БЕЗЪ ПРАЗДНИКА.
БЕЗЪ ПРАЗДНИКА.
——
Бушенъ.
‘Русское Богатство’, No 2, 1912
Без праздника, Бушен, Год: 1912
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Докторъ Петръ Васильевичъ вышелъ изъ заразнаго барака со сквернымъ чувствомъ: больные ребята прибываютъ, а случаи скарлатины и дифтерита длаются трудне и безнадежне. Каждое утро въ усадьб мелькаетъ гробовщикъ Макарычъ. Петръ Васильевичъ отворачивается, но это дла не мняетъ, не спасаетъ отъ скверныхъ думъ.
— Три… семь… пятнадцать, девятнадцать…— морщась считаетъ докторъ.— И хватило вдь!..
— Кому лошадь-то подавать, доктору или докториц?
Это спрашиваетъ кучеръ Степанъ у проходящаго аптечнаго сторожа. Степанъ выхалъ изъ конюшни и не знаетъ, куда править — къ докторскому дому или къ родильн, гд живетъ женщина-врачъ.
— Я не поду, пускай детъ Вра Ивановна. Скажите: я прошу ее хать въ Ягодное.
Петръ Васильевичъ человкъ мягкій, а сейчасъ онъ усталъ.
…Неудивительно, что непріятную просьбу онъ съ удовольствіемъ передаетъ черезъ другого: онъ увренъ, что Вра Ивановна подетъ,— недаромъ ее называютъ ‘святою’. Но онъ также заране знаетъ, что она демонстративно наднетъ кожанъ, подыметъ воротникъ, хотя сейчасъ не холодно, возьметъ пледъ съ оскорбленнымъ видомъ, и если онъ, виновникъ поздки, пройдетъ мимо нея, она не оглянется, не посовтуется съ нимъ…
— На пріем сто сорокъ, утромъ операція… Полный баракъ… Усталъ…
Докторъ съ досадой машетъ рукой, и ему въ эти минуты кажется, что къ нему кто-то несправедливъ. Если онъ станетъ думать, то, конечно, додумается до губернской управы, до статистики, до общихъ вопросовъ и т. д. Но сейчасъ ему хочется думать о чемъ-то своемъ, думать просто, какъ Петръ Васильевичъ,— который усталъ, который когда-то былъ молодъ и бодръ,— а не какъ членъ корпораціи… Онъ повертывается спиной къ больниц и уходитъ въ лсъ.
Отдльныя зданія земской больницы разбросаны на небольшой лужайк, посередин разбиты клумбы съ цвтами. Этими цвтами больница обязана трудамъ молодого населенія.
За больничными зданіями сейчасъ же начинается сосновый лсъ, а черезъ него тянется прямая дорога. Немного въ сторон отъ дороги лежитъ прудъ. По берегамъ его не растетъ зеленая трава, а лежатъ только иглы, къ вод его не наклоняются втви, а стоятъ сосны и верхушками смотрятся въ небо. Видъ пруда грустный, одинокій, и сосны не хотятъ знать тхъ, кто гуляетъ подъ ними… Одно время объ этомъ пруд, врне, о настроеніяхъ, на которыя онъ наводитъ, говорилось очень много. Виновата въ этомъ была фельдшерица Елизавета Николаевна. Она могла все свободное время просиживать подъ соснами, могла смотрть широкими глазами на тихую воду, на голые стволы деревьевъ, молчать и о чемъ-то упорно думать. Въ ея бытность жилось въ больниц хуже, безпокойне: ея нервный голосъ, неуравновшенныя рчи всегда звали куда-то, а между тмъ, вс, и въ томъ числ она, должны были отдавать четырнадцать часовъ другимъ, а не себ.
Теперь, когда въ сумеркахъ подходитъ Петръ Васильевичъ, усталый, нервный, къ берегу пруда, то ему мерещится, что къ стволу сосны прислонилась двушка съ лихорадочными глазами и говоритъ о томъ, чего никогда не бываетъ. Подъ этими соснами доктору, однажды, пришла мысль, что раздражительная жена его, Наталья Андреевна, мать его двухъ дтей, и Наташа — невста, на которой онъ женился и о которой когда-то мечталъ — два разныхъ существа. Это открытіе причинило ему много боли: онъ сталъ внимательне вглядываться въ жену и окончательно поврилъ, что Наташа, другъ его студенческихъ лтъ, ушла туда, гд теперь его молодость. Иногда, сидя подъ соснами, онъ хорошо и ясно думалъ о Наташ, а приходя домой зло и непривтливо говорилъ съ Натальей Андреевной.
— Петръ Васильевичъ, а Петръ Васильевичъ!— На дорог показалась фельдшерица въ больничномъ халат. Петръ Васильевичъ продолжалъ сидть у пруда:— если его зовутъ, то, конечно, по длу,— а онъ только что много часовъ подъ рядъ лчилъ, толковалъ, поучалъ…
— Очень я вамъ нуженъ, Марья Евгеньевна?
— Конечно, очень… Для чего же я за вами бгу, — фельдшерица запыхалась, голосъ ея былъ недовольный: — тамъ дда привезли столтняго, ему умирать пора, а не лчиться… у насъ и такъ мста нтъ. Еще двое дтей… Мста нтъ… Ольга Игнатьевна бурю подняла: у ней дти уже въ корридор лежатъ.
— Ну, что же, положимъ ихъ посреди пыльной дороги или въ избу свеземъ, — усмхнулся докторъ: — такъ повашему сегодня?
Фельдшерица засмялась.— Да нтъ, но… но стнъ не раздвинешь.
Докторъ всталъ и пошелъ за фельдшерицей. Тнь его медленно и лниво закачалась по дорог… У тихой воды все смолкло.
Когда бывали неурядицы въ больниц, ‘перепроизводство больныхъ’, то персоналъ разговаривалъ съ докторомъ такимъ тономъ, будто виной всему былъ онъ одинъ. Докторъ не сердился: на мелочи онъ не обращалъ вниманія, а въ крупныхъ вопросахъ онъ себя чувствовалъ среди друзей.
Сейчасъ недалеко отъ госпиталя, почти подъ окнами квартиры фельдшерицы и акушерки, стоитъ телга съ больнымъ старикомъ. На окн, закутавшись въ теплый платокъ, сидитъ акушерка и читаетъ газету. Заслышавъ изъ-подъ тряпья стоны старика, она опускаетъ газету и заговариваетъ съ древнйшимъ существомъ, отъ старости чернымъ и сгорбленнымъ.
— Знать, душенька его по смерти стосковалась… Всю жизнь скриплъ, да скриплъ, а все на солнышко Божье глядлъ… а теперь бда.
— А сколько лтъ твоему старику?
— А знаю я, барышня ты моя золотая? Ежели-бъ я кто была, — а то вдь баба только… баба. Кто ихъ считалъ… Жили себ безъ годовъ.
Старуха жевала губами, хлюпала, держалась рукой за телгу, чтобы не свалиться отъ слабости и старости.
Подошелъ докторъ, сдвинулъ тряпье. Хотя и привычный, а поморщился.
— Какъ началась съ нимъ болзнь? Ну, и грязный твой ддъ, старуха.
— Да, ужъ, милосердный, не гнвайся, какъ со двора, такъ и на телгу старика…
— Да, ты, скажи, какъ хворь его началась?
— Какъ стоялъ, такъ и согнулся… Теб, родимый, видне. Животъ подкатило или ногу сломалъ… А теперь бда.
Докторъ мелькомъ осмотрлъ старика…
— Марья Евгеньевна, въ ванну его… А я сейчасъ приду. Завтра выписываются изъ третьей палаты… Пока потснитесь.
Докторъ повернулъ къ заразному бараку. Тамъ ждало его двое дтей.
Этотъ снаружи привтливый домъ былъ настоящимъ домомъ слезъ и стоновъ. Докторъ любилъ дтей, инстинктивно считалъ жизнь ребенка цнне. Онъ врилъ, что дтямъ деревни будетъ житься легче, чмъ ихъ отцамъ сейчасъ.
Телга съ больнымъ подъхала къ крыльцу госпиталя, около больного захлопотали сторожъ и сидлка. Акушерка высунулась изъ окна и громко крикнула, чтобы ее услышала уходящая Марья Евгеньевна.
— Вдь васъ не дождешься, я уже безъ васъ пойду гулять… Мн и дома хорошо, да Татьяна Алексевна все ноетъ.
Марья, Евгеньевна только рукой махнула. Жестъ выразительный, онъ, казалось, говорилъ: ‘отстаньте, длайте, что хотите, мн безразлично’.
У Марьи Евгеньевны гоститъ пріятельница, Таня Горская.
Об он были на фельдшерскихъ курсахъ вмст, но Горская, выдержавъ стоически только годъ службы фельдшерицей въ городской больниц, а потомъ въ частномъ родильномъ пріют блестящаго приватъ-доцента, сбжала на высшіе курсы.
Таня Горская говоритъ, что этотъ опытъ жизни былъ горекъ. Вообще же она много балаганила, разсказывая о медицинской полос своей жизни, и увряла, что въ ней не хватаетъ медицинскихъ и альтруистическихъ клточекъ.
У Марьи Евгеньевны въ больниц живётъ она третью недлю, и тутъ, стоя у окна и глядя на дворъ больницы, гд двигаются все жаждущіе и страждущіе, она уже не смется, не балаганитъ, а только морщится и съ большимъ вопросомъ и недоумніемъ смотритъ на работающихъ.
Акушерка Настасья Михайловна и Марья Евгеньевна живутъ рядомъ съ амбулаторіей. У каждой изъ нихъ дв свтлыхъ комнаты, а изъ общей передней выходитъ дверь на балконъ. Когда къ нимъ зазжаютъ земскія учительницы, он съ завистью смотрятъ на высокія окна, блыя стны, сравнительный комфортъ ихъ обстановки. У каждой фельдшерицы есть диванъ, шкапъ для платьевъ, занавски на окнахъ, прислуга общая для обихъ, фельдшерицъ и акушерки. ‘Вы живете, какъ помщицы’,— говорятъ учительницы и вспоминаютъ свою комнату въ углу земской школы и грязнаго сторожа, создателя ихъ земного благополучія.
‘Помщицы’ смются: он привыкли къ этому названію. Когда утромъ выходятъ он на балконъ пить чай (Настасья Михайловна въ половин случаевъ посл полу-безсонной ночи), то въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ сидятъ уже на трав, на ступенькахъ лстницы собравшіеся больные. Мужикъ забылъ, когда онъ всталъ, запрегъ лошадь и похалъ въ больницу. Сидятъ больные и пеняютъ на барина, который задерживаетъ ихъ долго, на докторицъ, которыя, какъ помщицы, пьютъ чай, а ихъ не лчатъ. У ‘помщицъ’ лежитъ скатерть на стол, блеститъ самоваръ, лежитъ хлбъ блый, — ну, чмъ не помщицы! На балкон со стороны амбулаторіи висятъ занавски, нарочно повшенныя для огражденія душевнаго спокойствія. Марья Евгеньевна шутитъ: ‘Клянусь Богомъ, я хотя и земская фельдшерица, но могу же я иногда пить чай, а иногда обдать’. Охраняющія занавски плохо исполняютъ свое назначеніе: время отъ времени он раздвигаются, просовывается чья-нибудь голова, и слышится молящій голосъ:
— Барышни, родимыя, скоро вы насъ отпустите?
Фельдшерицы привыкли къ этому вопросу: до четырехъ часовъ,— время приблизительнаго окончанія пріема,— гд бы он ни показывались, къ нимъ будутъ приставать на разные лады и съ разными припвами все съ тмъ же вопросомъ.
Солнце сло, пропали тни… Больничныя зданія сразу посрли, выцвли. Люди рже и медленне стали двигаться по двору. Голоса и звуки стали свободне и полне господствовать въ замирающей сует дня.
Настасья Михайловна и Таня Горская медленно возвращались изъ лсу.
— Какъ вы думаете, Маня вернулась?
Горская близорукими глазами вглядывалась въ окна квартиры.
— Не знаю…. Если ея нтъ, мы безъ нея напьемся чаю. Горская пожала плечами.
Вопросъ о самовар ее не безпокоитъ: ей хочется говорить съ Маней… Уйти отъ всхъ, не слышать больничныхъ шумовъ, вопросовъ, говорить о самихъ себ, о другой жизни…
Она ничего не отвчаетъ Настась Михайловн и проходитъ первая мимо нея черезъ балконъ въ полутемную квартиру.
Небольшая комната… Кожаный темный диванъ кажется неуклюжимъ рядомъ съ маленькимъ письменнымъ столомъ. Стны, по близн, посл яркости лсовъ и луговъ, кажутся умершими, когда-то жившими… Надъ диваномъ виситъ портретъ Вры Фигнеръ, а на стол стоитъ Гаршинъ и Чеховъ. Все чисто, бло… какъ-то по-монашески. Тан Горской не нравится эта обстановка, какъ и вся жизнь въ больниц. Она оглядывается и ищетъ кругомъ себя хоть что-нибудь, что-бы согрло и пріютило… И только со стны въ темныхъ сумеркахъ смотрятъ на нее прекрасные и серьезные глаза.
Таня сла на диванъ и унеслась мыслями въ обстановку своей жизни… Правда, рамка красиве…
Окно раскрыто. Она глядитъ на качающіяся деревья. Это ее немного успокаиваетъ… Она вспоминаетъ сказку, гд приходитъ Дрема Дремовичъ и машетъ длинными втками, чтобы усыпить людей… Она сама это разсказывала дтишкамъ. Сейчасъ ей хочется спать. Она медленно и лниво почему-то начинаетъ ршать вопросъ,— къ кому же ближе подошло счастье, къ Ман или къ ней.
Вдругъ кто-то по сосдству громко заговорилъ, задвигалъ стульями. Деревья сразу перестали махать втками. Таня вскочила, пришла въ себя и вышла на балконъ, откуда раздавались голоса.
Посреди балкона стояла врачъ Вра Ивановна. Она не успла раздться, была въ непромокаемомъ пальто и съ пледомъ въ рукахъ. Передъ ней сидлъ на скамейк, согнувшись и опираясь на палку, докторъ.
— Какъ хотите, Петръ Васильевичъ, а я за васъ больше не поду,— кипятилась Вра Ивановна:— оставляйте на меня хоть всю больницу… но по вашей частной практик здить не стану.
— Частная практика, — возмутился докторъ.— Частная практика! Что я ищу ее, деньги кую? Это наша общая барщина…
— Вотъ вы и здите, когда васъ приглашаютъ. Во-первыхъ, мы здсь не для помщиковъ, не для ихъ управляющихъ, а для крестьянъ. Милости просимъ, къ намъ въ больницу. А во-вторыхъ…
— Да, что съ вами случилось, наконецъ, Вра Ивановна?
— А то, что я туда прохала восемь верстъ и назадъ… а когда я вошла въ домъ, то хозяйка меня встртила недовольнымъ голосомъ: ‘Ахъ, это вы? А мы вдь доктора просили пріхать’. Можно подумать,— вмсто доктора къ нимъ прачка пожаловала.
Вра Ивановна разсердилась окончательно. Петръ Васильевичъ поморщился, онъ прекрасно понялъ ея непріятное положеніе.
— Да, что, Вра Ивановна, — вмшалась акушерка, — охота вамъ обижаться на дамъ. Двадцать бабъ вылчу вмсто одной дамы. Двадцать бабъ!
Вра Ивановна ничего не отвтила и все съ тмъ же нервно-раздраженнымъ видомъ забрала свои вещи и зашагала къ своей квартир.
— Настасья Михайловна, я къ вамъ пришелъ чай пить съ вареньемъ. Видлъ, какъ вы ночью сегодня, когда добрые люди спятъ, на жаровн колдовали.
— Некогда… Поневол ночью заколдуешь… Да, вдь, варенье мое не очень удалось, Петръ Васильевичъ. У меня съ нимъ несчастье вышло.
— Пустяки. Если у васъ скверно, у кого-же и сть варенье?
Настасья Михайловна среди холостяковъ самый семейный человкъ: ея квартира сборный пунктъ для больничныхъ жителей. У ней въ комнат стоитъ диванъ, о которомъ молва говоритъ, что онъ залитъ слезами: на немъ, въ комнат маленькой женщины, переживаются и горести, и воспоминанія. Вс знаютъ, что у Настасьи Михайловны вкусное варенье, и что она мягкимъ голосомъ уметъ красиво пть грустныя малороссійскія псни. Вроятно, всмъ извстно, что у нея больная душа, но, какъ люди занятые, говорятъ вс объ этомъ рдко и мало.
— Вотъ и поработали. Будемъ чай пить и отдыхать… А уважаемйшая Татьяна Алексевна будетъ намъ красивыми словами доказывать, что мы провели этотъ день совсмъ не такъ, какъ слдуетъ… Правда, нарушили какой-то законъ міровой гармоніи и красоты?
Докторъ сдвинулъ свою соломенную шляпу на затылокъ и смотрлъ смющимися глазами на Таню. За эти дв недли между ними установились шуточно-враждебныя отношенія.
— А мн кажется, я буду сидть и молчать. Я ничего вамъ не скажу. Я устала даже глядть на васъ.
Горская сказала это совершенно искренно и посмотрла внимательно на доктора серьезными глазами.
— Благодарю… но если-бы моя усталость отъ этого уменьшилась… а то, право, не стоитъ.
Докторъ замолчалъ. Онъ лниво мшалъ ложкой въ стакан и хмурился. На лицо его вернулось выраженіе усталости и озабоченности. Сейчасъ онъ былъ совсмъ такимъ, какъ въ моментъ, когда просилъ Вру Ивановну хать за него въ Ягодное.
Таня сидла у другого конца стола, положивъ локти на столъ и вглядываясь то въ лицо доктора, то въ темноту, гд зажигался одинъ огонекъ за другимъ. Было около десяти часовъ и почти темно. Къ балкону неслышно подошла Марья Евгеньевна и сла на ступеньку. Она все еще была въ халат, и на голов у ней былъ блый шарфъ.
— Марья Евгеньевна, что старикъ?— первый замтилъ ее докторъ.
— Вспрыснула морфій… Умретъ скоро.— Марья Евгеньевна даже не обернулась.
— Чаю хотите?— спросила заботливая Настасья Михайловна.
— Ничего я не хочу… Устала… Надоло все… Боже, какъ надоло,— почти простонала Марья Евгеньевна.
— Петръ Васильевичъ, вамъ не жаль было сегодня Вры Ивановны?— вдругъ неожиданно для всхъ заговорила Таня громкимъ голосомъ.
— Жаль?— Петръ Васильевичъ даже сразу не понялъ.— Ахъ да, сообразилъ онъ:— это непріятно, но привычно.
— Нтъ,— вдругъ заволновалась Таня, и голосъ ея зазвенлъ.— Нтъ, это хуже, чмъ непріятно, гораздо… Нтъ, вы говорите это такъ совсмъ просто… А сколько женщин, вы подумайте, надо силъ, чтобы ей хватило на заработокъ, на общественную жизнь, на семейную… Вдь много, очень много. И рядомъ съ такой работой, какъ у васъ въ земств, чувствуется у женщины всегда что-то загубленное… Нчто крупное, важное для жизни, на что у многихъ не хватило ни силъ, ни времени. Умнье совмстить — великій талантъ!— Таня передернула сердито плечами, и показала на квартиру Вры Ивановны.— А тутъ ежеминутно преподносится недовріе, профессіональная несостоятельность…
Она ждала, чтобы ей отвтили,— но вс молчали. Возможно, что этотъ вопросъ былъ для всхъ давно ршенъ, и даже, почти наврное, это было именно такъ. Не хотлось извлекать его изъ далекой глубины.
Таня нервно заходила по балкону. За ней волочился шарфъ — она этого не замчала… Она волновалась, говоря объ этихъ людяхъ, а они сидли и спокойно пили чай.
— Какъ-то давно была я въ психіатрической больниц въ гостяхъ у врача,— продолжала Таня.— Помню до сихъ поръ… Въ т дни я сама была на перепутьи, не знала, за что схватиться… Все всматривалась въ женщинъ идейнаго труда, науки… Хотла разгадать, какъ устраиваютъ он свою личную жизнь, захватываетъ ли она ихъ такъ, какъ иныхъ прочихъ… Помню эту больницу, а главное, помню массу человческихъ глазъ. Столько жизненнаго безумія, именно жизненнаго… И на меня въ такомъ настроеніи сдлала страшное впечатлніе одна больная женщина-врачъ. Она тихо подходила ко всмъ и говорила спокойно безъ всякой позы. Именно такъ, какъ она провела жизнь: безъ фразъ и безъ позы.— ‘Зачмъ держутъ меня эти злые люди — я ничего не сдлала. Я только все работала и очень устала… А потомъ, мн некогда было подумать о себ’…— Хорошо это? Когда я услыхала, мн холодно и жутко стало… Петръ Васильевичъ, Маня, вы меня слушаете? Настасья Михайловна?
Докторъ молчалъ: шляпа его совсмъ съхала на затылокъ, былъ виденъ хорошій вдумчивый лобъ, такой блый въ сравненіи со всмъ лицомъ и руками. Глаза были опущены, ихъ не было видно. Докторъ не то скучалъ слегка, не то усмхался.
Марья Евгеньевна теперь уже не сидла на ступенькахъ, а стояла, прислонившись къ столу. Она скрестила руки и исподлобья, снисходительно усмхаясь, глядла на пріятельницу.
— Некогда, некогда,— повторила она.— Успокойся — намъ всмъ некогда, Татьяна!
Она вздохнула. Голосъ у Марьи Евгеньевны низкій, усталый, а разговаривая, она сильно щурила красивые глаза.
— Нтъ, ты представляешь себ, Маня? Правда,— моментъ, ведущій въ психіатрическую?— Таня нервно засмялась:— Вспомнила о жизни, а жизни уже нтъ! Все ушло… Вотъ и и вы вс тутъ… Если ужъ отдавать себя, то чему-то большому. Вотъ, напримръ, тамъ…— Она показала рукой въ сторону комнаты Марьи Евгеньевны, гд въ окно виднлась блая стна съ темнымъ портретомъ.
— А наша будничная работа всей жизни не искупитъ…— не то тихо спросила, не то утвердила Марья Евгеньевна.
— Неужели ужъ мы такъ никому и не нужны?— вдругъ заговорила обиженнымъ голосомъ Настасья Михайловна,— Вдь помогаемъ же мы кому-нибудь? Не на втеръ отдаемъ силы.
Докторъ стоялъ у барьера балкона. Онъ отчасти слушалъ, а больше смотрлъ на изрытое небо, и думалъ длинную неопредленную думу. Кто же больше нуженъ въ этой безпокойной сложной жизни: зарницы, молніи или слабые постоянные огни? Онъ усталъ, онъ хотлъ спать… Въ спустившейся темнот ночи уже зарождались треволненія дня. Громкія слова длались ненужными, а отвты на думу получались многогранные, противорчивые и широкіе, какъ сама жизнь… Вотъ въ жизни вспыхнетъ яркій пожаръ, блеснетъ молнія — люди вздрогнутъ, подбодрятся, увидятъ въ яркомъ свт все, даже темные углы, прежде невидные… Потомъ все померкнетъ, уйдетъ въ мракъ. Безчисленныя руки, глаза, что-то творящіе, будутъ всматриваться въ темноту и искать врный постоянный огонекъ, безъ котораго руки должны остановиться, глаза не смотрть…
— Да, постоянный врный огонекъ,— пробормоталъ докторъ.
Повторяя это выраженіе, онъ всегда вспоминалъ Елизавету Николаевну. Это были ея слова… Она не захотла быть врнымъ огонькомъ, а блестяще взвилась надъ жизнью… и ушла изъ нея совсмъ.
— Мы никому не нужны, какъ люди.. Вс кругомъ смотрятъ на насъ, только какъ на врачей, на акушерокъ, фельдшерицъ… Это скучно.— Докторъ заговорилъ не потому, что хотлъ сообщить что-либо важное и интересное. Нтъ. Его эта мысль, если она и приходила, то угнетала страшно, и чтобы какъ-нибудь освободиться, надо было разсказать, привить ее другимъ:— я сказалъ скучно, а теперь я скажу, что это больно… Смшно: чтобы найти близкихъ людей, намъ надо усиленно передвигаться, хать въ городъ, хать въ сосднюю больницу… имть дло съ лошадьми, верстами, кондукторами!.. Вспомнишь нсколько лтъ назадъ — все сплошь, отъ больницы до Москвы, казалось, люди близкіе… Одного тона мыслей и чувствъ… Не то теперь, все не то… И насъ прежнихъ нтъ…
Докторъ волновался, чиркалъ спичку, но она упрямо не зажигалась.
Въ это время на огонекъ къ балкону подошла Вра Ивановна съ другой фельдшерицей, Ольгой Игнатьевной. Он стояли уже нкоторое время позади доктора и слышали его слова.
— Ничего, покушайте чернаго хлба, покушайте,— засмялась Ольга Игнатьевна:— жить да сть блый хлбъ и пирожныя вещь простая.
Ольга Игнатьевна человкъ очень немолодой. Гд-то въ ссылк у нея есть сынъ — и вотъ, на него и его семью уходятъ вс ея гроши. Остаться безъ башмаковъ для Ольги Игнатьевны очень просто. Но это она длаетъ такъ гордо и независимо, что т, кому этого знать не полагается, будутъ убждены, что передъ ними послдовательница Кнейппа. Съ Петромъ Васильевичемъ служитъ она 10 лтъ, уважаетъ его, но съ нкоторой примсью снисходительности за мягкость и сравнительную съ ней молодость. По настроенію ближе всего подходитъ она къ Вр Ивановн, хотя ссорится съ ней такъ же исправно, какъ и со всми остальными. Разсердившись, называетъ ихъ аристократами… Сама, дйствительно, провела всю жизнь на черномъ хлб. Съ народомъ ладитъ прекрасно.
— Вотъ ваша книга, Татьяна Алексевна.— Вра Ивановна положила передъ Таней одинъ изъ современныхъ альманаховъ.
— Дать вамъ еще? У меня тамъ есть.
— Нтъ, знаете… не цню я новйшія вещи… Не люблю этихъ ошарашенныхъ, этихъ новыхъ. Они для насъ нужны, да и мы имъ не нужны и неинтересны.
— И я прочла, — вдругъ засмялась Ольга Игнатьевна. Она заявила это такимъ тономъ, будто тмъ, что она прочла эту книгу, сдлала кому-то великое одолженіе:— доложу вамъ, что ни книга, то новая теорія кобелизма.— Она развела руками:— Ужъ вы меня извините, стариковъ на нихъ не промняю!
Никто не удивлялся ея выраженіямъ: вс привыкли, кром Горской, конечно.
Вся компанія, по настоянію Настасьи Михайловны, сла къ чайному столу. Надо было выпить чаю съ вареньемъ и потолковать о длахъ больницы.
— У меня идеальный персоналъ,— говоритъ докторъ о своихъ сослуживцахъ.— ‘Это рдкая больница’, хвастается управа, показывая на объемистую статистику. Слдовательно, говорить есть о чемъ.
Вс собрались около стола, кром одной Марьи Евгеньевны: она осталась сидть на ступенькахъ. Ей сегодня не по себ. Вчера прозжала она мимо одной усадьбы, и изъ оконъ услыхала музыку… Не какую-нибудь, а мастерски играли Бетховена… Марья Евгеньевна закрыла даже лицо руками: среди стоновъ, припарокъ, температуры, мелкихъ радостей и недоразумній вдругъ неожиданно врзалось что то прекрасное и сильное.
И вотъ, со вчерашняго дня она не можетъ удержать слезъ… такъ глупо, такъ ребячливо… Но не помогаютъ никакія теоріи.
Марья Евгеньевна силится удержать слезы, слушаетъ, что говорятъ у стола. Смотритъ на клумбы, хочетъ возстановить въ памяти день, когда она съ дтьми доктора и съ племянницей Ольги Игнатьевны копала грядки. Въ этотъ день ей казалось необходимымъ имть передъ окнами табакъ и ирисъ. Будутъ квакать лягушки, будетъ цвсти табакъ, а Марья Евгеньевна будетъ радоваться, смется и прыгаетъ около нее гимназистикъ — сынъ доктора. ‘Радоваться, радоваться’ — шепчутъ ея губы,— ‘почему же нтъ радости’. Табакъ длается маленькимъ и незамтнымъ, стебель его склоняется къ петунь, и оба пропадаютъ въ трав. Куда же ушелъ тотъ шумъ и ликованіе, подъ которые она 6 лтъ тому назадъ ршила хать въ деревню?.. Шумъ длался все тише, а ликованіе вдругъ замерло… Стало совсмъ тихо… Теперь глубокая пропасть отдляетъ Марью Евгеньевну отъ людей, которые смются, и отъ тхъ, которые ликуя борются… Въ эту пропасть падаютъ бинты, лкарства, хирургическіе инструменты. Но падаютъ безъ конца: пропасть глубока, и дно ея не покрыто… Въ эту же пропасть летятъ ея годы и радости, которыхъ нтъ, но которыя могли бы быть…
— Господа,— заговорила вдругъ Марья Евгеньевна,— мы устали, сейчасъ двнадцатый часъ, а мы еще не совсмъ свободны. Сейчасъ пойдетъ дождь, будетъ совсмъ сро и тоскливо… А есть люди, которые слушаютъ музыку, смхъ… Если бы и намъ немного радости и музыки…— вдь мы живые.
Сдавило горло Марьи Евгеньевны, а по пальцамъ ея потекли горячія слезы. У стола смолкли. Раздался неопредленный звукъ: вс поняли, что она плачетъ…
Тотчасъ въ темнот замелькала блая фигура Марьи Евгеньевны, а черезъ минуту она ужъ быстро поднималась по ступенькамъ госпиталя.
На балкон никто не спросилъ ни о чемъ… У Ольги Игнатьевны мелькнула насмшливая улыбка, и у всхъ пропала охота говорить… Вс ршили, что пора по домамъ.
Ольга Игнатьевна повела доктора въ баракъ взглянуть на ребенка. Ему вспрыснули дифтеритную сыворотку, но сердце уже было плохо. А черезъ четверть часа пришелъ сторожъ сказать доктору, что умираетъ старикъ, и Марья Евгеньевна проситъ его придти въ госпиталь.
Такъ кончился день въ больниц.
Всю ночь шелъ дождь. Крупныя капли его забарабанили сначала сильно и часто, а потомъ, испугавшись такой энергичной работы, повисли густой сткой на нсколько часовъ надъ землей. первымъ лучамъ солнца удалось выбраться изъ-за тучъ только часамъ къ шести.
Когда лучи солнца заглянули на дворъ больницы, жизнь больничная, не смущаясь ни грязью, ни мокротой, уже дятельно перебрасывалась длами изъ одного зданія въ другое. Трубы прачешной уже дымились, и въ раскрытыя двери виднлись многочисленные узлы блья на полу и на скамейкахъ. Изъ дверей кухни слышалась перебранка почтенной кухарки Дарьи съ ея легкомысленной помощницей, не въ мру заспавшейся. Кучеръ Степанъ, онъ-же и дворникъ, проспавъ всю ночь, какъ убитый, вылзъ изъ своей каморки, вооруженный метлами и добрымъ намреніемъ вымести дворъ на совсть. Онъ даже ухмыльнулся отъ удовольствія, видя что Господь Богъ позаботился о томъ, чтобы дворъ его не только былъ выметенъ, но и вымытъ. Степанъ слъ на скамейку у воротъ, прислонилъ метлы къ столбу и сталъ сворачивать цыгарку. Свернувъ ее, онъ хотлъ было закурить, но случайно поднялъ голову и, заглянувъ за ворота, даже сплюнулъ съ досады.— Эва, спокой не беретъ ихъ…— пробурчалъ онъ лниво. Недружелюбное восклицаніе относилось къ скромной телг съ срой лошадкой. Она трусила уже нкоторое время по большой дорог, а теперь на глазахъ Степана свернула въ березовую аллею. Этой аллеей здили только въ больницу. На пригорк она сворачивала въ сторону, подъ прямымъ угломъ отъ большака, ныряла внизъ, врод какъ въ лощину,— здсь въ сырую погоду стояла всегда лужа,— а потомъ, поднявшись и пройдя нсколько саженей, упиралась въ больничныя ворота.
На передк телги сидла баба и правила. Она то и дло хлестала лошадь возжами, а сама оборачивалась и смотрла, что длается у ней за спиной. Въ глубин телги виднлось что-то широкое и закутанное въ платки.
Степанъ не ошибся: телга хала именно къ нимъ. Когда она уже стояла въ воротахъ, то ему пришла на умъ самая простая мысль, что пріхали въ родильню. Слдовательно, до него не касается,— ‘Вамъ въ родильню. Такъ вотъ крыльцо… Тамъ колокольчикъ… Посильне потяните’. Степанъ указалъ на родильню, двухэтажное зданіе влво отъ воротъ, а самъ повернулъ къ прачешной.
— Нтъ, нтъ, мн къ доктору скорй,— сказала маленькая женщина.
Это была не крестьянка. Передъ тмъ, какъ спрыгнуть съ телги, она бережно спустила съ рукъ что-то довольно большое, наклонилась надъ нимъ, поправила солому…
— Къ доктору!— недоврчиво протянулъ Степанъ.— Къ доктору рано захотли. Они къ пріему часовъ въ одиннадцать будутъ… Обходъ сдлаютъ, а потомъ ужъ васъ лчить зачнутъ… Во-о-тамъ, подъ деревьями лошадь-то поставьте, да череду и ждите.
На лужайк, окруженной ветлами и вязами, черезъ дорогу отъ амбулаторіи, было вытоптано большое мсто. Сюда крестьяне ставили свои телги и ждали подъ деревьями, пока не раскроютъ дверей амбулаторіи и не позовутъ записываться.
— Мн къ доктору сейчасъ нужно… Я хала четырнадцать верстъ… у меня ребенокъ боленъ… Очень боленъ… Мн доктора сейчасъ нужно… сейчасъ…
Женщина говорила не то безсильно-испуганнымъ, не то измученнымъ голосомъ… Она оглядывалась по сторонамъ, глаза перебгали съ одного зданія на другое. Она искала домъ, гд, по ея соображеніямъ, могъ жить докторъ: что ей до словъ Степана, до начала пріема?.. Задыхается, стонетъ ея мальчикъ… Вс четырнадцать верстъ держала она его почти на вытянутыхъ рукахъ, чтобы не трясло… Руки затекли, онмли совсмъ, едва стоитъ.
— Гд докторъ живетъ?— спросила она, ршительно удаляясь отъ телги.
— Не приметъ докторъ и не допуститъ… Говорю, череду ждите.
— Господи, да нельзя же, Господи,— заметалась женщина:— да гд же у васъ барышни-фельдшерицы?.. Вдь знаю я ихъ… знакомыя. Покажи, голубчикъ, какъ къ нимъ пройти.
Очевидно, она была здсь въ первый разъ.
— Фельдшерицы! Фельдшерицы спятъ… Небось спятъ…
— Да вдь знакомыя мои, ты покажи… Чего теб? Вотъ тутъ Марья Евгеньевна есть, фельдшерица…
Степанъ ткнулъ пальцемъ въ амбулаторію.
— Ну, ужъ дло ваше… Къ нимъ съ боку-то ходить… Вотъ съ того самаго.
Степанъ повернулся и пошелъ себ спокойно въ прачешную — надо было натаскать дровъ. Женщина, взглянувъ еще разъ на ребенка и сказавъ баб, которая ихъ везла, чтобы не отходила, метнулась въ сторону амбулаторіи.
Эти нсколько саженей, что отдляли телгу отъ амбулаторіи, шла женщина, не замчая, куда ступаютъ ноги: разводила руками, шептала что-то. Вроятно, заране заступалась за право своего больного мальчика.
У самой двери встртилась ей прислуга фельдшерицъ. Она шла съ пустыми кринками за молокомъ. Когда женщина сказала, зачмъ она здсь, и попросила разбудить Марью Евгеньевну, то та даже загородила собой дверь.
— Зря въ шесть часовъ будить… Ничего вамъ пользы отъ этого не выйдетъ. Все равно доктора иль докторицу ждать… А мн изъ-за этого ждать непріятностевъ… Вдь барышни не какія нибудь.— день-деньской хлопочутъ.
Послднюю фразу сказала она съ гордостью. Прислуга Малаша живетъ на этомъ мст третій годъ и увряетъ, что она съ тхъ поръ и жизнь увидла и въ разумъ вошла, какъ сюда жить поступила. Она всмъ хвастается, что барышни ее уважаютъ, никогда на нее не кричатъ и грамот обучили. Что подразумваетъ она подъ словомъ ‘уважаютъ’, неизвстно, но во всякомъ случа этимъ уваженіемъ фельдшерицы купили себ большую преданность.
Пріхавшая женщина начала что-то много говорить Малаш, сказала, что она сама земская учительница, что она понимаетъ людей работающихъ, уставшихъ — но и он должны понять, что у ней одинъ сынъ, и что черезъ 4 часа, когда начнется пріемъ, ужъ, можетъ быть, будетъ поздно.
Говорила она это сбивчиво и торопясь, а въ конц-концовъ положила руку на плечо Малаши и расплакалась.
Поразило ли это Малашу, или вспомнила она кой-что изъ слышаннаго за эти три года отъ барышенъ, но она сейчасъ же отворила дверь и впустила учительницу въ комнаты фельдшерицъ.
Когда Марья Евгеньевна увидла около постели растерянную и заплаканную учительницу, она сразу, конечно, ничего не поняла. Но посл первыхъ же словъ о ребенк, который въ сильномъ жару прохалъ четырнадцать верстъ, а теперь лежитъ въ телг — для Марьи Евгеньевны уже не существовало вопроса ни о раннемъ утр, ни о времени начала пріема, ни даже о томъ, чья это обязанность,— ея или Ольги Игнатьевны.
Накинувъ халатъ и надвъ туфли на босу ногу, пошла она сейчасъ же къ телг, велла открыть дверь амбулаторіи-ключи аптеки и амбулаторіи хранились у нея — и съ помощью матери внесла мальчика въ комнату.
Она осмотрла ребенка. Хорошаго было мало, но то, что она увидла, для послдняго мсяца больничной практики было картиной очень обыкновенной. Она невольно перевела глаза на мать,— сердце ея сжалось. Эта учительница была такое маленькое, такое замерзшее созданіе, вся жизнь ея держалась въ измученныхъ, тревожныхъ глазахъ. Чувство страха, близость большого горя тотчасъ передалась нервной Марь Евгеньевн — она подбодрилась, забыла плохо проведенную ночь, свои слезы… Надо было предпринять что-нибудь и поскоре…
Какъ-то года два назадъ, прививая оспу въ сел, Марья Евгеньевна зашла въ школу познакомиться съ учительницей. Въ больниц знали, что въ Лупинскомъ есть учительница, Софья Васильевна, вдова студента, бывшая педагогичка, что ее долго не утверждалъ губернаторъ, но, наконецъ, земство ее устроило. Это все, что знали о ней. Просидвъ около часу въ школ, учительница разсказала Марь Евгеньевн, что мужъ ея умеръ въ тюрьм въ чахотк, что товарищи его до сихъ поръ не возвращались изъ ссылки, что здоровье у нея скверно, что въ деревн она не скучаетъ, ‘потому что у меня, кром дла, есть маленькій товарищъ’. Этотъ товарищъ былъ мальчуганъ лтъ восьми. Онъ сидлъ, опираясь на кулачокъ и серьезно слушалъ разговоры матери съ гостьей…
И вотъ, своего маленькаго и, вроятно, единственнаго товарища привезла почти умирающимъ эта женщина съ такими тревожно-скорбными глазами…
Марья Евгеньевна пошла и разбудила Вру Ивановну.
Черезъ два часа маленькій Вася лежалъ уже въ барак посл дифтеритной прививки. Уже было пять случаевъ скарлатины, которая осложнялась дифтеритомъ… Вася былъ шестой. На обход докторъ подошелъ къ Вас, выслушалъ. Фельдшерицу, осмотрлъ его и — безъ того хмурый, нахмурился еще больше.
— Зачмъ не привезли ребенка раньше? Разв вы не видли?
Софья Васильевна, сидвшая въ ногахъ кровати, даже вытянулась вся, глаза ея метнулись въ сторону, но губы не послушались и не проронили ни слова.
Докторъ вышелъ изъ барака и пошелъ своей обыкновенно-медленной походкой. Вдругъ онъ услышалъ, что за нимъ кто-то бжитъ. Онъ остановился,— съ нимъ рядомъ стояла Софья Васильевна.
— Докторъ, вы скажите, докторъ… поздно?.. ему нельзя помочь?
Она схватила доктора за руку, и онъ почувствовалъ, какъ ея рука сразу отяжелла… По счастью, тутъ была скамейка, онъ ее посадилъ. Тутъ только онъ замтилъ, какіе передъ нимъ страшные глаза.
Это была только минутная слабость. Софья Васильевна сейчасъ же пришла въ себя.
— Нтъ… со мной ничего… я умру потомъ… вмст… вмст съ нимъ. Докторъ, докторъ, сдлайте все, что можно…
Она держала доктора за руку, а лицо ея дергалось отъ рыданій. Доктору сдлалось досадно, что онъ въ барак не нашелъ минутки войти больше въ ея положеніе и не поговорилъ съ ней.
— Что можно — все сдлаемъ. Не надо, не надо отчаиваться… Вы оставайтесь при немъ.
Докторъ довелъ ее до барака, а самъ вызвалъ Ольгу Игнатьевну и сталъ ей что-то внушать.
Черезъ нсколько часовъ горло ребенка стало спадать, дыханіе сдлалось ровне и свободне. Для посторонняго взгляда ребенку было много лучше. Такъ думала и мать. Докторъ въ теченіе дня заходилъ три раза. Онъ подбодрялъ мать, но самъ, повидимому, не особенно радовался этому улучшенію. Вечеромъ онъ сказалъ Марь Евгеньевн, чтобы за нимъ при новыхъ явленіяхъ послали ночью.
— А что?— спросила она.
— Ну, что вы, голубушка: а сердце, а пульсъ? А потомъ мать — субъектъ нервный, издерганный — я за нее боюсь.
За эти нсколько часовъ Марья Евгеньевна такъ поняла весь холодъ жизни Софьи Васильевны, всю боль ея привязанности, что заране ужасалась возможности потери, какъ страданью, отъ котораго ей самой захочется кричать и рыдать. Съ понурой головой вошла она въ палату. Ребенокъ спалъ или былъ въ забытьи. Софья Васильевна стояла на колняхъ передъ кроватью, маленькая, съежившаяся и смотрла на лицо сына…
Марья Евгеньевна инстинктивно отвернулась отъ этого выраженія. У нея мелькнула мысль, какой это ужасъ и мука, и какое это великое рабство, эти исключительныя привязанности.
Первый вопросъ, который задавала Софья Васильевна фельдшерицамъ: ‘что говоритъ докторъ’. Такъ было и сейчасъ. Марья Евгеньевна хотла сказать ей, что докторъ велитъ при малйшемъ измненіи непремнно послать за нимъ ночью, но, взглянувъ на мать и сына, не сказала этого. Она просто объявила, что ршила ночь провести въ барак.
Закинувъ руки за голову, лежа на больничной кровати, провела нсколько часовъ Марья Евгеньевна въ барак. До нея долетали то плачъ, то стоны, то вздохи и причитанія. Вздыхая, вставали няньки, подходили къ кроватямъ…
У нихъ въ палат было тихо: об женщины молчали. Марья Евгеньевна постоянно вставала и молча смотрла на мальчика, а когда она вытягивалась на спин, то ей ползли въ голову мысли, свои и чужія, вс невеселыя. Не мняя положенія, слдила за тнью Софьи Васильевны… Та буквально не сводила глазъ съ лица ребенка. Иногда она гладила мальчика по волосамъ, рук, и тогда губы ея что-то шептали… А иногда она становилась на колни, и тогда Марья Евгеньевна спрашивала себя, молится она или нтъ,
Въ третьемъ часу зашелъ докторъ и сказалъ, что онъ боится осложненій со стороны почекъ, а въ шесть часовъ пришла Ольга Игнатьевна и отправила Марью Евгеньевну спать.
Когда къ девяти часамъ встала Марья Евгеньевна, первой ея мыслью было, что длается въ барак… Когда же она вошла туда-то поняла, что было совсмъ плохо: появились осложненія со стороны почекъ… Докторъ и Ольга Игнатьевна стояли кровати и что-то длали надъ ребенкомъ. Выраженье лица было знакомо Марь Евгеньевн,— оно бывало только въ самыхъ страшныхъ случаяхъ. Ребенокъ стоналъ, а Софья Васильевна сдлалась неузнаваема: она плакала, жаловалась, металась отъ одного къ другому…
Вся больница относилась съ интересомъ къ Софь Васильевн и къ ея мальчику. Докторъ уходя попросилъ не оставлять ихъ вдвоемъ — и Ольга Игнатьевна, бросивъ работу въ аптек, осталась въ барак.
Къ вечеру показались угрожающіе признаки — это было начало конца. Пришелъ Петръ Васильевичъ: онъ не терялъ надежды. Въ такихъ случаяхъ у него являлась бездна энергіи и иниціативы. Но, несмотря на это, черезъ три часа начались судороги. Незадолго до того ребенокъ пришелъ въ себя, назвалъ мать и повторилъ нсколько разъ, ‘мама, почему ты на меня не смотришь? Мама, я тебя забуду’. Услышавъ его голосъ, Софья Васильевна съ тихимъ стономъ опустилась на колни передъ кроватью и смолкла. Когда начались судороги, докторъ шепнулъ фельдшериц: ‘онъ умираетъ, скажите ей’ — и самъ отошелъ въ сторону.. Она услышала это, посмотрла на доктора широкими глазами и даже какъ будто кивнула ему… Но опять не сказала ни слова, не заплакала…
Когда хотли подойти къ начинавшему остывать ребенку, то тихонько назвали Софью Васильевну по имени: она не откликнулась, не подняла головы.
Ребенка унесли изъ палаты, а она оставалась по прежнему неподвижной. Тогда сидлка взяла ее подъ руки и посадила на стулъ. Лицо ея было блдно, но слезъ не было. Полное безучастіе и что то полу безсознательное глядло изъ этихъ глазъ.. Оставаться въ палат было неудобно, и Вра Ивановна предложила перевести ее къ себ. Она была одинокій человкъ, и ей докторская квартира въ четыре комнаты была велика. Это ее не могло стснить. Софья Васильевна не сопротивлялась, не спрашивала ничего о ребенк, а просто шла себ, куда ее вели. Войдя въ маленькую комнату въ одно окно, затемненное кустами бузины, она подошла прямо къ кровати и легла.
Черезъ нкоторое время въ комнату заглянула Вра Ивановна и застала ее въ томъ же положеніи. У Вры Ивановны всегда было больше чувства, чмъ словъ. Такъ и сейчасъ… Ей хотлось что-нибудь сказать ей, но безмолвное горе Софьи Васильевны не поощряло ни къ какимъ словамъ. Она постояла въ дверяхъ съ неопредленнымъ выраженіемъ на лиц, пожала плечами и ршила, что попроситъ зайти Петра Васильевича, такъ какъ поведенье Софьи Васильевны начинаетъ ее безпокоить, какъ врача.
Доктору самому пришла мысль навстить Софью Васильевну. Когда онъ, часъ спустя, подходилъ къ ея двери, ему навстрчу выскочила, буквально выскочила Марья Евгеньевна. Она могла только крикнуть: ‘Петръ Васильевичъ, да что это такое?’ — и остановилась, кусая губы, и волнуясь до потери словъ. Докторъ вошелъ къ комнату, онъ уже издали слышалъ, что тамъ и теперь два лица, такъ какъ неслись громкія и энергичныя слова. Онъ вошелъ первый, а Марья Евгеньевна остановилась на порог, страшась войти дальше. Софья Васильевна сидла на кровати, говорила очень быстро и время отъ времени смялась. Лицо ея не было блдно, а напротивъ, горли и щеки, и глаза. Она сразу замтила вошедшихъ, соскочила съ кровати, подошла вплотную къ доктору и взяла его за руку…
— Докторъ, знаете, докторъ… Это очень хорошо, очень… Ахъ, какъ это хорошо, если бы вы знали… Онъ умеръ, такъ и нужно… благодарю и жизнь, и всхъ. Меня жизнь любитъ — тутъ Софья Васильевна рзко засмялась, а въ то же время по ея лицу пробгали постороннія судороги, и текли обильныя слезы:— вдь если бы онъ выросъ, его бы повсили, наврное… Я знаю, какъ это было бы, я даже вижу, какъ болтаются его ноги въ воздух… я даже вижу,— тутъ она взвизгнула и закрыла лицо руками, будто прячась отъ страшной вислицы.
Много ужасныхъ словъ говорила Софья Васильевна, а лицо ея такъ и не переставало то плакать, то смяться. Докторъ не нашелся сразу. Онъ остановился предъ потокомъ безсвязныхъ рчей и слушалъ ихъ, какъ разумныя… Его привела въ себя Марья Евгеньевна — она не выдержала, бросилась къ Софь Васильевн, взяла ее за руки и стала умоляюще повторять: ‘не надо, не надо, голубчикъ… не надо’… И у самой текли слезы и дрожалъ голосъ.
Докторъ послалъ Марью Евгеньевну въ аптеку сдлать лекарство и попросилъ ее сейчасъ прислать ему Ольгу Игнатьевну… Въ такихъ случаяхъ она была незамнима: у ней отсутствовали нервы, и не было этой повышенной чувствительности.
Когда Марья Евгеньевна съ силой распахнула дверь и влетла въ свою комнату — Таня Горская сидла у письменнаго стола и писала письма.
— Что случилось?— испуганно вырвалось у Горской.— Живя въ больниц, она невольно пріобщилась къ интересамъ персонала и знала о всхъ бдахъ и неудачахъ. Она только разъ мелькомъ видла Софью Васильевну — и ее, такую безпокойную и пока несломившуюся, поразила во всемъ сквозившая покорность этой женщины. А вообще Горская увряла, что, пока можно наблюдать двуногихъ, то какъ бы скверно ни было, а жить стоитъ.
— Ты представь: у ней острое помшательство… Это, конечно, пройдетъ и скоро… но ты послушай, что она говоритъ,— Марья Евгеньевна ударила пальцами по столу, чтобы почувствовать острую боль и отвлечь въ руку мучительное ощущеніе:— ты послушай только… Я плакала потому, что услышала Бетховена, и что моя жизнь будни… А она смется, потому что умеръ ея сынъ… Ей мужъ говорилъ, сидя въ тюрьм: ‘не бойся, не повсятъ — не успютъ, подохну самъ’. И онъ умеръ… А теперь она смется, что сынъ избжалъ вислицы… Пока мы сами, наши сестры, матери могутъ говорить такія слова, откуда… откуда мы возьмемъ праздникъ жизни?..
Истерики съ Марьей Евгеньевной не случилось, какъ этого боялась Таня, но успокоиться и замолчать она никакъ не могла и не хотла.
У пруда тихо… Не слышно ни шелеста листьевъ, ни движенья травы. Иглы лежатъ, какъ мертвыя, а верхушки Сосенъ неподвижно и гордо смотрятъ въ небеса.
Уже прошло нсколько дней посл смерти Васи. Горская сидитъ на пн и разсянно перелистываетъ книгу. Недалеко отъ нея на земл лежитъ Марья Евгеньевна.
— Ну, что же ты такъ и не передешь въ Петербургъ? Работу найдемъ — у меня друзей много.
— Нтъ, нтъ… Я ршила… Не мшай мн, я уже сказалъ.
Горская замолчала. Въ это время въ начал дороги показался докторъ.
— Значитъ, я завтра ду,— вздохнула Горская.— А все-таки у васъ было тутъ хорошо.— И она оглянулась на молчаливый лсъ.
— По особенному хорошо, — усмхнулась Марья Евгеньевна.— Въ август я пріду въ отпускъ къ теб… А вотъ и докторъ идетъ,— она понизила голосъ:— тамъ онъ работаетъ, а сюда приходитъ мечтать.
— Значитъ, вы вс тутъ мечтаете!— засмялась Горская:— у всхъ есть своя принцесса-греза и свои будни и праздники.
Докторъ былъ всего въ нсколькихъ шагахъ — он замолчали.