Бранд — Ибсен, Анненский Иннокентий Федорович, Год: 1907
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Во всяком подневольном сообществе, будь то государство или каторжная
тюрьма, — неизбежны и свои властолюбцы.
У властолюбия, кроме профессионалов, бывают и дилетанты, бывают
непризнанные гении, неудачники, а нередко и жертвы.
История насчитывает несколько властолюбцев парадоксальных, Посейдон
выбивал их своим трезубцем прямо из выжженной скалы, — покуда эти люди без
прошлого были, кажется, только стратегами.
Но меня интересует сегодня совсем другая разновидность типа.
Мои властолюбцы не имеют ни гения, ни даже инициативы, это скорее
одержимые, это — властолюбцы маниаки, и притом не столько трагические герои,
сколько страстотерпцы.
Их властность определяется одной идеей — нравственного порядка. Войдя в
них извне и уже готовая, в виде слов, эта идея мало-помалу выжигает из их
сердец все, что ей в помеху, чтобы через самого человека стать кошмаром и
наваждением для его окружающих.
Меня интересуют Бранды, люди с широкими плечами и узкими душами, люди,
для которых нет смены горизонтов, потому что неподвижная волчья шея раз
навсегда ограничила для них мир полем их собственного зрения.
Этих людей, наверное, не выбивал ни из какой скалы Посейдон, но зато их
на славу стачал сапожник, дивно пригнав каждого Бранда по его колодке.
Я сказал идея, так как у меня не было другого столь же полного слова,
но магической формуле Бранда далеко до нравственной идеи, которая всего чаще
с таким трудом вырастает в душе человека, сначала перепутываясь с другими и
пробивая, наконец, их гущу.
У Бранда не идея, у него формула, написанная на орифламме {1}: читайте
и поучайтесь. ‘Будь цельным. Не надо половинчатости. Да или нет’.
Получил свою формулу Бранд по наитию, ибо так хотел бог, его избравший.
Но формула — не идея. В идее, пока она жива, т. с. пока она — идея,
неизменно вибрирует и взрастившее ее сомнение — возражения осилены, но они
не убиты.
Идея слушает врага и готова даже с ним спорить. Ее триумф не где-то
позади, а всегда далеко перед нею. Идея его не видит, она только
предчувствует свой триумф.
Наоборот, орифламма — саркастична и непреклонна: она требует.
Сомнения и протест могут вызвать в ней лишь негодование, в лучшем
случае — брезгливое сожаление. А весь блеск триумфа переживается ею
бессменно, потому что он весь тут же, в золотом солнце самого знамени.
Вы скажете, ибсеновский Бранд страдает. Но что же из этого и кто же — в
поэзии особенно — не страдает? Если у вас умрет ребенок, еще не умевший
говорить, то вы будете не только несчастны, а пришиблены его смертью, и будь
вы решительно ни при чем в самом случае смерти, вы все же не так-то скоро
справитесь с угрызениями своей потревоженной совести. А Бранд — ведь он даже
не считает себя убийцей. Библейская формула дала ему Авраама, Исаака и
Иегову {2} — и таким образом сняла у него с души все, что заставляет нас
мучиться, бессмыслицу факта. Цель найдена — он, Бранд, принес жертву. Он —
избранник, и этим все сказано. Бранд не вынашивал своей формулы, и именно
потому, что эта формула далась ему слишком рано и даром и что она все-таки
ему чужая, пусть после ставшая даже мучительной, — Бранды так всегда
нетерпимы к людям.
Истинно терпим стану я, лишь когда на горьком опыте, стезей ошибок и
падений, и главное — бесповоротно, я сознаю, что я вовсе не я, а только один
из них, один из них и больше ничего. Любовь к людям не рождается с нами, она
вовсе не одно из капризных настроений и уж менее всего дело темперамента.
Если это — точно любовь к людям, она серьезна и являет присутствие
глубокого идейного начала. Пусть люди пошли вовсе не тем путем, который
оставил мне, вдобавок к нравственному опыту — одышку и скорбные
воспоминания, но я буду любить людей, именно вспоминая, как труден был мой
путь. Нас сближает не достижение, а его возможность и, может быть, иногда
даже невозможность.
У Бранда нет опыта. Бог знает, пережил ли он сомнения, но следов их
нет. Повторяю, он избранник, и этим все сказано. Каждый шаг на пути не
сближает Бранда с людьми, как сближает он нас сознанием сомнений, слабости,
а наоборот, отдаляет его от них растущим бредом мессианизма. Те же
страдания, которые просветляют свободных, уча их состраданию, в Бранде
убивают последнее, что еще было в нем нашего, убивают инстинкт, пылкость,
неразумное движение души.
Вспомните, как в драме, конечно заранее сговорившись и сменяя один
другого, доктор, ‘вошедший’ и Герд начисто выветривают из Бранда все остатки
ветхого человека {3}. Но это уже не опыт, это гипноз, а в конце концов
Бранду остается одно властолюбие, пусть, как всякая мания, не лишенное своей
дозы сладострастия, но в конце концов безрадостное, бесплодное и
неразрешимое.
Посмотрим теперь на Бранда-мужа, а потом на сына, не стоит много
говорить о Бранде-отце.
Бранд женился на девушке, которая, по его собственному признанию,
указала ему на новую цель,
В первый же день указала
Верное творчества поле ты мне,
К небу полет прервала мой,
Взор мой направила внутрь.
(Д. IV, с. 412*)
{* Перевод Ганзен.}
Но роль Агнес все же остается в их союзе только служебной. Вот какую
идиллию рисует Бранд несчастной матери, у которой год назад он отнял
ребенка, а сейчас отнимет ее последние воспоминания, отнимет даже не в
жертву Молоха человеколюбия — своего идола, а потому что ими она, Агнес,
служит другому идолу — своему.
Бранд
Так бы и бросился, Агнес, к нему,
К мощной деснице прижался,
Спрятал лицо на отцовской груди.
Агнес
Если б всегда его видел,
Бранд, ты таким. Не владыкой — отцом.
Бранд
Агнес, не смею. Не смею
Дела господня я здесь тормозить.
Должен в нем видеть владыку
Строгого неба, земли судию.
Нужен он слабому веку!
Ты же, ты можешь в нем видеть отца,
В божьи объятья стремиться,
Ты головою усталой прильнуть
Можешь к груди его, Агнес,
Новые силы на ней почерпнуть
Бодрой уйти, просветленной,
Отблеск сиянья его принести
Мне — в мир борьбы в своем взоре, —
Это и значит делить пополам
Радости жизни и горе,
В этом святая суть брака. Один
Силы в борьбе напрягает,
Лечит другая все раны его,
Только тогда эти двое
Истинно телом и духом — одно,
Агнес, с тех пор, как от света
Ты отказалась, связала судьбу
Смело с моею судьбою,
Долг на себя ты немалый взяла.
Я буду биться упорно,
Иль одолею или в битве паду,
Буду и в жар я полдневный
Биться и в холод ночной сторожить,
Ты ж мне любви, ободренья
Полные чаши к устам подносить,
Жажду борца утоляя,
Кротости теплым плащом согревать
Сердце мое под бронею.
Видишь, призванье не мелко твое,
Дело твое не ничтожно.
Чтобы почувствовать всю омерзительность этой идиллии и всю
бесчеловечность рацеи, надо представить себе, что ее слушает измученная
женщина, у которой, пока она слушает, неотходно лежит перед глазами на
еловых стружках гроба озябший ребенок. Надо себе представить, что женщина
эта осуждена жить среди своих отравленных воспоминаний без дела, без цели,
без интереса, без просвета и что тот самый муж, который предлагает ей
подносить ему, борцу, плащи и кубки, сам в силу принятой им на себя жестокой
миссии и вполне сознательно ограничивает свое отношение к ней тем, что
бередит ее рану.
Да и на кой черт, спрашивается, ему, Бранду, бальзамы, если бы она и
приносила их, эта так нелепо и безрадостно оплодотворенная им женщина?
Отношения Бранда к жене поистине страшны — Бранд мучит ее, как свою
вещь, мучит, потому что кощунственно или лицемерно забыл о двух душах,
которых не может и вовсе не должна сливать ‘единая плоть’ апостола {4}.
Но в отношениях Бранда к жене нет, по крайней мере, цинизма. Но зачем
нужно Бранду, чтобы коснеющие губы его умирающей матери отказались от всего,
что еще согревало этой старухе остаток ее бессолнечной жизни?
Подумать только — ведь стоило ее замерзающему языку метнуться немножко
иначе, стоило только серному огню лишний раз пахнуть на умирающую — и без
всякого просветления, без тени раскаяния, ее бы ожидало спасение в виде
Бранда, который поспешил бы к ней с улыбками и телом своего бога.
Религия Бранда есть только небесная проекция его мучительного
властолюбия, его взбалмошной веры в свой мессианизм.
Бог для Бранда — Иегова. А его Христос не столько бог Нового завета,
сколько ветхозаветная жертва. И при этом хуже всего, что никакого Иеговы, в
сущности, пожалуй что и нет, — а просто он нужен ‘для слабого века’ — уж,
право, не знаю, в качестве чего, судьи ли или угрозы?
Христианская цивилизация?
Гуманность?
Гуманность — вот бессильное то слово,
Что стало лозунгом для всей земли,
Им, как плащом, ничтожество любое
Старается прикрыть и неспособность
И нежеланье подвиг совершить,
Любовь трусливо им же объясняет
Боязнь — победы ради, всем рискнуть.
Прикрывшись этим словом, с легким сердцем
Свои обеты нарушает всякий,
Кто в них раскаяться успел трусливо.
Пожалуй, скоро по рецепту мелких,
Ничтожных душ все люди превратятся
В апостолов гуманности. А был ли
Гуманен к сыну сам господь отец?
Конечно, если бы распоряжался
Тогда бог ваш, он пощадил бы сына,
И дело искупления свелось бы
К дипломатической небесной ‘ноте’.
Евангелие прошло мимо Бранда, может быть, он отбросил или сжег его, как
вредное, вместе с тою частью сердца, которая мешала простору его мессианской
идеи?
Да и в самом деле, формуле цельности решительно нечего делать с теми
очаровательными поучениями Христа, которые так часто прикрывали женственную
нежность его всепонимающего сердца.
‘Не мешайте детям, потому что, кто сам не станет как ребенок, тот не
войдет в царство бога’ {5}. — ‘Не упрекайте эту женщину за то, что она льет
мне на ноги драгоценное миро…’ {6} — ‘Пусть тот, кто чувствует себя без
греха, первый бросит камень в осужденную’ {7}. — ‘Не человек для субботы…’
{8}
Во всех этих случаях чувство, минута кажется нам теперь еще необъятнее,
чем общее выражение чувства. Но разве мог понять живого Христа мученик
формулы и неверующий священник?
Есть старая сказка о ваятеле, которому удалось оживить свое изваяние 9.
И когда в его создании загорелась чуждая ему и совсем другая душа, то он
обрадовался, потому что он любил свою статую. Я никогда не мог читать этой
сказки без глубокого уныния. И в самом деле, никто не произнес более
сурового приговора над искусством. Неужто же, чтобы обрести жизнь, статуя
должна непременно читать газеты, ходить в департамент и целоваться?
Помню, в одну золотую осень, в Генуе {10} несколько довольно-таки
безотрадных часов я бродил по белым колоннадам местной усыпальницы, среди
покойников первого класса. Положительно, нет в мире музея буржуазное и
кичливей этой усыпальницы.
Мрамор увековечил там не только носы и бородавки героизированных
купцов, но даже покрой платья и кружевца у шеи их буржуазок, уступая местами
лишь грубой слащавости эмблемы в виде каких-нибудь крылышек у рахитического
ребенка. Во всяком случае, искусство — если и в этих пародиях надо видеть
искусство — служит на итальянском кладбище самым низменным целям, потому что
чек на лионский кредит обеспечивает там бессмертие не мысли художника, а
рединготу заказчика.
Совсем по-другому живет настоящая статуя. Может быть, лет десять тому
назад в одном из ярко освещенных майским солнцем павильоне Трокадеро вы
видели белый дольмен роденовского Бальзака… {11} О, там не было вашей
души, той дорогой иллюзии влажных губ и теплой кожи, которую столькие
считают еще жизнью и смыслом изваяния. Из каждой складки халата, с каждой
впадинки закинутого лица на вас глядела только властная загадка гения. Это
был не сам Бальзак, а трепетная мысль художника о Бальзаке, но при этом эта
мысль обладала волшебным свойством казаться вам вашей мыслью, а мне моей.
Тем-то именно и велик художник, что, творя, он забывает о своей
чувствительной и пульсирующей коже и сознает лишь свою космическую
духовность, гордясь и смущаясь перед ответственностью за случайно
вспыхнувший в нем гений.
А все же люди не так-то охотно освобождаются от желания согревать своих
мраморных Галатей… Когда я только что сердился на Бранда, что я делал, в
сущности, если не играл в куклы, нет, хуже — забывал, играя в куклы, что я
играю в куклы? Я был недалеко даже от того англичанина, который — правда,