще увеличиваетъ ихъ потребности и тмъ — ихъ страданія. Вмсто того, чтобы наслаждаться благами, которыя природа разсыпала вокругъ нихъ, они жаждутъ искусственныхъ благъ, не только не дающихъ, но губящихъ счастіе, честолюбіе, корыстолюбіе и страсти проникли и въ этотъ край’.

Но и меланхолія была не серьезна. Эти мечты и разочарованія о патріархальномъ быт рождались въ голов и, погостивъ, исчезали какъ дымъ, не оставляя сердечныхъ ранъ, съ подлиннымъ чувствомъ он имли такъ же мало общаго, какъ и съ вншней дйствительностью. Кривцовъ, разумется, и трехъ дней не могъ бы прожить въ идиллической хижин среди сыновъ природы,— и очень скоро онъ освоивается въ Париж, какъ рыба, пущенная въ прудъ. Годъ спустя, на вопросъ г-жи Лагарпъ, — отчего такъ любятъ Парижъ, у него есть готовый отвтъ: что ни говорите, Парижъ — очагъ просвщенія и цивилизаціи, центръ ума человческаго, здсь, какъ нигд, умютъ цнить прелести общежитія, и т. д. Платонически Кривцовъ и впослдствіи будетъ ставить непосредственность выше условностей свта, и въ Париж, и поздне въ Петербург онъ не разъ ополчается противъ скуки, разсчетливости, жеманства и холода, царящихъ въ свтскомъ обществ, изрдка онъ любитъ даже на часъ-другой погрузиться въ скромный бытъ, украшенный присутствіемъ миловидной женственности, и тогда онъ не упускаетъ случая константировать себ самому наличность въ себ вкуса къ естественному, потому что это — ничто иное, какъ вкусъ къ добродтели, vertu, а чувствовать въ себ любовь къ добродтели ему очень пріятно. Но жизнь свою онъ располагаетъ вн всякой связи съ простотой, внимательно соображаетъ шансы житейскаго успха, живетъ и хочетъ жить въ свтскомъ обществ, даже, по возможности въ высшемъ.

Къ числу добродтелей, которыя онъ вмнялъ въ долгъ всякому уважающему себя человку, относилась и религіозность, тоже категорія, спаянная изъ чувствительности и идеи порядка. Религія — это глубоко и поэтично, погружаясь мыслью и воображеніемъ въ тайны Провиднія, чувствуешь себя самъ столь возвышеннымъ, столь серьезно мыслящимъ! Кривцовъ очень любитъ въ подходящихъ случаяхъ останавливаться предъ своей религіозностью, обозрть ее съ самодовольствомъ и ощутить въ себ сознаніе, что онъ обладаетъ ею. Проздомъ въ Зальцбург онъ сдлалъ визитъ баварскому наслдному принцу и былъ приглашенъ къ обду, посл обда, откланявшись, онъ отправился посмотрть кладбище, гд похороненъ Парацельсъ. Видъ кладбища, гд стерты вс различія между великими и малыми, богатыми и бдными, натурально повергъ его въ глубокомысленное раздумье. Дворецъ и кладбище! тамъ — обманчивый блескъ земного величія, здсь, у подножья креста, предъ ликомъ Спасителя, сколь ничтожными кажутся эти тлнныя блага, которыхъ мы добиваемся на земл часто цною вчной жизни! Застигнутый однажды ночной грозою въ горахъ, подъ ревъ втра, сверканіе молній и громъ, онъ идетъ безмолвно, вознося свои мысли къ Верховному существу и славославя его непреложныя судьбы (en adorant ses destins immuables, эти слова почти нельзя и перевести).

Притомъ, религія утшительна и успокоительна. Богъ — это высшій, послдній авторитетъ, внчающій всю іерархію порядка, безъ него міръ, т. е. порядокъ, оставался бы незавершеннымъ, а подобное сознаніе было нестерпимо для Кривцова. Безсмертіе души, говоритъ онъ,— какъ бы ни отрицали это философы,— не химера. Есть иная, вчная жизнь,— земная жизнь — только подготовительная ступень, только чистилище для вступленія въ ту. Не можетъ быть, чтобы Богъ создалъ насъ для того, чтобы короткій мигъ прозябать здсь, суетиться по-пустому и затмъ исчезнуть, не исполнивъ никакой предуставленной задачи, нтъ, безъ сомннія,— и разумъ данъ намъ затмъ, чтобы, руководясь имъ, мы на земл сдлались достойными блаженства, уготованнаго намъ въ той, истинной жизни. Кривцовъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли принаровлять свою жизнь къ этимъ принципамъ, они оставались совершенно отвлеченными,— формальная дань эстетик. порядка.

Онъ не прожилъ въ Париж еще и года, какъ отъ этой воздушной религіи не осталось и слда. Вначал, почувствовавъ убыль своей вры, онъ встревожился, онъ обвинялъ руководителей общественнаго мннія во Франціи: это они подрываютъ вру въ людяхъ, и если не будутъ приняты мры предосторожности, зло можетъ сдлаться всеобщимъ. Онъ старался укрпить свою колеблющуюся вру въ бесдахъ съ религіозными людьми и утшалъ себя: надюсь, что какъ только, уду изъ Парижа, вся моя прежняя вра вернется ко мн,— (‘публично, прибавляетъ онъ, я во всякомъ случа буду исповдовать ее, ибо всякій человкъ обязанъ исповдовать какую-нибудь религію, какъ всякій обязанъ подчиняться гражданскимъ законамъ’. Онъ даже принимаетъ мры предосторожности противъ самого себя: букинистъ прислалъ ему собраніе сочиненій Гольбаха, вспомнивъ недавно слышанную проповдь о вред несчастныхъ книгъ, онъ отсылаетъ назадъ Гольбаха, и этотъ поступокъ чрезвычайно успокаиваетъ его: онъ снова, чувствуетъ себя укрпленнымъ и возноситъ въ своемъ дневник краснорчивыя хвалы Богу, въ чьемъ лон единственно человкъ можетъ найти ненарушимый покой. А мсяцъ спустя онъ уже такъ основательно покончилъ со своей rligion, что съ легкимъ сердцемъ продлываетъ слдующее кощунство. Онъ высмотрлъ себ новую квартиру, у трехъ сестеръ, изъ которыхъ одна, Генріета, хорошенькая и живетъ отдльно, отъ мужа, задумавъ интрижку съ нею, онъ составляетъ планъ атаки: ‘Былъ у этихъ дамъ, моихъ будущихъ хозяекъ,— пишетъ онъ.— Генріетта очень мила. Хочу пріударить за нею. Он, видимо, очень набожны, тмъ лучше: сдлаю видъ, что я неврующій, и постепенно разыграю комедію обращенія въ вру, это будетъ имъ льстить, а я съ Божьей-помощью воспользуюсь этимъ для покоренія Генріетты, увривъ ее, что эта перемна произведена во мн ею. Притомъ, такъ какъ очень вроятно, что вра никогда не вернется въ мое сердце, то мн не мшаетъ поупражняться въ разыгрываніи религіозной комедіи на предметъ будущей моей жизни съ моими добрыми христіанами’.

Вплоть до Парижа Кривцовъ былъ убжденнымъ монархистомъ. Любовь къ государю — это такъ идиллично, такъ непосредственно! И при томъ это — порядокъ. Революція внушаетъ ему непреодолимое отвращеніе, потому что она — нарушеніе порядка и забвеніе долга, она подрываетъ нравственность. Онъ не находитъ достаточно сильныхъ словъ, чтобы заклеймить революціонеровъ, hommes ennemis de tout ordre et de tout devoir. Еще въ Женев, въ конц 1814 года, радикализмъ Сисмонди глубоко претитъ ему, ‘мы слишкомъ разно смотримъ на вещи, пишетъ онъ, и это не удивительно: онъ республиканецъ, я подданный. Но и консерватизмъ его — только разсудочный, стоитъ ему встртить гд-нибудь эстетически-увлекательное явленіе, или, какъ теперь говорится, ‘героическій жестъ’,— противоположнаго свойства, т. е. изъ категоріи свободы,— онъ восхищенъ, при этомъ, разумется, объ анализ понятій нтъ и рчи: національный смыслъ слова ‘свобода’ онъ смшиваетъ съ политическимъ, и т..д. Такъ случилось съ Кривцовымъ при възд въ кантонъ Швицъ. Шиллеровскіе Телль, Мельхталь, Штауфахеръ воскресли въ его воображеніи, и изъ подъ его пера полился вдохновенный гимнъ ‘свобод’. ‘Я вступилъ въ тотъ кантонъ, гд было положено основаніе швейцарской свобод. Священная почва! привтствую тебя! Рожденный и воспитанный подъ деспотической властью, я могу только удивляться теб и возсылать пожеланія о твоемъ благоденствіи. Смутно-блаженное чувство наполняетъ мою душу религіознымъ почтеніемъ къ твоимъ учрежденіямъ и твоимъ доблестнымъ обитателямъ. Здсь, больше чмъ гд-либо, я чувствую благородство человка. Я горжусь принадлежностью къ семь твоихъ сыновъ. Да, среди столь величественной природы человкъ долженъ быть такимъ же, и не можетъ быть рабомъ, да, у подошвы этихъ первозданныхъ исполиновъ, на берегу этихъ очаровательныхъ озеръ, въ тни этихъ вковчныхъ дубравъ онъ можетъ питать только великія идеи, только возвышенное чувство своего божественнаго назначенія’ и т. д.,— дв убористыхъ страницы во славу паладиновъ свободы и ихъ свободной страны. Противорчія въ своихъ оцнкахъ онъ не чувствуетъ: нсколько дней назадъ онъ умилялся патріархальной врностью тирольцевъ австрійскому дому, теперь восторгается борьбою швейцарцевъ противъ того же австрійскаго дома,— это ничего: въ обоихъ случаяхъ былъ героизмъ, ‘близость къ природ’, тамъ — подъ знакомъ порядка, здсь, правда, съ полнымъ нарушеніемъ порядка, но столь же красивый, какъ и въ томъ случа.— Но въ своемъ сознаніи, повторяю, онъ былъ объ эту пору убжденнымъ консерваторомъ,— граціозныя увлеченія не въ счетъ.

И вотъ, 16 марта 1815 года, проживъ въ Париж еще только шесть недль, онъ пишетъ въ своемъ дневник: ‘Могу сказать съ увренностью, что до сихъ поръ либеральныя идеи нисколько не привлекали меня. Однако, я начинаю находить нкоторую прелесть въ гражданской свобод. Очень пріятно знать свои права и границы, имть опредленный путь поведенія, знать, что ты можешь, и чмъ ты повиненъ родин, ближнимъ и себ самому’. Порядокъ, большая дисциплина личная и общественная — вотъ чмъ либеральныя учрежденія побдили Кривцова, передъ этимъ сильнйшимъ соблазномъ померкло сантиментальное очарованіе воображаемаго патріархальнаго строя. Разъ вступивъ на этотъ путь, онъ быстро пошелъ впередъ, два мсяца спустя онъ — уже убжденный конституціоналистъ и въ принцип даже оправдываетъ революцію. И какъ быстро онъ вошелъ въ новую роль, какъ прекрасно въ короткій срокъ усвоилъ себ радикальную фразеологію! Можно подумать, что онъ вкъ исповдовалъ эти мысли — такъ непринужденно и вмст увренно он выглядятъ въ его изложеніи. ‘Стремленіе къ либеральному и представительному строю слишкомъ сильно въ умахъ, чтобы оно могло остаться безуспшнымъ,— пишетъ онъ 2-го іюня.— Время деспотизма прошло, можетъ быть, кое-гд онъ еще будетъ пугать людей своей тнью, но это не можетъ продлиться, вс народы слишкомъ прониклись сознаніемъ своихъ правъ, и слдующее поколніе уже не увидитъ тирановъ. Мы, можетъ быть, послднія жертвы ихъ произвола. Дай Богъ, чтобы это было такъ’. На слдующій день онъ возвращается къ этому предмету. Утромъ онъ разговорился съ горничной Виржини, и по этому поводу находится въ умиленіи. Виржини, конечно, наивна и добродтельна, она разсказала ему о своей любви къ своему кузену, о своихъ планахъ на будущее, о своихъ надеждахъ на семейное счастье, какого образецъ — ея родители, и пр. Онъ тронутъ, но гнвъ и скорбь сжимаютъ его сердце. ‘Счастливая простота! Гд тотъ несчастный, кто не ощутилъ бы твою прелесть и не предпочелъ бы тебя пустымъ химерамъ земного величія! И такихъ-то людей ставятъ ни во что, на нихъ однихъ взваливаютъ вс тяготы государственности! О, Боже, докол будешь ты терпть, чтобы жалкіе тираны, которымъ ты вврилъ судьбу людей, такъ слпо заблуждались насчетъ своей собственной участи и не признавали твоей отеческой воли! Кто создалъ всхъ равными и независимыми! Докол нелпыя установленія людей не уступятъ мсто такимъ, которыя предписываются разумомъ и пользой!’. А дв недли спустя ему удалось побывать въ палат депутатовъ,— и подъ впечатлніемъ этого импозантнаго зрлища его либерализмъ дошелъ до точки кипнія. Онъ категорически заявляетъ, что заплатить за такое учрежденіе революціей — не слишкомъ дорогая цна. Онъ убжденъ, что не пройдетъ ста лтъ, и значительная часть Европы будетъ управляться конституціонными правительствами, и этого движенія не остановятъ никакія усилія тирановъ,— напротивъ, чмъ боле они будутъ противиться, тмъ сильне будутъ потрясенія. Онъ былъ глубоко взволнованъ, когда на каедру взошелъ молодой депутатъ и внесъ законопроектъ объ отмн конфискацій во всхъ случаяхъ, кром контрабанды, декоративный эффектъ этой сцены дошелъ ему до сердца, ‘счастливъ,— пишетъ онъ, человкъ, который можетъ такъ законно и прямо содйствовать благосостоянію своей страны, усовершенствуя ея законы’. Можетъ быть, онъ въ воображеніи видлъ уже самого себя на трибун русскаго законодательнаго собранія законодательствующимъ на благо родной страны: сладкая, опьяняющая мечта!

А рядомъ съ мечтами и умствованіемъ шло накопленіе реальныхъ жизненныхъ впечатлній. Кривцовъ жилъ въ Париж въ бурные дни и былъ здсь зрителемъ важныхъ событій. Чрезъ мсяцъ посл его прізда Парижъ былъ ошеломленъ извстіемъ о высадк Наполеона, бжавшаго съ о. Эльбы, во французской бухт Жуанъ. Кривцовъ, ежевечерно посщая салоны великосвтскихъ дамъ, могъ близко наблюдать быстрыя смны въ настроеніяхъ парижскаго общества за весь этотъ бурный періодъ отъ вступленія Наполеона въ Тюйльри до его вторичнаго отреченія посл Ватерлоо, могъ подробно знать все происходившее и даже лично зналъ нкоторыхъ видныхъ участниковъ дла, наконецъ былъ безпрестанно вовлекаемъ въ споры французовъ о жгучихъ событіяхъ дня. Тутъ онъ воочію видлъ плоды революціи и рожденіе свободы, одну изъ тхъ мучительныхъ и безобразныхъ судорогъ, безъ какихъ никогда не совершается обновленіе государственнаго строя. Но онъ не узналъ своего отвлеченнаго образа въ этихъ конкретныхъ фактахъ. Одно дло было мечтать о свободныхъ учрежденіяхъ и революціи: тутъ все было логически-послдовательно, и значитъ необходимо, а главное — тутъ ничто не пугало, потому что дло рисовалось мечт только въ самыхъ общихъ чертахъ, которыя всегда величественны, другое дло — дйствительность. Дйствительность была хаотична, а съ безпорядочностью Кривцовъ меньше всего могъ примириться. Поведеніе французовъ во время Ста Дней возбуждаетъ въ немъ крайнее отвращеніе, этотъ расколъ въ обществ, взаимная ненависть партій, и съ другой стороны — безучастіе массъ,— ему и на мысль не приходило, что это — явленія обычныя и исторически-неизбжныя въ такихъ случаяхъ. Онъ. видитъ въ нихъ только результатъ революціи, окончательную деморализацію французскаго общества: революція сдлала французовъ эгоистами и честолюбцами, революція пріучила ихъ равнодушно встрчать самыя сильныя потрясенія, они развращены революціей до мозга костей. Чмъ боле онъ присматривается къ французамъ, тмъ боле онъ ужасается отсутствію въ нихъ всякихъ нравственныхъ устоевъ, всякой послдовательности, это народъ sans principes, sans moeurs et religion, у нихъ нтъ даже истиннаго патріотизма, и потому ихъ надо смести съ лица земли, чтобы они не заразили своимъ гніеніемъ прочіе народы. Чрезъ 10 дней посл вступленія Наполеона въ Тюйльри, онъ записываетъ въ своемъ дневник: ‘Если союзники хотятъ вмшаться во французскія дла, они не должны терять ни минуты, и ихъ арміи должны быть уже на французской территоріи. Умы потрясены, но не объединены, не надо даівать имъ срока опомниться, надо нанести ршительный ударъ, пока армія еще разстроена. Надо, какъ и прошлый разъ, изолировать лицо (т. е. (Наполеона) отъ націи, но теперь уже не слдуетъ щадить этой подлой націи: надо истребить ее, если возможно, чтобы о ней больше не было и помина. Не Бурбоновъ надо вернуть имъ, но еще больше пришпорить ихъ къ свобод: это вовлечетъ ихъ въ своеволіе, въ анархію и слдовательно приведетъ къ гибели’. 2 апрля, глядя на Наполеона во время богослуженія въ Chapelle Imperiale, онъ думалъ о томъ, что союзникамъ можетъ быть слдовало бы сохранить Наполеона на французскомъ престол, потому что только онъ способенъ своей желзной рукой смирить разнузданную революціями Францію, не-истин, прибавляетъ онъ, Наполеонъ — посланный небомъ мститель за королевскую власть. А отвлеченно онъ въ это’ самое время восхваляетъ политическую свободу, какъ лучшую гарантію личной и общественной дисциплины.

Поздне, когда острое возбужденіе улеглось въ немъ, онъ сталъ снисходительне судить о французахъ и не такъ мрачно смотрлъ на будущее Франціи. Особенно подкупила его въ ея пользу палата депутатовъ, онъ допускалъ теперь, что слдующее поколніе французовъ суметъ разумно использовать свои свободныя учрежденія. Но впечатлнія этихъ дней оставили въ немъ горькій осадокъ. ‘Я родился,— пишетъ онъ 6-го іюня,— среди варварскаго народа, видлъ большую часть цивилизованныхъ, и прихожу къ заключенію, что они всюду одинаковы. Кто захотлъ бы трактовать людей, какъ существа разумныя, уравновшенныя и послдовательныя, т. е. какими они должны бы быть, тотъ жестоко ошибся бы, какая-то смсь непослдовательности и легкомыслія мшаетъ имъ двигаться прямо’. Съ какимъ сочувствіемъ подписался бы подъ этими строками Николай I! Онъ тоже всю жизнь негодовалъ на то, что люди и народы не ходятъ всегда по прямой линіи, что въ человческой душ мало порядка, вся его политика направлялась утопическимъ замысломъ насадить порядокъ въ душахъ. Поздне Кривцовъ и будетъ маленькимъ Николаемъ на губернаторств. То была общая черта ихъ поколнія.

Эти конкретныя французскія впечатлнія своеобразно отразились на его мышленіи. Еще въ самомъ начал своего увлеченія либеральными идеями онъ полагалъ необходимымъ условіемъ свободы извстную подготовку народовъ, безъ чего свобода, говорилъ онъ, неизбжно вырождается въ своеволіе, худшее рабства. Эту подготовку онъ опредлялъ разно: то какъ извстный уровень образованности, les lumi&egrave,res, то какъ vertu, разумлъ же онъ всегда одно и то-же, именно привычку къ выдержк, къ дисциплин. И сначала онъ думалъ, какъ и естественно было для вчерашняго консерватора, что выучка должна предшествовать свобод. Французскія событія должны были, казалось-бы, укрпить его въ этомъ мнніи: нужно ли было еще другое доказательство опасности свободы для незрлаго народа! Да онъ и самъ такъ думалъ о французахъ. Но факты и умозрніе у него мало вліяли другъ на друга, умозрніе развивалось своимъ путемъ, совершенно свободно, и либерализмъ Кривцова расцвлъ полнымъ цвтомъ какъ разъ въ періодъ Ста Дней, такъ что тмъ-же самымъ гусинымъ перомъ, которымъ онъ вчера безпощадно казнилъ въ своемъ дневник разнузданность французовъ, какъ результатъ революціи, онъ на слдующей страниц отвлеченно воспвалъ свободу, какъ необходимое благо для всхъ народовъ. Факты не смшивались съ умозрніемъ, какъ масло съ водой, но героическій эффектъ — другое дло: подъ вліяніемъ такого эффекта умозрніе легко длало скачокъ въ направленіи, даже прямо противоположномъ смыслу наблюденныхъ фактовъ. Такое дйствіе произвелъ на Кривцова, какъ я уже упоминалъ, видъ палаты депутатовъ. Очарованный этимъ зрлищемъ, сразу ршивъ, что парламентъ есть истинный палладіумъ гражданской и личной свободы, онъ безъ труда примирился съ неизбжностью потрясеній, происходящихъ отъ неподготовленности народа къ свобод, теперь онъ уже не считалъ нужнымъ ждать зрлости, а относилъ подготовку по ту сторону реформы: представительныя учрежденія должны быть введены во всякомъ случа, а затмъ, посл неизбжныхъ, боле или мене рзкихъ злоупотребленій свободою, установится правильное и разумное пользованіе ею. Какъ и почему водворится это равновсіе, и водворится-ли непремнно, объ этомъ онъ сейчасъ не спрашиваетъ себя, потому что и весь этотъ скачокъ мысли былъ не логическаго, а эмоціальнаго происхожденія: страстно захотлось парламентовъ. Только много времени спустя и совсмъ по другому поводу — въ связи со своими наблюденіями надъ европейскими школьниками — онъ набрелъ на недостававшее среднее звено: просвщеніе искореняетъ рабство, и, наоборотъ, свобода споспшествуетъ просвщенію. Поэтому, говоритъ онъ, попытки насадить одно безъ другого заране обречены на неудачу, они только нераздльно могутъ существовать въ соціальной сред, свобод надо учиться, какъ всякому искусству,— онъ разуметъ: учиться на дл и въ связи съ просвщеніемъ.

Къ концу своего пребыванія въ Париж онъ составилъ себ ясный политическій идеалъ, разумется, совершенно фантастическій, самое смшное сочетаніе разнородныхъ, можно сказать — противоположныхъ государственныхъ началъ, какое кому-либо приходило на мысль. Республики онъ не одобряетъ, республика, по его мннію, это постоянная революція, въ томъ смысл, что она не ставитъ никакихъ преградъ личному честолюбію. Единственно-разумная форма правленія, по крайней мр, для настоящаго времени,— говоритъ онъ,— конституціонная монархія. И прежде всего вншній декорумъ власти долженъ быть демократизированъ. Опасно давать государю, цивильный листъ въ 25 милліоновъ, достаточно пары милліоновъ: какая надобность такъ возвышать монарха? Пора прекратить вчную комедію первенства двора передъ гражданскимъ обществомъ.

Но этотъ конституціонный монархъ, по мысли Кривцова, не только формальный носитель верховной власти: онъ мудрый патріархъ, отецъ своего народа, подобіе Марка Аврелія. Подъ его благодтельнымъ попеченіемъ процвтаетъ простота нравовъ. Земледліе и земледльческій классъ всего ближе его сердцу, онъ заботится объ умноженіи не городовъ, а селъ, онъ учреждаетъ не академіи, въ которыхъ преподавалось бы фривольное знаніе, разслабляющее людей, чему примромъ служитъ Европа, а покровительствуетъ распространенію тхъ знаній, которыя имютъ предметомъ права человка и принципы его благоденствія, онъ старается культивировать провинціи, а не завоевывать, опустошая, новыя, онъ стоитъ на страж законности и заставляетъ всхъ гражданъ безъ различія повиноваться только законамъ, онъ окружаетъ почетомъ не слпое повиновеніе рабовъ, а гражданскія добродтели, санкціонируемыя разумомъ. И такъ какъ законы будутъ изъявленіемъ общей воли, то простая справедливость требуетъ повиновенія имъ: ни для кого не можетъ быть унизительнымъ подчиняться ршеніямъ цлаго, коего каждый — часть, тогда какъ законамъ, проистекающимъ изъ единоличнаго произвола, могутъ подчиняться только трусы, и такіе законы развращаютъ и унижаютъ человчество.

О такомъ патріархально конституціонномъ стро мечтаетъ Кривцовъ для Россіи. Онъ убжденъ, что Россія содержитъ въ себ могучіе зародыши благоденствія и величія: какая же страна сравнится съ нею, если на ея престол полвка просидитъ подобный Маркъ-Аврелій? Мало того, въ этомъ, думаетъ онъ, провиденціальное назначеніе Россіи. ‘Боле, чмъ кто-нибудь, русскій долженъ быть космополитомъ въ эту минуту, когда ему нечего бояться извн, и когда онъ всевластенъ надъ Европой. Онъ по-праву гражданинъ вселенной, и если глава этой державы не трудится на благо міра, онъ — самый преступный изъ людей’.

Кривцовъ, разумется, патріотъ. Посл ‘добродтели’патріотизмъ — его любимая категорія, главный предметъ его паоса и умозрнія, но преимущественно паоса. Ршаетъ ли онъ не хать чрезъ С.-Готаръ, это ему предлогъ, для патетической страницы въ честь русской храбрости, прославившей С.-Готаръ:. ‘Итакъ, я не увижу васъ, знаменитые свидтели безсмертной славы моихъ дорогихъ соотечественниковъ и твоей, великій Суворовъ! я не увижу этихъ горъ, покрытыхъ снгомъ, этихъ пропастей, на дн которыхъ’… и такъ дале, на протяженіи цлой страницы, безъ передышки, въ самомъ высокомъ реторическомъ стил. Встртилъ ли онъ въ бернскомъ госпитал двухъ раненыхъ русскихъ солдатъ, счастливыхъ поговорить, съ нимъ по-русски,— не ждите, что онъ забудетъ воспть по этому случаю сладость и неискоренимость любви къ отечеству. Самъ онъ, разумется, принадлежитъ отечеству до послдней капли крови, служить благу родины — вотъ единственная цль его помышленій, трудовъ и самой жизни..

Въ строгомъ согласіи со своими отвлеченными морально-политическими взглядами онъ ршилъ посвятить себя длу народнаго образованія. Это соотвтствуетъ его личнымъ склонностямъ, и это настоятельно нужно для блага Россіи, онъ не знаетъ иного честолюбія, и нтъ большаго удовлетворенія, какъ распространять среди своихъ соотечественниковъ просвщеніе, les lumi&egrave,res, которое есть единственный родникъ счастія въ хижинахъ бдняковъ, dans les chaumi&egrave,res des pauvres.

Надо замтить, что Кривцовъ былъ издавна убжденнымъ противникомъ крпостного права. Еще въ 1814 году, заговоривъ о неграхъ, онъ писалъ въ дневник: ‘Къ несчастію, рожденный и воспитанный въ стран рабства, я слишкомъ хорошо знаю, каково оно, и могу только страдать отъ сознанія, что никогда не увижу расторгнутыми эти позорныя цпи, которыми связана цлая половина міра. Даже сильнйшій изъ монарховъ не властенъ ихъ разбить, такъ какъ нтъ никакой возможности предупредить злоупотребленія, имющія возникнуть отсюда, пока народъ, утративъ первобытную нравственность естественнаго человка, еще не вступилъ на уровень цивилизованнаго человка, улучшеннаго дйствіемъ божескихъ и человческихъ законовъ’. Это писано, когда Кривцовъ былъ еще консерваторомъ, поздне, въ Париж, увлекшись либеральными идеями, онъ и въ этомъ вопрос отказался отъ постепенности и призналъ отмну крпостного права въ Россіи неотложной и безусловной необходимостью. Мы видли, какъ онъ разсуждалъ: свобода и просвщеніе взаимно обусловливаютъ другъ друга. Такъ строго-послдовательно онъ въ своемъ мышленіи дошелъ до ршенія посвятить себя длу народнаго просвщенія.

Впрочемъ, нкоторую роль сыгралъ здсь и случай. Въ Париж какъ разъ въ это время начали интересоваться Ланкастеровой системой взаимнаго обученія, въ 1815 году вышелъ французскій переводъ книги Ланкастера, а незадолго предъ тмъ въ Париж основалъ первую такую школу молодой профессоръ Эм Мартэнъ, ‘теофилантропъ’ по природнымъ склонностямъ и направленію ума, авторъ знаменитыхъ Lettres Sophie, ученикъ и другъ Бернардена Сенъ-Пьера, женившійся на его вдов и усыновившій его дочь Виргинію. Кривцовъ сталъ посщать школу Мартана и сблизился съ нимъ лично. Мартэнъ же ввелъ его въ Socit d’ducation сначала какъ гостя, но скоро (18 октября 1815 года) Кривцовъ былъ единогласно избранъ членомъ этого общества по предложенію предсдателя, Монтегри, упомянувшаго въ своей рчи между прочимъ и о московскомъ подвиг Кривцова. Это избраніе сильно польстило Кривцову, и онъ еще ревностне предался изученію Ланкастеровой методы. Планъ его былъ — основать въ Россіи ‘Нормальную школу Ланкастеровой методы’ для бдныхъ. Онъ серьезно обдумывалъ этотъ планъ. Посл осмотра одной музыкальной школы онъ пишетъ, что у него возникла мысль изучить теорію музыки, съ тмъ, чтобы ввести элементарный курсъ музыки въ число предметовъ, которые будутъ преподаваться въ ‘Нормальной школ’, ибо музыка-де смягчаетъ нравы. Онъ посщалъ курсы Мартана и засданія Socit d’ducation вплоть до своего отъзда изъ Парижа.

Онъ часто думаетъ о своей будущности — и какъ возвышенны эти его мысли, какъ торжествененъ его слогъ въ этихъ случаяхъ! Онъ чувствуетъ себя высокимъ, полнымъ гражданской доблести, онъ тронутъ и вдохновленъ зрлищемъ своего идеализма. Такъ, онъ отршился отъ всего земного. Суетныя блага, за которыми гонится толпа, при манки людского тщеславія — не для него, богатство, почести, власть, даже личное счастіе — что въ нихъ?— онъ равнодушенъ къ нимъ, онъ ихъ не ищетъ. Единая страсть владетъ имъ, однимъ стремленіемъ пламенетъ его духъ — посвятить свою жизнь благу родины. И онъ исполнитъ свой долгъ до конца, долгъ человка и гражданина, сильный чистотою своихъ стремленій, онъ подниметъ крестъ и пойдетъ, если надо, на Голгоу. Онъ хорошо знаетъ, чмъ грозитъ ему его просвтительный починъ въ Россіи, особенно въ виду смлости его ныншнихъ политическихъ убжденій,— но онъ готовъ на все. Будутъ обвиненія, ненависть, насмшки, интриги, но онъ выше этого. А если ему пригрозятъ ссылкой — ‘о! всякая угроза насиліемъ придастъ мн только больше страсти для жалобъ и обвиненій. Если меня бросятъ въ тюрьму,— ну что-жъ! надюсь, мн не откажутъ въ книгахъ и бумаг,— безъ разсяній мн будетъ только удобне учиться, а если откажутъ, я буду совершенствовать свое мышленіе и прежде всего пріучусь свободно говорить. И все это будетъ сопровождаться громкимъ ропотомъ общества, — заключеннымъ будутъ интересоваться, и это доставитъ мн славу. А если въ конц концовъ меня осудятъ на смерть, — это будетъ безчеловчно, но разв не имла каждая истина своихъ мучениковъ? Лучше же сложить за нее голову на плах, нежели пасть на пол битвы часто безъ всякой пользы для человчества. А я такъ часто видлъ предъ собою смерть, что не боюсь ея. Съ чистой и безупречной совстью, съ любовью къ добродтели — мн будетъ легко умереть, а убжденіе, что моя смерть ускоритъ торжество истины, — это убжденіе, наполнивъ радостью мою жизнь, сдлаетъ меня счастливымъ и въ минуту казни’.

Правда, онъ не всегда такъ мрачно смотрлъ на будущее. Иногда ему мерещилась другая картина, НО въ своемъ род не мене героическая. Такъ, посл осмотра одной парижской школы, онъ писалъ въ своемъ дневник: ‘Какія радости готовлю я себ въ Россіи, создавая самъ подобныя учрежденія! Вотъ гд ждетъ меня счастье. Быть можетъ чрезъ 25 лтъ тамъ не будетъ хижины, гд бы бдные не благословляли моего имени. Если это — честолюбіе, я готовъ признаться въ немъ’.

И онъ дальше развивалъ свою мысль. Мірскія блага его не манятъ, тихая жизнь въ общеніи съ природой, книги, небольшой -кругъ друзей, любимая женщина — вотъ его вкусъ. Но онъ не вправ сейчасъ взять себ это счастіе: суровый, но святой долгъ гонитъ его въ шумный свтъ, служить благу отчизны. Только тогда, когда, истощивъ вс усилія, онъ убдится, что его старанія напрасны, что Россія еще не созрла для его просвтительной дятельности,— онъ съ спокойной совстью уйдетъ въ безвстность, поселится гд-нибудь въ Швейцаріи, устроитъ себ идиллическій бытъ, врод того, какой онъ видлъ въ дом Лагарпа (у него ужъ была на примт и подруга на этотъ случай), и такъ безоблачно проведетъ остатокъ своихъ дней.

Но чистый, какъ голубица, безстрашный, какъ левъ, онъ считаетъ своимъ долгомъ дйствовать мудро и осмотрительно. Уже въ Париж онъ съ безпокойствомъ ловитъ себя на излишней рзкости языка: я иду слишкомъ далеко въ выраженіи моей ненависти къ тиранніи, а всякая крайность опасна.— Впрочемъ, онъ разсудительно успокоиваетъ себя французской пословицей: gui dit trop ne dit rien, мои слова такъ рзки, что ихъ никто не приметъ въ серьезъ. Но на будущее, для Россіи, онъ даетъ себ слово быть крайне осторожнымъ въ проявленіи своихъ либеральныхъ воззрній. Онъ нсколько разъ по различнымъ поводамъ возвращается къ этому предмету. Въ конц концовъ онъ останавливается на слдующемъ ршеніи. Мы уже видли, какъ, ставъ неврующимъ, онъ ршилъ въ Россіи симулировать набожность. Такой же системы онъ. намренъ держаться и въ вопросахъ политики. ‘Самое лучшее — это по возвращеніи выказывать отвращеніе къ либеральнымъ идеямъ и представляться въ начал только глубоко-врующимъ, и лишь время отъ времени, при благопріятныхъ условіяхъ и съ величайшей ловкостью бросать нсколько зеренъ либерализма (quelques brins delibralit). Притомъ — не сходиться со всякимъ встрчнымъ.. Заслуживъ нкоторое довріе, я тмъ открою себ дорогу, а вполн искреннимъ надо быть только съ тми, кого я найду достойнымъ’.

Онъ долженъ быть остороженъ, потому что онъ нуженъ родин, онъ несетъ въ себ полную чашу благъ для нея. Онъ безотчетно проникнутъ чувствомъ своей значительности, оттого и воображеніе рисуетъ ему его будущее въ такихъ высоко-поэтическихъ формахъ: либо мученичество за идею, либо слава благодтеля отчизны, либо идиллія,— вс иныя участи, обычныя среди людей, ниже его. Онъ мыслитъ себя, какъ существо, высоко стоящее надъ толпою, и — не для себя, избави Боже, но въ интересахъ, своей миссіи — считаетъ долгамъ лелять и усовершенствовать себя. Въ іюл 1815 года, когда посл сраженія при Ватерлоо союзныя войска снова вступили въ Парижъ, онъ представился здсь императору Александру. ‘На прошедшей неделе,— пишетъ онъ матери (я сохраняю его орографію, по-французски онъ писалъ не многимъ грамотне), — я имелъ у него аудіенцію въ кабинете, и онъ более получаса со мною разговаривалъ на едине… Онъ предлагаетъ мн занять место въ гражданской службе по собственному моему соизволенію., но я отблагодарилъ E. В. уверивъ что после всехъ оказанныхъ имъ мне милостей и особливо по любви моей къ отечеству, я долгомъ священнейшимъ поставляю себе, служить имъ до последней капли крови, но что теперь я прошу его меня уволить, потому что незначущее место можетъ быть легко занято съ равномернымъ успехомъ многими другими также какъ и мною, а занять важное место я самъ чувствую себя еще не въ состояніи, и потому прошу позволенія отсрочить на несколько времени, дабы пріобрсти нужныя свднія въ моемъ отечеств {Щукинскій сборникъ, III, стр. 276.}. Этотъ разговоръ происходилъ еще до того, какъ Кривцовъ увлекся Ланкастеровскими школами. Но и потомъ, уже ршивъ заняться просвщеніемъ Россіи, онъ отнюдь не думалъ ограничиться заведеніемъ школъ, а потому претендовалъ еще на дальнйшую подготовку. Я упоминалъ уже, что въ Париж онъ сблизился съ Лагарпомъ и видимо внушилъ ему большое уваженіе своими твердыми нравственными правилами, просвщенными взглядами и пр. Въ январ 1816 года Лагарпъ, разумется, посвященный Кривцовымъ въ его Ланкастеровокіе замыслы, предложилъ ему составить записку по этому предмету, съ тмъ, что онъ, Лагарпъ, передастъ ее царю. Рчь шла о наиболе раціональныхъ способахъ къ введенію Ланкастеровой системы въ Россіи, Кривцовъ считалъ удобнымъ прежде всего устроить Нормальную школу взаимнаго обученія, поставить ее въ связь съ духовными семинаріями и чрезъ то заинтересовать въ ней духовенство, а также наиболе просвщенную часть помстнаго дворянства. Предложеніе Лагарпа натурально окрылило его. ‘Какое безпридльное поприще открывается предо мною! какая обширная картина развертывается предъ моимъ взоромъ! какая масса новыхъ идей, замысловъ, надеждъ! и можетъ быть страданій и несчастій!’ И вотъ онъ нжится привольными мечтаніями. Пять дней спустя онъ ‘пишетъ въ дневник: ‘Ничто нейдетъ мн на умъ, ничмъ не могу заняться, — я думаю весь вечеръ о моемъ будущемъ. Я вернусь въ Россію къ концу лта. До зимы я проживу съ родными, потомъ — въ Москву, а весною, если меня позовутъ, пріду въ Петербургъ и тамъ займусь школами. Года или 18 мсяцевъ будетъ достаточно, чтобы пустить ихъ въ ходъ. Въ это же время я буду собирать другія свднія, касающіяся Россіи. Потомъ, обезпечивъ себ 10.000 руб., я хотлъ бы провести годъ въ Германіи, полтора въ Англіи, лто въ Швейцаріи, годъ или полтора въ Италіи, затмъ чрезъ Испанію вернуться въ Парижъ и провести здсь зиму. Посл этого, въ возраст 32 — 33 лтъ, отечество сможетъ быть довольно такимъ слугою, какимъ я буду тогда’.— Планъ, нельзя не признаться,— нсколько подозрительный, если это — подготовка къ патріотической дятельности, то, во всякомъ случа, подготовка весьма комфортабельная, странно не идущая подвижнику суроваго долга, будущему страстотерпцу. Нсколько раньше Кривцовъ скромно опредлялъ свой желательный годовой доходъ въ будущемъ изрядной суммой 25.000 франковъ: большимъ, писалъ онъ, онъ не считаетъ себя вправ располагать, ибо все, что сверхъ этого, было бы потерей для бдныхъ.

Теперь, изложивъ умозрніе Кривцова, я долженъ предостеречь читателя: не врьте ничему, ни одной его мысли, ни одному общанію, ни одному ршенію. Это все — ‘идеологія, блестящія и пустыя порожденія ума, влюбленнаго и въ процессъ своего творчества, и въ его продукты: оцнки, формулы, принципы. Кривцовъ несомннно былъ искренно убжденъ, что именно этого хочетъ и именно такъ сдлаетъ, какъ указуетъ стрлка его ума, но онъ ничего этого не сдлаетъ, потому что въ дйствительности онъ вовсе этого не хочетъ: стрлка двигалась сама по себ, повинуясь закону логической послдовательности, а не вол. Онъ сдлаетъ почти во всемъ какъ-разъ обратное тому, на что онъ теперь сознательно обрекъ себя, и сдлаетъ это такъ естественно, безъ малйшей внутренней борьбы, какъ если бы онъ никогда иначе и не думалъ. Никакихъ школъ онъ не будетъ учреждать въ Россіи, никакого креста, разумется, на себя не возложитъ, не будетъ бжать ни свта, ни его презрнныхъ благъ, а съ перваго же дня будетъ длать карьеру, какая дастся, будетъ усердно добиваться и отличій, и прежде всего денегъ, и всяческихъ удобствъ, съ тмъ только отличіемъ отъ заурядныхъ карьеристовъ, что высокое сознаніе своего достоинства сообщитъ его аппетитамъ героическіе размры: гд другой сталъ бы просить, какъ милости, онъ будетъ требовать, какъ должнаго, и гд другой попросилъ бы малаго, онъ потребуетъ сразу солидный кушъ.

Даже нтъ надобности заглядывать впередъ: въ предлахъ самого дневника эта двойственность его мышленія и натуры обнаруживается какъ нельзя боле, ярко. Онъ съ презрніемъ говоритъ о дворахъ и царедворцахъ, не прощаетъ даже Гете его принадлежности къ скромному веймарскому двору, но самъ отнюдь не прочь войти хоть въ минутное общеніе съ князьями земли, притомъ безъ всякой особенной нужды. Проздомъ чрезъ Зальцбургъ онъ считаетъ нужнымъ сдлать визитъ баварскому наслдному принцу и остается у него обдать. Чрезъ нсколько дней по прізд въ Парижъ онъ представляется королю, герцогин Ангулемской, графу д’Артуа и другимъ членамъ королевской фамиліи (король благодарилъ его за спасеніе французскихъ плнныхъ въ Москв), а по вступленіи русскихъ войскъ въ Парижъ представляется Александру и ведетъ себя при этомъ такъ искусно, что царь уплачиваетъ за него, по представленному имъ реестру своихъ долговъ, 25.000 рублей. Эта подачка, да милостивое согласіе Александра отсрочить на нкоторое время его возвращеніе въ службу, повергаютъ его’въ умиленіе, ненависть къ ‘тиранамъ’ забыта: ‘Вотъ мое положеніе съ государемъ, можно ли не любить его? Можно ли не посвятить ему до послдней капли крови всю жизнь свою?’ Онъ жадно слушаетъ увренія Лагарпа о либеральныхъ наклонностяхъ Александра: ‘тмъ лучше: я твердо ршилъ только при этомъ условіи служить ему’, івъ другой разъ онъ заявляетъ, что при Александр ему, повидимому, нечего бояться за свой либерализмъ, если же на престолъ вступитъ Константинъ,— ‘я 24-хъ часовъ не останусь при немъ въ Россіи’. Не врьте ему: онъ усердно будетъ служить и при вовсе не либеральномъ режим Александра въ 20-хъ годахъ, а позже и при Никола, и еще отсюда же, изъ Парижа, онъ собирается на обратномъ пути въ Россію захать въ Варшаву навстить вел. кн. Константина. Онъ ненавидитъ протекцію. 17 октября 1815 г. онъ пишетъ въ дневник: ‘Былъ у Лагарпа. То, чего я опасался съ его стороны, вчера случилось. Онъ сказалъ мн, что хочетъ рекомендовать меня государю, какъ человка, который можетъ быть ему полезенъ. Не говоря уже о томъ, что я не желаю ничьей протекціи,— я буду безутшенъ, если онъ хоть въ малой мр заподозритъ безкорыстіе услужливости, которую я ему оказывалъ. Я сказалъ ему, что я ищу и цню, какъ необходимое условіе моего счастія, только уваженіе честныхъ людей, а вовсе не милости дворовъ’. Но когда три мсяца спустя Лагарпъ предложилъ ему составить для царя записку о Ланкастеровыхъ школахъ, онъ совсмъ не отказался отъ этого посредничества, а, напротивъ, возликовалъ: ‘Какое поприще открывается передо мною’ и т. д. Та же исторія повторилась и съ гр. Каподистріей. Онъ счелъ нужнымъ сдлать послднему визитъ, дв недли спустя онъ пишетъ: ‘Г. Каподистрія ухалъ, не давъ мн общанной аудіенціи. Тмъ хуже, но не для меня. Я очень забочусь о своемъ счастіи и полагаю его прежде всего въ отсутствіи потребностей. Ясно, какъ мало я нуждаюсь въ какомъ-либо* министр Его Величества’. А по прізд въ Россію, опираясь именно на это мимолетное знакомство, онъ начнетъ осаждать Каподистрія просьбами и домогательствами чисто-личнаго свойства и чрезъ него прекрасно устроитъ свои дла. Ему ничего не нужно,— но такъ какъ онъ не любитъ отказывать себ, то ему всегда нужны деньги, онъ получаетъ деньги отъ матери, выпрашиваетъ у царя, и ему все-таки не хватаетъ, тогда онъ занимаетъ у знакомыхъ — и какъ, занимаетъ! Спрашивалъ у одного, у другого, наконецъ, ему даютъ совтъ обратиться къ Воронцову, онъ отправляется къ Воронцову, тотъ встрчаетъ его объятіями, но насчетъ денегъ разсыпается въ извиненіяхъ, онъ обращается къ другимъ,— одинъ русскій офицеръ даетъ ему 1800 р., но этого мало, онъ отправляется къ банкиру Лафитту, и т, д., и все это онъ совершаетъ съ важностью, вполн сохраняя чувство своего достоинства. Или въ другой разъ: узналъ онъ, что компанія русскихъ офицеровъ осадила богатаго соотечественника, знакомаго и ему,— вс брали въ займы, Кривцовъ, разсказавъ объ этомъ въ дневник, замчаетъ: ‘Вс берутъ, почему-бы и мн не взять?’ И взялъ, конечно. А на другой или третій день онъ отправляется благодарить благодтеля, и заставъ у него еще нсколько человкъ, пришедшихъ съ тою же цлью, какъ онъ, выражаетъ про себя благородное негодованіе: такія-де вещи должны бы длаться между порядочными людьми не иначе, какъ письменно!

Такъ странно онъ былъ расколотъ надвое. Въ немъ мысль работала самочинно и вырабатывала или воспринимала извн стройные принципы, безъ малйшаго сознанія о жизни, безъ малйшаго чувства своей отвтственности предъ жизнью. Онъ гршитъ совершенно наивно, потому что принципы для.него — только предметъ созерцанія или пріятная и почетная собственность: садъ съ цвтниками, какъ я сказалъ, въ дом идетъ своя жизнь, часто неприглядная, а въ саду пріятно погулять и показать его другимъ. Но что всего удивительне въ немъ, это полная безболзненность его раздвоенія. Его болзнью, правда, въ гораздо мене острой форм, страдала и страдаетъ донын вся русская интеллигенція, но именно страдала, то есть болла душевно и мучилась этимъ внжизненнымъ цвтеніемъ своей мысли. Онъ-же, рекрутъ одного изъ первыхъ призывовъ, ничуть не страдалъ, напротивъ, чувствовалъ себя великолпно. Еще на первыхъ порахъ въ Женев и Париж, вслдствіе потрясенія, вызваннаго въ немъ ампутаціей ноги (какъ онъ самъ писалъ), бывали у него припадки нервной раздражительности, безпричинной тревоги, унынія. Но къ концу 1815-го года онъ вполн окрпъ тлесно и духовно, чему, вроятно, много содйствовала вывезенная имъ въ сентябр этого года изъ Лондона превосходная пробковая нога. Съ тхъ поръ онъ все время чувствуетъ себя безотчетно-счастливымъ. ‘Я ношу въ своемъ сердц неизсякаемый источникъ счастія и наслажденія, я наслаждаюсь всмъ, каждый день доставляетъ мн новыя радости независимо отъ событій и обстоятельствъ: то новая истина, то новое познаніе, то удачная фраза, то открытіе, /полезное для человчества. Я похожъ на дикаря, радующагося при вид всякой вещи, раньше ему незнакомой. Какъ влюбленный, открывъ глаза, жадно схватываетъ первую свою мысль, напоминающую ему о предмет его поклоненія, такъ я, просыпаясь, знаю, о чемъ думать, и день для меня всегда слишкомъ коротокъ’. Онъ часто говоритъ объ этомъ. Онъ и вообще думаетъ, что человку не много нужно, чтобы быть довольнымъ своей участью,— надо только имть каплю здраваго смысла. Онъ часто говоритъ также *о томъ, что ему все удается, девизомъ для своего герба онъ избираетъ: Semper felix. Каковъ онъ есть, онъ совершенно доволенъ собою. М-r Монтегри показалъ ему рукопись Франклина — разсужденіе о ступеняхъ моральнаго совершенствованія, о способахъ его достиженія, и пр. Оно было писано Франклиномъ въ возраст 24 лтъ. Кривцову въ это время было столько-же, и онъ пишетъ въ дневник: ‘Онъ составилъ эти правила въ 24 года,— я ихъ исполнилъ. Онъ любилъ философію, я обожаю ее, онъ былъ счастливъ, я ношу въ сердц неизсякаемый источникъ счастія, наконецъ, я хочу отршиться отъ всхъ потребностей и дать полный просторъ только одному желанію — желанію быть полезнымъ людямъ!’ Даже потеря ноги не мрачила его счастія, онъ писалъ по этому поводу: туристъ пораженъ видомъ Рейнскаго водопада, мимо котораго туземецъ проходитъ равнодушно, такъ все въ жизни — дло привычки, но отъ тонкости нашихъ органовъ зависитъ, какое количество наслажденія мы извлекаемъ изъ каждой вещи.

Въ своемъ дневник Кривцовъ послдовательно излагаетъ ходъ двухъ любовныхъ увлеченій, пережитыхъ имъ за границей. Любовь къ женщин — сильный реактивъ для мужчины. Кривцовъ весь раскрывается въ этомъ разсказ. Что онъ чувствовалъ и длалъ, и какъ онъ повствуетъ о своихъ чувствахъ и поступкахъ,— эти два ряда фактовъ прекрасно дополняютъ другъ друга.

Первая исторія разыгралась въ Женев въ декабр 1814 года. Его сердце было еще не совсмъ свободно: онъ недавно любилъ какую-то княгиню или княжну Каролину, вроятно, въ Вн, откуда онъ халъ теперь, рана была еще свжа, когда въ Женев онъ встртилъ въ обществ двушку изъ хорошаго дома по имени Amйlie. Она явилась какъ разъ во-время. Онъ совершенно не могъ жить безъ любви, за дв недли передъ тмъ, какъ воспылать къ ней, онъ началъ-было увлекаться одной хорошенькой дамой, которую однако принужденъ былъ оставить, убдившись въ ея кокетливости и равнодушіи къ нему. Въ Амаліи онъ нашелъ именно то, чего искалъ: томную женственность, даръ безпредльной преданности, а главное — огромную склонность къ задушевнымъ изліяніямъ, долгимъ взглядамъ, нжнымъ рукопожатіямъ, въ чемъ, кажется, и состояло для него главное очарованіе любви. Она была не очень красива, но, по его словамъ, безконечно привлекательна естественностью и граціей всего существа. Влюбиться въ Амалію было для него дломъ нсколькихъ дней, что онъ и не замедлилъ констатировать: ‘Долженъ признаться, что я серьезно влюбленъ въ нее, и довріе, которое она мн оказываетъ, еще боле воспламеняетъ меня’. О женитьб онъ разумется не думалъ: до того-ли было ему, безъ ноги, безъ средствъ, безъ опредленнаго занятія!. Увы, счастіе не для него! ‘Это — иллюзія, разсивающаяся, какъ утренній туманъ. Мн не вкусить блаженства на этой земл. Это горячее сердце, эта огненная душа, этотъ пылкій умъ угасли навсегда — и до срока! Въ 23 года я долженъ, вроятно, отъ всего отказаться и жить только воспоминаніями. Это ужасно’ (поздне, какъ мы знаемъ, онъ вмнилъ себ это самоотреченіе въ гражданскій долгъ). Тмъ не мене онъ усердно развиваетъ свой романъ. Столько пріятныхъ чувствъ! любовь наполняетъ, опьяняетъ, пожираетъ, уничтожаетъ и одновременно воскрешаетъ его, какое наслажденіе испытывать и длить эту жизнь, источники которой, онъ думалъ, уже изсякли въ его сердц! А сама Амалія — какъ нжна, какъ скромна и робка! какъ пылко отдается она влеченію сердца вопреки всмъ страхамъ, обуревающимъ ее! Она начала писать его портретъ, это окончательно сблизило ихъ, она общала ему вчную дружбу, а онъ клянется въ своемъ дневник не пощадить жизни для ея счастія: большаго онъ не ищетъ. Създивъ на два дня въ Лозанну, онъ едва могъ дождаться свиданія, зато какъ же онъ былъ вознагражденъ! Она не ждала его, когда онъ пришелъ. Онъ взялъ ее за руку, она пожала его руку и приложила ее къ своему сердцу: ‘Слышите, какъ оно бьется?’ Въ глубокомъ волненіи онъ прижалъ ея руку къ своимъ губамъ,— говорить онъ не могъ, наконецъ, оправившись,— ‘Значитъ, вы мой другъ?’ сказалъ онъ, сжимая ее въ объятіяхъ, ‘да’,— отвчала она тихимъ, но взволнованнымъ голосомъ.

Шесть недль тянулась эта исторія, не двигаясь впередъ: все т-же сладкія романтическія бесды наедин, съ поцлуями и объятіями, т-же условленныя вечернія встрчи въ обществ съ тайнымъ обмномъ влюбленныхъ взглядовъ,— и наконецъ онъ ухалъ въ Парижъ, условившись съ ней о переписк. Въ Париж онъ еще долго вздыхалъ по ней и уврялъ себя, что онъ обожаетъ ее, что эта рана въ его сердц никогда не заживетъ, что онъ несчастенъ навки, онъ писалъ ей и зналъ о ней изъ писемъ общихъ женевскихъ знакомыхъ, а въ ма 1815 года она прислала ему его портретъ и еще одну картину, висвшую въ ея комнат, вроятно, нравившуюся ему, и подъ картиною было написано ея рукою: ‘Я буду слдовать за тобою всюду и лучше погибну, нежели разстанусь съ тобою’. Онъ заперся тогда одинъ въ своей комнат, и долго, со слезами на глазахъ, писалъ въ своемъ дневник: ‘О, моя Амалія, о, мой единственный другъ, Маленъ былъ достойне счастія, чмъ я, и въ самомъ дл былъ счастливъ, онъ умеръ въ объятіяхъ своей возлюбленной. А я жалко растрачу свою жизнь вдали отъ тебя, вдали отъ тебя я закрою глаза, вдали отъ тебя перестанетъ биться это сердце, полное твоей добродтели и твоего очарованія, и холодныя души, безчувственныя сердца сложатъ въ гробъ мои холодные останки, не оросивъ ни единой слезою мой прахъ, а ты, прекрасный другъ, ты еще долго не будешь знать, что тотъ, кто любитъ тебя боле всего на свт, уже не существуетъ!’ По его образу жизни въ это самое время, по его интересамъ, совсмъ не видно, чтобы онъ страдалъ или вообще былъ углубленъ въ себя, напротивъ, онъ жилъ энергично и разнообразно, многое узнавалъ, каждый вечеръ проводилъ въ княжескихъ салонахъ, внимательно слдилъ за политическими событіями. Да и вообще сомнительно, любилъ-ли онъ когда-нибудь Амалію. Онъ любилъ сантиментальныя чувства, ту полноту, которую даетъ хотя бы надуманная влюбленность, любилъ интимныя бесды съ женщиной, словомъ, любилъ свои переживанія въ любви, это былъ тоже коррективъ къ разсудочности.

Еще цлый годъ онъ помнилъ Амалію. Подъ 7 декабря 1815 года въ его дневник записаны такія характерныя строки: ‘Что до меня, то я люблю, я обожаю Амалію. Я беру первую попавшуюся женщину, когда нужда того требуетъ, а на женщинъ вообще смотрю просто какъ на людей’. Амалія неизмнно фигурируетъ въ его мечтахъ о швейцарской идилліи, которую онъ собирается устроить себ въ случа неудачи своихъ патріотическихъ замысловъ: Амалія, вмст съ природой, книгами и кружкомъ друзей, украсятъ его тихій закатъ.

Онъ еще продолжалъ мысленно клясться въ вчной любви Амаліи, когда подвернулся ему другой случай, много рода.. Въ Париж у знакомыхъ онъ встртилъ хорошенькую и очень привлекательную молодую женщину, Генріету Рабюссонъ. Узнавъ, что она сдаетъ комнату, онъ ршилъ поселиться у нея, въ расчет безъ труда добиться ея расположенія,, это была интрижка самаго незамысловатаго свойства. Генріета была пятый годъ замужемъ. Въ маленькомъ городк Ганна, депаръ Алье, до сихъ поръ есть улица Рабюссонъ, а въ кабинет мстнаго мэра виситъ портретъ генерала барона Жана Рабюссонъ. Этотъ Жанъ Рабюссонъ и былъ мужъ Генріеты. Восемнадцати лтъ, въ разгаръ войнъ революціи, сынъ мясника въ Ганна пошелъ въ военную службу и быстро выдвинулся необыкновенной храбростью, ловкостью и умомъ, сначала въ Рейнской арміи подъ начальствомъ Пишегрю, потомъ въ знаменитой ‘консульской гвардіи’ онъ продлалъ вс походы революціи и Наполеона, былъ десятки разъ раненъ, почти искрошенъ при Эйлау (17 ранъ), дрался въ 1808 году въ Испаніи, въ 1809 въ= Германіи, въ 1812 въ Россіи, въ 1813 въ Саксоніи, и до послдняго часа врою и правдой служилъ обожаемому императору, посл реставраціи ушелъ въ отставку, а во время Ста Дней снова сталъ подъ знамя Наполеона. Однако, когда Кривцовъ познакомился съ его семействомъ, Рабюссонъ уже служилъ Бурбонамъ: въ октябр 1815 года онъ былъ назначенъ подполковникомъ второго конно-гренадерскаго полка королевской гвардіи. Онъ былъ женатъ съ 1811 года, одна изъ сестеръ Генріеты была за знаменитымъ живописцемъ Орасомъ Вернэ. Рабюсоону по долгу службы приходилось жить постоянно въ Версали, а Генріета съ мальчикомъ, лтъ трехъ, жила въ Париж у двухъ незамужнихъ или вдовыхъ сестеръ. Генріета была, повидимому, значительно моложе мужа (Рабюссонъ родился въ. 1774 году).

Въ середин января (1816 г.) Кривцовъ перехалъ въ квартиру Генріеты и ея сестеръ. Я уже упоминалъ, какой планъ обходнаго движенія онъ составилъ себ: сестры набожны, онъ разыграетъ комедію постепеннаго обращенія на нуть вры,— это расположитъ ихъ въ его пользу, онъ же увритъ Генріету, что ей обязанъ своимъ обращеніемъ, и тогда она, конечно, не устоитъ. Немедленно по перезд на новую квартиру онъ приступилъ къ длу: просидлъ у хозяекъ цлый вечеръ, читая имъ, по ихъ. предложенію, какую-то скучнйшую книгу ‘о человческомъ сердц’. Ночью, за дневникомъ, его взяло раздумье. Чортъ знаетъ, какъ глупо! Мн нужно заниматься, а я зря трачу время, присутствіе тхъ двухъ сестеръ раздражаетъ, меня и усиливаетъ мое возбужденіе, къ тому же сегодня я, кажется, далъ промахъ: взялъ слишкомъ сантиментальный тонъ,— эдакъ я стану смшонъ. Онъ даетъ себ слово — чрезъ дв недли бросить затю, если къ тому времени не успетъ вполн. Пришла ему на мысль и Амалія, но онъ успокаиваетъ ея тнь: ‘О, Амалія, я люблю другую, но это любовь преходящая, человческая, ты же по прежнему занимаешь первое мсто въ моемъ сердц’ — и снова клятвы о томъ, что, отслуживъ родин, онъ принесетъ свою свободу къ ея ногамъ.

Назидательныя чтенія продолжались,— онъ предложилъ Генріет объяснять ей сочиненія аббата Готье, въ, надежд, что это сблизитъ ихъ. Генріета съ каждымъ днемъ нравится ему больше, она кротка, женственна, проста. Онъ проводитъ у хозяекъ почти вс вечера, он. польщены тмъ, что онъ предпочитаетъ ихъ скромное общество великосвтскимъ салонамъ, и Генріета однажды выразила ему эту мысль. Онъ считаетъ комплиментъ заслуженнымъ только на половину, такъ какъ вдь имъ руководитъ корысть, впрочемъ, говоритъ онъ себ, безспорно самый выборъ длаетъ мн честь: онъ свидтельствуетъ о добромъ сердц. Да и она вполн заслуживаетъ любви, такъ что, если я и не достигну цли, все-таки я буду въ выигрыш, такъ какъ пріобрту дружбу прелестной женщины, которую тогда смогу еще больше уважать. Каждый разъ, уходя отъ нихъ, онъ чувствуетъ себя боле чистымъ, онъ ощущаетъ среди нихъ ароматъ добродтели, le parfum delа vertu, и это тоже немалый выигрышъ: ‘Я силюсь быть, лучше, чтобы понравиться имъ, и постепенно привыкаю къ этому. Такъ человкъ становится добродтельнымъ, вращаясь среди людей, внушающихъ любовь къ добродтели’.

Однако дло подвигалось туго — они все время видлись при свидтеляхъ, и онъ больше успвалъ въ добродтели, чмъ въ любви. Однажды вышла политическая размолвка: сестры были рьяныя легистилистки, а онъ далъ волю своему либеральному паосу, но въ тотъ же вечеръ онъ былъ утшенъ знаменательнымъ восклицаніемъ Генріеты, въ пылу спора она сказала: ‘теперь я понимаю, что изъ-за политическихъ взглядовъ можно даже развестись съ мужемъ’. Этотъ многообщающій намекъ распалилъ его,, два дня спустя онъ уже пишетъ: ‘вотъ оно опять, это проклятое чувство, которое столько разъ возмущало мой покой, да, я люблю!’ Отнын онъ уже все время говорить о любви, не стсняясь призрака Амаліи. Онъ становится нетерпливъ, особенно посл того, какъ она на денекъ създила къ мужу,— добивается свиданія наедин, ищетъ объясненія. Чрезъ три недли посл начала онъ уже не владетъ собою, добродтель забыта, гршная страсть его мучитъ, и снова, какъ годъ назадъ съ Амаліей, онъ упивается полнотою и силою своихъ чувствъ, о чемъ не безъ самодовольства распространяется въ своемъ дневник. Онъ преслдуетъ Генріету, настигаетъ ее у знакомыхъ и, пользуясь темнотою, беретъ ее за руку, она жметъ его руку и говоритъ ему о своей симпатіи къ нему, въ присутствіи сестеръ онъ мимоходомъ бросаетъ намеки, которые только она можетъ понять, ищетъ ея взглядовъ, такъ что она со страхомъ переводитъ глаза на сестеръ — не замтили ли он. Наконецъ, потерявъ терпніе, не спавши наканун всю ночь, онъ ршается идти напроломъ. Онъ сошелъ въ садъ, бывшій при дом, его цль была — привлечь ее къ окну, и его ожиданіе оправдалось, съ первыхъ же словъ она сообщила ему, что откладываетъ свою поздку въ Версаль (она опять собиралась навстить мужа). Это извстіе сильно ободрило его, онъ хочетъ проникнуть въ ея комнату, она запрещаетъ ему, онъ настаиваетъ, и наконецъ, при содйствіи маленькаго Альфреда, добивается своего, входитъ къ ней, изъясняется въ любви, и — о, счастье! убждается, что и она его любитъ. Правда, вначал она была испугана, отняла у него свою руку, но онъ увлекъ ее своей пылкостью, и подъ конецъ уже онъ цловалъ ея руки, она жала его руку. Бдная женщина, повидимому, серьезно страдала, она увлеклась, и боялась своего чувства, и въ то же время жалла Кривцова. Она умоляла его подумать, какъ опасна можетъ быть для нихъ эта страсть, даже и ему стало жаль ея: онъ пишетъ въ дневник, что ршилъ не употребить во зло ея доврчивости: ‘я хочу быть всмъ обязанъ только жару ея собственной страсти’. Эдакій гурманъ!

А на слдующій день, тутъ какъ тутъ — мужъ пріхалъ изъ Версали, съ самаго утра. Въ сердц Кривцова адъ, его чувства напряжены, какъ тетива, днемъ у него урокъ греческаго языка — онъ почти не слушаетъ, на лекціи Андріе по психологіи онъ не можетъ принудить себя ко вниманію. Наконецъ, мужъ ухалъ, стало легче. Теперь дло быстро пошло къ развязк, но въ ту самую минуту, когда оставался только шагъ до побды, Кривцовъ вдругъ, какъ Подколесинъ, стремглавъ кинулся — только не въ окно, а въ пучину добродтели. Онъ попросилъ свиданья, она не только согласилась, но даже приблизила срокъ, онъ провелъ съ нею наедин два часа, и тутъ-то, посл свиданья, озарила его эта мысль. ‘Какъ искренно она говорила со мною! И я обману ея довріе? Боже, мои глаза открываются, мое сердце опять стало доступно добродтели, оно слышитъ ея голосъ. Мн смутить покой, нарушить счастье этого небеснаго созданія? мн внести разстройство въ эту семью, принявшую меня такъ гостепріимно? Нтъ, нтъ! Страсть моя велика, но что же и есть добродтель, какъ не жертва долгу? Она предлагала мн свою дружбу, завряла меня въ уваженіи мужа, она умоляла меня не губить ее. И я употреблю во зло ея доврчивость? О, небо! это твой голосъ! Да, я добродтеленъ, сладость такого поступка вознаграждаетъ меня… Я знаю всю цну моей жертвы, но меня поддерживаетъ добродтель, ея дыханіе меня живитъ — я достоинъ дружбы Генріеты!’.

Нтъ никакого сомннія (это видно будетъ и изъ дальнйшаго), что Кривцовъ не любилъ Генріеты, а былъ только возбужденъ страстью къ ней. Его добродтельное ршеніе было вызвано прежде всего страхомъ: юнъ увидлъ, что молодая женщина не на шутку влюблена, и это его обезпокоило, да и мужъ былъ слишкомъ на-лицо, свяжешься, потомъ не выпутаешься,— или, какъ говорилъ Подколесинъ: ‘однако-жъ, что ни говори, а какъ-то даже длается страшно’. Но характерно, чмъ онъ себя обуздалъ: добродтелью, сознавать себя добродтельнымъ было для него такъ сладко!

Разумется, плотина не выдержала и трехъ дней. Три дня посл ршенія онъ былъ грустенъ, ничего не могъ длать, не находилъ себ мста, и каждый вечеръ проводилъ у сестеръ. Онъ не устоялъ, чтобы не похвастать: улучивъ минуту, онъ сказалъ Генріет, что пріобрлъ новое право на дружбу всхъ честныхъ людей,— но не сказалъ, чмъ. Потомъ онъ самъ нашелъ, что это было плоско. Чрезъ два дня онъ опять имлъ съ нею двухчасовое свиданіе, и добродтель поколебалась, онъ размышляетъ о томъ, какъ хороша была бы жизнь, если бы можно было любить безпрепятственно. Генріета, повидимому, уже готова была сдаться: ‘Какъ она предается, прелестная! какая доврчивость! какъ я торжествую надъ всми сомнніями въ душ моей маленькой святоши!’ Были и объятія, и она напомнила ему Амалію, когда спросила: не дурно ли это? Спустя нсколько дней ей пришлось похать къ мужу на нкоторое время. Кривцовъ крпился-крпился, и въ одно прекрасное утро явился въ Версаль. Мужъ скоро ушелъ, они остались одни, она была испугана и взволнована, произошелъ ршительный разговоръ: она говорила о томъ, какъ она несчастна, полюбивъ его, но что она не можетъ измнять своему долгу и потому ршила подавить въ себ страсть. Онъ спросилъ, чего она требуетъ отъ него, она въ отвтъ: чтобы мы больше не видались, тогда онъ, ‘увренный въ результат’, какъ онъ пишетъ въ дневник, ‘притворился’ (это тоже его слово) омертвлымъ отъ горя: закрылъ лицо руками, проговорилъ прерывающимся голосомъ: Vous serez obie, Madame, и когда она взяла его руку и прижала къ своему сердцу — оно сильно билось,— онъ отнялъ свою руку. Потрясенная его видомъ и раздирающимъ молчаніемъ, она со слезами принялась успокаивать его, отказалась отъ своего требованія и просила только, чтобы онъ ее пощадилъ,— а онъ продолжалъ сосредоточенно молчать, ‘изображая страданіе’. Потомъ онъ осматривалъ городъ, потомъ обдали, мужъ занималъ ихъ разсказами о своихъ походахъ и ранахъ, потомъ она на минутку спровадила мужа, и они обнялись, а вечеромъ полилъ проливной дождь, мужъ приглашалъ его ночевать у нихъ, но она не хотла этого, и онъ ухалъ.

Дальше пошло все такъ-же. Два дня спустя онъ опять пріхалъ въ Версаль, отвелъ подозрнія мужа какой-то выдумкой и пробылъ три часа, причемъ она впервые сама поцловала его. Потомъ она вернулась въ Парижъ, онъ бросилъ въ почтовый ящикъ письмо къ ней и радовался: ‘Какъ удобна такая домашняя почта! Это прелесть’. Она отвчала ему холодно, тоже письмомъ, за это онъ ршилъ наказать ее: сказался больнымъ, легъ, ничего не лъ, кром бульона: ‘у меня планъ на три дня’ — он будутъ думать, что онъ очень боленъ, и она узнаетъ объ этомъ. Она въ самомъ дл узнала и была печальна, особенно когда онъ при встрч обошелся съ нею холодно, онъ опять написалъ ей письмо, очень холодное — ‘мн жаль ее огорчать, но надо ее проучить,— это. будетъ на пользу’, и точно, она отвчала ему съ нжностью, извиняясь и приглашая зайти къ ней. Роли давно перемнились, теперь она горла, ревновала его къ памяти Амаліи и Каролины, упрекала его, что онъ такъ веселъ, жаловалась, что онъ мало ее любитъ, и вмст запрещала себя любить. А онъ, видя ея страсть, становился все холодне и находилъ, что она не вытснила изъ его сердца Амалію. Свиданій онъ теперь имлъ сколько угодно, вообще дло дошло до того, что для окончательнаго успха ему недоставало только случая, котораго, конечно, не долго пришлось, бы ждать. А онъ и хотлъ, и трусилъ, то онъ цинично заявляетъ, что не хочетъ толкнуть ее къ послднему шагу ложными увреніями, потому что желаетъ ‘ощущать, насколько возможно, прелесть добродтели даже въ самомъ порок’, то опять, посл того, какъ она на колняхъ умоляла его о пощад,— сурово ршаетъ отказаться отъ нея, и тогда опять — ‘о, добродтель, сколь сладостно пожинать твои плоды’, и прочее. Такъ тянулись недли, онъ пишетъ уже откровенно: ‘Теперь я безъ сомннія могъ бы до’биться всего, но стоитъ ли? за минутное удовольствіе пришлось бы, можетъ быть, заплатить, безчисленными непріятностями’. Онъ тяготится ею, хотлъ бы уже быть вн Парижа: ‘это мн надоло’. Генріета, тмъ временемъ перехавшая отъ сестеръ на другую квартиру съ мужемъ, бдняжка, слегла отъ огорченія. Онъ навщаетъ ее, убждаетъ быть благоразумной и даетъ общанія, ‘о которыхъ самъ знаетъ, что не можетъ ихъ исполнить’: у него уже все приготовлено къ отъзду. Она узнатъ объ его отъзд, и не отъ него, только за 4—5 дней, и пишетъ ему письмо. Наконецъ, онъ приходитъ къ ней прощаться, находитъ ее все еще въ постели, она сдерживаетъ себя при муж, Кривцовъ съ разршенія мужа обнимаетъ ее — ея щеки влажны, и мужъ, провожая его, говоритъ ему, что она плакала. Зачмъ юнъ мучилъ бдную женщину? зачмъ разрушилъ ея покой, можетъ быть, надолго, можетъ быть, навсегда? Нечего говорить, что онъ не огорченъ разлукой съ нею, напротивъ — радъ, что развязался, но хоть бы одно слово сожалнія о ея гор и ея судьб! Она останется для него только воспоминаніемъ о пріятномъ эпизод его жизни, о женщин, ‘которая утшила, меня въ потер Амаліи и бросила нсколько цвтковъ на мой жизненный путь’.

Такъ странно сочетались въ Кривцов разсудочность и чувствительность, не проникая одна другую, а чередуясь изо дня въ день или механически слипаясь въ одномъ момент, какъ слои картона. Секретъ въ томъ, что об были наносныя — и разсудочность и чувствительность: пышные оранжерейные цвты съ слабыми корнями.

А подъ холеными цвтами была русская почва, было-то, что мы отчасти уже видли и чего еще больше увидимъ: былъ врожденный большой эгоизмъ и барство, требующее себ широкаго размаха, былъ сильный, властный, крутой нравъ съ замашками самодура и взрывами дикаго бшенства.

Но культура ума все-таки не прошла безслдно для Кривцова. По возвращеніи въ Россію онъ сразу и по праву займетъ здсь видное мсто въ передовомъ ряду образованнаго общества. Пусть идеи, убжденія, усвоенныя имъ на Запад, будутъ имъ тотчасъ выброшены за бортъ, но западная выучка развила и обогатила знаніями его прирожденный большой умъ, дала ему широкій и просвщенный кругозоръ, она прочно привила ему умственный интересъ и вкусы культурнаго человка, такъ что онъ уже до конца своей жизни не станетъ равнодушенъ къ книг, къ мысли, къ искусству, и никогда не погрязнетъ въ пошломъ и неряшливомъ быт тогдашняго русскаго дворянства, наконецъ, и это было, можетъ быть, самымъ цннымъ вкладомъ въ русскую жизнь, культура укрпила въ немъ его, тоже, кажется, врожденное, чувство своей личности. Онъ говоритъ однажды, что его любимое время для прогулокъ — сумерки, потому что никогда такъ ясно не ощущаешь своего ‘я’. Это очень важная черта, общая ему, ‘прочемъ, со всми развитыми людьми его поколнія: онъ любитъ жить внутри себя и чувствуетъ себя внутренно богатымъ. Оттого онъ такъ любитъ и свою умозрительную работу, и свои эмоціи, и оттого такъ ребячески хвастаетъ своими умственными принципами: они дйствительно непосредственно радуютъ его. Отсюда же и его высокое чувство своего достоинства и своей общественной цнности, выражавшееся, между прочимъ, въ его неумренной притязательности. Какъ ни лакомъ онъ поздне до власти, почестей, денегъ,— онъ способенъ унижаться ради нихъ только до извстнаго предла, онъ вымогаетъ милости съ гордо поднятою головою, а когда замтитъ, что его достоинству грозитъ серьезный уронъ, онъ найдетъ въ себ силу порвать унизительныя цпи и зажить независимо. Все это мы увидимъ дальше.

А теперь еще два слова о Генріет. По вол случая, въ то самое время, когда я въ Москв писалъ эти страницы о ея роман съ Кривцовымъ, гд-то во Франціи подполковникъ Дюваль работалъ надъ біографіей ея мужа. Эта біографія вышла въ 1911 году, въ ней говорится и о Генріет. Въ феврал 1912 года случайно просматривая свжую книжку ‘La Nouvelle Revue’, я съ удивленіемъ встртилъ здсь имя: Henriette Rabusson, ne Pujol: это былъ пересказъ той біографіи ея мужа. Отсюда и заимствованы приведенныя выше свднія о Рабюссон. Здсь же сообщается, что Рабюссонъ дожилъ до 1848 года, что ихъ сынъ былъ военнымъ, что небезызвстный современный французскій писатель Анри Рабюссонъ, чьи романы изъ года въ годъ печатаются въ ‘Revue des Deux-Mondes’,— внукъ Генріеты, и что ея правнукъ, лейтенантъ въ 25-мъ драгунскомъ полку, только что женился на внучк Коримзара, лейбъ-медика великаго Наполеона {Книга Дюваля озаглавлена: Les leves dpartementales dans l’Allier 2 vol., d. Plon-Nourrit, Paris, 1911—1912, статья въ ‘La Nouvelle Revue’, No 100, 15 Fvrier 1912.— Gilbert Stenger, Un bourbonnais cl&egrave,bre. Le gnral baron Jean Rabusson.}.

М. Гершензонъ.

‘Современникъ’. Кн. VII. 1912

Братья Кривцовы.

Читайте также: