ИСТОРІЯ МОЕГО ПОМШАТЕЛЬСТВА.
ИСТОРІЯ МОЕГО ПОМШАТЕЛЬСТВА.
ЧИСТАЯ ПРАВДА.
‘Бойтесь, господа, смерти и страшнаго суда!’
История моего помешательства, Горский Петр Никитич, Год: 1865
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Мы, бдняки, бывало, какъ назябнемся хорошенько въ грот Александровскаго сада (въ Москв), то и отправляемся грться въ Чудовъ монастырь въ Кремль, морозы стоятъ залихватскіе, декабрьскія, январьскія ночи становятся даже страшны. Багровый туманъ, предвстникъ студёной ночи, разливается на запад, даже птицы, унизывающія кресты церквей и колоколенъ, скоре спшатъ въ свои гнзды, а каково бдняку, непокрытому никакой шерстью и перьями какъ животныя, провесть всю ночь на стуж? квартиришки нтъ, тонкую, какъ тюль одежонку прохватываетъ втеръ, дворники гонятъ отовсюду, ну, и спшишь въ гротъ Александровскаго сада. Тамъ, бывало, много собирается нашей братіи — грться животнымъ тепломъ. Около меня ночевалъ всегда какой-то рыжій жирный, мясистый дтина, подл него было всегда тепло, а какъ рыжаго призрли въ богадльню, занялъ его мсто костлявый старичишка, безъ всякаго теплорода… Всю одежонку — въ складчину: половину подъ себя, половину — на верхъ, укрываемся. У насъ былъ уговоръ: лежащіе съ краевъ, какъ пробьютъ часы на Спасской башн, имютъ право лзть въ середину. Такимъ образомъ мы всю ночь возимся, не имемъ покою. Какъ стемнетъ, пробьетъ семь и часовой на купол кремлевскаго дворца выстрлитъ изъ ружья, чтобъ задать воронамъ должнаго фоферу. (дабы он не загаживали купола дворца), мы собираемся на ночлегъ въ гротъ.— Епишка, глянь-ка! говоритъ какой нибудь встрчный мужичокъ другому:— ишь, мазурики-то на добычу собираются. Спасибо еще, что солдаты садовой роты попадались все добрые: они понимали, что ужь тутъ не до воровства. Обходя по обязанности вс садовыя дорожки, они какъ будто насъ не замчали. Неспится бывало, въ живот какая-то торичелліева пустота, хлопаешь, хлопаешь глазами и конца нтъ. Вотъ спасскіе часы четыре раза проиграли, приготовились бить, думаешь, часа три, а тутъ только 12-ть. Господи, да скоро ли заутреня? спрашиваешь самъ себя, дрожа отъ холоду, какъ осиновый листъ. Въ пещер только сапъ да храпъ съ визгомъ, передъ открытыми глазами синее до черноты небо, миріады мигающихъ звздъ, которыя чмъ больше разсматриваешь, тмъ ихъ видимо больше и больше. Вотъ надъ головой макушка дерева, покрытая снгомъ, словно шапкой. Испугавшаяся въ просонкахъ ворона встрепенулась, заболтала крыльями, и на землю посыпались комья снгу… Пробило три, и вслдъ за послднимъ ударомъ среди могильной тишины ночи, разлился звонъ соборнаго колокола…— Вставайте, братцы, Богу молиться! И спящая братіи, кряхтя и поскребываясь, начинала искать въ темнот, кто армякъ, кто пальтишко, подбитое уксусомъ, кто зипунъ. Впрочемъ зипуны — были здсь objet de luxe, ихъ имли только двое. Съ какой невыразимой радостью мы располагались около текло натопленной церковной печки, которая такъ и дышала жаромъ. Удивительно пріятно, продрогнувши часовъ семь на мороз, попасть въ теплоту! Такъ путникъ, продрогнувшій на дорог, съ восторгомъ располагается на стульяхъ, около горячихъ изразцовъ печки на постояломъ двор и въ одно мгновеніе засыпаетъ. Насъ, богомольцевъ, тоже клонило ко сну и многіе, забившись въ уголъ, подъ видомъ земныхъ поклоновъ, спали мертвецкимъ сномъ. Служка Аникій, исполнявшій должность церковнаго сторожа, не будилъ несчастныхъ бдняковъ чисто изъ сожалнія. Можетъ быть, онъ этимъ лучше угождалъ вселюбящему, всепрощающему Іисусу, чмъ когда бы выгонялъ этихъ бдняковъ на морозъ. Такимъ образомъ, восхищенный добродушіемъ церковнаго служителя, я повадился ходить въ монастырь каждую заутреню, обдню, вечерню, даже повечеріе. Однажды я пришелъ туда на первой недл поста, когда служили еимоны. Вс собравшіеся въ церковь знали, что будетъ служить высокопреосвященнйшій. Народу было столько, что буквально негд было упасть яблоку, негд было городничему пройти. Прекрасный полъ удивительно какъ порывался пробраться въ главное отдленіе церкви, куда его не пускали. Вс предстоящіе хранили могильное молчаніе въ ожиданіи высокопреосвященнйшаго. Вдругъ раздалось и въ безъ того тихой церкви — тише! тише! Потомъ за этимъ образовалась живая аллея, вслдствіе раздвоенія публики на дв половины, которое совершилъ очень деликатно господинъ квартальный. И вошелъ на помостъ по середин церкви сдой, истощенный старичокъ, раздалось по храму: ‘Помощникъ покровитель, бысть мн во спасеніе!’ Я, пришедшій къ вечерн встрться, замеръ отъ восторга, словно вросъ въ землю. Было мн невообразимо сладко. Этотъ напвъ охватилъ все мое существованіе, оторвалъ разомъ въ какой-то горній, невдомый міръ, унесъ меня куда-тоо отъ этихъ тряпокъ, отъ этого колотырства изъ-за грошей, гд каждый бьется изъ-за того, чтобы на счетъ ближняго сегодня посытне пость… Ефимоны и вечерня кончились, а я еще стоялъ, какъ бы не въ себ, машинально разсматривая ветхія знамена, память побдъ Россіи, ветхія ризы святителя Алекся, вставленныя за стекло.— Ну, что же вы не выходите, пора! сказалъ мн церковный сторожъ Аникій. Я побрелъ, куда глаза глядятъ. Едва выползъ я на морозъ, какъ слезы хлынули градомъ: въ ушахъ моихъ раздавалось это тое и торжественное: по — мо — щникъ и — по — кро — ви — тель, бысть — мн — во — спа — се — ніе! изъ-за чего же мы суетимся, егозимъ, надуваемъ другъ друга, когда одинъ звукъ, слетвшій словно съ неба, можетъ въ одно мгновеніе оторвать насъ отъ всего земнаго, увлечь въ облака?
Пока я прошелъ черезъ Боровицкія ворота, пока закусилъ хлбомъ и печенкой на три бывшія въ карман копйки, — стало смеркаться. Снова побагровлъ западъ, снова сталъ рзать какъ ножомъ втеръ. Видно было, что морозъ зарядилъ не на шутку. Я опять поспшилъ въ гротъ. Эту ночь я провелъ невыразимо сладко, заснулъ превосходно: мн снились великолпные сны. Разскажу одинъ изъ нихъ, который былъ всхъ ясне, поэтому отчетливо врзался въ моей памяти. Даже и теперь я словно вижу вс подробности и могу разсказать сонъ, не преувеличивая ничего ни на волосъ. Мн снилось, что я состою на служб въ ***скомъ егерскомъ полку, который, лтъ десять назадъ, стоялъ въ благословенной Малороссіи.
Вотъ я вижу, что нашъ полкъ расположился на дневку въ какой-то патріархальной деревн, съ хатами съ соломенными крышами, вишневыми садочками, съ чиликающими въ нихъ воробьями. Лежу я подъ развсистой грушей и мн приходятъ на умъ стихи:
Тамъ все какъ-то дышетъ добромъ, простотой,
И тучный хозяинъ съ несчетной семьей,
И чистенькій домикъ, и тнистый садъ,
Поютъ воробьи тамъ, деревья шумятъ,
Лужайки, дорожки травой поросли,
Подернулась тиной поверхность прудовъ
Бесдки скривились, перильцы мостовъ
Кухарки на топку печей разнесли…
Я лежу подъ развсистой грушей, передо мной разстилается озеро, широкое, безпредльное, какъ небо. На противоположномъ берегу разстилается деревня, мн представляется іюльскій полдень, нестерпимая жара, все живое: мальчишки, бабы, двки, мужики — лзетъ въ воду, я самъ соблазняюсь примромъ, и сбросивши въ одно мгновеніе все съ себя, также лзу въ воду. И вотъ мн видится во сн, что я плаваю въ теплой вод озера, блаженствую, подплываю къ противоположному берегу, къ деревн. Я прихожу въ высочайшій восторгъ, видя, какъ въ бездонномъ неб плывутъ ярко-жолтыя облака, какъ по темно-синему небу плыветъ лучезарное солнце. Вдругъ, мерещится мн, что я тону, стремлюсь къ берегу, но до берега далеко, я задыхаюсь, холодныя волны обхватываютъ мое тло, я дрожу, кричу о спасеніи и просыпаюсь. Какая горькая существенность! я сознаю почти въ одно мгновеніе, что я горькій злосчастный бднякъ. Тотъ холодъ, который я чувствовалъ во сн отъ воды,— происходилъ отъ зимней морозной ночи въ Москв, я съ невыразимой тоской начинаю чувствовать, что я нищій, ночую, по милости солдата садовой роты, въ грот Александровскаго сада.
Опять эта глупая дйствительность! восклицаю я съ досадой. Но къ счастію, посл долгаго хлопанья глазами я слышу торжественный звукъ кремлевскихъ колоколовъ, призывающихъ къ заутрен.
Подъ вліяніемъ теплоты церковной печки, я впадалъ въ какую-то мечтательность. Образецъ ея я могъ бы представить читателямъ въ одномъ моемъ бгломъ наброск, подъ заглавіемъ:
Это было произведеніе, до того меня восхитившее, что я даже ршился отнести его къ одному солидному московскому редактору. Но когда онъ прочелъ его, то посмотрлъ очень пристально въ мои глаза,— что онъ прочелъ въ нихъ, мн неизвстно, знаю только то, что онъ мн сказалъ: подождите, я прочту вашу рукопись. А самъ между тмъ куда-то вышелъ и съ кмъ-то изъ своихъ пошепталъ объ чемъ-то. Черезъ нсколько минутъ посл явленія моего къ солидному редактору, ввалилось въ комнату двое солидныхъ городовыхъ и одинъ изъ нихъ сказалъ мн очень нжно: Васъ кто-то зоветъ за дверью. Я вышелъ на улицу. Двое городовыхъ посадили меня на извощика и мы похали. Недоумвая, что со мною происходитъ, я глазлъ кругомъ, кругомъ были всевозможныя лавки, магазины,
Избушки, лавки, мужики.
Лачужки, башни, казаки,
Бухарцы, сани, огороды,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротахъ,
И стаи галокъ на крестахъ.
Меня привезли къ московскому вокзалу желзной дороги. Ударилъ часъ, машина засвистала, меня усадили въ вагонъ 3-го класса и мы покатили. Вагоны только грохотали и вздрагивали, мимо васъ несясь поля, фонари, будки сторожей по желзной дорог, какъ дымъ мелькали лса, города и села, а мы все неслись и неслись.— Вотъ прикатили въ петербургскій вокзалъ московской дороги, въ 8 или 9 вечера. Передо мной открылся сіяющій огненными глазами Невскій проспектъ. Наконецъ двое городовыхъ привезли меня, сдали меня на какую-то квартиру на ..рской сторон. Тамъ я прожилъ недли дв. На меня очень дико посматривали квартирные хозяева, особенно когда я напвалъ: Помощникъ и покровитель бысть мн во спасеніе.
Наконецъ все дло разршилось чрезвычайно просто: въ одно крайне неблагопристойное февральское утро (сего 1864 года) вошелъ въ мою квартиру видный мужчина съ блыми форменными пуговицами и спросилъ очень сладко.
— Здсь квартируетъ отставной… Алеендорскій?
— Здсь-ссъ, отвтилъ квартирный хозяинъ, сапожникъ тожъ, съ легкимъ содроганіемъ въ колнкахъ.
— Честь имю рекомендоваться, Константинъ Гаврилычъ,— сказалъ мн вошедшій и поглядлъ на меня такъ сладко, какъ котъ на воробушковъ, которые, чиликая и перелетая съ куста на кустъ, словно дразнятъ коварнаго мурлыку. Я отрекомендовался.
— Ну, какъ вы поживаете? всмъ ли вы довольны у насъ въ квартал!
— Я бы хотлъ перемнить квартиру…
— Ахъ, позвольте, я вамъ въ этомъ услужу: у меня для васъ есть отличнйшая квартира,— сказалъ мн господинъ съ форменными пуговицами:— подемте посмотрть, у меня кстати и извощикъ стоитъ у воротъ. Мы похали.
— Куда же вы меня везете, вдь это …ская часть?
— Войдите, войдите!
Мы поднялись по довольно грязной каменной лстниц, мимо васъ сновали пожарные, въ срыхъ доспхахъ и мдныхъ каскахъ, чрезвычайно хорошо напоминающихъ римскіе шлемы.
Направо отъ пожарныхъ казармъ была дверь, съ надписью на верху: ‘лазаретъ’.
— Вотъ вамъ очень удобная комната, сказалъ новый знакомецъ и ввелъ въ нее. И дйствительно, она была очень удобная для холостаго человка: два окна, съ предохранительными желзными ршетками, шкафъ съ хирургическими инструментами и — дв кровати.
У стола, заваленнаго срыми, какъ солдатскій набрюшникъ, книгами, сидлъ полицейскій фельдшеръ (писарь тожъ) и строчилъ разныя лепортички. Одну кровать занимала какая-то семидесятилтняя старушка нмка, другую кровать отвели мн. Добрый мурлыка, приведшій меня, изчезъ во мгновеніе ока и я стоялъ, какъ истуканъ, посреди комнаты, ршительно не зная, что мн длать.
— Неугодно ли вамъ надть ефтотъ халатецъ, рубашку и казенныя невыразимыя,— сказалъ мн фельдшеръ, указывая на казенное платье, лежащее на кровати, я повиновался.— Извините, что за неимніемъ вакансій, вы будете лежать вмст съ прекраснымъ поломъ… Но согласитесь, что она дама солидная — лтъ семидесяти… Слдовательно, вы пролежите въ одной комнат съ нею такъ же спокойно, какъ съ своимъ поломъ-съ.
Изъ этой галантерейности писарскаго обращенія я заключилъ, что онъ порядкомъ нюхнулъ цивилизаціи.
Ева Альтергемихтъ (старуха-нмка) была полезная дама для практики въ нмецкомъ язык: болтала цлые дни безъ умолку до девяти вечера, посл девяти мы оба легли спать. Долго, чуть ли не до одиннадцати, мы ворочались на своихъ одинокихъ постеляхъ и только темнота февральской ночи позволяла нсколько разыгрываться моей фантазіи… Какъ только стнные часы пробили 9 часовъ (что означало одиннадцать), я пересталъ отвчать на вопросы моей сожительницы по лазарету и заснулъ.
Читатель пожелаетъ узнать, почему медоточивый поститель такъ ловко и скоро упряталъ меня въ лазаретъ …ской части. Дло было очень просто: я, отчасти отъ разныхъ неудачъ, отчасти отъ неумреннаго употребленія сиводеру, впалъ въ помшательство, вообразилъ, что въ этомъ году послдуетъ кончина міра, вслдствіе чего и явился къ одному изъ добрйшихъ и кротчайшихъ нашихъ градоначальниковъ.
— Что вамъ угодно? спросилъ онъ меня невыразимо тихо и сладко.
— Имю честь вамъ донести, что въ текущемъ 1864 году послдуетъ кончина міра, и вамъ, какъ градоначальнику, осмлился донести объ этомъ событіи, дабы вы приняли должныя мры во ввренномъ вамъ город…
— Очень хорошо, потрудитесь подождать здсь.
Меня отвели въ особую комнату, откуда взялся меня проводить до квартиры очень любезный кавалеръ — городовой. Поутру, извщенный по телеграфу мурлыка явился въ мою квартиру и препроводилъ меня и лазаретъ …рской части.
— Неугодно ли вашему высокоблагородію росписаться въ полученіи 16 копекъ,— ревнулъ дежурный по арестантской городовой и высыпалъ на стол кучку мдныхъ денегъ, это были суточныя порціонныя. Ева Альтергемихтъ съ завистью посмотрла на эти 16 копекъ: ей бы очень хотлось, вмсто арестантскихъ щей, получить деньги и купить на нихъ кофеишку, булокъ или чего другаго. На другой день явился фельдшеръ-писарь Викентій Станиславовичъ и переселилъ меня въ сосднюю — собственно мужскую комнату. Ко мн ежедневно, являлся встовой изъ пшей полицейской команды.— Онъ сидлъ при мн безотлучно, и я могъ, за неимніемъ другихъ собесдниковъ, открывать ему вс свои сердечныя тайны. Но ни одинъ изъ нихъ не слушалъ моихъ сердечныхъ изліяній и былъ строгъ, какъ самъ полицейскій уставъ…
— Позвольте выдти! говаривалъ я служителю, не имя вовсе никаой надобности, а просясь такъ, для развлеченія.
— Давно ли вы ходили? нельзя.
— Отчего же нельзя?
— Оттого, что я свой долгъ въ точности сполняю.
Посл такихъ отвтовъ, во мн родилась адская мысль подкопаться подъ исполненіе долга. Я выбралъ для этого встоваго, у котораго былъ носъ покрасне.
— Нельзя ли этакъ того? спросилъ я его многозначительно, подавая ему соблазнительный гривенникъ.
— Съ чего вы выдумали? Разв больнымъ можно того?
— Да конечно пополамъ… Попробуй, куда ни шло!…
— Чудной вы, баринъ, право! Знаете, что за ефто нашему брату коснется…
Однако взялъ гривенникъ и отправился. Откуда явился стаканчикъ, совершилось дленіе жидкости на дв равныя части и встовой размякъ: глазки сдлались масляными. Онъ пускалъ меня и за надобностью, и дозволялъ мн любоваться на полицейскій дворъ. Все на немъ дышало какимъ-то семейнымъ счастіемъ и оффиціальнымъ порядкомъ. Во первыхъ, направо, подъ навсомъ красовался пожарный струментъ, колеса выровнены, дышла тоже. Даже кишки были загнуты и свернуты совершенно однообразно. По двору постоянно ходилъ птухъ и господинъ брантмейстеръ. Господинъ брантмейстеръ былъ мужчина чрезвычайно толстый и красный, ршительно неимющій цлый день покоя. Какъ я помшался на близкой кончин міра, такъ онъ помшался на усердіи къ служб. Это былъ добрйшій, благороднйшій человкъ, обожаемый всей пожарной командой, но страшно-безпокойный и требовательный. Какъ соснетъ часа два посл обда, то выходитъ въ три на дворъ.
— Лопоухова сюда!
Является Лопоуховъ.
— Выведи изъ конюшни Добросовстнаго!
Выводятъ Добросовстнаго — жирнаго гндаго ваську. Тотть заигрываетъ, поднимаетъ морду, хочетъ вырваться изъ рукъ Лопоухова. Но тотъ чуть не виситъ на рыл мерина, а не выпускаетъ его изъ рукъ.
— Садись, пропусти его въ галопъ!
Добросовстный галопируетъ передъ г. брантмейстеромъ, наконецъ Лопоуховъ выпускаетъ его изъ рукъ и конь бжитъ самъ въ любезное для него стойло.
— Позвать Свинодева! кричитъ снова брантмейстеръ на не дворъ.
— Йё! вскрикиваетъ Свинодевъ, громко сопя и почесываясь въ извстныхъ мстахъ.
— Была сегодня репетиція?
— Была, ваше выскблагородіе.
— Царапкинъ хорошо лазилъ по лстниц?
— Удовлетворительно, ваше выскблагородіе.
Осмотрвши повозки, струментъ, лошадей, брантмейстеръ шелъ на задній дворъ.
Тамъ за изгородью нжилось до 13 свиней, обремененныхъ многочисленнымъ семействомъ. Только и слышно было, какъ хрюкали маменьки, которыхъ нещадно трепали и теребили юные подсвинки.
— Митродора гд?
— Она ушла съ ундеръ-офицеромъ въ баню, ваше выскблагородіе, отвчалъ одинъ изъ пожарныхъ.
— Какъ съ ундеръ-офицеромъ въ баню?..
— Да они вмст тамъ вники вяжутъ, сегодня вдь не топится
— Афросинья! щупала куръ?
— Щупала, батюшка.
— У многихъ куръ есть яйца?…
— У тридцати шести, батюшка, а остальные 14 совсмъ безъ яицъ, другую недлю не несутся, врно теряютъ.
— А что принцесса, сидитъ?
— Сидитъ, третій день сидитъ.
Такимъ образомъ брантмейстеръ, обревизовавши свое хозяйство и подчиненныхъ, спокойно возвращается домой. Вдругъ ему приходитъ аппетитъ сдлать фальшивую тревогу. Раздается звонъ, пожарные бгутъ по лстниц, топая полупудовыми сапогами, выводятъ васекъ, которые словно чуютъ, что это тревога фальшивая и идутъ довольно лниво. Каждый васька, не управляемый ни единымъ пожарнымъ, самъ выходитъ изъ конюшни и лзетъ въ свою упряжку.
— Садись! кричитъ брантмейстеръ.
Тутъ онъ начинаетъ кричать на опоздавшихъ, размахиваетъ кулаками, но только близиру ради, не ударитъ ни за что. Начинается проздка: повозка за повозкой, предшествуемая алымъ, какъ кровь флагомъ, несутся по мостовой, къ крайнему удовольствію звакъ, которые кричатъ: пожаръ! пожаръ! Я иногда любовался изъ окна на репетицію пожаровъ. По раздвижной лстниц, саженъ десять длины, лезли на крышу пожилые, угрюмые пожарные, втягивали на верхъ бадьи съ водою.
Эта операція нсколько смахивала на представленія ученыхъ медвдей…
— Ну что, налюбовались? спрашивалъ меня служитель.
— Да.
— Ну, пора домой, скоро фельдшеръ пожалуетъ.
Являлся фельдшеръ, а за нимъ вторгались въ лазаретный коррніръ разные петербургскіе обыватели, плотные, красные, какъ свекла. Это были по преимуществу огородники, попадались и сидльцы, мелочные лавочники, и прочіе мелкіе торговцы. Начиналось обыкренно съ того, что проситель, явившійся къ фельдшеру, падалъ ему въ ноги.
— Что ты, что ты? Какъ теб не стыдно? Я такой же человкъ, изъ ты. Прошло то время…
— Отецъ, успокой! и православный снова валялся въ ногахъ прогрессиста-фельдшера, не взирая на его смущеніе.
— Да что теб нужно отъ меня?
— Кровь больно нудитъ, отецъ, анамеднись, въ запрошломъ году, въ ефто самое время пущалъ, таперича, какъ подошло ефто время, претъ да претъ.
— А ходилъ ты къ доктору? Далъ онъ записку, чтобъ теб пуски кровь?
— Онъ говорилъ, что таперича кровь изъ человка жилистую не пущаютъ.
— Такъ какъ же я теб, безъ дозволенія доктора пущу?
— Ты все можешь, ты ефту часть трафишь.
— Ступай, ступай, не продайся! Да. Безъ докторской записки не смю.
— Пять симитокъ дамъ, только пусти!
— Экъ гривенникомъ хочетъ отбояриться! Да хоть полтинникъ дай, не ршусь
— Родимый, вс цырульни исходилъ, не пущаютъ!
— Да ты гд проживаешь, въ город, или за городомъ?
— На Черной рчк, на енаральской дач огороды копаю.
— Сколько теб лтъ, давно ли кровь изъ руки пускаешь?
— Да семнадцатый годокъ, отецъ, какъ женился, началъ кровь выпущатъ…
Тутъ прогрессистъ-федьдшеръ, если видлъ, что мужикъ здоровъ и кровопусканіе отъ привычки вошло въ необходимую потребность,— пускалъ чайную чашку, или полторы, взявши предварительно не пять, а двадцать пять семитокъ.
— Ну, отецъ, спасибо! словно гора свалила! кланялся погожъ мужичокъ:— таперича не впримръ легче.
Такимъ безгршнымъ способомъ фельдшеръ наживалъ ежедневно рубля три-четыре. Оттого писарь-фельдшеръ любилъ пожуировать жизнью и изъ полицейскаго ундера неожиданно превращался въ джентльмена, съ золотыми часами. Вообще, при ныншней цивилизаціи, вс порядочные писаря, ундеръ-офицеры, а тмъ боле фельдшера имютъ статское платье, и по окончаніи служебной обязанности, облекаются въ сюртуки, визитки, пиджаки.
Однажды, часовъ въ 9 утра, вошелъ ко мн полицейскій служитель и объявилъ, что меня сегодня повезутъ въ пріютъ.
— Да мн не хочется, мн здсь хорошо,— сказалъ я.
— Начальство предписало, нельзя ослушаться, значится.
— Какъ же мы, братъ, подемъ въ пріютъ? спросилъ я.
— Да вотъ увидите, ваше благородіе, отвтилъ мн полицейскій служитель Савельичъ, плутовато подмигивая единственнымъ глазомъ. Савельичъ былъ кривъ на одно око, онъ промышлялъ деньгу тмъ, что теръ табакъ, который продавалъ на грошъ и на копйку всей пшей команд. Вс солдатики его очень любили и даже приставъ прощалъ ему промахи, ради его долголтія на служб. Напримръ, пошлютъ Савельича поднять пьянаго съ улицы, а онъ самъ насвищется такъ, что вмсто искомаго пьянюшки поднимутъ его самого. Привели на частный дворъ извощика, чтобъ везти меня въ пріютъ.— Одвайтесь-ка, сударь, сказалъ мн фельдшеръ полицейскаго лазарета,— карета готова.
Чувствуя, какъ скверно мое платьишко, я долго не ршался къ нему прикоснуться. И въ самомъ дл, узелъ съ одеждой, отсырвшій три мсяца назадъ подъ дождемъ и снгомъ, не былъ просушенъ и обратился въ какое-то тсто.
— Не стыдитесь, в. б., такіе ли еще архаровцы къ намъ прибываютъ. Одного привели какъ мать родила, да спасибо господину приставу,— одлъ его въ какую-то хламиду, изъ нашей товарной шинели перешивали.
На двор стояла уже кляча, вся мокрая и мохнатая, понуривши голову. Она словно чувствовала, что ей придется прокатиться безплатно.
Но сострадательный Савельичъ, усаживаясь со мною на дрожки, сказалъ извощику:— только что перевалишь за Тучковъ — отпущу. Извощикъ разцвлъ отъ такого пріятнаго извстія, даже сивка какъ-то весело растопырила уши, словно смкнула, объ чемъ идетъ рчь.
Перехавши Тучковъ, извощикъ остановился.
— Отпусти, отецъ! завопилъ онъ жалостно: — сегодня ничего не выздилъ, лошадка заморилась.!
— Погоняй, погоняй до Загибенина, тамъ увидимъ.
— Стой! слзайте, в. б.— я слзъ.— Станьте вотъ тутъ за угломъ да не выглядывайте!— я сталъ. Савельичъ тоже спрятался неподалеку и караулилъ порожняка извощика, какъ лукавый мурлыка мышь. Прозжалъ одинъ и дремалъ, лошадка была порядкомъ вспотвшая. Въ три прыжка Савельичъ очутился на дрожкахъ.
— Садитесь, в. б., крикнулъ мн служитель. Я повиновался.
— Батюшка, отпусти, лошадка вся въ мыл, завопилъ проснувшійся извощикъ.
— Передешь за Николаевскій, отпущу, а будешь дурно везти, такъ и подъ Смольный проору…
Такимъ образомъ, мы перемнили до шести извощиковъ. Оно было и имъ не обременительно, и вмст справедливо, только Савельичъ все-таки кривилъ душой.
— Да что, разв казна не отпускаетъ денегъ на перездъ изъ части въ пріютъ?…
— Про ефто не намъ съ вами разсуждать, про ефто знаетъ только Богъ да начальство, строго отвчалъ Савельичъ.
— Да ты не подпускай турусовъ на колесахъ! Вдь ты получилъ на наемъ извощика?
— Ну, хоша бы я и получилъ? Эхъ, сударь! Да какое наше жалованьишко! Ну, что ему стоитъ прокатиться съ полверсты, вдь онъ ефтимъ доброе дло длаетъ для больного человка. А мн полтинничекъ-то казенный на рубашки дткамъ пригодится.
— Такъ бы и сказалъ.
Отъ нечего длать, я пустился въ разговоры съ Савельичемъ, съ которымъ былъ уже знакомъ и прежде. Когда я сидлъ въ полицейскомъ лазарет, то онъ, въ числ прочихъ, назначался ко мн встовымъ, для наблюденія. Какъ особа благородная, я получалъ ежедневно шестнадцать копекъ въ сутки порціонныхъ. Своихъ-то денегъ ни гроша, вс меня позабыли, вотъ я и пустился на спекуляцію. Извстное дло, голь хитра на выдумки. Какъ подойдетъ адмиральскій часъ, я по прежнему и говорю служителю: принеси, знаешь, того на гривенничекъ.
— Да вдь ефто оченно запрещается.
— Разопьемъ пополамъ.
— Разв попробовать? отвчалъ встовой и приносилъ просимое. Потомъ на шесть копекъ купишь сыраго картофелю да масла. Служитель затопитъ печь, натычетъ въ нее полньевъ столько, что вонъ лзутъ. Кчему казенныя дрова беречь, казна матушка богата. Ну, и начнемъ печь картофель, пробьетъ 12~ть, глядишь — и везутъ арестантамъ цлый фургонъ щей, каши и хлба.
— А что, не попробовать ли арестантской пищи? спрашиваешь служителя, который уже дернулъ на пятачокъ.
— Извольте, батюшка. Арестантская пища хороша. Этакъ я день!= за день, и перезнакомился лично со всей пшей командой.
— Экой славный баринъ у насъ сидитъ!— говорили солдатики,— добрый человкъ! Дай Богъ, чтобъ еще у насъ годика три просидлъ…
Вотъ, на правахъ знакомаго, я и сталъ Савельича исповдывать.
— Ну, что, Савельичъ, есть ли вамъ въ полиціи какіе нибудь доходишки?
— Какіе доходишки, в. б., ноньче не то время: силой да съ нахрапу ничего ужь теперь не возьмешь, а только что дадутъ, тмъ и пользуешься… Вотъ въ пріемномъ поко такъ хорошо.
— Ну, а еще съ чего доходы?
— Да ни съ чего-съ: не т времена, значитъ. Разв съ газетъ. Господину приставу доставляютъ газету, а пока онъ прідетъ, ее обнесешь на прочитку. Сами знаете, судыръ, велико ли наше жалованье: ‘три денежки въ день, куды хочешь, туды и днь’. Анамеднись водкой торговать пустился: купилъ ведро вина, сдлалъ два: воды въ лавочк взялъ на копйку, истратился. Пронюхали господа кавалеры, что у меня водится, стали въ долгъ испивать. Только и вры было на пятиалтынный. Пристали служивые, что бъ я вры на четвертакъ имлъ. Нтъ-ста, не хочу-ста! закричалъ я,— не хотите ли того? Вдь этакіе шельмецы, ваше благородіе, какую штуку сотворили! Я смотрю, что моя водка неубываетъ, сколько ни шинкую, ведерная бутыль все полна да полна. Дай-ко попробую! попробовалъ, такая пакость: они это ночью напроказили… А жалиться нельзя: запрещенную продажу велъ…
По мр приближенія къ новому мсту заключенія сердце мое сжималось, одолвала какая-то робость.
— Знаю, знаю, куда везутъ тебя, соколика! шепталъ кто-то внутри меня.
— Неправда, не туда!… отвчалъ я мысленно внутреннему голосу, меня хотятъ выпустить на волю, потому что я вовсе не помшанный.— Не финти, не изворачивайся! меня, братъ, не обманешь! шептало опять внутри. Свтопреставленіе предсказывалъ.
— Да нтъ же, за что же въ сибирку? думалось мн. Ахъ ты Боже мой!
Такой неслышимый разговоръ происходилъ внутри моей особы, когда я, везомый изъ городской части въ …скій пріютъ, трепеталъ на дрожкахъ. По расположенію улицъ, я старался угадать, въ какой части города мн приготовлена ловушка. Сторожъ ….ской части, отвозившій меня въ пріютъ, придерживалъ меня дружески за талію, какъ карманнаго художника, котораго поймали съ поличнымъ и везутъ жъ часть на расправу.
— Да ты не придерживай меня, вдь я ничего не укралъ,— замтилъ я сторожу.— Не бойся, не уйду.
— Я свой долгъ исполняю. Хотя вы и тихой баринъ, а всячески у васъ на лбу не написано, уйдете, или нтъ. А какъ дадите стречка въ первыя сквозныя ворота, кто будетъ въ отвт? Анамеднись такой же баринъ сидлъ въ палице, ужь на что вы важнйшій баринъ, а вередъ нимъ плевка не стоите! Тоже-съ халъ со мною въ пріютъ, да какъ далъ ефтакимъ манеромъ стречка въ ворота и слдъ простылъ…
Чуяло сердце, куда меня везутъ. Вотъ ванька, саданувши свою сивку кнутомъ подъ брюхо, нырнулъ въ мерзйшій переулокъ близь перваго сухопутнаго. Сивка лягнула съ досады какъ-то скверно и пустилась въ отвратительную скачь.
Мы подъхали къ низенькому одноэтажному домику, не имвшему въ своей наружности ничего казеннаго. Скоре онъ доходилъ на домикъ Аанасія Иваныча и Пульхеріи Ивановны, чмъ на ..скій пріютъ. Ворота были заперты, семь наружныхъ оковъ забраны густыми деревянными ршотками, словно жильцы его спасались за ними отъ палящаго лтняго солнца и нжились въ тни и прохлад. Я страшно сроблъ, ступивши въ низенькія темныя комнаты и подозрвая подъ каждой половицей капканы…
— Не бойтесь ничего! сказалъ мн какой-то пожилой унтеръ-офицеръ, весь въ крестахъ и медаляхъ. Онъ накладывалъ какія-то срыя лепешки на свои невыразимыя. Поднявши очки на брови, онъ важно осмотрлъ меня отъ темени до пятъ.
— Откуда?
— Изъ ……рской.
— Видъ у него какой нибудь есть?
— По предписанію, отвтилъ привезшій меня сторожъ и вручилъ служителю пріемнаго покоя предписаніе. Послдній изобразилъ въ разсыльной книг нсколько буквъ, очень похожихъ на кривые гвозди. Это значило — я принятъ.
— Да ты изъ какихъ? спросилъ меня пріемщикъ, когда служащій изъ части ушелъ.
— Я — отставной капитанъ.
— Капитанъ?! Вы, значится, изъ благородныхъ?
— Изъ благородныхъ.
— Посидите здсь маненечко, я вамъ платье принесу. А деньги или иное прочее при васъ имется?
— Пять копекъ съ половиной и розанчикъ въ полторы копйки.
— Ну, ефто можно у себя держать. Пріемщикъ ушелъ.
— Ты что ножищи-то на диванъ кладешь? Аль безъ васъ грязи мало? Только и знай, что за вами подтирай да подметай. Долой ноги съ дивана!
Я опустилъ ноги.
Такъ привтствовалъ меня другой дежурный служитель.
— Да ты изъ мщанъ что ли?
— Я отставной капитанъ.
— Ой ли? Что-то капитаномъ-то отъ тебя и не пахнетъ…
Я побожился.
— Ну, ну, ладно, не божись, и такъ поврю. Должно быть ты изъ пьющихъ.
— Былъ гршокъ.
— То-то, оно и видно. Вотъ у меня у самого сегодня голова трещитъ.
Онъ дйствительно былъ на градусахъ, по случаю воскресенья, а впослдствіи, когда я узналъ его покороче, оказался добрйшимъ честнйшимъ гражданиномъ.
Другой служитель принесъ казенное платье. Я началъ одваться, стараясь скрыть свое собственное грязное блье и прорхи на сапогахъ и панталонахъ.
— Что ты надваешь на голову такое?!
— Колпакъ.
— Какой это колпакъ, — это чулокъ.
И въ самомъ дл, это былъ чулокъ, только чрезвычайно просторный, на общій ростъ и безъ пятки.
Когда меня одли, то свели въ мужскую палату и положили на койку.
— Нельзя ли мн встать? лежать какъ-то не хочется.
— Лежи. Здсь такое положеніе: всякой больной, какъ бы онъ здоровъ ни былъ, долженъ пролежать цлые сутки.
— А нельзя ли чего нибудь пость? сть ужасно хочется.
— Какая теперь да? завтра въ обдъ получишь порцію.
— Неужели и ужинать не дадутъ? Вдь теперь только второй часъ посл обда.
— Эва, какой баричъ, сть захотлъ! На тебя только завтра вытребуютъ порцію.
— Кондратій! вскричалъ лежащій подл меня больной,
Кондратій въ одинъ прыжокъ очутился у кровати сосда.
— Можно получить здсь плюхи?
— Сколько угодно-съ.
— Такъ дай мн сегодня къ чаю 16 плюхъ, да еще чего бы? Колбаски разв?
— Можно и колбаски-съ.
— Кемой лучше, ты думаешь, ливерной, или кровяной?
— Ливерной-то будетъ повольготне-съ.
— Ну, такъ возьми шестъ ливерныхъ колбасъ — пятикопечныхъ. Размняй двадцати-пяти рублевую.
У Кондратья руки затряслись, какъ онъ увидлъ лиловую со столбиками.
— Чего бы еще взять? спросилъ опять сосдъ:— не икорки ли?
— Можно и икорки-съ: оно, знаете, чайку въ охотку посл солененькаго попьется-съ.
— Ну, возьми икорки паюсной фунтикъ, да хорошенькой, смотри.
Кондратій, получивши деньги, ушелъ.
— Кондратій! Кондратій!
Кондратій вернулся.
— Да хорошо ли будетъ ливерной колбасы, не лучше ли кровяной?
— И кровяной хорошо-съ — вещь весьма питательная-съ.
— Такъ возьми кровяной штучекъ шесть къ чаю, да, знаешь, того на 30 копекъ!
И больной купеческій сынокъ Шкуродеровъ какъ-то зло лукаво подмигнулъ лвымъ глазомъ.
— Чуствую-съ, все будетъ сполнено.
— Кондратій! Кондратій, воротись!…
Тмимъ образомъ, Кондратій ворочался разъ по крайней мр десять, а Шкуродеровъ мнялъ роды колбасъ, икры, водокъ.
Наконецъ, служитель внесъ чуть не цлый буфетъ накупленныхъ продуктовъ.
Надо было видть, съ какимъ аппетитомъ купеческій сынокъ уписывалъ колбасы, икру съ плюхами и пр. Водка была принесена въ склянк для микстуры.
Другіе больные, лежа подъ одяломъ, только языки облизывали, у меня у самого текли слюнки, такъ хотлось сть.
— Не изволили ли вы торговать въ перинной линіи?
— Торговалъ.
— Кажется, недалеко отъ часовня?
— Да, не далеко, отвчалъ онъ, работая зубами такъ, что щелкало за ушами. Скулы, десны ходили, трудились, онъ кушалъ съ такимъ вниманіемъ, словно длалъ какое нибудь важное государственное дло.
— Почемъ изволили брать икру? спросилъ я умильно.
— По сорока пяти.
— Не дорого-съ. И прекрасная должно быть икра-съ?
— Да, не дурна…
Онъ словно не хотлъ понять, для чего я закидываю эти вопросы.
— Охота вамъ говорить по человчески съ этой откормленной свиньей! прохриплъ мн сосдъ съ другой стороны — чахоточный изъ благородныхъ. У него тоже было не густо въ карман и онъ подобно мн и прежде длалъ попытки, справлялся об цн и достоинств икры, но потерплъ пораженіе, подобно мн.
Кондратій опять подкрался на цыпочкахъ къ Шкуродерову. Онъ какъ вампиръ кровь, высасывалъ ежедневно гривенники изъ Шкуродерова и подличалъ передъ нимъ, какъ говорится во вс лопатки.
— Не прикажете ли еще чего нибудь?
— Да что приказать? сказалъ надмнно и полусонно купчикъ, ворочаясь подъ одяломъ.
Говорилось такъ тихо, что только я, какъ сосдь, могъ все слышать.
Кондратій отправился вершить свои темныя длишки, но, какъ на грхъ, является къ Шкуродерову постительница.
— Господинъ Шкуродеровъ, въ пріемную! къ-вамъ родственница пришла.
Благородно чахоточный больной взглянулъ на меня и язвительно улыбнулся.
— Кого тамъ еще несетъ нелегкая? сказалъ гордо Шкуродеровъ Въ это время вошла двица, лтъ семнадцати, розовенькая, хорошенькая, въ блой шляпк, отличномъ бурнус.
— А, дорогая кузина! воскликнулъ Шкуродеровъ.
Вс больные, числомъ до 14, устремили глаза на постительницу.
— Представь, мой милый кузенъ, — я искала тебя по всему городу, къ счастію, наткнулась на этотъ пріютъ… Ну, какъ ты здсь?
— Да ничего, жуирую понемножку… Ну, признавайся, Юлинька, какъ ты проводила это время?
— Все плакала объ теб, никуда шагу не выходила… Думаю, гд-то онъ сердешный теперь?..
— Ну, врешь, какъ сивый меринъ… Чай у Дышлова была?
— У Дышлова?!! Да ты знаешь, что онъ мн ненавистный человкъ!..
— Ужь если женщина кого ненавидитъ, то это самый опасный челомггь…
— Ахъ, Дормидоша, какой ты ревнивый!..
— Ну, помиримся!
— Мучениковъ! ты вынесъ хлба изъ-за стола? спросилъ одинъ изъ больныхъ другаго: — страшно сть хочу.
— Да я вынесъ, только служитель заарестовалъ хлбъ, — отвтилъ больной Молчковъ Мученикову.
— Посмотри, какъ Шкуродеровъ здсь ликуетъ, а нашего брата на цлый день въ кровать кладутъ, если одяло смято.
— Что длать! отвтилъ со вздохомъ другой,— всякому своя доля.