Без мужей
(Памяти великого мастера)
П о в е с т ь
I
II
III
IV
V
VI
Без мужей, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1884
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Тихо. На утесе прокричал орел. Быстро сгущалась ночь, на небе заискрились звезды, с моря в воздухе поплыла влага, но тепло еще дышало в лицо по всему прибрежью. В темноте, подъем в гору, по шоссе, изгибался полосой от окраины, где разсыпались голыши, вплоть до площадки, там, среди кипарисов, серело здание, все в окнах. В нем осветится то одно окно, то другое.
Дорога вела вдоль виноградников. Пахло дымком — где-нибудь сторожа разложили костер. Сверху, под сводом неба, занялись гребни скал, отражая вспышку зари. По средине пути, в спуске к котловине, купа деревьев наклонилась над перилами моста. У самого шоссе журчали из желобов два ствола воды.
Перед тем только что приходили сюда с графинами две дамы, нацедили и вернулись наверх. Вода была ключевая, на вкус кисловатая, студенная. За ней не ленились ходить и господа.
По горе, то здесь, то там, в домиках, из-за деревьев парка забегали огни. Тени сливались и падали слоями. Звуки шагов доносились звучнее. По небу пробежала звезда. Вдали трепетно лизнуло по облаку пламя маяка. Море покоилось пластом стали и беззвучно вздрагивало.
К ключу подходила женщина в черном — цвет ее платья отставал резко от темноты ночи. Она шла тихо, но твердо, тело ее слегка колыхалось, а голову наклонила она вперед и не глядела по сторонам. От худобы она казалась выше среднего роста, из-под ободка косынки полосой пепла легла проседь волос. Лицо смутно расплывалось в овал. Только из впадин зрачки заметно блестели.
Она несла бутылку. На спуске к ключу она оступилась, пугаливо вскрикнула, отерла ботинку о траву, нагнулась и подставила горлышко под струю. Назад пошла она сначала скорее, спотыкалась о щебень дороги, потом опустила голову и впала в раздумье. Походка сейчас же замедлилась. В одном месте откос горы выдался клином. В винограднике, над тычинками лоз, зачернел длинный мужской стан. Винтовка торчала за спиной сторожа-татарина. Он чуть заметно двигался между гряд.
Она вскинула вверх голову, увидала сторожа, отшатнулась и вскрикнула.
— Ничиво! — успокоил ее татарин, по-русски, и тихо засмеялся горлом.
— Ах! — больше вздохнула, чем воскликнула она, и прошлась рукой по глазам. — Караульщик?
— Точно так.
Дальше она опять ускорила шаг. Только у крутого спуска, перед лесенкой, она остановилась, довольно долго глядела на ленту моря и сбежала вниз к домику, под навесом крылечка отперла она ключом дверь и скрылась.
Но ее видело, когда она нацеживала воду в бутыль, целое общество гуляющих, оно сидело по ту сторону деревьев, на скамье. Ее узнали и в темноте.
Сидело двое мужчин и три дамы. Разговор пошел шопотом.
Маленькая женщина в светлом платье (все они были без шляпок) наклонила голову и, захлебываясь, говорила:
— Это она… видите, как она ходит? Разумеется, сумасшедшая!...
— Ну, Людмила.. кто это знает? — возразила слабым голосом мужчина в макферлане (прим.: мужское безрукавное пальто) — муж ее, конторист из Петербурга.
— Ты ее не видал хорошенько.
— За табльд’отом (прим.: общий стол в курортных пансионах) она не бывает, — заметила полногрудая, низенькая девушка, в коротком клетчатом платье. Из-под юбки белелись чулки в башмаках с прорезями.
Между ними сидел мужчина с густой бородой в белом летнем костюме и соломенной шляпе.
— Ах, Mesdames (франц.: мадам),— звонко сказал он, — просто больная… Ну, может, и разстройство какое… Кто же нынче не болен душевно. Новые психиатры…
Он не докончил и круто повернулся к брюнетке, сидевшей направо от него, на самом краю скамьи.
— Так как же, mademoiselle Усманcкая, вы не участвуете в нашем пикнике — спросил он девушку в сером платье.
Она сидела, облокотясь о спинку скамьи. Волосы ее — совсем черные — были на лбу взбиты по-модному. От нее шел запах гелиотропа (прим.: род растений семейства Бурачниковые, в данном случае духи на их основе).
— Вы думаете, что там будет весело?
Густой голос ее немного вздрагивал.
— И как еще! — крикнул мужчина в бороде, встал и начал говорить с жестами. — Кавалькада: пять кавалеров, столько же дам. Два татарина. Один из них с провиантом. Обедать там, на Ай-Петри. Будем танцовать. В восьмом часу новый привал, и назад. Домой попадем к ужину. Помилуйте, — обратился он опять к девушке в сером,— вы совсем не пользуетесь природой. Такая красота!.. Только там, на высотах, и живешь!.. Ведь вы ездите верхом?
— Да.
— А до сих пор я не видел вас ни разу на коне.
— На коне!... — повторила девушка, и про себя рассмеялась.
— Угодно? Я распоряжусь, прикажу Мехмеду с вечера, чтобы еще была лошадь с дамским седлом.
Девушка промолчала. Толстенькая девица в коротком платье поглядела на мужчину в белом: ‘зачем-де вы ее упрашиваете, она нас стеснит, она слишком аристократка’.
И в самом деле, она была не их общества и тона. Даже сидела она, хоть и оперлась о спинку скамьи — так, как будто дожидается удобной минуты распрощаться со всеми и уйти. Ей давно надо быть дома. Совсем ночь, а она засиживается с незнакомыми. Мать ждет ее, и может опять выйти сцена. Но она рада была хоть один вечер, очутиться среди веселых, непринужденных людей. Этот Павел Павлович — так звали мужчину с бородой — душа всего табльд’ота. Он начинал ей нравиться. Кажется, он адвокат.
— Который час?— вдруг спросила она, не давая ответа на разспросы Павла Павловича.
— Десять скоро, — ответила жена конториста.
— Мне пора,— твердо выговорила она и поднялась.
За ней встали и остальные. Обе дамы остались назади.
Рядом с ними мужчина в макферлане.
— Торопитесь? — спросил на ходу Павел Павлович.
— Да, поздно, —ответила она и вбок поглядела на него.
Он шел грудью вперед и закинув голову. Глаза он наполовину закрыл. Шагал он легко, и левая его рука двигалась с жестом военного. Свою длинную бороду носил он книзу уже, щеки выдались от полноты и загара. Из—под шляпы темнели волосы. Но она видела, когда он снимал шляпу, что у него начинает редеть маковка. Который ему год она определить не может: между тридцатью и сорока.
— Подниматься легче будет,— сказал он, улыбнулся и предложил ей руку.
У ней было чуть заметное колебание, но она протянула свою и пошла с ним в ногу.
Ее голова приходилась ему по плечо. А когда он увидел ее в первый раз, в столовой, она показалась ему очень крупного роста. Он тогда, с другого конца стола, заметил ее голову, большую, круглую, с взбитыми на лбу волосами, ее сочные губы, расширенные ноздри, скулы, смуглое лицо, широкий стан, затянутый в длинный корсаж и жестковатый. Брови ее, густые и прямые, и родинку с волосиками на левой щеке он также заметил. Возле нее сидела ее мать, маленькая, совсем бурая ‘барынька’ (он так ее назвал про себя), в морщинах, в накладке из букол (прим.: кольца завитых волос, локоны) коричневого цвета, с лорнетом (прим.: лорне т — разновидность очков, отличающаяся от пенсне тем, что пара линз удерживаются с помощью рукоятки, а не посредством зажима в области носа.). Она была в светлом платье и кружевной косынке, с наколкой на волосах, всех рассматривала в лорнет, делала гримасы ртом со вставными изсиня зубами. Своими ужимками она показывала, что все, кто сидит за столом — ‘не из общества’.
После того они только еще раз являлись за табльд`от.
— Вас как зовут? — спросил он на ходу и слегка потянул ее, ускоряя шаг.
— Вы знаете.
— Нет: имя, отчество?
— Марья Денисовна.
Ей странно было говорить с мужчиной по-русски. В гостиных это не делается, по крайней мере, в начале разговора. А она любила русский язык, ее даже огорчало то, что у ней странный выговор. Из всех мужчин, виденных ею, здесь, в парке или в общей столовой, этот Павел Павлович, кажется, самый занимательный. Но он, наверно, несвободно говорит по-французски. Он тоже ‘не из общества’, хотя очень развязен и боек на слова. Что он адвокат— она почти решила.
— Марья Денисовна, я вижу, вы не любите женских пересуд.
— Зачем? — спросила она и покраснела, заметив ошибку против языка: ей следовало сказать: ‘почему’.
— Да вот, насчет этой дамы… Ну что такого тут странного, что она ни с кем не знакомится? И сейчас — сумасшедшая!.. Одна барыня уверяла даже, что она пьет.
— Что?
— Пьет… не знаю уж что: вино… то-есть напивается.
— Фи!
Девушка сделала движение всем станом,
— Вот видите!... Иначе и нельзя, Живут вместе, сидят по комнатам, пьют кофе, киснут... Вместо того, чтобы целый день лазить по горам, скакать, купаться по три раза… Вы в котором часу? — вдруг оборвал он свою речь.
— Что?
— Купаетесь?
Такой простой вопрос сейчас бы возмутил ее мать. Ведь она девушка, он молодой еще мужчина, не представленный им, ночью, идет с ней под руку и говорит о часах купанья в таком тоне, точно будто он ее близкий родственник.
Он опять сбоку поглядел на нее н усмехнулся.
— Вы очень торопитесь? Разве вы не можете возвращаться, как вам вздумается?
— Нет, не могу — сухо ответила она.
Павел Павлович понял, что вопрос его был лишний, ‘Сердится девица, — подумал он. — Хочется пожить, да маменька держит малолетком. А, кажется, нам годков-то порядочно’.
Но так как он всегда жалел всех русских девушек, то и тут мягко взглянул на нее и задумался.
Они шли молча минуты три. Небо уже кишело звездами.
Павел Павлович Гущин считал себя защитником и другом русских девушек вообще. Он смотрел на них с нежностью, немного покровительственно обращался с теми, кого встречал в приятельских кружках. Вот и теперь он почувствовал жалость к этой светской барышне, кажется, уже порядочных лет и под надзором, должно-быть, дрянной матери, набитой чванством. Знание жизни, связи с женщинами, две дуэли, смелость и благородство поступков в щекотливых случаях, — все это давало ему, в собственных глазах, право глядеть на свою новую знакомую, как ласковый учитель глядит на воспитанниц, когда заговаривает с ними в перемену, а сам боится окрика классной дамы.
— И завтра не можете на пикник? — спросил он шутливо, но мягко.
Он хотел показать ей, что понимает ее невольное раздражение.
— Мы собираемся в Ялту.
— Да ведь вы уже были там?
— Проездом. Мы еще ничего не видали.
— А если б вы остались дома… пустили бы вас?
Она засмеялась.
— Вы не сердитесь. Я вас не дразню, но мне за вас обидно.
— К чему? — жестковато выговорила она.
— Помилуйте! Где мы? В каком мы году? Оглянитесь вокруг вас. Сколько девушек на полной свободе… живут, ездят одни, уезжают за границу, решают свою судьбу, любят… Это — невозможно!
— Очень возможно! — сказала она и смолкла.
Ей не следовало и этого: что бы она ни испытывала —большое мещанство жаловаться. Особенно мужчине его лет. Еще мальчику-офицеру, иногда, выгодно сказать две-три горьких фразы. Воображение сейчас заиграет у офицера. В десять минут она поняла этого бородатого адвоката. Он обращался с ней ласково и поощрительно, она, тем временем, разбирала его сухо и спокойно. С таким человеком не нужно много тонкости. Надо действовать сильными минутами. Он считал ее ‘так-себе‘, светской барышней, накрахмаленной, задерганной, пугливой и совсем не жившей. Еще немножко, и он начнет говорить с ней фамильярно, как с девчонкой.
А она, когда встретила его на берегу и присоединилась к гуляющим, разорвала последнюю нитку чего-то, что ей казалось прежде чувством к матери. Она ожесточилась. И теперь одна голова ее работала: если он адвокат, у него может быть порядочная практика, он добр, веселого нрава, у него — либеральные идеи, он легко поймается на великодушном порыве, лет ему, пожалуй, тридцать пять, такие мужчины всегда несколько запаздывают жениться — тем лучше. Только не надо его допускать до фамильярности, до тона доброго дяди, готового взять племянницу под крылышко.
— Вы здесь отдыхаете? — спросила она гораздо мягче.
— Да, это мои вакации (прим:. каникулы).
— Где?
— Там, где я читаю.
— Вы читаете? — спросила она с недоумением.
— Лекции.
— А-а…
Это ей показалось лучше, чем адвокатура, но что это дает — она не знала.
— Вы…
Она искала слова.
— Я профессор.
Он прибавил — какого права. Сказал и где:— в одном из южных университетов.
— Это близко отсюда?
Опять ей сделалось неприятно, что она задает детские вопросы.
— Не далеко, — весело ответил он, и вдруг стал напевать что-то.
Это ее и разсмешило, и укололо. Да, он ‘не из общества’. Кто же это начнет в разговоре со светской д