БОЛЬНАЯ ДУША.
БОЛЬНАЯ ДУША.
Разсказъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А. Машинъ.
‘Дло’, No 9, 1868
Больная душа, Машин А., Год: 1868
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Нсколько лтъ тому назадъ судьба закинула меня въ одинъ маленькій кавказскій, приморскій городокъ. Не смотря на живописную мстность, не смотря на роскошь окружающей природы и чудный климатъ,— жить въ немъ было очень скучно и я дожидался дня своего вызда,— пребываніе мое въ этомъ городк было только временное,— какъ евреи ожидаютъ Мессію.
Городокъ этотъ былъ похожъ на вс остальные приморскіе кавказскіе города. Куча маленькихъ, блыхъ домиковъ, дв-три улицы и десятокъ переулковъ, нсколько турецкихъ и греческихъ лавокъ на берегу моря, походная церковь на площади или плацу, казармы, лазареты — вотъ и весь городъ…. Прибавьте къ этому различные военные элементы, напр., трескъ барабана, звукъ рожка, частые выстрлы на ‘ученьи’, населите этотъ городъ солдатами, офицерами, подбавьте горсточку турокъ, грековъ и туземцевъ, щепотку гражданскихъ чиновниковъ — и вы получите хоть приблизительное понятіе объ описываемомъ город. Впрочемъ все это вещи не важныя: мстность есть только сцена жизни, декорація или аксесуаръ дйствія…. ‘Достопримчательностей’, которыя слдовало бы осмотрть, въ этомъ город не было, и потому прогулки по улицамъ, почти всегда пустыннымъ, прогулки по окрестностямъ и пребываніе въ крайне омерзительной гостинниц, — все это страшно надоло мн. Знакомыхъ и книгъ не было, только подъ конецъ своего пребыванія я случайно, — по милости перепугавшей меня сильной перемжающейся лихорадки, — познакомился съ однимъ тамошнимъ военнымъ врачомъ, скоро — какъ говорится — сошелся съ нимъ и, выздороввъ окончательно, постоянно надодалъ ему своими посщеніями и просьбами о снабженіи книгами.
Мой новый знакомецъ былъ простой, толковый и добрый человкъ, онъ терпливо выслушивалъ мои жалобы на скуку вслдствіе отсутствія работы, отъ которой я былъ оторванъ, давалъ мн и книги и журналы, и часто бесдовалъ со мною о томъ, о семъ….
Разъ какъ-то подъ вечеръ,— помню, было воскресеніе,— я вышелъ прогуляться и зайдти къ моему единственному знакомому. Вечеръ былъ славный, лтній: тепло и тихо…. Въ воздух сильно пахло цвтущими акаціями, заходящее солнце какъ-то празднично освщало золотисто-червоннымъ свтомъ и блые домики городка, и темнющія купы деревьевъ, и окрестныя горы, замтно начинающія синть, покрываться легкой какъ паръ дымкой и словно тонуть въ этомъ прозрачномъ туман….
Прошелъ я одну улицу, прошелъ другую и вышелъ на базаръ…. Вдругъ мое вниманіе было привлечено слдующей безобразной сценой.
По улиц, въ сторонк отъ торгующихъ, почти у самыхъ ступенекъ, ведущихъ въ лавки, шла молодая женщина въ сренькомъ бурнусик, съ цвтнымъ шелковымъ платкомъ на голов и въ желтенькомъ, съ мелкими черными полосками ситцевомъ платьишк, подолъ котораго былъ страшно запыленъ. Шла она нетвердой, шаткой походкой, которою обыкновенно ходятъ пьяныя женщины, и часто оступалась…. Меня поразило и ея лицо и вся ея фигура. Это была молоденькая женщина, очевидно русская, не высокаго роста, но замчательно хорошо сложенная, стану ея позавидовала бы любая барышня изъ благородныхъ: до такой степени были пропорціональны и хорошо развиты части ея тла…. Но особенно хорошо было ея лицо, — симпатичное, замчательно доброе, простое, русское, въ вышей степени миловидное лицо, съ задумчивымъ и теперь слегка затуманившимся взглядомъ двухъ чорнихъ глазъ…. Темные волосы слегка выбивались изъ подъ платка и обрамляли это кругленькое, замчательно свхее, бленькое, теперь съ сильнымъ пьянымъ румянцемъ на щекахъ, личико…. Вообще было что-то особенно симпатичное, приковывающее ваше вниманіе въ этомъ личик, которое, при другихъ лучшихъ условіяхъ жизни, было бы красивымъ. Женщина эта, какъ мы сказали, медленно и нетвердо шла подл лавокъ, въ сторонк отъ торгующагося и толпящагося люда и казалась сильно пьяною. Греки, мингрельцы, турки провожали ее громкими насмшками, смхомъ, иные указывали пальцами, другіе даже хватали за рукава бурнуса, за самый бурнусъ, за платье, зазывали, хохотали….
— Дуи-шка! Ладанка! раздавались крики.
— Ну васъ!… Отстаньте! донесся до моего слуха женскій голосъ. Эта женщина не отбивалась, не ругалась: она казалась очень спокойною, движенія ея были медленны, шла она словно задумавшись, вяло, апатично какъ-то. Приведенныя выше слова она произнесла какому-то джентльмену, который ужъ черезъ чуръ энергически потянулъ ее за рукавъ бурнуса, и произнесла ровнымъ, спокойнымъ, слегка пвучимъ голосомъ, полуобернувшись къ нему, при чемъ лицо ея вдругъ освтилось легкою улыбкой, будто она вспомнила что-то смшное…. Прошедши рядъ лавокъ, она завернула за уголъ улицы и исчезла изъ глазъ, сопровождаемая гиканьемъ, криками, свистомъ.
Вся эта сцена меня озадачила. Ни откуда не было слышно ни единого слова защиты, не было видно ни единаго движенія остановить эти крики, эти насмшки…. На лицахъ бабъ, торгующихъ на базар, я прочелъ даже не скрываемое презрніе и выраженіе какого-то злобнаго удовольствія, словно случилось нчто чрезвычайно имъ пріятное….
Черезъ дв-три минуты снова закиплъ базаръ, какъ будто ничего и не происходило.
— Кто это такая? обратился я къ одному уже сдому ветерану-солдату, съ грудью увшанной многими медалями.
Тотъ отвернулся съ досадой, очевидно не желая вступать въ разговоръ.
Съ тмъ же вопросомъ обратился я къ другому, помоложе, стоявшему около съ небольшимъ круглымъ ясневымъ столикомъ и философически ковырявшему въ носу, въ ожиданіи покупателя.
— А кто ее знаетъ!… Видимо — шляется…. Не твереза — оттого. Рыхлая, значитъ, на этотъ счетъ: выпьетъ стаканъ, другой, и — шабашъ!… отвтилъ тотъ, продолжая ковырять въ носу съ тмъ же глубокомысленнымъ, философическимъ видомъ.
Я прошелъ нсколько шаговъ дале, разумется, не удовлетворившись такимъ глубокомысленнымъ отвтомъ. Я замтилъ, что оба спрошенные мною подозрительно, недоброжелательно, какъ-то искоса поглядли мн вслдъ. Нужно замтить читателю, что я былъ въ нмецкомъ плать, ибо принадлежу къ мирному и презираемому здсь сословію ‘штафирокъ’.
— Кто такая эта женщина? спросилъ я наконецъ третьяго уже солдата, тоже молодаго, но расторопнаго, бойкаго, который горячо торговался съ мингрельцемъ и сыпалъ ему цлыя тирады на великорусскомъ нарчіи, не взирая на то, что тотъ, какъ кажется, очень мало понималъ его.
— Это-съ? заговорилъ онъ, быстро оставивъ покупателя и окинувъ меня проницательнымъ взглядомъ.— Дунька, слесаршей прозывается, ваше высоко—діе!… Солдатка, замужняя…. Гулящая, одно слово, какъ есть гулящая, безпутная то есть, ваше высоко—діе! — отрапортовалъ онъ бойко, вытянувшись въ струнку, — потомъ, внезапно бросивъ меня, порывисто кинулся къ мингрельцу и сталъ снова сыпать словами, убдительно и безпрестанно тыча ему въ носъ какими-то лохмотьями…. Потолкавшись еще нкоторое время на базар, я отправился наконецъ къ своему единственному знакомому.
Когда я вошелъ въ комнату его маленькой квартирки, мой эскулапъ, въ бломъ кител на распашку, лежалъ на диван и читалъ, кажется, ‘Медицинскій Встникъ’.
— А, вотъ и вы!… сказалъ онъ приподнимаясь. По тону его голоса я заключилъ, что онъ мысленно посылалъ меня къ чорту. Я самъ сознавалъ, что пришелъ не во время и прервалъ его работу самымъ нахальнымъ образомъ, начать разговоръ обыкновенной фразой: ‘извините, я можетъ быть вамъ мшаю?’ на которую почти всякій изъ вжливости отвчаетъ отрицательно и даже увряетъ васъ, что ваше посщеніе ему очень пріятно, — я не могъ и потому, смиренно сознавая свою надодливость, уныло отвтилъ:
— Вотъ и я…
Наступило небольшое молчаніе, во время котораго мы изъ подлобья посматривали другъ на друга. Угадавъ мысли другъ друга, мы наконецъ вдругъ вмст разсмялись….
— Что длать, батюшка! До смерти надолъ мн вашъ милый городокъ…. оправдывался я.
— Ну, да Богъ съ вами, перебилъ меня лекарь, вставая и продолжая смяться.— Выпьемте-ка лучше чайку съ ромцомъ и лимонцемъ, да потолкуемъ о чемъ нибудь…. Признаться откровенно, добавилъ онъ возвращаясь въ комнату, изъ который выходилъ, чтобы распорядиться чаемъ,— признаться откровенно, я и самъ радъ вашему приходу: усталъ за день — страхъ какъ,— пообдалъ, выспался, а тутъ хандра напала на меня, сталъ читать,— да нейдетъ что-то въ голову это чтеніе….
Черезъ четверть часа подали самоваръ, свжее сливочное масло, хлбъ, рому, лимона. Мы услись на балкончик и предались сладостному наслажденію природой, чаемъ съ бутербродами и т. п.
— Скажите пожалуйста, Сергй Ивановичъ, что это у васъ тутъ за женщина, Дуня, слесаршей ее тутъ называютъ? спросилъ я за вторымъ стаканомъ.,
— Ага!… Видли? спросилъ онъ, наливая мн и себ рому въ чай.
Я разсказалъ ему виднную мною сцену со всми подробностями и моими личными наблюденіями, впечатлніями, соображеніями, догадками, по поводу этой сцены. Хозяинъ молча слушалъ мой разсказъ, изъ подлобья глядя на меня. Когда я кончилъ, онъ задумался на минуту и потомъ какъ-то нехотя проговорилъ:
— Да, вы правы…. Эта личность выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ, тхъ сренькихъ личностей, которыя каждый день попадаются на глаза и проходятъ незамченными… Она, знаете, какъ-то невольно напрашивается на вниманіе и — если хотите — возбуждаетъ сочувствіе… т. е. состраданіе….
— Но кто она такая, не знаете ли вы?
— Какъ не знать! Я тутъ всхъ знаю, и ее знаю…. Я — врачъ, живу въ маленькомъ городк, — какъ не знать! Вся ея жизнь, или, врне, большая и замчательнйшая часть ея жизни, протекла предъ моими глазами…. А это интересный, интересный субъектъ, ей Богу!… Да вамъ-то что? неожиданно, какъ будто спохватившись и почти грубо спросилъ онъ меня, поднявъ голову отъ стакана, изъ котораго онъ во все время разговора какъ-то разсянно и машинально прихлебывалъ.
— Понятное дло — жаль…. Молодая….
— Что и жалть, коли нечмъ помочь, — брезгливо и дко замтилъ онъ.
Я поглядлъ на него.
— Что вы глядите? Да, ей-то и нечмъ помочь, какъ ни верти. Это, батюшка, совсмъ исковерканная, больная душа, это такая личность, изъ которой и вышло бы, можетъ быть, что нибудь хорошее, но которая вслдствіе различныхъ условій попала на такую дорожку, по которой ходятъ только по крайней нужд, да и то едва ли сознательно ходятъ…. Теперь она невозвратно юркнула въ самую топкую грязь, и съ ногами, и съ головой, теперь вс презираютъ, клеймятъ ее, вс толкаютъ ее въ эту же самую грязь… Да-съ!… А не то судьба сулила ей!
— Да кто же она такая?
— Кто она такая? А вотъ я вамъ поразскажу, кто она такая…. въ раздумьи говорилъ лекарь.— Кто она такая? Этотъ вопросъ занималъ меня, батюшка, ровно четыре года и занимаетъ еще и по нын…. Впрочемъ вопросъ этотъ я не въ той форм себ задавалъ, въ какой вы его теперь поставили, меня вотъ что собственно занимало: что за существо эта женщина…. ну, хоть въ психологическомъ что ли смысл…. Впрочемъ, подождите…. Лучше я разскажу вамъ свои наблюденія, разскажу ея жизнь, на сколько мн удалось ее подмтить, скажу свое объясненіе этого явленія, а тамъ уже ваше дло…. думайте, какъ хотите.
‘Четыре года тому назадъ Дуня пріхала сюда изъ Россіи, изъ Москвы, вмст съ своею матерью. Отецъ ея служилъ и служитъ до сихъ поръ въ мстныхъ войскахъ солдатомъ, мать и дочь пріхали къ нему сюда посл долгой разлуки. Мать Дуни — старая, высокая баба, съ отвратительныхъ, рябымъ лицомъ, просто вдьма какая-то, по ремеслу — крестьянская повитуха-самоучка, но занимающаяся при случа всякимъ ремесломъ… Я слыхалъ, что она даже изъ своей родной дочери длаетъ предметъ… ну, однимъ словомъ… вы понимаете меня. Отецъ — солдатъ, забитое, загнанное существо, скупой и черствый человкъ, какъ мн говорили.
Дуня пріхала сюда двушкой лтъ четырнадцати. Какъ шла ея жизнь и ея воспитаніе въ Россіи — ничего особеннаго сказать вамъ не могу, потому что самъ не мцого знаю. Знаю только, что до Москвы она жила въ Нижнемъ. Она тогда была очень мала, мало и помнить поэтому. Въ Москв они жили около воспитательнаго дома, въ Замоскворчьи, у какого-то Краснаго Холма… Они проживали у какой-то генеральши, которая когда-то была на Кавказ… Мать занималась тмъ же ремесломъ, что и теперь, т. е. была повитухой. Потомъ Дуню отдали въ швейное заведеніе или училище, какъ она говоритъ, — отдали въ ученицы на пять лтъ. Тогда ей было 9—10 лтъ. Воспоминанія объ этомъ времени у нея сохранились самыя пріятныя. Радостно вспоминала она свою учительницу — блошвейку, какую-то Вру Николаевну, разсказывала много про ея веселый характеръ, доброту… Въ этомъ-то заведеніи она выучилась хорошо шить, она была отличной швейкой и прачкой.
Чудная двушка была Дуня: красива, тиха, скромна… Тотъ, кто видлъ ее въ то время, едва ли бы поврилъ ея теперешнему положенію: до такой степени рзокъ, дикъ, неестествененъ переходъ отъ прошлаго въ настоящему…
Я жилъ тогда въ одномъ двор съ ними и часто видлъ и лечилъ ихъ всхъ. Я немного присмотрлся къ ея жизни: поневол, знаете, обращаешь вниманіе на сосдей, да и личность-то ея была какая-то особенная, симпатичная, невольно располагающая къ себ, останавливающая вниманіе. Вы видли ее, стало быть описывать вамъ ее нечего. Скажу только, что тогда она была еще во сто кратъ миловидне, свже, здорове… просто загляднье, что была за двушка. Все офицерство наше, не говоря уже о писаряхъ и фельдшерахъ, были безъ ума отъ нея, однако, не смотря на вс ухаживанія, домогательства, происки — честные и нечестные,— Дуня была двушка самой безукоризненной репутаціи… Такова была общая молва, общій слухъ.— А это рдкость тутъ… Здсь на этотъ счетъ не слишкомъ-то прихотливы.— Обыкновенно рдкая двушка пользуется хорошей репутаціей, рдкая двушка выходитъ замужъ не ‘погулявъ’…. Оно и понятно почему.— У насъ на Кавказ въ такихъ военныхъ городкахъ-поселеніяхъ, каковъ этотъ, всегда преобладаетъ мужской полъ: вотъ почему запросъ на женщинъ великъ, вотъ почему ими очень дорожатъ.— Находятся охотники, люди богатые боле или мене, которые платятъ изрядныя суммы за этотъ товаръ… или — врне — за право пользованія этимъ товаромъ недозволеннымъ образомъ… Искушеніе громадное, потому что деньги хорошія, жизнь привольная, безъ труда, безъ заботы… Да и дальнйшая жизнь въ этомъ же направленіи всегда прибыльна.— Обыкновенно такія женщины-двушки скоро и легко заработываютъ порядочный капиталецъ и когда имъ надостъ такая жизнь или когда стукнетъ лтъ 30—40, тогда он выходить замужъ… А въ женихахъ недостатка никогда не бываетъ.
Ну а Дуня, не смотря на всю свою красоту, не смотря на вс блестящія предложенія, не смотря на вс искушенія, не смотря на матушку, готовую, кажется, и отца роднаго за рубль серебра продать,— Дуня жила и скромно, и безупречно, честно жила…
Отецъ съ утра уходилъ изъ дому куда-то на работы, мать возилась по хозяйству или практиковала, а Дуня — шила, мыла блье, помогала матери въ хозяйств.— Съ ранняго утра бывало хлопочетъ на двор, съ коровами, гусями, утками, курами, потомъ однется, умоется, принарядится и начнетъ шить, усвшись у окошечка, какъ истая московская швея…. Иногда пла она, напр. ‘Сидитъ Катя у окошка…’ или: ‘Куда ты, милый, скрылся..’ и т. п. Одвалась всегда чисто, опрятно, если хотите даже изящно, но безъ щегольства, безъ претензій… Просто любо-дорого было смотрть на не, розовенькую, свженькую, чистенькую, въ ситцевомъ плать и въ черной сточк на голов, сидящую слегка пригорюнившись у окна и живо работающую иголкой…
— И, знаете, замчательно трудящаяся двушка была она! Никогда я не видлъ ее безъ дла: то шьетъ, то стираетъ блье, коровъ доитъ, куръ кормитъ… Непремнно и всегда что нибудь да длаетъ. Удивительно работящая личность, это у нея и до сихъ поръ осталось… Рдко, рдко она проводила время безъ работы. По воскресеньямъ и праздникамъ только, однется бывало по нарядне, идетъ въ церковь, усердно молится Богу, поклоны кладетъ чинно, стоитъ въ церкви солидно и строго. Посл обдни, вечеромъ, идетъ гулять съ матерью въ садъ или на базаръ… Какъ я вамъ сказалъ, она невольно обращала на себя вниманіе. Я тоже заинтересовался ею. Кром ея красоты, кром этой общей симпатичности во всемъ ея существ, меня поражала ея особенная, необычная конструкція… т. е. все ея вншнее и внутреннее, вся ея tenure,— вся она, однимъ словомъ. Среди этой солдатской, грубой, сро-суконной обстановки,— вы сами видли хоть немного эту обстановку,— она невольно поражала васъ, невольно мозолила вамъ, какъ говорится, глаза.
Никакихъ ссоръ съ отцемъ, матерью и сосдками у нея не происходило, держалась она всегда какъ-то вдалек отъ знакомствъ, избгала многолюдья и гуляній… по крайней мр, я почти всегда видлъ ее дома, одну или съ матерью.
Сближаться съ нею я не длалъ попытокъ: времени не было, а хотлось таки мн поближе приглядться къ этой славной личности… За чмъ? Да такъ,— нравилась она мн и занимала меня очень. Дечилъ я ее отъ лихорадки, захаживалъ къ нимъ въ комнаты. Жили они довольно грязновато и бдно, хотя и были люди достаточные, да и не то что бдно, а безалаберно, грубо, не уютно какъ-то. И воздухъ вчно тяжелый, съ запахомъ деревяннаго масла и этимъ особеннымъ bouquet militaire, въ которомъ слишится запахъ опойка, ржанаго хлба, пота, квашеной капусты и еще чортъ знаетъ чего… Комнаты низенькія, душныя, окна маленькія, еле-еле пропускаютъ свтъ, кухня тутъ же вмст съ другими комнатами. А у Дуни все-таки чище и уютне было, комнатка такая веселенькая, свтле прочихъ, кроватка съ кисейными занавсками, какъ водится, герань и гвоздика на окнахъ въ горшкахъ, занавски у оконъ тоже, чисто кругомъ, выметено, убрано…
Говорилъ я съ ней: отвчаетъ робко, не смло, но хорошо, хитро, но толково.— Спросилъ я ее какъ-то: отчего она всегда такая задумчивая?— Она было застыдилась, но потомъ съоткровенничала, призналась, что ей скучно здсь, на родину хочется…
— Хорошо тамъ у насъ, въ Россіи, не то что здсь,— добавила она со вздохомъ.
— А хочется на родину? спросилъ я.
— И-и-и… Боже мой! Кажись, все бы отдала, только чтобы въ Москву опять вернуться, — отвтила она.— Видимо ей было непріятно съ непривычки тутъ на Кавказ, среди дикости и чуждости-то здшней, видимо тосковала и грустила она по отчизн.
— А вы работайте, — замтилъ я, — за работой и грусть-то станетъ поменьше…
— Работаю,— отвчала она мн,— отъ работы я не бгаю, сами видите, а всежъ одна думушка на душ: какъ бы скоре отседова…
Говорилъ я съ нею еще о томъ, о семъ, пріятно, отрадно какъ-то было говорить съ нею…
Я себ составилъ о ней такое мнніе, что это славная, здоровая женщина, необразованная конечно, но неглупая, любящая трудъ, честная, добрая, немного робкая, нехитрая, пороху, что называется, не выдумаетъ, тихая по характеру, съ слабою волей, не энергическая, наоборотъ, даже вялая, сентиментальная немного, если хотите, задумчивая… но все-таки хорошая личность. Для массы такія личности драгоцнны.
— Вдругъ вышла возмутительная штука! желчно и съ горечью заговорилъ лекарь,— возмутительная, впрочемъ, для насъ съ вами, да еще для немногихъ… Ее я считаю исходной точкой всего послдующаго зла, иначе я не могу объяснить себ ея послдствій…— Ну-съ… прожила Дуня такимъ образомъ годъ: т. е. въ двушкахъ, съ отцомъ, матерью, работая честнымъ образомъ… Домашнюю жизнь ея нельзя было назвать ужь совсмъ тяжелой: ее не ругали особенно, и не били, и не принуждали работой, напротивъ ее даже холили, ею дорожили, какъ дорожатъ живымъ товаромъ, который можно сбыть за выгодную цну такъ или иначе… Конечно тутъ дло шло о женитьб, какъ о боле врномъ, гарантированномъ, спокойномъ способ продажи этого живого товара.— Въ женихахъ конечно недостатка не было: кого-кого только не было въ числ ихъ. Были люди и съ капитальцемъ, были и канцелярскіе чиновники, и военное сословіе — фельдфебеля, фельдшера и т. п. Дуня никого не выбирала, а родители, покамстъ не принуждали ее, очевидно выжидая случая повыгодне… О, такой случай не замедлилъ вскор представиться… Посватался за Дуню какой-то простой солдатъ, по ремеслу слесарь, — старый, корявый, плюгавенькій, но кулакъ, съ изряднымъ капиталомъ, какъ ходили слухи… Два дома своихъ онъ тутъ иметъ, постоянные и хорошіе доходы, такъ какъ онъ искусный мастеръ, знатокъ своего дла, имлъ и наличное… Съ отцомъ Дуни у него были какіе-то счеты: тотъ былъ долженъ ему порядочную сумму денегъ, которую по скупости не хотлъ платить… Слесарь былъ очень охочь жениться на Дун, старикашка смекнулъ, какъ нужно дйствовать и предложилъ, между прочимъ, простить долгъ, если дло уладится. Пошли переговоры, счеты, расчеты, и Дун объявили, чтобъ она шла за него замужъ… Можете сообразить: ей, двушк 15 лтъ, такой, какъ я вамъ ее описалъ и какъ вы сами видли, — ей идти за плюгаваго старика, солдата, чуть ли не пятидесяти лтъ, угрюмаго, грязнаго, безобразнаго, не любаго… ей, молодой, свжей, красивой… Ну, да оставимъ вс его вншнія качества въ сторон, хотя очень понятно физіологическое отвращеніе или хоть просто равнодушіе молодой двушки къ крайне безобразному во всхъ отношеніяхъ старику, но дло все въ томъ, что она не любила его нисколько… Сказали Дун:— та, конечно, и руками и ногами. Проситъ, молитъ, на колняхъ ползаетъ… Отецъ и мать принуждаютъ: выходи да выходи… Насиліе, батюшка, возмутительное!.. Шумъ, исторіи, руготня,— наслушался я, какъ они истязали Дуню-то, какъ они ее и били, и стращали, и уговаривали… Отъ другихъ я узналъ еще большія, еще ужаснйшія подробности… Вчуже зло взяло меня. Призываю отца — уговариваю бросить это дло, пожалть дочь, выставляю резоны,— тотъ упирается, стоитъ на своемъ… Мать — тоже. Ничего я не подлалъ, сколько ни бился.— Кром меня, никто за нее не заступился, никто слова не сказалъ, хотя вс знали объ этомъ гнусномъ дл… Вроятно, Дуня провдала откуда нибудь, что я просилъ за нее родителей или, быть можетъ, просто ей само по себ взбрело на умъ, но только однажды она сама пришла ко мн просить помощи…
Дло было вечеромъ. Сижу я у себя въ комнат и занимаюсь. Вдругъ отворяется дверь, входитъ Дуня, вся въ слезахъ, худая, истомленная… Какъ вошла такъ и опустилась на колни.
— Спасите, говоритъ… На васъ одна надежда
Я поднялъ ее, усадилъ, сталъ распрашивать. Вижу бдная двушка сама не своя: тяжело и больно, и страшно ей…
— Силкомъ замужъ выдаютъ,— сказала она.— Тутъ и смерть моя… Хоть вы-то, говорить, пожалйте меня…
Сталъ я ее успокоивать, уговаривать, сказалъ, что безъ ея согласія никто ее замужъ выдать не можетъ, говорилъ, чтобъ она была спокойне, не отчаявалась… И чтожъ вы думаете она мн на это сказала?— Объявила, что она противъ воли родителей не можетъ идти, что если они ужъ совсмъ прикажутъ, то она должна повиноваться, и что, слдовательно, одно спасеніе — это уговорить отца и мать не принуждать ее идти замужъ за немилаго… А у ней, у самой, не только не хватало ршимости, силы воли — энергически противодйствовать насилію, но даже не хватало силы ослушаться слова родительскаго, заявитъ имъ и о своей личной вол… Тутъ-то особенно проглянула ея слабохарактерность, робость, отсутствіе воли, ея пассивность… Ослушаться и не повиноваться родителямъ казалось ей чмъ-то немыслимымъ, хотя дло-то шло о ея жизни, о ея счастіи, хотя тутъ ршался важный вопросъ: быть или не быть? Впрочемъ немногія двушки изъ этого бднаго класса, способны на энергическій протестъ… Еслибъ она отказалась выйдти замужъ, какъ ей приказывали, во что превратилась бы ея домашняя жизнь? А жить особнякомъ, самостоятельно, и отдльно отъ родителей,— это уже было верхомъ невозможности для нея.
Я замтилъ, что почти всегда такія кроткія, тихія и слабохарактерныя существа, какимъ была Дуня, въ критическихъ, что называется, минутахъ жизни способны на энергическій протестъ, на грозную, безпорядочную вспышку своего личнаго я, своей подавленной и скованной воли… Но тутъ этого не было. Тутъ случилось, какъ вы увидите, совершенно другое психическое явленіе,— крайне непріятное, грустное и весьма скверное по послдствіямъ, но въ высшей степени оригинальное, интересное и поучительное. Да-съ, и тутъ тоже вышелъ протестъ, но своеобразный, необычный, тутъ тоже, если хотите, было заявленіе о своей личной вол, была своя собственная идея и свое самостоятельное поведеніе, — но все это сдлалось втихомолку, робко, безъ особенныхъ вншнихъ выраженій душевнаго движенія, все это приняло чудовищную форму и выразилось въ безобразномъ и мрачномъ факт…
Тутъ наступаетъ для Дуни многознаменательный періодъ жизни. Вдругъ, ни съ того, ни съ сего, во время всей этой сумятицы, переговоровъ, уговариваній, увщаній, стращаній, она длается замчательно спокойною… Какъ-то я ее встртилъ и подивился:— вмсто тревожнаго и безпокойнаго выраженія въ лиц, появилось выраженіе какой-то тупости, безстрастія, окаменлость какая-то, она была страшно блдна и сильно похудла… ‘Закостнла’, какъ говорятъ въ народ. Вдругъ, знаете, нашло на нее это состояніе. Наканун я видлъ ее вечеромъ еще тревожной, въ слезахъ, сидящей у окошка…
— ‘Что, спрашиваю, Дуня, какъ дла идутъ?’ — ‘Ничего, говоритъ…— поршилась!’ — ‘Какъ?’ — ‘Супротивъ судьбы, да отца, да матери, мн не йтить… Вс противъ меня, окромя васъ, Сергй Иванычъ… Дай Богъ вамъ за это…’ сказала, бровью, что называется, не моргнувъ, безучастно этакъ, и ушла въ комнаты, вся блдная, ‘поршенная’… Видно, что на все рукой махнула, вся ушла въ себя, и пассивно отдалась на пытку… длайте, молъ, что хотите!— Но не это одно проглядывало въ ней: какая-то мысль глубокая, давящая, затаенная засла у нея глубоко въ мозгу… Такъ мн, по крайней мр, казалось.— Тутъ и задумчивость ея увеличилась: она стала молчаливе, движенія стали медленне, казалось мн, что она постоянно какъ будто о чемъ-то думаетъ, но не плачетъ, не убивается… ‘Поршенная’ значитъ. Захандрилъ и я въ это время: ей богу, не въ моготу становилось глядть на нее…
Сыграли свадьбу:— отпли заживо и похоронили молодую душу.
Свадьба была въ дом родителей невсты, слдовательно въ одномъ двор со мною. Было много гостей, даже музыканты были… Изъ отворенныхъ, ярко освщенныхъ оконъ несся людской шумъ, говоръ, псъи, крики, музыка играла… До поздней ночи шла оргія.. Каково жилось въ это время Дун? Не легко, я думаю… А потомъ, когда она осталась впервые наедин съ мужемъ?.. Эхъ!.. Я до утра не спалъ…
Дня чрезъ два посл ея свадьбы я получилъ проклятую командировку вглубь страны. Такова ужь наша судьба, судьба военыхъ медиковъ: вчныя командировки. Похалъ я въ командировку, пробылъ въ отсутствіи мсяца два и, пріхавъ назадъ, нашелъ много перемнъ въ Дун… да такихъ перемнъ, что я и не зналъ, что и подумать!…
Стали, до меня доходить слухи, что Дуня стала жить такъ, какъ живутъ женщины, промышляющія собой… Я было не врилъ, но вскор вполн убдился въ этомъ… Мн особенно памятна одна сцена, на одномъ холостомъ вечер, гд случайно пять-шесть человкъ, въ пріятельской бесд, которой и я былъ свидтелемъ, откровенно, вс вмст, будто сговорившись, признались въ своихъ отношеніяхъ… къ Дун. И это была правда, сущая правда. Такъ началась ея теперешняя жизнь, началась безъ борьбы, не вынужденная ни голодомъ, ни холодомъ, неувлекшая ее выгодами, связанными съ нею, неоттолкнувшая ничмъ… Это было какое-то добровольное, сознательное паденіе… Началась ужасная жизнь,— жизнь разврата.
Ремесло прачки, которое ей давало возможность ходить одной везд, не возбуждая особенныхъ подозрній, дало ей вмст съ тнь возможность удобно заниматься этимъ дломъ… Конечно она ходила днемъ,— ночью было бы слишкомъ замтно для мужа, для всхъ, неудобно… Да, нужно удивляться этому полнйшему разврату, ръ который вдругъ опустилась эта скромная двушка:— никому она не отказываетъ, ходитъ изъ дому въ домъ, изъ лавки въ лавку, отъ одного человка къ другому, не разбирая, не стсняясь, словно исполняла какую-то обязанность…
Меня сильно занялъ этотъ развратъ… Я думалъ, думалъ,— и пришелъ къ такому заключенію, что это просто какая-то психическая болзнь, начинающаяся, развивающаяся, просто сумасшедствіе какое-то, что ею руководитъ ложная идея… да, мести — своему мужу, всему свту, себ, — мести за свою изломанную жизнь… Многое говоритъ за это… Словно махнула она на себя и на все рукою:— не сдлали, молъ, меня счастливою, такъ пропадай же все, или прахомъ жизнь… Не одному, молъ, мужу доставайся я, а вотъ же, ему и всмъ на зло, пойду, загуляю, отдамся всмъ и каждому, и встрчному и поперечному… Вотъ т соображенія, которыя меня почти убдили, что тутъ дло заключается въ этой ложной иде, въ этомъ особенномъ психическомъ, душевномъ разстройств… Самое важное тутъ — характеръ ея разврата. Во-первыхъ — пассивность его.— Что вынудило ее жить такъ?— Лишенія, голодъ, холодъ.— Нтъ.— Они люди достаточные, даже богатые, живутъ безбдно, живутъ такъ, какъ Дуня никогда но жила, дятъ и пьютъ вволю, она даже частенько по утрамъ кофе пьетъ, хозяйство у нихъ отличное. Любовь къ нарядамъ, роскоши?— Ничуть.— Вы видли, какъ она одвается: вовсе не роскошно, я большею частію даже бдно, и почти всегда грязно… Какъ я слышалъ, мужъ ее иногда балуетъ: даритъ то, другое. И прежде она не особенное занималась собою, а посл замужества такъ совсмъ опустилась: всегда грязная, рдко моется, руки нечистыя, шея какъ сапогъ… Не любитъ она нарядовъ: ни одного шелковаго платья у ней нтъ, хотя она всегда была въ состояніи сшить его себ, а шелковое, хоть мовное или канаусовое платье, какъ извстно, есть ріа dsideria всхъ двокъ, солдатокъ, мщанокъ и т. д… Она не душится духами, не помадится, а простымъ масломъ мажетъ волосы,— а вы знаете, что душится и помадится всякая, даже самая умренная щеголиха… Одвается она какъ попало, никакого щегольства, даже простого желанія понравиться, пріодться, прибраться получше, нтъ у нея… Да, она замчательно грязно и распущенно стала ходить и ходитъ теперь… Наконецъ, быть можетъ, она изъ изнженности, лни, изъ отвращенія въ честному труду вдалась въ эту жизнь?— Нтъ и этого. Она и прежде — какъ я вамъ говорилъ — работала усердно и не тяготилась своею работою, скоре даже любила ее, лни и изнженности у нея и тогда не было и теперь нтъ, а отвращенія къ труду и подавно… Ей-богу нужно удивляться, какъ она и теверь работаетъ… По прежнему она смотритъ за хозяйствомъ, моетъ, шьетъ и все это длаетъ добросовстно, не смотря на то, что почти съ каждымъ своимъ давальцемъ она иметъ такія отношенія, которыя позволяютъ ей небрежно и скверно мыть и шить блье… Она моетъ по прежнему очень хорошо, никогда и никто не жаловался на ея небрежность, неисправность, или на пропажу блья… Я часто удивляюсь и теперь, какъ она въ дождь и грязь плетется на рчку полоскать блье, вся измокнетъ, испачкается, уморится… За одну работу она получаетъ уже изрядную сумму денегъ… Гд же тутъ лность и отвращеніе отъ труда?… Но деньгами она не особенно дорожитъ… Не смотря на то, что она заработываеть ихъ порядочное количество, уже однимъ честнымъ трудомъ, она все также ходитъ замарашкой, все также развратничаетъ… Иногда вотъ напьется пьяною, любитъ распить бутылочку шампанскаго, шикнуть этимъ предъ своими товарками, угостить и ихъ всхъ… Вообще деньги большею частію идутъ зря у ней: то тому дастъ, то другому, или на глупости издержитъ… Она добра, даже глупо-добра… Мужу тоже даетъ иногда ихъ, а онъ радъ имъ и, какъ мн кажется, не особенно-то заботится о томъ, какимъ путемъ добыла ихъ жена, лишь бы только ‘сраму’? ‘огласки’ не было… А вначал выходили страшныя исторія: и билъ онъ ее, и истязалъ, и срамилъ… Обыкновенно сосдки кляузничали. Вначал она была безотвтна, потомъ научилась платить руганью, подчасъ даже побоями… Стали выходить крупныя ссоры, драки… Пошли обоюдныя жалобы по начальству, она даже разъ, вроятно по совту и наущенію кумушекъ, брякнула просьбу объ отдльномъ жительств отъ мужа, но дло это ничмъ не кончилось… Билъ ее мужъ, стращалъ, срамилъ, ругалъ, разъ даже съ обходомъ ‘при людяхъ’ уличилъ ее, но ничего не подлалъ, махнулъ рукою и бросилъ на время… Дло этимъ конечно не уладилось: попреки, брань и драки случаются и теперь, хотя рже и слабе… Мн все кажется, что онъ удовлетворяется тмъ, что жена прибавляетъ къ его капиталу малую толику и не требуетъ особенныхъ расходовъ, мн все кажется, что этотъ господинъ на прибыльныя связи своей жены охотно смотритъ сквозь пальцы… Впрочемъ, я его очень мало знаю, говорю же вамъ то, что слышалъ отъ другихъ… Весьма замчательно еще вотъ что:— Дуня, несмотря на такую жизнь, очень заботится о сохраненіи своей репутаціи, о своемъ добромъ имени, чтобъ не ‘говорили’… Она боится скандала, огласки и сраму, всегда довольно спокойная она страшно ругается съ сосдками, если т попрекаютъ ее развратомъ…
Да-съ, это пассивный развратъ… и вотъ еще почему:— она не гонится за деньгами… Были у нея связи и безденежныя, были и за полъ-фунта табаку, и за десятки рублей… Ей какъ будто все равно. Многіе мн объ этомъ откровенно говорили… Одинъ джентльменъ предлагалъ ей порядочную сумму денегъ, чтобъ она только съ нимъ однимъ жила, выгода была прямая, но чрезъ недлю, безъ всякой замтной побудительной причины, она бросила его и опять пошла гулять по всмъ… Она никого не любила, никмъ не увлекалась, никого не ласкала…— Нравилась ли эта ей ужасная жизнь?.. Едва ли. Она никого, никогда не вызывала на связь, ни къ кому не напрашивалась, ни съ кмъ не заигрывала, но за то никмъ не пренебрегала. Связи ея были вообще не продолжительны, иногда она, не смотря на вс выгоды, ни съ того, ни съ сего бросала связь, иногда недлю просидитъ дома, работаетъ, моетъ или шьетъ, а потомъ нсколько дней подъ рядъ ходитъ по городу, разноситъ и блье и себя… Или пойдетъ за покупками: обойдетъ вс лавки и никому, никому не откажетъ… Ни красота, ни расчетъ, ни наслажденіе не руководили ею при выбор этихъ связей.— И это въ восемнадцать лтъ! Такая жизнь при молодости, красот! А вы вспомните, какою чудною двушкой была она до замужества!.. Восемнадцать лтъ, батюшка, молодость, красота, здоровье, способность къ труду — вотъ что обидно!…
— Вы никогда не уговаривали ее бросить эту жизнь, никогда не говорили съ ней откровенно? спросилъ я.
— Нсколько разъ и говорилъ, и совтовалъ, и упрашивалъ даже: мн всегда было больно видть ее въ такомъ положеніи. Но что вы подлаете? Тутъ никакіе совты и уговоры не могли принести пользы, потому что дло уже заварилось, а причинъ зла я не могъ удалить. Не могъ же я дать ей свободу, другого, любимаго мужа, цль въ жизни и т. п., не могъ я и развить хоть сколько нибудь ея умъ: и времени, и возможности не было… На мои слова она только краснла, да отпиралась отъ всего. Доказывалъ я ей, какъ безнравственна такая жизнь, говорилъ какъ опасна она, какъ легко заболть, потерять здоровье и т. п. и ничего изъ этого не вышло, вс слова мои не принесли ни малйшей пользы, какъ и слдовало ожидать, а все шло по старому… Да что! одними словами ничего не подлаешь!
Но года полтора назадъ, вотъ какой случай вышелъ. Пріхалъ сюда изъ Москвы одинъ молодой человкъ, студентъ-естественникъ, по фамиліи Загуляевъ, пріхалъ лечиться… Нужно вамъ сперва сказать, что сюда, на Кавказъ, часто посылаютъ изъ Россіи больныхъ, посылаютъ лечиться здшнимъ климатомъ отъ различныхъ легочныхъ страданій, и по преимуществу отъ легочной бугорчатки, чахотки то-есть, какъ ее зовутъ въ публик… Пріхалъ сюда этотъ Загуляевъ, нанялъ маленькую комнатку на слободк, въ томъ самомъ дом, знаете, гд я прежде жилъ.— Жилъ онъ смирно, тихо, знакомыхъ, кром меня, не имлъ,— я его лечилъ, давалъ совты, то, другое длалъ,— гулялъ, пилъ молоко, читалъ, писалъ что-то… Иногда и ко мн, вотъ сюда, захаживалъ. Я скоро сошелся съ нимъ, скоро мы друзьями большими стали. Это былъ хорошій человкъ: добрый, честный, умный, но больной физически: tubercolusis pulmonum, знаете, во всемъ цвту… Худой, блдный, невысокаго роста, лицо доброе, глаза тихіе, кроткіе, голосъ тихій, почти беззвучный, румянецъ чахоточный на впалыхъ щекахъ… видъ не заманчивый!.. но вдругъ узнаю я, что онъ сошелся съ Дуней…
Какъ это тамъ у нихъ дло заварилось,— право не знаю, знаю только, что она прачкой вначал къ нему ходила… Да, и это любовь была, именно любовь, а не что другое… Что ей въ немъ нравилось?— Красотой особенной онъ не могъ похвастаться, добротали его, теплота, или что другое привлекло ее къ нему — не знаю. Быть можетъ и то, что оба они изъ Москвы, оба на чужбин страдаютъ, что онъ слабенькій, тихій, робкій такой былъ… Быть можетъ ей жалко было его, хотлось ей и приласкать, и приголубить его… Такіе личности, какъ Дуня, очень легко и страстно привязываются къ какому нибудь тоже слабенькому, кроткому существу, которое возбуждаетъ ихъ сочувствіе, симпатію, состраданіе… Какъ бы тамъ ни было, а она любила его. Конечно, о корысти тутъ и рчи быть не можетъ:— бденъ онъ былъ.— Бывало она ему даромъ и моетъ, и шьетъ блье… Подарки даже ему частенько длала, ей Богу длала: самъ видлъ — разъ пару галстуховъ при мн принесла, а потомъ подушку, простую, для спанья, ему неудобно, низко было съ одной-то спать, жаловался онъ ей…
А главное совсмъ перемнилась Дуня. Странствія свои по городу, развратную-то жизнь свою, бросила, чище стала одваться, пополнла, посвжла, веселе какъ-то стала… Очевидно дло на ладъ пошло.— Давно видлъ я, что у нихъ тамъ что-то есть, частенько заставалъ я Дуню у него… Сталъ онъ какъ-то распрашивать про Дуню: я ему все и разсказалъ… Ничего, — поблднлъ только немного, да слушалъ испуганно какъ-то. Видно потомъ простилъ ей все… Сначала скрывались они отъ меня, а потомъ все я узналъ…
Любо-дорого было смотрть тогда на Дуню. Словно переродилась она. Опять напомнила мн прежнюю, милую, славную Дуню. Часто заставалъ я ее у него. Свженькая, чистенькая, веселая, довольная, сидитъ у него или такъ болтаетъ, или шьетъ что нибудь… Часы цлые, чуть ли не дни, просиживала она у него: и говорила она, и смялась, псни ему пла, слушала, что онъ читаетъ ей вслухъ… Обоимъ видимо легко было жить.— У него планы были разные, мечтательные, хотлъ онъ ей устроить лучшую жизнь, связать ея жизнь съ своей, сдлать ее боле счастливой, боле полезной, честной… Эхъ! просто больно и досадно даже было слушать его…
Тутъ только вполн узналъ я что за прекрасная душа была у ней. Доброта, привязанность какая! Сколько ума, не хитраго, веселаго, русскаго, добраго ума!.. Сколько искренности, сколько чувствъ, прямо изъ души выливавшихся!…
Пла она ему псенки, говорила даже стихи, уморительно талъ декламируетъ… Загуляевъ записалъ ихъ, а они потомъ перешли ко мн… Откуда она ихъ выкопала,— сама ли сочинила или заучила со словъ другихъ, читать она не умла,— право не знаю… Оригинальные, своеобразные стихи… ‘Милая чепуха’, какъ говорилъ Загуляевъ.
— И сколько наивнаго было въ ней, дтскаго еще, неиспорченнаго! Было, конечно, много и смшнаго и угловато-дикаго,— иногда проскальзывала какая нибудь выходка, ужь позднйшаго пріобртенія, вынесенная изъ ея ужасной жизни… Да, эта ужасная, прошлая жизнь уже оказывала на нее свое вліяніе… Но все это было сравнительно ничтожные пустяки, которые скоро исчезали… Загуляевъ говорилъ ей много о жизни, о труд, много такого, что постороннимъ кажется смшнымъ, нелпымъ, крайне-мечтательнымъ, но я не разъ слушалъ его — говорилъ тепло, съ убжденіемъ, просто, видно было, что все это прямо льется изъ его доброй, любящей души.— Онъ сталъ ее учить читать… Быстро стала было развиваться Дуня, личность Загуляева, любовь, помогали длу… Что вышло бы изъ всего этого, еслибъ такая жизнь продолжалась долго, не знаю, не хочу сдлать опрометчивое заключеніе. Быть можетъ, вышло бы очень многое, а быть можетъ и ничего.
Но не долго имъ было суждено жить вмст… Болзнь Загуляева быстро шла впередъ, повторилось кровохарканье, еще разъ, другой… Силы падали не по днямъ, а по часамъ, появился сильный, изнурительный жаръ по ночамъ… ну, и такъ дале. Я длалъ все что зналъ, но ничего подлать не могъ… Загуляевъ слегъ въ постель и не вставалъ больше… Тутъ нужно было видть, съ какой любовью, съ какой заботливостью ходила за нимъ Дуня…— Мужъ косился, ругался, билъ, и ничего не подлалъ, дни и часто ночи просиживала она у больного… Вс свои собственныя деньги на него расходовала, разныя вещи ему покупала… То варенья ему купитъ, то курицу или цыпленка сваритъ и ему снесетъ, бывало, меня распрашиваетъ — можно ли ему то, другое… И все ему сама, на свои деньги покупала. Откудажъ ему было взять ихъ?.. Сама-то она какъ-то не думала о его смерти, по крайней мр, мн ничего подобнаго не высказывала, по виду не грустила, скучна была только, что онъ болнъ… Его еще развлекала, шутила…
Ночью онъ умеръ, тихо, словно заснулъ. Это было въ конц августа, ровно чрезъ четыре мсяца какъ онъ пріхалъ. Дуни въ ту ночь не было около него: чувствовалъ онъ себя хорошо, уговаривалъ ее идти домой, отдохнуть… Утромъ рано, чуть свтъ, прибжала за мной… Прихожу, и въ дверяхъ сталкиваюсь съ Дуней…— ‘Что’? говоритъ,— а сама блдная, дрожитъ вся… Я подошелъ въ постели. Покойникъ лежалъ на спин, покрытый до груди простыней. Помутнвшіе глаза открыты, но безжизненны, лицо строго, недвижимо, какъ-то сознательно спокойно, руки — худыя, блдныя, какъ воскъ прозрачныя, лежали на груди… Я пощупалъ руки — холодны какъ ледъ, тло — тоже, послушалъ грудь — ни звука, ни шума: порвалась жизнь… Умеръ, говорю.— Хозяйка заворчала, что хлопотъ теперь не оберешься, ушла въ сердцахъ… Я оглядлся — гляжу: Дуня сидитъ въ сторонк и тихо плачетъ, но горько такъ, больно… Я подошелъ въ ней… Что ей сказать?.. Такъ и стоялъ надъ ней молча… А она потомъ отерла слезы, усмхнулась, взглянула на меня, подошла въ трупу-то и долго, съ жаромъ цловала его руки, лобъ, глаза, лицо… Потомъ, вся раскраснвшаяся, безъ слезъ, съ острымъ, блестящимъ взглядомъ,— сняла съ шеи своей образокъ, зашитый въ грязную уже холстинку, на тесемк, и надла ему на шею…
— ‘Вотъ теб все мое’… сказала она, еще разъ, прямо въ губы, поцловала покойника и, не взглянувъ на меня, вышла скорыми шагами сама не своя, словно помшанная… Посл того я до похоронъ не видлъ ее… Говорили мн, что у ней въ то время былъ какой-то припадокъ, что она и волкомъ выла, и свиньей визжала, и руки на себя наложить хотла… а потомъ уснула, успокоилась-таки… Ну, вотъ и похоронили мы Загуляева…
Никогда не забуду я дня его похоронъ: такъ-таки цликомъ и врзался онъ въ моей голов! Какъ теперь помню: — былъ пасмурный, скучный день, въ воздух холодновато, на горахъ насли тучи, сдыя, срыя такія, какой-то полумракъ, непріютный такой, охватилъ городъ, словно сквозь сито моросилъ маленькій дождичекъ и проникалъ до костей… Вся даль морская и земная словно сквозь стку виднлась. Это дождь ее заткалъ, да и туманъ окуталъ море… Кислый, скучный, слезливый такой былъ этотъ денекъ… Часу этакъ въ пятомъ, въ сумеркахъ, значитъ, понесли его изъ церкви на кладбище. Пошелъ и я проводить. Прихожу въ церковь: — уже выносятъ… Оглядлся, думаю: Дуню найду, да нтъ, не видно ее нигд… Понесли… За гробомъ только я, да три-четыре солдатика, да старушонка, солдатка какая-то, совсмъ слпая, шли… Пвчіе поютъ — душу надрываютъ… И богъ знаетъ отчего, а я, человкъ, знаете, привыкшій-таки видть смерть, а и то расчувствовался… т. е. не то, что расчувствовался, а просто чувство какое-то, ноющее, грустное за сердце хватило… Все это обстановка надлала: Дуня изъ головы не выходила, скверная погода такая, покойникъ — одинокій, безъ родныхъ, на чужбин… Мысли такія невеселыя на умъ приходили… Подходя къ кладбищу, я опять оглядлся: нтъ ли Дуни?— Гляжу: поодаль отъ всхъ, далеко позади и въ сторонк, робко, словно крадучись шла Дуня… блдная, но безъ слезъ, закостенлая какая-то, задумчивая… Стыдно ей было прямо за гробомъ идти, или ужь привычка ея робкая тутъ сказалась — Богъ ее знаетъ… Такъ, поодаль, въ сторонк, и прошла она все время до кладбища. Вотъ сренькій бурнусикъ, что вы видли, на ней былъ, тоже платье, желтенькое, съ черными полосками… платокъ только другой былъ, красный, измокшій весь…
Пришли на кладбище, помолились, — стали прощаться, цловать… Подошелъ я, поцловалъ… Знаете, слезы на глаза навернулись: вдругъ такъ грустно, такъ больно, такъ горько стало… Мать его мн ни съ того, ни съ сего припомнилась, старушка, что пенсіонъ ему почти цликомъ на леченіе посылала…
Дуню тоже жаль стало… Ну, ничего… Отошелъ, опять, оглядлся, смотрю: подъ деревомъ — а кладбище у насъ все липами усажено, да густыми такими, славными, — подъ деревомъ стоитъ Дуня… Вижу: хочется ей подойти, поцловать-то его въ послдній разокъ, попрощаться за вки вчныя, да боязно, видно, робетъ, не ршается… Пугливо какъ-то смотритъ, безъ слезъ, съ ноги на ногу переминается… Опустили гробъ, засыпали. Та все стоитъ, даже земли на гробъ не бросила… Отуплая какая-то стала, потерянная… Стали расходиться.— Подошелъ я въ ней, подъ дерево, и говорю: ‘Дуня домой пойдемъ… пора’.— А она вся… знаете… стоить какъ вкопанная, глядитъ потерянно, словно ничего не понимаетъ что окрестъ длается… блдная такая… Вдругъ губы затряслись у ней… лицо болью такою исвазилося…. что… знаете… я человкъ хоть и привыкшій въ людскимъ страданіямъ…. но… у меня сердце такъ и сжалось… Обхватила она мою шею правою рукою, посмотрла мн въ глаза, словно молила о чемъ, да рыдающимъ голосомъ, надорваннымъ такимъ, выкрикнула какъ-то ‘ахъ, кабы вы знали!’… Только всего словъ и вырвалось у ней… Прильнула она къ груди моей и стала рыдать… горько… судорожно… такъ что я… хоть и привыкшій… но самъ тоже чуть не плакалъ вмст съ ней…..— Только всего и сказала… Да, батюшка,—
Мало словъ, а горя — рченька,
Горя рченька бездонная…
заключилъ лекарь взволнованнымъ голосомъ, вставъ со стула.
Онъ прошелся раза три по балкону.
— Что же было потомъ? спросилъ я его посл довольно продолжительнаго молчанія.
— Нечего и разсказывать: сами видли,— отвчалъ онъ, крутя папироску и задумчиво глядя въ прозрачную даль моря, — чрезъ нкоторое время опять пошла прежняя жизнь, этотъ страшный развратъ… Теперь уже невозвратимо потонула въ немъ ея личность, вс свжія силы ея убиты, надежды потеряны, и человкъ погибъ, какъ погибаетъ громомъ разбитое дерево… Что еще вамъ сказать?… Опять началась жизнь безъ свта, безъ радости, съ постылымъ человкомъ, брань, ссоры, побои… Теперь она лжетъ, лжетъ ужасно, не красня, не стыдясь, солжетъ не сморгнувъ, станетъ уврять васъ и всхъ, что любитъ… если, это нужно… Э, тяжело и говорить!.. Однимъ словомъ, все пошло по прежнему.
— Вспоминаетъ ли она, по крайней мр, хоть иногда, Загуляева, спросилъ я.
— Право не умю вамъ сказать… Она со мной ни разу про него не говорила… Разъ какъ-то я опять сталъ ей совтовать бросить эту позорную жизнь… Она отреклась отъ всего, что я ей говорилъ, но не покраснла, не потупилась, а обидлась даже.— Я напомнилъ ей про Загуляева, напомнилъ, какъ онъ упрашивалъ ее жить честно… Она отвернулась, слова не сказавъ. Я спросилъ тогда: ‘помнитъ ли она его’?
— ‘Помню? отвчала она безучастно’… Потомъ, очевидно что-то хотла прибавить къ этому: это я замтилъ по внезапно оживившемуся лицу и по особенному движенію его, но сказать — ничего не сказала, только улыбнулась и замялась, немного погодя вдругъ заговорила о томъ, какъ съ одной солдатки шляпу сорвали, какъ это было смшно, какъ она смялась и проч…. Я рукой махнулъ.— Совсмъ пропала теперь:— не вытащишь!…
Уже совсмъ свтало, когда я оставилъ моего знакомца, взволнованный его разсказомъ.