В ответ П. Е. Щеголеву [1]
В ответ П. Е. Щеголеву [1]
М. Гершензон.
Сноски
Сноски
Твои печали, образ твой
        святыня
        перед ней
————————————————————————————-
В ответ П. Е. Щеголеву, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
П. Е. Щеголев неверно изложил мою статью, заострив ее к догадке о любви Пушкина к княгине М. А. Голицыной. В той статье я задавался целью — на основании собственных показаний Пушкина изобразить его душевное состояние в первое время ссылки. Выводы, к которым я пришел, правильно изложены П. Е. Щеголевым на третьей странице его статьи, это 1) чувство свободы от стеснительных условий столичной жизни, 2) нравственная омертвелость и 3) тоска какой-то давней любви. Из этих выводов существенно новым был только последний — северная любовь Пушкина на юге, она-то и составляет собственно предмет моей статьи. Я постарался собрать все показания Пушкина, убеждающие меня в том, что он увез из Петербурга и долго еще на юге носил в себе любовь к какой-то женщине, которую там полюбил. На первом месте для меня стоял самый факт этой ‘северной любви’. В ней я убедился и остаюсь убежденным доныне. — Совсем иное дело, кто была эта женщина. Изложив в статье моей все доводы в пользу самаго факта этой любви, я говорю: ‘Итак, кто же был предметом этой северной любви Пушкина на юге? — Если до сих пор мы стояли на почве несомненных фактов и категорических показаний самого Пушкина, то теперь мы вступаем в область предположений, очень соблазнительных, более или менее достоверных, но требующих во всяком случае еще всесторонней проверки’. Этими строками я, кажется, достаточно pезко разграничил мое утверждение о северной любви Пушкина от моей догадки о личности, бывшей предметом этой любви. Это две разные вещи, подлежащие и раздельной проверке. Очень может быть, что я ошибся насчет М. А. Голицыной, но тем еще нисколько не опровергается мое главное утверждение — о северной любви Пушкина на юге. — П. Е. Щеголев оставил без рассмотрения главный вопрос — о самом факте такой любви и всей силою аргументации обрушился на мою второстепенную догадку — о любви именно к Голицыной.
Что касается собственно любви Пушкина к Голицыной, то, как ни охотно и добросовестно я вникал в доводы П. Е. Щеголева, они меня не разуверили. Его внешний анализ тех трех стихотворений (стр. 85 — 95 и др.) ничуть не доказывает, что I и II ‘не могут и не должны’ быть связываемы с именем Голицыной, a доказывает только то, что нет документальных оснований относить их к ней: разница огромная. Внутренний же анализ их, произведенный на стр. 101 — 106 и 111 — 122, кажется мне совершенно неубедительным, сплошною натяжкою. Я продолжаю видеть внутреннюю связь между всеми тремя пьесами и продолжаю думать, что I и II относятся к Голицыной. На стр. 93 и сл. П. Е. Щеголев всеми правдами и неправдами старается доказать, что Анненков назвал стихотворение ‘М. А. Г.’ в числе пьес Кишиневского периода по ошибке, как жаль, что он пренебрег здесь тем разумным правилом, которое он сам, на стр. 141, рекомендует исследователям, — критиковать Анненкова с осторожностью, помня, ‘что Анненков знал о Пушкине многое, чего он не огласил и чего мы не знаем, что он имел перед своими глазами такие рукописи и бумаги Пушкина, которых y нас нет’… Это не единственное противоречие в статье П. Е. Щеголева (так же, например, относительно Капниста, стр. 125 прим., и 166). По вопросу о Голицыной безусловно ошибочным оказалось только мое предположение, что от нее Пушкин впервые узнал о Бахчисарайском фонтане. Охотно признаю свою ошибку.
Наконец, выпроводив княгиню М. А. Голицыну из биографии Пушкина, П. Е. Щеголев спешит ввести новую любовь поэта — и не какую-нибудь заурядную, нет! a ту единственную, вечную его любовь, которая так давно тревожит биографов Пушкина. К сожалению, его открытие — просто ошибка: в черновой тетради Пушкина написано не то, что прочитал П. Е. Щеголев. По изложению П. Е. Щеголева выходит так, будто ‘Сибири хладная пустыня’ есть первоначальная редакция стиха: ‘Твоя далекая (печальная) пустыня’. — Нисколько. Он приводит только один стих из данного наброска, но этому стиху предшествует другой, который и определяет смысл того стиха, именно, написано:
Что [2] без тебя ______________ [3] мир
Сибири хладная пустыня.
Пушкин хотел сказать: без тебя мир для меня — пустыня, Сибирская пустыня. Только и всего [4]. — С устранением этого документального основания, все остальные доводы П. Е. Щеголева в пользу любви Пушкина к М. Н. Волконской падают сами собою. Да и по существу ни пустые россказни Туманского о черкешенке, ни старческие воспоминания М. Н. Волконской не заслуживают никакого доверия. Не говорю уже о том, что самая влюбленность Пушкина в М. Н. по существу невероятна. Пушкин знал ее близко только во время совместной жизни на Кавказе и в Крыму летом 1820 года: позднее он мог видеть ее только мельком, между тем, в 1820 году ей было не больше 15-ти лет, а может быть и только 14 (она сама говорит, что 15, — Олизар, впервые увидевший ее в 1821 г., говорит, что она была тогда ‘мало интересным подростком’, как известно, год её рождения не установлен). Вероятно ли, чтобы этот подросток мог внушить Пушкину его ‘вечную’ любовь? Вероятно ли, чтобы она не упомянула об этой любви в своих Записках (принимая во внимание характер тех страниц, где она говорит о своих встречах с Пушкиным)? и т. д. и т. д.
Таким образом, любовь Пушкина к М. Н. Волконской, впредь до дальнейших разысканий, возвращается в прежнее небытие, и потому я считаю себя вправе опять поставить на очередь вопрос о северной любви Пушкина, и в частности — об его любви к княгине М. А. Голицыной.
Москва, 1 декабря 1910 г.
[1] В виду большого размера настоящего выпуска, редакция просила М. О. Гершензона быть по возможности кратким в своем возражении П. Е. Щеголеву.
[2] Т.-е Что.
[3] Пробел в подлиннике.
[4] Пушкин много работал над этой строфою. Левая сторона страницы занята тремя редакциями ея, следующими сверху вниз, т. е. в хронологическом порядке. Внимательное изучение этих редакций показывает, что первичным и основным ядром строфы была концепция: ‘ты, твой образ — для меня святыня’, эта концепция повторяется во всех редакциях, как основная. К ней Пушкин ищет рифму, и нападает на слово: ‘пустыня’.
1. (Первоначальный текст первой редакции, чтo видно по расположению строк и цвету чернил):
Твои следы
Твои печали, образ твой
        святыня
        перед ней благовею (и тут же правее:) Что ты одна моя святыня.
Потом Пушкин в первой строке приписывает: твоя пустыня, еще позже — сверху: далекая, печальная. Но затем, для второй редакции, он бросает эту концепцию и пытается использовать пустыню совсем в другой связи:
2-ая редакция (тоже основной текст):
Одна одна ты мне (святыня)
Что без тебя___________мир (свет)
Сибири хладная пустыня.
3-ья редакция после переделок дает печатный текст, т. е., Пушкин возвращается к концепции 1-ой редакции.
Источник текста: Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. акад. наук. — Спб., 1911. — Вып. 14. — С. 194—198.
Исходник здесь: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/pse/pse2194-.htm
Твои печали, образ твой
        святыня
        перед ней