БДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
БДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
ВЪ БОЛЬНИЦ И НА МОРОЗ.
(Изъ записокъ страстотерпца)
Бедные жильцы, Горский Петр Никитич, Год: 1864
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Я уже третій мсяцъ отхватывалъ въ больниц, будучи совершенно здоровешенекъ. Такихъ насъ была цлая палата. Бывало, какъ подымемъ возню, такъ только кровати трещатъ… Прибжитъ надзирательница, Тереза Ерыхайловна, и закричитъ: ‘это господа больные, да вы скоро вс койки переломаете, я доктору скажу,— онъ всю палату выпишетъ’. Тотчасъ вс притихали, ложились подъ одяло, потому что мы вс какъ огня боялись выписки. Вотъ народецъ собрался: ни у одного ни гроша, чаю даже ни у кого золотника не было, только и отдувались овсянкой. Какъ доктора пройдутъ, перевалитъ за одинадцать, — вс ходятъ, потирая животы, по палат, и твердятъ: да скоро ли обдъ? да отчего такъ долго не несутъ обда? Каждый разъ сорокъ на часы заглянетъ и страшно сердится, что минутная стрлка ползетъ тише черепахи. Вотъ пробило наконецъ двнадцать, забгали служителя.— Несутъ, несутъ! и при этомъ восклицаніи два служителя ставили лотокъ съ двадцатью мисками на дв подставленныя скамеечки. Кому супъ, господа?— Кому щи?— Вамъ порціи недостало, завтра получите, все равно… и тому подобныя замчанія раздаются по палат.
Живо расхватали миски, вс принялись за работу, водворилась тишина.
— Господа, кто недолъ овсянки, несите сюда! Но на это никто не отвчаетъ, вс додаютъ свои порціи исправно, даже еще миски языкомъ вылизываютъ.
Кончился обдъ, — въ желудк бурчитъ только да переливается. Осталось мсто еще на десять такихъ обдовъ, а тутъ жди до шести. Пробило четыре, — вс проснулись, загремли кружки, чайники. Кто побогаче, послалъ за булочками, за крендельками къ чаю, а тутъ — сиди да хлопай глазами. Остается только завалиться съ горя подъ одяло да и спать. Но какъ ни было скучно, голодно въ больниц, — ужасъ ледянилъ мои члены, когда мн приходило на умъ, что я долженъ непремнно выписаться на этой недл.
Но какъ выписаться, когда на двор трещали морозы, одинъ другого лучше? Сегодня закатитъ въ двадцать-пять, тамъ въ тридцать, тамъ въ тридцать-два. Въ больниц только и знаютъ, что топятъ: стекла заволокло какъ есть, отнизу доверху, только багровые лучи закутаннаго туманомъ солнца играютъ въ кристалахъ намерзшаго на окнахъ льда. Съ сдавленнымъ отчаяніемъ въ сердц подходилъ я то къ одному окошку, то къ другому, отогрвши кружочекъ на стекл дыханіемъ, хуканьемъ, съ ужасомъ глядлъ на разстилающійся передо мной городъ. Чорные столбы дыма валять изъ безчисленныхъ трубъ, медленно возносятся къ небесамъ, извощики, сдоки, пшеходы, съ напудренными усами и бородами несутся во всю прыть и бгутъ въ притруску.
И мн, въ лтнемъ разодранномъ пальтишк, въ дырявыхъ сапожишкахъ, безъ квартиры, безъ гроша денегъ, придется выйти на морозъ? Куда я пойду, кто приметъ меня, когда въ город ни одной собаки знакомой?
— По мстамъ! по мстамъ! раздалось по коридору. Вс больные попрятались въ палаты, какъ птицы въ гнзда отъ коршуна, живо поправили одяла, скамеечки, колпаки на головахъ и благоговйно ожидали больничнаго начальника. Вошолъ главный докторъ, окружонный своимъ штабомъ изъ ординаторовъ, фельдшеровъ съ полотенцами черезъ плечо, служителей, глядящихъ на начальника бараньими глазами съ какимъ-то тупымъ подобострастіемъ…
— Вы? вы? вы? говорить отрывисто докторъ, бодро проходя мимо больныхъ.— Поправляюсь ваше п—ство! поправляюсь, ваше п—ство, отвчали послдніе. Одинъ за одаинъ докторъ приближался ко мн: сердечко мое ёкнуло, затрепетало, какъ пойманная птичка, когда онъ остановился передо мной. Шестнадцать паръ ординаторскихъ, фельдшерскихъ, служительскихъ глазъ вонзились въ мое красное, растолствшее вроятно отъ больничной овсянки лицо, вмст съ глазами его превосходительства… Минута была ршительная.
— Вы ужъ кажется здоровы, вамъ пора на выписку, сказалъ генералъ. Я въ эту минуту поблднлъ, свернулся какъ молоко. Губы задрожали, запрыгали вки отъ подступившихъ слезъ: мн хотлось что-то сказать, но я только шевелилъ губами. Услужливый ординаторъ Розенкноспе въ одну секунду вытащилъ изъ-за доски мой скорбный листъ, на которомъ сію же минуту тремя крючками изобразилъ свою фамилію его превосходительство. Это означало, господа, что меня ‘выписали’, что я завтра поутру долженъ буду одться во все свое и отправиться на собственную квартиру. Порядокъ такой: только получилъ паспортъ, вышелъ за ворота — и можешь идти на вс четыре стороны куда угодно, хочешь нанимай карету четверной позжай въ свой пятиэтажный домъ на Морской, или тутъ же ложись умирать середи дороги — никому до этого дла нтъ, кром матушки полиціи. Весь день сердце билось какъ-то темно, словно отъ угару. Я бросался то въ коридоръ, то опять въ палату, не зная что длать, что предпринять.
Положимъ, думалъ я, сегодгя меня два раза покормятъ, сегодня я проведу въ чистой теплой комнат, усну на мягкой постел, а что завтра?.. Каждая минута приближала меня къ этому странному роковому завтра, вотъ уже и отобдали, вотъ и чай отпили, и солнце сло, и шандалы зажгли. Мн такъ было завидно этимъ счастливцамъ-больнымъ, которые, затягиваясь папиросами тайкомъ въ печку, расчитывали сколько намрены пролежатъ въ больниц до поправленія длъ. Наконецъ все смолкло, вс захрапли, засопли, только я одинъ никакъ не могъ заснуть. Сердце, виски, словно въ три молота колотили внутри меня отъ волненія: я то зябъ, то весь горлъ, то укутывался съ головой, то сбрасывалъ съ себя все. Не желаю ни кому быть въ такомъ положенія. Я перебиралъ въ ум вс планы, но ни одинъ неприводилъ ни къ чему?
— Какъ же тутъ быть? твердилъ я самъ себ: сапожишки совсмъ раскисли отъ грязи, подошва на одномъ отвалилась, только на стельк и держится. Въ пальто изо всей спины я выдралъ подкладку на портянки, вдь этакъ продрогнешь какъ собака, тмъ боле, что морозъ не унимается, а все больше да больше…
И въ самомъ дл морозъ не унимался, а становился все крпче. На темносинее небо выступали вс звзды, куда ни взглянешь — все звзды и звзды, цлые мильоны ихъ уходили въ недосягаемую глубину… Казалось, не было гд ткнуть иголкой на всемъ небосклон… Я приподнялся съ кровати и сталъ смотрть въ окно. Верхушки деревьевъ больничнаго сада, не достигая до третьяго этажа, были одты какъ шапкой насыпавшимися снгами.
За ними вдали все сливалось въ темную пелену, только въ какомъ то окошк подъ трубой долго мигалъ огонекъ, да и тотъ погасъ. Не помню я какъ заснулъ. Ночью снились тяжелые сны, я страшно стоналъ, разбудилъ всю палату, замтилъ мн поутру сосдъ.
Спалъ я крпко, даже не слыхалъ какъ служителя зудили полъ швабрами, проснулся далеко до разсвта, когда еще черти на кулачки не дерутся. Вотъ настала роковая минута, пробило восемь, служитель швырнулъ мн на постелю платье и приказалъ скорй одваться. Кроватей черезъ пять отъ меня еще двое выписывалось, — какіе-то прикащики изъ магазина. Они такъ весело начали облекаться въ серебристое блье, въ чистую какъ снгъ манишку, надли щеголеватые сюртучки, прицпили часы съ золотыми цпочками и начали весело расхаживать по палат, рисуясь, охорашиваясь передъ больными. Какъ я увидлъ ихъ такими франтами, то ршительно остолбенлъ и не ршался притронуться къ своему платью… Ну, какъ я надну при двадцати человкахъ истлвшее отъ поту грязное, какъ половикъ блье? Я страдалъ въ эту минуту отъ глубоко уязвленнаго самолюбія: какъ хотите, все же я заслужонный человкъ, тринадцать лтъ прослужившій врою и правдой!.. Все же я, имя много случаевъ набить карманъ, не поживился ни одной чужой копйкой!.. И передъ этими господами прикащиками, торгующими на Невскомъ, разоряющими насъ впухъ товарами, я долженъ предстать такимъ отрепанцомъ, такимъ нищимъ… Поневол они сочтутъ меня за пьянюшку, за негодяя, потому-что не могутъ себ представить какъ честный, усердный чиновникъ могъ дойти до такого бдственнаго положенія… Какъ-то я однако ухитрился, не скидывая совсмъ больничной рубашки, подпустить подъ нея грязную свою, пропустить руки въ рукава и застегнуться. Потомъ надвая какъ-будто сюртукъ, чтобъ прикрыть имъ свое черное блье, спустилъ казенную рубашку и окончательно одлся. Таже исторія была съ панталонами и прочимъ. Больные, видя такіе фокусы безплатно, вмсто того чтобъ смяться, выпучили глаза. Недаромъ геній народный очеркнулъ такое положеніе тремя словами: голь хитра на выдумки. Вотъ ужъ сказалъ, какъ врзалъ!
Колнки мои задрожали, я самъ затрясся какъ осиновый листъ, когда швейцаръ распахнулъ дверь и цлый столбъ холоду охватилъ меня. Прикащики, весело толкуя о томъ, кому изъ нихъ ловче обирать хозяина, закутались въ свои ильковыя шубы и покатили на нанятомъ заране извощик.
Едва я ступилъ за ворота, словно весь оледнлъ. Въ одно мгновеніе защипали оба уха, побллъ носъ и закоченли ноги.
Передо мной на три стороны разстилались улицы, мимо неслись сани съ закутанными въ еноты господами, бжали въ притруску пшеходы, а я ршительно не зналъ куда направить шаги. Ни квартиры, ни денегъ, ни знакомыхъ, ни родни — иди куда хочешь! Странныя мысли, вотъ ужь вовсе некстати, приходили мн тогда въ голову.
Я думалъ: вс эти господа филантропы хлопочутъ, пишутъ о благ человчества, караютъ казнью за убійство, а между тмъ, въ это самое время, совершенно равнодушно смотрятъ на гибель людей невинныхъ, даже никому въ голову не приходитъ задать себ вопросъ: какъ, дескать, бдняки выписываются зимой изъ больницъ? Словно это до нихъ ршительно не касается, происходитъ въ какомъ-то отдаленномъ государств.
Мн могутъ возразить, что есть положеніе выдавать изъ больницъ выздороввшимъ бднымъ одежду и пособіе.
Я человкъ, могу сказать, опытный, а не видлъ, не слыхалъ, чтобъ больнымъ выдавалось ‘на практик’, исключая одного случая, гд бднякъ получилъ рукавъ отъ овчиннаго тулупа и четвертакъ денегъ.
Я натянулъ пальто, какъ тетиву, чтобъ получше запахнуться, а все пола съ полой не сходились, расползались петли, воротникъ не прикрывалъ ушей. Бросивъ это все, я прикрылъ уши и носъ руками, какъ захлебывающійся пловецъ, но это не помогло. Ослабвшія отъ овсянки ноги, неуправляемыя руками, теряли балансъ, я шатался, пальцы на ступн коченли, сколько я ими ни шевелилъ. Тутъ уже приходила моя окончательная погибель: я могъ отморозить члены до антовова огня. Къ счастію, какія-то дверцы хлопнули: изъ нихъ засмердило откупной водкой, меня вдругъ озарила геніяльная мысль: я скорй въ кабакъ. Даже въ эту горькую для меня минуту, до ушей долетала фраза: ‘ишь ты! одежонки нтъ, а въ кабакъ лзетъ!..’ Со свту я ничего не могъ разглядть что происходило въ питейномъ. Какой-то глухой топотъ, словно дущаго на рысяхъ эскадрона, заставилъ меня сообразить въ чемъ дло: сплоченная масса бдняковъ, пришедшихъ погрться, вытопывала окаченвшими ногами, отрясая примерзнувшій снгъ.
— Ну-ну-ну! пошли, пошли! раздался по кабаку громоносный голосъ ‘блюстителя’, и неотогрвшаяся толпа, какъ стадо барановъ, ринулась къ двери, увлекши и меня за собою.
Кчему, думалъ я, меня три мсяца держали въ тепл, лечили какъ больного и потомъ вышвырнули за двери какъ негодную тряпку? Впрочемъ, больницы, богадльни, разные пріюты устроены вовсе не для того, чтобъ сохранить жизнь человка: цль этихъ филантропическихъ заведеній та, чтобъ человкъ былъ по возможности сбережонъ, пока въ нихъ числится, а какъ исключенъ изъ списковъ, вышелъ за ворота — тамъ ихъ заботливостью кончается…
Къ счастію, черезъ домъ мн попался другой кабачокъ, а еще черезъ домъ — красовался третій. Благодтельная мысль — размножить эти заведенія! Вопервыхъ, свободная конкуренція всегда поддержитъ достоинство вина, вовторыхъ, взятые вс вмст, он могутъ вмстить по крайней мр сотую часть всхъ, нуждающихся въ пріют въ зимнее время…
Солнце уже выглянуло изъ-за крышъ, что означало зимній полдень, а у меня еще крохи во рту не было. Что же я буду длать, куда я пойду ночевать? восклицать я въ отчаяніи. Подъ ложечкой страшно сосало отъ голоду, втянуло животъ: я со вчерашняго вечера не сълъ куска хлба. Такой любитель чаю въ былое лучшее время, — я съ самаго утра не проглотилъ глотка кипятку, а вы знаете, что желудку, съ дтства къ нему привычному, это чистая смерть. Но всего врне было схватить горячку отъ простуды: какъ угодно, господа, а вылежавши три мсяца у постоянно натопленной печки, быть насильно выписаннымъ въ двадцати-пяти градусный морозъ — здоровье Собакевича не снесетъ… Миновавши такъ называемый ‘малинникъ’, я выбрался на Снную. Тамъ уже толпились мужички съ высеребренными инеемъ бородами и усами, отставные солдаты съ подвязанными ушами: все это грлось горячимъ сбитнемъ, а у меня даже не было копйки на стаканъ.
— Не продаешь ли что? спросилъ какой-то кавалеръ.
Это навело меня на другую геніальную мысль: у меня подъ суконными штанами были довольно крпкія невыразимыя… Правда, он не уступали толщиной корабельному парусу, были не очень-то серебристы, но все, по моему вычисленію, стоили пятиалтынный. Тутъ неугомонное воображеніе начало рисовать вс прелести пятиалтыннаго, я уже въ ум назначилъ весь бюджетъ: вопервыхъ, стаканъ сбитню на копйку, на дв копйки сердца, полфунта хлба на копйку, еще девять остается… Но въ это время страшно защипало лвое ухо, большіе пальцы потеряли всякую чувствительность, и я стрлой ударился въ вяземскій кабакъ. По его знаменитой въ лтописяхъ воровства лстниц восходили и нисходили разные небритые джентльмены съ такими сизокрасными носами, что послдніе боле смахивали на гребень индйскаго птуха, чмъ на носъ. У иного еле были видны пропадавшіе между синяками глаза. Вс они были обмотаны лоскутьями до самыхъ бровей, у всхъ были поддты подъ армяки отрывки овчинныхъ тулуповъ, а у меня и этого не было. Я искалъ между валившей сверху толпой хоть одного, который былъ бы одтъ такъ прозрачно, какъ я, мн было бы какъ то веселе, но такихъ не встрчалось. Среди темноты и смрада отъ прокисшаго вина, копошилась, кричала, ругалась огромная толпа, какъ волны къ берегу приплывали къ конторк разные любители выпить. Я сталъ искать мстечка поуединенне, гд бы снять упомянутую вещь, но негд было упасть яблоку, не только раздться. Къ счастію, примръ какого-то горемыки ободрилъ меня: онъ, стоя, преспокойно снялъ рубашку и вообще распоряжался, какъ въ бан. Я тотчасъ послдовалъ его примру и сдлалъ это такъ ловко, какъ и въ больниц…. ‘А каково будетъ, въ этакой морозъ, въ однихъ штанишкахъ безъ подкладки?’ шепнулъ кто-то внутри меня, но картина горячаго сердца, отъ котораго валитъ паръ столбомъ, вся поэзія набитаго желудка — сгладили непріятное впечатлніе, какъ облачко… Видя, съ какимъ наслажденіемъ нкоторые опоражниваютъ шкалики, косушки, я робко задалъ себ вопросъ: не выпить-ли?.. Это лучше согретъ… Да у меня всего девять копекъ остается, копйки не хватаетъ.
Съ сокрушоннымъ духомъ я отошолъ отъ залавка.
— А чай-то?.. спросилъ меня внутренній голосъ какъ-то ужасно коварно, лукаво.
— Ахъ и въ самомъ дл! вотъ и копйка нашлась! я чаю могу не пить… водка лучше согретъ.
По старой привычк и въ ум, и на язык я сбитень называлъ чаемъ.
Тутъ разыгралось мое воображеніе съ неудержимой силой, и я ринулся къ залавку, гд продавалось вино.
— Что жъ, думалъ я: — я отлично распорядился: ну, какъ не выпить въ этакую стужу человку только-что изъ больницы?.. за-то какъ я отлично закушу сердцемъ, помъ мягкаго теплаго хлба…
При такой блестящей перспектив, я въ эти минуты былъ, можно сказать, ‘счастливъ’. Живо представляющаяся перспектива наслажденія пріятнй самого наслажденія, это всмъ извстно.
Какъ мудро все устроилъ промыслъ! какъ мало иногда нужно человку, чтобъ быть счастливымъ хоть на полчаса, хоть на минуту!.. Вотъ полъ съ невыразимымъ апетитомъ на послднія три копйки, выпилъ, когда страшно хотлось выпить, и счастливъ!
Я ринулся скорй изъ кабака, неся на рук товаръ.
— Что, продаешь что ли? спросилъ меня какой-то мелкій барышникъ, вырывая вещь изъ рукъ: — что стоитъ?
— Тридцать копекъ.
— Ха-ха-ха! раздалось между стоящими въ рядъ кавалерами, которые держали въ рукахъ, какъ свчки — свертки нюхательнаго табаку.
— Семь копекъ!
Болзненно отозвалась эта сумма въ ушахъ моихъ: прощай водка! прости горячее баранье сердце!..
Положеніе было нестерпимое: ноги ломило отъ холоду, страшно хотлось разомъ и выпить, и пость, тогда какъ на одно первое не хватало трехъ.
— А какое блаженство выпить! Нтъ, ты скажи, какое блаженство пость! твердилъ мн кто-то попоремнно.
Въ душ происходила страшная свалка, середины не было. А, разв съ кмъ-нибудь пополамъ?.. шепнулъ разсудокъ.
— Много ли дашь? сказалъ я кавалеру, готовый отдать уже за семь копекъ.
— Пять копекъ дамъ…
— Да вдь ты самъ сказалъ семъ!
— А вольно было не брать, когда давали…
Какъ мн гадокъ показался этотъ барышникъ, весь рынокъ, я готовь былъ вцпиться какъ кошка въ плутоватую рожу кавалера. Но и уступать за пятачекъ не было никакого разсчета, нужно было, какъ говорится, немножко выдержать характеръ, и я отошолъ прочь отъ покупателя. Кто продавалъ послднее съ плечъ на рынк, тотъ знаетъ какое жгучее, тяжолое чувство овладваетъ бднякомъ, когда предлагаютъ самую обидную цну. Покупатель, видя безысходно-бдственное положеніе продавца, его лохмотья, вырываетъ изъ души его послднюю копйку, буквально ‘отнимаетъ’ вещь, бросая для проформы какой-нибудь пятакъ… Я былъ между двухъ огней: разойтись съ старымъ покупателемъ не хотлось, потому-что пожалуй новаго не пріищешь, во вторыхъ, отдать за такую цну не было никакой цли. Рискуя страшно остаться съ товаромъ на рукахъ, я ринулся мимо бабъ, торгующихъ варенымъ картофелемъ, полуоблупленными яйцами, издающими благовоніе по всему рынку и пр. и пр. Я разъ пять исходилъ площадь изъ конца въ конецъ, но никто не давалъ боле пятачка.
— Бери! сказалъ я съ глухимъ отчаяніемъ какой-то баб.
Она взяла товаръ, повертла его въ рукахъ взоротила назадъ.
— Он и трехъ-то копекъ не стоютъ: надо мыла на пятачокъ истратить, своихъ денегъ не выберешь.
— Да вдь ты сама же давала пять, я тебя же тянулъ за языкъ! возразилъ я чуть не со слезами…
Баб врно стало совстно: она вынула и дала четыре ковйки.
Міръ потускнлъ, померкло солнце въ глазахъ, когда я разомъ сообразилъ весь ужасъ своего положенія.
— Ну, положимъ, я промъ четыре копйки, чтожъ дальше-то?.. Прислонившись къ ларю, я съ какимъ-то тупымъ, безсмысленнымъ отчаяніемъ дожовывалъ послднюю корку хлба.
Было съдено и сердце, и сычугъ, только одна несокрушимая печонка никакъ не поддавалась моимъ зубамъ. Между тмъ мимо меня, какъ стеклушки въ калейдоскоп, мнялись проходящіе. Идя, чуть ли не у самого моего носа, никто не обращалъ на меня, на другихъ бдняковъ, ни малйшаго вниманія: словно это были не русскіе подданные, не дти одного государя, не ихъ единоврцы, не единоплеменники, а такъ приглядвшіеся всмъ дикари съ Тихаго океана. Вотъ прошолъ въ барашкахъ какой-то военный, гремя саблей о плиту тротуара… Вотъ прохали какіе-то господа верхами на дорогихъ лошадяхъ, полкъ ушолъ въ походъ, а они остались совершать ратные подвиги въ Матюшкиномъ и у Излера. Вотъ проплыла какая-то чета, одтая въ соболя и еноты. Она, укрытая отъ мороза шестнадцатью поддтыми подъ платье фуфайками, душегрйками, катилась по тротуару, словно два шара… На кого ни взгляни, каждый задиралъ носъ кверху, каждый, увидя бдняка, корчитъ презрительную гримасу. Безпрестанно раздавалось, пади-пади! и бдные пшеходы стремглавъ бжали на тротуары.
Ударили къ вечерн, какой-то толстый дьяконъ проплылъ въ церковь. Я послдовалъ тоже за нимъ, чтобъ сколько-нибудь согрться. Но въ церкви не было только втру, а холодъ былъ такой же, какъ и на улиц. Хотлъ было молиться, но молитва ршительно не шла на умъ… Вмсто сердечнаго умиленія, въ душ скопилась какая-то нестерпимая горечь, возбуждающая больше къ ропоту, чмъ къ покорности…
Вотъ ужъ солнце быстро начинаетъ спускаться, какъ всегда зимой, вотъ снова протянулась на запад алая заря — предвстникъ завтрашней стужи.
Вотъ погрузилось солнце въ багровый туманъ, предвщающій сильнйшій морозъ. На прозрачныхъ небесахъ, озаренныхъ закатомъ, ярко засверкала Венера, переливаясь разноцвтными огнями какъ брильянтъ, рзкій втеръ потянулъ отъ свера. На двор было оставаться какъ-то жутко: улицы замтно пустли, пшеходы торопились по домамъ, купцы поспшно запирали лавки, пари, шкапчики, каждый спшилъ подъ теплый кровъ, къ своей семь, только я одинъ, безъ гроша денегъ, безъ одежи, безъ пристанища, бродилъ какъ отверженный духъ, ршительно неаная куда идти ночевать. Не, пойти ли на Петербургскую? Тамъ въ Плуталовой улиц живетъ одинъ чиновникъ, забылъ какъ зовутъ, который меня знаетъ по фамиліи… Мы съ нимъ встрчались въ управ, я даже заносилъ къ нему на домъ бумаги… Обрадовавшись открытію такого короткого знакомства, я бодро поворотилъ къ Гороховой, чтобъ пройти на Мытный мимо биржи. Но только-что я сдлалъ нсколько шаговъ, въ голов зароились несносныя сомннія: да еще приметъ ли онъ меня? да еще помнить ли онъ меня? это было такъ давно, три года назадъ, даже и тогда-то мы съ нимъ только раза два видлись…
Я ужъ хотлъ было повернуть назадъ, но куда жъ назадъ, когда все-равно: куда ни иди все за спиной будетъ задъ… Вотъ уже совершенно смерклось. Въ домахъ засвтились огни, затуркали по гладкой дорог сани богачей, спшащихъ на вечера, маскарады, танцъ-класы и мало-ли куда? Счастливцы! для нихъ не существуетъ временъ года, они не вдаютъ ни грязи, ни стужи. Закутавшись въ дорогіе соболя и еноты, они неслись во всю прыть на тысячныхъ рысакахъ, такъ что только искры брызгали изъ-подъ копытъ, да среди утихнувшей улицы громко раздавалось повелительное — назади! Хватаясь то за уши то за носъ, я еле добрелъ до адмиралтейства: морозъ захватывалъ дыханіе, понуждалъ бжать, да усталыя промерзнувшія ноги еле двигались. Я нсколько разъ то останавливался, то снова ворочался, зная, что иду на фуфу, на угадъ, однимъ словомъ окончательно растерялся. Но, когда я пошолъ по льду, когда со взморья началъ рзать какъ ножомъ втеръ, и ршительно изнемогъ, упалъ духомъ. На дорог ни души: кругомъ ледяная пустыня, да гробовая тишина ночи… Господи! вырвалось изъ глубины души моей: — за что я такъ наказанъ? Съ отчаяніемъ повалился я на снгъ, разулся и началъ въ рукахъ отогрвать свои ноги, хукать на ихъ пальцы, обсасывать окоченвшія кисти рукъ. На нихъ даже растрескалась кожа и кровь сочилась. Кое-какъ отогрвшись, отдохнувши, я снова побрелъ дальше. Далекъ былъ еще путь, сть хотлось страшно, а особенно чайку… Чтобы ждалъ теперь за стаканъ чаю, подумалъ я, увидя сквозь освщонныя окна мытнинскаго трактира профили купеческихъ бородъ съ блюдечками въ рукахъ. Семь копекъ, только семь копекъ! и этихъ нтъ!.. Долго я плуталъ по разнымъ захолустьямъ, по Гулярнымъ, Ординарнымъ, Наличнымъ, наконецъ попалъ въ Плуталову. Былъ одинадцатый часъ ночи, на улицахъ, хоть бы одна живая душа, только жучки и бровки, просунувши морду въ подворотню, отхватывали на разные лады. Ставни, ворота везд были заперты, везд погашены огни. Я сталъ стучаться во знакомыя когда-то ворота, обилъ вс кулаки, наконецъ съ отчаянія началъ бить въ нихъ каблуками.
— Кто тамъ? сердито спросилъ за воротами бабій голосъ, ожидая пока я дамъ отвтъ.
— Дома чиновникъ Охинйкинъ?
— Дома, да ты-то кто?
— Я его знакомый, пришолъ по длу.
Добравшись до двери Охинйкина, я сталъ стучаться снова изо всей силы.
— Какой чортъ сюда лзетъ? послышался за дверью голосъ, на нимъ вслдъ шаги, отстегнутый крючокъ зазвенлъ, заболтался и предо иной въ замасляномъ халат, съ заспаной рожей, со свчей въ рук предсталъ Охинйкинъ, приближая ко мн свчку, чтобъ разглядть кто я.
— Вы меня конечно и не узнали… сказалъ я какимъ-то слезливо ласковымъ тономъ, потому-что видлъ, что рушилась и эта моя послдняя надежда.
— Да кто вы такіе? ваша фамилія?
Я сказалъ.
— Убирайтесь отсюда вонъ, я васъ и не знаю!.. Какъ смть среди ночи безпокоить честныхъ людей! Я полицію велю привесть, чтобъ тебя какъ мазурика взяли въ часть!..
Съ этими словами онъ захлопнулъ дверь подъ самымъ моимъ носомъ и я остался въ темнот, ршительно не зная куда выйти.
Куда теперь идти?.. На это я не могъ датъ себ никакого отвта: въ голов все перемшалось, колнки подгибались отъ усталости, въ глазахъ потемнло, я сталъ погружаться въ сонъ…
— Вставай, эй! какъ тебя, вставай! кричалъ кто-то, трепля меня за рукавъ какъ мочалку. Я очнулся и побрелъ со двора…
— Господа! застоналъ я зарыдавъ: — какъ спать хочется!.. какъ сть хочется, отдохнуть! Хоть бы гд-нибудь была собачья конура! Но нигд не было видно ни одной собачьей конуры, ни одной впадины у калитки, гд бы можно было приткнуться. Вс калитки были заперты, вс заборы были утыканы гвоздями или очень высоки… Не помню, сколько времени я шолъ, шатаясь во вс стороны, какъ пьяный, наконецъ дома, заборы, лавки начали передо мной кружиться, я чувствовалъ, хотя смутно, что это предсмертный сонъ…
Однако кое-какъ я очнулся, когда пошолъ по доскамъ, замняющимъ на Петербургской тротуары. Забившись подъ выломанныя доски кладокъ, какъ въ могилу, я дрожалъ, словно осиновый листъ, отъ внутренняго холода зубы барабанили страшно, коченли ноги, щипало руки, прикасавшіяся къ мерзлой земл. Свернувшись въ комочекъ, натянувши пальто какъ струну, я долго пріискивалъ половче положенія, въ которомъ бы могли быть разомъ укрыты пальтомъ и руки съ ногами, и голова. Но чуть только потянешь одну полу, чтобъ обвернуть голову, какъ пальто затрещитъ, а другая пола сползетъ съ ногъ… Къ довершенію всего, грязная, пропотвшая насквозь рубашка, которую поскупились бъ больниц вымыть, давала себя чувствовать.
Все это я чувствовалъ смутно, страдалъ невыносимо, скребся до крови то тутъ, то тамъ и безпрестанно ворочался. Вотъ гд адъ-то настоящій, такой, какой не грезился самому Данту. Но несмотря на вс муки, сонъ и усталость взяли свое.
Мн пригрезилось сначала, что я въ лютйшій морозъ сижу попоясъ въ проруби, хочу вырваться, но ноги примерзли… Напрасно я кричалъ, стоналъ, молилъ о спасеніи, никто на меня же обращалъ вниманія… Вдругъ картина начала перемняться: словно изъ тумана началъ выходить рядъ освщенныхъ комнатъ моего дядюшки, московскаго барина былыхъ временъ. Во всхъ комнатахъ сновали взадъ и впередъ отлично разодтые гости, иные сидли крестообразно у ломберныхъ столовъ съ картами въ рукахъ, погруженные въ глубокую думу… Барышни, взявшись за руки, цлыми шеренгами расхаживали по всей анфилад, около нихъ, какъ мухи около сахару, увивались завитые, раздушенные кавалеры: ловкіе военные съ неизбжными усами, бренчащими шпорами, гремящими саблями. Въ кабинет, поближе къ буфету, жужжали какъ шмеля почтенные мужи, съ очками на носу, пряжками на фракахъ, какимъ-то козьимъ пухомъ на макушк вмсто волосъ. Въ гостиной вокругъ хозяйки чиликали, какъ воробьи на дерев, молодыя дамы, чинныя старушки, графини и княгини, собравшись въ особую кучку, сердито ворчали, спорили, бранились, чавкая шамшали, пережевывали слова… У дверей стояли въ чорныхъ фракахъ лакеи, вполголоса критикуя господъ, тамъ и сямъ сновали казачки, безпрестанно подувая въ трубки, поднося ихъ господамъ въ кабинет хозяина. Съ непостижимой ловкостью, изгибаясь какъ тростникъ, ходили мягко, чинно офиціанты, разносили дамамъ громадные подносы, уставленные миріадами звенящихъ блюдечекъ съ разными прохладительными. Изъ открытыхъ настежь дверей, ради уничтоженія духоты, выглядывали разныя рыла кучеровъ, конюховъ, съ бородами всхъ цвтовъ и подраздленій, съ сережками въ ушахъ, въ бархатныхъ поддевкахъ… Все вокругъ меня ликовало, только я одинъ метался изъ залы въ залу какъ угорлый, въ замаслянномъ сюртучишк, въ разодранныхъ штанахъ, сапогахъ безъ подошвъ. За мною гнались цлыя полчища, стараясь меня выпроводить, отъ меня отворачивались двицы, накрывались платками дамы, презрительно посматривали ловкіе военные, гримасничали статскіе, сердито ворчали почтенные мужи, хохотали лакеи и кучера… Я отъ всхъ увертывался, метался, ища выхода, какъ влетвшая въ комнату сова или сычь,— мн было душно, тяжко, невыносимо…
— Вотъ, вотъ онъ здсь: ловите его, да въ шею… кричали одни, неуспли они это сказать, какъ я былъ уже въ другой зал… Тутъ, тутъ, сюда! кричали переполошившіяся дамы. Въ аристократическомъ салон дядюшки поднялся страшный содомъ.
— Какъ онъ смлъ сюда забраться? кто его пустилъ? да кто онъ такой? да можно ли такого оборванца пускать въ нашъ кругъ?.. Вс эти вопросы сыпались градомъ, повторялось по нскольку тысячъ разъ.
Наконецъ вс закричали:
— Вонъ, вонъ этого плебея! Он человкъ безъ протекціи! Онъ человкъ безъ связей!
— Уродъ собой! кричала дамы.
— Никакого титула! кричали графини.
— На морозъ его, на морозъ! кричали мужчины. Все достопочтенное собраніе кинулось на меня. Я скорй въ двери, слетлъ кувыркомъ съ лстницы, споткнулся объ какіе-то мостки, продавилъ доску и провалился.
— Ахъ!!!…
Открываю глаза, прихожу въ себя, смотрю, — двое городовыхъ волокутъ меня къ извощику. Побжали мимо дома, уходя назадъ, изъ-за нихъ открывались улица за улицей, распахнулся большой проспектъ, какъ-то кокетливо выглянула петербургская каланча словно барышня, на гребенк которой ползала муха.
Такой по крайней мр показалась тогда каланча съ ходящимъ по балкону пожарнымъ…
— Кто вы такой? Вашъ чинъ, имя, отчество и фамилія? мсто жительства? Пенсію или какія-либо пособія получаете? что васъ довело до такого бдственного положенія? Не испиваете ли вы? не видятся ли вамъ чортики? Что за фантазія пришла вамъ забиться въ канаву, вдь вы могли замерзнуть?
Такими вопросами закидалъ меня господинъ приставъ.
Я разсказалъ все безъ утайки, но самой сущей справедливости.
— Охо-хо-хо-хо-хъ!.. глубоко вздохнулъ частный приставъ, отирая платкомъ слезы {Читатель можетъ-быть усомнится въ справедливости этого факта, но увряю васъ что это такъ было. Авт.}.— Пишите!
Какой-то ощипанный сюртукъ вооружился перомъ, сдлалъ должные заголовки.
‘Сего тысяча восемьсотъ пятьдесятаго года, февраля семнадцатаго дня…’ и т. д., и т. д.
Ощипанный сюртучокъ ‘тронулся въ путь’: перо запрыгало и пошло боронить бумагу, какъ пашню…
— Послать скоре объ этомъ донесеніе сегодняшнимъ же числомъ, да отвести этого господина въ больницу.
Я, лежа за перегородкой съ обвязанными руками и ногами, слышалъ все. Еще забылъ сказать, что сострадательные городовые долго терли снгомъ мои руки, ноги, носъ, щоки на двор, не вводя въ комнату. Посл этого отмороженные члены вымазали гусинымъ саломъ, обвязали тряпками, и по снятіи допроса уложили на нары.
— Въ какую больницу прикажете вести, ваше высокоблагородіе? ревнулъ дежурный городовой такъ, что за нарвской заставой было слышно.
— Разумется въ ту же, откуда вчера выписали! Достало же духу въ этакіе морозы выписать бдняка! Погодите, голубчики!..
Причиною филантропическихъ распоряженій частнаго, кром доброты души, было отчасти и то, что онъ былъ ‘зубъ за зубъ’ съ главнымъ докторомъ этой больницы.
— Опять къ намъ? да давно ли выписался? Экой пьянюшка, прости Господи, а еще благородный!..
Такими комплиментами встртилъ меня фельдшеръ въ пріемномъ поко. Городовой, сдавши меня съ рукъ на руаи, вмст съ предписаніемъ, довернулся налво кругомъ и ушолъ.
— Пилъ бы поменьше! сказалъ сердито дежурный докторъ, позвывая и расправляя косточки. Онъ только-что расположился задать храпака, строжайше воспретивъ фельдшерамъ будить себя, исключая, если кто придетъ изъ начальства невзначай. Этакія приказанія всегда отдавались больничными врачами въ ‘прежнее разумется время’ на томъ резонномъ основаніи,— что ‘легкаго’ больного и фельдшеръ осмотритъ, а ‘труднаго’ и смотрть нечего: безъ того умретъ.
— Какъ ты смлъ будить меня изъ-за такихъ пустяковъ?
— Изъ полиціи привезенъ-съ по предписанію! отвчалъ фельдшеръ.
— Покажи языкъ! во рту кисло? вяжетъ? на низъ было? подъ ложечкой не болитъ? шь хорошо?
— У меня не то болитъ! сказалъ я, отвтивши на все это: у меня руки, ноги отморожены, щоки, носъ, уши.
— Ахъ да, я и не замтилъ, что на теб пеленки!
— Ну, пойдемъ чтоли? сказалъ мн презрительно банщикъ посл всей этой процедуры.
— Эхъ-ма! къ нащему берегу ничего путнаго не приплыветъ! сказалъ онъ, вводя меня въ ванную.
— Что за времена такія пришли! Только голь, да шишголь и лзетъ въ больницу на казенные хлбы, хоть бы одинъ денежный! замтила жена банщика, принимавшая больныхъ на женскую половину.
— Ну, одвайся, не ждать тебя тутъ! сказалъ сердито служитель, швырнувъ мн подъ носъ больничное блье, состоящее, какъ извстно, кром нижняго, изъ трехъ колпаковъ: одинъ надвается на голову, а два на ноги. Халатишко мн дали старенькій, двушорстный, туфли съ сбитыми задами, тогда какъ другому принятому больному и халатъ съ иголочки, и блье нештопаное, и туфельхи, хоть на балъ отправляйся.
— Покутилъ же я, братцы, лихо въ эти дв недли! Врите ли, полторы тысячи тятенькиныхъ денегъ на одномъ Крестовскомъ убухалъ!
— Хе-хе-хе-съ! этакому-то молодцу какъ вы, сударь, только и пожить въ свое удовольствіе-съ! Не прикажете ли въ ванную-съ, мы васъ хорошенечко помоемъ-съ. Какъ вы любите: погорячй, или похолоднй-съ?
— Спасибо, братцы, я только-что былъ вчера въ нумерахъ. Вы мн лучше купите-ко полштофчика бальзамной, оно, знаете, необходимо начать леченіе.
Сказавши это, новоприбывшій купчикъ вынулъ изъ кармана щегольскаго сюртучка дорогое порт-моне и выкопалъ изъ кучки депозитокъ красненькую.
Два служителя, банщикъ съ женой бросились исполнять его волю.
— Сейчасъ будемъ принесено-съ, только знаете: надо съ ефтими вещами немножко быть поосторожне-съ. Конечно это все можно-съ и докторъ главный даже знаетъ про эфто-съ, да все же нужно не подавать вида, хоть проформу-то леченія соблюсти.
— Ну ты, ползай въ ванную, розотя! сказалъ мн ‘мой’ служитель.
Я сидлъ, не говоря ни слова, потому-что не могъ пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
— Ну чтожъ ты, хочешь, чтобъ я тебя проводилъ? Чай полпуда грязи принесъ на себ? Только больницу-то гадить приходите!
Сказавши это, служитель, какой-то изъ ‘безсрочныхъ’, хотлъ схватить меня и втолкнуть въ ванну.
— Не трожъ, не трожъ его! Вишь онъ боленъ: за это достанется отъ доктора! замтилъ банщикъ.
Служитель конечно не зналъ, что я человкъ благородный, чиновный, а одежда этого не показывала. Въ больницахъ, гд нтъ половинъ ‘благородныхъ’ и ‘черныхъ’, гд не видно подъ халатомъ кто какого званія, со всми, кром богатыхъ, обращаются грубо, ругаютъ равно и отставнаго офицера, и чухонца, и статскаго совтника въ отставк, и государственнаго крестьянина. Зато въ больницахъ съ подраздленіями на благородной половин для ‘служащихъ’ очутится иногда писецъ надворнаго суда, а на ‘мужицкой’, черной — статскій совтникъ въ отставк.
— А можно здсь этакъ насчетъ того? спросилъ банщика купчикъ, плутовато подмигивая лвымъ глазомъ.
— Какъ вамъ, сударь, сказать? Все можно и все неможно! отвчалъ банщикъ.
— А что, здсь есть и женское отдленіе?
— Какже-съ, въ одинаковой съ мужскимъ плепорціи-съ.
— Чтоже, за ними сидлки ходятъ?
— Сидлки-съ, какже. Вы, сударь, теперь одвайтесь-ка, да ложитесь въ постель: неравно дежурный дохтуръ пойдетъ по палат.
— А что, ужь я очень? спросилъ купчикъ, которому по выход изъ ванной служителя успли уже передать полштофа.
— Ничего-съ, только при доктор лягьте.
Объ этомъ знали и швейцаръ, и фельдшеръ пріемнаго покоя, но вс хранили обычное величіе, осматривали очень строго постительницъ побднй и не позволяли пронести больному даже булки или золотника чаю.
— Батюшка, чайку-то ей крошечку нельзя ли? говорила фельдшеру бдная баба, кланяясь ему чуть не до земли.
— Нельзя, чай вредитъ больному: отнимаетъ сонъ.
— А булочку, хоть маленькую?
— Булки засариваютъ желудокъ!
— Возьми хоть гривенничекъ отъ меня, бдной, не побрезгай! фельдшеръ или швейцаръ брали по гривенничку и тогда говорили баб: ‘булки конечно можно, только чтобы он были хорошо выпечены, чай тоже можно, только не крпкой.’
Меня съ купчикомъ повели въ одну палату и положили рядомъ.
— Эхъ, какъ бы зналъ, не пошолъ бы ни за что въ больницу! говорилъ онъ, покачиваясь во вс стороны.— А все Лизка проклятая! Не будь этой Лизки…
Дальше уже онъ не могъ слова выговорить: закрылъ глаза, возясь на рукахъ служителей и заснулъ. Долго онъ отхватывалъ на всю палату, бормоча во сн: ‘Лиза, Лиза, голубчикъ ты мой…’
— Это кто такой шумитъ? спросилъ у фельдшера дежурный ординаторъ, прохода по палат.
— Это delirum tremens шумитъ: въ такомъ вид только что привезли.
— Я вдь его осматривалъ, а не замтилъ, чтобы онъ былъ пьянъ.
— Это его въ тепл разобрало, ваше высокоблагородіе, а тогда еще не подйствовало! совралъ фельдшеръ не моргнувши глазомъ.
Докторъ не замтилъ даже, что эта палата была вовсе не та, въ которую кладутъ одержимыхъ делиріумами, даже не прочелъ болзни на доск и все сошло съ рукъ.
Принесли лекарства намъ двоимъ — слабительное. Фельдшеръ вылилъ въ деревянную ложку весь пріемъ кастороваго масла и пихнулъ мн въ ротъ.
— Не хочу! сказалъ я, мыча и задыхаясь отъ ложки, воткнутой въ ротъ: — я не желудкомъ боленъ, въ немъ и безъ того пусто…
— Все равно! отвчалъ фельдшеръ и влилъ насильно слабительное. Наливши туже порцію, но уже въ серебряную ложку, принесенную въ карман, онъ предложилъ выпить моему сосду.
— Убирайся, знаешь ли куда? отвтилъ купчикъ.
— Ну, какъ вамъ угодно. Я пожалуй скажу, что принимали, только вамъ отъ этого желудокъ не очистить.
— Поди ты съ своимъ желудкомъ, знаешь куда?..
Фельдшеръ вылилъ слабительное въ песочницу. Тмъ же порядкомъ продолжалось леченіе: больные побогаче выливали, выплевывали лекарства за кровать, больные побдне хлебали всякую дрянь черезъ каждый часъ изъ ложки общей, и для чахоточныхъ, и для чесоточныхъ.
Дня черезъ три поутру поднялась въ больниц страшная суматоха, ожидали какую-то высокую особу, поэтому везд скребли, мели, вытирали. Служителя, проснувшись со вторыми птухами, залили весь полъ водой, подняли сырость, вроятно очень полезную для легкихъ, одержимыхъ чахоткой и начали зудить полъ швабрами. Раньше обыкновеннаго проснулись доктора, начальство, вс суетились, ожидая чего-то необыкновеннаго. Появился даже экономъ, аптекарь — лица, которыхъ больные некогда не видятъ. Наконецъ явился самъ главный докторъ.
— Что, что такое? спрашивали больные другъ друга, высовывая носы изъ дверей палатъ. Надзирательница металась, какъ угорлая, выдавала блье, которое велно было больнымъ сейчасъ же перемнить. На кухн отдано приказаніе готовить кушанье ‘парадное’, какое подается на пробу постителямъ, а не такое, какъ въ обыкновенное время. Фельдшера обобрали вс стклянки съ микстурами ‘неопредленнаго’ цвта и замнили ихъ другими: красными, жолтыми, зелеными и т. п. Изъ-подъ кровати купчика убрали полштофъ и ливерную колбасу.
Булки были отлично выпечены, овсянка даваемая по утрамъ въ кружкахъ, вмсто чаю желающимъ, была просто объяднье,— однимъ словомъ, все предвщало что-то необыкновенное.
— Господа, главный докторъ! главный докторъ! закричала надзирательница: — поправьте кровати! надньте колпаки! выровняйте подушки! и проч., и проч. Вс притихли, стали у кроватей, вдругъ заслышались шаги по коридору и ясно, отчетливо произносимыя слова:
— Ну какъ же это можно? никогда такого съ нашей больницей произшествія не было… Вдь это, просто срамъ… Вдь это знаете можетъ дойдти… Я удивляюсь какъ вы, имя столько платья не распорядились… Вдь одежей отъ умершихъ три цейгауза до потолка завалены, а ужь сапоговъ на вс росты многое множество… Гд тутъ лежитъ чиновникъ Страстотерпцевъ? спросилъ онъ, подходя къ нашей палат.
— Васъ кажется зовутъ? спросилъ меня сосдъ съ другой стороны.
— Нтъ, тутъ врно есть мой однофамилецъ.
Въ это время вошолъ главный докторъ, со звздой на груди, за нимъ ординаторъ, помощникъ, экономъ, смотритель, аптекарь, даже архиваріусъ и письмоводитель. Начальства, начальства — видимо невидимо, чуть ли не столько, сколько полагается по штату больныхъ… и эта вся огромная толпа поваляла къ моей кровати, обступила кругомъ такъ, что сдлалось темно.
— Объясните мн пожалуста какъ вы прибыли во второй разъ сюда въ больницу? Кто васъ привезъ? Гд васъ нашли?..
Я, лежа подъ одяломъ, разсказалъ все обстоятельно до малйшей подробности, какъ читатель уже слышалъ. Вс смотрли на меня, выпуча глаза, пожимали плечами, дивились, словно никогда ничего подобнаго не слыхали, будто я разсказывалъ имъ о какой нибудь жаръ-птиц…
— Это удивительно! это невроятно! тутъ что-нибудь да не такъ!.. раздавалось отвсюду.
Даже нкоторые боле дальновидные люди, боле пекущіеся о спокойствіи Россіи, задавали другъ другу шопотомъ и такіе вопросы:
— Ужь не шпіонъ ли онъ, подосланный англійскимъ правительствомъ?
— Съ чего же ему такъ шляться? спросилъ аптекарь эконома.
— Главное, дйствительный ли у него паспортъ?.. Не подскоблено ли гд-нибудь? замтилъ таинственно смотритель письмоводителю.
— Нтъ, отвчалъ письмоводитель: — ужь я на это, батюшка, востеръ, меня не проведешь!.. А вотъ что, продолжалъ письмоводитель, понизивъ еще голосъ: — не подучилъ ли его кто-нибудь сыграть съ нами такую штуку, неподкупилъ ли кто-нибудь…
— Я и самъ такъ думаю, отвтилъ провизоръ изъ жидковъ, который былъ ужасный охотникъ совать носъ во вс дла и корчить изъ себя проницательнаго человка.
Вс эти допросы, выпытыванья, догадки мн нисколько не были обидны, нисколько меня не удивляли, по меня удивляло, бсило то, какъ эти люди, доживши до сдыхъ волосъ, провшіе на служб зубы,— наивно удивляются, неврять, чтобъ бднякъ могъ неимть пристанища, ночевать въ тридцати-градусный морозъ въ канав?..
Какъ, разв они слпы, разв не видятъ, что сотни, тысячи такихъ же голышей какъ я, шатаются по Снной, по Апраксину, по рынкамъ, безъ пристанища, безъ одежонки, почти босые? Да это такая аксіома, которую всякій десятилтній ребенокъ знаетъ. Кто не хаживалъ по Снной, по Апраксину, по Сытному, кто не наталкивался тысячу разъ на оборванныхъ, отрепанныхъ статскихъ, военныхъ, немытыхъ, небритыхъ, въ дырявыхъ сапогахъ, въ лаптяхъ, просящихъ подаянія? Загляните вы только въ демидовскій домъ трудящихся, когда бднымъ раздаютъ пищу, такъ вы увидите какъ процвтаетъ наша сверная пальмира… Пройдитесь по Спасскому, Конному переулку, по всмъ улицамъ, групирующимся между Невскимъ и Вознесенскимъ, около Садовой, такъ вы не можете не убдиться какое ужасающее количество бдняковъ обитаетъ въ столиц. А Петербургская, а Выборгская, а вс окраины города? А мы все еще мажемъ себя по губамъ какимъ-то процвтаніемъ градовъ и весей, отворачиваемся отъ бдности, неопрятности, приписывая ихъ одному только пьянству да безпутству. Вотъ наше дло: почитать какую нибудь газетку, гд все представляется въ такомъ розовомъ свт, заглянуть въ романъ, напичканный благопристойными рыцарями, вздыхающими у ногъ своихъ маркизъ — да отправиться въ коляск на острова, чтобъ обмачивать встрчныхъ пшеходовъ съ головы до ногъ грязью…
На что же, спрашивается, вс эти медицинскія, хирургическія, медико-хирургическія академіи, клиники, лечебницы, госпитали, больницы? На что же благодтельное правительство тратитъ несмтныя суммы на разные ремонты, содержанія, починки, поправки этихъ заведеній? Кчему же оно даетъ преміи, посылаетъ на свой счетъ молодыхъ людей за границу, выписываетъ дорогихъ профессоровъ, — для того ли, чтобъ больного безъ средствъ выталкивали въ тридцатиградусные морозы, не спроси, есть ли у него квартира, деньжонки, одежонка? Спросить надо: эти господа, окружающіе теперь одръ мой, за что тридцать-сорокъ лтъ сряду получали жалованье, столовыя, квартирныя? А вотъ за что: напившись отличнаго кофе, вмсто моціона, пролетть вихремъ черезъ вс палаты, распросить каждого томъ, о чемъ нечего и спрашивать: разумется больной если хоть сколько нибудь волочитъ ноги, да видитъ, что докторъ выходятъ изъ себя при малйшей перемн въ больномъ къ худшему — никогда не скажетъ правды, а только будетъ отвчать: ‘поправляюсь, ваше превосходительство! поправляюсь ваше превосходительство!’ ‘Что за чортъ, думаешь, кого ни спросятъ, — вс поправляются, а корзины съ умершими только и знаютъ что носятъ, да носятъ… Вотъ отчего и больница, какъ иныя учебныя заведенія обращаются въ богадльню, вотъ отчего въ первыя ложатся только, чтобъ спастись отъ голодной смерти, вотъ отчего во вторыя суютъ папеньки дтокъ, зная по опыту, что хоть ничему тамъ путному не выучатъ, зато будутъ кормитъ, одвать семь-восемь лтъ… Зачмъ подаетъ столько казенныхъ денегъ вся эта арава смотрителей, ординаторовъ, архиваріусовъ, провизоровъ, экономовъ, всякой всячины? А вотъ зачмъ: чтобъ изъ больничныхъ тряпокъ, корпіи, бинтовъ, колоченой посуды, всякаго мусору отъ построекъ, починокъ, поправокъ воздвигать себ пятиэтажные дворцы на Невскомъ. Затмъ чтобъ изъ каждой миски, изъ каждой стклянки, банки съ мазью извлекать себ т невинныя крохи, которыя обращаются въ стотысячные капиталы, погребаемые навчно въ ломбарт. Шатаясь по больницамъ, хворая безпрестанно отъ простуды, отъ лишеній, отъ незаслужоннаго горя, радуешься по крайней мр тому, что и въ этихъ многоэтажныхъ памятникахъ исчезающаго казнокрадства, есть и твоя частица крови, вытянутая изъ недопитыхъ лекарствъ, недоденныхъ обдовъ и мало ли отъ чего.
Такія жолчныя мысли роились въ голов моей, когда вся эта арава попечителей обступила мою кровать.
Но это было только домашнее начальство, своя семья, которая изъ избы сору не выносила, а каково-то будутъ трястись у всхъ поджилки, когда явится настоящій попечитель? Уже поваръ напустилъ въ каждую миску съ супомъ чуть ли не полфунта масла, уже совершилъ закланіе такого множества куръ и цыплятъ въ одинъ этотъ день, какого не совершалъ во весь предшествовавшій годъ, уже полы вызудили такъ, что отъ сходства съ водой больные боялись по нимъ ступить, уже натопили такъ жарко вс печи, что вынуждены были открыть вс форточки. И этотъ праздникъ всей больниц задалъ я многогршный, я отрепаный, голодный чиновничишка, ночующій въ канавахъ, продающій единственное блье, чтобъ перекусить что нибудь. Могу смло сказать, что этимъ днемъ былъ вполн вознагражденъ за вчерашній, что и царемъ этого дня былъ не главный докторъ, а я.
Вотъ толпа схлынула, поволоклась по пятамъ его превосходительства, просыпалась по палатамъ, только остались при мн знакомый читателю ординаторъ нмецъ, да фельдшеръ Шпринцовкинъ… Ординаторъ былъ что-то не въ своей тарелк: метался изъ стороны въ сторону какъ заяцъ, позабылъ всхъ большихъ и только юлилъ около моей кровати…
— Не хотите ли чего нибудь покушать? твердилъ онъ мн:— я вамъ вопервыхъ прописалъ супъ прехорошенькій, легонькій такой, а хотите, пропишу сладкій компотъ?
Меня изумила такая ко мн внимательность, тогда какъ прежде онъ меня три мсяца морилъ на овсянк, да на молочк съ тремя глотками каши. Я поблагодарилъ и за легонькій супецъ, и за сладкій компотъ.
— Вотъ вы теперь усните!.. какъ хорошо теперь вамъ уснуть: вы позапрошлую ночь не спали, чай каково вамъ было сердечному?..
Сказавши это, добрый ординаторъ самъ поправилъ мн подушки и укрылъ одяламъ.
— Васъ зовутъ, васъ зовутъ ихъ превосходительство! закричалъ младшій помощникъ, выставивши свой циферблатъ изъ дверей.
Ординаторъ Розенкноспе побллъ какъ молоко, и подобравши подъ себя шпагу, побжалъ въ притруску въ коридоръ. Тамъ, одесную и ошуйю его превосходительства, стоялъ весь синедріонъ, предъ которымъ надлежало судить виновника настоящихъ бдствій. Розенкноспе стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
— Ну, какъ же можно это длать? началъ генералъ:— и мн скорбный листъ больного для выписки въ такое время, когда на двор такія страшныя стужи стоятъ, мн подсунуть? Вы сами могли догадаться, что я въ дурномъ расположеніи духа по случаю болзни Амаліи Карловны находился, и этого больного, при безпрестанномъ вашемъ напоминаніи, что онъ здоровъ, какъ бычокъ — выписалъ…
Докторъ, какъ видите, былъ обрусвшій нмецъ, поэтому непокорный русскій языкъ, на который хотли надть нмецкіе кандалы, ему не давался…
Розенкноспе выслушалъ распеканцію съ должнымъ подобострастіемъ, и состроивши умильную гримасу, хотлъ показать его превосходительству, что чувствуетъ полное чистосердечное раскаяніе, только по малости чина, выразить этого не осмливается.
По отзыву очевидца фельдшера Шпринцовкина, сотрудника ‘Клубнички’, физіономія Розенкноспе выражала такую сладость, такую сыновнюю любовь къ начальству, что его превосходительство какъ нмецъ, не могъ не смягчиться.
— Ну, я васъ извиняю въ послдній разъ, а то хотлъ отнять палату и представить къ исключенію изъ больницы, какъ дурного практика.
При этихъ словахъ Розенкноспе словно ожилъ и началъ кланяться начальнику до того быстро и низко, что чуть не перекувырнулся.
Фельдшеръ Шпринцовкинъ, сотрудникъ юмористическихъ нашихъ журналовъ, уврялъ всю палату, что видлъ между ногами подъ самыми фалдами ликъ Розенкноспе, подбородкомъ кверху, адуратъ такъ, какъ отражается въ фотографической труб…
Докторъ съ экономомъ отправилась пробовать пищу, ординаторы палатъ во всей форм ожидали начальника, стоя у дверей, служителя въ милліонный разъ прометали въ проулкахъ,— больные цлый часъ стояли въ колпакахъ у своихъ кроватей.
Пробилъ часъ: всмъ страшно хотлось сть,— и начальству, и больнымъ, а попечитель не являлся. Вдругъ послышался стукъ приближающейся кареты, запыхавшійся вахтеръ бросился къ главному доктору.
— Попечитель! попечитель! раздалось съ параднаго крыльца и все затихло.
На лстницу восходилъ впереди всей свиты стройный мужчина среднихъ лтъ, съ благородной осанкой, съ двумя звздами на груди. Куда двалось въ эту минуту все величіе главнаго доктора, какой ничтожной звздочкой показалась всмъ его звзда передъ созвздіемъ его высокопревосходительства. Онъ въ эту минуту былъ ничтожне самого фельдшера Шпринцовкина, а ужь помощникъ его, экономъ съ брюхомъ, смахивающимъ на глобусъ географическаго общества, были чистыя букашки. Взглянувши прежде всего на потолки, его высокопревосходительство пошолъ по палатамъ, поздоровался съ больными, наконецъ вошолъ къ намъ…
— А гд лежитъ чиновникъ Страстотерпцевъ? спросилъ онъ чуть слышно.
Я вздрогнулъ, перепугался: какъ-то совстно, господа, бдному человку быть предметомъ всеобщаго вниманія.
— Здсь, ваше высокопревосходительство, отвтилъ Розенкноспе, сдлавши скачокъ отъ двери до моей кровати.
— Гд именно?
— Подъ No 87, ваше высокопревосходительство, 17 Февраля 185… ульцера, порція слабая, лепеталъ со страху не помня что, ординаторъ Розенкноспе.
Попечитель вскользь взглянулъ ему въ глаза, видитъ что ‘чисты’ — успокоился.
— Позвольте васъ спросить, почему этотъ больной былъ выписанъ въ такую стужу, тмъ боле бдный? почему ваше превосходительство не полюбопытствовали справиться, есть ли у него теплая одежда, деньги, наконецъ есть ли еще квартира?
Съ такимъ вопросомъ на французскомъ язык обратился попечитель къ главному доктору, совершенно не подозрвая, чтобъ кто-нибудь изъ двадцати больныхъ могъ понимать этотъ языкъ.
Вообще люди высшаго круга и высокоученые люди, какъ-то: нмцы, доктора, думаютъ, что русскій человкъ ни въ чемъ ни аза въ глаза не смыслитъ, я въ присутствіи цлой сотни людей совершенно свободно, во всеуслышаніе высказываютъ свои служебные секреты на французскомъ или нмецкомъ язык.
— Я, ваше высокопревосходительство, отвчалъ главный врачъ пофранцузски:— выписалъ этого больного по его собственному желанію.
— Какъ это по его собственному желанію?.. Человкъ безъ сапоговъ ходитъ, сть нечего и будетъ имть собственное желаніе изъ чистыхъ, теплыхъ комнатъ, отъ казенной пищи, обуви, одежи бжать на морозъ въ тридцать градусовъ.
— Ординаторъ Розенкноспе такъ по крайней-мр мн передалъ… отвчалъ оторопвшій генералъ, совершенно позабывши съ испугу, что простилъ ему вс вины, и прошедшія и грядущія…
Отъ этихъ словъ ординатора словно ожгло, словно его кто уязвилъ булавкой въ самую нжную, самую чувствительную мякоть…
Положеніе его, по мннію Шпринцовкина, было въ самомъ дл ужасно. Онъ только что ощутилъ сладость чувствъ человка прощеннаго, только что оцнилъ вс прелести хорошаго жалованья, казенной квартиры, когда чуть ихъ не лишился, и вдругъ всю вину докторъ сваливаетъ на него.
— Ординаторъ Розенкноспе, пожалуйте сюда! Онъ уже бдняга спрятался подальше, въ самую глубь свиты, а теперь долженъ былъ продираться между брюхомъ эконома и смотрителя, твердыми какъ долото бедрами вахтера и аптекарскаго провизора. Прищемивши свои фалды, онъ насилу выдрался изъ толпы и предсталъ передъ попечителемъ.— На какомъ основаніи вы увряли, что этотъ больной самъ желаетъ выписаться?
— Не то чтобы желалъ… по крайней-мр, ваше превосходительство, не противился…
— Не противился, ваше высокопревосходительство, отвтилъ главный врачъ, ухватившись за эту мысль.
— Вы желали выписаться сами? спросилъ меня попечитель порусски.
— Самъ пожелалъ, ваше высокопревосходительство, отвтилъ я отрывисто.
— Такъ-таки сами и просили? Да чтожь была вамъ за охота идти на явную смерть?..
— Такъ-таки, самъ и попросился: фантазіи такая пришла, ваше высокоп—ство, повторилъ я настойчиво, желая поскорй положить конецъ этой тяжолой для всхъ сцен и избавить отъ отвтственности и главнаго врача Зюссешпейзе, и ординатора Розенкноспе, и эконома, у котораго съ испуга глобусъ замтно уменьшился въ объем, и смотрителя, и всхъ тхъ, которые такъ дорожатъ своими насиженными мстечками, трясутся, дрожатъ за свое дрянное, милому ненужное существованьице…
— Радостная улыбка просіяла на всхъ лицахъ: у всхъ отлегло отъ сердца, вокругъ меня стало какъ-то свтле, словно разлилась заря… Вс пріободрились, морщины на лицахъ расправились, въ безмолвной досел какъ могила толп поднялся похожій на шелестъ листьевъ шопотъ, превратившійся въ глухой говоръ. Самъ попечитель кажется былъ радъ-радешенекъ, что дло кончилось пустяками. На меня и онъ и вс стали смотрть какъ на чудака, которому вздумалось ни съ того ни съ сего забиться въ канаву, попроситься на выписку въ такіе холода!..
— Вдь мы, ваше высокоп—ство, никого не имемъ права силой удерживать въ больниц, не гонимъ противъ желанія вонъ, да еще въ морозы, а если хочешь выписываться — выписывайся! Ты долженъ лучше знать, есть ли теб гд пріютиться, каждый самъ объ себ долженъ заботиться.
Такую мысль выразилъ попечителю главный докторъ, который теперь какъ-то больше вошелъ въ свою превосходительную сферу, и какъ человкъ съ чистою совстью, былъ даже нсколько фамильяренъ съ его высокоп—ствомъ.
— Чудакъ должно быть этотъ чиновникъ, сказать весело смясь попечитель:— врно страшно испиваетъ сердечный?..
— Испиваетъ,— да еще какъ, ваше высокоп—ство, осмлился подать свой голосъ ординаторъ Розенкнсопе:— и въ больницу привезли съ полуштффомъ…
— Дайте ему одежонку-то, да и денегъ тамъ сколько нибудь.. Внесите въ смту…
— Дамъ, дамъ, ваше высокоп—ство, изъ своихъ дамъ!.. сказалъ докторъ, провожая начальника до кухни.
— Пойдемте Висаріонъ Елеазарычъ, весело сказалъ экономъ своему помощнику:— слава-богу, все кончилось благополучно.— Побжимте, кто кого обгонитъ?
И оба жиряка пустились дробной рысцой наперегонну, чтобъ успть опередить попечителя, эконому мшало брюхо, а у кругленькаго какъ боченокъ помощника были ножки коротка.
По уход начальства вс больные на меня возстали… Самъ сотрудникъ ‘Клубнички’ замтно охладлъ ко мн.
— Пьяницъ приводятъ, что пропиваютъ все съ себя, въ канавахъ ночуютъ, да потомъ за нихъ же и главный докторъ, и все начальство отвчай!
Такъ язвительно на мой счетъ говорилъ одинъ чахоточный изъ крпостныхъ другому какому-то дворовому человку.
— Срамъ какой на всю больницу пошелъ, отвчалъ тотъ:— а еще господами, называются, чины имютъ! Да этого простой мужикъ не сдлаетъ.
Оба собесдника ужасно какъ низкопоклонничали, нетолько передъ докторами, даже передъ служителями: помогали имъ застилать кровати, мести полы, носить лотокъ съ обдомъ изъ буфета въ палату. Господа доктора позволяютъ больнымъ прислуживалъ, и видя, какъ слабый больной напрягаетъ послднія силенки, таща за одинъ край тяжолый лотокъ съ мисками, необращаютъ на это ни малйшаго вниманія, будто не видятъ. Бдные же отставные чиновники, какъ люди боле деликатные, помогаютъ фельдшерамъ писать доски, вести списки, считать и записывать порціи и т. п. За это г. фельдшеръ иногда тайкомъ выпишетъ въ праздникъ своему благопріятелю ординарную порцію, или крематумъ амаре…
Попечитель ухалъ и объявилъ, что остался всмъ отлично доволенъ. Въ первые минуты восторга главный докторъ и Розенкноспе съ полчаса сидли около меня, распрашивали подробно о моей болзни, о домашнихъ длахъ, предлагали ординарную порцію, но потомъ, когда кто-то, желая подслужиться, растолковалъ имъ, что я причиной всей передряги — стали на меня коситься. Пока еще были подъ вліяніемъ робости, то ворчали, да хмурились только, а когда визитъ попечительскій улетучился у всхъ изъ головы, стали меня ненавидть и даже преслдовать.
— Што полюшаетъ ‘этотъ больной?’ спросилъ сердито у фельдшера ординатовъ.
— Супъ съ курицей и компотъ.
— Это возбуждаетъ жаръ… Дать ему четвертую порцію, овсяный супъ!..
Я продежурилъ дв недли на овсяномъ суп, чувствуя волчій апетитъ. Отмороженныя части начали совсмъ уже заживать, но мн строжайше было воспрещено вставать съ постели… Это страшное мучительное положеніе лежать и лежать цлые дни человку здоровому внутренне, чувствующему неодолимую потребность въ моціон, въ чистомъ воздух, хоть въ коридорномъ. Вотъ отчего простолюдины боятся больницъ, какъ чумы, вотъ отчего идутъ въ нихъ съ полной увренностью, что оттуда имъ не выйти. Ну какъ человка, всю почти жизнь проведшаго на чистомъ воздух, въ пол, вчно работающаго, положатъ въ числ двадцати человкъ въ палату, вчно проспиртованную разными мазями, пластырями, вонью отъ брошенныхъ бинтовъ, отъ разныхъ-разностей?.. Онъ еще чувствуетъ желаніе походить, побродить, потомъ отдохнуть, а его кладутъ на весь день, на всю ночь, закутываютъ въ одяло. Ему, привыкшему отъ пеленокъ по десяти разъ въ день жевать чорный хлбушко, даютъ на цлые двадцать четыре часа такія дв булочки, какими разв насытишь воробья, а не человка… Вдругъ желудокъ его, съ трехъ фунтовъ крутого чорного хлба, четырехъ корчагъ щей и каши, переходитъ на дв тарелочки овсянки, особенно больничной, изъ которой, начиная отъ эконома и смотрителя, и кончая вахтеромъ и поваренкомъ, каждый что-нибудь украдетъ… Ну, и остается въ ней только одна соль и овсяная шелуха!..
Не говоря о трудно больныхъ, которые, мимоходомъ говоря, довольно рдко въ больницахъ и вылечиваются, разв можно такъ кормить средне-больныхъ, легко-больныхъ, а тмъ боле изъ простолюдиновъ? Есть ли физическая возможность пролежать мсяцъ, два въ больниц безъ собственной копйки? Мн скажутъ, конечно есть: курскій крестьянинъ три недли пролежалъ подъ стогомъ сна, занесеннымъ снгомъ…
А!.. съ этажъ я согласенъ! такъ, можно!.. Но можно ли ровнять ‘комплексно’ орловскаго, курскаго, ярославскаго мужика съ комплекціей нмца изъ какого-нибудь Мекленбургъ-Стрелица и Рейсъ-Грейцъ, Рейсъ-Шлейцъ, Рейсъ-Эберодорфъ-Левенштейна?.. Вотъ отчего больные и мрутъ въ больницахъ, какъ мухи, вотъ отчего и отправляются они такъ часто на Смоленское, на Волково и пр. Да, не отъ невжества докторовъ, какъ думаютъ нкоторые, а отъ діеты, отчасти отъ ограниченнаго круга лекарствъ, которые не переходятъ извстной цыфры… Кормить такъ, чтобъ только не уморить съ голода, незначитъ ли коротать жизнь человка!..
Вотъ какія ядовитыя мысли приходили мн на умъ, когда я, ни за что-ни про что, пролежалъ связанный двое сутокъ на постел. И это вроятно невзначай случилось на дежурств Розенкноспе.
Дло было вотъ какъ: ни съ того ни съ сего, чахоточный изъ крпостныхъ началъ ругать меня при всей палат. Отчего онъ сдлалъ это именно на дежурств Розенкноспе, мн неизвстно… Я не вытерплъ… Прилетлъ на шумъ обличительный поэтъ Шпринцовкинъ, доложилъ дежурному…
— Кто у фасъ терется! спросилъ дежурный у палаты.
Указали на меня.
— Я не думалъ драться, отвчалъ я: — а только повозилъ…
— Кто фы такой? какъ ваша фамилія?
— Будто вы не знаете?..
Это его взорвало.
— Онъ, бдный, немножко помшался… Поставить его на полчаса подъ души!
Меня потащили на страшное истязаніе: цлый часъ лили на голову, на тло холодную, какъ ледъ, воду. Я оралъ чуть ли не на весь Петербургъ, но никто не обращалъ на это ни малйшаго вниманія, полагая, что я помшанъ, что мн это полезно.. Пролежавши три дня, я настоятельно сталъ проситься на выписку, тмъ боле, что сдлалась на двор оттепель.