НА БАБЬЕМЪ ХУТОР.
НА БАБЬЕМЪ ХУТОР.
(Разсказъ изъ жизни свернаго Кавказа).
I.
II.
III.
IV.
V.
——
Степанъ Бондарчукъ.
‘Міръ Божій’, No 11, 1894
На бабьем хуторе, Бондарчук Степан, Год: 1894
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Въ степи надвигалась гроза. Огромная, темная туча, медленно ползла по небу, заволакивая его отъ края и до края. Низко спустилась она, окутала землю мракомъ,— степь потемнла. Съ крикомъ пронеслась стая испуганныхъ галокъ и пропала гд-то въ безконечной дали. Заяцъ, закинувъ уши на спину, перебжалъ дорогу. Налетлъ вихорь, завертлъ, закрутилъ, поднялъ кверху сухіе стебли и листья травъ и, свирпо играя ими, гналъ ихъ далеко, далеко… Зашумла высокая трава и припала къ земл, какъ дитя къ груди родной матери. Молнія разскла небо, грянулъ громъ, полилъ косой, проливной дождь. Широкіе раскаты грома отдавались по степи съ такою силой и мощью, съ какою не могли бы соперничать вс пушки, мортиры и митральезы всхъ странъ и народовъ со всми своими новйшими усовершенствованіями, грянувшія разомъ.
Между тмъ вихорь понесся дальше. На мгновеніе онъ остановился передъ маленькимъ домикомъ съ соломенной крышей и со всего размаха ворвался въ открытое окно. Въ домик вс переполошились. Маленькая старушка въ бломъ чепц и темной шали, крестясь и нашептывая ‘да воскреснетъ Богъ’, поспшно закрывала окна. Старыя руки ея тряслись отъ волненія и страха, и никакъ не могли справиться съ покосившейся рамой, не прилегавшей вплотную къ своему мсту.
— Горпина! Дарья! Омельянъ!..— звала она встревоженнымъ голосомъ,— ой! сбгайте кто-нибудь, закройте окна, не случилось бы бды!..
Едва успли закрыть окна, какъ крупныя капли дождя съ гуломъ и свистомъ забарабанили по стекламъ и зашелестили по крыш.
— Ой, Господи! Ой, царица небесная!— и старушка заметалась но комнат,— спаси, помилуй, сохрани и странника въ пути, и рыбака въ мор!.. Ну и громъ!.. А втеръ-то, втеръ такъ и свиститъ, такъ и воетъ…
— Счастье твое, Катруся, что на ‘хвіліночку’ раньше пріхала, перепугалась бы въ степи съ дтворой одна-одинешенька!..— обратилась она вдругъ къ молодой женщин, сидвшей въ этой же комнат на старомъ потертомъ диван. Она сидла неподвижно, уставившись, задумчивымъ, безстрастнымъ взглядомъ въ противоположный уголъ. Ясно было, что хотя она и глядитъ, но ровно ничего не видитъ и не замчаетъ, повидимому, она даже не слышала ударовъ грома, а если и слышала, то они казались ей ничтожными въ сравненіи съ тмъ, что происходило въ ея душ.
А дождь, съ шумомъ разская воздухъ, хлесталъ что было мочи, завывалъ втеръ, гремлъ громъ, казалось, будто тысячеголовый сказочный змй летитъ съ гиканьемъ и свистомъ, стенаньемъ и воемъ, отъ котораго ‘темные лса колеблются, листья съ деревъ осыпаются, рки изъ береговъ выливаются’. И маленькій, безпомощный домикъ, затерянный въ необозримой степи, трепеталъ и содрогался всмъ своимъ дряхлымъ тломъ…
— Катруся, а Катруся! Что съ тобою? Отчего будто ‘хмара’ черная на тебя набжала?!— спросила старушка. Она сла рядомъ съ нею и взяла ее за руку. Молодая женщина вздрогнула.
— Маменька, голубочка,— внезапно заговорила она нервнымъ, взволнованнымъ, прерывающимся голосомъ,— маменька, родная моя, не прогоняйте меня, пожалйте, куда я съ дтьми пойду одна-одинешенька?..
Она закрыла лицо руками и заплакала.
— Господь съ тобою, Каруся, чего ты?! Я теб мать родная, а разв мать прогонитъ свое дитя. Живи у насъ на хутор, Богъ дастъ, хлба на всхъ хватитъ.
Сильный ударъ грома не далъ ей докончить, она остановилась на полуслов и набожно перекрестилась.
За перегородкой заплакалъ ребенокъ. Каруся встала и пошла его успокоивать. Старушка, глядя ей вслдъ, тихо качала головою. Хорошая это была старушка. Ея большіе, ясные, голубые глаза смотрли печально, но ласково, душевная чистота, наивность, дтская вра, свтились въ нихъ, блдныя, съежившіяся и немного запавшія губы что-то шептали, блые, какъ снгъ, волосы, выглядывали изъ-за оборокъ чепца. Она сидла на диван все въ томъ же положеніи, обвернувшись темною шалью, и теперь также растерянно смотрла передъ собою, какъ незадолго передъ тмъ ея дочь. Это были тже глаза, тоже выраженіе.
Напротивъ, у стны, стояла кровать съ высокимъ пуховикомъ и съ грудой пуховыхъ подушекъ, у окна столъ, покрытый цвтною скатертью, въ правомъ углу образъ Скорбящей Божьей Матери, передъ которымъ, по общанію, всегда горла неугасимая лампада. На двор совсмъ стемнло. Раскаты грома становились все глуше и глуше, дождь уже съ меньшею силою барабанилъ въ окна и крышу.
— Та-а-къ!— послышался за перегородкой чей-то грубый голосъ,— хватило совсти! Отъ живого мужа притащиться къ матери, шутка? четверо дтей, сама пятая!! Да тутъ и мста нту! Сами кой-какъ перебиваемся!
— Перестань, Дарья!— противъ обыкновенія громко сказала старушка, стараясь придать своему голосу строгій оттнокъ.
— Не твое дло, а мое! Не твой хуторъ, а мой! Я тутъ хозяйка!
— Хозяйка?! Много въ васъ толку! Когда-бъ не я да не Дарья, такъ и куры васъ загребли бы!..— возразилъ чей-то другой мене грубый голосъ.
— Ужъ и правда, хватило совсти!..
Черезъ нсколько времени вошла Катруся.
— Разскажи мн, дочка, про Василья, бросила ты его, что ли? Или промежъ васъ кошка черная пробжала?
— Эхъ, маменька, не я его бросила, а онъ меня!
Она сла рядомъ со старушкой.
— Первые три года мы жили хорошо, а тамъ что было, что только было, родная моя! Сталъ водку пить, драться да хорошенькихъ любить… Только стали надо мной люди смяться. Дьячиха и говоритъ: ‘дура, дура, чего ты только смотришь, Василій-то твой что длаетъ, а ты молчишь, вся станица надъ тобой смется’. Какъ сказала она мн это, такъ сердце у меня захолонуло… Стала выговаривать ему,— прибилъ, пьянствовалъ цлую недлю, съ станичнымъ атаманомъ подрался, въ писаряхъ онъ въ ту пору служилъ, такъ его съ писарей и прогнали. Перехали мы въ городъ, еще хуже того пошло… Денегъ нту, мста нту, а ему и горя мало,— напьется, какъ стелька, ругается да дерется… Господи, сколько муки перенесла!
Бабушка слушала, качала головой и при каждомъ сильномъ порыв втра крестилась и шептала: ‘Господи, помилуй, Господи, помилуй!’
— Только приходитъ онъ разъ въ обдъ домой тверёзый. Ну, думаю, опамятовался! Слъ, молчитъ и на меня изподлобья смотритъ. Я къ нему, какъ къ доброму: Васенька, не хочешь ли кушать? Щи со свининкой у меня сегодня! Подала я ему все, какъ слдуетъ, сама присла къ столу. Гляжу, стъ хорошо… Отлегло у меня отъ сердца. Глянула я ему прямо въ глаза, да и говорю: Васенька, какъ-никакъ, а подумать пора и о мст,— дти, вдь, у насъ!.. Какъ хватитъ онъ кулакомъ объ столъ, миски забгали, да какъ гаркнетъ: ‘Пошла ты къ чорту, вдьма! Чтобъ и духу твоего здсь не было! зжай къ матери!..’ Не стерпла и я, гд и голосъ взялся: ‘Къ матери?! Ея, что ли, дло твоихъ дтей кормить!’ А онъ схватилъ ножъ да ко мн: ‘Заржу-у!’ Прибжали сосди, розняли насъ. Съ переполоху, видно, въ ту же ночь я захворала. Голова огнемъ горитъ… Сердце колотится, ровно на части разрывается, ни рукой, ни ногой двинуть силы нту… Не далъ онъ мн и въ память придти. На другой день, утромъ, ходитъ по хат, молчитъ. Я лежу, тяжко мн, а и стонать боюсь. Только подходитъ онъ къ полк, взялъ ножикъ и говоритъ: ‘Долго ли ты валяться будешь?! зжай къ матери! Ты, говоритъ, жизнь мою зала, безъ тебя меня давно въ архіерейскіе пвчіе взяли бы… Вс говорятъ, что голосъ у меня хорошій. А не пойдешь, заржу, вотъ этимъ самымъ ножомъ заржу!’ И ко мн съ ножомъ подступаетъ… Ничего я ему не сказала, собралась и похала, не сердитесь, родная вы моя, ужъ я все для васъ, все для васъ…
Спазма сдавила ей горло, и она не договорила.
Слезы катились по впалымъ щекамъ старушки, губы съежились еще больше. Она положила свою руку на плечо дочери и сказала:
— Эхъ, Катря! Катря! Говорила теб, не иди за него,— не послушалась! Полюбились теб черные очи да черный усъ. Говорила, или за дьячка Потапа, какой смиренный, почтительный былъ дьячокъ, и въ церкви ‘апостола’ хорошо читалъ… Не то, что твой извергъ…
— Нтъ, не говорите такъ, маменька, не говорите!! Люблю я его, больше себя, больше дтей люблю,— со страстью въ голос сказала Катруся и порывисто поднялась съ мста.
— Какъ повернется, какъ взглянетъ, какъ поведетъ бровью, глянешь,— лучше его и нтъ человка!!.. А какъ затянетъ псню!..
Она прислонилась къ стн, сложила на груди руки и влажнымъ, блестящимъ взглядомъ смотрла передъ собою, будто припоминая что-то, будто къ чему-то прислушиваясь…
— Будетъ, Катруся, полно! Думками горю не поможешь… Никто, какъ Богъ, Его святая воля!..
Старушка стала на колни передъ образомъ. Она молилась всегда очень долго. Кром установленныхъ молитвъ, она обыкновенно еще и сама импровизировала свои молитвы, подходящія въ ея нуждамъ и настроенію. Въ этотъ вечеръ она три раза повторяла: ‘утихомирь, Господи, душу раба твоего Василія, прости ему вс его согршенія… направь его…’
Посл молитвы Катруся поцловала руку матери и тихонько вышла, осторожно прикрывъ за собой дверь. Старушка легла въ постель, но долго еще вздыхала, переворачиваясь съ боку на бокъ.
А втеръ бушевалъ цлую ночь, звонилъ въ ставни убогаго домика, трепалъ соломенную крышу, завывалъ и злился, когда встрчалъ на пути какое-нибудь препятствіе, когда же ничто не мшало ему, онъ летлъ свободно, точно надъ всмъ смясь. Смялся надъ горемъ и радостью, слезами и первымъ поцлуемъ…
Среди ровной, гладкой степи, въ полос свернаго Кавказа, стоялъ ‘Бабій хуторъ’. Такъ прозвали его окрестные казаки и арендаторы за исключительное преобладаніе въ немъ женскаго элемента. Онъ принадлежалъ Маріи Потаповн Горобчих, той самой старушк, съ которой мы уже немного знакомы. Покойный мужъ Маріи Потаповны, природный кубанскій казакъ, былъ убитъ горцами при покореніи Кавказа въ чин хорунжаго. Вдова и дти были надлены за его заслуги участкомъ земли десятинъ въ двсти {Подобными надлами, а зачастую и гораздо большими, въ дв и даже три тысячи десятинъ, было надлено значительное число должностныхъ лицъ. Это обстоятельство повлекло за собою крупныя недоразумнія. Еще со временъ Екатерины ІІ-й кубанскіе казаки привыкли смотрть на свою землю, какъ на неотъемлемую собственность. Земля считалась ‘войсковою’, т. е. принадлежностью казачьяго войска, но никакъ не отдльныхъ лицъ. Каждый казакъ имлъ право косить и пахать, гд онъ хотлъ и сколько хотлъ, земли было много и съ избыткомъ на всхъ хватало. Новые порядки ограничили первоначальное казачье право. Казаки были недовольны, но современемъ должны были покориться, лишь изрдка проявляя теперь свое недовольство въ вид потравъ, захватовъ помщичьяго снокоса, запашекъ помщичьей земли и т. п. мелкихъ земельныхъ неурядицъ.}. Выдавъ замужъ своихъ трехъ дочерей, Марія Потаповна, по ея выраженію, ‘умыла руки’, построила себ на свомъ участк домикъ и навсегда поселилась въ немъ, разсчитывая прожить въ тишин и поко т немногіе годы, какіе остались на ея долю. Она страстно привязалась въ своей земл и втайн такъ гордилась ею, какъ не гордится, я думаю, милліонеръ своими милліонами, или какой-нибудь владтельный князь своими безконечными владніями. Очень часто въ хорошую погоду она уходила въ поле, сначала ея походка бывала медленной и неровной, но вскор она становилась твердой и увренной, глаза разгорались огнемъ довольства и счастья, а въ голов мелькала неотвязная мысль, такъ льстившая ея самолюбію: ‘это вдь я по своей земл иду, по своей, по своей!’ И съ гордостью глядла она на степь, покрытую высокой, пахучей травой, до того высокой, что лошадей, когда ихъ выгоняли на пастьбу, почти не видно было въ трав, на золотыя поля колосистой ржи, на распаханныя нивы… Въ эти минуты, по своей осанк и выраженію, Марія Потаповна живо напоминала бабушку королеву тхъ отдаленныхъ пастушескихъ временъ, когда короли сами обрабатывали землю, а королевы сами ходили на рку за водой. Почти всю землю Марія Потаповна по мелочамъ отдавала въ аренду большею частью переселенцамъ изъ внутреннихъ губерній, которые, спасаясь отъ малоземелья, ищутъ счастья на окраинахъ Россіи. Цлыми массами толкутся они въ новомъ для нихъ краю, нкоторые, при благопріятныхъ условіяхъ, находятъ здсь осдлость въ качеств арендаторовъ, а то и простыхъ работниковъ, другіе же, какъ ‘вчный жидъ’, идутъ дальше, а куда — и сами не знаютъ. Хвораютъ, мрутъ, уцлвшіе Христовымъ именемъ возвращаются на родину. Все это очень грустная и очень извстная исторія! Плату за пользованіе землей Марія Потаповна получала натурой: сномъ, овсомъ, пшеницей, просомъ — въ заране условленномъ количеств. Съ небольшой семьей жить еще было можно. Но, какъ на бду, семья все росла да росла. Сначала переселилась къ ней овдоввшая старшая дочь Дарья, черезъ годъ вторая дочь Гарпина, и не одна, а съ мужемъ и тремя дтьми: мужу не повезло въ торговл, онъ и задумалъ поправить свои дла на земл тещи. Все хозяйство старшая дочь забрала въ свои руки, вторая же дочь, тихая и недалекая, служила только отголоскомъ Дарьи во всхъ спорахъ и столкновеніяхъ, какіе приходилось всмъ имъ вести съ арендаторами и сосдними казаками. Зять, Иванъ Андреевичъ, былъ человкъ богобоязненный, любившій пересыпать свою рчь текстами изъ священнаго писанія. На первыхъ порахъ онъ съ жаромъ принялся было за хозяйство, но посл первой же перепалки съ Дарьей, плюнулъ и ушелъ въ сосдній уздный городъ, гд нанялся церковнымъ сторожемъ, оставивъ жену съ дтьми на хутор.
Въ семь не было ровно никакого единства, никакого согласія, каждый, какъ говорится, ‘тащилъ’ въ свою сторону, вовсе не заботясь объ общихъ нуждахъ. Не было и рчи о томъ, чтобы починить домикъ или службы. По этому поводу Дарья про себя разсуждала такъ: какъ маменька умретъ, то землю длить придется, хату продавать да поровну длить, зачмъ же ее чинить, лучше я т деньги себ ‘сховаю’. И она ‘ховала’, подъ половицей у печки у нея былъ свой тайничокъ, куда она припрятывала рублевки и трехрублевки, такъ какъ отчета у нея никто не спрашивалъ. Домикъ между тмъ давно уже покосился, крыша обветшала, но, несмотря на то, что и вс другія постройки стояли не особенно бодро, и что во всемъ этомъ крохотномъ хозяйств не замтно было сильной мужской руки, хуторъ, при бгломъ взгляд на него, не производилъ удручающаго впечатлнія и не наводилъ на невеселыя мысли о несовершенствахъ и неустройствахъ нашей жизни. Домикъ, казалось, говорилъ самымъ добродушнымъ образомъ: ‘ну, что жъ, я покосился, но нисколько не стую на это, и этакъ-то еще долго простою, войдите, пожалуйста!’
И вамъ невольно хотлось войти въ него.
Около дома было воткнуто въ землю нсколько жердинъ, по которымъ легко и красиво вился зеленый хмель, съ жердинъ онъ перевшивался на крышу, отъ времени поросшую темно-зеленымъ бархатнымъ мохомъ, и ползъ по ней, образуя затйливыя гирлянды. Нсколько яблонь и вишенъ росли подл дома, нсколько грядъ съ неизмнными подсолнечниками, тыквами и огурцами, раскинулись въ полномъ безпорядк, вскопанныя кое-какъ на скорую руку. За дворомъ высился большой стогъ сна съ шестомъ на верхушк. Еще дальше блестла на солнц поверхность небольшого ‘ставка* (пруда), черезъ ставокъ протекала рчонка Яга, терявшаяся затмъ гд-то въ степи. Подъ стогомъ обыкновенно почивалъ заслуженный песъ Рябко, съ сбившимся, какъ войлокъ, хвостомъ и болтающимися ушами. Единственная корова чувствовала себя въ своемъ хлв недурно, а толстобокая кобыла, прозванная ‘Куцой’ за свой короткій хвостъ, который почему-то никогда не отросталъ, не имла понураго вида, и тоже ничмъ не выражала своего неудовольствія. За лошадью присматривалъ ддусь Емельянъ, старый служивый изъ севастопольскихъ героевъ, потерявшій одинъ глазъ при оборон этого города. Нсколько лтъ назадъ онъ случайно забрелъ на ‘Бабій хуторъ’, прося милостыни. Марья Потаповна, увидвъ на его груди много медалей и орденовъ, такъ странно выдлявшихся на нищенскихъ лохмотьяхъ, заинтересовалась имъ, напоила его, накормила, старикъ разговорился, разсказалъ про ‘отраженіе’, про ‘хранцуза* и ‘англичана’. Марья Потаповна растрогалась, вспомнила и о своемъ покойномъ воин, вздохнула и даже всплакнула немного.
— Оставайся-ка, ддусь, у меня на хутор, — сказала она,— ну, хоть за Куцымъ приглянешь, конь у меня куцый, а кучеръ будетъ кривой, одно къ одному, чтобъ коню не въ обиду!
И ддусь остался, представляя въ лиц своемъ единственнаго мужчину на ‘Бабьемъ хутор’. Благодарность Емельяна не имла границъ и, желая еще боле оттнить свое уваженіе и преданность, онъ называлъ Марью Потаповну не иначе, какъ ‘ваше благородіе’.
Такъ и жили они изо дня въ день, довольствуясь тмъ, что давала имъ жизнь, безъ особыхъ запросовъ и требованій. Одно только обстоятельство нарушало спокойствіе хутора — это мысль о разбойникахъ. Еще со временъ покоренія Кавказа сохранилось много легендъ о набгахъ горцевъ, о томъ, какъ они раззоряли казачьи станицы, людей уводили въ плнъ, угоняли скотъ.
И хотя многое съ тхъ поръ перемнилось, горцы уже потеряли свой первобытный хищный характеръ, но Марья Потаповна все еще жила по старин подъ страхомъ нападенія миическихъ разбойниковъ и взбунтовавшихся черкесовъ.
Какъ бы для разнообразія, между сестрами иногда вспыхивали ссоры изъ-за тысячи разныхъ мелочей.
— А-а-а!.. себ купила козловые полусапожки, а мн юфтовые!— протестовала Горпина. Дарья въ такихъ случаяхъ или высокомрно молчала, или же, если бывала не въ дух, принималась такъ кричать и браниться, призывая всхъ злыхъ духовъ на голову сестры, что послдняя сама бывала не рада, что ‘зацпила’ ее. Горпина съ ожесточеніемъ выходила изъ комнаты, не позабывъ сказать на прощанье:
— У! зелье! Не даромъ тебя арендатели ‘бсовой бабой’ окрестили!..
— Ха-ха-ха!— злобнымъ хохотомъ разражалась Дарья, и долго еще продолжала отчитывать и кричать, хотя бы въ комнат уже никого больше не было.
— Уже завелись!— восклицала Марья Потаповна. Лтомъ она сейчасъ же уходила въ поле, а зимою набирала въ ротъ святой воды и прыскала въ Дарью, стараясь такимъ образомъ остановить потокъ ея краснорчія. Удивительне всего, что такое средство всегда оказывалось дйствительнымъ. Дарья растирала мелкія брызги по своему раскраснвшемуся лицу и постепенно успокаивалась. Но подобныя сцены бывали не часто, и Горпина, и Марья Потаповна старались не раздражать Дарьи и во всемъ ей уступали. Вдругъ неожиданный пріздъ Катруси всколыхнулъ тину ихъ вседневной жизни, поставилъ рядъ непріятныхъ вопросовъ передъ мысленными очами Дарьи, и даже Горпины… Затосковала Марья Потаповна, печалясь о судьб своей любимой Катри… И старый ддусь Емельянъ вздыхалъ, покачивая лысой головой и мигая подслповатымъ глазомъ.
— Ну, а куда теперь походъ, ваше благородіе, хлбушка-то теперя на всхъ не хватитъ! Куда моя сума двалась, лшій ее возьми!..
И онъ копошился въ своей комор, отыскивая пропавшую суму.
На другой день раньше всхъ поднялась Дарья.
— Вставайте, вставайте! Громадыть (сно грабить) трёба!— говорила она, расталкивая Горпину и Катрю.
— Швыдче! Швыдче! И ты, соломенна писарьша, не высыпаться къ намъ пріхала, и теб дло найдется!
Марья Потаповна попробовала было вступиться за Катрю, говоря, что ей слдовало бы еще отдохнуть съ дороги.
— Отдохнуть съ дороги?!! Подивитесь люди добры!— съ негодованіемъ вскричала Дарья и подняла руки кверху, будто и въ самомъ дл призывая въ свидтели людей добрыхъ…
— Или она другого роду! Или у нея руки медовы! Или у нея грошей куры не клюютъ! Она будетъ сидть, а мы на нее работать! Четверо дтей рты пораскрывали, сама пятая… Такъ мы жъ не ‘кршачки’!..
— Не кршачки, не кршачки!— вторила Горпина, повязываясь платкомъ, уже готовая идти на работу.
Встртивъ такой дружный отпоръ, старушка сразу отступилась.
Закинувъ грабли на плечи, сестры отправились. До снокоса нужно было пройти версты съ дв. Яркое, горячее солнце взошло надъ степью. Оно выплыло какъ-то вдругъ, внезапно, и степь сразу измнилась. Кто могъ бы поврить теперь, глядя на нее, что въ ней когда-либо проносятся грозы, вихри, ураганы. Вокругъ было тихо — ни втерка, ни звука. Въ высокой трав сверкали брилліантовыя росинки, играя на солнц тысячами огней и переливовъ. Небо чистое, безоблачное, синее, какъ море, только еще болё глубокое и недосягаемое, оно’ высилось надъ степью съ тмъ величественнымъ покоемъ, для котораго не найдется сравненій на человческомъ язык… Не прошли они и половины дороги, какъ Дарья остановилась, заслонила глаза рукою отъ солнца и подозрительно стала вглядываться въ степную даль, откуда доносилось лязганье косъ и гулъ множества голосовъ. Дарья ничего не сказала, но глаза ея блеснули недобрымъ огонькомъ. Она сдвинула брови и прибавила шагу. На широкомъ лугу выстроились въ рядъ человкъ двадцать косцовъ. Они косили дружно, молодцовато гикая и выкрикивая за каждымъ взмахомъ косы, трава ложилась правильными рядами, косцы подвигались, впередъ, ни на іоту не отставая и не опережая другъ друга, такъ что въ общемъ получался только одинъ размренный взмахъ двадцати могучихъ рукъ.
— Казаки! Казаки! Наша трава! Наша!— не своимъ голосомъ вскричала Дарья,— разбойники!!
Но никто изъ казаковъ не обратилъ ровно никакого вниманія на ея крикъ. Нкоторые лишь усмхнулись въ бороду и продолжали свое дло съ прежнимъ рвеніемъ и порядкомъ.
— На нашей земл косите!— кричала Дарья,— наша межа по рку Ягу! Пошли къ чорту съ нашей земли!
— А де вінъ живе?— хладнокровно спросилъ одинъ изъ казаковъ, выступая изъ перваго ряда и подходя къ Дарь. Онъ заломилъ на бекрень свою барашковую тапку, подбоченился и вызывающе глядлъ на свою противницу. Та, недолго думая, вцпилась обими руками въ бороду казака…
— Ой, караулъ!! Ратуйте добры люди, баба навьязалась!— съ оттнкомъ комическаго страха въ голос вскричалъ молодой казакъ и отпихнулъ Дарью отъ себя съ такою силою, что та отлетла отъ него на довольно значительное разстояніе, сжимая въ рук клокъ темныхъ волосъ. Гомерическій хохотъ разнесся по степи. Казаки побросали косы и столпились въ одну кучу. Остроты, одна другой язвительне, посыпались со всхъ сторонъ.
— Хоть ты и ‘бісова’, а все-таки баба,— сказалъ одинъ казакъ съ открытой высокой, волосатой грудью,— и не тобі спориться съ нами! Земля наша, Катерина намъ подарувала!
— А покажите бумагу!— выкрикнула Дарья, вся красня отъ волненія.
— Ось тобі бумага!— сказалъ, подбгая, другой казакъ, и подставилъ ей кулакъ подъ самый носъ.
— Въ Сибирь васъ, на каторгу! Буду жаловаться, не оставлю,— вопила Дарья,— разбойники! Изверги! Чтобъ вамъ ни дна, ни покрышки! Чтобъ и кони ваши подохли отъ сиротской травы!.. Чтобъ и вы сами попухли! Чтобъ и дтямъ вашимъ и внукамъ добра не было! Буду жаловаться! Въ город разберутъ,— въ острогъ посадятъ! У-у-у, каторжные…
Казаки смялись, чмъ еще боле раздражали взбшенную Дарью. Она продолжала выкрикивать, все боле и боле ускоряя темпъ, бормоча какія-то безсвязныя слова, сильно жестикулируя и подступая все ближе и ближе къ казакамъ. Платокъ у нея съхалъ съ головы, волосы растрепались, лицо горло.
— А, ну-ка, Андрій, попугай бабу… А де у насъ ружье?! Андрій взялъ ружье и выпалилъ холостымъ зарядомъ. Перепуганная Дарья при дружномъ всеобщемъ хохот, напутствуемая выстрлами, бросилась бжать домой что было духу. Горпина и Катря послдовали ея примру. Прибжавъ домой, Дарья сейчасъ же велла Омельяну запрягать Куцаго въ легкій возокъ, служившій, главнымъ образомъ, для поздовъ въ городъ, а сама, не теряя ни минуты, достала изъ сундука свое самое парадное платье изъ зеленаго люстрина съ двумя оборками, старинную, черную бархатную кофту съ длинной бахрамой и синій шелковый платокъ съ желтыми разводами, и стала одваться. Лицо ея при этомъ приняло строгое, недоступное и въ то же время торжественное и дловое выраженіе. Она одвалась молча, молча нсколько разъ принималась натирать мыломъ свое красное лицо, молча приглаживала волосы, и лишь одно тяжелое, прерывистое дыханіе выдавало ея внутреннее состояніе. Вс домашніе съ изумленіемъ и любопытствомъ смотрли на вс эти приготовленія, но никто не ршался спросить, что все это значитъ. Наконецъ, Горпина не выдержала.
— Ты въ городъ, чі куды?— спросила она несмлымъ заискивающимъ голосомъ.
— Уже ‘закудыкала’! {У малороссовъ существуетъ примта: если кто-нибудь собирается по длу, то никогда не слдуетъ спрашивать: куда? Не то можно ‘накудыкать’, послдствіемъ чего будетъ неудача.} Сказано дурна! Добра не будетъ!— огрызнулась Дарья, твердой и ршительной походкой направляясь къ возку. Въ этотъ день досталось Куцому, какъ никогда: онъ на своей спин извдалъ дурное настроеніе своей хозяйки и даже прибавилъ шагу, что съ нимъ рдко случалось.
Ужъ не въ первый разъ происходили подобныя происшествія на ‘Бабьемъ хутор’, но никогда еще не совершались они съ такой безцеремонностью. Дарья ршила жаловаться. Марія Потаповна возложила на нее большія надежды, предполагая, что ‘Дарья, хотя и въ город, а никому спуску не дастъ, всмъ тамъ отъ нея на орхи достанется’.
Прошло нсколько дней, а главная управительница и гроза ‘Бабьяго хутора’ не возвращалась. Наконецъ, какъ-то вечеромъ Куцый притащилъ возокъ съ Дарьей къ дому и остановился, вполн увренный на этотъ разъ въ томъ, что дальше его не погонятъ.
— Мое вамъ почтеніе!! Чі живы, чі здоровы?!— весело говорила она, входя въ хату и кланяясь въ поясъ. Глаза ея блестли, на щекахъ игралъ густой румянецъ, станъ держался прямо, голова игриво склонялась на бокъ. Это было то легкое и пріятное опьяненіе, когда человкъ не прочь и поплясать, и псню спть и, кажется, если бы въ это время раздались гд-нибудь по близости звуки какого-либо плясаваго мотива, то Дарья не выдержала бы и, подбоченясь, пошла бы притоптывать каблуками и топкимъ голосомъ выводить дразнящіе переливы плясовой псни.
— Чі живеньки — здоровеньки?!— повторила она, обводя присутствующихъ веселымъ, жизнерадостнымъ взглядомъ.
— Чего ты?!— сказала Марья Потаповна, удивленно косясь въ сторону Дарьи.
— А то, что въ воскресеніе гости къ намъ пожалуютъ. Сватовъ дожидайте!..
Вс остолбенли…
— Кого жъ ты просватала?!…
— Кого?! вже не васъ! Сама замужъ пойду!
Лица всхъ вытянулись. Но въ эту ршительную минуту Марья Потаповна, несмотря на свою кротость и подчиненное положеніе, почувствовала, что она все-таки мать и глава семьи, что она должна же сказать что-нибудь, что она не должна допустить такого легкомысленнаго шага.
— Побойся Бога,— сказала она, безпомощно разводя руками,— теб на пятый десятокъ повернуло!.. Сдурла ты, что ли, на старости лтъ?..
— Можетъ, и сдурлъ кто, да не я! Что жъ, я не за молоденькаго! Человкъ ‘поштенный’, достаточный, на шестомъ десятк! Вдовецъ, а дтей нту!..
— Эхъ, дочка, дочка! Правду старые люди кажутъ: ‘у вдовы два норовы, а у вдівца нема-й кіньца’ {У вдовы два норова, а у вдовца нтъ и конца.}. Я думала, ты за діломъ въ городъ похала!..
— За діломъ!? Мало я по вашимъ дламъ по городу бгала! Топала, топала по городу! У самаго старшаго начальства была. Что съ ними длать!? Одного дома нту, другой на крестинахъ, третій смется, четвертый говоритъ: дожидайтесь генеральной межи. А когда она будетъ, и самъ не знаетъ. Зло меня взяло! А теперь хозяинъ на хутор будетъ, мужчина! Казакамъ на острастку!
Такъ въ этотъ вечеръ отъ нея больше ничего и не добились.
Въ воскресенье, въ обденную пору, въ ‘Бабьему хутору’ подъхала таратайка. Вся она была окована желзомъ и окрашена синей масляной краской. Лошадь сытая, въ прочной, хозяйственной, упряжи. При первомъ взгляд и на лошадь, и на таратайку, сейчасъ же приходило въ голову, что, какъ то, такъ и другое, непремнно должно принадлежать человку домовитому, почтенному и серьезному. Ничего не было лишняго,— все было основательно, практично и прочно. Изъ таратайки медленно вылзъ высокій, худощавый человкъ въ сромъ, грубаго сукна, пиджак и черномъ картуз. Его темные, съ сильной просдью, волосы были острижены въ скобку, борода напоминала козлиную, носъ, довольно длинный, слегка пригибался къ верхней губ, отчего во всей физіономіи было что-то птичье, глаза глядли проницательно и увренно. Онъ привязалъ лошадь къ тыну, затмъ опять подошелъ къ таратайк, досталъ какой-то свертокъ и направился къ дому. Принарядившаяся Дарья суетилась около самовара, Марья Потаповна сидла за столомъ.
— Будьте здоровы, Дарья Ивановна, мое вамъ ‘поштеніе’, Марья Потаповна!— сказалъ прізжій, снимая картузъ и низко кланяясь.
— И мое вамъ почтеніе!— весело затараторила Дарья,— а я васъ уже давно дожидаюсь, самоварчикъ поставила… Садитесь, садитесь! Чайку съ дороги выпейте!..
— Нтъ, Дарья Ивановна, вы моего ‘карактера’ еще не знаете, у меня такое заведеніе: кончу дло, тогда мъ и пью, а не кончу — въ ротъ ничего не возьму…
Онъ слъ на стулъ и вопросительно взглянулъ на Марью Потаповну. Старушка молчала и какъ-то растерянно кивала головою, а Дарья легонько толкала ее локтемъ въ бокъ, будто приглашая обратить вниманіе: ‘каковъ, молъ, каковъ!’
— Почтеннйшая Марья Потаповна, — продолжалъ между тмъ гость,— мы съ Дарьей Ивановной уже столковались, он вдь не маленькія, не двица, могутъ дла и безъ мамашеньки кончать… Есть у меня тутъ одна зацпочка! Сказать вамъ по правд, купилъ я недавно участочекъ земли рядомъ съ вашей, бокъ-о-бокъ, что у ‘Кривой балки’… Благословите насъ, маменька, отржьте намъ десятинъ этакъ съ пятьдесятъ рядомъ съ моимъ участкомъ, оно мн сподручно будетъ!!..
Марья Потаповна взволновалась. Отдать землю, землю, это дтище и утшеніе, кормилицу… Нтъ, этого она не могла сдлать.
— Не буду длить, не буду… Посл моей смерти какъ знаютъ…
— Маменька,— вкрадчивымъ голосомъ продолжалъ гость,— а я вамъ уже и подарочекъ привезъ, чернаго люстринцу на платье,— вотъ извольте получить!..
И онъ подалъ ей свертокъ.
— Такъ ударимъ по рукамъ, что ли?!
— Нтъ! Не буду длить, не буду!— сказала Марья Потаповна, и потупилась.
— Да вдь он у васъ въ совершенныхъ лтахъ,— возвышая голосъ и подымая указательный пялецъ въ сторону Дарьи, говорилъ онъ,— имъ и по закону полагается получить малую толику изъ наслдія ихъ покойнаго родителя!..
Марья Потаповна угнетенно молчала.
— А противъ закона нельзя идтить-съ!..
— Ахъ, какой вы, едоръ Игнатьевичъ, — вмшалась Дарья,— а еще умнымъ человкомъ считаетесь, чего безпокоитесь, изъ-за чего горячку порете?! Долго ли маменьк на семъ свт жить осталось! Годикъ, другой протянетъ, а тамъ наша воля будетъ! Чего вы?!..
едоръ Игнатьевичъ на минуту задумался.
— Такъ-то оно, такъ,— сказалъ онъ наконецъ.— По рукамъ, что ли?..
— По рукамъ, едоръ Игнатьевичъ, по рукамъ, не безпокойтесь, я свое всегда стребую!..
Черезъ недлю сыграли свадьбу. Внчались въ город. Свадьбу сыграли непышную: и женихъ, и невста были люди немолодые, и, какъ люди разсчетливые, ограничились тмъ, что посл внца устроили на хутор самый скромный ужинъ и ухали въ городъ. Поселиться съ тещей новый зять отказался на-отрзъ…
Наступила тишь да гладь, да Божья благодать. Радовалась и Марья Потаповна, и Катря, и Горпина, однимъ словомъ, вс, начиная съ хозяйки и кончая Емельяномъ и Куцымъ. Марья Потаповна даже удивлялась, какъ это она сначала отговаривала Дарью отъ этого брака! А теперь и Дарьи нтъ, и земля осталась… Чего же еще надо?! Съ арендаторами начались самыя благодушныя отношенія, они платили, сколько хотли и когда хотли. Но что до этого? Зато все было тихо, согласно и спокойно!.. Одна лишь Катря часто втихомолку плакала, худла, блднла и съ каждымъ днемъ становилась все задумчиве и задумчиве.
— И чего это ты по немъ сохнешь?— часто говорила ей мать.— Плюнь ты на него!..
— Улюбилась у своего прудыуса {Франта.}, якъ чортъ у суху вербу!..— неизмнно замчала Горпина.
— Оставьте, маменька, не говорите такъ! Отъ вашихъ словъ мн еще тяжеле на сердц,— говорила Катря и уходила изъ комнаты.
Она ему давно уже ‘все’ простила. Ни днемъ, ни ночью не находила покоя, думала, предполагала: гд-то онъ теперь? Поступилъ ли въ архіерейскіе пвчіе? Хорошо ли ему безъ нея? Вспоминаетъ ли о ней? А что, если вспоминаетъ?! А можетъ быть, есть другая? Но разв кто-нибудь на свт можетъ любить его больше, нежели любитъ она?! Богъ дастъ, придетъ время, вспомнитъ онъ о ней, вспомнитъ и прилетитъ за нею, и заживутъ они такъ дружно и согласно, какъ не жили и въ первые дни посл свадьбы… А то забылъ?!.. И горько ей становилось, и она готова была наложить на себя руки отъ одной этой мысли… А можетъ быть, онъ тамъ теперь одинъ-одинешенекъ, безъ мста, безъ денегъ, голодный, холодный… И ей хотлось бжать отсюда къ нему, утшить его, приголубить… Разъ она полоскала блье въ рк. Колотила валькомъ, что было силы, брызги летли во вс стороны, пузыри по вод вздувались и лопались. Рчка катила свои маленькія волны все дальше и дальше, туда ‘къ нему’, какъ казалось Катр, солнце заходило тоже въ ту сторону. Степной, вечерній втеръ наввалъ многое, отчего усиленно начинало биться сердце. И она работала валькомъ еще сильне и напряженне, чтобы заглушить въ себ все то, что наболло и что душило ее, какъ тяжелый камень.
Вдругъ кто-то тихонько окликнулъ ее по имени:
— Катря!..
Но она не оглянулась. Она привыкла уже къ тому, что въ послднее время ей все чудилось, будто ее кто-то кличетъ. Она заставила себя не оглянуться и продолжала свое дло еще съ большимъ рвеніемъ.
— Катря!!— послышалось опять, нсколько громче.
Катря не вытерпла, оглянулась,— и валекъ выпалъ у нея изъ рукъ, и въ глазахъ потемнло. Не сошла ли она съ ума?! Не во сн ли она видитъ?! Передъ нею стоитъ ‘онъ’, онъ самый и говоритъ:
— Здравствуй же, Катря, здравствуй!..
Когда у Катри улеглось немного первое волненіе отъ этой неожиданной встрчи, она сла на берегу, и онъ повелъ длинную рчь. Онъ былъ и въ самомъ дл очень красивый мужчина. Черные, блестящіе глаза, черные усы и брови, темные, волнистые волосы, они такъ и заколыхались мягкими прядями по втру, когда онъ снялъ свою барашковую шапку и сталъ разглаживать рукой свой высокій, блый лобъ. Катря заглядлась на мужа.
— Я вдь и самъ не радъ, что я такой ‘скаженный’ {Сумасшедшій.}! Что жъ? Ничего съ собой сдлать не могу… А безъ тебя, все-таки, скучно. Никто не уметъ мн угодить такъ, какъ ты. Никто. Какъ ты ухала, я сейчасъ такого трезвону задалъ, всмъ чертямъ тошно стало… Гд только меня не было?. Черезъ недлю этакъ, я опохмлился, пріодлся получше и пошелъ къ регенту — въ пвчіе проситься… А онъ, каналья этакій, голосъ испробовать — испробовалъ, а принять не принялъ! Ясное дло! Изъ зависти, подлая его душа, побоялся, что я его на высокихъ мстахъ перетяну…
Катря слушала, боясь проронить хоть одно слово, а слезы, помимо ея воли, катились по ея щекамъ. И знаетъ вдь она, что онъ не любитъ, когда она плачетъ! А вотъ не удержать ихъ, постылыхъ, такъ и текутъ, и текутъ.
— Да и то надо сказать,— продолжалъ Василій,— и голосу у меня въ ту пору настоящаго не было, какой ужъ голосъ посл гульбы да пьянства… Только знаешь что, Катря, задумалъ я это дло бросить. Дти вдь у насъ. И мн уже четвертый десятокъ пошелъ. Пора намъ ‘хозяиновать’… Скажи напередъ, ты должно уже все матери про меня разсказала?..
Онъ испытующе взглянулъ на Катрю. Она виновато опустила глаза.
— Ну, такъ и есть, все ‘разлибызовала’… Сякой, такой, молъ, у меня мужъ. А разв хорошая жена такъ когда скажетъ?! Эхъ, ты!— съ искренней горечью въ голос сказалъ онъ и махнулъ рукой.
— Видитъ Богъ, Васенька, я тогда сама не своя была, какъ прогналъ ты меня съ дтьми — все у меня въ голов помшалось… Прости ты меня!..
Она схватила его руку и поцловала.
— Ну, тогда не знаю, какъ и быть?!— сказалъ онъ, видимо тронутый.— А я, видишь ли, что надумалъ, хотлъ у маменьки просить, пусть она отржетъ намъ участочекъ земли, только какъ слдуетъ, по закону, ‘въ пріймы’ я не пойду… И стали бы мы съ тобой ‘хозяйновать’! Никуды я больше не пошелъ бы, построили бы себ хуторъ и жили бы, какъ и люди…
— Катря! Вечерять!..— послышался голосъ Марьи Потаповны. Василій быстро схоронился за вербы.
— Ступай! Скажи, что я тутъ, а потомъ меня кликнешь!..
Стемнло, звзды зажглись на неб, крупныя и блестящія, он какъ-то особенно выдлялись на темносинемъ фон южной ночи, и мигали, и вспыхивали, и переливались разными огнями. По втру откуда-то изъ глубины степи донеслось ржанье и храпъ коней, выгнанныхъ на ночь въ поле. Старый Рябко, для острастки, на всякій случай, залаялъ хриплымъ, дребезжащимъ лаемъ, и смолкъ…
Василій лежалъ на спин и думалъ, какъ-то онъ поведетъ свое хозяйство, какія будутъ у него поля, огороды, какъ онъ устроитъ здсь настоящій рай, лишь бы согласилась теща.
— Скорй, скорй!— говорила на ходу Катря, радостная и сіяющая. Марья Потаповна радовалась не меньше дочери тому, что Богъ, наконепъ, услышалъ ея молитвы и ‘воротилъ Василія на путь истины’. Василій подошелъ къ ней и поцловалъ у нея руку.
— Ну, садись, садись! Ахъ, ты ‘дзыга, дзыга’ {Волчокъ.}! Хорошо еще, что съ повинною пришелъ! А Катря по теб сохла, какъ былинка въ пол! Эхъ! Василій, Василій, въ кого ты такой уродился, нехорошо ты живешь, жизнь твоя за грхъ теб на томъ свт зачтется.
— Будетъ! Не отчитывайте! Самъ хорошо знаю.
— А знаешь и все, какъ слдуетъ, чувствуешь, такъ брось худыя дла, брось пьянство, возьмись за умъ, не мучь ни жены, ни дтей! Ищи мста… А можетъ, ты уже и нашелъ, а теперь надумался и за женой пріхалъ?!..
Василія слегка покоробило. Въ глазахъ забгали огоньки.
— Надуматься-то я надумался, да только по другому. Хочу васъ, маменька, просить: отдлите намъ участочекъ земли, какъ слдуетъ, по закону… И будемъ съ Катрею хозяйновать… Брошу я тогда худыя дла! Вотъ хоть передъ образомъ побожиться.
Онъ всталъ передъ образомъ и три раза перекрестился широкимъ крестомъ, опять слъ и внимательно слдилъ за выраженіемъ лица старушки.
Нсколько времени оба молчали.
— Нтъ, Василій, нечего по пустому ‘балакать’! Гд теб хозяиномъ быть,— сказала наконецъ Марья Потаповна, качая головою,— зачмъ божиться?! Только понапрасну Бога гнвить. Не будетъ добра! О-охъ, не будетъ!
Василій вспыхнулъ.
— Такъ вы и кресту моему не врите?! Что я, жидъ по вашему, что ли?
— Нтъ, не будетъ добра, чуетъ мое сердце, что не будетъ…
— Нечего въ ступ воду толочь, говорите толкомъ, дадите земли или нтъ?— сказалъ онъ и приподнялся.
— Ты, Василій, не сердись, а дать теб земли не могу, нту моей вры, нту…
— А почему такъ?— вызывающе вскричалъ Василій.
— А потому,— сказала Марья Потаповна съ внезапно охватившею ее смлостью и ршимостью,— потому, что ты того и не стоишь… Ты Катрю чуть на тотъ свтъ не загналъ, черезъ тебя она и день и ночь слезами умывается, черезъ тебя въ щепку высохла…
— А!.. Такъ вы попрекать, попрекать меня, Василія Голушку!.. У-у!.. Бабье поганое!..— закричалъ Василій, сдвигая свои черныя брови…
— А то разв теб медомъ языкъ намазать, да въ ноги поклониться за вс твои дла поганыя, безпутныя…
— Замолчи, старая вдьма!!..— еще громче вскричалъ Василій.
— Много я теб молчала, теперь не замолчу, а за то, что ты стараго человка ругаешь, пусть теб на томъ свт сгадается…
Василій выпрямился во весь свой могучій ростъ.
— Такъ не дашь?!!
— Не дамъ.
— Такъ вотъ же теб! Вотъ теб! Чтобъ помнила Галушку… Вотъ теб!!..
И, потерявъ всякое самообладаніе, онъ рванулся къ Марь Потаповн и своими мощными кулаками сталъ нацосцть ей удары, куда попало.
— Вотъ теб, старая вдьма, за твои злыдни! Что?! Не дашь земли? Не дашь? Не дашь?..
Марья Потаповна безпомощно упала на лавку и почти лишилась чувствъ. Въ эту минуту вбжала Катря, смертельно блдная и растерянная. Она — какъ держала въ рукахъ только-что слпленный вареникъ, такъ съ нимъ и вбжала.
— Вася, Васенька!! Брось! Оставь! На, бей меня, меня бей! Не тронь маменьку!..— говорила она задыхаясь, хватая Василія за плечо. Онъ ограничился лишь тмъ, что на ходу далъ ей здороваго тумака и стремительно вышелъ изъ комнаты, пробурчавъ хриплымъ голосомъ:
— У-у!.. Тихоня! Язва!..
Марья Потаповна захворала. Прошло нсколько дней, она все еще не могла оправиться. Она лежала на кровати, отвернувшись къ стн, не хотла никого видть и почти не принимала пищи. Особенно она не выносила присутствія Катри и ея дтей. Главнымъ дйствующимъ лицомъ, такимъ образомъ, сдлалась Горпина. Долго ломала она голову, какъ бы вылчить старушку, и наконецъ придумала. Съ видомъ, полнымъ достоинства отъ взятой на себя обязанности, она опустилась на колни передъ образомъ Скорбящей Божьей Матери. Долго молилась, потомъ взлзла на стулъ, сняла неугасимую лампадку и, со всми предосторожностями, чтобы она не погасла, подошла къ кровати.
— Во имя отца и сына и св. духа!..— сказала она.— Маменька, а, маменька! Послушайте меня, выпейте изъ лампадки!..
Марья Потаповна съ трудомъ приподнялась, перекрестилась и медленно, медленно и осторожно стала пить деревянное масло, съ врою глотая его, какъ самое дйствительное цлебное средство.
Но, не смотря и на многіе другіе домашніе способы лченія, ей становилось все хуже и хуже. Временами она впадала въ какое-то забытье съ открытыми глазами, что-то говорила, отъ кого-то отбивалась. Дали знать Дарь. Та съ мужемъ не заставила себя долго ждать. На пар добрыхъ лошадей въ той же самой таратайк подкатили они къ хутору.
Дарья внимательно всмотрлась въ осунувшееся и помертввшее лицо больной и сказала, обращаясь къ мужу:
— Кончается!— и сказала такимъ тономъ, будто хотла выразить: ‘ну, что? Не на мое ли вышло?!’
— Кто кончается?— полуоткрывая глаза, спросила больная.— Онъ кончается?! Кара Божья на него пришла?!
— Слушайте, маменька!— строго сказала Дарья и взяла её за руку,— вамъ уже не жить! Вамъ исповдаться да причаститься надо!..
Больная ничего не сказала, только безпомощно шевельнула рукой, и опять закрыла глаза. Послали за священникомъ.
— Мамашенька!— вкрадчивымъ голосомъ сказалъ едоръ Игнатьевичъ,— вамъ уже того люстрину не носить, отдайте его намъ!..
— Та-й-возьми!..— протянула старушка, и опять впала въ забытье.
— Ключи отъ сундука! Ключи отъ сундука!..— засуетилась Дарья. Отыскали матерію.
— А эта икона моя!!..
И Дарья ползла было на стулъ, чтобы снять свою икону. Катря рзко остановила ее:
— И не стыдно теб! Умретъ и возьмешь! Какъ-таки человкъ безъ образа умирать будетъ!..
— Маменька, а маменька! А корову мині?— нагнувшись надъ матерью говорила Горпина.
— T-й, тобі!..— слабо отвтила Марья Потаповна.
— Маменька, а маменька! А самоваръ?!
— А шубу новую?
— А Куцаго?..
— А подушки?..
— А постель?..
И незамтно въ домик поднялась большая суета. Дарья и Горпина бгали по комнатамъ, шарили по всмъ угламъ, что можно было спрятать, прятали въ карманы, а надъ каждой большой вещью поднимали споръ, припоминая ея самую подробную генеалогію, и такимъ путемъ доказывая, кому она по настоящему должна принадлежать.
Священникъ засталъ въ дом полнйшій разгромъ. Больная то закрывала, то открывала глаза, но не говорила ни слова.
Когда окончился обрядъ, ей сразу стало лучше, глаза прояснились и по лицу разлилось какое-то блаженное спокойствіе.
— Дайте чаю!— сказала она.
Ея не сразу разслышали.
— Чаю!!..
И вдругъ она быстро, порывисто соскочила съ постели, и какъ была въ одной рубах, подбжала къ столу, сама налила себ стаканъ чаю и выпила залпомъ. Но тутъ она зашаталась, ее подхватили и уложили въ постель. Силы ея начали быстро падать. Вс собрались въ комнат. Было тихо. Никто не поднималъ уже больше никакихъ споровъ, шептались лишь о томъ, что слдовало бы теперь, подходить подъ благословеніе, но никто не ршался подойти первымъ. Батюшка съ причетникомъ сидли у стола и пили чай. Наконецъ, батюшка отставилъ отъ себя пустой стаканъ, цвтнымъ платкомъ вытеръ потъ, катившійся крупными каплями съ морщинистаго лба, и подошелъ къ кровати.
— Не соблаговолите ли учинить приличное пожертвованіе на храмъ Божій,— началъ онъ кроткимъ, умильнымъ голосомъ,— не позабудьте и священнослужителей въ щедротахъ вашихъ, дабы мы не позабыли васъ въ молитвахъ своихъ. Мы будемъ совершать погребеніе ваше, служить по васъ панихиды и вчное поминовеніе… Ужели даромъ?!. Мы отъ души желаемъ слышать ваше назначеніе отъ васъ самихъ, изъ устъ вашихъ…
Окончивъ свою рчь, священникъ опять вытеръ потъ съ лица и, склонивъ голову на бокъ, терпливо ждалъ какихъ-либо послдствій своей рчи. Марья Потаповна съ большимъ усиліемъ открыла глаза и тихо, тихо сказала:
— Похороните меня на моей земл!..
Она собиралась еще что-то сказать, но въ эту минуту распахнулась дверь, и на порог показался Василій. Больную подбросило на постели, будто отъ электрическаго удара. Колни поднялись кверху, руки сдлали полукругъ въ воздух и упали, голова запрокинулась назадъ, глаза широко раскрылись, грудь высоко вздымалась, и воздухъ вылеталъ изъ полуоткрытаго рта съ хрипньемъ и шумомъ. Началась агонія. Умирающую накрыли темной кисеей, и больше никто уже не обращалъ на нее вниманія. Дарья прежде всего сняла со стны свою икону, схватила самоваръ и шубу, и поспшила съ мужемъ ухать. Горпина бранилась ей вслдъ, кричала, бгала, суетилась, шарила по узламъ и сундукамъ, и долго не могла успокоиться.
На третій день старушку похоронили недалеко отъ хутора, какъ она того и хотла. На похоронный обдъ собралось много родныхъ и знакомыхъ, и много нищей братіи. Для послднихъ, подъ открытымъ небомъ, на земл, разостлали рядна, усадили всхъ и угощали, чмъ Богъ послалъ. Для первыхъ былъ устроенъ настоящій обдъ изъ нсколькихъ перемнъ и съ выпивкой. Въ начал обда вс чувствовали себя немного натянуто, но къ концу у всхъ развязались языки, и пошли шутки, прибаутки и споры.
— А я ту дорогу запашу!— кричалъ арендаторъ Павло, чистокровный полтавецъ.
— А намъ изъ-за тебя ‘на воздусяхъ’ летать что ли?!— кричалъ ему въ отвтъ другой, великороссъ по происхожденію.
— Я тобі зроблю, то въ носу заколэ!..
— Выпейте еще, выпейте!— выкрикнула раскраснвшаяся Дарья,— надо чисто около посуды ходить, маменька покойница — чистеха была!
— А правда, что твой мужъ изъ хлыстовщины?— спросилъ Дарью одинъ, совсмъ уже захмлвшій, арендаторъ.
— Изъ такихъ же, какъ и ты, изъ тхъ, что ‘горілку’ хлыщутъ!..
— А когда землю длить?— спросилъ Василій.
— Вамъ арендатель требуется?— спросилъ юркій мужичонка, подсаживаясь къ Василію.
— Земля! Что такое земля?!— внезапно заговорилъ Иванъ Андреевичъ, благочестивый мужъ Горпины, языкъ его уже плохо дйствовалъ, но онъ этимъ нисколько не смущался, и продолжалъ:
— И на стнахъ земля и подъ ногами земля, кругомъ земля! А все мало!.. Арендатель! Что такое арендатель?!
— А вонъ тамъ,— и онъ торжественно поднялъ руку къ потолку,— есть одинъ настоящій арендатель, арендатель всему міру!..
— Теперь зятья должны купить своимъ женамъ по шелковому платью! Теперь у нихъ жены съ приданымъ!— игриво щебетала Дарья.
— И куплю, и куплю!— сказалъ Василій, дергая за рукавъ Катрю.
А тутъ же, недалеко отъ хутора, у края дороги, возвышалась свжая могилка. У могилки стоялъ ддусь Емельянъ съ сумой за плечами и растерянно вертлъ въ рукахъ свою шапку…