Без семьи, Мало Гектор, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 142 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ГЕКТОР МАЛО

БЕЗ СЕМЬИ

ДЛЯ ДЕТЕЙ СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА
ПЕРЕРАБОТАЛ Вл. СУХОДОЛЬСКИЙ

ИЛЛЮСТРАЦИИ Г. Я. БЕЛОСЕЛЬСКОГО

ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ‘СВЕТОЧ’
1928

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Глава 1. Мой дом

‘ 2. Приемыш

‘ 3. Артисты синьора Витали

‘ 4. Первые шаги на новом пути

‘ 5. Я делаюсь актером

‘ 6. Я учусь читать

‘ 7. Бродячая жизнь

‘ 8. Арест Витали

‘ 9. Без приюта

‘ 10. Домик на реке

‘ 11. Мы отдыхаем

‘ 12. Возвращение Витали

‘ 13. Новые скитания и приключения

‘ 14. Смерть Проказника

‘ 15. В трущобах Парижа

‘ 16. Страшная ночь

‘ 17. В новой семье

‘ 18. Моя труппа

‘ 19. Черный город

Глава 20. Катастрофа под землей

‘ 21. Спасение

‘ 22. В обратный путь

‘ 23. У матушки Барберен

‘ 24. Розыски

‘ 25. В воровском притоне

‘ 26. Тюрьма и суд

‘ 27. Бегство во Францию

‘ 28. Конец мытарствам

ГЛАВА 1.
Мой дом.

О том, что я — найденыш, мне пришлось узнать недавно. До восьми лет я был уверен, что живу с родной матерью. Женщина, в доме которой я жил до сих пор, относилась ко мне нежно и ласково.

Наша деревня называлась Шаванон. Это была одна из самых бедных деревень центральной Франции. Земля отличалась здесь крайним неплодородием. Несмотря на все старания и работу крестьян, урожаи были плохие. Вокруг деревни находились обширные пространства необработанной земли. Огромная равнина покрыта была мелким кустарником и вереском. Лишь на берегу реки росли высокие каштаны и могучие дубы.

В такой местности,. на берегу ручейка, находился наш домик, в котором я провел свое детство.

У нас в доме не было мужчин. Но женщина, которую я считал своею матерью, не была вдовой. Ее муж-каменотес работал в Париже и время от времени присылал домой весточку, а иногда и немного денег. Обычно кто-нибудь из его товарищей, возвращавшихся из Парижа домой, заходил в наш домик и говорил:

— Матушка Барберен, ваш муж здоров. Он поручил мне передать от него привет и немного деньжонок.

Вот и все. Матушка Барберен довольствовалась такими вестями и радовалась, что у мужа есть в городе работа, и он здоров.

Но вот однажды вечером, в ноябре, в наш дом вошел незнакомец. Матушка Барберен встретила его на пороге.

— Я принес вам вести из Парижа, — сказал незнакомец печальным голосом.

Матушка Барберен всплеснула руками и воскликнула:

— Что-нибудь произошло? С Жеромом случилось несчастье?

— Да, — ответил незнакомец, — произошла беда. Но не падайте духом и не унывайте. Ваш муж Жером сильно разбился на работе. Он лежит теперь в боль иице и, вероятно, поправится, хотя и может остаться калекой на. всю жизнь.

Незнакомец хотел итти дальше, но матушка Барберен упросила его остаться и рассказать нам подробнее, как произошло несчастье. Гость остался и, сидя в углу у огня, рассказал нам за ужином, как случилась беда. Оказалось, что Жерома придавило рухнувшими лесами строящегося дома. Хозяин, у которого работал Жером на постройке, отказался выдать ему какую бы то ни было помощь.

— Я советовал Жерому, — сказал наш гость, — подать на хозяина в суд и требовать денежной помощи за увечье.

— Но ведь судиться так дорого стоит, — возразила матушка Барберен. — Под силу-ли будет судиться таким беднякам, как мы?

— А все же, быть может, удастся выиграть дело и получить деньги.

Матушке Барберен очень хотелось отправиться в Париж и навестить мужа. Но поездка в Париж так дорого стоила, что от этой мысли пришлось отказаться.

Вскоре от Барберена пришло из Парижа письмо. Он писал жене, чтобы она прислала денег, так как он начал судиться с хозяином и для этого требовались деньги. За этим письмом последовали и другие письма, в которых каждый раз снова и снова он требовал новой присылки денег. В том случае, если денег в доме не окажется, Барберен требовал, чтобы продали корову.

Только в крестьянских семьях знают, как много значит корова в хозяйстве и как тяжело ее лишиться. Крестьянин знает, что пока у него есть корова, жена и дети его будут сыты.

Мы, благодаря нашей Рыжуле, почти никогда не ели мяса. Она не только нас кормила, она была нашим другом. Мы ласкали Рыжулю и разговаривали с ней, а она смотрела на нас такими умными глазами, точно понимала наши слова…

И вот теперь приходилось расставаться с нею, чтобы выручить Барберена. Пришел мясник и начал рассматривать Рыжулю со всех сторон, уверяя, что корова неважная и что он согласен ее купить только из уважения к матушке Барберен. Когда мясник хотел увести се, Рыжуля, точно понимая, куда ее ведут, не хотела выйти из стойла и жалобно мычала.

Тогда матушка Барберен подошла к корове и ласково сказала ей:

— Иди, голубушка, иди!

Корова покорно вышла, и мясник привязал ее к своей телеге. Мы долго еще слышали жалобное мычание Рыжули, которую уводил мясник.

С тех пор у нас не стало Ни молока, ни масла. По утрам мы съедали кусок хлеба, по вечерам — картофель с солью.

Приближалась масленица. В прошлом году матушка Барберен не скупилась ни на блины, ни на оладьи, и я наедался до-отвала. Но тогда у нас была Рыжуля, а, следовательно, молоко и масло для блинов.

— Теперь нет Рыжули, не будет ни молока, ни масла, ни масленицы,— говорил я печально.

Но матушка Барберен решила побаловать меня. Хотя она не любила занимать у соседок, но на этот раз отступила от своего обычая. У одной соседки она взяла чашку молока, у другой — кусок масла.

В среду, на масленице, когда я пришел с улицы, я увидал, что матушка Барберен сыплет муку в большой глиняный горшок.

— Мука! — воскликнул я, подходя к ней.

— Да, мука, — сказала она, улыбаясь, — белая, крупичатая, пшеничная мука! Понюхай, как хорошо пахнет! Сегодня масленица — день оладий и блинов. Мне очень захотелось устроить тебе праздник, и вот, посмотри в корзину!

Я приподнял крышку и увидел в корзине молоко, масло, яйца и три яблока.

— Дай мне яйца,— сказала она,— я буду приготовлять тесто, а ты очисть яблоки и положи хворост в очаг.

Вскоре в очаге запылало яркое пламя. Матушка Барберен достала со стены сковороду и поставила на огонь.

— Подай мне масла!

Она взяла на копчик ножа кусок масла, величиной с небольшой орех, и положила его на сковороду. Масло растопилось и зашипело. Приятный запах, почти уж нами позабытый, защекотал нам ноздри.

Вдруг я услышал чьи-то шаги на дворе.

Послышалось, как стукнула палка, а затем быстро распахнулась дверь.

— Кто там? — не оборачиваясь, спросила матушка Барберен.

На пороге стоял незнакомый мужчина. При свете очага я увидел его белую блузу и палку в руках.

— Ах, боже мой! — воскликнула матушка Барберен, бросая сковороду на пол. — Это ты, Жером?

Затем она взяла мою руку, толкнула меня к человеку, который стоял в дверях и сказала:

— Это твой отец!

ГЛАВА 2.
Приемыш.

Я бросился к нему, но он с недоумением посмотрел на меня и спросил:

— А это кто?

— Это Рене.

— Но ведь ты мне писала…

— Да, писала, только… это была неправда, потому что…

— А, неправда!

Он недружелюбно посмотрел на меня, а затем, оглянувшись вокруг, добавил:

— Я вижу, что вы справляете масленицу. Это очень кстати, потому что я страшно голоден. Что у тебя на ужин?

Он поднял глаза к потолку, где когда-то висели окорока, но крюки давно уже были пусты, и только кое-где торчали пучки лука и чеснока.

— Вот лук, — сказал он, сбивая палкой пучок. — Четыре или пять луковиц, кусок масла, — и выйдет отличная похлебка. Сними свою сковороду и поджарь луковицы на масле.

Матушка Барберен ничего не возразила. Она поспешила исполнить приказание своего мужа, а он уселся на лавке у очага.

Я не смел тронуться с места и смотрел на него, облокотившись на стол. Это был человек лет пятидесяти, с суровым и строгим лицом. Голова его, вследствие ушиба, была наклонена к правому плечу.

Матушка Барберен поставила сковороду на огонь.

Он взял тарелку с маслом и опрокинул весь кусок на сковороду.

‘Нет больше масла, не будет блинов!’ подумал я,

В другое время меня очень огорчило бы такое лишение, но теперь я не думал больше ни об оладьях, ни о блинах.

Меня занимала мысль, что этот строгий человек — мой отец.

— Что же ты стоишь, точно примерз к полу, — сказала мне матушка Барберен, — расставь тарелки на стол.

Я поспешил повиноваться. Похлебка была готова. Матушка Барберен поставила ее на стол.

Тогда отец вышел из своего угла, сел за стол и начал есть. Матушка Барберен ходила взад и вперед вокруг стола, внимательно прислуживая своему мужу.

— Ты, вероятно, не голоден? — спросил он меня.

— Нет!

— Ну, так иди спать и постарайся заснуть сейчас же, или я рассержусь!

Матушка Барберен посмотрела на меня, как бы приказывая повиноваться без возражения.

Наша кухня была одновременно и спальней. Около печки стояли стол, квашня, шкап для посуды, а на другом конце комнаты — кровати. Я быстро разделся и лег. Но заснуть я не мог. Меня мучили всевозможные мысли.

Через некоторое время кто-то тихо подошел к моей кровати.

— Ты спишь? — спросил сдержанный голос отца.

Я не смел ответить ему, потому что помнил его слова: ‘я рассержусь’.

— Он спит, — сказала матушка Барберен. — Говори, не бойся, он не услышит.

Мне следовало бы сказать, что я не сплю, но я не посмел из боязни.

— Чем кончилось твое дело в суде? — спросила матушка.

— Проиграно. Судьи решили, что я сам виноват в несчастьи. Вознаграждения мне и не удалось получить.

Он ударил кулаком по столу и продолжал:

— Дело проиграно, деньги пропали, я искалечен, остался нищим! И ко всей нашей нищете я нахожу здесь ребенка! Отчего ты не сделала так, как я тебе приказал?

— Потому что я не могла!

— Ты не могла отдать его на воспитание в приют?

— Жаль отдавать ребенка, ведь я сама его выкормила.

— Но ведь это не твой ребенок.

— Так что-ж? Я люблю его, как родного.

— Сколько ему лет?

— Восемь.

— Так он в восемь лет попадет туда, куда попал бы раньше. Только и всего.

— Но, Жером, ты этого не сделаешь!

— Но разве мы в состоянии его содержать? Наступила минута молчания, и я мог перевести дух.

От волнения у меня сжималось горло, я чуть не задыхался. Вскоре матушка Барберен сказала:

— Как ты изменился в Париже! Прежде ты рассуждал иначе.

— Может быть. Но Париж меня искалечил. Как мы теперь будем жить? Денег нет! Корова продана! Самим есть нечего, где же нам прокормить еще чужого ребенка?

— Он — мой!

— Не твой и не мой. Это не крестьянский ребенок. Я смотрел на него во время ужина. Он нежен и слаб, ручки и ножки жидкие. Какой же он работник с такими плечами! Он вполне городской ребенок, а городские дети нам не нужны.

— Но он такой славный и умный мальчик. И сердце у него доброе. Он будет работать на нас.

— А до тех пор нам придется работать на него, а я не могу работать!

— Но если найдутся его родители, что ты им скажешь?

— Его родители! Да где его родители? Давно бы нашли они его в течение восьми лет. Правда, он был завернут в прекрасные пеленки с кружевами, но из этого не следует, что родители станут его разыскивать. Они, вероятно, умерли.

— А если они живы? Если они спросят нас о нем? Я уверена, что они отыщутся!

— Ну, что-ж, мы пошлем их в приют. Но полно болтать! Надоели мне эти разговоры. Завтра же я отведу его к мэру. Сейчас я пойду проведать соседа Франсуа и через час вернусь.

Дверь открылась и снова заперлась. Он ушел. Тогда я быстро вскочил с кровати и стал звать матушку.

— Матушка!

Она подбежала ко мне.

— Неужели ты отдашь меня в приют?

— Нет, милый Рене, нет!

Она нежно обняла меня и приласкала. Эта ласка успокоила меня, и я перестал плакать.

— Ты, верно, не спал? — спросила она меня ласково.

— Я не виноват.

— Но я тебя и не браню. Ты слышал все, что говорил Жером?

— Да, слышал.

— Мне давно следовало бы сообщить тебе истину, — сказала она, — но ты был так мал, что я не могла сказать тебе это. Твоей матери, бедняжка, — ты это слышал,— мы не знаем. Жива-ли она, или умерла — никто ничего не знает. Однажды утром, в Париже, когда Жером шел на работу и проходил по широкой, усаженной деревьями улице, он услыхал детский плач. Плач раздавался у ворот сада. Жером подошел к воротам и увидел на земле ребенка. Жером был в большом затруднении, потому что ребенок кричал изо всех сил. Подоспели другие рабочие и посоветовали снести найденыша в полицейский участок. Ребенок не переставал плакать. Рабочие решили, что он плачет от голода и позвали соседку, чтобы та дала ему грудь. Он сосал с жадностью. Потом его раздели. Это был мальчик шести месяцев, здоровый и крупный. Полицейский объяснил, что это, вероятно, украденный и брошенный ребенок. Стали толковать, что с ним делать. Полицейский сказал, что придется отправить его в какой-нибудь приют-ясли, если никто из присутствующих не согласится взять его к себе на воспитание. Тогда Жером сказал, что он берет найденыша. У меня как раз в это время был мальчик такого же возраста, так что мне нетрудно было кормить обоих. И вот я стала твоей матерью. Через три месяца я потеряла своего сына и привязалась к тебе еще сильнее. Я совсем забыла, что ты не мой сын. И только теперь, когда нас постигла нищета, пришлось вспомнить о том, что ты приемыш.

— О, только не отдавай меня в приют! — воскликнул я, уцепившись за нее.

— Нет, дитя мое, я тебя туда не отдам. Я устрою это. Жером не злой человек. Но обещай мне заснуть сейчас же. Ты должен спать, когда он вернется.

Она обняла меня и повернула к стене.

Я хотел заснуть, но был слишком встревожен, чтобы найти покой и сон. Кто моя мать? Где она? Что такое приют? Должно быть, нечто ужасное, потому что при одной мысли о нем у меня стучали зубы.

ГЛАВА 3.
Артисты синьора Витали.

Я спал тревожно и, проснувшись, ощупал свою постель, чтобы убедиться, что я еще дома.

Однако, в полдень Барберен велел мне надеть фуражку и итти за ним. Я с испугом посмотрел на матушку Барберен, но она быстро посмотрела на меня и кивнула головой, чтобы я повиновался.

От нашего дома до деревни довольно далеко, приходится итти не меньше часа. И за все это время Барберен не сказал мне ни слова. Он шел, прихрамывая, и иногда оборачивался, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.

Так мы пришли в деревню. Когда мы проходили мимо трактира, какой-то человек, стоявший у двери, позвал Барберена. Барберен подошел к хозяину, а я сел около печки и огляделся кругом. Напротив меня сидел высокий старик с седой бородой, очень странно одетый. На его длинных, спускавшихся на плечи волосах была высокая серая шляпа с зелеными и красными перьями. Куртка из овчины, стянутая на талии поясом, была с бархатными рукавами, которые, должно быть, были когда-то голубыми. Длинные шерстяные чулки доходили ему до колен и были обвязаны красными тесемками. Старик сидел неподвижно, облокотившись на стол. Около его стула лежали три собаки, тоже не шевелясь: белый пудель, маленькая серая собачка с доброй мордочкой и черный пудель. На белом пуделе была старая полицейская фуражка, которая придерживалась под подбородком ремешком.

В то время, как я с любопытством рассматривал старика, Барберен и трактирщик говорили обо мне. Барберен рассказывал, что хочет отвести меня к мэру и потребовать, чтобы ему платили за мое содержание.

Старик, как-будто совсем не слушавший разговора, вдруг показал на меня рукою и обратился к Барберену.

— Вам Не хочется держать у себя даром вот этого мальчика? — спросил он, выговаривая слова, как иностранец.

— Да, его!

— И вы думаете, что вам будут платить за его содержание?

— Конечно, так! У него нет родных, он живет у меня, и потому мне должны платить. Это справедливо.

— Ну, а я уверен, что вы не получите ничего!

— В таком случае он отправится в приют воспитательного дома. Я не имею возможности больше кормить его.

— Вы могли бы, пожалуй, избавиться от него теперь же, — сказал, Немного подумав, старик.

— Укажите мне, как это сделать, — попросил Барберен.

Старик встал со стула и сел около Барберена. И когда он поднялся, баранья шкура вдруг приподнялась в одном месте, как будто под ней было что-то живое. Я со страхом глядел на старика. ‘Что-то он скажет? Что со мной будет?’ — думал я.

— Вы не можете содержать этого мальчика! — сказал старик. — В таком случае отдайте его мне!

— Отдать вам такого красивого мальчика? Поди сюда, Рене!

Я, дрожа, подошел к столу.

— Не бойся, — сказал мне старик, а потом обратился к Барберену. — Я не говорю, что он некрасив. Если бы он был безобразен, я не взял бы его. Уроды не подходят мне. Но он не выглядит сильным.

— Он-то не силен? Полно-те! Да он силен, как взрослый. Посмотрите-ка на его ноги — видите, какие они прямые, — и Барберен приподнял мои панталоны.

— Слишком худы, — сказал старик.

— А руки то каковы, — продолжал Барберен.

— И руки такие же, как ноги. Он не вынесет тяжелой работы.

— Он-то? Да вы пощупайте, пощупайте его!

Старик пощупал мои ноги и недовольно покачал головою. И мне вспомнилось, как лавочник покупал нашу корову.

Неужели старик уведет меня?

А матушки Барберен не было тут, чтобы защитить меня.

— Это ребенок, как ребенок,— сказал старик,— но он не годится для крестьянской работы, а я, пожалуй, возьму его. Я, конечно, не покупаю его у вас, а нанимаю и буду платить вам двадцать франков в год. Это хорошая плата. Вы сейчас же можете получить ее и избавиться от мальчика.

Старик вынул из кармана кожаный кошелек, достал из него четыре монеты по пяти франков и положил их на стол.

— А что вы из него сделаете? На что он по вашему мнению годится?

— Он будет моим товарищем, — с улыбкой сказал старше, отпивая небольшими глотками вино из стакана. — Он займет место в труппе артистов синьора Витали.

— А где же эта труппа?

— Синьор Витали — я сам, а с моими артистами я вас сейчас познакомлю.

Сказав это, старик раскрыл на груди баранью шкуру и вытащил какого-то странного зверька. Это он-то и шевелился, когда поднималась шкура. Что это за зверек? Я никогда не видал такого и с изумлением глядел на него.

На нем была красная блуза, обшитая золотым галуном, но ноги и руки его были голые. Да, настоящие руки, а не лапки! Только они были совсем черные. Голова, тоже черная, была величиною с мой кулак, нос короткий и вздернутый, губы желтые, глаза, необыкновенно подвижные и блестящие, были очень близко посажены один от другого.

— Ах, какая отвратительная обезьяна! — воскликнул Барберен.

Его слова вывели меня из оцепенения. Хотя я никогда и не видал обезьян, но слыхал о них. Значит, это был не черный ребенок, а обезьяна?

— Вот первый артист моей труппы, — сказал Витали. — Это гражданин Проказник. Поклонись почтенной публике, мой милый!

Обезьяна приложила руку к губам и послала нам воздушный поцелуй.

— Вот это, — продолжал Витали, показывая на белого пуделя, — синьор Капи. Он будет иметь честь представить своих товарищей.

Белый пудель тотчас же вскочил, встал на задние лапы, а передние скрестил на груди и поклонился своему хозяину так низко, что коснулся фуражкой пола. Потом он обернулся к товарищам и, продолжая держать одну лапу на груди, махнул другою. Собаки, не спускавшие глаз с Капи, тоже встали на задние лапы и, взяв друг друга за передние, сделали шесть шагов вперед, затем три назад и поклонились.

— Синьор Капи или Капитан, — продолжал Витали,— начальник и командир моих артистов. Он самый умный из них и всегда передает им мои приказания.

‘Положим, воспитанники синьора Витали забавны и путешествовать с ними очень весело, — раздумывал я,— но мне придется расстаться с матушкой Барберен’. Я стоял молча, со слезами на глазах, не зная, на что решиться. Синьор Витали тихонько дотронулся пальцем до моей щеки.

— Ну, теперь я вижу, что мальчик умен. Он понимает дело и не плачет

Но тут его прервал Капи. Он вдруг с громким лаем бросился к столу, на котором сидел Проказник. Воспользовавшись тем, что все смотрели на Меня, обезьяна взяла стакан хозяина и собиралась выпить вино. Капи, внимательно следивший за всем, заметил это и помешал ей.

— Вы — лакомка и плут, гражданин Проказник,— строго сказал Витали,— Станьте в угол носом. Зербино, постерегите его и, если он вздумает тронуться с места, шлепните его хорошенько. А вы, Капи, — славная собака! Протяните мне вашу лапу, и я пожму ее!

Обезьяна, жалобно пища, отправилась в угол, а Капи подал хозяину лапу.

— Ну-с, а теперь вернемся к делу, — сказал Витали.— Вот двадцать франков, вы желаете получить их?

После того, как они поладили, старик обратился ко мне и сказал:

— Ну, Рене, пойдем со мной! Тебе будет хорошо у меня. Я не обижаю детей, а мои собаки забавны и тебе будет весело с ними.

Я беспомощно огляделся вокруг, не зная на что мне решиться. Барберен обнял меня и тихо сказал:

— Иди, мой мальчик! Тебе будет лучше со стариком, нежели с нищим-калекой, каким теперь стал я.

Старик взял меня за руку, и мы направились к выходу.

— Счастливого пути!— крикнул Барберен.

Я шел рядом со стариком, который шагал медленно. Дорога, по которой мы шли, извивалась вдоль горы. При каждом повороте я издали видел внизу дом матушки Барберен. Он становился все меньше и меньше. Вот мы и на вершине горы.

Витали крепко держал меня за руку.

— Позвольте мне немножко отдохнуть, — сказал я.

— Отдыхай, мальчик.

Он выпустил мою руку, но в то же время глазами дал знать Капи. Собака поняла приказ хозяина и стала позади меня настороже. Если бы я задумал бежать. Капи, наверное, сбил бы меня с ног. Я сел на траву, а Капи рядом со мной. Глаза мои наполнились слезами. Я смотрел на дом матушки Барберен. Перед нами расстилалась долина, пересеченная лугами и перелесками, а там внизу, между деревьями, возвышался одинокий домик моей матушки.

Вдруг на дороге, ведущей из деревни к дому, я увидел белый чепец. Он то появлялся, то скрывался за деревьями, подобно весенней бабочке с белыми крылышками.

Бывают минуты, когда сердце видит лучше самых зорких глаз: я узнал матушку Барберен, я был в этом уверен, я чувствовал, что это она…

— Ну, что же? — сказал Витали,— отдохнули, не пора ли итти вперед?

Но я не отвечал и продолжал смотреть.

Я вскочил на ноги, забыв об окружающем и не сводил глаз с домика.

Матушка Барберен недолго оставалась в доме. Она быстро вышла оттуда и начала бегать взад и вперед по двору.

Я наклонился вперед и закричал изо всех сил:

— Матушка, матушка!

Витали, догадавшись, в чем дело, посмотрел по направлению моих глаз.

Он, Очевидно, увидел также белый чепец и сказал вполголоса:

— Бедняжка…

Потом взял меня за руку и сказал:

— Отдохнул, пора и в путь, дружок!

— Капи!— крикнул он, — Зербино!

Обе собаки подбежали ко мне — Капи сзади, Зербино спереди.

Приходилось покориться.

Через несколько минут я опять оглянулся. Мы сошли с вершины горы. Не видно было больше ни нашей долины, ни нашего дома…

ГЛАВА 4.
Первые шаги на новом пути.

Старик Витали был не злым человеком. Мне скоро пришлось в этом убедиться.

Мы долго спускались с горы, откуда я бросил последний взгляд на дом, где провел детство. Перед нами раскинулась широкая равнина, пустынная и дикая. Я смотрел на эту печальную картину и тяжело вздыхал.

— Тебе тяжело? — сказал Витали. — Слезы облегчат тебя. Но не думай, что я желаю тебе зла. Ты должен понять свое положение. Люди, воспитавшие тебя, не родители твои. Эти люди теперь впали в нищету. Барберен стал несчастным калекой и не имеет средств к жизни. Они отдали тебя не потому, что они злы и желают тебе причинить горе, а потому, что не имеют больше возможности воспитывать тебя. Ты должен понять, что жизнь — борьба, и часто приходится себе отказывать во многом.

Этот высокий старик с длинной белой бородой так приветливо смотрел на меня и говорил так ласково, что я начал понемногу успокоиваться.

Мы шли долго без всякого отдыха по скучной и однообразной равнине. Мой хозяин шел быстрым и ровным шагом. Проказник сидел на его плече, а собаки бежали рядом. Витали ласково разговаривал с ними, то по-французски, то на каком-то другом, неизвестном мне языке. Ни он, ни его артисты, повидимому, не чувствовали никакой усталости. Но я тяжело волочил ноги и с трудом поспевал за своим хозяином. Однако, пожаловаться на свою усталость я не посмел.

Все же Витали заметил мою усталость и сказал:

— Тебя утомляют твои деревянные башмаки. В Усселе я куплю тебе кожаные.

Его слова меня очень обрадовали. Я давно мечтал о башмаках. У нас в деревне мэр и трактирщик всегда ходили в сапогах. По воскресеньям,. входя в церковь, они плавно и тихо выступали в своих мягких башмаках, тогда как мы, крестьяне, немилосердно стучали нашею деревянного обувью.

— А как далеко до Усселя? — спросил я.

— Так, значит, тебе очень хочется иметь башмаки? — сказал Витали, смеясь. — Ладно, я куплю тебе башмаки с пряжками, бархатные штаны, куртку и шляпу. Надеюсь, что ты перестанешь плакать и пройдешь шесть миль до Усселя.

Башмаки с пряжками! Какая роскошь! Я забыл все свои огорчения. Нет, хозяин мой, повидимому, не злой человек, иначе он не обратил бы внимания на то, что деревянные башмаки неудобны для путешествия.

Какое несчастье что до Усселя еще так далеко? Мне казалось ,что я никогда не дойду до него. К счастью, сама погода сжалилась надо мною. Небо покрылось серыми тучами, и вскоре закапал мелкий частый дождик. Овечья шкура служила хорошей защитой для Витали и его обезьяны, которая укрылась под ней при первой капле дождя. Но собаки и я промокли до костей. Скоро показалась деревушка, и мы решили укрыться здесь от дождя.

Но в деревне никто не пускал нас на ночлег. Нищий с мальчиком и тремя собаками, все одинаково грязные, не внушали доверия. С ужасом думал я о том, что нам придется или ночевать в поле, или тащиться до Усселя еще добрых четыре мили. Ночь спускалась на землю, дождь мочил нас, а ноги мои совсем закоченели от холода. Наконец, какой-то крестьянин сжалился над нами и предложил нам переночевать в сарае. Мы обрадовались возможности укрыться от дождя и расположились на гумне.

Витали вытащил из мешка, привязанного к плечам, большую краюху хлеба и разделил ее на четыре части.

Тут я в первый раз увидел, в каком повиновении держал Витали свою труппу.

В то время, как мы переходили из дома в дом, прося ночлега, Зербино быстро вбежал в один из них и возвратился оттуда с коркой в зубах. Витали сказал ему:

— До вечера, Зербино.

Я вспомнил об этом воровстве лишь теперь, когда увидел Зербино сидевшим с виноватым видом против хозяина, который держал краюху.

— Пусть вор выйдет вон! — сказал Витали повелительным голосом: — и пусть он станет в угол, он останется без ужина.

Зербино тотчас же сошел с места и виновато пополз в угол, указанный хозяином. Он зарылся в куче сена. Мы его больше не видели, но слышали его жалобные, подавленные вздохи.

Затем Витали разделил сухой хлеб, и мы поужинали.

Я не был избалован матушкой Барберен, но перемена жизни казалась слишком суровой. С каким удовольствием грелся я, бывало, по вечерам у очага! Как тепло было лежать под простыней и одеялом, которое я натягивал на себя до самого носа. А теперь, страшно усталый, с пораненными ногами, в промокшем насквозь платье я дрожал от холода.

Было уже поздно, а я все еще не мог заснуть.

— Ты дрожишь, — сказал Витали, — тебе холодно?

— Немного.

Он развязал свой мешок.

— Сними с себя мокрое белье, надень вот эту сухую рубашку и куртку, затем заройся с головой в солому, ты согреешься и заснешь.

Я переменил белье, зарылся в солому, но согрелся не скоро. Долго я ворочался на своей постели, не засыпая.

‘Неужели,— думал я,— мне предстоит подобная жизнь?

Ходить без отдыха под дождем, спать в гумне, дрожать от холода, питаться сухой коркой хлеба! И никого кругом, кто бы любил, кто бы пожалел меня’1

Печальные мысли угнетали меня. Глаза наполнились слезами. Вдруг я почувствовал на своем лице чье-то теплое дыхание. Я протянул руку и ощупал шелковистую шерсть Капи. Он тихо подошел ко мне, обнюхал меня и начал лизать мою руку. Тронутый этой лаской, я обнял его.

Он радостно завизжал, затем положил свою лапу в мою руку и не шевелился. Тогда я забыл и усталость, и огорчения. Я вздохнул свободнее: я больше не чувствовал себя одиноким, у меня нашелся друг.

ГЛАВА 5.
Я делаюсь актером.

Мы проснулись рано утром и сейчас же отправились в путь.

Дождь прошел, и утро было ясное и теплое.

Собаки радостно прыгали вокруг нас, а Капи часто становился на задние лапы, и, глядя на меня, громко лаял. Я понял, что Капи доказывает мне свою дружбу и только не может выразить ее словами.

Никогда в жизни я не бывал дальше нашей деревушки, а потому с огромным нетерпением ждал Усселя. Я думал о лавке сапожника и о том, купит ли мне Витали обещанные башмаки с пряжками.

Скоро показался и Уссель со своими старинными домами и башенками. Мы вошли в город и сейчас же отправились на рынок. Витали подошел к мрачной и закоптелой лавке. Здесь было выставлено всякое старье: ржавые ружья, кое-какое платье, лампы, железный лом, замки и ключи.

Пришлось спуститься три ступеньки вниз и войти в темную, мрачную лавку.

Скоро на моих ногах очутились мягкие башмаки с пряжками, и я почувствовал большое облегчение.

Добрый хозяин, не довольствуясь этим, купил мне затем голубую бархатную куртку, шерстяные панталоны и войлочную шляпу. Правда, бархат был потерт, шляпа — поношена, но я был ослеплен роскошью моего нового наряда и потому не замечал его недостатков. На постоялом дворе Витали вынул ножницы из мешка и подрезал новые панталоны до колен. Я смотрел на него с удивлением.

— Ты не должен походить на других мальчиков,— сказал он.— Теперь мы во Франции, но я одел тебя итальянцем. Когда мы будем в Италии, я одену тебя французом. Я все-таки не переставал удивляться. — Мы комедианты,— объяснил Витали,— и наш вид должен возбуждать любопытство. Если мы будем одеваться, как все прочие люди, никто не обратит на нас внимания.

Мои чулки Витали перевязал красными тесемками, шляпу украсил лентами и букетом цветов.

Не знаю, что думали обо мне другие, глядя на мой наряд, но я находил себя великолепным. Того же мнения был, повидимому, и мой друг Капи. Он разглядывал меня некоторое время и затем, вполне довольный моим видом, протянул мне лапу. Обезьяна стояла предо мной, смотрела, как я одевался, и передразнивала все мои движения, потом она, упершись руками в бока и закинув голову, делала вид, что смеется над моим нарядом. Хозяин прекратил нашу забаву.

— Пора приступать к работе, — сказал он, — завтра ярмарка в ближайшем селе, и мы дадим большое представление, в котором ты попробуешь сыграть небольшую роль. Я научу тебя, что делать в этом представлении. Тебе придется работать. И твоя работа будет состоять, прежде всего, в том, чтобы играть комедию.

— Но я не умею играть комедию! — воскликнул я с испугом.

— Я научу тебя. Тебя забавляет, что Капи ходит на задних лапках, а Дольче прыгает через веревку, но им пришлось не- мало для этого поучиться. И ты должен выучить свои роли. Приступим же к работе!

До настоящего времени я думал, что работать — это значит копать землю, колоть дрова, обтесывать камни. Я не понимал, что бывает еще другая работа.

— Наша комедия, — сказал Витали, — называется: ‘Слуга английского генерала’. Дело вот в чем: у генерала был хороший слуга Капи. Но Капи состарился, и генерал хочет переменить слугу. Капи взялся доставить ему слугу, но не собаку, а маленького деревенского мальчика, которого зовут Рене.

— Как, меня?

— Да, тебя самого! Ты приезжаешь из деревни, чтобы наняться на службу к генералу, которого будет изображать Проказник.

— Но у обезьян не бывает слуг!

— В комедиях бывает. Представь себе, что ты в самом деле поступил на службу к барину, и тебе приказывают накрыть стол. А вот и стол! Подойди и накрой его!

На столе лежали тарелки, стакан, нож, вилка и скатерть.

— Как же мне накрыть стол?

Я стоял с опущенными руками, с открытым ртом, не зная, что делать. Мой хозяин захлопал в ладоши.

— Браво, — сказал он, — браво, великолепно! Ты прекрасно сыграл роль.

— Но я не знаю, что мне делать?

— Оттого-то и вышло так хорошо. Завтра ты сделаешь такое же лицо, и все будут смеяться.

Наше обучение продолжалось часа три. Витали заставлял меня и собак повторять одно и то же по десяти раз.

Я удивлялся терпению и кротости нашего хозяина. Витали ни разу не рассердился во время длительного представления.

— Начнем сначала, — говорил он строго, если что-нибудь не удавалось.

— Что же, сумеешь ты играть эту комедию? — спросил он меня по окончании представления.

— Не знаю.

— Тебе не скучно?

— Нет, меня забавляет эта игра, но скажите мне, как вы научились быть таким терпеливым и кротким?

Витали улыбнулся и ответил:

— Видно, что ты жил в деревне, где палка считается лучшим средством для обращения с животными. А я думаю иначе. Лаской и кротостью достигнешь большего, нежели грубостью. Я никогда не был жесток и груб со своими животными и сделал из них то, что хотел.

Мои товарищи, собаки и обезьяна, привыкли уже играть перед публикой. Они играли тысячу раз одно и то же. Я же был новичком, поэтому страшно волновался перед началом представления. Мое волнение все возрастало, пока мы шли до площади, на которой должны были дать представление. Витали шествовал впереди, с высоко поднятой головой, наигрывая веселые песенки на дудке. За ним следовал Капи, на спине которого важно сидела обезьяна в костюме английского генерала, в красных штанах и мундире, обшитом золотым галуном, в треугольной шляпе с большим пером. На почтительном от них расстоянии шли Зербино и Дольче. Я замыкал это шествие.

Пронзительные звуки дудки привлекли внимание жителей города. Многие выбежали за ворота, чтобы поглазеть на нас, другие высовывались из окон.

Сперва к нам присоединились уличные ребята, потом и взрослые, а когда мы пришли на площадь, нас окружала уже значительная толпа. Мы тотчас же огородили место для представления. Поставили четыре столбика по углам и натянули веревку.

Первыми выступили собаки. Они показывали свое искусство: танцовали, прыгали и всем этим забавляли зрителей.

Толпа вокруг нас все росла.

Первое отделение кончилось.

Капи взял в зубы деревянную чашечку и на задних лапках стал обходить публику. И если кто-нибудь не клал денег, он останавливался, лаял и тихонько хлопал лапой по его карману.

Поднимался смех и слышались шутки.

— Умный пес, — говорили в толпе, — знает, у кого водятся денежки!

Скоро Капи, веселый и гордый, вернулся к хозяину с полной чашечкой денег. Теперь наступила очередь — моя и Проказника.

— Уважаемая публика, — сказал Витали, — второе отделение будет состоять из забавной комедии под названием: ‘Слуга английского генерала’. Протрите глаза, откройте уши и приготовьте руки для хлопанья!

Так как двое из актеров, Капи и обезьяна, не умели говорить, то все действия изображались руками, ногами и всякими телодвижениями. Витали вставлял иногда несколько слов для объяснения публике хода действия. Наигрывая военную песню, Витали возвестил о приходе английского генерала, разбогатевшего в войнах в Индии. Раньше у него служил Капи, но генерал решил позволить себе роскошь — нанять слугу-человека. Животные долго были слугами людей, пора изменить обычай…

В ожидании прихода нового слуги, Проказник важно расхаживал взад и вперед, раскуривая сигару.

Генерал становился нетерпелив, в гневе вращал глазами, кусал губы и стучал ногой по земле.

Но вот наступила наша очередь выступить.

Капи взял меня за руку и привел к генералу.

Генерал, при виде нового слуги, поднял обе руки с выражением отчаяния. — Какой же это слуга?

Он обнюхал меня и вертел меня во все стороны, пожимая плечами.

Он был так забавен, что зрители покатывались со смеху. Все поняли, что генерал принимает меня за дурачка.

Осмотрев меня довольно внимательно, генерал приказал дать мне позавтракать.

— Генерал надеется, что слуга, поевши, поумнеет,— объяснил Витали. — Увидим!

Я уселся за маленький стол, на котором стоял обеденный прибор. На тарелке лежала салфетка.

Что мне делать с салфеткой?

Капи дал мне знак, что я должен употребить ее в дело. Но как?

Подумавши, я высморкался в нее. Генерал залился смехом. Капи упал на спину, болтая ногами в воздухе, пораженный моей глупостью.

Поняв свою ошибку, я решил исправить ее. Я стал разглядывать салфетку со всех сторон и догадался, что с ней надо делать.

Я свернул салфетку и сделал из нее галстук.

Новые взрывы хохота со стороны генерала, новое падение Капи.

Наконец, рассерженный генерал стащил меня со стула, сел на мое место и съел мой завтрак. Проказник отлично знал, как обращаться с салфеткой. Ловко продел он ее в петлицу своего мундира и разложил на коленях. С такой же ловкостью он разламывал хлеб и осушил стакан вина.

После обеда он потребовал себе зубочистку и вычистил зубы.

Зрители в восторге хлопали в ладоши. Представление кончилось при полном одобрении публики.

— Как умна обезьяна! Как глуп слуга!— повторяли все.

Витали поздравил меня с успехом, н я с гордостью выслушал его похвалы.

ГЛАВА 6.
Я учусь читать.

В Усселе мы пробыли три дня, а затем собрались итти дальше. Я спросил хозяину, куда же мы пойдем.

— Если я тебе скажу,— ответил он, что мы идем на Орилак, оттуда на Бордо и на Пиренеи, ты все равно ничего не поймешь.

— А вы знаете эту страну?— спросил я.

— Никогда здесь не бывал.

— А как же вы узнаете дорогу?

— Я тебе когда-нибудь покажу книгу, в которой написаны названия и описания местностей, по которым мы идем. Люди, которые ездили по этим странам, описали их в книге, а я, читая эту книгу, узнаю незнакомую местность, как будто видел ее раньше.

Эти слова меня поразили. Я совершенно не умел читать и никогда не думал, что, умея читать, можно узнать так много. У меня сейчас же загорелось желание научиться читать, и я решил спросить хозяина:

— А трудно научиться читать?

— Если у тебя есть охота и ты не очень глуп, то научиться читать нетрудно. Если хочешь, то попробуем.

Мне хотелось начать сейчас же. Я воображал, что стоило лишь открыть книгу, показать мне буквы, как я сразу начну читать.

Мой хозяин поднял с земли кусок доски.

— По этой книге ты будешь учиться читать, — сказал он мне.

Я посмотрел на него, думая, не смеется ли он надо мной. Но так как он был серьезен, то я стал внимательно осматривать его находку.

Это была простая деревянная дощечка. На ней не было ни надписей, ни рисунков.

Мы скоро дошли до рощицы, сняли с плеч наши мешки и сели на молодую травку. Обезьяна взобралась на дерево, а собаки улеглись возле нас.

Витали вытащил из кармана перочинный ножик и разрезал доску на небольшие квадратики.

— На каждом из этих небольших квадратиков, — сказал мне хозяин, — я вырежу завтра буквы. Ты сперва заучишь буквы, а потом будешь составлять из них слова. Если ты сумеешь составить слово, то сумеешь прочитать его и по книге.

На другой день я набил свои карманы деревянными буквами, вырезанными Витали из дощечки, и на каждой остановке заучивал их. Но складывать слова и читать оказалось довольно трудно и не давалось мне сразу.

Вместе со мной учился читать и Капи. Витали решил, что если собака запомнила цифры на часах, то, наверно, запомнит и буквы.

И вот Капи сделался моим товарищем по учению.

Во время учения буквы наши раскладывались на траве. И так Как Капи не умел говорить, то он лапой вытаскивал букву, которую называл учитель.

Сперва я делал более быстрые успехи, нежели он, но, если я быстро запоминал, то также быстро и забывал, тогда как Капи никогда не забывал того, что выучивал.

И поэтому, когда я был рассеян, мой учитель всегда говорил:

— Капи скорее выучится читать, нежели Рене.

Мне делалось обидно, и я напрягал все свое внимание, чтобы овладеть чтением. И в один прекрасный день, когда Капи умел только сложить из букв свое имя, я уже научился читать по книге.

— Теперь ты научился читать буквы, не хочешь ли научиться читать ноты?

На следующий день мой хозяин опять нарезал деревянные квадратики и вырезал на них ноты.

Затем снова начались уроки, и, признаться, более трудные, нежели уроки чтения. Не раз Витали, столь терпеливый с собаками, выходил из себя. Он поднимал руки к небу и опускал их, ударяя себя по коленям.

Обезьяна присутствовала на моих уроках, и так как она любила передразнивать все, что ей казалось забавным, то вслед за Витали и она поднимала руки к небу и опускала их, ударяя себя по коленям.

— Даже Проказник смеется над тобой, — говорил Витали.

После некоторых усилий я пропел песню, написанную Витали на клочке бумаги. В этот день он от радости потрепал меня по щеке и сказал, что если я подъучусь, то из меня современем выйдет великий певец. Я пользовался каждой остановкой, чтобы петь или читать по деревянным буквам.

Я многому научился у своего учителя.

Теперь я уже без труда совершал длинные переходы. Это оказалось очень полезным для моего здоровья. Я все время проводил на свежем воздухе, руки и ноги окрепли, легкие развились, лицо загорело. Я стал способен переносить без труда жар и холод, дождь и солнце, труд, лишения и усталость.

ГЛАВА 7.
Бродячая жизнь.

Мы скитались из города в город, из села в село. Если по пути встречали деревню, которая казалась не очень убогой, или небольшой городок, то приготовлялись к парадному шествию для привлечения внимания.

Я одевал собак, причесывал Дольче, наряжал Зербино, налеплял пластырь на глаз Капи, который изображал старого ворчуна, и, наконец, натягивал на обезьяну генеральское платье. Но обезьяна знала, что это предвещало работу, поэтому сопротивлялась, сколько могла и выделывала самые смешные прыжки, чтобы помешать мне одевать ее. Тогда я призывал на помощь Капи, и тот почти всегда приводил ее в повиновение.

Затем Витали брал свою дудку, раставлял нас в порядке, и мы направлялись к деревне.

В городах мы проводили иногда по нескольку дней под-ряд. По утрам у меня было свободное время. Я брал с собой Капи,— конечно, не наряженного в костюм комедианта, — и мы бродили по улицам.

Витали охотно отпускал меня на такие прогулки.

— В твои годы, — говорил он мне, — дети сидят обыкновенно в школах за книгами, перед тобой же открыта сама жизнь, поэтому смотри внимательно во все глаза и поучайся.

Однажды мы ночевали в бедной деревушке и пустились в путь рано утром, на заре. Долго шли мы по пыльной дороге, как вдруг перед нами открылось широкое необъятное пространство. И мы увидали перед собой громадный город. Черный дым стоял над городом в виде черной тучи. На реке и вдоль ее набережной стояли многочисленные суда с прямыми мачтами, парусами и разноцветными флагами, развевавшимися по ветру.

— Это — город Бордо, — сказал мне Витали.

Я безмолвно стоял и смотрел на все окружающее.

Но вскоре все мое внимание было поглощено двумя предметами: рекой и судами, покрывавшими ее. На реке происходило какое-то непонятное для меня движение.

— Теперь час прилива, — сказал Витали, заметя мое удивление:— одни суда возвращаются из дальних морских путешествий, другие уходят в море, а иные неподвижны и стоят на якоре. А вот и буксирные суда, окруженные облаками дыма…

Сколько новых слов для меня! Я забросал Витали разными вопросами, на которые он едва успевал отвечать.

Я уже говорил о том, что мы оставались в одном и том же городе не больше трех-четырех дней. После того, как мы представили: ‘Слугу английского генерала’, ‘Секрет генерала’, ‘Торжество правосудия’, ‘Выздоровевшего больного’, нам приходилось итти дальше.

Из Бордо мы двинулись по огромной равнине, которая тянется от Бордо до Пиренейских гор. Местность эта известна под названием ‘Ланды’.

Мы шли уже целую неделю и не встречали по дороге ни лугов, ни виноградников, а лишь кривые кустарники и вереск. Дома попадались редко.

— Вот мы и в Ландах, — сказал Витали:— нам придется пройти 20—25 миль по пустынной местности.

Мы шли вперед, но, казалось, не двигались с места, потому что вид оставался неизменно один и тот же: повсюду вереск, мох и папоротник. Изредка попадались небольшие перелески, состоящие из сосен, ветки которых были срезаны до верхушек. Вдоль их коры были сделаны глубокие надрезы, и из них, на подобие слез, текла смола. Когда ветер проносился над этими изувеченными деревьями, они жалобно скрипели, как будто жаловались на свои увечья.

Витали сказал мне, что к вечеру мы дойдем до деревни, где остановимся на ночлег.

Наступил вечер, но не видно было никаких признаков деревни.

Я страшно устал, потому что мы шли почти без отдыха с самого утра. Широко раскрыв глаза, я вглядывался в даль, но передо мной расстилались только беспредельные ланды. Наступали сумерки.

Мой хозяин, несмотря на привычку к дальней дороге, страшно устал. Он присел у дороги, чтобы отдохнуть. А мне захотелось взойти на небольшой пригорок, чтобы увидеть, нет ли где-нибудь вдалеке огонька.

Я позвал с собой Капи, но он притворился, что не слышит моего голоса. Это он делал всегда, когда ему не хотелось повиноваться.

— Разве ты боишься пойти один? — спросил Витали.

Так как я не был труслив, то пошел на разведки один.

Настудила темная ночь. Блестящие звезды освещали окрестность, легкий туман расстилался над землею. Я заметил, что туман придавал всем предметам причудливые очертания: кусты, папоротники, низкорослые деревца с их извилистыми стволами и корявыми ветвями — издали казались живыми фантастическими существами. Под покровом ночи ланды как будто населились призраками.

С вершины пригорка я не увидел нигде приветливого огонька жилья. Я стал внимательно вслушиваться, не долетит ли до моего слуха какой-нибудь звук, мычание коровы или лай собаки.

Я даже перестал дышать, чтобы лучше слышать. Безмолвная тишина ланд поразила меня. Я вздрогнул. Но чего же я испугался? Я сам не знал. Я, словно, чувствовал приближение какой-то опасности.

Пристально всматриваясь в темноту, я увидел вдали длинную тень. Она быстро двигалась над папоротниками, и в то же самое время я услышал как бы шум раздвигаемых ветвей.

Это было какое-то неизвестное мне животное, гигантская ночная птица, или громадный паук с огромными лапами. Фигура казалась ужасной, она возвышалась над кустами и папоротниками и ясно выделялась на бледном ночном небе. Это чудовище быстро приближалось ко мне на своих огромных ногах.

Тогда я бросился бежать со всех ног. На каждом шагу я зацеплялся за кусты и спотыкался на мягком мхе.

Случайно я оглянулся назад. Животное настигало меня.

Задыхаясь от страха и сильного бега, я сделал последнее усилие и, еле переводя дух, упал у ног моего хозяина. Собаки быстро вскочили на ноги и громко залаяли.

Я мог проговорить только одно слово:

— Чудовище! Чудовище!

Но вдруг среди лая собак я услышал взрывы хохота. Витали положил мне руку на плечо и заставил обернуться.

— Что же тут страшного? — спросил он, смеясь. Его смех вернул мне сознание. Я осмелился поднять

глаза и взглянул по направлению его руки.

Преследовавшее меня привидение стояло неподвижно на дороге.

В первую минуту мне опять стало жутко, но присутствие Витали и собак успокоило меня.

Я смелее взглянул на призрак.

Что это — животное? человек?

У него было тело, голова и руки человека. Но звериная шкура покрывала его спину, и две длинные худые палки, вместо ног, напоминали длинные лапы цапли.

Хозяин мой обратился к нему с вопросом:

— А далеко-ли до деревни?

Каково-же было мое изумление, когда чудовище ответило человеческим голосом, что близко жилья нет, а есть овчарня, куда он может проводить нас.

И так, это — человек I Но отчего же у него в таком случае такие длинные ноги?

— Теперь ты видишь, кто напугал тебя? — сказал Витали.

— Да, но я не знаю, кто это? В этой стране, вероятно, живут великаны?

— Да, они становятся великанами, если ходят на ходулях.

И он объяснил мне, что жители ланд привязывают к ногам длинные палки со стременами, чтобы не завязнуть в сыпучих песках или болотах своей родины.

ГЛАВА 8.
Арест Витали.

Однажды вечером мы пришли в большой город, расположенный на берегу реки. Дома здесь были построены из красного кирпича. Улицы вымощены небольшими острыми камешками, жесткими для ходьбы.

Витали сказал мне, что это Тулуза и что здесь мы проживем долго.

На следующий день мы отправились отыскивать места, удобные для представлений.

Вблизи ботанического сада нашлась прекрасная лужайка, от которой в разные стороны расходились дороги, обсаженные деревьями. Мы остановились на одной из таких дорог, и первое же представление в этом месте собрало многочисленную публику.

К несчастью, полицейский, стоявший у этой дороги, с неудовольствием смотрел наше представление. Он потребовал, чтобы мы очистили место и убрались. Борьба между такими бедными комедиантами, как мы, и полицейским была неравна. Однако, мой хозяин рассудил иначе.

Он был убежден, что ему не грозит никакая опасность, если он только не нарушит законов. А так как нигде не было объявлений о том, что представления на улицах запрещены, то он отказался подчиниться требованиям полицейского.

— Именитый гражданин,— сказал он насмешливо полицейскому, снимая шляпу,— покажите мне распоряжение начальства о том, что таким ничтожным скоморохам, как мы, запрещено промышлять своим жалким ремеслом на этой публичной площади.

Полицейский ответил, что надо слушаться, а не рассуждать.

— Будьте уверены,— продолжал Витали,— что я сейчас же исполню ваше требование, как только вы укажете мне правила.

Полицейский повернулся к нам спиной, не желая вступать в дальнейшие препирательства, а мой хозяин провожал его насмешливым взглядом. Но на следующий день полицейский явился в самый разгар нашего представления.

— Надо надеть намордники собакам,— сказал он строго, обращаясь к Витали.

— Надеть намордники моим собакам?

— Об этом существует полицейское распоряжение, вы должны его знать.

Мы собирались играть ‘Выздоровевшего больного’, и публика нетерпеливо ожидала представления.

Вмешательство полицейского вызвало ропот и неудовольствие.

— Не мешайте! Дайте кончить представление!

Витали одним движением руки водворил молчание.

Он снял свою шляпу, перья которой коснулись самой земли, и приблизился к полицейскому, низко кланяясь.

— Именитый представитель власти,— сказал он,— вы приказываете надеть намордники на моих собак?

— Да, и как можно скорей!

— Надеть намордники на Капи, Зербино, Дольче!— воскликнул Витали, обращаясь скорее к публике, нежели к полицейскому,— ни за что! Как может ученый врач Капи, известный всему свету, прописывать свои лекарства больному Проказнику, если на него надеть намордник?

В публике послышался взрыв хохота.

В это время обезьяна, стоя за полицейским, передразнивала его, скрестив руки на груди, ударяя себя по бедрам и откидывая назад голову.

Раздраженный словами Витали и смехом публики, полицейский быстро обернулся и заметил обезьяну. В течение нескольких секунд человек и животное смотрели друг на друга, как бы ожидая, кто из них первый опустит глаза.

Неудержимый смех положил конец этой сцене.

— Если завтра ваши собаки будут без намордников,— закричал полицейский, грозя нам кулаком,— я подам на вас в суд.

— До завтра, сударь, до завтра!— сказал Витали.

Я думал, что хозяин купит намордники для собак, но он почему-то медлил и ни разу за весь вечер не заговорил о своем столкновении с полицейским.

Тогда я решил напомнить.

— Если вы хотите, чтобы завтра во время представления Капи не сорвал своего намордника, надо приучить его с вечера к новым порядкам.

— Так ты думаешь, что я ему надену железный намордник?

— Но ведь полицейский не даст нам покоя.

— Будь спокоен, я устроюсь так, что полицейский не придерется ко мне, и вместе с тем мои ученики Не будут страдать от намордников, а в то же время я позабавлю и публику новой комедией. Поэтому ты завтра пойдешь на площадь один с Проказником. Ты натянешь веревки и сыграешь на арфе. Когда вокруг тебя соберется достаточно публики и когда явится полицейский, я выйду с собаками. Тогда то и начнется комедия.

На следующий день я пришел на наше обычное место и устроил все для представления. Не успел я сыграть на арфе, как вокруг меня собралась порядочная толпа народу.

Между зрителями находились и те, которые присутствовали вчера при столкновении Витали с полицейским. Они привели с собой и своих знакомых. Зрителям было интересно узнать, как старый итальянец выпутается из затруднения и одолеет своего противника. Хотя Витали и сказал только два, повидимому, незначительных слова: ‘до-свидания, сударь’, но публика поняла, что это только вступление к большому представлению, в котором она надеялась увидеть немало забавных выходок и насмешек.

Поэтому стечение публики было огромное.

Но, видя меня одного с обезьяной, толпа стала выражать нетерпение. Послышались нетерпеливые вопросы, придет ли итальянец.

— Он придет скоро,— ответил я и продолжал песенку.

Первым явился полицейский. Обезьяна сразу заметила его и, придав себе важный вид, откинув назад голову, стала прогуливаться вокруг меня с забавной внушительностью.

Зрители разразились неудержимым смехом и захлопали в ладоши.

Полицейский смутился и стал бросать на меня злобные взгляды.

Я сам едва удерживался от смеха, но вместе с тем забеспокоился. Чем все это кончится? Я был одинок и не знал, что ответить полицейскому, если бы он обратился ко мне с вопросом.

Фигура полицейского не предвещала ничего доброго. Он ходил около протянутой веревки и, проходя мимо меня, бросал через плечо уничтожающие взгляды.

Обезьяна, конечно, не понимала значения всего происходящего и продолжала издеваться над полицейским. Она прохаживалась тоже вдоль веревки и, проходя мимо меня, смотрела на меня через плечо с таким уморительным видом, что публика неудержимо хохотала.

Вдруг полицейский, доведенный до бешенства, вообразил, что я натравливаю на него обезьяну, и в один миг перешагнул через веревку.

В следующий же миг сильная пощечина опрокинула меня на землю. ‘ Когда я поднялся на ноги и открыл глаза, Витали, который точно вырос из-под земли, стоял между мной и полицейским, схватив его за руку.

— Я вам запрещаю бить ребенка,— сказал он,— вы совершили недостойный поступок.

Полицейский хотел освободить свою руку, но Витали крепко сжимал ее. С минуту оба смотрели друг на друга, не сводя глаз.

Сильным движением полицейский освободил свою руку, схватил моего хозяина за ворот и грубо толкнул его. Толчок был так силен, что Витали едва удержался на ногах, но он выпрямился и, подняв правую руку, сильно ударил полицейского.

— Я вас арестую,— закричал полицейский,— идите за мной!

— За что вы прибили этого ребенка?

— Молчите и следуйте за мной!

Витали не отвечал, но обернулся ко мне и сказал:

— Иди на постоялый двор, оставайся там с собаками, я пришлю тебе весть.

Он не успел сказать ни слова больше, полицейский потащил его.

Собаки бросились было за хозяином, но я подозвал их к себе. Теперь только я заметил, что на них были надеты намордники, но не железные, а из шелковой ленточки с кисточками, завязанной вокруг их морд. Это были театральные намордники, и Витали нарядил так своих собак для комедии, которую он хотел разыграть перед публикой.

Зрители быстро разошлись, а я печально побрел на постоялый двор.

К Витали я давно уже привязался и любил его от всей души. Мы жили одной и той же жизнью, всегда были вместе с утра до вечера, а по ночам спали на одной и той же вязанке соломы. Он заботился обо мне не меньше отца. Он научил меня читать, петь, писать, считать. Он пользовался каждым случаем, чтобы порассказать мне о жизни и людях. Во время еды он не брал себе лучшего куска, но делил его между нами поровну. Он любил меня, и я платил ему самою искреннею привязанностью.

Разлука сильно огорчила меня. Когда-то мы увидимся?

Витали всегда носил деньги при себе и не успел передать мне ни гроша. У меня в кармане было несколько монет, но надолго-ли хватит этих денег, чтобы прокормить обезьяну, собак и себя?

Я провел два дня в страшной тревоге, не смея выйти из гостиницы, занимаясь обезьяной и собаками, которые были печальны и беспокойны. Наконец, на третий день какой-то человек принес мне письмо от Витали.

В нем он сообщал, что его обвиняют в сопротивлении представителю власти и что он содержится в предварительном заключении, откуда его переведут в исправительную тюрьму.

— Я увлекся гневом и совершил проступок, который мне обойдется недешево,— прибавил он. — Приди завтра на разбор дела. Тебе это будет полезно.

В то время, когда я читал письмо, Капи уселся между ногами, обнюхивая бумагу, и вилял хвостом, доказывая этим, что по запаху узнал письмо хозяина.

На следующий день в девять часов я уже стоял у дверей суда и первым прошел в камеру судьи. Мало-по-малу камера наполнялась, и между присутствующими я узнал несколько лиц, которые были свидетелями столкновения с полицейским. Непривычная обстановка суда испугала меня. Желая спрятаться от глаз присутствующих, я нашел убежище за большой печью.

Наконец, появился Витали в сопровождении двух жандармов и сел на скамью подсудимых.

Я не знаю, что говорили вначале, о чем его спрашивали, что он отвечал. Я был слишком взволнован, чтобы слушать или понимать.

— Итак,— сказал судья,— вы признаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который арестовал вас?

— Не удары, но удар. Когда я пришел на площадь, где должно было произойти наше представление, то увидел, что полицейский ударил по щеке мальчика.

— Но этот мальчик не ваш сын!

— Все равно, я его люблю, как сына. Я не мог вынести того, что мальчика бьют. Я быстро схватил руку полицейского и помешал ему ударить еще раз.

— А вы сами ударили полицейского?

— Да, когда он меня схватил за ворот. Я забыл, что это полицейский и бросился на него.

Полицейский, в свою очередь, рассказал все, как было дело, но он останавливался, главным образом, не на ударе, а на том, как насмехались над ним, над его голосом и его фигурой.

Во время этих показаний Витали, вместо того, чтобы слушать со вниманием, смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я пробрался между любопытными в первый ряд.

Он заметил меня, и его печальное лицо просветлело. Я чувствовал, что он счастлив, видя меня.

— Что вы можете сказать в свою защиту? — спросил его, наконец, судья, когда полицейский кончил свой рассказ.

— Мне прибавлять нечего,— сказал Витали,— но ради ребенка, которого я люблю и который останется один, прошу вас смягчить свой приговор и разлучить нас на возможно короткое время.

Я надеялся, что теперь моего хозяина выпустят на свободу. Но этого не случилось.

Судья строгим голосом прочел свой приговор. Витали обвинялся в оскорблении словами и действием представителя власти и присуждался к двухмесячному тюремному заключению и уплате ста франков штрафа.

Два месяца тюрьмы!

Сквозь слезы я увидел, что Витали, в сопровождении жандарма, увели в ту самую дверь, в которую он недавно вошел. Дверь затворилась, и я остался один.

Два месяца разлуки!

Куда я пойду?

ГЛАВА 9.
Без приюта.

С тяжелым сердцем возвратился я из суда к себе на постоялый двор. На пороге стоял хозяин, который, увидев меня, немедленно задал вопрос:

— Ну, чем окончился суд над Витали?

— Он приговорен к двум месяцам тюрьмы и штрафу в сто франков,— ответил я, намереваясь пройти в свою комнату, чтобы наедине отдаться своему беспредельному горю.

Но хозяин преградил мне путь и спросил:

— Что же ты будешь делать эти два месяца? Есть ли у тебя деньги, чтобы содержать себя и собак?

— Нет.

— Не рассчитываешь-ли ты тогда, что я позволю тебе прожить эти два месяца здесь? Витали задолжал мне довольно много денег, и я не могу еще два месяца кормить тебя и собак, не зная, сможет ли Витали когда-нибудь расплатиться со мной за все это. А потому лучше всего забирай сейчас своих собак и уходи из моего дома.

— Но куда же я пойду? — спросил я с отчаянием.

— Это уж не мое дело!

Я стоял перед ним в полной растерянности.

— Забирай же поскорее обезьяну и собак—н отправляйся. А вещи Витали я пока оставлю у себя. Когда он выйдет из тюрьмы и расплатится со мною, то получит свои вещи обратно.

— Оставьте меня до тех пор, пока Витали выйдет из тюрьмы,— сделал я попытку упросить хозяина.— Он заплатит вам за меня!

— Ну, нет, голубчик! За несколько дней он еще, пожалуй, сможет расплатиться, а за два месяца — едва-ли.

Но я буду есть очень мало!

— А собаки? Нет, нет, тебе нужно уходить. Ты можешь зарабатывать деньги, давая представления в деревнях.

— Но как же меня отыщет Витали, когда его выпустят из тюрьмы?

— Постарайся вернуться сюда к тому времени. А эти два месяца поброди по ближайшим деревням.

— А если Витали напишет мне письмо, как я ло-лучу его?

— Да убирайся ты, наконец! Вот надоел! Если через пять минут я тебя еще застану здесь, тебе придется плохо.

Настаивать дальше было бесполезно. Я позвал собак, посадил на плечо Проказника, взял свою арфу и ушел. Перед этим я сосчитал свои деньги. В моем распоряжении было только одиннадцать су.

Выйдя из города, мы направились по большой дороге наугад, не зная, куда она приведет нас.

Скоро собаки начали часто оглядываться и смотреть на меня, а Проказник, сидевший у меня нд спине, то и дело дергал меня за ухо, чтобы я обернулся и посмотрел па него. И, когда я поворачивал голову, он очень выразительно потирал себе живот. Я понял, что мои животные голодны, так как сегодня еще не завтракали.

Что же было делать? Одиннадцати су не могло хватить и на обед, и на завтрак. Придется поесть один раз в день и, по возможности, позднее, чтобы до ночи не захотелось есть еще раз.

Мы шли уже часа два. Собаки все жалобно взглядывали на меня, а Проказник все чаще тянул меня за ухо и все настойчивее потирал себе живот.

Наконец, вдали показалась деревня. Когда мы добрались до нее, я, прежде всего, вошел в булочную и купил полкило хлеба. Этого, конечно, было мало. Но мне пришлось заплатить восемь су.

Мы вышли из деревни и сделали привал под первым деревом. Я разрезал хлеб на маленькие кусочки и стал раздавать их по очереди собакам и обезьяне. Когда мы немного утолили свой голод, я решил объяснить своим товарищам положение дел.

— Плохи дела наши, друзья,— сказал я. — Хозяин наш сидит в тюрьме, а денег у нас нет совсем.

Услыхав знакомое слово ‘деньги’, Капи встал на задние лапы и начал ходить кругом, как бы собирая деньги с ‘почтеннейшей публики’. Я понял, что хотел этим выразить Капи.

— Ты хочешь, чтобы мы давали представления? — сказал я. — Это хороший совет. Может быть, нам удастся заработать деньги. Но и весьма возможно, что придется поголодать. Поэтому будьте терпеливы и послушны, а я сделаю все, что смогу.

Это совещание меня несколько ободрило. Я, конечно, не могу утверждать, что мои друзья вполне поняли мои слова. Но мне казалось, что они меня понимают, и мне стало легче.

После краткого отдыха мы двинулись дальше. Вскоре мы вошли в небольшую деревеньку, и я решил дать здесь представление. Но теперь с нами не было высокого мужчины с выразительным лицом и длинными седыми волосами, который выступал впереди и наигрывал на дудке веселые марши. Впереди робко выступал мальчик, испуганно оглядывавшийся по сторонам… На нас никто не обращал внимания. Остановившись на небольшой площади, я заиграл вальс и велел Зербино и Дольче вальсировать. Никто, однако, к нам не подошел. А меж тем, у дверей домов стояли женщины и, болтая между собой, вязали чулки.

Я решил переменить программу и, приказав Зербино и Дольче прекратить вальсирование, запел неаполитанскую песенку. Но едва я кончил только первый куплет, как ко мне подошел какой-то человек.

‘Вот хорошо, публика начинает собираться’,— подумал я и запел с еще большим воодушевлением.

Но человек этот не остановился, чтобы слушать, а крикнул:

— Эй! Что ты здесь делаешь, негодяй?

— Вы видите… я пою,— пробормотал я.

— А тебе кто-нибудь разрешил петь на наших улицах?

— Нет.

— Так убирайся, если не хочешь, чтобы тебя арестовали.

Я немедленно прекратил пение и поспешил уйти из этой деревни. Собаки, опустив головы, грустно следовали за мной, понимая, долито быть, что произошла неудача.

Наступал вечер. Об ужине нечего было и думать. Приходилось лишь позаботиться о подходящем месте, чтобы укрыться от ночной сырости.

За собак я не боялся. Но я и Проказник легко могли простудиться.

Что будет с моими артистами, если я заболею?

Мы сошли с дорога и направились к видневшимся в сумраке камням. Пройдя несколько шагов, я увидал громадную гранитную глыбу, с большим углублением внизу, куда ветер нанес толстый слой хвои и листьев. Для наг это был подходящий ночлег.

Я закутал Проказника в мою куртку и прижал его к себе. Зербино и Дольче улеглись у меня в ногах, а Капи остался нас сторожить.

Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Что будет завтра? Я был голоден, и у меня осталось только три су. Что, если нам еще несколько дней не удастся дать представления? Неужели придется умереть с голода где-нибудь на дороге?

Слезы навернулись у меня на глаза, и я заплакал.

Милая матушка Барберен! Милый Витали! Где вы?

Я лег ничком и плакал, закрыв лицо руками, не чувствуя себя в силах сдержаться.

Вдруг теплое дыхание коснулось моего лица и горячий язык лизнул мне щеку. Это был Капи. Он услыхал, что я плачу, и пришел утешить меня. Я обнял его

‘Зербино и Дольче улеглись у меня в ногах, а Капи остался нас сторожить’.

и поцеловал. Он тихонько взвизгнул, как будто тоже плакал вместе со мною.

Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко на небе. Откуда-то издали доносился звук колокола. Мы терпеливо двинулись в ту сторону, откуда слышался звон колокола. Мы были страшно голодны, и я решил на оставшиеся три су, прежде всего, купить хлеба.

Войдя в деревню, я отыскал булочную и купил немного хлеба, который мы тут же немедленно уничтожили.

Я шел по длинной улице деревни и выбирал место, чтобы дать представление. Но не успели мы расположиться, как вдруг раздался крик. Я обернулся и увидал Зербино, который бежал со всех ног, держа во рту кусок мяса. Какая-то женщина гналась за ним, крича во все горло:

— Воры! Воры!

Услыхав эти крики и зная, что мне придется отвечать за поступок собаки, я тоже пустился бежать. Капп и Дольче бросились за мной, а Проказник, сидевший у меня на плече, обхватил мою шею руками, чтобы не упасть.

Мы бежали, сломя голову, и скоро очутились в поле, но я не останавливался до тех пор, пока не свалился от усталости.

Деревня была далеко, и никто не гнался за нами. Капи и Дольче сидели, высунув языки. Зербино виднелся вдали. Он остановился, чтобы съесть украденное мясо. Я понимал, что Зербино утащил мясо, потому что был очень голоден, но все-таки нельзя было оставить его поступок безнаказанным, так как будет нарушена вся дисциплина в моей труппе.

— Приведи Зербино!— сказал я Капи.

Он немедленно бросился за ним. Я наслаждался отдыхом после тяжелого бегства и поджидал возвращения Капи и Зербино. Но Капи вернулся через час один.

— А где же Зербино? — спросил я.

Капи сконфуженно взглянул на меня. Тут я заметил, что одно ухо у него в крови. Должно быть, Зербино не хотел послушаться, и они подрались. Но я знал что рано или поздно Зербино сам явится с повинной Нужно было обождать.

Я лег под дерево и привязал Проказника цепочкой чтобы он не вздумал взобраться на дерево.

Капи и Дольче улеглись рядом со мною.

Прошло немного времени, и я незаметно уснул.

ГЛАВА 10.
Домик на реке.

Я проснулся, когда солнце уже высоко стояло на небе. Меня мучил нестерпимый голод. Собаки и обезьяна жалобно смотрели на меня, стараясь показать, что они голодны. А Зербино все еще не было.

Я громко звал его, кричал и свистал, но ничего не помогало. Должно быть, наевшись, он улегся где-нибудь под кустом и заснул. Я очутился в затруднительном положении. Без Зербино мы не могли двинуться дальше, так как он мог бы потеряться, а если ждать его, то нам не удастся заработать несколько су, чтобы хоть немного утолить мучительный голод.

Я снова послал Капи на розыски, но он вернулся через короткое время один, не найдя Зербино. Я не мог ничего придумать, чтобы выйти из затруднительного положения. Что скажет Витали, если одна из его собак пропадет?

Нужно было подождать еще немного. Следовало бы только развлечься чем-нибудь, чтобы заглушить голод. Я вспомнил рассказ Витали о том, что во время похода, когда солдаты устают от долгого пути, всегда начинает играть музыка. Тогда они забывают свою усталость и идут бодрее.

Под влиянием этой мысли я взял арфу и заиграл вальс. Лужайка, на которой мы расположились, находилась на берегу канала. Звуки арфы разносились далеко по воде. Я старался петь все громче и веселее, чтобы воодушевить моих артистов. Мало-по-малу они оживились. Проказник начал выделывать свои уморительные гримасы, а собаки пустились вальсировать. Мы так увлеклись пением и танцами, что на минуту забыли голод.

Вдруг я услышал детский голос:

— Браво! Браво!

Я быстро оборвал музыку и обернулся.

На воде колыхалась лодка, причалив носом к берегу. На противоположном берегу виднелись две лошади, которые на длинных постромках тащили лодку за собой.

Такой удивительной лодки я еще никогда не видал. На палубе возвышался небольшой домик с окнами, а впереди была веранда, украшенная цветами и вьющимися растениями. На веранде стояла молодая женщина с печальным лицом, а возле нее лежал на низеньком диване мальчик. Я догадался, что это именно он крикнул нам: ‘браво’.

Оправившись от изумления, я снял шляпу и поблагодарил его.

— Вы играете для своего удовольствия?— спросила женщина. По ее выговору можно было догадаться, что она иностранка.

— Я играю, чтобы заставить работать моих собак и чтобы немного развлечься,— ответил я.

Мальчик что-то ей сказал, и она обратилась ко мне:

— Не можете-ли вы поиграть еще немного?..

Поиграю ли я? О, конечно! Я был счастлив, что у меня нашлись слушатели.

— После танцев собаки пределывают перед почтеннейшей публикой разные забавные штуки…

Я произнес эту фразу, стараясь подражать моему учителю Витали, а затем заиграл на арфе. Капи и Дольче, обхватив друг друга передними лапами, принялись вдвоем вальсировать. Вторым номером — протанцовал немного Проказник, и в заключение собаки проделали все свои фокусы.

Мои артисты, как будто, понимали, что за свои труды они получат обед и старались изо всех сил. Вдруг из кустов выбежал Зербино и, как ни в чем не бывало, принял участие в представлении.

Играя на арфе и наблюдая за работой моих артистов, я украдкой поглядывал на мальчика и видел, что наше представление доставляет ему большое удовольствие. Он продолжал лежать совершенно неподвижно, шевеля только руками, чтобы нам похлопать. Лодка стояла так близко от берега, что я хорошо мог разглядеть мальчика. У него были светлые волосы и такое необыкновенно бледное лицо, что сквозь тонкую кожу просвечивали синие жилки. Повидимому, он был очень болен.

Когда мы кончили наше представление, женщина спросила:

— Сколько вам следует заплатить за представление? Я вспомнил обычную фразу Витали и ответил:

— Это зависит от того, насколько мы угодили представлением почтеннейшей публике.

— О, тогда нужно заплатить хорошо, мама!— сказал мальчик и затем прибавил несколько слов на незнакомом мне языке.

— Артур хочет взглянуть на ваших артистов поближе,— сказала женщина.

Я сделал знак Капи, и он прыгнул в лодку. За ним последовали Дольче и Зербино.

— А обезьянка?— спросил Артур.

Проказник мог бы также прыгнуть в лодку, но я не решался его отпустить, так как своими шалостями он мог бы сильно напроказить.

— Эта обезьянка злая?— спросила женщина.

— Нет, но она шаловлива, и я боюсь, что она будет себя дурно вести без меня.

— В таком случае переходите в лодку вместе с ней.

Посадив Проказника на плечо, я прыгнул в лодку.

— Обезьянка!— радостно закричал Артур и захлопал в ладоши.

Я подошел к мальчику и позволил ему ласкать обезьянку.

— У вас есть родители, дитя мое?— спросила меня мать Артура.

— Нет, у меня нет ни отца, ни матери, ответил я, но у меня есть учитель и хозяин, синьор Витали, которого я не смогу видеть два месяца. Теперь я остался один.

— Бедный мальчик! Вероятно, хозяин велел тебе примести ему много денег по истечении этих двух месяцев?

— Нет, он не станет требовать от меня денег. Мне нужно только заработать, чтобы прокормить себя, обезьяну и собак.

— А тебе удается это?

Я нерешительно молчал. Но эта женщина казалась доброй, и я, после некоторого раздумья, рассказал ей, как Витали посадили в тюрьму за то, что он заступился за меня, как меня выгнали из постоялого двора и как нам пришлось эти последние дни голодать.

Артур, играя с моими собаками, все же внимательно прислушивался к нашему разговору.

— Как, вы голодны?— воскликнул он.

— Собаки услыхали знакомое слово и залаяли, а Проказник немедленно начал изо всех сил потирать себе живот.

— О, мама, накорми же их поскорее!— взволнованно попросил Артур.

Мать сейчас же отдала распоряжение какой-то женщине, выглянувшей из полуотворенной двери. Через минуту принесли накрытый столик.

— Садитесь, дитя мое,— сказала женщина.

Я не заставил себя долго просить и, положив арфу, сел за стол. Собаки разместились вокруг меня, а Проказник забрался ко мне на колени.

— Ваши собаки едят хлеб?— спросил Артур.

Едят ли? Я бросил каждой из них по куску хлеба и они моментально съели его.

А Проказник позаботился сам о себе. Он набросился на кусок пирога и начал есть с такой жадностью, что чуть не подавился. Я ел не менее жадно, не забывая, однако, кормить собак.

Артур смотрел на нас удивленными глазами, видимо, пораженный нашим аппетитом.

— А где-бы вы сегодня обедали, если бы не встретились с нами?— спросил он.

— Я думаю, что нам вовсе не пришлось бы обедать.

— А завтра?

— Возможно, что нам удалось бы что-нибудь заработать…

Артур обратился к матери и начал ее о чем то горячо просить на незнакомом мне языке. Затем, переговорив с нею, спросил меня:

— Хотите остаться с нами?

Я был так удивлен этим вопросом, что не нашел сразу никакого ответа и молчал. Тогда женщина, в свою очередь, спросила меня:

— Мой сын спрашивает, хотите ли вы остаться с нами?

— В этой лодке?

— Да, в лодке. Артур болен, и доктора велели ему лежать неподвижно. Для того, чтобы ему не было скучно и чтобы он постоянно находился на свежем воздухе, мы ездим в этой лодке. Вы будете жить с нами и давать представления для Артура. Для вас будет лучше остаться с нами и иметь обеспеченное пропитание, нежели бродить по большим дорогам, подвергаясь всевозможными лишениями.

Это предложение было для меня прекрасным выходом из того тяжелого положения, в котором я очутился после ареста Витали. Я решил согласиться и поблагодарил мать Артура. Мне и моим артистам нужно было отдохнуть…

Затем мать Артура поднесла к губам маленький серебряный свисток и этим свистком дала знать, чтобы лошади тронулись с места и потащили лодку.

Канат натянулся, лодка качнулась и мы тихо поплыли по каналу.

— Не хотите-ли немного сыграть?— спросил Артур.

Он подозвал мать и, взяв ее за руку, не выпускал все время, пока я играл на арфе разные пьесы, которым научил меня Витали. Собаки расположились вокруг нас.

ГЛАВА 11.
Мы отдыхаем.

Мне скоро удалось узнать все обстоятельства жизни семьи Артура.

Мать Артура, по фамилии Милиган, была англичанкой. Она овдовела уже давно, сейчас же после рождения первого сына. Этот первый сын, старший брат Артура, таинственно исчез, когда ему было всего несколько месяцев. В то время мать Артура была очень больна и только что потеряла мужа. Все хлопоты по розыску исчезнувшего ребенка взял на себя брат ее мужа, Джемс Милиган. Но поиски пропавшего ребенка оказались безуспешными. Впрочем, Джемс Милиган и не был особенно заинтересован в том, чтобы ребенок отыскался, так как за отсутствием прямого наследника все имение брата должно было перейти к нему. Но все же получить это наследство ему не удалось. Через полгода после смерти мужа, у вдовы Милиган родился второй сын, Артур. Это был слабый и крайне болезненный ребенок. Доктора предсказывали, что ему не удастся выжить. Если бы он умер, то в этом случае наследство должно было опять-таки перейти к Джемсу Милигану, который, таким образом, все еще не терял надежды сделаться владельцем всего имущества Милиганов.

Однако, предсказания докторов не сбылись. Благодаря заботам и тщательному уходу своей матери, Артур не умер. Но все-же он постоянно хворал и перенес несколько тяжелых болезней. В последнее время у него начались мучительные боли в ноге. Доктора долгое время лечили его серными ваннами, а затем предписали ему полный покой. С этой целью мальчика привязывали к особой доске, чтобы он лежал совершенно неподвижно и не мог шевелиться. Артуру было очень скучно оставаться постоянно в комнате и не бывать на свежем воздухе. Вот почему вдова Милиган заказала особого устройства лодку, на которой они плавали по различным каналам и рекам.

Лодка называлась ‘Лебедь’. На ней помещался целый домик, состоящий из спальни, гостиной, веранды и кухни. Артур целые дни проводил на веранде, любуясь красивыми берегами, мимо которых плыла лодка.

В этом домике мне отвели крохотную, но очень уютную каюту. Вся обстановка моей каюты состояла из постели и маленького комода. К стене были приделаны две доски, которые опускались и могли служить и столом и стулом. На полу лежала красивая клеенка.

В первый же день моего пребывания на лодке я испытал особое наслаждение, когда, раздевшись, растянулся на тонкой простыне под хорошим одеялом. Давно мне не приходилось спать на постели.

Я рано проснулся на другое утро и сейчас же пошел проведать моих артистов.

Они спокойно спали. Услыхав мои шаги, собаки проснулись и побежали поздороваться со мной. А Проказник притворился спящим и начал усиленно храпеть, лукаво поглядывая на меня полуоткрытыми глазами.

Я догадался, что Проказник чувствует себя обиженным и дуется на меня за то, что я не взял его спать к себе в комнату. Я взял его на руки и начал ласкать. Сначала он продолжал дуться, но потом смилостивился и помирился со мной. Мне захотелось поразмять немного ноги, и я попросил матроса, чтобы он перекинул с лодки доску на берег. Я отправился со всей моей труппой гулять на берег. Здесь мы вдоволь набегались и напрыгались и, когда вернулись на лодку, лошади уже были запряжены, и мы сейчас же двинулись в путь. Я стоял у борта лодки и смотрел в прозрачную воду, и на высокие тополи на берегу, и на яркую зелень травы, освещенную утренним солнцем.

Вдруг я услыхал, что меня зовут. Я обернулся и увидел Артура, которого вынесли из комнаты на веранду. Мать стояла около него.

— Как спалось?— спросил Артур.

Я ответил, что выспался великолепно.

— А где же собаки?— поинтересовался Артур.

Я сейчас же позвал собак и Проказника. Собаки подбежали к нам и очень мило раскланялись. Проказник же делал ужасные гримасы, очевидно, полагая, что начинается представление.

Но в это утро представления не было.

Вдова Милиган попросила меня:

— Уведи, пожалуйста, собак и обезьяну, Рене. Мы будем заниматься.

Я ушел со своими артистами на нос лодки, а вдова Милиган взяла книгу и начала спрашивать у Артура басню. Артур плохо выучил басню и на каждом шагу запинался.

— Ты не выучил урока,— сказала она,— ты снова делаешь ошибки.

— Но я старался, мама!

— И все же не выучил…

— Я не могу, мама, право же, не могу,— с отчаянием сказал Артур и заплакал от огорчения.

— Я хотела позволить тебе поиграть утром с Рене и собаками, но теперь придется отложить это до тех пор, пока ты не выучишь урок. Она отдала ему книгу, повернулась и ушла с веранды.

Артур тотчас же принялся за урок. Мне было видно, как он шевелил губами. Казалось, что он занимался прилежно. Но это прилежание продолжалось недолго. Он поднял глаза от книги, губы его перестали шевелиться, он начал осматриваться по сторонам и встретился глазами со мной.

— Мне очень хотелось бы выучить басню, но я не могу,— сказал он.

— Да, ведь, она совсем нетрудна.

— Нет, по-моему, очень трудна.

— Мне она показалась легкой. Я слушал, как ее читала ваша мама, и, кажется, запомнил.

Он улыбнулся и недоверчиво взглянул на меня.

— Хотите спросить ее у меня?— предложил я.

Он взял книгу, и я прочел ему басню почти без ошибки.

— Но как же вам удалось выучить ее?— с удивлением спросил он.

— Я слушал внимательно и не смотрел по сторонам,— ответил я.

Артур покраснел.

— Я постараюсь слушать так же внимательно, как вы,— через минуту сказал он. — Но я все-таки не понимаю, как могли вы запомнить басню. У меня перепутываются в голове все слова.

Я и сам хорошо не понимал, как мне удалось это, но все-таки постарался, насколько мог, объяснить ему.

— В басне говорится сначала про овец. Сказано, что ‘они лежат спокойно в ограде’. Ну, вот я и представляю себе, как они лежат и спят, не думая об опасности. А уж если я представил их себе, то не забуду.

— Хорошо,— сказал Артур — я тоже вижу их. Тут они разные: и белые, и черные, и ягнята с ними.

— Значит, теперь вы не забудите их?

— Нет, нет!

— Стадо всегда стерегут собаки но, так как овцы были в ограде, то собакам нечего было и делать. В басне и сказано: ‘собаки спали’.

— Так, так, это очень легко…

— Конечно, легко. А так как пастуху тоже нечего было делать, то он…

— Играл на свирели.

Так старался я объяснить Артуру всю басню, и он легко заучил ее.

— Ах, как я рад! — воскликнул он. — И как будет довольна мама!

В это время на веранду вышла мать Артура. Она была недовольна, увидев нас вместе, но Артур не дал ей произнести ни слова.

— Я знаю басню!— воскликнул он. — Рене научил меня.

Артур подал ей книгу и сказал всю басню, не сделав ни одной ошибки. Она обняла Артура и нежно поцеловала его, а потом протянула мне руку и сказала:

— Ты добрый мальчик, Рене!

С этого дня мое положение в этой маленькой семье сильно изменилось. Меня считали теперь не только комедиантом, который должен развлекать больного мальчика, но и помощником Артура в его занятиях. Это обстоятельство особенно радовало вдову Милиган, так как ей очень хотелось, чтобы Артур делал хорошие успехи в учении. Путешествие в лодке доставляло мне большое удовольствие. Если какая-нибудь местность нравилась нам, мы останавливались здесь на некоторое время. Если она была однообразна, мы плыли дальше. Мы отправлялись в путь, когда хотели и не знали никаких забот, как другие путешественники. Нам не нужно было торопиться доехать до гостиницы, чтобы пообедать или переночевать. В обычный час обед подавался у нас на веранде, и, обедая, мы любовались пробегавшими мимо нас видами.

Когда заходило солнце, мы останавливались на ночь там, где заставал нас вечер. Зажигали лампы. Артура укладывали около стола, я садился рядом с ним, и его мать показывала нам хорошие картинки. Если вечер был теплый, я сходил на берег и, отойдя на некоторое расстояние, садился и играл на арфе все пьесы, какие знал, и пел все песни, каким меня научил Витали. Артуру доставляло большое удовольствие слушать музыку и пение в тиши ночи. Он часто кричал мне, чтобы я повторил какую-нибудь понравившуюся ему пьесу.

Для меня, жившего сначала в домике матушки Барберен, а потом бродившего по большим дорогам с Витали, такая жизнь казалась настоящим раем.

Иногда, глядя на бледного, болезненного Артура, я, сильный и здоровый, чувствовал к нему зависть. Я завидовал тому, что у него есть мать, которая так горячо любит его. Как нежно она ласкала его и как часто целовал он eel И мне становилось грустно. У меня нет матери, и никто не приласкает меня. Может быть, я когда-нибудь увижусь с матушкой Барберен. Это будет для меня большой радостью, но ведь не назову я ее, как прежде, ‘мама’.

Теперь я знаю, что она мне не мать.

ГЛАВА 12.
Возвращение Витали.

Быстро проходили дни в пловучем домике. Я проводил эти дни в праздности, сытости и тепле. Мои артисты хорошо поправились и чувствовали себя превосходно. Но я не забывал, что скоро уже должен наступить срок выхода моего учителя из тюрьмы.

Мы находились довольно далеко от Тулузы, где был заключен Витали, и мне предстояло одному добраться до этого города. Признаюсь, меня тяготила мысль о близкой разлуке с Артуром и его матерью. Они относились ко мне хорошо и, живя с ними, я не знал никакого горя и забот.

Однажды занятый мыслью о предстоящем возвращении Витали, я спросил мать Артура, во сколько дней можно дойти до Тулузы?

Артур, услыша мой вопрос, воскликнул:

— Я не хочу, чтобы Рене от нас уходил!..

Мне пришлось объяснить ему, что я нахожусь на службе у моего хозяина Витали, который за мою службу у него заплатил деньги моим приемным родителям, и что мне необходимо вернуться к нему. Но Артур не хотел этого понять и требовал от матери, чтобы она удержала меня.

— Мне самой хочется,— возразила она,— чтобы Рене остался у нас. Он мне понравился, и я нахожу, что его пребывание здесь полезно для тебя. Но для того, чтобы он остался, необходимы два условия — чтобы Рене захотел остаться у нас и чтобы на это согласился его хозяин.

До этого разговора я совершенно не предполагал, что мне придется делать какой-нибудь выбор. Я считал, что мое пребывание в плову чем домике ограничено тем временем, пока мой хозяин находится в тюрьме. Предложение Артура поставило меня в крайне затруднительное положение.

Артур, который боялся и не любил книг, думал, что мое замешательство вызвано тем, что меня заставят учиться. Поэтому он попросил мать:

— Ты, ведь, не станешь его слишком мучить книгами?

На это мать ответила:

— Рене должен подумать. Я ему предлагаю не только лишь удовольствие и прогулки. Ему придется посидеть и за книгами и, главное, променять свою прежнюю свободную жизнь на жизнь с нами.

Я, конечно, не боялся того, что мне придется учиться. Книги привлекали, а не отталкивали меня. Мои колебания были вызваны совершенно другими соображениями. Я привык за время своих скитаний с Витали к свободной и независимой жизни. Я полюбил моего хозяина и считал его своим учителем. Мне тяжело было бросить его и променять нашу прежнюю жизнь на жизнь в семье Милиган, где я все же не чувствовал себя равным с ними. Живя с Витали, я наравне с ним зарабатывал себе пропитание, а живя в семье этих богатых людей, я являлся для них лишь скоморохом, которого приютили по капризу больного мальчика.

Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я тут же решил, что, как только выйдет из тюрьмы Витали, я разыщу его и не расстанусь с ним. Но об этом решении я не хотел до поры до времени говорить Артуру, чтобы преждевременно не огорчать его. Поэтому я ответил, что прежде всего необходимо будет получить согласие моего хозяина.

— Хорошо,— сказала мать Артура,— я напишу ему, чтобы он приехал в Сет, потому что мы не можем вернуться в Тулузу. Я вышлю ему деньги на дорогу и надеюсь, что он поймет причины, по которым мы не можем ехать по железной дороге.

Я провел тревожную ночь, полную раздумий. В моей жизни снова должны были наступить перемены.

Через три дня был получен от Витали ответ, в котором он сообщал, что приедет в Сет в субботу, с двухчасовым поездом.

В назначенный день я пошел с собаками и обезьяной на вокзал встречать своего хозяина. Собаки беспокоились, точно предчувствовали неожиданную встречу. Я стал в дальний угол вокзала, держа собак на веревке и обезьяну под курткой. Подошел поезд. Собаки сразу почуяли прибытие хозяина. Они вдруг рванулись вперед, и я не успел опомниться, как они вырвались и убежали. Вскоре я увидел их прыгающими около Витали, который вышел из вагона в своем обычном костюме. Собаки визжали и бросались на него.

Я поспешил к нему. Он горячо обнял меня и сказал:

— Здравствуй, мой бедный мальчик!

Витали был всегда добр ко мне. Но он не баловал меня лаской. Это не было в его характере. Поэтому его неожиданная ласка теперь глубоко тронула меня.

Он очень постарел в тюрьме. Спина его сгорбилась, лицо осунулось и побледнело.

— Неправда-ли, я сильно изменился, мой мальчик?— сказал он.

Тюрьма — плохое жилище, а скука и безделье хуже болезни. Потом он, немного помолчав, спросил меня:

— Как же тебе удалось познакомиться с этими людьми?

Я подробно рассказал ему, как встретился с ‘Лебедем’ и как по просьбе Артура меня взяли жить в пловучий домик. Я не скрыл от Витали, что за это время я очень привязался к семье Милиган, что ко мне здесь относились хорошо и предложили остаться у них…

— Что же ты ответил?— спросил Витали и пристально посмотрел на меня.

— Я не дал окончательного ответа,— поспешил сказать я.

— Почему? Разве ты ни на что не решился?

— Нет, я решил уйти с вами, но мне не хотелось преждевременно огорчать Артура.,.

— Спасибо, мой дорогой мальчик, что ты не захотел оставить старика,— произнес Витали дрогнувшим голосом и положил мне руку на плечо. — Я возьму на себя объяснение твоего ухода от них. У них не должно быть недовольства тобой. Пусть они думают, что злой старик отнял тебя у них…

Мы подошли к гостинице, где остановился Артур с матерью.

— Эта дама ждет меня?— — спросил Витали, когда я подвел его к воротам.

— Да, я провожу вас к ней,— сказал я.

— Не надо. Скажи мне лишь номер ее комнаты и останься здесь с собаками и Проказником.

Я сел на лавку около ворот и начал выжидать возвращения Витали. Он оставался недолго.

— Пойди и простись с Артуром и его матерью,— сказал он, возвратившись ко мне через несколько минут.— Я подожду тебя здесь. Мы сейчас отправимся в путь. Я немного заколебался вдруг.

— Значит, вы сказали…

— Да, я сказал, что ты мне нужен и что я не могу обойтись без тебя. Ступай к ним и возвращайся поскорее.

Войдя в номер гостиницы, я увидел, что Артур плачет, а мать утешает его.

— Ты не уедешь! Ты останешься, Рене!— воскликнул Артур.

Но его мать ответила за меня:

— Нет, Рене должен уйти, так как старик не соглашается его оставить у нас, несмотря на все мои просьбы.

— Это очень злой человек,— сказал Артур.

— Нет, он не злой,— возразила его мать. — Рене ему полезен и, кроме того, мне кажется, что он искренно привязан к мальчику. ‘Я люблю мальчика, и он любит меня’,— сказал он мне. — Суровая школа жизни будет ему полезнее. Вы, конечно, сможете дать ему образование, но и я могу кое-чему научить его. Вашим сыном он быть не может, а моим будет. Это лучше, чем служить забавой для вашего больного мальчика, как бы он добр и кроток ни был’.

— Я не хочу, чтобы Рене уходил!— закричал Артур и залился слезами.

Я, не отвечая, бросился к нему и молча крепко обнял его и поцеловал. Потом я подошел к его матери и поблагодарил ее за доброту и хорошее ко мне отношение.

— Я буду всегда любить и помнить вас! — воскликнул я и, с трудом сдерживая слезы, бросился к двери. — Никогда не забуду!

— Рене! Рене!— закричал снова Артур.

Но я не остановился, и, выбежав из комнаты, захлопнул за собою дверь.

Через минуту я был уже около Витали, который поджидал меня у ворот.

— Идем!— сказал он.

Собаки бросились вперед.

ГЛАВА 13.
Новые скитания и приключения.

Снова начались наши скитания. Под дождем и палящими лучами солнца, по грязи и пыли мы переходили из одного города в другой и давали свои представления, развлекая публику.

Я привык к сидячей жизни на ‘Лебеде’ и первое время снова сильно уставал. Часто вспоминались мне дни, которые еще так недавно я проводил в полном довольстве.

Меня утешало, что Витали стал обращаться со мной гораздо ласковее, чем прежде. Иногда он даже бывал нежен. Я чувствовал, что я не одинок на свете, что Витали любит меня. В первые дни мы мало говорили о лодке ‘Лебедь’, но потом вспоминали о ней каждый день. Витали всегда сам начинал разговор об Артуре и его матери. Мне все казалось, что мы встретимся с ними еще раз. Они должны были возвращаться по Роне, а мы как раз шли вдоль берегов этой реки. Когда мы останавливались в городах, я первым делом бегал на набережную посмотреть, нет ли тут ‘Лебедя’, и с грустью убеждался в том, что среди многочисленных судов и лодок ‘Лебедя’ нет.

Тяжело мне было переносить это разочарование. Как нарочно, словно, чтобы усилить мою тоску, установилась отвратительная погода. Приближалась зима, и наше странствование в дождливую, грязную погоду становилось все более и более нестерпимым. Чем ближе подходили мы к холмистой провинции Кот-Дор, тем холод становился сильнее. Часто мы промерзали до костей, а Проказник становился все печальнее и мрачнее.

Хозяин желал добраться как можно скорей до Парижа, потому что только там мы могли давать представления в течение целой зимы. Но, по недостатку денег, мы должны были итти пешком. По дороге, в городах и деревнях мы давали небольшие представления. Это доставляло нам возможность продолжать дальнейший путь.

Но вот, когда мы вышли из Шатильона, подул сильный северный ветер. Небо покрылось темными тучами, а солнце совсем скрылось. Все предвещало снег. Мы остановились в большой деревне, где и могли бы переждать бурю, но Витали непременно хотел дойти до города Труа, чтобы там дать несколько представлений.

— Ложись скорее спать, потому что утром на рассвете мы должны уйти,— сказал Мне Витали, согревая перед камином бедную обезьяну, которая была очень чувствительна к холоду.

На утро я проснулся очень рано. Когда я открыл дверь, в комнату ворвался вихрь и разметал по полу всю золу из камина.

— На вашем месте я сегодня не уходил бы,— сказал нам трактирщик. — Все предвещает снежную вьюгу.

— Я потому и ухожу, чтобы дойти до Труа, пока еще не началась эта вьюга,— ответил мой хозяин.

Мы тронулись в путь. Обезьяну Витали нес на груди, чтобы сколько-нибудь согреть ее своим теплом. Я был одет в короткую шубку. Мы шли молча, не имея возможности раскрыть рот, потому что сильнейший ветер дул нам в лицо. Дорога, по которой мы шли, была печальна и уныла. Вдали виднелись только обнаженные поля, холмы и перелески. Ветер продолжал дуть с севера и гнал оттуда громадные оловянные тучи. Вскоре несколько снежинок закружилось в воздухе, и начал падать густой снег.

— Кажется, нам сегодня не дойти до Труа,— сказал Витали. — Надо спрятаться в первой попавшейся избе.

— Я ничего не имел против этого, но где было найти в чистом поле какую-нибудь избу? Я посматривал по сторонам, но никакого жилья не было видно. Лишь вдали чернел перед нами большой лес, который казался бесконечным. Вскоре снег покрыл дорогу и все, что на ней находилось. Исчезли под ним придорожные камни, сухие листья и рвы. В глубоком молчании подвигались мы вперед и лишь изредка оборачивались, чтобы свободно вздохнуть. Собаки, бегавшие обыкновенно на несколько шагов впереди нас, теперь плелись за нами и, казалось, просили какого-нибудь пристанища.

Вдруг Витали поднял руку и указал на полянку, та краю которой я заметил нечто вроде избушки, сложенной из веток и хвороста.

Мы направились к этой избушке. Собаки с радостным лаем ворвались в нее и начали кататься по сухой земле. Жилище это было очень простое. Вся мебель состояла из постели, сделанной из мха и несколько камней, которые могли бы служить вместо стульев. Окон в избушке совсем не было, а вместо дверей была дыра, через которую мы вошли.

Когда мы стряхнули с себя снег и осмотрелись вокруг, то заметили в земле небольшое углубление, выложенное кирпичами. Несомненно, это углубление служило печыо. Вскоре веселый огонек осветил наш темный чулан. Правда, наше жилище наполнилось облаками дыма, но разве это могло огорчать нас, когда перед нами горел добрый огонек, согревавший наши окоченевшие члены?

В то время, когда я, опершись обеими руками о землю, раздувал огонь, собаки важно уселись вокруг костра. Вскоре и Проказник высунул свой нос и, убедившись, что мы уже не на дворе, быстро соскочил на землю, подошел к костру и, выбрав себе лучшее место, протянул к огню свои дрожавшие от холода лапы. Витали вынул из своего дорожного мешка краюшку хлеба и кусок сыра. Конечно, в такую минуту нам было бы приятнее поесть чего-нибудь горячего, но мы и сухой хлеб ели с большой радостью. Витали разделил на две половины хлеб и сыр и одну лишь половину роздал нам, а другую спрятал обратно в свой мешок.

— Я не знаю ни этой дороги, ни леса,— сказал он. Я слышал лишь, что этот лес очень велик и соединяется с другими лесами. Может быть, мы слишком отдалились от всякого человеческого жилья. Этот запас пищи должен послужить нам на более долгое время.

Хотя необилен был наш ужин, но мы утолили голод и после теплого огонька могли спокойно ожидать, когда перестанет падать снег. Однако, он не переставал. Сквозь отверстие хижины мы могли видеть, как он падал беспрерывно, покрывая лужайку ровной, белой пеленой. Собаки, свернувшись в клубочек, сладко заснули вокруг огонька, а вскоре последовал их примеру и я.

Как долго я спал — не помню. Проснувшись, я увидал, что уже начинает вечереть. Слой снега сделался еще толще, и если бы пришлось нам сейчас итти, то он был бы мне выше колена.

Который-то теперь час?

У Витали уже давно не было часов. Он истратил много денег на уплату штрафа. Наш заработок в последнее время был очень плох. И когда мне пришлось в Бордо покупать меховую куртку, Витали вынужден был продать для этого свои большие серебряные часы, по которым Капи умел угадывать время.

— Ничего не поделаешь,— сказал Витали,— нам придется пробыть здесь некоторое время. По крайней мере, у нас есть крыша над головой и огонь.

Он вынул оставшийся кусок хлеба и поделил его между нами поровну. Куски были небольшие, и мы живо покончили с ними.

Постепенно начало темнеть. Снег продолжал падать. Собаки улеглись около огня. Я немного посидел еще, наслаждаясь теплом и слушая рассказы Витали из истории Франции. Потом, когда меня снова начал одолевать сон, я завернулся в свою меховую куртку и прилег, положив голову на плоский камень, вместо подушки.

— Постарайся заснуть покрепче,— сказал мне Витали,— а когда мне захочется спать, я разбужу тебя. Нужно одному из нас смотреть за огнем и не давать ему погаснуть.

Я закрыл глаза и крепко заснул. Когда Витали разбудил меня, была уже глубокая ночь. Огонь продолжал ярко гореть.

— Теперь твоя очередь,— сказал мне Витали,— подкладывай дрова в костер, а я немножко сосну.

Оказалось, что он, пока я спал, заготовил для меня целую кучу хвороста. Когда я уселся на камне с намерением поддерживать огонь, Витали завернулся в свое пальто и лег. Вскоре, по его громкому и ровному дыханию, я понял, что он уснул.

Тогда тихонько, стараясь не разбудить хозяина, подошел я к отверстию и посмотрел, что делается на дворе. Снег разукрасил деревья и кусты в белые одежды, на чистом небе светились звезды. Мороз усилился, и в лесу по временам раздавался треск. Хотя я тихонько-тихонько подошел к двери, тем не менее, разбудил собак. Зербино встал, подошел ко мне и вздумал выйти из хижины. Повелительным движением руки я приказал ему остаться, но Зербино поднял вверх морду и начал беспокойно нюхать воздух. Я постоял у отверстия еще несколько минут, потом возвратился к огню, который начал уже угасать. Я прибавил несколько веток и уселся, положив голову на камень.

Ничто не нарушало ночной тишины. Понемногу глаза мои начали слипаться, и я незаметно для самого себя уснул. Если-б я не улегся так удобно, если-б Витали не заготовил хвороста, тогда бы сои не так скоро одолел меня, но в тишине и бездействии трудно было долго бодрствовать. Я заснул крепким CHOfe.

Вдруг меня разбудил бешеный лай. В одно мгновение я вскочил на ноги. Меня окружала темнота. Очевидно, я спал довольно долго, потому что огонь погас и только две головешки тлели в огне. Лай не унимался. Я узнал голос Капи, но странное дело: Зербино и Дольче не было в хижине.

— Что случилось?— крикнул вдруг Витали, пробуждаясь от сна.

— Не знаю,— отвечал я.

— Ты уснул и огонь погас?

Капи стоял у входа и заливался самым отчаянным лаем. Происходило что-то необыкновенное. Я напряженно прислушался и услышал вдали жалобный вой, в котором узнал голос Дольче. Я хотел выйти из шалаша, но Витали задержал меня и сказал:

— Прежде всего, подложи дров!

Пока я исполнял его приказание, он взял в руки тлевшую головню и начал махать ею в воздухе. Когда она разгорелась и запылала, Витали сказал:

— Пойдем! Ты ступай за мной, а Капи пойдет вперед.

В ту минуту, когда мы собрались выйти, громкий вой раздался в ночной тиши. Капи испуганно припал к нашим ногам.

— Это волки!— прошептал мне Витали,— где Зербино и Дольче?

Я не знал, что отвечать. Вероятно, пока я спал, собаки вышли. Зербино привел в исполнение свое решение и убежал в лес, а Дольче, очевидно, последовала его примеру.

Неужели волки схватили их?

По дрожащему голосу Витали я понял, что он боялся именно этого.

— Возьми другую головню,— сказал он,— и пойдем на помощь.

От матушки Барберен я часто слышал страшные рассказы о волках. Тем не менее, я последовал за хозяином без всякого страха.

Мы вышли. Полянка была пуста. На снегу мы заметили лишь следы собачьих лап. Мы пошли по направлению этих следов. Они вели вокруг шалаша. В стороне мы заметили небольшое пространство снега, так сильно истоптанное, словно здесь каталось несколько животных.

— Капи, ищи, ищи!— воскликнул Витали и в то же время начал свистать Зербино и Дольче.

Ни одного звука не последовало в ответ на наши призывы. Капи, всегда такой послушный и отважный, теперь, вместо того, чтобы искать, жался к нашим ногам и обнаруживал необыкновенное беспокойство и тревогу. Факелы наши начали гаснуть. Витали еще раз пронзительно свистнул и громко позвал:

— Зербино! Дольче!— Тщетно ожидали мы ответа.

— Их схватили волки,— сказал Витали. — Дальше итти нельзя. У нас нет оружия, а волки могут повторить свое нападение. Да при том, если наши собаки не ответили на наш зов, то, значит, они находятся далеко, очень далеко…

Голос Витали дрожал. Он повернул к шалашу, а я направился за ним, постоянно оборачиваясь и прислушиваясь, не услышу-ли какого-нибудь звука издали. Нет, ничего. Только скрип снега под нашими ногами раздавался в ночной тишине.

В хижине нас ожидало новое несчастье. Хворост ярко пылал в очаге и освещал самые темные уголки нашего жилища. Но при этом свете мы нигде не могли увидать Проказника. Только покинутое им одеяльце лежало тут же у огня. Я громко начал звать его. Витали повторил мой зов, но никто не отозвался.

Что сталось с нашей обезьяной?

Витали сказал, что, пробуждаясь, он чувствовал ее возле себя. Убежала она, очевидно, во время нашего отсутствия. Снова вынули мы из костра горящую головню и пошли рассматривать следы. Поиски наши продолжались очень долго. По нескольку раз возвращались мы на одно и то же место, все было напрасно. Изредка мы останавливались и звали обезьяну, но это ни к чему не привело.

Мне даже пришло на ум, уж не попал ли Проказник в добычу волкам, но Витали сказал:

— Нет, волки не смели приблизиться к огню, вероятно, они схватили Зербино и Дольче, когда свет погас и когда собаки далеко отошли от шалаша. Испуганная обезьяна спряталась куда-нибудь во время нашего отсутствия и теперь находится около шалаша на дворе. Я очень боюсь, что она простудится, а простуда может убить ее.

— Так поищем ее еще раз,— посоветовал я.

Снова осмотрели мы все уголки и опять ничего не нашли.

— Придется ждать до рассвета,— сказал Витали.

— А скоро он наступит?— спросил я.

— Я думаю, что через два часа,— сказал он и уселся у огня, склонив голову на руки. Я тоже сел рядом с ним, оба мы замолчали. Изредка Витали вставал и отправлялся на двор посмотреть,— не светает ли. Потом он снова возвращался и садился на прежнее место. Угрюмая тишина подавляла меня, а неизвестность будущего пугала. Казалось, что этой ужасной ночи никогда не будет конца. Я чувствовал себя бесконечно виноватым. Если бы я не уснул и не дал огню погаснуть, ничего бы не случилось.

С какой радостью я заметил, наконец, что звезды меркнут, и слабый свет предвещает день. Когда рассвело настолько, что можно было видеть без огня, мы вооружились большими палками и вышли. Капи побежал вперед, словно сам вызывался быть нашим проводником.

ГЛАВА 14.
Смерть Проказника.

Мы прошли несколько шагов, стараясь отыскать на снегу следы Проказника. Вдруг Капи поднял голову и весело залаял.

Мы взглянули наверх. На самой верхушке высокого дуба, одна ветка которого спускалась до самой крыши шалаша, мы заметили съежившуюся фигурку обезьяны.

Вероятно, во время ночной тревоги она, испугавшись воя волков, выбежала из шалаша и поспешила взобраться на дерево.

Витали несколько раз окликнул ее, но она не шевельнулась и не подавала никаких признаков жизни.

Тогда я решил взобраться на дерево.

— Ты можешь свернуть себе шею,— пробовал было удержать меня Витали. Но я, не слушая его, бросился к дереву, и, цепляясь за коротенькие сучки, добрался до большой ветки. Здесь я немного передохнул и затем начал осторолаю карабкаться дальше. Проказник не откликался на мой зов и только пристально глядел на меня своими блестящими глазками. Когда я, наконец, добрался до него и протянул руку, чтобы схватить его, он прыгнул на другую ветку. Я полез было за ним, но он снова перепрыгнул на другую ветку. Меня уже начало охватывать отчаяние, когда вдруг Проказник быстро спустился на крышу шалаша, а оттуда прыгнул на плечо Витали и мгновенно спрятался под его куртку.

Теперь нам оставалось выяснить, что сталось с нашими собаками. На снегу ясно были видны следы волков. Дальше следы собак исчезли, снег был плотно утоптан и на нем видны были следы крови.

Картина была совершенно ясная: собаки погибли в волчьих зубах.

Необходимо было теперь скорее позаботиться о Проказнике. Витали посадил его перед огнем и завернул в нагретое одеяльце. Мы молча сидели около него.

Я горько упрекал себя в том, что заснул и допустил, чтобы огонь погас. Если бы огонь не погас, волки не осмелились бы подойти к шалашу и собаки не погибли бы. Мне хотелось, чтобы Витали хорошенько побранил меня, даже, пожалуй, побил. Но он не сказал ни одного слова. Он сидел, погруженный в глубокую задумчивость, опустив голову на руки. Время от времени Витали просовывал руку под одеяло и дотрагивался до обезьянки, чтобы узнать, согрелась ли она. Но Проказник продолжал дрожать всем телом.

— Нужно добраться до какой-нибудь деревни,— сказал, наконец, Витали. — Здесь Проказник умрет.

Он завернул обезьянку плотнее в одеяло и положил под куртку к себе на грудь. Когда мы отошли на некоторое расстояние от шалаша, Витали еще раз обернулся, посмотрел на него и сказал:

— Вот приют, за который пришлось нам дорого заплатить! Голос его при этом задрожал.

Было очень трудно итти по глубокому снегу. Мы вязли в нем и с трудом продвигались вперед. Наконец, показались крыши какого-то селения.

Витали на этот раз не обратил внимания на постоялый двор, где мы обычно останавливались, а направился к одной из лучших гостиниц. Здесь он потребовал, чтобы нам отвели хорошую комнату и немедленно затопили печь.

— Скорее раздевайся и ложись в постель,— сказал он мне, как только мы расположились в комнате. Я с удивлением посмотрел на него, но не решился противоречить и, раздевшись, мигом скользнул под пуховую перину.

— Постарайся хорошенько согреться,— сказал он.— Чем жарче тебе будет, тем лучше.

Через несколько минут он нетерпеливо осведомился, согрелся-ли я уже.

— Мне так жарко, что трудно дышать,— ответил я.

— Вот и прекрасно — сказал он, и, положив около меня Проказника, велел мне прижать его к себе.

Проказник, всегда такой неугомонный и непослушный, теперь покорно подчинился всему, что от него требовали. Он прижался ко мне и не шевелился. Его тело горело, точно в огне. Витали спустился в кухню и вернулся с рюмкой горячего подслащенного вина. Он хотел дать несколько ложечек Проказнику, но тот стиснул зубы и смотрел на нас такими жалобными глазами, как будто просил не мучить его.

Витали был очень расстроен: если Проказник отказывался от подслащенного вина, которое он так любил, значит, он очень болен.

Время от времени Проказник высовывал из-под одеяла свою маленькую ручку.

Витали объяснил мне, что у Проказника было когда-то воспаление легких. Ему тогда пустили кровь, и он выздоровел. Теперь, должно быть, он просил, чтобы ему и на этот раз пустили кровь.

Витали решил пойти за доктором, а мне велел лежать в постели и держать возле себя Проказника.

Он скоро вернулся с пожилым человеком в золотых очках. Это был доктор. Опасаясь, что он не пойдет лечить обезьяну, Витали не сказал ему, кто болен. И потому доктор, увидав в постели меня, красного, как пион, подошел и приложил мне руку ко лбу.

— Прилив крови,— сказал он и покачал головою с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

Испугавшись, что он пустит мне кровь, я поспешил заявить, что не болен.

— Не болен? Мальчик бредит,— сказал доктор.

Тогда я поднял одеяло и показал на Проказника, который лежал, обняв меня за шею.

— Вот кто болен,— сказал я. Доктор попятился и обернулся к Витали.

— Обезьяна!— с негодованием воскликнул он.— Так вы приглашали меня лечить обезьяну, да еще в такую погоду!

Он повернулся и пошел к двери. Но Витали остановил доктора и стал рассказывать ему, как нас застал на дороге снег и как Проказник, испугавшись волков, взлез на дерево, просидел на нем до рассвета и сильно простудился.

— Конечно, это только обезьяна,— в заключение сказал Витали,— но это наш товарищ, наш друг. Разве мог я доверить ее ветеринару? К тому же находят, что обезьяна, по своему строению, ближе всего подходит к человеку.

Кончилось тем, что доктор отошел от двери. В то время, как Витали говорил, Проказник несколько раз высовывал ручку из-под одеяла.

— Видите, как умна эта обезьяна,— сказал Витали.— Она догадалась, что вы доктор, и протягивает вам руку, чтобы вы пощупали ей пульс.

Доктор, наконец, решился подойти к кровати и осмотреть Проказника. Он определил, что у него воспаление легких, прописал лекарство и велел ставить Проказнику горчичник и класть припарки. Я стал ухаживать за бедной, больной обезьянкой. Она понимала, что я стараюсь помочь ей и с благодарностью смотрела на меня.

В то время весь мой капитал состоял из пяти су.

Я купил на них леденцов, чтобы облегчить сильный кашель, мучивший Проказника.

Однажды утром Витали сказал мне, что хозяин постоялого двора требует денег и что если он заплатит ему, то у него останется только пятьдесят су.

Чтобы выйти из затруднения, необходимо было дать представление сегодня же вечером. Но как же мы будем играть без Зербино, Дольче и Проказника? Мне это казалось невозможным.

Однако, Витали все-таки подыскал залу, написал и расклеил афиши, купил на свои пятьдесят су свечей и разрезал их пополам, чтобы в зале было светлее.

‘Что же мы будем играть?’ — тревожно думал я. Скоро я узнал это. Барабанщик в красном кэпи остановился около дома, и, оглушительно пробарабанив, прочитал нашу программу.

Витали не поскупился на обещания. В представлении обещалось участие ‘известного во всем мире артистам — это был Капи — и ‘всемирное чудо — молодой певец’,— всемирным чудом был я.

Когда раздался барабанный бой, Капи весело залаял, а Проказник приподнялся и прислушался: они оба поняли, что это значит. Обезьяна даже вскочила было с постели, но я удержал ее. Ей хотелось, чтобы я принес ее генеральский мундир, красные обшитые галуном панталоны и шляпу с перьями. Она складывала руки, с умоляющим видом глядела на меня, а когда я не исполнил ее просьбы, она рассердилась.

В это время вошел Витали и сказал, чтобы я взял арфу и все нужное для представления. Услыхав знакомые слова, Проказник схватил за руку Витали и обратился со своими немыми просьбами к нему.

— Ты хочешь играть?— спросил Витали.

— Да, да, да!— ответил, хотя и без слов, Проказник.

— Но ведь ты болен, мой миленький Проказник!

Однако, взять с собой обезьяну, несмотря на все ее просьбы, было невозможно. Это значило осудить ее на верную смерть. Я положил в печку самые толстые поленья, чтобы она топилась подольше, завернул Проказника в одеяло и, расцеловав его, ушел вместе с Витали.

В зале все уже было приготовлено. Оставалось только зажечь свечи, но Витали решил зажигать их, когда соберется побольше публики, чтобы свечей хватило до конца представления.

Публика мало-по-малу собиралась, но ее было очень немного. Делать нечего, пришлось осветить залу и начать представление.

Я вышел и, заиграв на арфе, спел две песенки. Публика приняла меня холодно, и только немногие аплодировали мне. Это привело меня в отчаяние. Ведь я пел для бедной, больной обезьянки. Мне так хотелось тронуть зрителей и заставить их заплатить побольше. Успех Капи был гораздо больше моего. Ему много апплодировали, а когда он кончил, публика не только захлопала, но и начала стучать ногами.

Наступила решительная минута. Капи взял в зубы чашку и стал обходить зрителей, а я в это время плясал и думал: удастся-ли ему набрать сорок франков, которые нам были нужны? Мне пришлось плясать очень долго, потому что Капи не торопился. Если кто-нибудь не давал ему денег, он, как всегда, останавливался, и начинал хлопать зрителя по карману. Наконец, он вернулся, и мне можно было остановиться. Я и Витали взглянули на чашку, она была далеко не полна.

— Мы исполнили нашу программу,— сказал Витали,— но так как свечи еще не догорели, то я спою несколько романсов. После этого, Капи еще раз обойдет публику и, может быть, те зрители, которые не могли найти своих карманов в первый раз, станут теперь ловче.

Никогда я не думал, что Витали умеет петь так хорошо. Я забился б уголок и заплакал. Сквозь слезы я видел, как сидевшая в первом ряду дама начала апплодировать изо всех сил. Это была хорошо одетая женщина, рядом с ней сидел мальчик, очень похожий на нее лицом. Когда Капи собирал деньги, эта дама, к моему удивлению, не дала ему ничего, но сделала мне знак, чтобы я подошел к ней.

— Я хотела бы поговорить с твоим хозяином,— сказала она мне.

Меня удивило, что такая важная дама хочет говорить с Витали. Было бы гораздо лучше, если бы она, вместо разговора, положила что-нибудь в чашку Капи. Однако, я все-таки пошел к Витали и передал ему ее слова.

В это время вернулся Капи. Теперь в чашке было еще меньше денег, чем в первый раз.

— Что нужно от меня этой даме?— спросил Витали.

— Она хочет говорить с вами.

Витали неохотно подошел к ней и очень холодно поклонился.

— Извините, что я побеспокоила вас,— сказала дама.— Мне хотелось поблагодарить вас.

Витали снова молча поклонился.

— Я люблю музыку и понимаю ее,— продолжала дама. — У вас замечательный талант, и я благодарю вас за доставленное удовольствие.

Замечательный талант у Витали? У моего хозяина? У моего хозяина, который показывает ученых собак? Я был поражен.

— Какой может быть талант у такого старика, как я,— возразил Витали.

— Не подумайте, что я спрашиваю вас из пустого любопытства…— начала было дама.

— Я охотно объясню то, что могло вам показаться странным,— прервал ее Витали. — Вас, наверное, удивило, что человек, показывающий ученую собаку, поет арии из оперы. А, между тем, тут нет ничего удивительного. Не всегда занимался я тем, чем занимаюсь теперь. В молодости, много лет тому назад, я был… лакеем знаменитого певца и запомнил несколько арий, которые пел мой хозяин. Вот и все.

Дама пристально посмотрела на Витали, который чувствовал себя не совсем хорошо.

— До свидания,— сказала она,— и позвольте мне поблагодарить вас еще раз за доставленное удовольствие.

Она нагнулась к Капи и положила в чашку золотую монету.

Витали посмотрел ей вслед и с досадой пробормотал что-то по-итальянски.

— Она дала Капи золотой,— сказал я.

— Золотой?— машинально повторил он. — Ах, я и забыл про бедного Проказника. Идем к нему.

Мы собрали наши вещи и ушли на постоялый двор. Я первый вбежал по лестнице и вошел в комнату. Огонь потух, но уголья еще тлели. Я зажег свечу, удивляясь, что не слышно Проказника.

Он лежал на одеяле в своем генеральском мундире и, повидимому, спал. Я нагнулся к нему и осторожно взял его за руку, чтобы разбудить. Его рука была холодна, как лед. В это время Витали вошел в комнату.

— Проказник озяб,— сказал я.

Витали нагнулся над ним.

— Нет, Проказник не озяб, а умер,— грустно проговорил он.

Бедная обезьянка торопилась помочь нашему представлению, но смерть застала ее врасплох.

ГЛАВА 15.
В трущобах Парижа.

Целыми днями шли мы по покрытым снегом дорогам к Парижу. Витали угрюмо молчал и на мои вопросы отвечал коротко, иногда даже не оборачиваясь ко мне.

Однажды, переночевав на ферме недалеко от большого селения, мы рано утром, пройдя некоторое расстояние, увидели вдали перед собой густые облака дыма, расстилавшегося над громадным городом. Витали обратился ко мне и, показывая рукой на город, сказал:

— Скоро наша жизнь должна будет измениться. Через четыре часа мы будем в Париже, и там нам придется расстаться.

— Неужели вы хотите покинуть меня?— с ужасом пробормотал я, чувствуя, что буду не в силах сдержать рыдания.

— Нет, мой дорогой Рене! Я не хочу тебя покинуть на произвол судьбы. Я считаю тебя своим сыном и постараюсь воспитать тебя, насколько могу лучше. Но для этого мы должны расстаться на время, пока не поправятся мои дела. Ведь ты же понимаешь, что мы не можем давать представления с одним Капи.

— Да, это правда,— должен был согласиться я.

— Я решил отдать тебя до весны хозяину, у которого работает несколько мальчиков. Ты будешь ходить по улицам вместе с ними и, играя на арфе, заработаешь больше, нежели со мной. А я буду давать уроки музыки итальянским детям. Меня многие знают в Париже, и я смогу найти уроки. Одновременно я займусь дрессировкой двух собак, которые должны будут заменить Зербино и Дольче. А весной мы снова отправимся в путь, и ты, мой маленький Рене, увидишь Германию и Англию. Не унывай же, все будет хорошо!

Слова Витали немного ободрили меня, но все же я с тяжелым сердцем вошел в Париж. Мы спустились к реке и перешли через мост. За мостом тянулась длинная улица, застроенная жалкими домами. Мостовая была покрыта грязью, всюду валялись какие-то отбросы, кости и мусор. Воздух был отвратительный. Мы шли по этой улице, потом свернули направо и я прочел на углу название: ‘улица Лурсин’. Множество народа двигалось по грязным тротуарам. Я боялся, как бы мне не затеряться в этой толпе и ухватился за куртку Витали. Пройдя большой двор и какой-то узкий проход, мы попали в темный и высокий, как колодец, закоулок. Сюда, вероятно, никогда не заглядывало солнце…

— Гарофоли дома?— спросил Витали у тряпичника, теребившего при свете фонаря какие-то лохмотья.

— Ступайте на самый верх,— ответил тряпичник. Дверь находится около лестницы.

— Гарофоли — тот хозяин, о котором я тебе говорил,— сказал Витали, поднимаясь по скользким ступеням каменной лестницы. Мы поднялись на четвертый этаж. Витали отворил дверь, и мы очутились в большой, похожей на чердак, комнате.

— Гарофоли, ты здесь?— крикнул Витали,— это я, Витали!

На стене висела маленькая лампочка, но она плохо освещала комнату.

— Синьора Гарофоли нет дома,— послышался откуда-то слабый детский голос. — Он вернется через два часа.

К нам вышел мальчик лет десяти. Он с трудом передвигал ноги, подошел к нам. У него была громадная голова и маленькое худенькое туловище. Лицо его было кротко и грустно.

— Ты, наверное, знаешь, что он вернется через два часа?— спросил Витали.

— Наверное, синьор. К обеду он всегда приходит.

— Ну, так я зайду через два часа. Если он вернется раньше, скажи ему, что заходил Витали.

Я пошел за Витали, но он остановил меня.

— Побудь здесь до моего прихода и отдохни,— сказал он,— не бойся, я вернусь.

Когда затихли тяжелые шаги Витали, спускавшегося по лестнице, мальчик обернулся ко мне.

— Ты итальянец?— спросил он по-итальянски.

Я немного знал этот язык, но мне еще трудно было говорить на нем.

— Нет,— ответил я по-французски.

— Ах, как жаль!— воскликнул он. — Мне бы хотелось, чтобы ты был итальянцем, тогда ты рассказал бы мне о моей родине. Но для тебя лучше, что ты француз.

— Почему же?

— Потому что, если бы ты. был итальянец, то, наверное, поступил бы к синьору Гарофоли. А жить у него очень плохо.

— Он злой?— спросил я.

Мальчик ничего не ответил на этот прямой вопрос, но взгляд его был очень красноречив. Он повернулся и направился к громадной печи, в дальний конец комнаты. Здесь на огне стоял большой чугун, прикрытый крышкой с узкой трубкой, из которой выбивал пар. Я с удивлением заметил, что чугун был заперт на замок.

— Зачем же он заперт?— спросил я.

— Чтобы я не мог отлить бульона. Я должен варить суп, по хозяин не доверяет мне.

Я не мог удержаться от улыбки.

— Ты смеешься,— грустно сказал мальчик,— ты, должно быть, считаешь меня обжорой. На моем месте и ты был бы такой же. Я не обжора, но ужасно голоден, а от запаха супа голод мой становится еще мучительнее.

— Значит, Гарофоли морит вас голодом?

— Если ты поступишь к нему, то узнаешь, что можно и, не умирая с голода, мучиться от него. Нас он наказывает голодом.

— Наказывает голодом?

— Да. Если хочешь знать, я расскажу тебе, что делает наш хозяин. Он набрал в Италии двенадцать мальчиков, не имеющих родителей, или таких, у которых родители были очень бедны, и привез нас в Париж. Здесь наиболее сильных и здоровых он отдал в ученики печникам и трубочистам, а других стал посылать на улицу добывать деньги. Мне Гарофоли дал двух белых мышек и велел показывать их прохожим и приносить ему по тридцати су в день. ‘За каждое недостающее су,— сказал он,— ты будешь получать удар палкой’. Я старался изо всех сил, но редко удавалось мне приносить все деньги. А когда Гарофоли увидал что удары не помогают, он сказал: ‘за каждое недостающее су у тебя будет одной картофелиной меньше за ужином’. И он стал морить меня голодом. Я ужасно исхудал и так ослабел, что едва держался на ногах. Тогда прохожие стали жалеть меня, несмотря на то, что я урод. Денег я получал мало, но мне часто давали то кусок хлеба, то тарелку супа. Это было хорошее время! Остаться без ужина мне было не страшно, если перепадало что-нибудь днем. Но раз Гарофоли увидал, как торговка зеленью кормила меня супом, и понял, почему я не жаловался на голод. Тогда он решил не выпускать меня на улицу, а велел убирать комнату, мыть посуду и варить суп. А чтобы я не мог попробовать супа, придумал запирать чугун на замок. Каждое утро, перед уходом, он кладет в него мясо и кореньев и запирает его. Суп варится, я чувствую его запах, но взять не могу, потому что труба очень узенькая. И теперь я очень похудел и ослабел. Запах супа ведь не накормит, от него еще больше хочется есть… Однако, довольно болтовни! Скоро придет Гарофоли, а у меня еще ничего не готово…

И он, ковыляя, принес тарелки и стал расставлять на столе приборы.

В это время дверь отворилась и вошел мальчик. Под мышкой он держал скрипку, а в руке полено. Вслед за ним начали сходиться и другие мальчики. Каждый нес что-нибудь: арфу, скрипку, флейту, клетку с белыми мышами или морскими свинками.

Наконец, на лестнице послышались тяжелые шаги, и я почувствовал, что это идет Гарофоли. Через минуту в комнату вошел низенький человек с злым лицом и нетвердой походкой. Он был в сером пальто. Войдя, он тотчас же взглянул на меня. Я весь похолодел.

— Что это за фигура?— спросил он, указывая на меня.

Мальчик, который разговаривал со мной и которого, как Я потом узнал, звали Маттиа, объяснил ему, что меня привел Витали, обещавший скоро зайти.

— А, значит, Витали в Париже!— сказал Гарофоли.

— Что же ему нужно от меня?

— Не знаю, он не сказал,— ответил Маттиа.

— Я говорю не с тобой, а с ним,— сказал Гарофоли, показывая на меня.

— Синьор Витали скоро придет и сам объяснит вам,— ответил я, не решаясь сказать правду.

— Ого! Ты умеешь держать язык за зубами,— сказал Гарофоли.— Ты не итальянец?

— Нет, я француз.

— Ну-с, теперь подведем счет, мои ангелочки,— сказал Гарофоли, закурив трубку.— Маттиа, счетную книгу!

Маттиа в то же мгновение подал растрепанную тетрадь. Гарофоли подозвал знаком одного из мальчиков.

— Вчера ты остался мне должен одно су и обещал отдать его сегодня. Сколько ты принес?— обратился он к нему.

Мальчик покраснел до ушей.

— У меня опять недостает одного су,— робко проговорил он.

— Значит, теперь уже не хватает двух? Как же ты смел не принести всего?

— Я не виноват!

— Ну, ты знаешь правило? Снимай куртку. Два удара за вчерашнее и два за сегодняшнее. Рикардо, мой милый, возьми-ка плеть,— приказал он наиболее здоровому мальчику. Рикардо взял ременную плетку с узлами на концах, а мальчик, которому предстояло вынести наказание, снял куртку и спустил рубашку до пояса, обнажив спину.

— Подожди минутку, голубчик Рикардо,— сказал Гарофоли,— выходите вперед все, у кого не хватает денег. Рикардо расправится с вами за один раз.

Оказалось, что еще трое мальчиков должны были подвергнуться наказанию. Все они сняли куртки, обнажили спины и выстроились в ряд. Рикардо поднял плеть.

— Ты знаешь, Рикардо,— сказал Гарофоли,— что я не люблю смотреть, как ты наказываешь мальчиков. Это мне непрятно, а потому я отвернусь. Но по звуку ударов я узнаю, исполняешь ли ты свое дело, как следует. Ну, начинай, мой милый!

Он обернулся лицом к печке, и истязание началось. Я сидел в уголке и дрожал от ужаса и негодования. После второго удара мальчик жалобно застонал, после третьего — пронзительно вскрикнул. Гарофоли поднял руку и знаком остановил Рикардо.

— Ты знаешь, как мне неприятно слышать крики,— сказал он мальчику, которого наказывали. — Тебе больно от ударов, а у меня болит сердце от твоих криков. За каждый крик ты получишь лишний удар плети. Это будет уж твоя вина. Если бы ты хоть немного любил меня, то не стал бы кричать. Ну, продолжай, Рикардо!

Рикардо поднял плеть и снова раздался удар.

— Мама,— закричал истязуемый мальчик.

К счастью, в эту минуту дверь отворилась и вошел Витали.

С одного взгляда он понял, что здесь происходило. Витали бросился к Рикардо и вырвал у него из рук плеть, а потом обернулся к Гарофоли.

— Это низко, это позорно!— воскликнул он.

— С какой стати вмешиваешься ты не в свое дело?— сказал Гарофоли.

— Смотри, как бы не вмешалась полиция!

— Полиция!— воскликнул Гарофоли,— и это ты угрожаешь мне полицией?

— Да, я,— решительно ответил Витали.

— Послушай, любезный друг,— сказал Гарофоли с насмешкой,— ты напрасно пугаешь меня, ведь и я с своей стороны могу кое-что порассказать. Есть люди, которым было бы интересно послушать меня. И, если бы я рассказал им все, что знаю, назвал бы только твое имя…

— Пойдем!— прервал его Витали, взяв меня за руку. И он пошел со мной к двери.

— Ну, полно сердиться,— смеясь, сказал Гарофоли.

— Ты хотел о чем-то поговорить со мною?

Мне не о чем говорить с тобой,— ответил Витали. И он не прибавил ни слова. Я чуть не прыгал от радости. Если бы я осмелился, то поцеловал бы Витали.

ГЛАВА 16.
Страшная ночь.

Мы молча шли по людным улицам. Витали не говорил ни слова. Затем мы свернули в глухой переулок, где почти не было прохожих. Витали тяжело опустился на каменную тумбу и сидел некоторое время в глубокой задумчивости.

— Вот мы и в Париже,— сказал он, наконец,— У нас нет ни денег, ни куска хлеба. Ты очень голоден?

— Я не ел ничего с тех пор, как вы дали мне утром корочку хлеба.

— И все-таки тебе придется остаться без обеда, мой маленький Рене. Я даже не знаю, где мы будем ночевать.

— Вы хотели переночевать у Гарофоли?

— Я рассчитывал оставить тебя на зиму у него. Он дал бы мне франков двадцать, и я бы как-нибудь устроился до весны. Но когда я увидал, как жестоко обращается он с детьми, то не выдержал. Ну, куда же нам теперь итти?

Начинало темнеть, погода была холодная, дул сильный северный ветер. Витали довольно долго сидел на тумбе, а я и Капи стояли, ожидая его решения. Наконец, он встал.

— Куда же мы пойдем?— спросил я.

— За город, в Жантильи. Нужно будет разыскать каменоломню, в которой я когда то ночевал. Ты устал?

— Нет, я отдохнул у Гарофоли.

— А я не отдыхал и ужасно устал. Ну, делать нечего, все-таки придется итти. Вперед, детки!

Так называл он, когда бывал в духе, меня и собак. Но сегодня он сказал это грустно.

И мы снова пошли вперед. Ночь была темная, ветер раздувал газовое пламя в фонарях, и они плохо освещали улицы. Мы то и дело скользили по льду, покрывавшему тротуары. Витали все время держал меня за руку. Капи брел за нами. По временам он отставал и искал чего-нибудь съедобного в кучах снега, потому что был тоже очень голоден. Но снег обледенел, и Капи не мог найти ничего. И, опустив хвост, он грустно плелся за нами. Улицы становились все пустыннее. Прохожие попадались редко. Витали шел, согнувшись. Рука его была горяча, как огонь. Иногда он останавливался и, опершись на мое плечо, дрожал всем телом.

— Вы больны?— спросил я.

— Боюсь, что так. Во всяком случае, я страшно устал. В мои годы трудно выносить лишения и ходить так много, а от холодного ветра стынет моя старая кровь. Мне следовало бы лечь в постель в теплой комнате, хорошенько поужинать и отдохнуть. Но это невозможно…

Теперь мы шли уже по полю. Тут не было ни домов, ни прохожих, ни фонарей. Холодный ветер усилился. Несмотря на то, что было темно, и дороги постоянно перекрещивались, Витали уверенно шел вперед. Видно было, что он знает, куда итти. Я без страха следовал за ними. Меня беспокоило только одно: скоро-ли мы, наконец, дойдем до каменоломни?

Вдруг Витали остановился.

Видишь ты где-нибудь деревья?— спросил он.— Мои глаза стали уж плохи.

— Нет, не вижу,— ответил я, внимательно оглядевшись по сторонам.

Вокруг нас была какая-то пустынная равнина. Никаких звуков не доносилось до нас, кроме воя ветра. Несколько минут мы шли молча. Потом Витали остановился и снова спросил, не видно ли деревьев?

— Нет,— ответил я. Мне становилось страшно.

— Ну, если мы не увидим их еще через пять минут, то придется вернуться — сказал Витали. — Должно-быть, я сбился с дороги.

Теперь, когда я понял, что мы могли заблудиться, я почувствовал вдруг страшную слабость. Витали пришлось тащить меня за руку.

— Что с тобой?— спросил он.

— Я не могу итти.

— Что же делать? Я и сам едва иду, но нам нельзя останавливаться. Если мы сядем, то, наверное, замерзнем. Ну, идем.

И я через силу пошел. Мы шли еще с четверть часа, и в тишине ночи гулко раздавались наши шаги по замерзлой земле. Я страшно устал и едва мог передвигать ноги. Наконец, я увидал дорогу. На ней были глубокие колеи, а на повороте росли кусты.

— Вот кусты и дорога!— воскликнул я.

— Прекрасно,— сказал Витали.— Теперь мы спасены. Отсюда до каменоломни не больше пяти минут ходьбы. Видишь ты деревья?

Я пристально вгляделся в темноту.

— Да, вижу,— ответил я.

Но этим пяти минутам, казалось, не будет конца.

— Прошло уж больше пяти минут,— сказал Витали, остановившись.

— Куда идут колеи?

— Все прямо.

Мы прошли еще немного.

— Тут стена и дальше итти нельзя,— сказал я.

— Это, наверное, куча камней.

— Нет, стена.

— Да, это так,— сказал Витали, ощупав ее. — Где же вход?

Я нагнулся и прошел до конца стены. Нигде не было никакого входа.

— Входа нет,— сказал я.

Тогда Витали сам прошел вдоль стены и ощупал ее всю. Я шел за ним.

— Вход в каменоломню заложили,— сказал он.

— Заложили?— с ужасом воскликнул я.

— Да, и войти нельзя.

— Что ж мы будем делать?

— Не знаю. Придется, должно быть, умереть здесь… Впрочем, тебе еще рано умирать. Ну, хорошо, пойдем опять. Ты в силах итти?

— А вы?

— Я буду итти до тех пор, пока не свалюсь с ног.

— Ну куда же мы пойдем?

— Назад, в Париж. Когда мы встретимся с полицейскими, то попросим их отвести нас в полицию. Мне хотелось избежать этого, но делать нечего: не умирать же тебе здесь. Ну, идем, мой маленький Рене. Не унывай!

И мы пошли назад в Париж. Мы шли очень медленно. Небо было темное, без луны и почти без звезд. В домах, мимо которых мы проходили, не видно было огня. Мне казалось, что если бы люди, спавшие там в теплых постелях, знали, как нам холодно, они пустили бы нас к себе. Витали задыхался и с трудом передвигал ноги. Когда я спрашивал у него что-нибудь, он не отвечал и только махал рукою, показывая мне, что не в состоянии говорить. Вдруг он остановился, и я понял, что он не в силах итти.

— Не постучаться-ли мне в какой-нибудь дом?— спросил я.

— Нет, нам все равно не отворят. Пойдем дальше. Сделав несколько шагов, он снова остановился.

— Мне нужно немного отдохнуть,— сказал он,— я не могу итти.

Мы стояли около забора. Около него навалена была большая куча навоза, покрытая соломой. Ветер разметал верхний слой соломы, и ее было много на улице.

— Я сяду вот здесь, около ворот,— сказал Витали и прилег на солому. Зубы его стучали. Он дрожал всем телом.

— Но ведь вы говорили, что мы замерзнем, если остановимся!

Не ответив на это ничего, он с трудом перевел дыхание и сказал:

— Набери еще соломы. Эта куча навоза защитит нас от ветра.

Собрав всю солому, я накрыл ею Витали, зарылся в нее сам и лег около него.

— Прижмись ко мне и возьми к себе Капи,— сказал Витали. — Он согреет тебя.

Сознавал-ли он свое положение? Не знаю. Но когда я прижался к нему, он нагнулся и поцеловал меня.

Я закрыл глаза, а потом снова открыл их и огляделся кругом. Витали, прислонившись к воротам, дышал тяжело и неровно. Капи, положив голову ко мне на грудь, уже крепко спал. На улице не было ни души. Всюду стояла глубокая тишина.

Вдруг мне показалось, что я нахожусь в садике матушки Барберен. Горячее солнце заливает его светом, цветы распустились, дрозды поют в кустах, а матушка Барберен развешивает на изгороди белье. Потом я вдруг увидал лодку ‘Лебедь’ и Артура, спящего на своей постели… А потом все спуталось у меня в голове, и я потерял сознание.

ГЛАВА 17.
В новой семье.

Я очнулся в уютной комнате, на мягкой постели. Возле меня находилось несколько человек. Первым моим вопросом было:

— Где Витали?

Кто-то из окружающих сказал:

— Должно быть, это его отец.

— Нет, это мой хозяин,— ответил я.— А где же Капи? Я задавал эти вопросы, чтобы поскорее дать себе

отчет в том, что произошло с того времени, когда мы укрылись от стужи за навозной кучен.

Тогда мне рассказали подробно обо всем, что случилось с нами в ту страшную ночь. Навозная куча, на которую мы опустились от усталости, находилась около дома садовника. Около трех часов утра садовник, отправляясь на рынок, вышел за ворота своего дома и увидел нас, лежащих на земле. Садовник пробовал нас растолкать, но мы не подавали признаков жизни. Только Капи бросился на садовника с бешеным лаем, пытаясь нас защищать. Из дома принесли фонарь и при свете убедились, что Витали уж умер, а я еще подавал некоторые признаки жизни. Меня внесли в дом и уложили в кровать. В течение шести часов я не приходил в себя, но затем дыхание и кровообращение восстановились, и я очнулся.

Услышав этот рассказ, я долго плакал и не мог примириться с мыслью, что Витали умер.

— А где же Капи?— наконец, спросил я.

— Я видел, как он побежал за носилками, когда уносили умершего,— сказал кто-то из детей, стоявших около моей постели.

‘Как я теперь одинок!’ подумал я.

Я пробовал встать, но с трудом удержался на ногах. Меня поддержали и проводили в соседнюю комнату, где был накрыт стол и подан обед.

К вечеру я уже настолько окреп, что мог пойти в полицейское бюро, где комиссар производил дознание относительно меня и Витали. Я не мог дать комиссару подробных сведении о Витали, так как ничего не знал о его прошлой жизни. Я указал на Гарофоли, который, насколько я помню из его слов, знал Витали хорошо.

Когда мы пришли к Гарофоли, он, при виде комиссара, побледнел от испуга, но когда узнал о цели Нашего посещения, быстро успокоился.

Гарофоли рассказал нам, что настоящее имя Витали было Карло Бальзами. Это имя тридцать лет тому назад было известно всей Италии. Карло Бальзами считался одним из самых знаменитых оперных певцов Италии. Но, однажды, после тяжелой болезни, у него пропал голос. Бальзами не захотел пережить своей славы. Он переменил свое имя и скрылся от тех, кто знал его в прежние дни. Витали долго бедствовал, перепробовал несколько профессий и, наконец, сделался хозяином ученых собак…

Теперь мне стало понятным необыкновенное искусство моего хозяина в пении. Бедный Карло Бальзами! На всю жизнь он остался в моей памяти, как учитель Витали, любовь которого согревала мое бесприютное детство.

Из полицейского бюро я вернулся в домик садовника. Семья, приютившая меня, состояла из садовника, двух сыновей — Алексея и Вениамина, и двух дочерей. Мать умерла.

Вечером я сидел, окруженный детьми садовника, и рассказывал им о своих приключениях. Вдруг мы услышали жалобный вой собаки за дверью.

— Это Капи!— закричал я.

Младшая девочка садовника, Лиза, бросилась к двери и открыла ее. Капи в одни прыжок ворвался в комнату, бросился ко мне, начал лизать руки и громко лаять. Я был несказанно рад, что ко мне вернулся старый друг.

На следующий день я должен был пойти на похороны Витали, но ночью я почувствовал себя очень плохо. Меня знобило и бросало в жар. Утром обнаружилось, что у меня воспаление легких.

Доктор предложил отправить меня в больницу, но вся семья садовника воспротивилась этому.

Болезнь моя была очень тяжелая и упорная. Дети садовника ухаживали за мной, и к весне я начал поправляться. Я остался жить в приютившей меня семье. Мне удалось приучиться к постоянному труду и помогать садовнику в хозяйстве. Я работал в саду, ухаживал за парниками и возил продавать цветы в город. У нас были редкостные цветы, которые охотно раскупались, и садовник зарабатывал хорошие деньги. Мы жили, не нуждаясь. Длинные зимние вечера я проводил за чтением или учил маленькую Лизу игре на арфе. Мне казалось, что я нашел уже, наконец, постоянный приют, и что скитальческая жизнь осталась далеко позади. Но произошло вдруг событие, изменившее снова мою жизнь.

Я хорошо помню этот роковой день. Было воскресение. Садовник заявил нам, что мы пойдем на обед к одному из его друзей. Около четырех часов мы двинулись в путь. Капи важно шествовал впереди, а за ним попарно двигались мы, одетые в праздничные костюмы.

Обед проходил очень весело, как вдруг кто-то из нас заметил, что надвигается буря.

— Дети, нужно торопиться домой,— сказал садовник. — Если поднимется буря, она может уничтожить парники.

Мы быстро собрались и поспешили домой. Отец с сыновьями бросились вперед, а я и девочки шли сзади. Небо потемнело и заволоклось тяжелыми тучами. Ветер поднимал пыль, слепившую нам глаза. Раздались первые удары грома, сверкнула молния.

‘Успеем-ли мы добраться, пока не разразится буря?’ тревожно думали мы. Нужно было успеть закрыть ставни парников, так как буря могла разбить стеклянные рамы. Вдруг, после оглушительного удара грома, посыпался град. Нам пришлось поспешно укрыться под ближайший навес. Град был крупный, величиной с голубиное яйцо, и вскоре вся окрестность была покрыта белой пеленой.

Как только град прекратился, мы бросились к дому и, войдя в сад, увидели картину полного разрушения. Сад, такой богатый еще сегодня утром, теперь был мертв. Все было сломано, разрушено, сорвано. В теплице, среди груды развалин, на пне сидел садовник, понурив голову. Алексей и Вениамин стояли около него и не находили слов, чтобы его утешить. Он схватил Лизу на руки и, прижимая ее к себе, безутешно рыдал и говорил:

— Бедные дети, что будет теперь с вами…

Ему грозило полное разорение. Десять лет тому назад он купил у одного владельца участок земли, за который ежегодно вносил ему деньги. Наступал срок платы, и нечем было заплатить. Все, что приносило доход, погибло, и не скоро можно было восстановить сад и парники.

Садовник начал хлопотать, чтобы ему отстрочили плату за землю. Но владелец земли, богатый и жадный человек, не согласился на отстрочку и подал на него в суд.

Однажды, вернувшись из города, садовник собрал нас вокруг себя и сказал:

— Суд постановил, что я должен платить за землю. А так как у меня нет денег, то продадут все мое имущество. Этого имущества не хватит, чтобы покрыть долги, и меня заключают в долговую тюрьму.

Младшие дети начали плакать. Садовник попросил меня вызвать спешно их родственницу, тетку Катерину, чтобы посоветоваться с пей, как устроить детей. На этом семейном совете решено было, что детей возьмут родственники. Алексей должен был отправиться в Варе, к дяде, который работал там в шахтах. Мне же предоставлялось итти, куда я хочу.

Я решил снова начать странствовать и игрой на арфе зарабатывать себе пропитание. Прощание с этой доброй семьей было самое трогательное. Каждый из моих друзей подарил мне что-нибудь на память и просил сообщать им время от времени о себе.

Прежде, чем уйти из Парижа, я решил навестить садовника, содержавшегося в тюрьме. Меня пропустили в комнату для свиданий и вызвали сюда из камеры садовника. При прощании он подарил мне на память свои часы.

В сопровождении Капи, бежавшего, как обычно, впереди, я направился из города. После Витали сохранилась старая пожелтевшая карта Франции, которой я и решил пользоваться во время своего путешествия.

ГЛАВА 18.
Моя труппа.

Был полдень, когда я покинул центральные улицы Парижа и начал пробираться к мосту через Сену, чтобы выбраться из города. Когда я шел по улице Лурсии, то вспомнил Гарофоли и бедняжку Маттиа, сидящего перед горшком с крышкой, в котором варился суп… Вспомнил Витали, моего доброго и бедного учителя… И вдруг, к своему удивлению, я увидал Маттиа, стоящего на тротуаре. Я подошел к нему, чтобы лучше его разглядеть. Он узнал меня, и его бледное лицо осветилось улыбкой.

— Ты все еще живешь у Гарофоли?— спросил я. Он посмотрел вокруг, потом, понизив голос, ответил:

— Гарофоли на-днях посажен в тюрьму. Его арестовали за то, что он засек почти до смерти одного из мальчиков. И вот, мы все разбрелись по улицам отыскивать себе пропитание милостыней.

— Что же ты будешь делать дальше?

— Не знаю. Хотел продать скрипку, да жаль расстаться с ней. Скрипка эта — единственная моя радость. Когда мне слишком грустно, я прячусь в уголок и играю. Тогда мне грезятся чудные, сладкие сны.

— Отчего же ты не играешь на скрипке на улице?

— Я играл, но никто ничего не давал мне. А ты что делаешь теперь?

Я сказал не без хвастовства:

— Теперь я хозяин труппы.

Я был отчасти лишь прав, потому что в моей труппе находился только один Капи.

— Возьми меня, пожалуйста, в свою труппу,— сказал Маттиа.

Мне стало стыдно за свою хвастливость, и я сказал, указывая на Капи:

— Вот вся моя труппа!

— Так что же, нас будет двое. Не покидай меня. Один я умру с голода. Я умею играть на скрипке, танцовать на веревке, прыгать через круг, петь. Возьми меня с собой!

Я объяснил ему, что и со мной вовсе не трудно умереть с голоду.

— Нет,— сказал он,— вдвоем мы, наверное, не умрем с голоду. Мы станем друг друга поддерживать и помогать.

— Хорошо,— сказал я,— пойдем вместе.

И через четверть часа мы вышли вместе из Парижа. Погода стояла довольно теплая, и мы смело пустились в путь.

Но куда? Мы сами не знали. Я решил итти не к северу от Парижа, а на юг. Мне хотелось увидать матушку Барберен. Много раз собирался я написать ей, что я не забыл ее, люблю и хочу с нею увидеться, но я боялся Барберена и не решался поэтому напомнить о себе. Теперь у меня созрел следующий план: когда мы придем в деревню Шаванон, Маттиа войдет в домик матушки Барберен один. Я останусь ожидать на улице, а Маттиа расскажет ей обо мне. Если она согласится, тогда я войду в дом. В том же случае, если Барберен будет дома, Маттиа вызовет матушку на улицу, и я тайком повидаюсь с нею.

По карте я видел, что до Шаваиона дойти легко. По дороге мы будем давать в местечках и деревнях представления, заработаем на хлеб, чтобы не умереть с голоду.

Первое представление мы решили дать в деревушке, которая раньше встретится нам по пути. Войдя в деревню, мы начали искать подходящее для представления место и скоро увидели ферму, двор которой был наполнен людьми в праздничных платьях. Здесь была свадьба. Мы решили предложить обществу свои услуги.

— Музыканты, музыканты!— закричали гости при виде нас.— Вот отлично! Мы будем танцовать.

Танцующие стали ларами. Для нас вытащили из сарая телегу, опрокинули ее, и мы взобрались наверх. Мы играли до самой ночи без отдыха. Неутомимые танцоры вертелись и кружились. Казалось, им и устали не будет. Но я и Маттиа страшно утомились, особенно Маттиа, еле державшийся на ногах. К счастью, его бледность и усталый вид заметила новобрачная.

— Полно,— сказала она,— музыканты устали. Теперь раскошеливайтесь!

— Спасибо,— сказал я, соскакивая с телеги — деньги соберет наш кассир. И я бросил шляпу Капи, который взял ее в зубы.

За ту ловкость, с какою он раскланивался, ему стали хлопать в ладоши. Идя за ним, я видел, как падали в шляпу блестящие монеты. Новобрачная положила пять франков.

Нас угостили в кухне и устроили ночлег на гумне.

На следующий день мы вышли из этого гостеприимного дома с капиталом в двадцать франков.

— Этим я тебе обязан, мой милый Маттиа,— сказал я товарищу,— один я не мог бы составить оркестра.

Мы пошли дальше, подвигаясь все ближе к матушке Барберен.

Мне не хотелось теперь пойти к ней с пустыми руками. Я богат и могу сделать ей подарок. Что же я мог бы купить ей? Я думал недолго. Всего нужнее ей корова, которая заменила бы проданную Рыжулю. Это было бы величайшей радостью для матушки Барберен. Но сколько же может стоить корова? Я не имел об этом никакого понятия. Надо было во что бы то ни-стало узнать цену. Это было нетрудно. Во время наших странствований из деревни в деревню мы постоянно встречались с торговцами скотом, от них можно было узнать цену коровы.

И я узнал. За хорошую молочную корову надо заплатить не меньше ста пятидесяти франков. Но у меня не было и четверти этой сумы. Придется копить деньги и откладывать. Такую сумму соберешь не скоро. Я решил, поэтому, изменить маршрут. Пока у меня не будет ста пятидесяти франков, в Шаванон, к матушке Барберен, итти не стоит. Я решил побывать во всех местечках вдоль морского берега, где летом нарядные и богатые люди собираются для морских купаний. Там можно рассчитывать на обильную жатву.

Я не ошибся. Счастье благоприятствовало нам. Успеху нашему много содействовал Маттиа, который всматривался в публику, как будто изучая ее, и затем играл, согласно своим наблюдениям, то веселые, то грустные песни.

Странствуя по югу и взглянув однажды на карту, я увидел, что мы находимся не очень далеко от Варса. Там жил Алексей у своего дяди Гаспара. Я вспомнил свое обещание посетить его, и мы решили с Маттиа итти на Варе, с рассчетом заработать в дороге недостающую сумму,

ГЛАВА 19.
Черный город.

Дорога к Варсу тянется по склону горы, спускающейся к Средиземному морю.

Подходя к окрестностям Варса, я исследовал свой кошелек и убедился, что в нем уже скопилось сто двадцать восемь франков. Для покупки коровы не хватало каких-нибудь двадцати двух франков.

Варе, куда мы теперь подходили, еще сто лет тому назад был жалкой и бедной деревушкой, затерявшейся в горах. Одному местному жителю, любившему заниматься раскопками, удалось открыть здесь богатые залежи каменного угля. С этого момента Варе начинает развиваться и в настоящее время представляет один из наиболее крупных промышленных районов Франции.

Богатства Варса внутри земли, поверхность же имеет печальный и жалкий вид. Почва здесь каменистая и бесплодная. Растительности мало. Всюду торчат огромные серые камни. Река Дивона, на обоих берегах которой расположен город, чрезвычайно капризна. Во время дождей, когда вода стекает с гор в долину, уровень реки поднимается, и часто происходят наводнения.

Город имеет какой-то черный и грязный вид. Черная пыль носится в воздухе и покрывает стены домов, листья деревьев, тротуары и даже крыши.

Всюду снуют и бегают черные люди. Они покрыты копотью, как и все остальное в этом городе.

Было два или три часа пополудни, когда мы подходили к окрестностям Варса. Яркое солнце блестело на чистом небе, но, по мере того, как мы приближались, день темнел: между небом и землею нависло густое облако дыма.

Я знал, что дядя Алексей был рудокопом в Варсе, на шахте Трюэр.

Придя в Варе, я спросил, где находится эта шахта. Меня послали на левый берег Дивоны. Там нам указали, где живет дядя Гаспар. Его домик находился недалеко от шахты, по извилистой улице, которая спускалась к реке. У двери его дома сидела женщина, болтавшая со своей соседкой. Когда я спросил у нее про дядю, она ответила, что он вернется с работы только к шести часам.

Эта женщина была тетка Алексея. Я подумал, что она пригласит нас к себе отдохнуть, так как наши запыленные ноги и загорелые от солнца лица ясно носили на себе следы усталости. Но она не сообразила этого и спокойно ответила:

— Если ты вернешься к шести часам, то застанешь Алексея. Он теперь на работе.

Мы решили к шести часам ждать Алексея, когда он будет выходить с работы.

Узнав через какую галлерею должны выходить рабочие, я стал ожидать его, вместе с Капи и Маттиа, у выхода. Через несколько минут после того, как пробило шесть часов, я заметил в глубине галлереи тускло блуждающие огоньки, которые быстро увеличивались. Это — с лампочками в руках — выходили шахтеры, окончив свою работу. Платья, шляпы рабочих, они сами — все было покрыто угольной пылью и мокрой грязью.

Каждый из них, проходя через комнату для ламп, вешал свою на гвоздь. Как внимательно я ни всматривался в лица выходящих, я не находил между ними Алексея. Я пропустил бы его, если бы он сам не бросился мне на шею.

— Это, ведь, Рене!— сказал он, обращаясь к рядом идущему с ним человеку.

Я узнал в нем дядю Гаспара.

— Мы давно уже поджидали тебя,— ласково сказал он мне.

— Дорога от Варса до Парижа очень длинна.

— А ноги коротки,— сказал дядя, смеясь.

Капи, довольный, проявлял свою радость, цепляясь за полы куртки Алексея. Я поспешил объяснить дяде, что Маттиа — мой товарищ и спутник. Мы вместе зарабатываем деньги.

Алексей интересовался, как я путешествовал, а я, с своей стороны, жаждал знать, как он привык к своей новой жизни.

Когда мы подходили к дому, дядя сказал нам:

— Вот хорошо, сейчас мы все поужинаем.

Мысль о предстоящем ужине доставляла мне большое удовольствие, так как всю дорогу от Парижа я питался сухими корками.

Наш ужин продолжался недолго.

— Ты ляжешь спать с Алексеем,— сказал мне дядя,— а для тебя мы устроим постель из соломы и сена,— обратился он к Маттиа.

Вечер и большую часть ночи мы употребили с Алексеем на разговоры.

Алексей был помощником у дяди и хотя недавно начал работать в шахте, тем не менее, очень любил свое дело. Он работал на очень большой глубине.

Шахтерам, работавшим глубоко под землею, приходилось спускаться вниз по неровным ступенькам, высеченным в скале. Тусклый свет лампочки освещал эту дорогу, покрытую скользкою грязью.

До места его работы нужно было пройти ряд подземных галлерей. Во многих местах приходилось итти по воде, которая просачивалась сквозь трещины скал и разливалась по дну шахты, превращая дорогу в жидкую грязь.

В этом подземном лабиринте слышался шум постоянной работы: то раздавался взрыв пороха, приносивший запах гари и дыма, то слышно было, как катились вагоны с углем, как ударялись спускающиеся бадьи о стены колодца, то гудела паровая машина. Непрерывные опасности подстерегают здесь шахтеров,

Шесть недель тому назад взрыв рудничного газа убил здесь двенадцать работников.

Для предохранения от этих взрывов употребляют, так-называемые, лампочки ‘Деви’, по имени одного англичанина, который изобрел их. Эти лампочки защищены металлической сеткой, чем и предупреждается распространение взрыва, так как газ сгорает в лампе.

Все, о чем рассказал. мне Алексей, живо заинтересовало меня. Еще до прихода в Варе, у меня явилось желание побывать в шахте. И, когда на следующий день я сказал об этом дяде, он ответил, что туда спускается лишь тот, кто работает там.

Я уже думал, что буду иметь обо всем понятие только со слов и описаний Алексея, но случилось так, что мне самому пришлось пережить весь ужас и опасности, которым подвергаются рабочие-шахтеры.

Накануне предполагаемого мною отъезда Алексей вернулся домой с рукой, ушибленной куском каменного угля. Один палец был наполовину раздавлен, и вся рука зашиблена. Сельский врач посетил его и сделал перевязку. Пока рука и палец не заживут, он не мог работать. Дядя был очень недоволен. У него не было никого, кто мог бы заменить Алексея. Он был очень удручен этим, так как ему приходилось бы невольно отдыхать без помощника, а это было бы невыгодно для его кармана. Чувствуя, что за его гостеприимство я должен был бы чем-нибудь отплатить, я спросил его, трудна ли эта работа.

— Нет ничего легче се: нужно катить тачку по рельсам, и только.

— А она тяжела?

— Не очень тяжела. Алексей ее катил.

— Если так, то я готов взяться за эту работу.

— Хорошо, так, значит, завтра мы спустимся в шахту. Ты окажешь мне этим большую услугу.

Я не хотел оставлять Маттиа на попечение дяди и потому спросил, не хочет ли он пойти вместе с Капи по окрестностям давать представления. Он согласился.

— Я с удовольствием заработаю один на покупку твоей коровы,— сказал он, смеясь.

На следующий день меня снабдили платьем Алексея, и я отправился с дядей в шахту.

— Осторожнее,— сказал он, вручая мне лампу,— следуй за мной и не спускайся с одной ступени прежде, чем не нащупаешь другую.

Мы спускались все глубже и глубже, дядя впереди, я — сзади. Перед нами была черная пропасть, в глубине которой я различал свет лампочек. Это шли спустившиеся раньше нас в шахту рабочие.

— Вот мы и в первом пласту,— сказал дядя.

Мы очутились в одной из галлереи, стены которой были выложены камнем, высотою не больше роста человека. В некоторых местах она была выше или ниже, тогда приходилось итти, нагибаясь. На земле лежали рельсы железной дороги. Вдоль галлереи протекал ручеек.

— Этот ручеек,— пояснил мне дядя,— соединяется с другими. Все они впадают в один общий колодец. Каждый день вся эта вода выбрасывается машиной в Дивону. Если машина останавливается, шахте грозит наводнение. Эти галлереи проходят под рекой. Тут бывают не только наводнения, случаются взрывы и обвалы.

Мы пришли к месту нашей работы. Дядя показал мне, что я должен делать. И, нагрузив тачку с углем, он толкнул ее и пошел сам, чтобы научить меня, как довести ее до колодца, и по каким дорогам.

Работа, как. оказалось, не была из трудных. Мне недоставало только ловкости и привычки, чтобы сделать ее менее утомительной. Но я не жаловался на усталость. Прежняя жизнь приучила меня к этому. Дядя похвалил меня и сказал, что из меня выйдет хороший работник.

Возле дяди работал старый человек с белой бородой. Его называли ‘учителем’, так как он знал многое, чего не знали другие шахтеры. В минуту отдыха я познакомился с ним, и мы скоро сдружились.

Рассказы Алексея и ответы дяди о происхождении шахт и каменного угля не удовлетворил меня. А когда я спрашивал о том же учителя, он давал мне ясные ответы.

— У нас здесь нет свободного времени, чтобы поговорить,— сказал он однажды,— приходи ко мне завтра, в воскресенье. Я объясню тебе все, что тебя интересует. Когда я был твоих лет, я уже работал в шахте. Я, как и ты, жаждал знать обо всем, что меня окружало, я прислушивался к тому, что говорили умные люди. а потом сам стал читать книги. Приходи же завтра ко мне,— сказал он на прощание.

Учитель жил не в самом городе, как другие шахтеры, а на окраине, у одной бедной женщины. Он сам встретил меня и, довольный, сказал:

— Ну, вот, хорошо, что ты пришел. Раньше мы закусим,— у меня есть жареные каштаны,— а потом я покажу тебе свои коллекции.

Его коллекция показалась мне очень богатой: она занимала всю комнату. Маленькие экземпляры лежали на полках, на столах, большие — на полу. В течение двадцати лет он собирал все, что ему казалось интересным.

— Так ты хочешь знать, что такое каменный уголь?— сказал он мне. — Я расскажу тебе. Земля, на которой мы живем, не всегда была такою, как теперь. Было время, когда наша страна была покрыта растениями, которые растут теперь только в жарких странах, например, папоротниковые деревья. Затем эта растительность сменилась другой, другая — третьей, и это продолжалось в течение многих тысяч лет. Эти вымершие растения и деревья, сохраняясь под землей в течение очень многих тысяч лет, образовали слой каменного угля. Я докажу тебе это на примере: в стенах и потолке нашей галлереи на кусках каменного угля и осколках камней сохранились отпечатки этих растений.

— Вот они!— и он показал мне несколько таких образцов.

— Таким образом, от скопления этих вымерших растений, которые под влиянием теплоты и давления постепенно обугливались, и образовался каменный уголь,— закончил свои объяснения учитель.

Я пробыл у него до поздней ночи, и он рассказывал мне о каждом камешке и о каждой окаменелости.

ГЛАВА 20.
Катастрофа под землей.

На следующий день, я, как обычно, спустился с дядей рано утром в шахту. Работа шла своим порядком и, казалось, ничто не предвещало близкой катастрофы.

Вдруг около полудня, когда я отвозил вагон угля к дальней шахте, послышался ужасный грохот. Я прислушался, не понимая, что случилось.

Шум и грохот раздавались в различных направлениях.

Вдруг мимо меня промчалась стая крыс. Я услышал страшный шум воды, бегущей по галлереям. Я наклонил свою лампу к земле и увидел, что вода текла со стороны шахты, поднимаясь по галлерее. Этот ужасный шум, этот рев происходили от падения воды, которая врывалась в шахту.

Оставив свой вагон на рельсах, я побежал к дяде с криком:

— В руднике вода! Дивона затопит нас — она прорвалась!

Я говорил так взволнованно, что дядя прекратил свою работу и прислушался. Шум продолжался, становясь с каждой минутой сильнее. Не было сомнения, что вода затопляла рудник.

— Беги скорее — в руднике наводнение! Я не сделал и десяти шагов, как увидел учителя, спускающегося в галлерею исследовать причину шума.

— В руднике наводнение!— крикнул ему дядя.

— Дивона прорвалась,— сказал я.

— Спасайся!— крикнул мне учитель.

Вода быстро поднималась к галлерее. Она достигала нам до колен и уже мешала бежать. Учитель побежал с нами, по дороге мы кричали всем:

— Спасайтесь, в руднике наводнение!

Вода поднималась с ужасающей быстротой. На наше счастье мы работали близко от лестницы, иначе нам не удалось бы выбраться. Учитель подошел к лестнице первым и сказал:

— Полезайте прежде вы. Я самый старший из вас.

Дядя поднялся первым, я за ним, а за мной учитель. За нами поднялось еще несколько рабочих.

Когда мы добрались до первого пласта, нам оставалось сделать еще пятьдесят метров до выхода, а вода была и в этой галлерее. У нас не было света. Все лампы были погашены.

— Этим путем нам не спастись,— сказал учитель, более хладнокровный, чем другие. — Наше единственное спасение — старые коли.

— Пойдемте за мной,— кричал он,— и дайте мне лампу — я поведу вас туда.

Несколько ламп потянулось к нему. Он жадно схватил одну из них, другой рукой схватил меня и повел нас, идя впереди. После некоторого времени он остановился.

— У нас не хватит времени,— закричал он,— вода поднимается слишком быстро.

Действительно, она быстро прибывала и доходила нам до груди.

— Нам нужно спрятаться в восходящей галлерее.

— А затем?

Оттуда не было никакого выхода. Скрыться в верхней галлерее, это значило забраться в ловушку. Но нам не приходилось выбирать, и мы продолжали итти, куда вел нас учитель.

Дойдя до верхней галлереи, мы услышали оглушительный шум от обвалов. Устроившись кое-как на маленькой площадке, мы вздохнули свободнее и рассмотрели лучше друг друга. Нас было семеро: учитель, я, дядя, три забойщика и один откатчик. Остальные остались в галлерее. Шум в руднике не унимался.

— Ну, что же мы теперь будем делать?— спросил один из забойщиков.

Первым делом нужно было вырыть ступеньки и устроиться хотя бы так, чтобы не скатиться в поток, бушевавший у нас под ногами. Мы зажгли четыре лампы, и свет их помог нам работать.

— Слушайте,— обратился к нам дядя,— я предлагаю вам, чтобы учитель взял на себя руководить нами и работой. Он один сможет помочь нам.

— Мы можем остаться здесь еще долго, может быть, несколько дней. Надо сейчас же взяться за работу. Трое из нас, более сильные, будут рыть, а другие отбрасывать землю,— сказал учитель.

Работа была не из трудных, но, вследствие того, что у нас не было лопат, она продолжалась долго. После трехчасовой работы без отдыха мы крючками от ламп вырыли ступеньку, на которой могли усесться.

Мы решили поберечь наши лампы и оставили только одну, которая еле освещала нашу клетку. В руднике воцарилось молчание. Шум больше не достигал до нас, вода под ногами стояла неподвижно. Мы были в гробу, заживо погребенные. Тридцать или сорок метров земли висело над нашими головами. Становилось трудно дышать, у меня звенело в ушах.

Чтобы отогнать мрачные мысли, учитель первый прервал молчание.

— Теперь,— сказал он,— нужно посмотреть, что есть у нас из еды.

— Как долго, думаешь ты, мы пробудем еще здесь?— спросил дядя.

— Не знаю, но все-же надо позаботиться: у кого есть хлеб?

Никто не отвечал:

— У меня,— сказал я,— есть ломоть в кармане. Я порылся в кармане, куда положил еще утром кусок поджаренного хлеба. Вынув его, я собирался уже бросить, как учитель схватил меня за руку.

— Сохрани твой ужин, он покажется тебе еще вкусным. У кого есть еще хлеб?— спросил он.

Один из шахтеров вынул из шляпы ломоть и сказал:

— Вот, держи мой кусок.

— Хлеб я поделю между тобой и Рене сегодня вечером.

Разговор на этом прекратился, и мы погрузились в наши печальные размышления. Вдруг, среди тишины раздался голос дяди Гаспара:

— Я думаю, что о нашем спасении еще и не думают.

— Отчего ты так предполагаешь?

— Мы ничего не слышим.

— Наверное, было землетрясение, и город разрушен.

— Может быть, в городе думают, что нас нет в живых, и что для нас нечего и делать.

— Значит, мы уже брошены на произвол судьбы?

— Отчего вы думаете так плохо о своих товарищах,— заговорил учитель,— несправедливо обвинять их. Вы знаете, что если случается что-либо в шахте, рабочие скорее сами погибнут, чем оставят своих товарищей без помощи.

Он говорил так энергично, что даже самые неверующие должны были убедиться.

Вдруг кто-то взволнованно крикнул:

— Слушайте, что-то слышно в воде!

— Ты, верно, бросил камень в воду?

— Нет, это глухой шум.

Мы прислушивались. У меня был тонкий слух, но я ничего не слышал. Мои товарищи, привыкшие к шуму, услышали что-то.

— Да,— сказал учитель,— в воде что-то происходит: — Это шум от черпаков,— мы спасены, ребята!..

— Спасены, спасены,— крикнули все в один голос.

Теперь мы забыли, что находились на глубине сорока метров под землею. Воздух уже не давил нас, каменные степы как бы расступились, шум в ушах исчез, нам стало легче дышать, сердце свободно билось в груди.

Но прежде, чем увидеть снова солнечный свет и услышать шум ветра, мы должны были оставаться здесь еще в течение нескольких дней.

Как мы потом узнали, катастрофа произошла следующим образом.

Около семи часов разразилась гроза со страшным ливнем. В короткое время Дивона вышла из берегов, так как каменистая почва не могла впитывать в себя такое огромное количество воды и устремилась к шахтам. Вода вышла из берегов и затопила всю поверхность, под которой находился рудник.

Это случилось не в первый раз и, так как вход в шахту был на значительной высоте, то не боялись, что вода проникнет в рудник.

Вдруг инженер, распоряжавшийся работой по уборке леса, увидел поток, который стремился в только что образовавшуюся пробоину на краю пласта. Он сразу понял, что случилось. Вода убывала на поверхности и наполняла рудник. Внутри рудника послышался ужасный шум от ворвавшейся туда воды.

Весть о несчастьи быстро распространилась по Варсу. Со всех сторон бежал народ: рабочие, любопытные, женщины, дети. Все спрашивали, искали, добивались истины.

— Мы сделаем все возможное, мы отыщем и спасем,— успокаивал толпу инженер.

И работа немедленно началась. Черпаки работали во всех трех колодцах, не переставая, день и ночь. В то же самое время начали прокладывать новые галлереи.

Галлерею делали узкую, чтобы скорее ее вырыть. Впереди шел один, только один пикер. Усталый работник заменялся сейчас же другим. Без отдыха и устали, днем и ночью велась эта трудная работа.

Если время для работающих тянулось долго, то еще дольше оно было для нас, пленников, ожидающих спасения. Наше положение — сидеть на одном и том же месте — было самое утомительное. Мы не могли пошевельнуть ни одним членом, наша головная боль сделалась жестокой, нас мучил голод.

Один из нас хотел спуститься, чтобы достать воды, но учитель не позволил.

— Под тобой обрушится земля. Рене — легче и более ловкий, он спустится и принесет нам воды.

— В чем?

— В моем сапоге.

Мне дали сапоги и я приготовился уже спуститься, как учитель остановил меня.

— Подожди,— сказал он. — Я дам тебе руку.

Он протянул мне руку, но оттого-ли, что ослабел от бездействия, или поскользнулся, он полетел в темную яму головой вниз. Лампа полетела за ним. Мы очутились во мраке. У нас всех вырвался крик ужаса. Я сейчас же бросился в воду вслед за учителем.

— Держитесь за меня хорошенько, учитель, и держите голову кверху!— закричал я.

В эту минуту показался свет лампочки. Я протянул свою руку, уцепился ею за глыбу каменного угля и привлек к себе учителя. Он уже захлебывался. Я поддержал его за голову, и он быстро пришел в себя.

Наши товарищи, наклонившись вперед, протягивали нам руки, а один из работников светил нам. Дядя Гаспар взял учителя за одну руку, а я подталкивал его сзади. Мы с трудом взобрались на площадку. Немного спустя, учитель совсем пришел в себя.

В довершение всех бед мы с учителем оказались мокрые с головы до ног и вскоре почувствовали озноб.

— Надо дать куртку Рене,— сказал учитель.

Я надел куртку одного из рабочих и скоро согрелся и уснул. Учитель положил мою голову себе на колени. Мне было около него так хорошо, как ребенку на коленях у матери. Просыпаясь, я слышал его тихий голос:

— Спи, дитя мое, не бойся, я удержу тебя, спи, милый!

И я снова засыпал, чувствуя, что он удержит меня. Время шло, и шум черпаков не прекращался.

ГЛАВА 21.
Спасение.

Наше положение делалось все более мучительным. Тело ныло от неудобного сидения на узенькой ступени. Сырой воздух шахты заставлял нас дрожать. Последний кусок хлеба был уничтожен, и мучения голода становились нестерпимыми. Мы почти не разговаривали между собой и лишь внимательно прислушивались к глухому шуму черпаков.

— Каким путем спасут нас? Сколько еще времени потратят на это? Долго-ли еще нам оставаться в этой темнице?— задавали мы друг другу вопросы.

А на земле работа по нашему спасению продолжалась б том же ускоренном темпе, днем и ночью.

На седьмой день во время смены один из пикеров услышал легкий стук и слабые удары. Подумав, что ему так кажется, он позвал товарища, чтобы и тот послушал. Оба они замолкли на минуту и, спустя некоторое время, послышался легкий стук, который повторялся через известные промежутки. Весть о живых людях сразу облетела весь город, встречая скорее сомнение, чем веру.

Работа возобновилась с еще большим усердием.

Когда в нашей галлерее мы услышали стук, доносившийся к нам через землю, мы испытывали то же самое, что и тогда, когда слышали шум черпаков.

— Мы спасены!..

Этот радостный крик вырвался из нашей груди. Нам представилось, что нам уже протягивают руки. Но глухой стук лопат доказывал, что спасение было еще далеко.

Сколько надо еще времени на то, чтобы пробить эту массу? Как выждать это время? Кто из нас сможет прожить еще несколько дней без еды? Стук кирок и черпаков повторялся с известной правильностью, как маятник часов. Каждый перерыв волновал нас сильнее, чем прежде, когда мы и не надеялись на спасение.

В один из таких перерывов послышался ужасный шум и страшный рев.

— Вода топит шахту!— вскрикнул дядя.

— Нет, это не то.

— А что же это такое?

Свет лампы показал нам, что вода не поднималась, а еще больше опускалась в галлерее.

В то же время шум становился все сильнее.

Мы услышали легкое царапание по стенкам нашей галлереи и, когда зажгли лампу, то увидели крыс, спускающихся на дно галлереи.

Они, как и мы, нашли себе убежище, и теперь, когда вода спустилась, вышли оттуда на добычу.

Появление их было признаком, что наводнение кончилось.

— Учитель, у меня явилась мысль,— сказал я,— если крысы куда-то пробираются, то, возможно, что можно пройти и нам. Я хочу проплыть до лестницы. Я крикну и меня, может быть, услышат.

Учитель долго не соглашался на мое предложение, затем вдруг, подумав, сказал мне:

— Делай, как знаешь. Я думаю, что ты затеваешь невозможное. Но, может быть, тебе удастся. Обнимай нас и ступай.

Я обнял его, дядю Гаспара и, сняв одежду, спустился в воду.

— Кричите мне почаще. Ваш голос будет мне проводником!— крикнул я и поплыл.

Проводником мне служили рельсы, которые я временами чувствовал под своими ногами.

Ослабевшие голоса, с одной стороны, и усилившийся шум черпаков — с другой, говорили за то, что я приближался к своей цели.

Но в одном месте галлереи я не почувствовал под ногой рельсов. Я нырнул в воду, чтобы поискать их рукой, но бесполезно. Рельсы кончились,— я ошибся в направлении. Отдохнув, я снова погрузился в воду, но опять ничего не нашел.

Нужно было возвращаться назад, но в какую сторону? Я совсем потерялся в этой темной пещере.

Очевидно, железная дорога была разрушена напором воды, пробраться к выходу из колодца было невозможно. Мне приходилось возвратиться к своим.

По мере моего приближения, голоса становились слышнее. Я плыл скорее, чтобы достигнуть галлереи.

— Иди, иди!— говорил мне учитель.

— Я не нашел пути.

— Ничего не значит! Они близко уже от нас, они слышат наши крики.

Я прислушался, удары становились сильнее. Голоса работающих, хотя и слабо, но ясно были слышны.

Я почувствовал, что мне было очень холодно, и забился в мелкий уголь. Дядя Гаспар и учитель прижались ко мне.

Крики делались все яснее. Можно было различать отдельные слова.

— Сколько вас?— услышали мы.

— Шестеро,— ответил дядя Гаспар.— Поторопитесь, мы изнемогаем. Сколько дней мы находимся здесь?

— Две недели. Теперь вам недолго. Не бойтесь. Не говорите — это замедляет работу. Еще несколько часов.

Я думаю, последние часы были самые длинные и мучительные для нашего плена. Каждый удар казался нам последним. Но удар следовал за ударом.

— Вы голодны?— спрашивали нас.

— Да, конечно, голодны,— отвечали мы.

— Можете еще ждать? Если вы очень слабы, сделают желоб и спустят вам бульон, но это замедлит ваше освобождение.

— Мы подождем, торопитесь!

Черпаки не останавливались ни на одну минуту, и вода быстро спускалась.

Удары молота сделались слабее. Очевидно, ждали с минуты на минуту отверстия и боялись произвести обвал, при котором мы могли бы получить ушибы или быть убитыми.

Чем ближе подходила минута нашего освобождения, тем (слабее чувствовали мы себя. Я не только не мог держаться на ногах, но не был даже в состоянии приподняться. Я дрожал всем телом, хотя не чувствовал озноба.

Наконец, несколько больших кусков земли оторвалось и упало между нами. В потолке нашей галлереи образовалось отверстие. Мы были ослеплены светом ламп. И сразу же опять наступил мрак: сильным порывом ветра лампа была потушена.

— Не бойтесь, это порыв ветра. Сейчас зажгут лампы. Подождите немного.

Через спасательную галлерею уже протягивались руки к тем, которые сидели на верхней площадке. Впереди всех шел инженер. Он взобрался на площадку и, прежде, чем я успел произнести слово, взял меня на руки и вынес на воздух. Тут я лишился чувств.

Я сознавал, как во сне, что меня несли на руках, а потом завернули во что-то теплое. Вдруг я почувствовал, что меня ослепило. Я открыл глаза: дневной свет ударил мне в лицо. Мы были под открытым небом.

Сразу что-то белое бросилось на меня и лизало мое тело. Это был Капи. Тут же, с другой стороны, Маттиа обнимал меня. Я оглянулся вокруг себя: громадная толпа стояла с обеих сторон, оставив для нас проход посредине. Толпа молчала, чтобы не пугать нас криками, и протягивала руки, чтобы взять меня у инженера. Он, гордый и сияющий, не уступал своей ноши и сам понес меня в контору, где уже были приготовлены для нас постели.

Через два дня после этого, я уже прогуливался по улицам Варса вместе с Алексеем. При встрече со мной все останавливались и с любопытством смотрели на меня. Некоторые подходили ко мне н пожимали мне руку. Оправившись совершенно, я решил двинуться в обратный путь и навестить матушку Барберен.

ГЛАВА 22.
В обратный путь.

Мы выбрали по карте такую дорогу в Шаванон, чтобы по пути встретилось побольше местечек и крупных деревень, где мы намеревались устраивать представления. Во время этого путешествия я учил Маттиа читать и писать. Но грамота давалась ему с трудом. Вероятно, это было не столько от неспособности ученика, сколько от моего неумения преподавать.

Маттиа увлекался музыкой и делал замечательные успехи. Он часто задавал мне такие вопросы, на которые я не в состоянии был отвечать. Правда, мне не хотелось сознаваться в своем невежестве, и я часто отделывался, вместо каких-либо объяснений, указанием что ‘так требуется’ или что ‘такое есть правило’. Маттиа не удовлетворяли такие ответы, и я заметил, что он стал в последнее время задумчив и рассеян. Я стал расспрашивать его, и он, в конце концов, признался, что его мучило.

— Ты, конечно, хороший учитель,— сказал он,— и никто не может меня учить так хорошо, как ты, но все-таки есть вещи, которых даже ты не знаешь. Мне хотелось бы взять несколько уроков музыки у какого-нибудь настоящего учителя или хотя бы купить книгу, которая объяснила бы мне все, что меня интересует.

Правда, меня немного обидело, что Маттиа не считает меня настоящим учителем, но я не мог не сознаться, что он прав. Поэтому я ответил ему:

— Бери столько уроков, сколько хочешь. Я тоже их буду брать вместе с тобою. Я чувствую, что и мне необходимо пополнить свои знания.

Мы решили, что в первом же городе, который попадется на нашем пути, отыщем, учителя и попросим его дать нам несколько уроков. Через несколько дней мы пришли вечером в небольшой городок. Маттиа очень хотелось знать поскорее, есть-ли здесь хороший учитель музыки. Поэтому за ужином я осведомился у хозяйки постоялого двора, где мы остановились, относительно учителя. Мой вопрос очень удивил ее.

— Как, разве вы не слыхали об учителе Эспинасе?

— Мы пришли издалека,— ответил я,— а потому решительно ничего не слышали об Эспинасе.

— Должно быть, уж очень издалека вы пришли, раз ничего не знаете об этом учителе,— сказала хозяйка.

Я немного сомневался, захочет ли такая знаменитость дать урок таким жалким беднякам, как мы. Тем не менее, мы все же решили пойти утром к этому прославившемуся музыканту и просить его разъяснить нам все затруднительные вопросы, которые нас мучили.

На следующий день, захватив с собою арфу и скрипку, мы отправились разыскивать пресловутого Эспинаса. Нам указали на дом, где, по всей видимости, жил цирюльник.

— Должно быть, он живет у цирюльника,— сказал Маттиа шопотом, приоткрывая дверь.

Мы вошли в комнату, которая была разделена пополам. В правой половине лежали на полках гребни, головные щетки и стояли баночки с помадой. А в левой половине лежали на столе и висели на стенах скрипки, трубы, гитары и другие музыкальные инструменты.

— Здесь живет учитель Эспинас?— спросил Маттиа.

— Это я,— ответил человек небольшого роста, державший в одной руке бритву, а в другой — трубу. Человек этот брил толстого крестьянина, сидевшего в кресле перед зеркалом. Время от времени цирюльник делал перерыв и наигрывал на трубе какие-то рулады.

Мы, глядя на этого странного учителя, недоумевающе переглянулись, и Маттиа сделал мне жест, чтобы я не беспокоился. Затем, обращаясь к цирюльнику, он сказал:

— Не потрудитесь-ли вы меня постричь?

— С удовольствием, молодой человек,— ответил цирюльник,— могу даже вас побрить, если только у вас есть, что брить.

Скоро Эспинас кончил брить крестьянина и усадил в кресло Маттиа, подвязав ему салфетку вокруг шеи.

— Не знаю, сможет ли кто-нибудь разрешить наш спор,— начал Маттиа разговор с цирюльником. — Дело касается музыки.

— В чем же заключается ваш спор?— спросил Эспинас.

Я тогда понял, что Маттиа хотел хитростью выведать у Эспинаса, знает ли он, действительно, музыку и сможет ли он дать необходимые объяснения.

Маттиа задал ему несколько вопросов, на которые сейчас же получил самые подробные ответы. Тогда мы откровенно признались, что решили испытать его знания, и, будучи теперь уверены в них, просим его дать нам несколько указании.

— Вот какие хитрые мальчуганы!— воскликнул Эспинас. — Ну, сыграйте мне что-нибудь для пробы.

Выслушав игру Маттиа, он пришел в неистовый восторг и заявил:

— Этот мальчуган — настоящее чудо. Оставайся со мной, я сделаю тебя великим музыкантом. Утром ты будешь со мною брить посетителей, а вечером мы будем заниматься музыкой. Не обращай внимания, что я цирюльник. Нужно зарабатывать деньги на жизнь каким-нибудь ремеслом, а музыка плохо кормит.

Предложение цирюльника казалось мне весьма выгодным для Маттиа, но он не поддавался на уговоры и отвечал:

— Я не брошу Рене никогда!

— Ну, в таком случае,— сказал цирюльник,— я помогу вам, чем могу. Задавайте мне вопросы…

Ou быстро и толково разрешил наши сомнения и подарил нам книгу по теории музыки, сделав на ней надпись: ‘будущему музыканту от цирюльника на память’.

Как увидим впоследствии, предсказание о том, что Маттиа будет знаменитым музыкантом, полностью оправдалось.

Я никогда не сомневался в дружбе Маттиа, но теперь я только вполне понял, как любит меня и как привязан ко мне Маттиа. Он отказался от спокойной и сытой жизни у цирюльника, чтобы не разлучаться со мной.

Когда мы вышли от цирюльника, я схватил Маттиа за руку и сказал:

— Теперь я твой друг навек!

— Я знал это и раньше,— с улыбкой ответил он. Теперь, когда у нас оказалось руководство, мы решили начать заниматься в свободное время теорией музыки. К сожалению, для этого у нас не было достаточно времени. Мы спешили пройти бесплодную и бедную местность, не дававшую нам никакого заработка. Наш капитал в это время составлял сто сорок пять франков. Нужно было во что бы то ни стало скопить еще некоторое количество денег, чтобы купить корову.

Нам удалось прожить несколько дней на минеральных водах, где было много праздной и богатой публики.

Мы набрали здесь шестьдесят восемь франков и теперь уже смело могли начать подыскивать подходящую корову.

Нас одолевали большие сомнения: сумеем — ли мы выбрать корову?— Как угадать такую корову, которая давала бы много молока?

Крестьяне рассказывали истории о покупке коров, часто упоминали о ветеринарах. Вот, если ветеринар вздумает покупать, так его не, обманешь — он знает толк в скоте. Одному крестьянину ветеринар выбрал такую корову, что просто редкость.

— Возьмем-ка и мы ветеринара,— сказал я Маттиа.— Конечно, за это придется заплатить, но зато у нас будет уж, наверное, хорошая корова. На том мы и порешили. Мы остановились в Усселе на том же постоялом дворе, на котором я останавливался когда-то с Витали. Мы сейчас же пошли разыскивать ветеринара.

Когда мы, наконец, нашли его и обратились к нему с Нашей просьбой, он расхохотался.

— Ученых коров тут не продают,— сказал он.

— Да нам нужна не ученая корова, а такая, какая давала бы много молока,— сказал я.

— А зачем же вам корова?— спросил он.

Я в Нескольких словах рассказал ему, в чем дело.

— Вы славные мальчуганы,— сказал ветеринар. — Хорошо. Я пойду с вами завтра на ярмарку и выберу вам хорошую корову. У нее не будет поддельного хвоста.

— А сколько должны мы будем заплатить вам?— спросил я.

— Ничего. Разве стану я брать деньги с таких славных мальчиков?

Мы горячо поблагодарили его.

Вечером мы решили устроить в честь ветеринара серенаду. Ровно в девять часов вечера мы подошли к его дому и начали нашу серенаду.

Дети ветеринара, узнав, в честь кого мы устроили этот концерт, моментально потащили нас в дом, и здесь мы до глубокой ночи играли разные пьесы, а Капи показывал свои фокусы. После концерта нас накормили ужином и отослали спать, причем ветеринар еще раз напомнил:

— Не проспите же. Завтра в семь часов утра мы пойдем на ярмарку выбирать корову.

На другой день в семь часов утра мы явились к ветеринару. Он уже ждал нас, и мы сейчас же отправились на ярмарку. Мы опять повторили ему, какую корову нам хотелось бы иметь.

— Главное, чтобы она ела мало и давала много молока!

— По-моему, вот эта хороша,— сказал Маттиа, показывая на белую корову.

— А вот эта еще лучше!— возразил я, показав на рыжую.

Однако, ни та, ни другая, должно быть, не понравились ветеринару, потому что он подошел к третьей. Это была большая корова, потемнее цветом нашей Рыжули, с тонкими ногами, темными ушами, черным ободком вокруг глаз и белым пятнышком на конце морды.

— Вот эта как раз подходит вам,— сказал ветеринар. Крестьянин, державший ее за веревку, запросил с нас

триста франков.

Долго продолжался торг. Крестьянин спускал цену понемногу, а ветеринар понемногу прибавлял. Наконец, они сошлись на двухстах десяти франках.

Корова стала нашей собственностью. Мы отвели ее в конюшню и, привязав ее множеством узлов, разошлись в разные стороны, чтобы заработать немного денег и пополнить нашу опустевшую кассу. Вечером оказалось, что Маттиа набрал четыре франка с лишним, а я — три.

Мы пришли в такой восторг, что отправились к нашей корове и начали целовать ее. Это, повидимому, доставило ей удовольствие, потому что она лизнула нас своим жестким языком.

— Каково? Она целуется!— в восторге воскликнул Маттиа.

Привязав к рогам коровы длинный повод, мы вышли из Усселя, направляясь в Шаванон.

До деревни было недалеко, однако, не доходя до нее, мы все-таки сделали привал, чтобы позавтракать и, главное, попасти нашу корову. Сначала я держал ее за веревку, но она была так спокойна и так усердно щипала траву, что я закинул веревку ей за рога и принялся за хлеб. Мы успели хорошенько позавтракать и затем поиграли еще в пятнашки, а корова все еще продолжала щипать траву.

— Знаешь,— предложил Маттиа,— я хочу доставить нашей корове удовольствие и поиграю ей немного на трубе.

Сказав это, он взял трубу и заиграл. При первых же звуках корова подняла голову, а потом, прежде, чем я успел схватить ее за веревку, побежала со всех ног. Мы кинулись за ней.

Так добежали мы до деревни. Корова все-таки порядочно перегнала нас, но так как дорога шла прямо, то мы видели, как несколько человек загородило ей дорогу {и схватило ее.

Теперь мы могли, наконец, передохнуть. Спешить было уж некуда. Корову остановили и отдадут ее нам, когда мы придем.

Около коровы начал собираться народ, и когда мы подошли, кругом стояло уже человек двадцать мужчин, женщин и детей. Мне, казалось, будет достаточно сказать, что это наша корова, и нам сейчас же отдадут ее.

Однако, вышло не так. Нас окружили и закидали вопросами: — кто мы?— куда идем?— где взяли эту корову?

Мы ответили на все эти вопросы, но это не убедило крестьян.

— Их следовало бы посадить в тюрьму до тех пор, пока выяснится дело,— сказал один из них. — Кто знает, может быть, они украли эту корову.

Я так боялся тюрьмы, что когда упомянули о ней, то побледнел и задрожал всем телом.

Подошедший незадолго перед тем полицейский подозрительно взглянул на меня.

— Да, дело нечисто,— сказал он. — До поры до времени корову нужно задержать, а их отвести в тюрьму.

Он повел нас, и толпа народа последовала за нами, осыпая нас угрозами и насмешками.

Нас привели в камеру и заперли. Мы очутились в ужасном положении. Сколько времени продержат нас?

— Это я виноват!— воскликнул Маттиа и горько заплакал.

Мне пришлось утешать его. Нас, наверное, скоро выпустят. Мы не сделали ничего дурного и можем доказать, что, действительно, купили нашу корову. Ветеринар будет нашим свидетелем.

Но Маттиа продолжал плакать. Так прошло несколько часов. У нас становилось все тяжелее на сердце. Я старался успокоить Маттиа и говорил ему, что скоро нас, наверное, будут допрашивать. Наконец, задвижки с грохотом отодвинулись, дверь отворилась и вошел какой-то старик с седыми волосами.

— Встаньте и отвечайте мировому судье,— сказал тюремный сторож…

— Хорошо, хорошо, можете итти,— сказал ему судья, махнув рукою. — Я расспрошу вот этого мальчика,— он показал на меня,— а другого уведите. Я допрошу его потом.

— Вас обвиняют в том, что вы украли корову,— начал судья, пристально глядя мне в глаза.

Я объяснил ему, что мы купили корову на ярмарке, в Усселе, и назвал ветеринара, который помогал нам при этой покупке.

— Это будет проверено,— сказал судья.

— И тогда вы увидите, что мы не виноваты.

— А зачем купили вы корову?

— Мы хотели отвести ее в Шаванон и подарить одной женщине. Она выкормила меня, заботилась обо мне, и я очень люблю ее.

— Как зовут эту женщину?

— Матушка Барберен.

— Это жена каменщика, который работал в Париже и получил там увечье?

— Да.

— Так, значит, ты тот мальчик, который жил у нее?

— Да.

— Я слышал о тебе. Не бойся. Если ветеринар скажет, что он помогал вам покупать корову, то вас выпустят.

— А жива матушка Барберен?— не удержавшись, спросил я.

— Жива.

— И муж ее здесь?

— Нет, он в Париже..

Судья ушел и через несколько времени вернулся с Маттиа.

— Я справлюсь в Усселе,— сказал он,— и если вес, что вы говорили—правда, то вам можно уйти завтра же.

— А наша корова?— спросил Маттиа.

— Вам отдадут ее.

— Нет, я хотел спросить не это. Кто же ее накормит? Кто подоит?

— Не беспокойся, все будет сделано,— сказал судья.

— А если нашу корову подоят,— сказал Маттиа,— то нельзя-ли будет нам дать молока? Оно пойдет нам на ужин.

Как только судья ушел, я объявил Маттиа две великолепные новости, которые заставили нас забыть о тюрьме: матушка Барберен жива, а муж ее в Париже.

Через некоторое время сторож принес нам большой кувшин молока из-под нашей коровы. Но не одно только молоко было у нас за ужином. Судья прислал нам, кроме того, большой белый хлеб и кусок холодной телятины. Мы поужинали и крепко заснули в нашей камере.

В восемь часов утра дверь отворилась, и в камеру вошел мировой судья с нашим другом-ветеринаром, который приехал нарочно для того, чтобы оправдать нас. Через несколько минут мы были уже свободны.

Когда мы вошли в деревню, нас встретили враждебно и подозревали в воровстве. Теперь, оправданные, мы гордо выходили из нее и крестьяне, стоя у дверей, дружелюбно провожали нас глазами.

ГЛАВА 23.
У матушки Барберен.

Когда мы подходили к дому матушки Барберен, мне пришла в голову мысль — попросить ее сделать нам блины. Я помнил, как не удалось мне тогда, благодаря появлению Барберена, отведать приготовленных для меня блинов.

— Теперь уж, наверное, никто не помешает мне попробовать блинов матушки Барберен,— подумал я.

Я велел Маттиа подержать корову, а сам зашел в лавку и купил масла и муки. Пройдя еще далее несколько шагов, я увидел с пригорка домик матушки Барберен.

Легкая струйка дыма поднималась из трубы.

— Матушка Барберен дома,— сказал я.

— Если матушка Барберен дома, то как же мы сделаем ей сюрприз?— спросил Маттиа.

— Ты войдешь к ней и скажешь, что ей велели отдать корову. А когда она спросит, кто велел, я войду.

Когда мы сделали еще несколько шагов, то увидели на дворе белый чепчик. Матушка Барберен отворила калитку и пошла по дороге к деревне.

Мы остановились, и я указал на нее Маттиа.

— Она уходит,— сказал он.— Как же наш сюрприз?

— Мы придумаем что-нибудь другое.

— Что-же?

— Я пока еще и сам не знаю.

Спустившись с горы, мы подошли к домику. Я знал, что дверь не заперта и нам можно будет войти. Прежде всего, нужно было поставить Рыжулю в коровник. Я вошел в него, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Да, он был совершенно такой же, как прежде, только теперь в нем был навален хворост.

Я позвал Маттиа. Мы быстро сложили весь хворост в один угол и привели сюда нашу корову.

— А теперь пойдем в дом,— сказал я Маттиа. — Я сяду около очага, а ты спрячься с Капи за кровать, когда скрипнет калитка.

С того места, где я сидел, была видна дорога. Матушка Барберен не могла застать нас врасплох даже в том случае, если бы мы не расслышали скрипа калитки.

Усевшись перед огнем, я огляделся кругом. Все здесь осталось попрежнему, все стояло на тех же местах. Вдруг я увидал из окна белый чепчик и услышал скрип калитки.

— Прячься скорее, Маттиа,— сказал я. Дверь отворилась.

— Кто тут?— спросила матушка Барберен.

Я смотрел на нее молча, она тоже молча смотрела на меня. Вдруг она задрожала, и слезы полились у нее из глаз.

— Неужели это он… Неужели это Рене!— воскликнула она.

Я бросился к ней и обнял ее.

— Мама!— воскликнул я.

— Мой мальчик, мой милый, дорогой мальчик!

Несколько времени целовали мы друг друга и плакали от радости. Наконец, немного оправившись, вытерли глаза.

— Если бы я не думала о тебе постоянно, мой милый Рене, я не узнала бы тебя,— сказала матушка Барберен. — Как ты изменился, как вырос!

В это время за кроватью послышался шорох. Я вспомнил про Маттиа и позвал его.

— Это мой брат,— сказал я.

— Значит, ты нашел своих родителей?— воскликнула матушка Барбереи.

— Нет. Я назвал так Маттиа потому, что мы дружны, как братья. А вот это — Капи, мой товарищ, и друг. Поклонись моей маме, Капи!

Капи встал на задние лапы, передние приложил к сердцу и низко поклонился, что очень рассмешило матушку Барберен.

Маттиа подмигнул мне, чтобы напомнить о сюрпризе.

— Не пойдем-ли мы на минутку на двор?— сказал я матушке Барберен. — Мне хочется показать Маттиа наше грушевое дерево, на ветке которого я ездил верхом.

— Можешь посмотреть и на свой садик,— сказала матушка Барберен.— Я все время держала его в порядке. Мне всегда казалось, что когда-нибудь да приедешь ко мне.

— А что коровник,— спросил я. — Он так и стоит пустой с тех пор, как увели нашу бедную корову?

— Конечно, пустой,— со вздохом сказала матушка Барберен. — Теперь я держу там хворост.

Так как мы в эту минуту шли мимо коровника, то она отворила дверь, и в эту же минуту наша корова, которая, наверное, проголодалась, громко замычала.

— Корова, здесь корова… — воскликнула матушка Барберен.

Я и Маттиа громко расхохотались.

Матушка Барберен с изумлением глядела на нас. Несмотря на то, что мы смеялись, она не понимала, в чем дело и откуда эта корова.

— Это наш сюрприз!— воскликнул я.

— Сюрприз?— с недоумением повторила она,— какой сюрприз?

— Я не хотел,— продолжал я,— вернуться с пустыми руками к матушке Барбереи, которая была так добра к маленькому Рене. И вот, на ярмарке, в Усселе, я и Маттиа купили корову на деньги, которые заработали вместе.

— Ах, мой дорогой мальчик! Мои милые добрые дети!— воскликнула матушка Барбереи, обнимая и целуя нас обоих.

Мы вошли в коровник, и она внимательно осмотрела Рыжулю, все время радостно восклицая:

— Ах, какая великолепная корова!

— Корова продолжала мычать.

— Она просит, чтобы ее подоили,— сказал Маттиа.

Матушка Барбереи обмыла вымя коровы и подоила ее, а затем пустила ее пастись, мы же вошли в дом. На самом видном месте находилось положенные мною масло и мука.

Матушка Барбереи снова принялась ахать и удивляться. Я поспешил объяснить ей, в чем дело.

— Это мы принесли не только для тебя, но и для себя. Мы очень проголодались, и нам хочется поесть блинов. Помнишь, как на маслянице Барбереи взял для своего супа масло, которое ты заняла у соседки для блинов? Теперь он нам не помешает.

— Так ты знаешь, что он в Париже?

— Знаю.

— А знаешь, зачем он пошел туда?

— Нет.

— Он пошел для тебя.

Матушка Барберен хотела сказать что-то, но, взглянув на Маттиа, остановилась, не зная, можно-ли говорить при нем.

— При Маттиа ты можешь говорить все,— воскликнул я. — Ведь ты знаешь, что мы дружны, как братья.

— Это длинная история,— сказала матушка Барберен.— Я лучше расскажу потом, теперь нужно ставить тесто.

Когда тесто стало подниматься, я накрыл на стол и пошел по воду. Когда я вернулся, матушка Барберен уж мыла и вытирала сковородку.

Потом она поставила ее на горячие уголья и, когда она разогрелась, положила на нее кусок масла.

Первый блин я подал Маттиа, и он быстро съел его, обжигая себе руки, рот и горло, но не обращая на это ни малейшего внимания.

— Ах, как вкусно!— с трудом проговорил он, набив себе рот.

Второй блин достался мне. Я так же, как и Маттиа, не обращал внимания на то, что обжигаюсь.

Маттиа протянул тарелку за третьим блином, но Капи завизжал, требуя свою долю. И ему дали блин: ведь и он помогал набирать деньги на корову. Когда мы, наконец, наелись, матушка Барберен напекла блинов для себя и с удовольствием принялась за них.

Маттиа, думая, должно быть, что у нас есть о чем поговорить наедине и не желая мешать нам, сказал, что отведет Рыжулю на двор и побудет с нею. Мы остались одни.

— Объясни же мне,— сказал я,— зачем Барберен ушел в Париж и при чем тут я?

— Твои родные ищут тебя,— ответила матушка Барберен.

— Мои родные?

— Да, мой маленький Рене. — Раз, когда! я была в чулане, к нам вошел какой-то незнакомец. Барберен был дома. ‘Вас зовут Барберен?’ — спросил этот человек ‘Да’,— ответил Жером. ‘Это вы нашли ребенка в Париже, на улице Бретель, и взяли его к себе?’ — ‘Да’.— ‘Где же этот ребенок теперь?’ — ‘А вам на что знать?’ — спросил Жером.

Я внимательно слушал этот рассказ, не спуская глаз с матушки Барберен.

— Ты знаешь,— продолжала она,— что из чулана слышно все, что говорят здесь, но когда я вздумала подойти к самой двери, чтобы было еще слышнее, то нечаянно наступила на сухую ветку, и она хрустнула у меня под ногою. ‘Тут кто-то есть’,— сказал незнакомец. Оба они вышли, а часа через три Жером вернулся один. Я стала расспрашивать его, но он сказал только, что не этот человек твой отец, но что он разыскивает тебя по поручению твоей семьи.

— А какая у меня семья?— Есть у меня мать, отец?

— Я спрашивала об этом у Жерома, но он ответил, что не знает. Потом он сказал, что отправится в Париж, чтобы разыскать твоего хозяина, который оставил ему адрес своего знакомого, Гарофоли, живущего на улице Лурсин. Запомни хорошенько это имя и адрес.

— Я знаю их. А после того, как Барберен ушел в Париж, ты не получала от него никаких известий?

— Никаких, он, должно быть, все еще ищет тебя… Мы поздно легли в этот вечер спать, но я все-же

долго не мог уснуть. Мысль о том, что меня разыскивают родные, не давала мне возможности успокоиться.

Как мне найти их? Только Барберен мог бы мне указать это. Но Барберен в Париже, и неизвестно, когда он вернется. Значит, мне необходимо снова вернуться как можно скорее, в Париж.

Долго думал я о своей будущей семье, о матушке Барберен и об ее муже, а лотом все перепуталось у меня в голове, и я уснул.

Утром, когда мы все сидели около очага, где кипятилось на угольях молоко нашей коровы, я рассказал, о чем думал ночью.

— Тебе, конечно, нужно итти в Париж и как можно скорее,— сказала матушка Барберен.— Родные ищут тебя, и не нужно заставлять их ждать.

Тяжело мне было, расставаться с матушкой Барберен. Долго обнимал и целовал я ее, обещая скоро вернуться, приехать к ней с моими родными. Мы простились и с нашей милой коровой. Маттиа раз десять поцеловал ее, и она каждый раз лизала его за это.

А затем мы снова очутились на большой дороге. Капи бежал впереди, мы шли за ним, и я невольно ускорил шаг.

— Как ты спешишь,— грустно проговорил Маттиа.

— Мне кажется, и тебе следовало бы спешить,— сказал я. — Ведь моя семья будет и твоей семьей.

Нет,— возразил он.— Твои родные богаты, а я беден.

— Ну, что же из этого?

— А то, что мы будем жить по-разному. Тебя отошлют учиться, а я останусь один.

— Как можешь ты говорить так, Маттиа?

— Я говорю то, что я думаю. Я надеялся, что мы всегда будем жить вместе и никогда не расстанемся.

— Так оно и будет,— сказал я. — Если мои родные богаты, то и ты будешь богат. Если меня отправят в школу, и ты поступишь в нее. Мы станем учиться вместе, будем всегда жить вместе и никогда не расстанемся. И я буду очень рад, если мои родные богаты. Тогда я попрошу их помочь всем, кто был добр ко мне.

— А я лучше бы желал, чтобы они были бедны. Теперь мы свободны,— идем, куда хотим, заботимся только о том, чтобы заслужить одобрение ‘почтенной публики’. А с богатыми родными будет уже не то. И Кали будет хуже. Его посадят на цепь и, как бы она дорога и красива ни была, это все-таки будет цепь.

Этот спор часто повторялся во время долгого пути в Париж.

Снова стали мы играть и петь на улицах городов и деревень, попадавшихся нам на пути.

ГЛАВА 24.
Розыски.

Когда мы вошли в Париж, Маттиа заволновался по поводу того, что, может быть, Гарофоли уже на свободе, и мы встретимся с ним. Мы решили, что я один пойду на улицу Лурсина, а Маттиа проведет день в Ботаническом саду, а затем в семь часов вечера мы встретимся около собора Парижской богоматери.

У меня были записаны адреса трех знакомых Барберена, у которых он мог остановиться в Париже. В двух местах, куда я явился с этими справками, мне ничего не могли сказать о Барберене, а в третьем месте мне указали, что последнее время Барберен жил в меблированных комнатах на Аустерлицкой площади.

Прежде, чем итти по указанному адресу, я решил зайти на улицу Лурсин и узнать, что сталось с Гарофоли. Это нужно было для Маттиа.

Старый тряпичник, копавшийся в мусоре на заднем дворе, сообщил мне, что Гарофоли еще сидит в тюрьме и будет выпущен не раньше, чем через три месяца.

Успокоившись, таким образом, относительно Маттиа, я направился на Аустерлицкую площадь. Здесь я отыскал отель ‘Канталь’, или, вернее, жалкие меблированные комнаты. Хозяйкой их была дряхлая, глухая старуха с трясущейся головой.

Я спросил у нее: тут-ли живет Барберен?

— Что такое?— прошамкала старуха и, согнув кисть руки, приложила ее к уху.— Я не очень хорошо слышу,— прибавила она.

— Я желал бы видеть Барберена из Шаванона,— крикнул я. —Он живет здесь?

Она в отчаянии всплеснула руками, и голова ее затряслась еще сильнее.

— Ты, должно быть, тот мальчик, которого он искал?— спросила она.

— Да, Барберен искал меня.

— Нужно говорить ‘покойный Барберен’. Он умер!

— Умер?

Я был ошеломлен. Барберен умер! Как же найду я теперь свою семью?

— Так, значит, ты тот мальчик, которого он хотел отдать богатым родным?

— Вы знаете это?— спросил я, надеясь, что она может рассказать мне что-нибудь о моей семье.

— Да, он говорил мне, что нашел и вырастил ребенка, что семья этого ребенка разыскивает его и что сам он пришел для этого в Париж.

— Но где же живет эта семья — моя семья?— спросил я.

— Ну, вот этого я уж не знаю. Я рассказала вам все, что слышала от покойного. Больше он ничего мне не говорил.

Я схватился за голову. Я был так поражен, так взволнован, что совсем растерялся. Несколько минут стоял я молча. Больше спрашивать было нечего. Старуха рассказала мне все, что знала.

Я поблагодарил ее и простился с нею.

— Куда же вы теперь пойдете?— спросила она.

— К товарищу.

— Он живет в Париже?

— Нет, он пришел в Париж вместе со много только сегодня утром.

— Так не хотите-ли вы остановиться у меня? Скажу,— не хвастая, что здесь вам будет хорошо. К тому же ваши родные, не получая никаких известий Барбереш, наверное, приедут справиться о нем сюда. А вы как раз тут и будете.

Хотя комнаты этой старухи были грязнее и отвратительнее всех, какие когда-либо приходилось мне видеть, я согласился на ее предложение. Жизнь в этих меблированных комнатах обойдется нам дешево, а это было самое главное.

— Хорошо, мы придем вечером,— сказал я.

До семи часов было еще много времени. Не зная, что делать, я пошел в Ботанический сад и, забравшись в уединенный уголок, сел на скамейку и долго раздумывал о своей судьбе.

Наконец, я встал и, выйдя из сада, отправился к собору Парижской богоматери, где мы с Маттиа сговорились встретиться.

Стемнело. Стали зажигать фонари. В этом громадном Париже, полном света, шума и движения, я чувствовал себя более покинутым и одиноким, чем если бы заблудился в глухом лесу. Наконец, пробило семь часов. В ту же минуту я услыхал лай и прежде, чем успел опомниться, Капи вскочил ко мне на колени и лизнул мне щеку. Вскоре показался и Маттиа.

— Ну, что?— крикнул он еще издали.

— Барберен умер!

Он подбежал ко мне, и я рассказал ему вкратце все, что узнал. Мои известия огорчили Маттиа почти так же, как и меня самого, и он старался всячески ободрить и утешить меня.

— Твои родные, сказал он, не получая никаких известии о Барберене, наверное, приедут сами в меблированные комнаты ‘Канталь’. Ты увидишься с ними, но только немного позднее, чем думал,— вот и все.

То же самое говорила мне старуха, но слова Маттиа показались мне гораздо убедительнее, и я немного ободрился. Ведь и в самом деле это только отсрочка и больше ничего. Успокоившись, я рассказал Маттиа о судьбе Гарофоли.

— Еще три месяца!— воскликнул он, прыгая от радости.

Мы дошли по набережной до Аустерлицкой площади и вошли в меблированные комнаты. Переночевав там, я на следующее утро принялся, прежде всего, за письмо к матушке Барберен.

Я сообщил ей о внезапной смерти Барберена и уверял ее в своей любви. На случай, если бы мои родные написали ей, чтобы справиться о Барберене, я просил ее переслать это письмо мне немедленно.

Нам пришлось оставаться в меблированных комнатах а выжидать какого-нибудь благоприятного случая. Конечно, мы не сидели, сложа руки, а, как всегда, пели и играли на улицах, добывая необходимые для жизни средства.

Мне удалось навестить в тюрьме огородника, который приютил меня после смерти Витали. Мне очень хотелось дать ему надежду, что если я найду своих родителей, то прежде всего постараюсь выкупить его из долговой тюрьмы.

В продолжение трех дней не случилось ничего особенного. Никто не справлялся о Барберене и не приходило. письма ни на мое имя, ни на его имя. Наконец, на четвертый день подали мне письмо. Оно было от матушки Барберен. Она писала, что знает о смерти мужа и посылает мне письмо, которое получила от него незадолго до его смерти. Оно может пригодиться мне, так как в ‘нем говорится о моих родных.

Я дрожащими руками развернул это письмо и прочитал вслух:

‘Моя дорогая жена!

Я лежу в больнице и так болен, что едва-ли встану. Будь у меня побольше сил, я написал бы тебе, как и почему я заболел, но так как я очень слаб, то скажу тебе лучше о самом главном. Если я умру, напиши в контору Грета и Галлея, которым поручено разыскивать Рене. Вот их адрес: Лондон, Грин-сквер, Линкольс-Ин. Напиши им, что только ты одна можешь указать им, где найти Рене, и постарайся получить от них побольше денег. Тогда тебе можно будет прожить без нужды до самой смерти. А узнать, где Рене, ты можешь у Аксена, бывшего садовника, который теперь сидит в долговой тюрьме Клиши, в Париже. Целую тебя в последний раз.

Барберен’.

— В Лондон!— воскликнул Маттиа, как только я прочитал письмо.

Оно так взволновало меня, что в первую минуту я не мог сообразить, что такое говорит Маттиа, и с недоумением смотрел на него.

— Так как искать тебя поручили английской конторе,— продолжал он,— то, значит, твои родные — англичане. Если бы твои родители были французы, они, конечно, не поручили бы англичанам разыскивать тебя во Франции. Нам нужно ехать в Англию. У нас сейчас есть сорок три франка. Это даже больше, чем нам понадобится на дорогу в Лондон. В Булони мы сядем на пароход, который привезет нас туда. Это обойдется недорого.

— Едем,— сказал я.

Мы живо уложились, взвалили мешки на спину и, приготовившись в путь, сошли вниз.

Восемь дней шли мы из Парижа в Булонь, останавливаясь по дороге в больших городах и давая представления, чтобы увеличить наш капитал. Маттиа, который до того времени, как попал к Гарофоли, жил одно время в цирке, выучился от английских клоунов английскому языку и теперь старался научить меня хотя бы наиболее употребляемым английским словам.

Когда мы пришли в Булонь, у нас было тридцать два франка, то-есть гораздо больше того, сколько требовалось на проезд в Лондон. Мы забрались на пароход пораньше и устроились, насколько могли, удобнее, за грудой ящиков, защищавших нас от холодного северного ветра.

Здесь мы провели ночь, а на следующее утро увидали высокие белые утесы и стоявшие неподвижно суда. По обеим сторонам тянулись в даль заросшие берега, смутно видневшиеся сквозь туман. Мы были в устье Темзы.

Мало-по-малу наш пароход уменьшил ход и остановился. Вместе с другими пассажирами мы сошли на берег.

— Ну, теперь пускай в ход свой английский язык,— сказал я.— Спрашивай дорогу в Грин-сквер.

Маттиа обратился к какому-то человеку с рыжей бородой и заговорил с ним. Мне казалось, что он слишком долго расспрашивает его, повторяя одни и те же слова, и что англичанину, повидимому, очень трудно понять его. Наконец, Маттиа подошел ко мне.

— Чтобы попасть в Грин-сквер,— сказал он,— нужно итти прямо по набережной.

Темные и грязные улицы были загромождены телегами, ящиками и тюками, так что мы с трудом пробирались вперед. Я привязал Капи на веревку и держал его совсем близко от себя. Время от времени Маттиа останавливался и спрашивал у прохожих дорогу в Грин-сквер. Долго шли мы все прямо, а потом нам сказали, что нужно повернуть направо. Из длинной и широкой улицы мы попали в пустынные переулки, которые так перепутывались между собою, что нам казалось, будто мы кружимся на одном месте.

— Мы, должно быть, заблудились,— сказал я. Но Маттиа покачал головою. И, действительно, мы благополучно добрались до Грин-сквера и скоро остановились перед дверью конторы Грета и Галлея. Маттиа хотел позвонить, но я удержал его. Сердце колотилось у меня в груди, и я дрожал всем телом.

— Как ты побледнел,— сказал мне Маттиа. — Что с тобою?

Когда я немного оправился, он позвонил, и мы вошли.

Я был так взволнован, что не мог хорошенько рассмотреть, где мы очутились. Какие-то люди сидели за столами и писали при свете нескольких ламп. Маттиа обратился к одному из этих людей. Несколько раз повторил он по-английски слово ‘мальчик’ и ‘Барберен’. Имя ‘Барберен’ произвело большой эффект. Все взглянули на нас, а писец, говоривший с Маттиа, отворил нам дверь в соседнюю комнату.

Здесь было множество бумаг и книг. Толстый старик в очках сидел за конторкой, а другой — в мантии и парике — говорил ему что-то, держа в руке синие мешки. Наш провожатый объяснил, кто мы, и старики оглядели нас с головы до ног.

— Который из вас жил у Барберена?— спросил по-французски старик в очках.

Я объяснил ему.

— А где же Барберен?

— Он умер.

Мне пришлось рассказать, как я жил у Барберена, как он отдал меня Витали, как после смерти моего хозяина принял меня в свою семью садовник Аксен, как его посадили в долговую тюрьму и как я снова стал ходить по улицам и зарабатывать деньги игрою и пением.

Слушая меня, старик время от времени записывал что-то и смотрел на меня так, что мне становилось неловко. У него были неприятное лицо и хитрая улыбка.

Наконец, я решился спросить о моих родителях.

— Моя семья живет в Англии?— спросил я.

— Да, теперь она здесь, в Лондоне.

— Значит, я могу повидаться с родными?

— Через несколько минут ты будешь с ними. Я скажу, чтобы тебя проводили.

И он позвонил.

Дверь отворилась. От волнения я не мог произнести ни слова и со слезами на глазах взглянул на Маттиа.

Расспрашивавший меня старик сказал что-то по-английски вошедшему конторщику. Должно быть, он говорил ему, куда нас отвести. Я поклонился и повернулся, собираясь уходить.

— Ах, я и забыл сказать тебе, что твоя фамилия Дрискаль,— крикнул мне старик,— так зовут твоего отца.

ГЛАВА 25.
В воровском притоне.

Конторщик, которому поручили доставить нас моим родителям, нанял на улице крытую коляску, и мы быстро покатили по шумным улицам Лондона.

Ехать пришлось необыкновенно долго. Многолюдные и ярко освещенные улицы центральной части Лондона сменились мрачными и темными переулками окраины. Мы сильно промерзли и, забившись в угол экипажа, дрожали от холода.

Улицы становились все пустыннее, воздух зловоннее. Колеса утопали в грязи, и экипаж с трудом продвигался вперед. Наконец, он остановился, и мы, по знаку конторщика, вышли из экипажа. Я осмотрелся и увидел, что мы находимся на безлюдной улице.

Наш провожатый обратился с расспросами к проходившему мимо полисмену и, после краткой беседы с ним, повел нас дальше. Пройдя несколько кварталов, он постучал в дверь какого-то досчатого сарая.

Я был до того взволнован, что даже не заметил, как отворилась дверь. Когда мы вошли в большую комнату, освещенную лампой и пламенем камина, я сразу опомнился.

Перед камином, в соломенном кресле сидел неподвижно человек, с седой бородой и черной ермолкой на голове. За столом сидели друг против друга мужчина и женщина. Кроме того, в комнате было четверо детей—два мальчика и две девочки—все со светлыми волосами, как у матери. Все это я разглядел в одно мгновение прежде, чем кончил говорить наш провожатый, объяснивший, кто мы. Все глаза устремились на меня и Маттиа.

— Который из вас Рене?— спросил по-французски мужчина, сидевший за столом.

— Это я,— ответил я, выступив вперед.

— Поцелуй же своего отца, мой мальчик!

Когда я думал о свидании с родными, мне всегда казалось, что я буду очень счастлив, увидав их. Но теперь я не чувствовал никакой радости. Несмотря на это, я все-таки подошел к отцу и поцеловал его.

— А вот это твой дедушка, твоя мать, братья и сестры,— сказал он, показывая на них.

Я прежде всего подошел к матери. Она нагнулась, чтобы я мог ее поцеловать, но сама не поцеловала меня и сказала мне только несколько слов, которых я не понял.

Здороваясь со своими родными, я в душе досадовал на себя, что не испытывал ни малейшей радости.

— А это кто?— спросил мой отец, показывая на Маттиа.

Я рассказал ему о судьбе Маттиа и о том, как мы дружны и как любим друг друга.

— А почему же не приехал Барберен?— спросил отец.

Я объяснил, что Барберен умер и что это было большим горем для меня, так как, приехав в Париж, я не знал, как отыскать родных.

— Ты не говоришь по-английски?— последовал новый вопрос.

— Нет, я говорю только по-французски и по-итальянски. Итальянскому языку научил меня хозяин, которому отдал меня Барберен.

— Витали?

— Разве вы слышали про него?

— Да, от Барберена, когда приезжал во Францию разыскивать тебя. Тебе, может быть, интересно узнать, почему мы не искали тебя в продолжение тринадцати лет, а йотом вдруг обратились к Барберену?

— Да, конечно, очень интересно.

— Так садись к камину, и я расскажу тебе. Ты наш старшин сын,— начал отец,— и родился через год после нашей свадьбы. Одна молодая девушка, рассчитывавшая, что я женюсь на ней, была очень недовольна, что я выбрал не ее, а твою мать, и захотела отомстить мне. Когда тебе было полгода, она похитила тебя, увезла, во Францию, в Париж, и подкинула на улице. Мы делали все возможное, чтобы разыскать тебя, но, наконец, принуждены были отказаться от розысков и сочли тебя умершим. Три месяца тому назад эта девушка опасно заболела и перед смертью рассказала все. Я тотчас же поехал в Париж и отправился к полицейскому комиссару той части города, где тебя подкинули. От него я узнал, что каменщик Барберен из Шаванона взял тебя на воспитание. Я поехал к нему. Он сказал мне, что отдал тебя странствующему музыканту Витали, с которым ты и переходишь с места на место. Так как я не мог остаться во Франция, то дал Барберену денег, поручил ему разыскивать Витали и просил его уведомить контору Грета и Галлея в случае, если ему удастся найти тебя. Своего адреса я дать ему не мог, потому что мы живем в Лондоне только зимою. Летом мы разъезжаем с товаром по Англии и по Шотландии. Вот почему ты ничего не слыхал о нас в течение тринадцати лет и только теперь мог, наконец, вернуться в свою семью. Я вижу, что ты немного стесняешься, потому что не знаешь нас и даже не понимаешь нашего языка, но я уверен, что ты скоро привыкнешь.

В то время, как я слушал рассказ отца, мать накрыла на стол и поставила на него блюдо с большим куском жареного мяса, обложенного картофелем.

— Вы, наверное, голодны,— сказал отец, обращаясь ко мне и к Маттиа.— Садитесь, сейчас будем ужинать!

Он придвинул кресло старика к столу, сел сам и роздал всем по толстому ломтю мяса с картофелем. Я думал, что после ужина мы посидим все вместе около камина. Но отец сказал, чтобы мы ложились спать, так как к нему должны притти друзья.

Ом взял свечу и провел нас в прилегавший к дому саран. Там стояли две большие фуры, в которых обыкновенно развозят товар. Он отворил дверцу одной из них, и мы увидели две приготовленные для нас постели.

— Ложитесь скорее,— сказал отец.— Спокойной ночи!

Уходя, отец унес свечу и запер за собою дверь фуры. Приходилось ложиться. Я долго не мог заснуть. Какой-то смутный страх мало-по-малу овладел мною. Я и сам не знал, чего боялся. Так прошло несколько часов. Вдруг я услышал стук в дверь сарая и через минуту слабый свет проник в нашу фуру из окна, проделанного в стенке.

Я не заметил этого окна раньше, потому что оно было задернуто занавеской. Половина этого окна была около постели Маттиа, другая половина—около моей. Не желая, чтобы Кали разбудил весь дом, я велел ему молчать и заглянул в окно.

Мой отец, держа в руке фонарь, тихо вошел в саран, осторожно отворил выходившую на улицу дверь и, впустив двух каких-то мужчин с большими тюками на спине, приложил палец к губам и показал на фуру, в которой мы лежали. Он, очевидно, предупреждал их, чтобы они не шумели и не разбудили нас. Такая заботливость с его стороны тронула меня.

Отец помог вошедшим людям снять тюки, а затем ушел и через несколько минут вернулся с матерью. Во время его отсутствия незнакомцы развязали тюки. В одном были куски материи, в другом — разные вязаные изделия. Отец брал каждую вещь, внимательно осматривал ее при свете фонаря и передавал матери, которая срезывала ножницами пломбы и клала их в карман. Это показалось мне странным.

Рассматривая вещи, отец тихо говорил с незнакомцем. Они как-будто боялись чего-то, и я слышал, как они несколько раз произносили слово ‘полицейский’. Когда весь товар был внимательно осмотрен, они отправились в дом.

Я старался дать себе отчет в виденном. Почему эти люди вошли с улицы, а не со двора, почему говорили они шопотом, упоминая полицию и, как будто, боялись чего-то? Почему мать обрезывала пломбы с купленных вещей?

Я старался отогнать от себя эти мысли, но это не удавалось мне. Через несколько времени сарай снова осветился, и я заглянул в окно. Отец и мать были теперь одни. Мать торопливо увязывала вещи в два тюка, а отец подметал один угол сарая, где было навалено много песку и соломы. Под этим мусором оказалась дверь в подвал. Отец, взвалив один тюк на спину, спустился с ним вниз, а потом вернулся за другим и тоже отнес его в подвал. Мать стояла с фонарем и светила ему. Спрятав тюки, отец снова взял метлу и ушел из сарая вместе с матерью.

В ту минуту, когда они уходили, мне послышался шорох и показалось, что Маттиа ложится в постель.

Неужели и он видел, что происходило здесь? Я не решился спросить у него.

Так прошла вся ночь. И только когда наступило утро, я забылся тяжелым, тревожным сном.

Я проснулся, когда щелкнул замок, и дверцы нашей фуры отворились.

Нужно было итти в дом. Ни отца, ни матери там не оказалось. Дедушка сидел в своем кресле перед камином, как будто со вчерашнего дня не трогался с места. Моя сестра, Анни, вытирала стол, а брат, Аллеи, подметал комнату. Я подошел к ним, чтобы поздороваться, но они продолжали свое дело, не обращая на меня никакого внимания.

Я хотел пожать руку дедушке, но когда я проходил к нему, он, как и накануне, плюнул в мою сторону, и я отошел.

— Спроси, пожалуйста,— сказал я Маттиа,— где мои отец и мать.

Маттиа исполнил мою просьбу и получил от дедушки ответ, что отец ушел на целый день, мать спит, а мы можем итти гулять.

— Только это?— спросил я.— Он говорил, как будто-бы, что-то еще.

Маттиа нерешительно взглянул на меня.

— Не знаю, хорошо ли я понял,— ответил он. — Мне показалось, что он сказал, чтобы мы, гуляя по улицам, не зевали, что дураки для того и существуют, чтобы их обирать.

Должно быть, дедушка сообразил, что Маттиа переводит мне его слова, потому что, когда тот кончил, он сделал рукой такой жест, как будто засовывал что-то в карман, и подмигнул нам.

— Пойдем,— сказал я Маттиа.

Часа два или три мы ходили по соседним улицам, не решаясь отойти далеко от двора, чтобы не заблудиться.

Наконец, мы снова очутились около нашего двора и вошли в дом. Мать сидела неподвижно, опустив голову на стол.

Думая, что она больна, я подбежал к ней и обнял ее. Она приподняла голову, взглянула на меня мутными глазами, как будто не узнавая меня. Я почувствовал сильный запах водки.

— Джин,— сказал дедушка. Он, захихикав, взглянул на меня и прибавил еще несколько слов, которых я не понял. С минуту стоял я неподвижно, совершенно ошеломленный, а потом взглянул на Маттиа и сделал ему знак. Мы снова вышли.

Долго шли мы рука об руку, не говоря ни слова, пока не очутились в громадном парке. Тут нам было удобно поговорить.

— Тебе нужно уходить отсюда, Маттиа,— сказал я.— Уезжай назад во Францию.

— Я не покину тебя, нет, никогда!

— Я знал, что ты так ответишь мне, но нам нужно расстаться. Уезжай во Францию, в Италию, куда хочешь, но не оставайся в Англии.

— А ты?

— Я должен остаться с моими родителями,— ответил я.— Ведь я обязан жить с ними. Возьми себе все оставшиеся у нас деньги и уезжай.

— Полно, Рене! Уж если кому нужно уезжать, так не мне, а тебе.

— Почему?

— Потому что…

Он не окончил и отвернулся.

— Маттиа, скажи мне правду! Ты но спал ночью? Ты видел все?— спросил я.

— Я не спал,— прошептал он.

— Что же ты видел?

— Все!

— И ты понял?

— Да. Твоему отцу приносили краденый товар. Он был недоволен тем, что эти люди зашли с улицы и стучались в дверь не дома, а сарая, но они ответили, что не могли войти со двора, так как за ними следили полицейские.

— Ну, так ты понимаешь теперь, что тебе нужно уезжать!— сказал я.

— Если уеду я, то уезжай и ты. Тебе так же не хорошо оставаться здесь, как и мне.

И я закрыл руками лицо, вспыхнувшее от стыда.

— Если ты боишься за меня, то я, с своей стороны, боюсь за тебя,— продолжал Маттиа.— А потому я и говорю тебе: уедем вместе во Францию, к матушке Барберен и твоим друзьям.

— Это невозможно. Ты не обязан оставаться у моих родителей, а я должен жить, с ними.

— Твои родители? Этот парализованный старик — твои дедушка? Эта пьяная женщина — твоя мать?

— Довольно, Маттиа!— воскликнул я, вскочив с места.— Вспомни, что ты говоришь про моего дедушку, про мою мать!

— Он тебе не дедушка, а она тебе не мать!

— Разве ты не слыхал, что рассказывал отец?

— Его рассказ ничего не доказывает. У Дрискалей похитили ребенка и также полугодового. Они разыскивали его и им кажется, что они его нашли,— вот и все.

— Ты забываешь, что их ребенка подкинули на улице Бретель и в тот же самый день, как меня.

— Что же из этого? Разве не могли подкинуть на улице Бретель двух детей в один и тот же день? Полицейский комиссар мог ошибиться и послать Дрискаля к Барберену, а те к кому-нибудь другому. Во всем этом нет ничего невозможного. Кроме того, ты совсем не похож ни на кого из твоей семьи. Все они белокурые, и между тобою и ими нет ни малейшего сходства. Кажется мне странным еще то, что люди небогатые могли истратить столько денег на розыски ребенка. По-моему, ты совсем не Дрискаль, и тебе не следует оставаться с ними. А если ты все-таки захочешь остаться здесь, то останусь и я…

Итак, несмотря на все мои старания, мне не удалось уговорить Маттиа.

ГЛАВА 26.
Тюрьма и суд.

Когда мы вернулись с прогулки, вся семья уже была в сборе. Отец предложил нам сесть к камину и рассказать подробно, как мы жили и как мы зарабатывали хлеб.

Не удовлетворившись нашим рассказом, он заставил нас показать свое искусство. Мне пришлось сыграть на арфе и спеть несколько песен, а ‘Маттиа играл на скрипке. Повидимому, отец остался доволен.

— А что делает Капи?— спросил он,— не может быть, чтобы вы из одного удовольствия таскали с собой собаку. Наверное, и он зарабатывает себе хлеб!

— Мне хотелось похвастать своим Капи, и я велел ему показать свое искусство. Он, как всегда, был великолепен и привел в восторг детей.

— Да ведь эта собака — клад!— воскликнул отец.

Я расхваливал Капи и сказал, что его очень легко научить чему угодно.

Отец перевел мои слова по-английски и прибавил что-то, чего я не понял, но чему все засмеялись, а дедушка подмигнул и назвал Капи ‘молодцом’.

— Теперь мне нужно знать,— снова начал отец,— желает ли Маттиа остаться у нас и быть с нами.

— Да, я хочу остаться с Рене,— ответил Маттиа.

— Тогда мне нужно объяснить вам кое-что. Мы люди небогатые и работаем все. Летом мы ездим по Англии и Шотландии и дети разносят товар по домам, но зимою у нас мало дела. Итак, зимою вы станете ходить по улицам и зарабатывать деньги пением и музыкой. А Аллен будет ходить с Капи.

— Капи слушается только меня,— поспешил сказать я. Мне не хотелось разлучаться с ним.

— Он научится слушаться и их,— возразил отец,— если вы будете, ходить порознь, то заработаете больше денег.

Я промолчал. Но мне было очень тяжело при мысли, что придется расстаться с Капи.

Потянулись дни, необыкновенно похожие один на другой. Мы ходили по улицам и давали представления, то в одном квартале, то в другом, а Аллен брал с собой Капи. Но однажды отец сказал, чтобы мы взяли Капи с собою, так как Аллену нужно остаться дома. Нам это было, конечно, очень приятно, и мы решили употребить все силы, чтобы набрать побольше денег.

К несчастью, в этот день была дурная погода. Небо было сплошь покрыто тучами, а улицы окутаны таким густым туманом, что в нескольких шагах нельзя было разобрать ничего. В такую погоду нечего было надеяться на хороший сбор.

Мы быстро шли и, наконец, добрались до широкой улицы, на которой жили богатые люди и было много великолепных магазинов. Вдруг я заметил, что Капи, шедший все время за мной, исчез.

Мы остановились, и я тихонько свистнул. Прошло несколько минут. Я уже начинал тревожиться, когда Капи, наконец, подбежал к нам, держа в зубах пару чулок. Поднявшись на задние лапы, он с гордым видом протянул мне чулки, вполне уверенный, что заслужил похвалу. Я стоял совсем ошеломленный, но Маттиа взял чулки и потащил меня за собою.

— Пойдем скорее,— шепнул он — только не беги!

Через Несколько минут, когда мы отошли уже далеко, он объяснил мне, почему так торопливо увел меня.

— Сначала я тоже не понял, откуда взял Капи чулки,— сказал он,— как вдруг кто-то крикнул: ‘где же вор?’ А этот вор, которого искали,— Капи, понимаешь? Не будь тумана, нас задержали бы за кражу.

Да, теперь я понял все и пришел в страшное негодование. Из Капи — из доброго, честного Капи сделали вора!

— Пойдем домой,— сказал я Маттиа.

Маттиа не ответил ничего, и мы торопливо вернулись домой. Отец, мать и дети сидели за столом и складывали материю. Я бросил на стол чулки.

— Вот чулки, которые украл Капи,— сказал я,— из него сделали вора. Думаю, что это устроили шутя, для забавы.

— А если не для забавы?— сказал отец,— что же сделал бы ты тогда?

— Я привязал бы камень на шею Капи и утопил бы его в Темзе, несмотря на то, что очень люблю его. Я не хочу, чтобы Капи был вором, не сделаюсь никогда вором и сам. Если-бы я знал, что это может случиться, то утопился бы сейчас-же вместе с Капи.

Отец гневно взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет меня ударить.

— Ты прав,— сказал он через минуту, стараясь сдержать свой гнев,— это, действительно, была шутка. А чтобы ты не боялся за Капи, он будет теперь ходить только с тобой.

С этого дня Капи ходил с нами по городу. Во время наших странствований по улицам города в поисках заработка мы неоднократно возвращались к разговору о семье Дрискаль.

К своему величайшему ужасу, сомнения в том, что Дрискаль мой отец — все сильнее охватывали меня. А Маттиа еще усиливал эти сомнения.

— Почему у всех Дрискалей светлые волосы, а у тебя нет?— спрашивал он. — Почему все они, кроме Кэт, которая еще слишком мала и ничего не понимает, относятся к тебе так враждебно? Как могли небогатые люди покупать такие дорогие вещи для своего ребенка?!

На все эти вопросы я с своей стороны предлагал другие.

— А с какой стати Дрискали искали меня, если я не их сын? Зачем платили они Барберену и Грету и Галлею?

На это Маттиа не мог ответить ничего.

И все таки он не хотел отказаться от своих подозрений.

В одно из воскресений отец велел мне остаться дома, говоря, что я буду нужен ему, и отослал Маттиа одного. Дома остались только мы вдвоем: отец и я.

Около часу оставались мы одни, а потом послышался стук в дверь. Отец пошел отворить и вернулся с каким-то человеком, совсем не похожим на его приятелей. Это был, как говорят в Англии, настоящий, джентльмен, богато одетый и важный. Ему можно было дать на вид лет пятьдесят. У него было очень неприятное лицо. Меня особенно поразила его улыбка. Он так оскаливал, улыбаясь, свои большие, заостренные, как у собаки, зубы, что трудно было решить, улыбается ли он, или собирается укусить.

Говоря с моим отцом по-английски, он несколько раз взглядывал на меня, но, встречаясь со мной глазами, сейчас же отворачивался. Через несколько времени он заговорил по-французски.

— Это тот мальчик, о котором вы мне говорили?— спросил он, показав на меня,— он здоров?

Затем, подойдя ко мне, ощупал мне руки, приложил ухо к моей груди, а потом к спине и сказал, чтобы я несколько раз вздохнул поглубже и покашлял. Покончив с этим, он пристально взглянул на меня и улыбнулся. И вот тут то мне показалось, будто он хочет меня укусить.

Он снова заговорил по-английски с моим отцом, и они вышли вместе.

Через несколько времени отец вернулся. Он сказал, что ему нужно уходить из дому, а я могу, если хочу, итти гулять.

Гулять мне совсем не хотелось, но оставаться дома было еще хуже и потому я решил уйти. Так как был дождь, то я сначала зашел в нашу фуру за своей меховой курткой. К моему величайшему удивлению, я увидал там Маттиа. Я хотел заговорить с ним, но он приложил руку мне ко рту и шепнул:

— Отвори дверь сарая. Я тихонько выйду за тобой. Никто не должен знать, что я был здесь. Только когда мы вышли на улицу, Маттиа решился заговорить.

— Знаешь ты, кто этот человек, приходивший к твоему отцу?— спросил он.— Это — Джемс Милиган, дядя твоего друга Артура.

Я остановился, как вкопанный, но Маттиа взял меня за руку и повел дальше.

— Мне совсем не хотелось гулять одному,— снова начал он,— я пошел в фуру и лег спать, но заснуть не мог. В то время, когда я лежал, в саран вошел твой отец с каким-то человеком. Мне было слышно все, что они говорили между собой. ‘Он очень крепок и здоров’, сказал человек,— всякий другой умер бы, пролежав всю ночь на снегу, а он отделался только воспалением легких’. Я понял, что он говорит про тебя и насторожил уши. Но тут разговор переменился. ‘А что ваш племянник’?— спросил твой отец. — ‘Ему лучше’,— ответил тот,— он выживет и на этот раз. Три месяца том|у назад доктора приговорили его к смерти, но вдова Милиган так заботливо ухаживала за ним, что снова спасла его. Она очень хорошая мать’. Услыхав имя Милиган, я, конечно, стал слушать еще внимательнее. ‘Но если вашему племяннику лучше,— сказал твой отец,— то к чему же принимать все эти меры?’ — ‘Пока они, разумеется, не нужны,— сказал дядя Артура — но я уверен, что Артур недолго протянет. И, когда он умрет, нужно, чтобы я, Джемс Милиган, был единственным наследником’. — ‘Не беспокойтесь,— ответил твой отец,— так оно и будет’. — ‘Я рассчитываю на вас’,— сказал Милнган, и они оба ушли из сарая.

Когда Маттиа кончил, я в первую минуту решил было бежать к отцу и узнать адрес Милигана, чтобы отправиться к нему и расспросить его об Артуре и его матери. Но сейчас же одумался. Милиган с нетерпением ждет смерти своего племянника, и не у него следовало справляться об Артуре. Кроме того, было бы неблагоразумно открывать Милигану, что его разговор с моим отцом подслушали. Нужно было придумать что-нибудь другое…

Но время шло, и я ничего не мог придумать.

Мы продолжали бродить по улицам Лондона и давать представления. Однажды, встретившись с труппой бродячих музыкантов-негров, Маттиа узнал одного из них, с которым был знаком еще по цирку в Италии, где служил его отец. Негра звали Боб. Мы на радостях решили зайти в маленький ресторанчик и здесь, сидя за столиком, Маттиа рассказал Бобу о наших приключениях и о подозрениях в отношении семьи Дрискаль. Маттиа просил Боба помочь нам открыть местопребывание вдовы Милиган и Артура.

Боб обещал нам полное содействие и помощь. И после этого мы довольно часто встречались с ним. Боб принял горячее участие в нашей судьбе. Но поиски вдовы Милиган пока были безуспешны. Время тянулось медленно, проходили недели за неделями и, наконец, мои родные стали собираться в путь. Фуры были выкрашены заново и в них уложили товар, лошади запряжены, все приготовления кончены, и мы отправились в путь.

Накануне отъезда отец объявил мне и Маттиа, что мы отправимся со всей семьей, но должны будем, как и раньше, играть, петь и давать представления в городах и деревнях, какие попадутся нам на пути.

Мы приехали в большое селение и остановились на площади. У обеих фур было по одной откидной стенке. Их опустили, и весь товар оказался на виду перед покупателями.

— Глядите на выставленные цены!— закричал отец. По таким ценам не продают товара нигде. Так как я ничего не платил за него, то и могу брать дешево, отдаю его чуть не даром. Посмотрите на цены!

И я слышал, как иные, взглянув на цены, отходили, говоря:

— ‘Это, наверное, краденый товар!’

— ‘Да, ведь, он и сам сознается в этом!’

Если бы они взглянули на меня, то по моему вспыхнувшему лицу убедились бы, что это правда. Маттиа заметил, как я краснел, и вечером сказал мне:

— Долго ли будешь ты в состоянии выносить такой позор?

— Не говори про это, Маттиа,— остановил я его. От таких разговоров мне делается только еще тяжелее.

— Да я не собираюсь говорить про это. Я хочу только одного — чтобы мы уехали во Францию. Ведь полиция рано или поздно узнает, что Дрискаль продает краденый товар. Что тогда будет с нами?

— Подожди хоть немного, Маттиа. Дай мне подумать несколько дней.

— Так поторопись! Я предчувствую, что нам грозит опасность.

Обстоятельства сделали для меня то, на что не осмеливался я сам.

Через несколько недель после нашего отъезда из Лондона мы попали в город, где была большая ярмарка. Мы приехали рано, и так как мне и Маттиа нечего было делать, то. мы пошли осматривать ярмарку. Громадная площадь вся была заставлена палатками, досчатыми навесами, балаганами и фургонами, а местами горели костры, около которых теснились люди в живописных лохмотьях.

Проходя мимо одного из таких костров над которым висел котелок, мы увидали нашего друга Боба. Он пришел на ярмарку с двумя товарищами. Они рассчитывали заработать здесь деньги, проделывая разные гимнастические упражнения. Но музыканты, которые должны были играть во время представления, обманули их и не пришли. А так как без музыки нельзя было надеяться на хороший сбор, то Боб предложил нам присоединиться к ним. Выручка будет разделена поровну. Даже Капи получит свою долю.

Маттиа взглянул на меня, и я понял, что ему хочется оказать услугу своему другу. А так как мы могли играть, где угодно, по своему усмотрению, то я согласился. Итак, было решено, что завтра мы присоединимся к Бобу и его двум товарищам. Вечером я сказал о нашем уговоре отцу.

— Завтра Капи понадобится мне,— сказал он,— вам нельзя будет взять его с собою.

Его слова встревожили меня. Опять, пожалуй, заставят Капи красть или делать еще что-нибудь в этом роде. Отец заметил мое волнение и поспешил успокоить меня.

— Капи — отличный сторож,— сказал он,— нам он нужен, чтобы постеречь фуры. В такой толкотне и суматохе того и гляди обокрадут. Ступайте одни и, если вам придется возвращаться поздно, приходите на постоялый двор ‘Большой дуб’, где мы переночуем. Я выеду из города с наступлением зари. Этот постоялый двор, в котором мы провели прошлую ночь, был на расстоянии мили от города и находился в пустынной и мрачной местности.

На другой день я погулял с Капи, накормил его и привязал к фуре, около которой он должен был сторожить. А потом мы с Маттиа отправились на ярмарку. Мы начали играть сейчас же, как только пришли и, почти не отдыхая, должны были играть до самого вечера.

Я и Маттиа страшно устали, а наши товарищи, которым приходилось все время быть в движении, совсем выбились из сил. Под конец, когда они вбили в землю шест и собирались проделывать какие-то новые штуки, шест свалился и упал пряна ногу Маттиа. Он громко вскрикнул от боли. К счастью, рана оказалась несерьезной и кости остались целы. Однако, Маттиа все-таки не мог итти.

Что нам было делать?

Я предложил Маттиа переночевать в фургоне Боба, а сам решил пойти в ‘Большой дуб’. Мне нужно было узнать, куда выедет утром отец.

Несмотря на утомление, я быстро дошел до постоялого двора. Наших фур не было видно нигде. В одном окне я заметил свет и постучал в дверь. Хозяин отворил мне и поднес фонарь к самому моему лицу. Я видел, что он узнал меня, но вместо того, чтобы пропустить меня в дверь, он поставил фонарь позади себя и огляделся кругом, внимательно прислушиваясь.

— Ваши фуры уехали,— сказал он. — Твой отец велел тебе итти к нему в Луиз и теперь же ночью. Счастливого пути!

И он захлопнул у меня под носом дверь.

Делать нечего. Несмотря на усталость, мне приходилось возвращаться к Маттиа. Я снова пустился в путь и xаса через полтора лег и растянулся на соломе в фургоне у Боба. Я вкратце рассказал Маттиа о том, что произошло, а затем заснул, как убитый.

Несколько часов сна подкрепили меня, и, встав утром, я готов был снова пуститься в путь. Боб уже встал и разводил костер. Поздоровавшись с ним, я стал помогать ему. Через несколько времени мы увидели, что к нам идет полицейский, держа за веревку Капи. Я с удивлением смотрел на них, не понимая, что это значит. Но Капи, увидав меня, так сильно дернул веревку, что она выскользнула из рук полицейского, и, бросившись ко мне, встал на задние лапы и положил передние мне на грудь.

Полицейский подошел ко мне.

— Это ваша собака?— спросил он.

— Да.

— Так я арестую вас.

— За что арестуете вы этого мальчика?— спросил Боб.

— Вы его брат?

— Нет, друг.

— Нынешней ночью,— сказал полицейский,— грабители — мужчина и мальчик — забрались через окно в церковь. Так как окно было высоко, то они приставили к нему лестницу. С ними была вот эта собака, которую они взяли с собою для того, чтобы она предупредила их об опасности, если бы им вздумали помешать. А это как раз и случилось. Грабители спаслись через окно, но собаку не успели захватить с собой, и она осталась в церкви. Я был уверен, что с ее помощью мне удастся разыскать преступника. Вот один из них уже и попался.

Я понял все. Не для того, чтобы стеречь фуры, взяли у меня Капи, а для того, чтобы он предупредил об опасности тех, кто задумал обокрасть церковь.

— Я арестую этого мальчика, на суде все выяснится,— заявил полицейский.

Маттиа обнял и поцеловал меня.

— Не бойся, мы не покинем тебя,— шепнул он мне на ухо.

— Возьми Капи,— сказал я ему по-французски, но полицейский понял меня.

— Нет, нет, собака останется у меня,— возразил он. — Она уже помогла найти мне одного грабителя, поможет найти и другого.

Второй раз пришлось мне сидеть в тюрьме. На другой день сторож, войдя в камеру, сказал, чтобы я шел за ним.

Пройдя по нескольким корридорам, мы вошли в зал суда. На возвышении сидел судья, пониже его еще каких-то три человека, а недалеко от меня стоял в мантии и парике мой защитник.

На отдаленной скамье сидели Боб, два его товарища, хозяин постоялого двора ‘Большой дуб’ и какие-то незнакомые мне люди. А на другой — полицейский и еще несколько человек. Я понял, что это скамьи свидетелей.

Прокурор рассказал вкратце, как было дело. Взрослый мужчина и мальчик пытались ограбить церковь. Они взобрались по лестнице к окну, разбили его и вошли внутрь. С ними была собака, которую они взяли, чтобы она предупредила их об опасности. Один прохожий — это было ночью, в четверть второго — проходя мимо церкви, увидал в окне свет. Остановившись, он прислушался. До него донесся какой-то треск. Тогда он разбудил церковного сторожа, они собрали людей и подошли к церкви. Собака, услыхав их, залаяла. Грабители, испугавшись, убежали через окно, бросив собаку, которая не могла выбраться по лестнице. Полицейский взял собаку с собой, надеясь с ее помощью разыскать грабителей. И одного преступника — вот этого мальчика —он задержал, благодаря ей. А на след второго грабителя уже напали.

Когда прокурор кончил говорить, судья спросил мое имя, лета и занятие.

Я ответил ему по-английски, как меня зовут,— сказал, что жил с родителями в Лондоне, а потом попросил позволения говорить по-французски, так как я вырос во Франции и только несколько месяцев тому назад приехал в Англию.

Я заговорил по-французски, стараясь доказать, что не мог попасть в церковь в четверть второго, так как в час я был на ярмарке, а в половине второго у хозяина постоялого двора ‘Большой дуб’.

— А где вы были в четверть второго?— спросил судья.

— В это время я шел на постоялый двор.

— Но, ведь, это нужно доказать. Вы говорите, что шли на постоялый двор, а обвинитель полагает, что вы были в церкви. Вы могли выйти с ярмарки на несколько минут раньше часа, присоединиться к вашему сообщнику, поджидавшему вас около церкви, а когда грабеж не удался, добежать до постоялого двора.

Я возразил, утверждая, что этого не могло быть, но видел, что судья не верит мне.

— А как объясните вы то, что ваша собака была в церкви?— спросил он.

— Этого я не могу объяснить и даже не понимаю, как это случилось. Собака не была со мной на ярмарке. Уходя, я привязал ее к фуре.

Кроме этого, я не мог сказать ничего, чтобы не выдать отца. Маттиа, на которого я взглянул, сделал мне знак, чтобы я продолжал, но я не прибавил ничего больше. Вызвали церковного сторожа и заставили его рассказать, как было дело.

Он начал рассказывать очень подробно, как его разбудили и сказали, что грабят церковь. Он так спешил одеваться, что даже оборвал две пуговицы у жилета. Потом он пошел в церковь, отворил дверь и увидал — кого-же?— Собаку!

Когда сторож кончил, мой защитник начал допрашивать его.

— Кто запер церковь накануне?— спросил он.

— Я,— ответил церковный сторож. — Это моя обязанность.

— А можете вы присягнуть, что не заперли туда собаку с вечера?

— Если бы там была собака, я увидал бы ее.

— У вас хорошее зрение?

— Да, обыкновенное, как у всех.

— А правда ли, что полгода тому назад вы пытались влезть в бычачью тушу, висевшую около мясной лавки?

— Я, действительно, как-то наткнулся на нее, потому что она висела совсем не на месте.

— Значит, вы не видели ее?

— Я шел, задумавшись.

— Вы заперли церковь после обеда?

— Конечно.

— Ив тушу вы хотели влезть тоже после обеда?

— Но…

— Это было тоже после обеда?

— Да!

— А какое пиво пьете вы за обедом, сла,ое или крепкое?

— Крепкое.

— Сколько бутылок?

— Две.

— А больше не пьете никогда?

— Иногда три.

— А четыре? Или шесть?

— Ну, это бывает очень редко.

— После обеда вы, может быть, пьете и грог?

— Иногда пью.

— Вы предпочитаете крепкий или слабый?

— Не очень слабый.

— А сколько стаканов выпиваете вы?

— Ну, это как случится.

— Может быть, иногда выпьете и три, и четыре?

Так как церковный сторож, лицо которого все больше багровело, не ответил ничего, то мой защитник сел, говоря:

— Теперь ясно, что свидетель мог запереть собаку в церкви с вечера. Он после обеда не видит даже быков, потому что ходит, задумавшись.

— Если бы я смел, то поцеловал бы защитника: он спас меня.

Ведь в самом деле, сторож мог запереть Капи в церкви. А если так, то меня должны будут признать невиновным.

Потом начали вызывать моих свидетелей: Боба, его товарищей и хозяина ‘Большого дуба’. Все они подтвердили мои слова, но, к несчастью, нельзя было определить вполне точно, в котором часу я ушел с ярмарки.

Мне казалось, что меня, наверное, оправдают, но вышло не так. Судья сказал, что меня отправят в тюрьму графства и что мое дело будет разбираться в уголовном суде.

ГЛАВА 27.
Бегство во Францию.

Я снова очутился в своей камере, где должен был ожидать решения уголовного суда.

Вечером из окна своей камеры я услыхал звук трубы за стенами тюрьмы. Это играл Маттиа. Были слышны топот ног и говор. Очевидно, вокруг Маттиа собиралась публика, чтобы слушать его игру. Маттиа играл за стеной, как раз против моего окна. Вдруг он крикнул по-французски: ‘завтра на рассвете’ и снова заиграл на трубе.

Его слова относились, без всякого сомнения, не к публике, а ко мне. Но как я ни думал, я все-же не мог понять, что это значит.

Одно только было ясно. Завтра на рассвете я не должен слать, мне нужно чего-то ожидать. С вечера я долго не мог заснуть, но проснулся все-таки не утром, а ночью. Долго сидел я, считая удары, когда часы начинали бить. Наконец, чуть посветлело, и до меня донеслось пение петухов.

Я на цыпочках подошел к окну и осторожно отворил его. Звезды начали гаснуть, и утренний холод пронизывал меня до костей. Но я не отходил от окна и внимательно осматривался по сторонам. Вдруг мне послышался шорох за стеной напротив моего окна. Еще минута — и над ней поднялась голова. Это был не Маттиа, а Боб.

Увидав меня, он сделал мне знак отойти от окна. Не понимая, почему это нужно, я все-таки отошел и остановился, не спуская глаз с Боба. У него в руках была длинная стеклянная трубочка. Он приложил ее корту, дунул, и маленький белый комочек упал к моим ногам. В то же мгновение голова Боба исчезла и снова наступила тишина.

Я схватил комочек. Это был клочок тонкой бумаги, туго обернутой вокруг маленькой металической пуговки. Мне показалось, что на бумаге что-то написано. Я развернул записку и прочитал: ‘Тебя повезут в Лондонскую тюрьму. Ты поедешь по железной дороге и будешь сидеть вдвоем с полицейским в отделении второго класса. Сядь около двери, в которую войдешь. Через три четверти часа,— считай точнее минуты,— поезд пойдет тише. Отвори тогда дверь и прыгай с поезда. Протяни руки вперед и постарайся упасть на ноги. Как только очутишься на земле, ступай налево, под откос. Мы будем ждать тебя там с повозкой и лошадью’.

Я прочитал записку еще раз. Да, конечно, я брошусь с поезда, хоть бы мне пришлось разбиться на смерть. Лучше умереть, чем быть осужденным за грабеж. Одно только огорчало меня: что будет с Капи? Не может быть, чтобы Маттна бросил его. Он нашел: средство спасти меня, найдет его и для Капи. Я прочитал записку три раза, чтобы хорошенько запомнить ее, а потом положил в рот, прожевал и проглотил. Теперь я, наконец, мог заснуть. И я спал спокойно до тех пор, пока сторож не принес мне поесть.

На другой день какой-то новый полицейский вошел в мою камеру и повел меня на вокзал. Мы вошли в вагон, и я сел около двери, как советовал мне Маттиа. Стекло у двери было опущено, и я смотрел в него. Сначала полицейский сидел рядом со мной, но потом ему стало холодно, и он ушел в дальний угол. А я не чувствовал холода и только ждал, ждал, считая минуты.

Наконец, поезд замедлил ход. Прошло три четверти часа. Я в одно мгновение распахнул дверь и, протянув руки, прыгнул как можно дальше. Я упал на траву, но все-таки падение так ошеломило меня, что я потерял сознание.

Когда я опомнился, то думал, что все еще еду по железной дороге. Я слышал стук колес и чувствовал, что быстро несусь вперед. Но, открыв глаза, я увидел, что лежу на соломе и какая-то желтая собака лижет мне лицо, а Маттиа стоит на коленях около меня.

— Где мы?— спросил я.

— В повозке Боба. Он правит лошадью,— ответил Маттиа.— Ты спасен,— прибавил он и, отстранив собаку, поцеловал меня.

— Ну, что? Как дела?— спросил Боб, обернувшись к нам.

— Не знаю,— ответил я. — Кажется, все хорошо.

— Попробуйте пошевелить руками и ногами,— посоветовал мне Боб.

Я попробовал и не почувствовал боли.

— Отлично!— сказал Боб,— значит, кости целы.

— Да что же такое случилось?— спросил я.

— Ты спрыгнул с поезда,— ответил Маттиа,— и потерял сознание. Видя, что тебя нет, Боб пошел разыскивать тебя, взял тебя на руки и положил в повозку. Мы думали, что ты умер, и ужасно испугались.

— А полицейский?

— Он уехал дальше, так как поезд не остановился.

— Теперь я узнал самое главное. Я огляделся крутом и взглянул на желтую собаку, которая нежно смотрела на меня. Ее глаза были удивительно похожи на глаза Капи.

— А где же Капи?— спросил я.

Но прежде, чем Маттиа успел ответить, желтая собака бросилась ко мне и стала лизать мне руки.

— Вот Капи,— сказал Маттиа. — Мы должны были выкрасить его.

— Куда мы едем?— спросил я у Маттиа.

— В Литльгамптон. Это маленький порт на берегу моря. Там живет брат Боба. У него есть шлюпка, и он часто ездит во Францию. Если нам удастся спасти тебя, то мы будем обязаны этим Бобу. Он придумал, как передать тебе мою записку, попросил меня уговорить тебя спрыгнуть с поезда и добыл лошадь и повозку. И во Францию переправимся мы тоже, благодаря ему.

— Капи, кто вспомнил о нем?

— Я. Но Боб придумал выкрасить Капи, чтобы его не узнали, и помог мне увести его от полицейского.

Я спросил, далеко ли до Литльгамптона. Оказалось, что до него осталось часа два езды. Боб сказал, что нам нужно торопиться. Его брат ездит во Францию каждую субботу и отплывет рано-рано утром. А теперь была ночь с пятницы на субботу. Мы с Маттиа улеглись на солому, под парусину. Лошадь побежала крупной рысью.

Рано утром, еще прежде, чем рассвело, мы остановились на небольшом расстоянии от города. Боб сказал, чтобы мы посмотрели за лошадью, и пошел разыскивать брата.

Мне показалось, что время тянулось без него необыкновенно медленно. Мы молчали, кругом было тихо, и слышался только гул моря, набегавшего на берег. Наконец, Боб вернулся. С ним был моряк в синей блузе и клеенчатой шляпе.

— Вот мой брат,— сказал Боб. — Он согласен отвезти вас во Францию. А я сейчас же поеду назад, никто не должен знать, что я был здесь.

Я хотел поблагодарить Боба, но он остановил меня.

— Не стоит говорить об этом,— сказал он,— все мы должны помогать друг другу. Как же иначе? Ну, прощайте. Может быть, нам еще удастся свидеться. Очень рад, что мог оказать услугу вам и Маттиа.

Брат Боба привел нас на набережную, и через несколько минут мы уже сидели в маленькой каюте его шлюпки.

ГЛАВА 28.
Конец мытарствам.

Сидя в каюте, мы слышали, как наверху шли приготовления к отплытию. Наконец, послышался шум воды о борта лодки. Мы двинулись в путь.

Вечером мы причалили к берегу Франции. Брат Боба позволил нам переночевать в каюте, а утром мы, горячо поблагодарив его, распростились с ним.

Все наше имущество состояло из арфы, скрипки и трубы. К счастью, у Маттиа было отложено сорок франков. Маттиа предлагал эти деньги Бобу, но Боб решительно отказался: он хочет оказать нам дружескую услугу, а за это денег не берут.

— Куда же мы пойдем?— спросил я.

— Мне все равно,— ответил Маттиа,— я готов итти, куда угодно, но только по берегу какой-нибудь реки или канала… Видишь, в чем дело,— прибавил он, немного помолчав,— когда Артур был болен, вдова Милнган ездила-с ним на ‘Лебеде’. Так было в то время, когда

ты встретился с ней. Может быть, нам удастся снова встретить их.

Мы решили отправиться по берегу Сены. Дойдя до реки, мы стали расспрашивать моряков, не видали ли они ‘Лебедя’? Но никто не видал его.

Через пять недель мы пришли в Шарантон. Тут в первый раз нам пришлось услышать о ‘Лебеде’. Моряк, к которому мы обратились, сказал, что видел какое-то странное судно с верандой.

Маттиа запрыгал от радости, а я стал расспрашивать моряка. Судя по его описанию, это был, без всякого сомнения, ‘Лебедь’. Два месяца тому назад он прошел мимо Шарантона и поплыл дальше вверх по Сене.

Два месяца. Значит, он теперь далеко впереди нас. Но это ничего не значит. Мы пойдем за ним и когда-нибудь догоним его.

Мы старались итти вперед, как можно скорее, и, останавливаясь вечером на отдых, никогда не жаловались на усталость. Представлений мы теперь уже не давали, а тратили накопленные деньги.

— Разбуди меня завтра пораньше,— говорил каждый день Маттиа, ложась спать.

Утром мы вскакивали чуть свет и спешили отправиться в путь. Чтобы нам хватило денег на дорогу, мы начали экономить, и Маттиа объявил, что не станет есть мяса, ‘так как оно вредно’. Мы обедали куском хлеба и крутым яйцом, которое разрезывали пополам, или вместо яйца — кусочком масла. Но иногда Маттиа начинал вдруг вспоминать о разных вкусных вещах.

Однажды мы вошли в небольшой городок, посреди которого протекала река. Мне показалось, что около берега стоит ‘Лебедь’. Но никого не было видно на веранде, и судно казалось покинутым.

Мы бросились к нему.

Встретив какого-то матроса, мы стали расспрашивать его. Оказалось, что ему поручен надзор за ‘Лебедем’.

— Англичанка, приехавшая на этом судне с больным мальчиком, отправилась в Швейцарию,— сказал он. Она вернется осенью и проведет зиму на юге. Она хотела нанять виллу на берегу Женевского озера, где-то около Веве, и прожить там лето.

Мы поспешили в Швейцарию и через четыре дня мы уже были в Веве, где принялись разыскивать семью Милиган. У нас осталось всего три су, а башмаки наши до того истрепались, что едва держались.

Мы ходили из одной виллы в другую, останавливались около решоток садов и играли и пели, зарабатывая каждый день немного денег.

Раз мы подошли к великолепному саду, и я запел мою неополитанскую песенку. Кончив первый куплет, я хотел начать второй, как вдруг в саду раздался крик.

Мы моментально вскарабкались на стену сада и увидали вдали длинное кресло на колесах, которое катил какой-то человек. В кресле полулежал Артур, а за ним шла его мать и… Джемс Милиган.

Я присел за изгородью и торопливо сказал Маттиа, чтобы и он сделал то же. Я боялся показаться им на глаза, так как с ними был Джемс Милиган. Мы начали обдумывать, как нам поступить и, наконец, решили, что Маттиа подойдет один к вдове Милиган и расскажет ей все, что случилось с нами. Так как Джемс Милиган никогда не видал Маттиа, то он не догадается ни о чем. Мы так и сделали. Маттиа ушел, а я остался ждать его.

Долго лежал я на траве, а он все не возвращался. Наконец, я увидал его. С ним была и вдова Милиган. Я побежал к ней навстречу и поцеловал ей руку. А она обняла меня и поцеловала в лоб.

— Бедный, милый мальчик,— сказала она. И, откинув мне волосы со лба, она с любовью пристально взглянула на меня.

— Да… Да… — шептала она.

Должно быть, она отвечала на свои мысли. Я не мог понять, о чем она думает. Я видел ее нежность, чувствовал ее ласку, и этого было вполне достаточно для меня.

— От твоего друга я узнала многое,— продолжала она, не спуская с меня глаз,— теперь твоя очередь. Расскажи мне поподробнее о том, как ты жил в семье Дрискалей и о твоем разговоре с Джемсом Милиганом.

Я рассказал все, а она несколько раз переспрашивала меня то об одном, то о другом.

— Все это очень важно и для тебя, и для всех нас, мой мальчик,— сказала она, когда я кончил,— мы должны действовать очень осторожно и посоветоваться с людьми знающими. А до тех пор считай себя товарищем… братом Артура. Через два часа отправляйся вместе с Маттиа в Альпийский отель, я пошлю туда сказать, чтобы вам приготовили комнату. Там мы снова увидимся, а теперь я должна уйти.

Мы отправились в Альпийский отель. Несмотря на наш жалкий костюм, слуга в черном фраке почтительно встретил нас и провел в нанятое для нас помещение. В комнате стояли две прехорошенькие кроватки, а окна выходили на балкон, с которого открывался чудный вид. Когда мы, налюбовавшись им, вернулись в комнату, дожидавшийся нас слуга спросил, что мы желаем заказать к обеду.

— А есть у вас сладкие пирожки?— спросил Маттиа.

— Да, с клубничным, вишневым и абрикосовым вареньем.

— Ну, так и дайте нам этих пирожков.

— А суп, жаркое, соус?— спросил лакей.

— Можете дать, что хотите,— сказал Маттиа, с недоумением глядя на него.

— Как кажется, мы пообедаем здесь лучше, чем у Дрискалей,— заметил Маттиа, когда лакей ушел.

На другой день к нам приехала мать Артура. Она привезла с собой белошвейку и портного, которые сняли с нас мерку, чтобы сшить нам белье и платье. После этого она каждый день приезжала к нам и была с каждым разом все ласковее и нежнее со мной. На пятый день к нам вошла женщина, которую я уже видел раньше на ‘Лебеде’. Она сказала, что Милиган просит нас приехать к ней, и что коляска ждет нас у подъезда. Когда мы приехали, нас провели в гостиную. Артур протянул ко мне руки, и я, подбежав, поцеловал его, потом я поцеловал его мать.

— Наконец, наступило время,— сказала мать Артура, когда ты можешь занять место в своей семье.

Она отворила дверь — и в комнату вошла матушка Барберен, которая несла кружевной чепчик, капор и все вещи, которые были на мне в тот день, когда меня похитили. Я бросился к ней и обнял ее, а вдова Милиган позвонила и сказала вошедшему лакею, чтобы он попросил к ней Джемса Милигана. Услыхав это, я побледнел.

— Тебе нечего бояться,— сказала она,— поди ко мне и дан мне руку.

В эту минуту дверь отворилась и вошел Джемс Милиган, улыбаясь и оскаливая свои огромные острые зубы.

Он увидел меня, и в то же мгновение улыбка его превратилась в страшную гримасу.

— Я просила вас притти,— сказала ему Милиган слегка дрожащим голосом,— чтобы представить вам моего старшего сына, которого я, наконец, имела счастье найти. Вот он,— сказала она, сжав мне руку. — Впрочем, вы знаете его, потому что приходили к человеку, похитившему его, и видели его там. Вам хотелось узнать, здоровый ли он мальчик.

— Что все это значит?— растерянно пробормотал Милиган.

— Дрискаль, похитивший моего сына,— продолжала она,— сидит в тюрьме за попытку ограбить церковь. Он сознался во всем. Вот письмо, где сообщаются все подробности. Дрискаль рассказывает в нем, как по вашему приказанию он похитил моего ребенка и подкинул на улице Бретель и как он вырезал метку с белья, чтобы ребенка труднее было разыскать. А вот и все вещи, которые были и а моем сыне в тот день, когда его похитили. Добрая женщина, вырастившая его, сохранила их. Хотите взглянуть на письмо, на эти вещи?

Джемс Милиган несколько времени стоял неподвижно, потом злобно посмотрел на нас и бросился к двери.

Дверь затворилась за моим дядей, и я, бросившись к маме, обнял ее и стал целовать. Она тоже нежно целовала меня. Когда мы немного успокоились, к нам подошел Маттиа.

— А хорошо сумел я сохранить от тебя эту тайну?— спросил он.

— Ты, значит, знал?— воскликнул я.

Мне ответила за него мама.

— Когда Маттиа рассказал мне все,— сказала она,— я пришла к заключению, что ты мой сын, но просила его ничего не говорить тебе. Нужно было еще доказать, что мое предположение верно, и я боялась подать тебе, может быть, ложную надежду. Как ужасно было бы для нас обоих, если бы я сказала тебе, что ты мой сын, а потом оказалось бы, что мы ошиблись. Теперь доказательства у нас есть, и мы не расстанемся никогда. Ты будешь с твоей матерью, с твоим братом, и с твоими друзьями, которые любили тебя и заботились о тебе.

С тех пор прошло уже много лет. Я и Маттиа росли и учились вместе. Маттиа специально еще занимался по музыке и стал теперь известным музыкантом. Предсказания цирюльника Эспинаса полностью оправдались.

Живем мы в Англии, и главной заботой нашей жизни является теперь постройка многочисленных домов-приютов для беспризорных детей.

В дни отдыха, мы, чтобы вспомнить старину, устраиваем домашние концерты. На этих концертах появляется и Капи. Он очень стар и целыми днями лежит на мягкой подушке. Но, услыхав звуки музыки, наш старый товарищ не может спокойно лежать и приходит к нам. И когда музыка замолкает, Капи с трудом поднимается на задние лапы и обходит слушателей. Все кладут ему деньги на блюдечко, и он гордо подносит его мне, точно знает, что эти деньги предназначены для освобождения бедных детей от горя и нужды.

ГЕКТОР МАЛО

БЕЗ СЕМЬИ

ГЛАВА 1.Мой дом.

ГЛАВА 2.Приемыш.

ГЛАВА 3.Артисты синьора Витали.

ГЛАВА 4.Первые шаги на новом пути.

ГЛАВА 5.Я делаюсь актером.

ГЛАВА 6.Я учусь читать.

ГЛАВА 7.Бродячая жизнь.

ГЛАВА 8.Арест Витали.

ГЛАВА 9.Без приюта.

ГЛАВА 10.Домик на реке.

ГЛАВА 11.Мы отдыхаем.

ГЛАВА 12.Возвращение Витали.

ГЛАВА 13.Новые скитания и приключения.

ГЛАВА 14.Смерть Проказника.

ГЛАВА 15.В трущобах Парижа.

ГЛАВА 16.Страшная ночь.

ГЛАВА 17.В новой семье.

ГЛАВА 18.Моя труппа.

ГЛАВА 19.Черный город.

ГЛАВА 20.Катастрофа под землей.

ГЛАВА 21.Спасение.

ГЛАВА 22.В обратный путь.

ГЛАВА 23.У матушки Барберен.

ГЛАВА 24.Розыски.

ГЛАВА 25.В воровском притоне.

ГЛАВА 26.Тюрьма и суд.

ГЛАВА 27.Бегство во Францию.

ГЛАВА 28.Конец мытарствам.

Читайте также:

ГЛАВА 1.
Мой дом.

ГЛАВА 2.
Приемыш.

ГЛАВА 3.
Артисты синьора Витали.

ГЛАВА 4.
Первые шаги на новом пути.

ГЛАВА 5.
Я делаюсь актером.

ГЛАВА 6.
Я учусь читать.

ГЛАВА 7.
Бродячая жизнь.

ГЛАВА 8.
Арест Витали.

ГЛАВА 9.
Без приюта.

ГЛАВА 10.
Домик на реке.

ГЛАВА 11.
Мы отдыхаем.

ГЛАВА 12.
Возвращение Витали.

ГЛАВА 13.
Новые скитания и приключения.

ГЛАВА 14.
Смерть Проказника.

ГЛАВА 15.
В трущобах Парижа.

ГЛАВА 16.
Страшная ночь.

ГЛАВА 17.
В новой семье.

ГЛАВА 18.
Моя труппа.

ГЛАВА 19.
Черный город.

ГЛАВА 20.
Катастрофа под землей.

ГЛАВА 21.
Спасение.

ГЛАВА 22.
В обратный путь.

ГЛАВА 23.
У матушки Барберен.

ГЛАВА 24.
Розыски.

ГЛАВА 25.
В воровском притоне.

ГЛАВА 26.
Тюрьма и суд.

ГЛАВА 27.
Бегство во Францию.

ГЛАВА 28.
Конец мытарствам.