БЕЗДОЛЬНЫЙ.
БЕЗДОЛЬНЫЙ.
(Быль.)
Петръ Горскій.
‘Библіотека для Чтенія’, No 8, 1863
Бездольный, Горский Петр Никитич, Год: 1863
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Недавно въ одной и здшнихъ больницъ умеръ бдный учитель изъ бывшихъ студентовъ — ‘Ну такъ что жъ до этого?’ съ перваго же раза спроситъ читатель, еще, пожалуй, отброситъ книгу съ досады, что авторъ началъ разсказъ такими пустяками. ‘Ужь если съ самаго начала не умлъ заинтересовать, такъ чего же ждать дальше?’ скажетъ онъ. ‘Ну написалъ бы, что скончался дйствительный статскій или тайный совтникъ, такъ сейчасъ было бы видно, что рчь пойдетъ объ лиц важномъ, такъ сказать, столб отечества, а то,— прошу покорно!— началъ о какомъ-то студент, да еще о бдномъ!… Разв мало ихъ умираетъ въ больницахъ, такъ обо всхъ и писать?’ — Все что я чувствовалъ, принимаясь за перо, да вотъ ужь такая скверная привычка — описывать голь, да шишголь. Не лучше ли было бы изобразить великосвтскую барыню, въ роскошной гостиной, ловкаго, стройнаго, восхитительнаго молодого человка изъ знатной фамиліи, который сгораетъ къ свтской дам самой возвышенной страстью, но, волею рока, ея мужъ, дйствительный статскій совтникъ,— его благодтель. И въ немъ происходитъ великодушная борьба…. И хочется открыть свою душу дйствительной статской совтниц, и колется, какъ булавка, та мысль, что что будетъ черная неблагодарность къ начальнику, оказавшему протекцію. Но все устраиваетъ къ лучшему сама судьба. При этомъ изобразить ночь, бурю съ грозою, нечаянную встрчу молодыхъ людей въ лсу, чрезъ который прозжала барыня въ коляск, коляска опрокинулась, сломалась, свтской дам грозила неминуемая погибель,— и вдругъ является, словно изъ подъ земли, стройный, восхитительный молодой человкъ и спасаетъ супругу дйствительнаго статскаго совтника! Какое обширное поле для размышленій!…
Но нтъ-таки! я не внялъ голосу благоразумія и взялъ героемъ бдняка — Сергя Бездольнаго.
Неугодно ли теперь выслушать, какъ умираютъ бдняки въ больницахъ? Процедура извстная: подыметъ такого несчастнаго благодтельная, вовсе не въ ироническомъ смысл, полиція, осдлаетъ перваго, считающаго воронъ, извозчика и везетъ сперва въ часть, а потомъ въ ближайшую лечебницу, будь это госпиталь, больница городская, или чернорабочая, смотря по сословію. Тутъ главная задача въ томъ, чтобъ поднятый отошелъ въ вчность по всмъ правиламъ свода законовъ, который предписываетъ всякаго захворавшаго на улиц бдняка, не могущаго объяснить, гд живетъ, немедленно везти въ больницу. Къ сожалнію, это рдко исполняется въ точности: упавшій среди улицы пролежитъ добрыхъ два-три часа, пожалуй полсутки, пока пожалуетъ сюда одинъ изъ господъ городовыхъ, которые преимущественно обртаются около трактировъ, гостиницъ, състныхъ и питейныхъ заведеній, вроятно, для порядка…. Лежитъ бднякъ и тяжко дышетъ, а пшеходы только сторонятся, какъ отъ зачумленнаго, да спшатъ прочь: не ихъ дескать дло. Мимо несутся коляски, пролетки, съ развалившимися въ нихъ господами: вс лорнируютъ бдняка, или смотрятъ выпуча глаза, а никто не хочетъ подать помощи. Только и слышится: ‘Экъ его насвистался! обрадовался дешовой водк!..’ Или: ‘Господи Боже мой! до чего можетъ напиться человкъ!’ Мимоходомъ замчу, что у насъ всякаго, кто свалится среди улицы, принято считать пьяницей, а кто шатается отъ ревматизма въ ногахъ, отъ голода, отъ изнуренія силъ — человкомъ хмльнымъ, выпившимъ не въ-мру. Благодаря укорененнымъ въ насъ ‘аристократическимъ’ понятіямъ, стремленію къ галантерейности, презентабельности, начиная отъ барскаго кучера и кончая департаментскимъ директоромъ, мы вс привыкли судить да рядить о другихъ, какъ будто сами никогда не были больны, пьяны, а весь вкъ отличались трезвостью, наслаждались всегда цвтущимъ здоровьемъ, щеголяли въ отличномъ плать, въ лаковыхъ сапожкахъ и не впадали ни въ бдность, ни въ пороки. Соберется ли два-три знакомыхъ лакея, или департаментскихъ чиновника, три-четыре барыни, или модистки съ невскаго — вс судятъ, рядятъ про другихъ, тычутъ пальцемъ на другого. Промахнулся пріятель, пріятельница, родственникъ — сейчасъ бгутъ по знакомымъ, по роднымъ и съ какимъ-то лихорадочнымъ наслажденіемъ сообщаютъ: ‘А вотъ такой-то натрескался такъ, что сталъ папироску закуривать, направляя на луну, вмсто свчки….’ — ‘Да это еще что!’ подхватываетъ другой: ‘онъ разъ съ вникомъ пришелъ на балъ, принялъ залъ за баню!…’ Несчастіе ближняго составляетъ какой-то праздникъ, въ род имянинъ, для цлаго кружка, какого бы сословія онъ ни былъ. Вся и разница, что одни злословятъ грубе, другіе утонченне. Боже, Боже мой! и это-то двухвковое просвщеніе!…
Какая-то темная сила отдляетъ не только сословіе отъ сословія каменной стной, во даже людей одного сословія. Вс клевещутъ другъ на друга, каждый подкалывается подъ другого, каждый словно отродясь не слыхалъ изреченія: ‘не желай того другому, чего себ не желаешь’.
— Имете вы видъ?— спрашиваетъ прежде всего городовой упавшаго больного. Если бднякъ ‘не въ своемъ вид’, везутъ подъ ‘отчій кровъ’, даютъ ему сначала выспаться, а потомъ метлу врікя или швабру со щеткой, чтобъ мести дворъ, или убирать чертоги частнаго пристава….
Но Сергй Бездольный лежалъ среди тротуара, блдный какъ мраморъ, съ закрытыми ввалившимися глазами, съ текущей горломъ кровью по манишк, по сюртуку, по всему.
— Вставай! вставай!— кричалъ городовой, взявши за воротъ Бездольнаго. Но онъ не подавалъ никакого знака жизни, только голова моталась въ рук.
— Эка оказія!— сказалъ блюститель порядка, озираясь кругомъ: нельзя ли перетащить ‘тло’ на другой участокъ, — удружить сосду?… Но, какъ на грхъ, дло случилось среди благо дня, и сколько онъ не выжидалъ за будкой, расчитывая, авось бднякъ пролежитъ до ночи — не тутъ-то было! Около упавшаго начали останавливаться зваки, до ночи, когда можно пустить горемыку и въ Мойку и въ Фонтанку, смотря по мстности, было далеко.
Не забудьте пожалуйста, гг. читатели, что это случилось очень давно, когда теперешніе городовые бгали по улицамъ безъ рубашекъ, а господа частные приставы и полицеймейстеры просвщались въ дланіи именованныхъ количествъ…. Право, надоло длать эти оговорки, пора всмъ понять, что я пишу, да и вс пишутъ, про былое время, что мало изъ ныншнихъ писателей не иметъ вовсе желаніи затрогивать ныншнихъ, городовыхъ ныншнихъ приставовъ, напротивъ, каждый старается воспть или прежняго будочника, или прежняго частнаго пристава.
— Эхъ-ма!— сказалъ городовой: тридцать лтъ благополучно спихивалъ тла въ Мойку, да въ Хванталку, а теперь не отверчусь!
Въ это время Бездольный пришелъ въ себя, приподнялся и съ недоумніемъ посмотрлъ кругомъ, городовой обрадовался, что это не мертвое тло и сталъ поскоре звать извозчика.
Но хоть бы одинъ ‘ванька’ былъ на версту кругомъ! извозчики, видя больного и полицейскаго, прятались въ дальнія улицы. Они по опыту знали, какъ городовые (тогдашніе) прокатываются на даровыхъ извозчикахъ: велитъ везти себя въ частъ да потомъ задетъ къ любовниц на Пески, отъ любовницы къ старому сослуживцу въ Коломну, оттуда въ знакомую портерную, а оттуда ужь на мсто. Однако, одинъ таки извозчикъ не остерегся.
Городовой усадилъ Бездольнаго на дрожки, обнялъ его и сказалъ извозчику: ‘Пошолъ въ такую-то больницу’.
— Ну что, кого еще тамъ привезли?— спросилъ фельдшеръ пріемнаго покоя у служителя, поглядывая въ окно.
— Какого-то изъ полиціи. Въ это время двери распахнулись и городовой съ извозчикомъ ввели подъ руки Бездольнаго, который не могъ даже сойти съ дрожекъ. Голова его свисла на бокъ, губы помертвли, глаза ввалились. Онъ очевидно былъ не жилецъ на этомъ свт.
— Положите его на лавку!— сказалъ нехотя фельдшеръ, взялъ у городоваго паспортъ больного, прочелъ и швырнулъ его назадъ.
— Онъ пріему въ больницу не подлежитъ: онъ раненый.
И въ самомъ дл у Бездольнаго былъ довольно глубокій шрамъ на правой щек, полученный имъ еще и студенческой дуэли. Разумется, этотъ шрамъ былъ прописанъ въ особыхъ примтахъ.
Почему у Бездольнаго былъ паспортъ, а не аттестатъ, это объяснимъ посл.
— Куда же онъ подлежитъ?— спросилъ городовой.— Не мое дло разбирать, кто онъ, начальство наше велитъ всхъ, кто свалится на улиц везти въ ближайшую больницу: вотъ и все.
— У васъ, почтеннйшій, мы свое начальство, а у насъ свое. Мы не принимаемъ на основаніи положеній, гд сказано, что раненыхъ въ случа ‘заболваній’ отвозить въ госпиталь!
Городовой думалъ, думалъ, да и поволокъ больного опять на извозчика. Послдній скорчилъ самую страдальческую рожу.
— Да перемните, сударь, меня! Пожалйте хоть лошадки-то.
— Я те перемню!— отвтилъ извозчику городовой, усаживаясь съ больнымъ на дрожки.— Пошелъ!
Лошаденка словно чувствовала, что прогуляется ни за-что, не про что — здорово живешь!— поэтому лниво тронулась въ путь, еле-еле перебирая ногами. Всмъ троимъ было не весело: у извозчика выступили на глазахъ слезы, потому что онъ во весь день и четвертака не выздилъ, Бездольный еле дышалъ, а городовой сокрушался о томъ, что въ его именно участк совершилось такы оказія, что удружить сосду никакъ не удалось.
— Ну что, спихнулъ съ рукъ?— спросилъ фельдшера проснувшійся дежурный врачъ, который только-что задалъ важную высыпку, и раскрывая ротъ шире почтамптской арки, вызевывалъ на разные тоны.
— Спихнулъ, ваше высокоблагородіе! городовой-то остолопъ попался, и я уврилъ его, что больной подлежитъ госпитальному леченію.
Вообще больничные врачи не терпятъ трудныхъ, какъ клопы постнаго масла, и всми силами стараются спровадить въ въ другое мсто, на законномъ основаніи, а въ законныхъ основаніяхъ у насъ такое изобиліе, что умй только крутить ихъ да повертывать въ род калейдоскопа. Поверни трубку направо, выглянутъ бленькія стеклышки, голубенькіе, поверни налво, черненькія, сренькія.
— Ну какъ же ты сбурилъ этого больного?— опросилъ дружелюбно докторъ. Фельдшеръ разсказалъ. Оба захохотали.
Въ пріемный покой нарочно сажаютъ фельдшеровъ самыхъ продувныхъ. Какому доктору охота навязывать себ на руки такихъ больныхъ, которыхъ хоть прямо клади въ покойницкую. То ли дло, какъ вся больница наполнена выздоравливающими. Одинъ вередъ расчесалъ до крови, другой носъ разквасилъ, у третьяго ‘свинка’ вздулась на щек. Тутъ не нужно врачамъ ломать много голову, да углубиться въ темный лсъ патологіи, или терапіи. Приложилъ пластырь, прорзалъ вередъ, поставилъ мушку на затылокъ, закатилъ всей палат пульвисъ ляксисъ вотъ и лченіе кончено!… Но главное, что умершихъ мало, напротивъ даже, вс жирютъ отъ овсяная, здоровютъ, какъ кузнецы…. Ужь какого, кажется, брандахлысту ни наливаютъ въ миски — дятъ, да похваливаютъ… А что можетъ быть сладостнй для больничнаго эконома, какъ вс койки заняты, цифра продовольствуемыхъ самая почтенная! Катай въ отчетахъ супы да компоты, которыхъ больные и въ глаза не видали, да не забывай, кого слдуетъ, помни четвертое правило ариметики!… А ужь доктора малиной не корми, еслибъ только вс выздоравливали и никто не умиралъ… Тутъ отъ прыща на носу вылечатъ, да напишутъ, что отъ рака, насморкъ превратятъ въ чахотку: слеза начнетъ бить изъ глаза — скажутъ, что была водяная… А начальство-то, начальство-то только читаетъ да удивляется, какъ это у доктора Шильдкрёте. у хирурга Цигенбока самыя трудныя болезни вылечиваютъ, легко, скоро, какъ насморкъ? А не понимаютъ того, что у него въ пріемной сидитъ пройдоха фельдшеръ!… (Вотъ опять надо сдіать оговорку, что все это было, что этого теперь вовсе нтъ).
Меня, какъ охотника лечиться въ больницахъ отъ ‘дурныхъ обстоятельствъ’, восхищаютъ всего боле противоположныя стремленія больничныхъ властей. Хозяйственнымъ властямъ, то есть завдывающинъ хозяйственною частію, чмъ больше больныхъ, тмъ лучше, управляющимъ же искусственною частію — врачамъ, чмъ меньше больныхъ, тмъ лучше…. Но слава — дымъ, главнаго врача и ординаторовъ не утшутъ никакія земныя почести: чины и награды, если онъ, а отчасти и они, не будутъ жать съ смотрителемъ, экономомъ, аптекаремъ — яко братія вкуп…. Разв, вы думаете, пріятно эконому варить пищу вмсто двухъ котловъ. въ одномъ? Разв, вы думаете, пріятно аптекарю, вмсто четырехсотъ микстуръ, мастачить только двсти. Легко, вы полагаете, ‘завдывающему вещевою частію’: бльемъ, посудой, дровами, ремонтомъ, починкой, поправкой, всякой мелочью,— если блье моется половинная пропорція, кружки не колются, штукатурка не осыпается съ потолка, половина печей не топится? Да вы возьмите хоть архитектора, гробовщика, плотника, каменьщика въ поясненіе этой истины. Да ихъ первое задушевное желаніе, чтобы трескались стны, проваливались потолки, умирали какъ мухи люди, горли, разваливались дома и пр. и пр.
Бездольнаго привезли въ военный госпиталь. Тутъ уже былъ другой порядокъ, другая картина. Фельдшера не ‘тыкали’ привезеннымъ больнымъ, не играли въ шашки на крематумъ ампре, напротивъ чинно сидли у столовъ, какъ стаи лебедей, и писали разныя леппортички: леппортичка главному доктору, леппортичка дежурному ординатору, дежурному не госпиталю — все леппортички, да леппортички…. Тутъ ординаторы не задавали высыпки, не кумовались съ фельдшерами, напротивъ, обращались съ ними повелительно-строго, уснащая по временамъ рчь крпкимъ словцомъю Доктора были все толстые, коренастые, съ фіолетовыми носами и огромными усищами. Это были не какіе нибудь коллежскіе, губернскіе секретари, а заслуженные штабъ-офицеры, отпилившіе не одну сотню рукъ и ногъ на пол брани, или на пол чести. Самые служителя были изъ военныхъ, изъ такъ-называемой подвижной роты, то есть страшно неповоротливые солдаты, одтые въ такіе тсные казакины, что талія приходилась на затылк, а пуговицы лзли на носъ. Эти замухрышки инвалидной команды удивительно какъ толстютъ отъ казенныхъ щей и трехъ фунтовъ хлба. При ихъ яйцевидной форм, мундиръ никакъ не можетъ гладко сидть и весь сбирается подъ мышки.
Вышелъ смотритель въ густыхъ эполетахъ, съ кисточками чуть не до обшлаговъ и взялъ отъ городоваго паспортъ Бездольнаго.
— Да онъ даже и не военный: зачмъ же его привезли въ госпиталь?
— Онъ ‘раненый’, ваше высокоблагородіе, его не приняли въ —ской больниц, приказали вести въ госпиталь.
— Экіе мошенники! Я бы ихъ всхъ пере… начиная…. Вдь тебя, братецъ, надули! Ты, врно, новичокъ въ этой служб-то?
— Точно такъ, ваше высокоблагородіе!— гаркнулъ оторопвшій городовой.
— А давно ли городовымъ?
— Двадцать три года, ваше высокоблагородіе.
— Ну, новичокъ!… Вези, братецъ, назадъ. Мы рады бы принять, да не можемъ.
— Въ какую больницу прикажете?
— Да къ этимъ же мошенникамъ…. Каково! человкъ еле дышитъ, а они его принятъ не хотятъ, спихивають съ рукъ! Охъ я бы ихъ всхъ… начиная…. Съ кого хотлъ начать почтенный смотритель, намъ его неизвстно.
— Батюшка! отецъ родной! лошаденка издыхаетъ… взмолился извозчикъ, когда городовой взвалилъ опять Бездольнаго на дрожки. Какая, въ самомъ дл, горькая насмшка судьбы!.. Бднягу возятъ третій часъ по городу и никакъ не могутъ найти мста, гд ему умереть!…
— Опять привезли?— спросилъ сердито фельдшеръ, увидя вторично ту же процессію: то есть Бездольнаго, котораго несли подъ руки городовой и извозчикъ.
— Я съ вами разговаривать много не буду,— сказалъ остервенившійся городовой, и положивши больнаго на полъ, въ углу, бросилъ на столъ бумаги, вышелъ, слъ на несчастнаго извозчика и былъ таковъ. Видя, что клячонка насилу ноги волочитъ, поймалъ извозчика посвже и похалъ въ часть.
Прежняя клячонка, смкнувши, что ея истязаніе кончилось, что ее хозяинъ повеселлъ, вдругъ словно ожила и пустилась въ самую скверную скачъ на знакомый постоялый дворъ, къ знакомому корыту. Пройдоха фельдшеръ, видя, что его стратегія не удалось, началъ прописывать паспортъ.
— Да его нечего его осматривать!— сказалъ докторъ, вылзшій еще прежде больного:— волоките его въ чахоточную!— Два служителя взяли больного подъ руки и сволокли въ ‘раздвальную’.
— Больной на мужскую половину! закричалъ баньщику служитель.
— Его нечего и въ ванну-то сажать, онъ въ завтрему же ‘готовъ’ будетъ, — замтилъ опытный баньщикъ, сдой старикъ, проводившій не одну тысячу на тотъ свтъ.
— Экихъ все молодцовъ къ намъ приводятъ!— продолжалъ онъ разговаривать съ служителями:— котораго сегодня свезли?… Восьмнадцатаго, кажется?…
— Восьмадцатаго, Ермилъ Сафронычъ, ледъ идетъ, значится, оно уже извстно ефто время…
— Это, значитъ, будетъ ‘девятнадцатый’ сегодня. Да у насъ скоро и гробовъ не достанетъ…
И это все говорилось громко, нисколько не соображая, что больной въ своей памяти и все слышитъ.
Служитель чуть не оторвалъ рукъ и ногъ у новоприбывшато, когда сталъ стаскивать съ него ветхую одежонку: его злость разбирала, что, обшаривши вс карманы у бдняка, онъ не нашелъ нечего, кром хлбныхъ крошекъ…
‘Новенькаго’ взяли два служителя и стащили въ чахоточную палату, гд уже лежало 23 больныхъ.
Его свалили, какъ мшокъ, на кровать подъ No 87-мъ.
Въ халат была могильная тишина: вс лежали подъ одялами, тяжело дыша, или тихонько покашливая. Два служителя, то и дло, сновали со щетками и прометали въ ‘проулкахъ’, между кроватями.
— Ты что, слпой чортъ! разв не видишь песочницы? Что за вами ходить весь день да подчищать, міроды этакія!…
Такія замчанія слышались больными отъ служителей, которые дйствительно не успвали за всми подметать и подчищать. Надзирательница безпрестанно входила, сама поправляла одяла, подушки и мылила голову служителю, если замчала морщинку на застланной кровати, соль на стол не на мст, халатъ дурно свернутый и т. п. Вообще въ больницахъ, гд главные доктора нмцы,— страсть подметать, поправлять доходитъ ршительно до болзни. Еслибъ, кажется, половина больныхъ перемерла, тогда главный докторъ такъ бы не разсердился, какъ тогда, когда замтитъ, что наплевано на полу или сдвинута съ мста солонка.
Да и нельзя иначе: каждый начальникъ, посщающій больницы, прежде всего оглядитъ потолокъ, нтъ ли тамъ паутины, потомъ смотритъ — вычищены ли ручки у дверей, осмотрвши это, глядитъ — выровнены ли кровати, чисты ли на больныхъ колпаки, во всхъ ли солонкахъ насыпана соль? Затмъ уже обращается вниманіе: хороша ли не пища для больныхъ, а ‘проба’, которая ставится въ буфет на стол. Съ самаго ранняго утра, часовъ съ четырехъ, начинается процедура уборки. Это время самое дорогое для больныхъ, которые не могутъ долго заснуть съ вечера и начинаютъ только въ это время забыться сномъ. Едва благодтельный сонъ оковалъ изнемогшіе члены, поднимается стукъ, топанье сапогами, громкій говоръ цлой дюжины служителей. Полъ поливается водой, поднимается сырость, больной начинаеть кашлять, посыпается и не можетъ уже заснуть, потому что подъ самымъ его носомъ ерзаетъ мокрая швабра. Онъ не можетъ плшевелиться, протянуться, потому что на ноги навалятъ полтора пуда скамеекъ. Бдняга ворочается, ворочается: спать хочется, онъ знаетъ, что отъ сна все его здоровье зависитъ, а не можетъ заснутъ — мшаютъ. Вотъ поблло на двор, полы вытерты до суха, кажетоя, этого было бы довольно, но нтъ! являются ‘танцоры’, то есть полотеры. Палата наполняется нестерпимымъ запахомъ гнилого нота отъ рубашекъ этихъ вчныхх труженниковъ, смшивается съ запахомъ масти, начинается пляска, ко всему этому, служитель, вооружившись трехсаженной щинюй, достаетъ паутину, пыль съ потолковъ и карнизовъ Та и другая сыплется прямо въ ротъ несчастнаго чахоточнаго, раздражаютъ сухомъ кашлемъ и безъ того сгнившія легкія. Больной, почти не сомкнувшій глазъ во всю ночь, натурально. чувствуетъ себя, словно какъ изломаннымъ. Голова тяжела, клонитъ къ дремот, на умъ не идетъ ни пища, ни питье, весь свтъ кажется постылымъ, подъ ложечкой болитъ, всякая малость раздражаетъ.
— Ну что, какъ фы сепя шуфстфовали фчера?— спрашиваетъ ординаторъ-нмецъ, который больше заботится, чтобъ все записать въ скорбный листъ, да не измять воротничковъ, прописать подешевле лекарство, чмъ вылечить.— Карашо фы спали?
— Вовсе не спалъ, г. докторъ, — отвчаетъ чуть слышно больной.
— Странно,— замчаетъ ординаторъ:— пульвисъ даверіа тафалъ?
— Давалъ, ваше высокоблагородіе, — отвчаетъ фельдшеръ.
Никому и въ голову не придетъ, что это зуженье швабрами ни-свтъ-ни-заря хоть мертваго разбудитъ. Да если эта мысль и сидитъ во многихъ головахъ, такъ ее съ гвоздемъ оттуда не выбьешь: кому охота прослыть либераломъ? Вообще больничные доктора только для близиру, для проформы прописываютъ лекарства чахоточнымъ, и т, и другіе убждены, что отъ такихъ болезней въ больницахъ не вылечивають. Интересно слышать, когда врачъ подаетъ наивные совты больному простолюдину, не имющему и трехъ грошей въ карман: ‘Позжайте въ теплые края, вамъ здшній климатъ вреденъ….’ Не прикажете ли какому побудь плотнику хать въ Италію, или южную Францію?.. Комедія!
Бездольный, вопреки предсказанію баньщика, прожилъ боле сутокъ. На другой день поутру явился ординаторъ нмецъ. Онъ только что спрыгнулъ со школьной скамейки, но какъ приходился родней главному доктору, то его и назначили въ чахоточную палату ‘длать надъ больными опыты’… Онъ цлыхъ полчаса выслушивалъ въ груди больного No 84-й. Ужь какъ онъ его ни вертлъ, и къ груди-то, и къ спин-то прикладывалъ ухо, а все кончилось дло тмъ, что больной къ вечеру протянулъ ноги.
— Обставить его ширмами!— сказалъ онъ наконецъ.
Ужь если около кого поставятъ ширму, больные знаютъ, что это значитъ.
На доск фельдшеръ выгравировалъ извстную эпитафію: ‘Иванъ Бездольный, кончившій курсъ студентъ, число, годъ и, наконецъ, фебрисъ катаррусъ съ слабой порціей.’ Каждый изъ здсь-лежащахъ былъ убжденъ, что у него чистйшій Pehisis, но служители эскулапа, чтобъ не офрапировать больного, придумывали разные фебрисы.
Они уже приметались къ своему длу и, если не могли сдлать, чтобъ человкъ выздоровлъ, то всегда заране знали, когда онъ умретъ. За нсколько часовъ до смерти Бездольный почувствовалъ себя какъ-то лучше, боли внутри прекратились, онъ пришелъ въ полное сознаніе.
— А вдь мн лучше!— весело сказалъ онъ фельдшеру, который поднесъ ему лекарство въ ложк.
— Лучше, лучше. Вотъ вы скоро поправитесь, выпишетесь, позжайте въ деревню.. Славно въ деревн!…
— Я буду непремнно ходить на охоту, собирать грибы въ лсу.
И глаза Бездольнаго разгорлись какимъ-то неестественнымъ восторгомъ.
— Намъ пришлите корзиночку, да тетерокъ парочку, вотъ мы ихъ и зажаримъ!
Очевидно, что фельдшеръ смялся, онъ зналъ, что больнаго къ вечеру не будетъ…
Между тмъ воображеніе больного начало напослдокъ рисовать самыя очаровательныя картины деревенской жизни. ‘Мн во всю жизнь ни одного раза не пришлось порядочно провесть лто…. Ахъ какъ бы хорошо поскоре поправиться! Я бы сталъ просить доктора, чтобъ онъ выхлопоталъ мн позволеніе отправиться на казенный счетъ на югъ…. Нтъ, что-то сомнительно, чтобы я пережилъ эту весну…. А какъ бы хотлось….
Тутъ на глазахъ у него проступили слезы, онъ началъ чувствовать дремоту… Передъ глазами его проносились неясные образы, откуда-то изъ-за плеча заглядывали къ нему лица, слышался чей-то неясный шопотъ…. По временамъ долеталъ до его слуха чуть слышный говоръ. Говоръ становился все тише, тише, сталъ походить на дыханіе…. Онъ слышалъ, что вокругъ него вс какъ-то тяжело дышатъ, сопятъ, свистятъ, словно комната наполнилась змями…. Въ глазахъ вдругъ потемнло: ширмы, окно, печка, лекарство начали кружиться около него… Ему стало страшно, онъ вскрикнулъ, хотлъ соскочить съ кровати, но словно пятипудовыя гири прикрпляли его къ постел…. ‘Ахъ, страшно, я, кажется, умираю!.. Батюшки, спасите! Скажите, неужели я умру?… Доктора, голубчики, отцы родные, помогите!….’
— Ну, ну! лежи!— сказалъ грубо служитель, и словно желзными руками стиснулъ руки умирающаго, свелъ ихъ, чтобъ скрестить на груди по-покойницки.
Между тмъ Бездольный весь дрожалъ, корчился, какъ на дыб, отъ нестерпимыхъ мукъ. Онъ уже терялъ память, передъ нимъ, въ темнот закрытыхъ глазъ, колыхалось цлое море огня, словно всю вселенную охватило пламя и земная кора, отъ нестерпимаго жара, лопнула какъ бомба. Это было отъ сильнаго прилива крови къ мозгу…. Страшная эта минута, этотъ актъ перехода отъ жизни къ смерти! Человкъ нсколько смахиваетъ въ эту минуту на горящее зданіе, когда неумолимая смерть все ломаетъ, разрушаетъ, какъ вихрь огня, оставляя за собою только чорные столбы дыма. Чмъ муки сильне, тмъ нестерпиме секунда этихъ страшныхъ томленій вытягивается въ нескончаемую ниточку, кажется вчностью, наконецъ настаетъ самая вчность — глухая, черная тьма… человкъ уничтожился, пропалъ изъ міра до малйшаго атома…. Страшно подумать живому человку, что онъ превратится въ ничто!… Дерево, хоть не можетъ стронуться съ мста, но оно все же живетъ: ощущаетъ теплоту солнца, дышетъ, то однимъ газомъ, то другимъ, согрвается и зябнетъ, слышитъ, какъ ростетъ. Камень и тотъ чувствуетъ, что-то снаружи къ нему пристаетъ, налпливаетъ, что онъ годъ-отъ-году крпнетъ, твердетъ, но каково быть ничтомъ-мъ.
— Умеръ,— сказалъ фельдшеръ, и, вынувъ изъ доски скорбный листъ, написалъ ‘отпускную’. Поправили руки, ноги покойному, какъ слдуетъ, служитель покрылъ его одяломъ съ головою, взялъ доску, поплевалъ на нее и стеръ полою сюртука имя, фамилію и все. По больничному положенію, мертвый долженъ оставаться два часа на кровати, пока служителя не придутъ за нимъ съ корзиной.
Не усплъ отойти Бездольный, какъ лежащій напротивъ больной странно застоналъ.
— За священникомъ! за священникомъ пошлите, отцы родные!— прохриплъ несчастный, у котораго захватывало уже дыханіе.
Больные переполошились съ испугу, заворочались подъ одялами, иные страшно заволновались.
— Отцы родные, батюшки, голубчики! пошлите за священникомъ! продолжалъ кричать и метаться больной.
— Лежи, а не то свяжу!… Ишь ты теперь священника захотлъ!.Не стоять же ему цлый день надъ вами!…
Конечно, больной самъ виноватъ. Ему, по больничному уставу, слдовало бы умереть во время уборки, такъ оно бы кстати и его за одно вынести, вмст съ лаханями, всякимъ соромъ, а онъ далъ промахъ — умеръ посл обхода. Ему бы слдовало еще наканун, за часъ до обхода больныхъ докторами, призвать священника, а его, вмсто этого, угораздило звать попа въ такое время, когда никого, кром дежурныхъ, собаками не сыщешь…. Батюшки въ это время дйствительно не было: онъ ухалъ съ матушкой на гостиной дворъ, покупать ей матерію на платье, сренькую съ лиловыми разволами…
Обыкновенно, каждое утро, вахтеръ обходитъ вс палаты и спрашиваетъ: не нужно-ли кому батюшки? Если кто въ немъ нуждается, долженъ тотчасъ объявить….
Зоркія больничныя власти прозвали, какъ 84 номеръ махнулъ въ елисейскіе поля, за то къ 93 нумеру приложили вс старанія, чтобъ отпустить больного на тотъ свтъ ‘по форм’…. Во-первыхъ, явился дежурный докторъ, пощупалъ пульсъ, послушалъ въ груди и даже спросилъ: ‘Что теб, не хорошо?… Болить что нибудь?…’
Ужь врно что нибудь болитъ у человка, когда онъ кричатъ благимъ матомъ: за чмъ же и спрашивать? Но это длается тоже не даромъ: по больничному уставу больной никакъ не можетъ умереть безъ дежурнаго доктора и безъ дежурнаго фельдшера. При этомъ еще умирающему даютъ что-то нюхать изъ стклянки, что именно, объ этомъ знаютъ умершіе…. Когда все это сдлано и больной умеръ ‘благополучно’, какъ слдуетъ, вс возвращаются на свои мста, съ чистою спокойною совстью, что сдлала все, что только во власти человка.
Сильно заботятся врачи о томъ, чтобъ можно было донести начальству, что больному, до послдней минуты были подаваемы всевозможныя врачебныя пособія, принимаемы были вс мры къ выздоровленію.
Прошло два часа, принесли зеленую, только что сплетенную изъ свжаго тростника корзину, надзирательница раздла Бездольнаго до-нага, обернула въ дырявую простыню, служители взяли его за голову и за ноги, опустили въ этотъ ящикъ, закрыли крышкой и понесли….
Выздоравливающіе больные, ползавшіе по корридору, какъ весеннія мухи по стеклу, только крестилась да повторяли: ‘царство ему небесное!’
Бездольный, у котораго не оказалось денегъ, чтобъ быть похоронену на свой счетъ, пролежалъ цлую недлю въ трупярн, къ ожиданіи, какъ ршитъ совтъ медиковъ: пилить его, или не пилить? Онъ, бдняжка, всю жизнь ожидалъ какихъ нибудь ршеній, такъ оно и кстати…
Получивъ дозволеніе быть погребеннымъ, залегъ, на вки вчные на ближайшемъ къ больниц кладбищ.
И канулъ человкъ, какъ капля въ океанъ, какъ дождевой пузырь, не оставивши по себ ни малйшаго слда, словно онъ никогда не родился и не жилъ. Такъ, съ лица громаднаго города ежедневно изчезаютъ десятки, сотни безъизвстныхъ тружениковъ. Въ любой канцеляріи, департамент, что годъ, то мняются писцы. Т же нершеныя дла лежатъ по десятку лтъ на окнахъ, т же столы съ прорванными клеенками,— не лица, сидящія за ними, что годъ, то новыя.
Только никогда не мняются тучные предсдатели, директоры, прокуроры, разв у кого сквозь черный волосъ начинаетъ бить сдина, отвисаетъ брюхо, да вмсто пряжки за 15 лтъ появляется за 30….
И въ самомъ дл, была горька, ужь какъ горька доля бднаго учителя изъ студентовъ! Если бы я сталъ выдумывать ‘сочинять’ страданія — все это вышло бы блдно, слабо противъ дйствительности. Конечно, тяжело умереть подъ пытками, подъ истязаніями, когда выматываютъ изъ живота жилы, разрываютъ члены, молотятъ постепенно кости, какъ у зазвавшагося работника, втянутаго машиной, но все это происходитъ часъ, два, много — полдня. Собственно мученій тутъ полчаса, часъ, потому что дальше этого срока человкъ впадаетъ въ безпамятство. Тутъ онъ хоть нравственно услаждается, какъ мученикъ за вру, за любимую всми втайн идею, на него устремлена сотня тысячъ глазъ, объ немъ трубятъ милліоны голосовъ, блескъ славы его быстро охватываетъ полвселенной, какъ блескъ восходящаго солнца.
Но каково промучиться на свт тридцать-сорокъ лтъ, быть истязуемымъ постепенно голодомъ, холодомъ, незаслуженными обидами, нравственнымъ униженіемъ, которое вытягиваетъ жизнь, здоровье ежеминутно, по капельк. Каково терять вру въ самого себя, чувствовать, сознавать свое нравственное превосходство и цлый вкъ быть всеобщимъ посмшищемъ, всми отторгаемымъ, всми презираемымъ?… Такова была судьба Бездольнаго. Она была боле, чмъ романтична, боле, чмъ невроятна. Вотъ ужъ ее смло можно было назвать самой неправдоподобной правдой.
Правда, мы такъ привыкли давить другихъ, длать ихъ несчастными, сами даже того не подозрвая, что самое добросовстное описаніе истинныхъ бдствій намъ кажется какимъ-то романомъ.
Никто не хочетъ врить, чтобъ въ благоустроенномъ политическомъ обществ, человки чуть не живого зарываютъ въ могилу.
Намъ кажется, что если гд не ржутъ, не жгутъ, не томятъ людей безнаказанно, тамъ вс и счастливы, отъ перваго да послдняго. Поврьте есть тысячи родовъ убійствъ безъ ножей, безъ кинжаловъ, есть тысячи родовъ отравъ, безъ мышьяку, безъ стрихнину.
Если однимъ живется на свт такъ легка, гладко, беззаботно, то имъ кажется, что и вс остальные точно также ликуютъ и благоденствуютъ, какъ они. Удивительная наивность, непонятное ребяческое простосердечіе въ тхъ, которые каждымъ своимъ шагомъ, каждымъ поступкомъ длаютъ сотни людой несчастными, сами того не замчая!
Такая точно исторія была съ Бездольнымъ во всю его жизнь.
Отъ кого отнимали послдній кусокъ хлба, затирали его дарованія люди, во-видимому самые благонамренные, даже слывущіе въ обществ за честнйшихъ, прекраснйшихъ людей. Что, кажется, дурного въ желаніи вытянуть за уши въ люди своего сынка, родственничка, любимчика, дать ходъ чаду нужнаго человка? А между тмъ, изъ за этего Бездольный терялъ мста, шлялся по нскольку мсяцевъ безъ квартиры, безъ сапогъ, простуживался, впалъ въ чахотку. Что дурнаго, если сынокъ знатнаго барина пошалитъ въ молодости, обольститъ бдную двушку — кто молодъ не бывалъ? А между тмъ, его сестра — единый другъ его въ цломъ мір, сошла въ гробъ, а онъ чуть не сошелъ съ ума. Однимъ словамъ, Бездольный былъ самой безвинной жертвой общественыхъ пороковъ, постыднаго безчувствія, равнодушія къ его блестящммъ достоинствамъ. Сколько онъ не бился своей собственной головой проложить себ карьеру, честнымъ трудомъ достигнуть независимости, никто изъ его начальниковъ, наставниковъ этого не замчалъ, и преспокойно выдвигалъ на первый планъ своихъ любимчиковъ, своихъ протежоровъ.
Онъ бился, бился полжизни и наконецъ убдился вполн, что одинъ человкъ, безъ друзей, безъ покровителей, какъ бы онъ честенъ и уменъ ни былъ, рдко добьется прочнаго положенія въ обществ, никогда честнымъ путемъ не составитъ себ вполн независимаго состоянія. Какихъ геркулесовскихъ силъ, какого ума и воли хватитъ на то, чтобъ пробить эту толстую стну изъ маменькиныхъ сыночковъ, племянничковъ, кузеновъ, протежируемыхъ дяденьками и братцами, изъ этихъ прихлебателей, любимчиковъ, живущихъ всю жизнь при милости на кухн. А между тмъ студентъ-идеалистъ, вынесшій самыя благородныя идеи отъ цломудренныхъ профессоровъ, вровалъ полжизни, что честный человкъ всегда пробьетъ себ дорогу. Результатомъ этой неравной борьбы была безполезная растрата силъ, потеря вры въ самого себя, потеря здоровья и полное разочарованіе.
Вотъ изъ какихъ данныхъ слагалась жизнь бднаго учителя.
Родился онъ лтъ тридцать пять назадъ, въ декабр мсяц, въ какомъ-то дровяномъ сара. Мать его побиралась въ это время, сидя гд-нибудь на мосту, или на церковной паперти. Старожилы Петербургской стороны, которыхъ въ центр города быть не можетъ, разсказывали, что видали ее изо-дня въ день у церкви апостола Матвя, а по окончаніи обдни — на Троицкомъ мосту.
Вс знали бдную ‘Андревну’, потому-что въ цломъ Петербург не было нищенки несчастне ея, знали, что она была дворянка — губернская секретарша, жила своимъ домикомъ, любила добрыхъ людей угостить.
— Экая несчастная!— говаривали пировавшіе у ней не разъ баре:— до чего дошла! Вдь была благородная дворянка, а какъ опустилась!…
— Врно испиваетъ, сердешная, ну какъ дворянк довести себя до этого?— Такъ отзывались о старушк прежніе ея знакомцы, которые не мало поли у нея хлба-соли, а ни одинъ не помогъ ей, кром какъ одной копечкой, не одинъ не взялъ ея младенца Сережу на свое попеченіе. Эти господа думали, что поговорить, постовать о бдняжк — и того за глаза достаточно, а если еще при этомъ дать завалявшійся грошикъ, такъ это такое ангельское милосердіе, что за это прямо съ постели унесуть ангели въ царствіе небесное!… Многіе чтутъ себя чуть ли не святыми за то только, что по воскресеньямъ раздаютъ на паперти пять копекъ на десятерыхъ, да ставятъ свчку ‘празднику’ въ три копйки.
Старые знакомцы Андревны, постовавши, что она сердешная испиваетъ, поговоривъ о польз воздержанія, отправлялись на острова съ мамзюхами, или покутить въ гостиницу и совершенно забывали про бдную женщину. Такъ она, безъ призрнія, побиралась что-то три года, ночевала въ нетопленыхъ подвалахъ, подъ мостами, съ груднымъ младенцемъ, часто плачущимъ отъ голода, потому что невшая по цлымъ суткамъ мать не имла молока въ груди
Ну право же скажутъ, что это я выдумалъ! Писатели, кром ‘извстныхъ заступниковъ’, до того тщательно скрывали вс прорхи на совсти ‘привилегированныхъ сословій’, что мы ршительно ничего не знаемъ о быт бдныхъ дворянъ, какъ-будто у насъ ихъ никогда не было…. Только и позволяли себ немножко поскалить зубки надъ убитыми судьбой, и безъ того мелкими, чиновниками, да почесать язычекъ начальства разныхъ поганенькихъ городишекъ, которыхъ, какъ шпилей на бикс натыкано на святой Руси…. Результатъ извстный: писатели, тщательно скрывавшіе все темненькое, гаденькое въ людяхъ повыше, превратились изъ литераторовъ въ дйствительныхъ статскихъ совтниковъ, вмсто журналовъ, романовъ прежде издаваемыхъ, открыли распивочныя на выносъ, скупили лучшіе дома и только по временамъ увлекаются поэзіей въ какомъ-нибудь диирамб по случаю хорошей погоды.
Необходимо пояснить читателю, почему мать Бездольнаго просила милостыню? Мужъ ея, отецъ ‘героя’, былъ темненькой незначительный чиновникъ — существо вполн безотвтное, которое начальство ‘запрягало’ во вс тяжкія, которому давало самыя трудныя порученія. Его такъ и прозвали — водовозная лошадь. Нужно было переписать листовъ 30 — сейчасъ же начальникъ говорилъ: ‘а вотъ у меня сдлаетъ это Бездольный? онъ у меня борзописецъ!. ‘ Нужно было послать кого-нибудь съ бумагами съ Адмиралтейской за Нарвскую заставу, начальникъ опять говоритъ: ‘а вотъ пошлемъ Бездольнаго, онъ скорй почтовой лошади слетаетъ.’ Бездольному было лестно такое вниманіе начальства и онъ вылзалъ просто изъ шкуры, чтобъ оправдать высокое о себ мнніе. Онъ и дежурилъ за другихъ по нскольку ночей сряду за какой-нибудь четвертакъ, и брался переписывать по дв копйки съ листа. За это жъ его безбожно и надували. Жаловаться онъ не смлъ, потому что другіе канцеляристы: Сладкогубовъ, Заходкинъ, Пиндиваріусъ, были подъ протекціей начальницы. Они были красивые молодые люди: одинъ, по замчанію начальницы, былъ очень похожъ на греческаго царевича Париса, у Сладкогубова былъ носъ чистйшій римскій, а у Пиндиваріуса ‘бакенбарды, какъ у соболя’….
— Разв соболь бываетъ съ бакенбардами?— спрашивала мамашу 10-лтняя дочка, острая двочка.
— Дурочка, ты не понимаешь, что это не простое выраженіе, а метаморфоза!… Но какъ наступило время представлять чиновниковъ къ наград, начальникъ совершенно забывалъ о Бездольномъ, словно онъ никогда тутъ и не служилъ. Столоначальникъ, по закону акустики (науки о звук) былъ врнйшимъ эхомъ начальничьяго обращенія съ подчиненными и тоже переставалъ замчать всегдашняго, неизмняемаго усердія Ивана Бездольнаго, разъ даже спросилъ: ‘А гд Бездольный?’
— Да вотъ онъ подл васъ сидитъ,— отвтилъ столоначальнику помощникъ.
Другой разъ набросилъ ему на голову шинель, принявши живаго стоящаго передъ нимъ человка за пустое пространство.
Добрый начальникъ любилъ Бездольнаго, цнилъ его усердіе, но представить къ наград, къ прибавк жалованья не могъ, и за недлю до представленія начиналъ къ Бездольному полегоньку придираться, а Пиндиваріуса, Заходкина съ Сладкогубовымъ легонько похваливать.
— Я замчаю, Бездольный, что ты со дня на день начинаешь портиться…. Куда двалось твое усердіе, скажи ты мн пожалуйста?… Посмотри, какъ ты мелко вывелъ титулъ Ихъ Превосходительства!… А сіятельство-то, сіятельство-то на что похоже! просто смотрть скверно!…
У Бездольнаго на глазахъ дрожали слезы: онъ боялся накапать ими на бумагу, запачкать въ-конецъ такъ старательно выведенныя: ‘ихъ превосходительства’, ‘ихъ сіятельства’, а вмст съ тмъ боялся вынуть платокъ, и плакать при начальник. Послдній подходилъ, какъ будто невзначай, къ любимчикамъ.
— Спасибо, Пиндиваріусъ, спасибо! Вотъ такъ всегда старайся, и награду получишь. Э-ге-ге! да и Сладкогубовъ-то какъ усердно заниматься сталъ! Ужь я давно это замчаю…. А покажико Заходкинъ, какъ ты пишешь? Отлично, отлично!… Да у меня вс поправляются, слава Богу, только вотъ Бездольный подкузьмилъ… А еще я его хотлъ къ наград представить!… Да какъ представить, когда совсмъ испортился, скверно сталъ писать. Не замчали ли вы его нетрезвымъ, Мордольонъ Харитонычъ?…
— О, сколько разъ!— отвчалъ Мордольонъ Харитонычъ столоначальникъ,— хотя отлично зналъ, что Бездольному и пить-то не изъ-чего: жена, двое дтей, жалованье маленькое, а проситель къ маленькому чиновнику не ползетъ..
— Вотъ какъ! Я человкъ безпристрастный: отца родного не представлю, если не стоитъ…. Ну вотъ какъ же не представить Пиндиваріуса, Сладкогубова съ Заходкинынъ?… Ну, какъ же ихъ не представить?…
Бездольный, слыша все это, плакалъ, обливавши какую-то черновую самыми горькими слезами, которую онъ нарочно подложилъ, чтобъ не пачкать выводимыхъ сіятельствъ, да превосходительствъ…. Онъ плакалъ не о томъ, что считалъ себя обиженнымъ, онъ, въ простот сердечной не понималъ этого. Онъ плакалъ о томъ, что у жены къ зим салопишка не было, дровъ было купитъ не на что, за квартиру не заплачено, награда была послдняя надежда да и та обманула. ‘Въ самомъ дл, я сталъ хуже прежняго писать’, думалъ онъ ‘прежде мыслете, рцы какое у меня выходило, просто прелесть! како, а живете? это мои любимицы!… Ну, да Богъ дастъ поправлюсь: буду практиковаться на черновыхъ, нарочно буду браться за другихъ писать, чтобъ руку набить. Не въ этомъ году получу, такъ въ слдующемъ, все равно! Нельзя же всмъ вдругъ!…’
Утшивши себя этимъ, наивный добрякъ Бездольный писалъ за другихъ не разгибаясь, спалъ три часа въ сутки, голодалъ на семи рубляхъ. Вс надъ нимъ смялись, какъ надъ дурачкомъ, надъ юродивымъ, надували его на-пропалую. Начальникъ, добрый очень человкъ, но крайне-сластолюбивый старецъ, хотя и не терплъ разныхъ Пиндиваріусовъ, однако выгнать ихъ, распечь, или не представить къ наград никакъ не осмливался. Они катались, какъ сыръ въ масл, шаркали на балахъ, здили на пикники, въ рощи за городъ и только показывались въ канцеляріи при раздач жалованья.
— Ухъ, дармоды, лежебоки!— ворчалъ про себя начальникъ, но какъ съ ними встрчался, кланялся, улыбался, хвалилъ за усердіе.
Бездольный киснулъ цлые десятки лтъ на семи рубляхъ, жена работала на людей до слпоты, сынишку съ дочкой, слава Богу, прибралъ Богъ, кое-какъ перебивались.
Отъ безсонныхъ ночей, отъ 18-ти-часоваго сиднья не разгибаясь, отъ простуды, вслдствіе постоянныхъ путешествій въ грязь и морозы, у Бездольнаго сдлалась ломота въ поясниц и ревматизмъ въ ногахъ.
— Сбгай, братецъ, на Пески, да на Охту, снеси эти бумаги, да живо!— сказалъ однажды Мордольонъ Харитонычъ.
— Душой бы радъ, да не могу-съ, ноги на силу волочу, — смиренно отвчалъ Бездольный.
— Э, братъ, лниться начинаешь!… Въ служб нтъ отговорокъ! Иди, когда начальникъ приказываетъ, а не то — завтра же тебя не будетъ!…
Поплелся Бездольный, отнесъ и, на-силу, волоча ноги, возвращался назадъ. Только что онъ сталъ переходить Невскій у Полицейскаго поста, какъ вдругъ, подъ самымъ носомъ, послышался топотъ коней и повелительное поди! Едва онъ усплъ оглянуться, какъ дышломъ его садонуло въ плечо, больныя ноги задрожали, онъ ахнулъ, свалился и только усплъ крякнуть, какъ Богу душу отдалъ. Лошадь просадила черепъ копытомъ, раздавила, какъ скорлупу, а прохавшія черезъ брюхо два колеса выдавили кишки…. Подскочившіе въ это время два городовыхъ живо остановили лошадей, вмигъ образовалась толпа народа, несчастнаго, раздавленнаго въ куски, понесли въ частный домъ, а лошадей отправили въ ту же часть.
— Что тамъ такое случилось?— спросилъ кучера баринъ, высовываясь изъ окошка.
— Случай, ваше сіятельство! перехали черезъ кого-то,— отвчалъ небрежно кучеръ.
— Ты вчно такая ротозя!… Мн нкогда ждать, раздлывайся, какъ знаешь, да пришли въ 7 вечера пролетки къ княгин Пучининой!…
Сказавши это, баринъ выпрыгнулъ изъ коляска, переслъ и лихача, какой первый попался, крикнулъ: ‘Пошолъ въ Большую Морскую!’ — и былъ таковъ.
Лошадей и кучера продержали извстное число дней въ части, вычли съ барина за кормъ лошадей, взяли, кому слдуетъ, опредленную пеню.
Тмъ и кончилось все дло. Но сострадательный баринъ, разузнавши въ чемъ дло, послалъ вдов 25 руб. на похороны мужа.
Долго ждала несчастная беременная женщина своего мужа. Она сидла въ нетопленной комнат, не ла ничего съ утра, потому что въ лавк неврили ни на полушку. Она ждала съ нетерпніемъ мужа, который общалъ привести къ этотъ вечеръ непремнно десять рублей. Прошелъ часъ, другой, посл того времени, въ какое онъ обыкновенно возвращался. Наступили сумерки, а мужа все нтъ, какъ нтъ.
— Врно, остался писать, въ канцеляріи-то тепле, а тутъ не свчки, ни полна дровъ.— Сдлавши такое заключеніе, она легла въ семь часовъ, потому что въ квартир лучины не было, чтобъ зажечь. Представьте, читатель, 25-градусный морозъ на двор, поларшина льду на окошкахъ, сіяющій въ черныхъ углахъ снгъ, грязный полъ, стужу въ комнат такую, что вода замерзла въ горшк и молодую беременную женщину, дрожащую, какъ осиновый листъ, подъ дырявымъ салопишкомъ. Не пробило пять часовъ, а ужь въ комнат эти не было видно. Отъ холоду, отъ голоду, отъ душевныхъ волненій, Бездольная не могла всю ночь сомкнуть глазъ. По утру, чуть свтъ, бросилась въ канцелярію, полагая найти тамъ мужа.
— Не бывалъ, — отвчалъ сторожъ, — и Мордольонъ Харитонычъ объ немъ нсколько разъ спрашивали.
Бездольная къ Мордольону Харитонычу.
— Нтъ, не былъ! я самъ его жду, ужь не запилъ ли? Вы, матушка, за нимъ этого не замчали?
— Капли въ ротъ не беретъ, вотъ вамъ Спаситель свидтель.
Темное предчувствіе, какъ гулъ отдаленной грозы, сдавливало сердце женщины и ужасомъ, и тоской.
— Не случилось ли что съ нимъ, помилуй Богъ?— спросила она Мордольона Харитоныча, робко заглядывая ему въ глаза, не прочтетъ ли чего въ нихъ? Но зелено-табачные глазки выражали меньше, чмъ глаза ученаго пуделя.
— Все можетъ случиться съ человкомъ, человкъ, яко трава….
Часа черезъ четыре въ канцелярію поступило изъ полиціи отношеніе: ‘Сего числа и года въ такомъ-то часу было привезено въ раздавленномъ состояніи мертвое тло, принадлежавшее, какъ оказалось изъ имющихся при семъ тл документовъ, служащему въ канцеляріи вашего высокоблагородія губернскому секретарю Ивану Прохорову Бездольному. О чемъ имю честь, ваше высокоблагородіе, извстить, а буде у онаго тла окажутся какіе-либо родственники, или семейство, препроводить оныхъ въ 1-ю адмиралтейскую часть съ ясными на родство доказательствами.’
Прошли еще сутки, Дарья Андреевна Бездольная испытывала страшныя муки, которыя, съ каждой минутой, возрастали въ геометрической прогрессіи. Сосдка, помня ея хлбъ-соль, дала ей штецъ изъ состраданія, протопила своими дровами печку.
— Матушка, Арина Пахомовна, куда мой-то двался? Ну что я буду длать безъ него, голубушка моя! Вдь, какъ видишь, ни крохи хлба, ни дровъ, ни свчъ, денегъ хоть бы полушка!… Вдь я по-міру должна идти! Ну, куда ему дться, скажи? Онъ хмльнаго въ ротъ не беретъ, я это знаю, знакомыхъ ни кого не иметъ…. Ой, чувствую, мать моя, что что-нибудь съ нимъ случилось!…
— Успокойся, мать моя! можетъ быть къ кому нибудь зашелъ.
Въ это время вбжалъ въ квартиру Мордальонъ Харитонычъ и, какъ ловкій кавалеръ, умющій обойтись съ дамой, закричалъ во всю глотку:
— Матушка, Дарья Андреева, вашего мужа лошади раздавили, ей-Богу не шучу, вотъ бумага изъ полиціи. Такъ и померъ подъ экипажемъ….
Об женщины вскрикнули — ахъ! а Бездольная грохнулась безъ чувствъ объ полъ.
— Да вы бы, батюшка, сказали мн про это прежде, а я бы ей какъ нибудь это обиняками передала, а то, ни говоря ни слова, прямо бацнули, какъ изъ пистолета. Да что-же вы стоите? помогите ее привесть въ чувство!
Съ этими словами, ошеломленная сосдка бросилась за водой, начала прыскать виски и лицо Бездольной, давала ей нюхать уксусъ.
— Боже, Боже мой! Моего Ваню раздавили, ахъ!… И она опять упала въ обморокъ.
— Вотъ что вы надлали?
— Не я съ, а лошади-съ. Я по служб…. Полиція вызываетъ родственниковъ, какіе найдутся у мертваго тла….
Кое-какъ вдвоемъ стащили Бездольную на постель, привели немного въ чувство. Долго она металась, тосковала, хотла убиться, колотилась вискомъ объ стну, но ее удержали. Всю ночь провозилась добрая сосдка около постели больной, когда ловкій кавалеръ ушелъ. На другое утро съ нею сдлался бредъ и ее отвезли въ больницу. Безпамятство въ горячк вдову спасло отъ смерти. Удивительно, какъ мудро устроилъ промыслъ: когда постигшее несчастіе выше силъ человка, у него отнимается и умъ, и память. Да въ этакія минуты и горячка — благодяніе Божіе. Къ счастію, она еще была въ первомъ період беременности Выздороввши, она сдлалась какъ дурочка, какъ помшанная: страшное извстіе поразило, ошеломило ее, какъ громомъ.
— Ваничка, голубчикъ мой! тебя раздавили барскія лошадки?— безпрестанно твердила она, заливаясь горькими слезами. Слезы дйствуютъ облегчительно на душу: это еще благодать, кто можетъ плакать. Когда самая-то дкая горечь истекла слезами, у ней явился сонъ, за сномъ апетитъ, она начала поправляться, наконецъ совсмъ выздоровла.
— Что жъ ее держать здоровую-то?— замтилъ ординатору больничный главный докторъ: — выписать ее!— Выписали Бездольную, тутъ подоспли кстати двадцать-пять рублей, присланные его сіятельствомъ. Она наняла квартиру, стала ходить на кладбище, заказывать панихиды, заупокойныя обдни, даже купила у какого-то матроса крестъ на могилку за три рубля, внковъ на рубль, чтобъ украсить мсто, гд покоится прахъ мужа (Извстно, что матросы большіе мастера выдлывать кресты изъ казеннаго дерева. Пройдите вы въ праздникъ, въ лтній день, по семнадцатой линіи, и вы увидите вплоть до Смоленскаго столько крестовъ, сколько не выставлялъ Титъ милосердый, когда осаждалъ Іерусалимъ).
Двадцать-пять рублей не великія деньги, черезъ два мсяца ихъ уже и не было. Она — къ сіятельному барину: дома нтъ, другой, третій разъ — все тоже. Что за чортъ, какъ ни придешь, все нтъ дома. Она съ задняго крыльца, да какъ-то и поймала его въ двичьей. Бухъ ему въ ноги: такъ и такъ, молъ, ваши лошадки моего муженька въ бифштексъ, въ фрикасе обратили….
— А я чмъ виноватъ? Вольно твоему мужу было валяться середи улицы пьянымъ, не я бы раздавилъ, другой кто-нибудь, все равно…. Однако, сжалился, далъ десяти-рублевую.
И десяти-рублевая недолго велась, она опять къ его сіятельству.
— Да что теб отъ меня нужно? Вдь я далъ тридцать-пять, пора и честь знать.
— Батюшка, ваше сіятельство! вдь вы двоихъ, даже троихъ загубили! Неужели ихъ жизнь-то только тридцать-пять рублей стоитъ?…
Баринъ еще-таки далъ пять рублей и сказалъ: ‘будетъ!’ Съ этихъ поръ вдову и на дворъ къ барину не пускали. Нашелся какой-то досужій стрекулистъ, который написалъ отъ ея имени жалобу, гд въ числ обвиненій поставилъ на видъ, что никто изъ городскихъ обитателей не долженъ сломя голову здить, особенно по люднымъ улицамъ, что не должно городскихъ лошадей раскармливать до того, что ихъ и удержать нельзя, что это-де Петербургъ, а не степь Моздокская…. Кром того, стрекулистъ пояснилъ: а если случилось такое несчастіе, что лошади раздавили пшехода, тмъ боле съ больными ногами, то владлецъ этихъ лошадей — богатый человкъ къ тому же — долженъ не только по закону, даже по долгу совсти, обезпечить бдную беременную женщину по гробъ и воспитать на свой счетъ младенца.
Просьбу приняли, гд слдуетъ (отчего жъ не принять?— просьба мста не пролежитъ…) но резолюція еще не вышла до сихъ поръ. Жаль, что сынъ подавшей жалобу умеръ въ больниц, не оставивъ потомства, а то при его дтяхъ, еслибъ были таковые, вышла бы непремнно резолюція на просьбу бабушки….
Гд-то въ журнал я видлъ каррикатуру, изображающую могилу отца, сына и внука. Какой-то чиновникъ стоитъ надъ могилой съ бумагой въ рукахъ и читаетъ резолюцію на жалобу ддушки, умершаго въ 1789 году. Внизу подпись: ‘дло мнилось въ его пользу….’
Не имя ни гроша, слыша отъ судей постоянно одно и тоже, то-есть: ‘пообождите маленько, потерпите’, она дошла до того, что даже среди зимы не могла нанять угла и жила изъ милости, будучи беременной на износ, въ дровяномъ сара. Тутъ-то Богъ далъ ей сына — Сергя.
Привыкнувши нсколько жить подаяніемъ, она сообразила, что если ходить по міру съ груднымъ ребенкомъ, такъ скоре подадутъ, поэтому не отдала его въ воспитательный домъ. И вотъ, Сергй Бездольный, герой моего повствованія, родился нищимъ, въ дровяномъ сара, былъ окрещенъ даромъ какимъ-то сострадательнымъ священникомъ, недавно кончившимъ курсъ въ духовной академіи. Хотя тогдашнія академіи были не то, что ныншнія, однако и изъ нихъ выходили сострадательныя лица…. Проживши, какъ водится, три рубля, данные на зубокъ крестнымъ отцомъ — лабазникомъ, бдная мать вышла собирать въ первый разъ перваго декабря. Морозъ былъ великолпный, ребенокъ съ непривычки посинлъ, долго плакалъ, наконецъ, мать укутала его тряпицами и онъ заснулъ. На другой день плакалъ нсколько меньше, на третій еще меньше, наконецъ пересталъ: привыкъ, обтерплся…
Разв-разв когда, проснувшись, запищитъ, но, прильнувъ къ посинвшему отъ холода сосцу матери, снова замолчитъ надолго.
Тяжело, охъ какъ тяжело, ей было доставать пропитаніе зимой.
На большія улицы не пускаютъ, чтобъ не нарушать благообразія сверной Пальмиры, чтобъ не оскорблять чувства проходящихъ и прозжающихъ тамъ господъ…. Согласитесь, какому порядочному человку можетъ быть пріятно зрлище отрепковъ, лохмотьевъ, какихъ-то человческихъ скелетовъ, почта нагихъ, обтянутыхъ жолтой какъ пергаменъ кожей?… Нужно убрать этихъ пролетаріевъ куда нибудь подальше съ глазъ, запрятать куда нибудь въ комитетъ для призрнія и разбора нищихъ. Нельзя же портить эфектъ, производимый какой нибудь Литейвой, или Невскимъ проспектомъ? Не на то прізжаютъ въ Петербургъ богатые помщики, капиталисты, откупщики, чтобы видть эти тряпки, эти лохмотья, а за тмъ, чтобъ видть столицу во всемъ блеск, благородно промотать свои доходы…. Передъ иностранцами-то стыдно, если они будутъ на каждомъ шагу натыкаться на бдныхъ. На то ли мы выстроили громадные дома, устроили великолпные магазины, провели по улицамъ газъ, чтобы показать всмъ, что у насъ есть то, что въ Париж и въ Лондон, что мы ни въ чемъ не отстали отъ Европы… У нихъ кресла на улиц и у насъ кресла на улиц, у нихъ танцовальные вечера и у насъ танцевальные вечера… Какъ же можно пускать нищихъ? это значитъ терять въ глазахъ милой Франціи, восхитительной Англіи, очаровательной Германіи свое реноме!… Иностранцы считаютъ Россію золотымъ дномъ, мы, катаясь за границу, стараемся доказать, что владемъ неисчерпаемыми богатствами, и вдругъ на лучшія улицы напустимъ нищихъ!… Вотъ отчего господа городовые, тридцать лтъ назадъ, гоняли съ улицы нищихъ въ шею, отправляли въ исправительныя заведенія, ‘сажали въ яму’. Бывало, полицейскимъ начальствомъ, передъ пріздомъ какой либо особы, отдавался строжайшій приказъ, чтобы въ цломъ город не было ни одного нищаго!… И дйствительно, нищіе вс прячутся, какъ мухи, забивающіяся на зиму въ щели, но чуть прохала, всмъ осталась довольна — опять высыпаютъ на показъ.
Гонимая отовсюду, Бездольная набрала Петербургскую сторону, Троицкій мостъ и Гагаринскія кладки постоянной резиденціей, лтомъ и зимой.
Петербургская, подобно Коломн и Пескамъ, какъ-то патріархальне, проще, не такъ пропитана аристократическими идеями, какъ Адмиралтейскія части. Отъ избытка нищихъ не очень страдаетъ благообразіе какой нибудь Гребецкой или Спасской, народъ хотя и бденъ, но сердоболенъ. Каждая старушка, даже бдная, идя къ обдн, считаетъ священнымъ долгомъ дать нищему копечку. Это такъ вкоренилось въ обычай у старушекъ, что они подаютъ даже и не нищимъ. Разъ, близь церкви апостола Матвя, какой-то чиновникъ прислъ отдохнуть. Вдругъ идетъ къ обдн старушка и подаетъ ему копечку.
— Ненужно, матушка, я не нищій, я сенатскій чиновникъ….
— Возьми, отецъ родимой, возьми! Нищихъ-то никого нтъ, а ужъ у меня обычай, идя къ обдн, непремнно подать копечку, кому бы ни было, а подать.
Нечего длать, сенатскій чиновникъ принялъ конечку, лишь бы отказаться отъ старушки.
Бездольная, избравъ церковь апостола Матвя, впрочемъ по временамъ ходила и къ Никол Мокрому, и къ Никол Трунил, и къ другимъ, смотря потому, гд больше собралось народу. Но и тутъ она увидла, что и между нищими безъ протекція ничего не сдлаешь. Напримръ, старые нищіе присвоили себ право стоять около самого входа, нищіе понове — подл нихъ, наконецъ, нищіе новички у самаго конца. Рдко-рдко, особенно въ будни, перепадала Андревн какая нибудь копечка: лавочники, лабазники, мясники, находясь еще подъ неостывшимъ вліяніемъ проповдей отца Саввы, жадно совали грошики, полушечки первымъ протягивающимъ руки нищимъ, но чмъ длинне былъ рядъ просящихъ, тмъ боле рвеніе ихъ остывало, такъ что послднимъ не доставалось почти ничего. Столько разъ, по этому случаю, несчастная мать оставалась безъ гроша, голодая по цлымъ днямъ…. Но ее сокрушалъ не собственный голодъ, а то, что у ней въ груди не было молока, что голодный младенецъ плакалъ, кричалъ, теребя сухой сосокъ…. Часто, не получивши ни копйки отъ филантроповъ-лавочниковъ, гуманныхъ лабазниковъ, она бжала къ Введенію, чтобъ хоть туда поспть къ выходу. Но прибжавши и запыхавшись, она видла только запертыя двери, потому что отецъ Павелъ имлъ удивительную способность кончать раньше отца Саввы…
Не пора ли и мн кончить, господа читателя?
Дальнйшій разсказъ отложимъ до слдующаго раза.