Пристроился, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 69 минут(ы)

ПРИСТРОИЛСЯ.

ПОВСТЬ.

I.

Отставной унтеръ-офицеръ Грибцовъ стоялъ у зеркала, около перегородки для вшанья платья, и смотрлъ на свтъ старческими срыми глазами. Онъ еще держится на ногахъ, но его уже сильно погнуло, по щекамъ пошли красныя жилки, брови повылзли. Къ нему приставлены два мальчика и молодой малый изъ уланскихъ вахтеровъ. Это обижаетъ старика. Когда поднимется по широкой парадной лстниц кто-нибудь изъ давнишнихъ гостей, онъ самъ снимаетъ шубу или пальто и говоритъ, не спша, точно со вздохомъ:

— Здравствуйте, батюшка!

И старается каждый разъ припомнить имя и отчество.

Теперь заведеніе помщено въ чертогахъ, а ему любо вспоминать про прежній трактиръ, на другой сторон улицы, гд его шинельная ютилась въ самомъ буфет, а онъ сидлъ въ углу въ полупотемкахъ и вслухъ разбиралъ ‘Московскія Вдомости’. Тсненько жилось и съ грязцой, а сердцу мило. И — занятно! Здсь только пройдутъ этой большой, ни къ чему не нужной комнатой, а тамъ первое мсто во всемъ трактир считалось: и къ водк каждый подойдетъ, и закуситъ, кулебяки кусокъ или корюшки маринованной, присядетъ къ столу, сейчасъ газету, а то и журналъ цлый… Сколько годовъ ‘сочинитель’ Николай едорычъ ходилъ. Дни цлые просиживалъ передъ буфетомъ, у перваго стола. Придетъ во второмъ часу, листовки дв рюмки выпьетъ и сейчасъ, немного заикаясь, громко окличетъ:

— Грибцовъ!

— Чего изволите?

— Вдомости читаешь?

— Такъ точно.

— Одобряешь?

— Одобряю-съ.

Газеты пересмотритъ одну за другой, толстый журналъ возьметъ, почитаетъ и начнетъ балагурить. Буфетъ — ‘раемъ’ называлъ, хозяина — ‘Саваоомъ’, буфетчика Михайлу — ‘архангеломъ’, горку для водокъ, въ вид ствола съ сучьями, ‘древомъ познанія добра и зла’. Въ театръ не стоило заглядывать — своя комедія была. Обдать ходилъ въ билліардную, непремнно, чтобы щей или борщу, потомъ партійки дв сыграетъ и частенько тутъ же на диван прикурнетъ, а то домой сходитъ — неподалечку жилъ — вечеромъ, часовъ въ девять, ужь сидитъ у своего стола, почитываетъ и балагуритъ…

Въ дверь, противъ лстницы, видна зала въ два свта, вся голубая: яркій морозный день льется въ двойной рядъ оконъ съ короткими верхними драпировками. Еще дальше темнетъ зелень зимняго сада. Эта половина трактира была еще пуста. Шелъ первый часъ, часъ завтраковъ, больше на той половин, гд буфетъ и машина. Мальчики въ срыхъ полуфракахъ сновали черезъ темную комнату передъ буфетомъ. Лакеи — на половину татары — раскладывали карточки по столамъ въ комнатахъ, выходящихъ окнами на Невскій… За буфетомъ прикащикъ, съ спокойнымъ блднымъ лицомъ, похаживалъ за прилавкомъ и тихо покрикивалъ на мальчиковъ.

Народу прибывало. Вслдъ за двумя артиллерійскими офицерами и военнымъ медикомъ, медленно поднялся по лстниц молодой человкъ, въ высокой цилиндрической шляп и пальто съ бобровымъ воротникомъ. Пальто сидло на немъ, какъ на вшалк, поверхъ высокихъ ботовъ торчали панталоны изъ дорогого трико, но зашмаренныя по бортамъ. Весь онъ какъ-то перекосился и шелъ съ посадкой загулявшаго мастерового. И лицо у него — испитое и сонное — было въ такомъ же род. Онъ носилъ темнорусые усы и бородку.

Пальто началъ стаскивать съ него одинъ изъ мальчиковъ. Грибцовъ приподнялся-было со своего табурета, но, увидавъ, кто пришелъ, тотчасъ же опустился.

Изъ пальто гость вылзъ въ синей жакетк, безъ таліи. Она сидла на немъ такъ же, какъ и пальто, плохо была чищена, но видимо шита у хорошаго портного. Уныло осмотрлся гость, взялъ сначала влво, къ большой зал, неловко повернулся и пошелъ къ буфету. Помощникъ Грибцова и оба мальчика раскланялись съ нимъ фамильярно, а старикъ пустилъ изъ-за перегородки:

— Не сразу дяденькины денежки пропьетъ… Долго еще будетъ шляться…

— Потому компанію любитъ… Ну, и подаютъ ему, какъ барину, замтилъ одинъ изъ мальчиковъ.

Вс трое разсмялись, а Грибцовъ покачалъ головой и выговорилъ только:

— Грхи!..

II.

Гость выпилъ у буфета дв рюмки, закусилъ спшно, глядя все въ бокъ, и потащился, волоча ноги, въ дальнюю комнату съ органомъ. Панталоны волочились у него сзади по полу. Одно плечо онъ держалъ выше другого, шляпу несъ, какъ носятъ лоханку съ водой. На худой ше пестрый шарфъ затыкала цнная булавка съ жемчужиной, но воротнички рубашки были помяты и руки безъ перчатокъ, съ грязными ногтями. Курчавые волосы стояли комомъ на лбу.

Онъ слъ за столъ, подозвалъ человка и что-то заказалъ. Газеты онъ не спросилъ, а сидлъ, нагнувъ низко голову, и поводилъ ее, поглядывая на завтракающихъ. Его можно бы было принять за сильно выпившаго. Но онъ только опохмлялся. Онъ начиналъ свой день. Изъ одного трактира переходилъ онъ въ другой, ища компаніи, говорилъ мало и точно съ трудомъ, за всхъ знакомыхъ платилъ, сидлъ до самаго поздняго часа и рдко возвращался домой одинъ — почти всегда его отвозили съ служителемъ.

Грибцовъ не даромъ относился къ этому гостю презрительно. Не больше двухъ лтъ назадъ, гость этотъ служилъ самъ въ трактир, звался просто ‘едькой’ и подавалъ бифштексы… Онъ былъ изъ захудалаго купеческаго рода, перебравшагося въ мщанство, но еще значился нсколько годовъ ‘купеческимъ сыномъ’. Отъ дяди достался ему капиталъ въ полтораста тысячъ. Изъ едьки превращается онъ въ третьей гильдіи купца ‘едора Онисимыча Бурцева’. И стало его тянуть въ тотъ самый трактиръ, гд еще такъ недавно ему давали гривенники, гд онъ откупоривалъ бутылки пива и сельтерской воды. Служилъ онъ всегда скверно, все у него валилось изъ рукъ, пробки не выходили изъ горлышка, вода расплескивалась. Разъ въ недлю онъ слегка ‘урзывалъ’. Пьяницей, однако, не считался.

Теперь деньги налегли на него праздничной обузой. Тоска гложетъ его дома. Читать онъ умлъ одни заглавія газетъ, въ торговлю его не тянуло, часто грудь у него болла… И точно службу несъ онъ, ходя по трактирамъ. Гордости и чванства онъ не зналъ, лакеямъ совстился говорить ‘ты’. Мальчиковъ звалъ ‘Миша’, ‘Ваня’ и давалъ всмъ на водку очень щедро, но все-таки ему мало оказывали уваженія, служили съ усмшечками и за панибрата, и въ каждомъ трактир сейчасъ же узнавали, что онъ самъ былъ ‘Петрушкой Уксусовымъ’.

Сегодня поджидаетъ Бурцевъ компанію, особенно одного новаго пріятеля… На прошлой недл сидлъ онъ за столомъ въ этой самой комнат, уже вечеромъ, и такъ ему грустно стало отъ одинокаго питья пива. Къ тому же столу подсаживается молодой человкъ его лтъ, съ газетой. Очень онъ Бурцеву понравился видомъ своимъ.

— Вы не купеческаго званія будете? спрашиваетъ онъ его.

— Въ настоящее время, отвчалъ тотъ: — я не этого званія, а роду дйствительно купеческаго.

— А какъ звать прикажете?

— Крупениковъ, Антонъ Сергевъ.

— А я — купеческій сынъ едоръ Бурцевъ.

Онъ себя всегда ‘купеческимъ сыномъ’ называетъ.

Спросилъ онъ сейчасъ мадеры. Гость поблагодарилъ, и дв бутылочки они усидли. И оказался этотъ Крупениковъ душевнйшимъ малымъ, и съ перваго разговора достаточно со своей судьбой познакомилъ.

Были у него деньги — остались отъ родителей — небольшія, но опекунъ сильно пощипалъ наслдство. По юности своей, онъ, выйдя изъ гимназіи, немного ‘чертилъ’ по Москв. Онъ и родомъ московскій. Объявился у него голосъ. Похалъ учиться и за-границей былъ. На это послдній достатокъ пошелъ. Вернулся, думалъ себ сразу одобреніе найти, прогремть. А между тмъ, чуть не въ хористахъ состоитъ на шести стахъ рубляхъ. Малый молодой, пожить хочется, и тоска его гложетъ, что ходу ему не даютъ.

Бурцеву понравилось и то, что ‘артистъ’ (такъ онъ его называлъ про себя) съ благородствомъ себя держитъ, не сталъ къ нему въ дружбу втираться и взаймы денегъ просить. А видимое дло — нуждается: обда въ семь гривенъ не можетъ себ спросить, и платье — хоть и въ чистот соблюдаетъ, сильно поношено. Главное: гордости въ немъ никакой. Не кичится тмъ, что на театр служитъ и уроки ему давали гд-то заграницей, по золотому за урокъ.

Бурцевъ не прочь его бы и поддержать. Да не однхъ ему денегъ надо, а ходъ получить по своему длу. Вотъ тогда и окладъ дадутъ, и въ газетахъ хвалить будутъ, и за вечеръ по три радужныхъ платить станутъ.

Первая бутылка пива была уже выпита, когда къ столу подошелъ тотъ, кого поджидалъ Бурцевъ.

III.

Онъ казался гораздо моложе Бурцева, но блокурые подстриженные волосы уже пордли на лбу. Круглыя щеки съ румянцемъ, голубые, большіе, не много разбгающіеся глаза, вырзъ ноздрей, усмшка — все это говорило о купеческомъ происхожденіи. Глаза улыбались, но на лиц лежала тнь, а по губамъ, яркимъ и свжимъ, проходила черта обиженности — чисто русское выраженіе. По сложенію, онъ былъ полноватъ, средняго роста и носилъ подстриженную густую бородку съ рыжиной. Вокругъ глазъ сидло по нскольку веснушекъ. Срый пиджакъ и такія же панталоны донашивалъ онъ изъ своего лтняго платья, длинные отложные воротнички и маншеты были чисты.

Бурцевъ привсталъ, крпко пожалъ ему руку и пригласилъ жестомъ руки — на диванъ.

— Пожалуйте, хереску не прикажете ли?

Крупениковъ отеръ платкомъ лобъ и, опуская платокъ въ наружный боковой карманъ, произнесъ высокимъ пріятнымъ голосомъ, съ московскимъ акцентомъ:

— Умаялся нынче какъ… страсть!

— А закусить?.. Не угодно ли хорошій биточекъ или почекъ въ мадер?

Бурцевъ выговаривалъ слова унылымъ звукомъ, но глаза его останавливались на новомъ трактирномъ пріятел съ особой лаской, насколько онъ умлъ это выразить. Онъ внутренно гордился знакомствомъ съ артистомъ.

Крупениковъ осмотрлъ комнату. Бурцевъ замтилъ это.

— Поджидаете ншто кого?

— Общался тутъ одинъ нашъ хористъ, Мухояровъ…

— Это какой-съ? Длинные волосы… и брови срослись?.. Точно какъ будто изъ духовнаго званія?

— Ха, ха!.. Похожъ. Именно онъ и есть самый.

— Мы ихъ давно знаемъ… Они больше въ билліардной. Этимъ, кажется, и промышляютъ… хотя противъ маркела здшняго — далеко.

— Онъ, онъ!

— Не видалъ въ этой половин. А быть ему въ билліардюй… Спосылаемъ мальчика.

Бурцевъ подозвалъ человка.

— Мухоярова господина знаете? На билліард хорошо играетъ?

— Знаю-съ, утвердительно выговорилъ лакей.

— Попросите сюда. Господинъ-молъ Крупениковъ пришелъ. А Бурцевъ проситъ откушать портеру.

Лакей ушелъ.

— Мы съ нимъ тоже въ знакомств, прибавилъ Бурцевъ.— Выпить основательно любитъ. И не гордъ. А вамъ по длу?

— Да, что-жь прикажете длать?! вырвалось у Крупеникова, и щеки его сразу покраснли.— Надо на разныя штуки подыматься! Мухояровъ сведетъ меня съ актерикомъ однимъ. Сусанинъ — фамилія… Пенсію получаетъ и мастеритъ любительскіе спектакли. Такъ въ оперетк одной, одноактной, въ бенефисъ его, въ клубномъ спектакл…

Крупениковъ остановился и закурилъ папиросу на свч. По мр того, какъ онъ говорилъ, рсницы все опускались и губы выражали все сильне усмшку обиженности. Ему совстно было передъ этимъ трактирнымъ купчикомъ. Добрый онъ малый, да гд же у него пониманіе? И то ужь достаточно горько для артиста съ чувствомъ, что принимаешь его угощеніе.

— И Сусанина этого мы видали здсь, точно обрадовавшись, сказалъ Бурцевъ.

— Не знаю, что изъ этого будетъ. Онъ, слышно — малый ловкій…

— Это точно. Жаловались, которыхъ онъ нанималъ… наровитъ на даровщинку.

— Я и на это пойду, на первыхъ порахъ. Надо же себя хоть передъ клубной публикой заявить! А концертовъ долго ждать, да въ концертахъ и нельзя показать игры никакой…

Щеки его все разгорались. Волненіе овладло имъ въ разговор объ карьер. Онъ не могъ его сдержать, хоть и совстно было, каждый разъ, такъ изливаться передъ первымъ попавшимся трактирнымъ постителемъ. Голосъ его длался выше и все чаще и чаще вздрагивалъ.

За буфетомъ онъ выпилъ большую рюмку горькой. Дв рюмки хересу и квасной стаканъ портеру приподняли его душевное настроеніе.

— Извстное дло! зачмъ не попробовать?.. выговаривалъ съ усиліемъ Бурцевъ.— Я, Антонъ Сергичъ, всей душой!..

Пространно изливаться онъ не умлъ, даже и въ сильномъ хмлю. Крупеникова трогала эта быстрая симпатія къ нему бывшаго трактирнаго лакея.

‘Все лучше, чмъ ничего’, думалъ онъ, но у него не было тайныхъ разсчетовъ на карманъ Бурцева. До этого онъ не хотлъ ‘унижаться’.

— И въ оперетк можно себя показать! бодре вскричалъ онъ, и глаза его заиграли жидкимъ блескомъ.

IV.

Изъ билліардной явился хористъ Мухояровъ, такого именно вида, какъ его опредлилъ Бурцевъ, и заговорилъ басомъ протодьякона. Его и перетащилъ въ хоръ изъ монаховъ какой-то первый теноръ, любившій здить на богомолья.

Мухояровъ вдвинулъ свою высокую и плечистую фигуру бокомъ. Длинный черный сюртукъ его весь былъ перепачканъ мломъ, обшлага засучены, на ше вязаный шарфъ.

— А, почтеннйшій! окликнулъ онъ Бурцева и подалъ ему огромную руку, заросшую волосами.— Портерку?.. Извольте! Ваше здоровье! И вамъ, господинъ теноръ! Стрекулистъ тотъ сейчасъ явится. Я его видлъ тамъ, въ зимнемъ саду, кого-то обработываетъ. Вы, дружище, съ нимъ построже, я ужь ему говорилъ, какъ надо съ вами обойтись. Онъ наровитъ десять рубликовъ за представленіе.

Хористъ уже сидлъ и дымилъ своей толстой крученой папиросой, вставленной въ длинный мундштукъ изъ тростника.

Крупеникова немного коробило отъ его фамильярнаго и семинарскаго тона. Все-таки, самъ онъ значится въ числ исполнителей, хоть и выходныхъ ролей, а Мухояровъ — простой хористъ, горлодръ безъ всякаго музыкальнаго образованія. Но, по крайней мр, этотъ монастырскій служка не ехидствуетъ, не завидуетъ. Можно съ нимъ хоть поругать оперные порядки и начальство, не боясь, что онъ побжитъ ябедничать…

— Эльцу! Господа! приглашалъ Бурцевъ.— Одно къ одному, значитъ… Спервоначалу портеръ, а потомъ эль!

— Отмнно! пробасилъ Мухояровъ и допилъ свой портеръ.

Бурцевъ подозвалъ лакея и заказалъ ему на ухо:

— Съ этакимъ ярлыкомъ… знаете?… Онъ сдлалъ пальцемъ какую-то фигуру: — а не того, что всмъ даютъ.

— Любитель! пустилъ басомъ хористъ и ударилъ Бурцева по плечу.— Эти напитки — самые лучшіе для нашего брата. Господинъ теноръ! и вамъ совтую ихъ держаться. А вотъ что употребляютъ всякую дрянь передъ выходомъ на сцену: яйца сырыя, сельтерскую воду тамъ, что-ли… такъ я считаю это однимъ суевріемъ. Госпожа Патти, слышно, стаканъ пива выпиваетъ. А покойникъ Осипъ Аанасьичъ говаривалъ… А! гряди, чадо! крикнулъ Мухояровъ и всталъ на встрчу новому гостю.

Актерикъ на пенсіи, Сусанинъ, человчекъ съ тонкимъ и длиннымъ носомъ, бритый и совсмъ лысый, въ клтчатомъ кофейномъ костюм, приблизился къ столу мелкими шажками, потирая руки.

— Васъ, кажется, встрчалъ здсь? сладко спросилъ онъ Бурцева и тотчасъ же прищурился на тенора:— господина Крупепикова имю удовольствіе видть?

Голосъ у него отзывался звуками учтиваго капельдинера.

Крупеникову вдругъ противно стало толковать съ этимъ актеромъ при Мухояров и Бурцев, играть роль protg грубаго горлана — хориста.

— Мы посл… выговорилъ онъ.

— Спектакликъ-то мн хочется наладить… Вотъ Висаріонъ Иванычъ говорилъ, что вы согласны взять Галатею…

Слегка отуманенная голова Крупеникова не освободила его отъ новаго наплыва горечи и приниженности. Не туда рвался онъ, не такого случая ждалъ. Передъ нимъ горла, точно огненная, та звзда, которая откроетъ ему ходъ къ слав и успху. Потерпть еще полгода, а можетъ, и меньше… Кто-нибудь вдругъ заболетъ. Партіи у него давно выучены. Онъ самъ вызывается. Его ‘выкачиваютъ’ десять разъ. Или его ведутъ къ композитору… создать новое лицо…

Глаза Крупеникова ушли, въ эту минуту, далеко. Мимо дверей въ слдующую комнату мелькали лакеи и гости. Но вотъ онъ останавливается на одной фигур и видитъ, что она идетъ къ буфету.

— Позвольте, господа! быстро выговорилъ онъ и всталъ: — знакомый… надо его догнать!

И почти побжалъ черезъ слдующую комнату. Онъ, дйствительно, узналъ знакомаго. Съ этимъ человкомъ уйдетъ онъ въ свои надежды и мечты, отведетъ душу съ настоящимъ музыкантомъ.

V.

Онъ догналъ въ большой зал человка лтъ подъ сорокъ, рослаго брюнета, съ зачесанными назадъ сдющими волосами, въ толстомъ драповомъ сюртук.

— Евстафій Петровичъ! радостно крикнулъ онъ:— какъ я счастливъ видть васъ!

Ему улыбнулось, въ отвтъ, поблеклое лицо музыканта и смотрло на него круглыми воспаленными глазами. Носъ, немного вздернутый, былъ красенъ. По щекамъ шли пятна. Жидкая борода росла неровно. Но все это скрашивалось улыбкой. Ротъ дышалъ добродушіемъ. Его мало портили даже несвжіе зубы. Онъ подалъ Крупеникову тонкую, красивую руку съ длинными пальцами.

— А, голубчикъ! отозвался онъ мягкимъ сиповатымъ голосомъ: — душевно радъ! Давно не видалъ васъ.

— Вы здсь кушаете? почтительно спросилъ Крупениковъ.

— Закусить зашелъ, по дорог. Въ той комнат кое-кого повстрчалъ… я тамъ себ веллъ подать, въ зимнемъ саду… А вы?

— Я такъ, путался съ одной компаніей, да очень ужь она мн… вы позволите посидть около васъ?

— Сдлайте одолженіе.

Крупениковъ радостно переминался, слдуя бокомъ за своимъ знакомымъ. Онъ могъ, хоть сколько-нибудь, отвести душу съ понимающимъ человкомъ. Съ Евстафіемъ Петровичемъ Ковринымъ познакомился онъ въ одномъ концерт. Ковринъ — отличный пьянистъ и сочиняетъ пьесы. Его голосъ сильно хвалилъ. До сихъ поръ помнитъ онъ лестныя слова Коврина. Музыкантъ лъ скоро. Крупениковъ сидлъ около него въ одной изъ бесдокъ зимняго сада.

— Ну, какъ вы, голубчикъ, устроились здсь? спросилъ Ковринъ и запилъ кусокъ мяса пивомъ.

— Бдствую, тихо и чуть не со слезами выговорилъ Крупениковъ:— все равно, что хористъ, числюсь на роляхъ, а ничего не пою-съ.

И вылилъ онъ всю свою душевную горечь, сказалъ и то, что вотъ сейчасъ соглашался даже на клубной сцен въ оперетк выступать. Ему легко было изливаться Коврину. Онъ чувствовалъ доброту и мягкость пьяниста. Тотъ слушалъ, поглядывая на него своими ласковыми, воспаленными глазами.

— Голосъ у васъ — прекрасный, сказалъ Ковринъ, утерся салфеткой и закурилъ папиросу.— Нсколько нотокъ совсмъ бархатныхъ. И лирическій огонкъ есть, въ русскомъ вкус. Вы могли бы создать бытовое лицо. Выждать надо. Я, лнтяй, который годъ все обдумываю… А вотъ что вы мн скажите: хотите вы поручить свою судьбу одной толковой баб?

— Какъ баб-съ?

— Такъ… и второй вамъ еще вопросъ: есть страсти у васъ?

Онъ понизилъ голосъ.

— То есть, какія же это? недоумвалъ Крупениковъ.

— А вотъ хоть бы это?

Ковринъ выразительно и съ усмшкой щелкнулъ по пустой уже бутылк пива.

— Я — не пьяница, искренней нотой отвтилъ Крупениковъ:— а не отказываюсь, если съ пріятелемъ. Прежде и покучивалъ, когда деньги водились, молодъ былъ, однако, въ мру, и теперь всегда могу остановиться.

— Можете? Это хорошо. А вотъ я, душа моя, вамъ прямо признаюсь, слабъ. Ужь какъ это явилось — долго разсказывать. И никакъ я съ собой не могъ совладать, опустился, забросилъ совсмъ инструментъ, забросилъ все… Никакихъ идей. Вотъ толковая-то баба и взяла меня въ руки. И поступилъ я къ ней на исправленіе. Тяжеленько подъ часъ, за то есть надзоръ. Здсь не засижусь. Рюмку водки выпилъ, стаканъ пива — и довольно. А то какими глазами погляжу я на Прасковью Ермиловну, а?

Онъ разсмялся. Крупениковъ все еще недоумвалъ.

— Да вы, голубчикъ, не подумайте, что эта Прасковья Ермиловна — какая-нибудь сожительница моя или что она меня содержитъ изъ любовнаго влеченія. Тутъ другая статья. Вотъ потому-то я и васъ спросилъ: хотите ли вы поручить свою судьбу толковой баб? О Прасковь Ермиловн Скакуновой не слыхали разв?

— Нтъ, не приводилось, очень серьзно выговорилъ Крупениковъ.

— Прасковья Ермиловна — это, голубчикъ, длецъ по музыкальной части, она учитъ, доставляетъ мста, выводитъ въ люди. Такой второй у насъ нтъ.

— Артистка?

— Бывшая. У ней своя школа. Да вы послушайте. Вотъ какъ я совсмъ развихлялся, она беретъ меня въ уголъ, да и говоритъ: ‘Ковринъ!— мы съ ней ужь давно на ты — ты совсмъ погубишь себя. Одного тебя оставлять нельзя’. ‘Совершенно врно’, отвчаю я ей. ‘Иди ко мн. Я теб квартиру, столъ и сто рублей жалованья, будешь учить теоріи и игр, только я тебя сначала выдержу и денегъ на руки полностью давать не стану’. И я согласился, да вотъ больше года и проживаю у ней. Сначала тяжеленько было — не скрою, даже до бурь у насъ доходило, одинъ разъ собрался-было бжать… Но она вела свою линію, и все это душевно, отъ добраго сердца. Положимъ, я ей нуженъ, но вмсто меня она могла бы сейчасъ найти. Ныньче голодныхъ-то музыкантовъ довольно по Петербургу рыщетъ. Черезъ три-четыре мсяца — втянулся и сталъ субординацію выносить съ легкимъ сердцемъ. Чувствую, что безъ Прасковьи Ермиловны — я долго не продержусь. Такъ вотъ, душа моя, васъ и надо свести къ моей начальниц. Лучше нея никто вамъ не укажетъ ходовъ.

Щеки Крупеникова опять разгорлись, зрачки голубыхъ глазъ сильно расширились.

— А он какихъ лтъ? спросилъ онъ.

— Прасковья-то Ермиловна? Да ужь подъ пятьдесятъ. Только она еще ничего — лицо пріятное… Одно — тучность одолваетъ.

— Въ замужеств находятся?

— Кажется, вдова, а достоврно не знаю. У ней бывали сердечныя исторіи, сердце у ней и до сихъ поръ нжное…

Ковринъ тихо разсмялся и позвонилъ. Расплатившись, онъ обратился опять къ Крупеникову и пріятельскимъ тономъ сказалъ:

— Если хотите, зайдите ко мн. Теперь Прасковья Ермиловна должна быть дома.

— Я несказанно радъ! Не знаю, какъ васъ благодарить, Евстафій Петровичъ!

У Крупеникова перехватило даже голосъ. Онъ быстро всталъ и нервно оглянулся по направленію къ зал.

— Васъ тамъ ждутъ? спросилъ Ковринъ.

— Нтъ, я ужь туда не пойду! Знаете, Евстафій Петровичъ, мн тяжко сдлалось. Народъ-то ужь больно неподходящій. Шапка моя тамъ осталась, я человка пошлю…

Онъ послалъ лакея. Въ передней, когда ему подавали шубу, лакей, ходившій за шапкой, передалъ ему приглашеніе: ‘пожаловать къ тмъ господамъ’.

Крупениковъ махнулъ рукой, догоняя Коврина, сходившаго съ лстницы.

— Что жь прикажете сказать? спросилъ въ слдъ лакей.

— Тороплюсь, не могу! крикнулъ Крупениковъ.

‘Бурцевъ, наврно, совсмъ уже пьянъ, тревожно думалъ онъ:— а съ тми я не хочу и связываться. Вотъ Евстафія Петровича буду держаться!’

Пьянистъ стоялъ внизу, на площадк, въ старенькомъ Пальмерстон и натягивалъ зимнія касторовыя перчатки.

VI.

Школа Прасковьи Ермиловны Скакуновой занимала цлый этажъ, съ особымъ ходомъ, въ одномъ изъ новыхъ переулковъ Литейной части.

Они прошли по узкому корридорчику въ комнату пьяниста, высокую, въ два большія окна, съ перегородкой, драпированной зеленой портьерой. Стояло въ углу роялино. Изъ-за стеколъ узкаго шкапа виднлись переплеты нотныхъ тетрадей. Дв кипы нотъ лежали на инструмент. Въ этой комнат пахло папироснымъ дымомъ, видно было, однако, что ее старательно убираютъ въ отсутствіе жильца. Мебель подъ воскъ съ зеленымъ шерстянымъ репсомъ отзывалась Апраксинымъ, но ее разставили весело и уютно. У окна стояло длинное кресло съ пюпитромъ и деревянными подсвчниками. Занавски на окнахъ блестли отъ свта морознаго дня.

— Вотъ видите, заговорилъ погромче Ковринъ: — какъ меня Прасковья-то Ермиловна помстила? Точно въ какомъ швейцарскомъ пансіон. Чистотой даже дозжаетъ немножко. Каждую субботу — мытье оконъ. И занавски чистыя, разъ въ мсяцъ. За то живешь, какъ бывало, въ родительскомъ дом. Въ постельк лежать чисто, мягко, два раза въ недлю блье мняютъ. Садитесь, покурите. У меня классъ — въ три. Я минуткой переоднусь.

Ковринъ исчезъ за перегородкой, откуда вышелъ въ короткой курточк изъ потертаго желтовато-коричневаго бархата.

Крупеникову сдлалось по себ. Да, хозяйка этой квартиры — толковая баба. Съ ней не пропадешь.

— Хорошо у васъ, сказалъ онъ вслухъ и вздохнулъ.— Даже завидно, Евстафій Петровичъ. Живешь въ номерахъ, въ комнат темнота, копоть, въ углахъ сырость, въ занавскахъ пауки завелись. Ихъ и къ Свтлому празднику не перетряхаютъ. А вдь цна не маленькая: тридцать рублей плачу.

— Только субординація! И все это, голубчикъ, безобидно, материнской рукой… Новыхъ сколько вещей куплено изъ моихъ же денегъ. А на стол какъ аппетитно все выглядитъ, садись и работай!

Ковринъ указалъ на новый письменный столъ. Посредин его лежала нотная бумага большого формата, какая употребляется для музыкальныхъ композицій. Изъ фарфороваго бокала смотрли нсколько карандашей и перьевъ.

— Превосходно работать! со вздохомъ выговорилъ Крупениковъ.

— Лнь раньше насъ родилась. Подтянуться-то трудно ужь очень. Да я надюсь постомъ зассть.

— По драматической?

— Можетъ быть… А пока надо тряхнуть стариной, за романсы приняться.

VII.

Шумно влетло въ комнату что-то пестрое и яркое. Крупениковъ, стоявшій у печки, вправо отъ двери, даже подался въ сторону.

Коврину пожимала руку и покачивалась на мст полная, краснощекая, рослая двушка. Ея огромные, темные глаза смялись и сыпали искры. Роскошная грудь высоко подымалась. Она, вроятно, только-что бгала по комнат. Ротъ она широко раскрыла, блые крупные зубы блистали на солнечномъ свт. Въ ротъ засовывала она бутербродъ толстенькими пальчиками свободной лвой руки. Ея красныя, пухлыя, немного выпяченныя наружу губы такъ и забирали куски. Она ихъ облизывала языкомъ, скоро и весело. Голова ея, сжатая туго закрученной косой, сидла на могучихъ плечахъ немного въ бокъ. Волосы на темени и на вискахъ лоснились и отливали. Широкій бюстъ еле держался въ узкомъ, свтлоклтчатомъ казак съ металлическими пуговицами, надтомъ по верхъ пестрой юпки другого цвта.

— Ого-го! загоготала она низкимъ голосомъ, почти баритономъ, когда проглотила послдній кусокъ, продолжая трясти руку Коврина.— Куда это вы изволили запропаститься, а?

Ковринъ поглядлъ на Крупеникова, точно хотлъ ему сказать глазами:

‘Каковъ голосокъ-то у двицы?’

— Дайте лучше васъ познакомить съ симпатичнымъ артистомъ. Крупениковъ, теноръ… Ирина Степановна Веселкина, будущая наша примадонна-контральто.

— Посл дождичка въ четверкъ! расхохоталась двушка.— Что за церемоніи такія? Это артистъ — ну, и довольно. Давайте лапку. Я — просто Ариша Веселкина. Голосъ есть, да ужь больно неудобенъ. Нынче, говорятъ, и оперъ совсмъ не пишутъ для такихъ тромбоновъ. Ахъ, милушка, Евстафій Петровичъ, соблаговолите, Христа-ради, папиросочки затянуться, свои-то забыла. Ни у кого нтъ, да и настоятельница наша запрещаетъ.

Ариша сгримасничала, вытянула лицо и ротъ скруглила колечкомъ, стала въ позу и высокимъ голоскомъ проговорила:

— Двицы, я вамъ рекомендую не курить. Эта привычка вредна для артистокъ. Вы меня огорчите.

Ковринъ разсмялся, Крупениковъ тоже. Ариша оглянулась, какъ школьница, на дверь и сказала своимъ жирнымъ баскомъ, скороговоркой:

— Сладости у насъ непомрной мать настоятельница, а стелетъ жестко! Вотъ и Евстафій Петровичъ у ней въ струн ходитъ…

— Это врно, откликнулся вполголоса Ковринъ и также оглянулся на дверь.— Что Прасковья Ермиловна въ класс?

— У себя. О васъ справлялась. Мн замчаніе изволили сдлать, что мало солфеджій пою.

— И это врно.

— Да я бы васъ всхъ выгнала, еслибы въ трубу-то мою затрубила какъ слдуетъ.

И, повернувшись на каблук своей крупной, но красивой ноги, въ башмакахъ съ переплетомъ, она пустила вполголоса:

Мн твердили, напвая:

Полюби — мутовка!

У мужчинъ, у всхъ така-ая

Скверная сноровка!

— Срамъ! крикнулъ Ковринъ,— Цыганщина!

— А то что-жь? Я — цыганка по всему. Это вы меня только съ Скакунихой въ Альбони прочите. Ну, не сердитесь, Ковринька, не буду. Что-жь мн длать, коли изъ меня пртъ? Разный вздоръ хочется пть и болтать. Вы, повернулась она къ Крупеникову:— васъ какъ звать по имени, отчеству?

— Антонъ Сергевъ.

— Вы вдь въ опер служите? Я помню, видла васъ въ чемъ-то, вотъ и забыла въ чемъ…

— Не мудрено-съ, отвтилъ Крупениковъ и сильно покраснлъ:— встникомъ какимъ-нибудь или гишпанцемъ безъ рчей.

— Гишпанцемъ! И то, кажется, такъ, въ Гугенотахъ. Да?

— Въ Гугенотахъ я, точно, занятъ — кавалера изображаю.

— Дайте срокъ, вмшался Ковринъ и потрепалъ по плечу тенора.— Вы должны выдвинуться, не ныньче-завтра. Вотъ съ Ириной-то Степановной создадите два характерные типа въ бытовой музыкальной драм!

— Буки-ум-бу! загрохотала Ариша.— Однако, настоятельница-то хватится. Моя очередь сейчасъ, наврно приплыветъ. Прощайте!

Она комически присла.

— Вотъ что, голубушка, остановилъ ее Ковринъ.— Спросите-ка Прасковью Ермиловну, можетъ ли она насъ принять передъ моимъ урокомъ у себя?

— Я бою-юсь, сошкольничала Ариша.

— Ну, полноте. Она вдь въ васъ души не чаетъ!

— Знаемъ мы! А за ангажементъ и сдеретъ процентъ! Или по за-граничному, контрактъ заставитъ подписать: столько-то, молъ, изъ жалованья, каждый годъ, въ теченіи десяти лтъ.

— Грхъ вамъ! Грхъ вамъ! заговорилъ піанистъ.— Совсмъ она не такая! Вы, Антонъ Сергичъ, не врьте!

Крупениковъ только пожился и усмхнулся.

— Такъ скажете? спросилъ Ковринъ.

— Для васъ, душа моя, въ огонь и въ воду! пробасила Ариша и выбжала изъ комнаты.

VIII.

— Лихая особа, выговорилъ Ковринъ, подходя къ гостю.— Лнива только. Хохлушка родомъ. Голосомъ, дйствительно, Альбони можетъ выйти. Для такихъ натуръ новая музыка нужна, своя, залихватская, колоритная. Вотъ вдь и у васъ въ голос и манер есть что-то особенное. Не въ Гаул вы будете хороши, а въ какомъ-нибудь парн бытовой, лирической драмы.

— Я и самъ такъ понимаю-съ, Евстафій Петровичъ, да гд же показать-то себя?

Крупениковъ отвтилъ съ чуть замтнымъ дрожаніемъ въ голос. Онъ не могъ сдержать этой дрожи, какъ только рчь заходила объ его артистической судьб. И голову нагибалъ онъ немного въ бокъ, и весь гнулся.

— Вы только не врьте болтушк, продолжалъ Ковринъ, похаживая около рояля.— Она Прасковью Ермиловну настоятельницей зоветъ… Суровости въ ней никакой нтъ. Вы сами сейчасъ увидите. Она вся крупичатая: изъ Москвы родомъ.

— Изъ Москвы-съ? радостно спросилъ Крупениковъ.

— Да, настоящая московка: и языкъ прекрасный, мягкость звуковъ — такъ здсь не умютъ говорить. Я хоть и въ Петербург выросъ, а здшнее произношеніе ненавижу.

— Это точно, оживился Крупениковъ: — въ Александрійскій театръ зайдешь, ровно иностранцы какіе. На мсто ‘любофь’ здшнія актрисы ‘любовъ’ выговариваютъ… А ‘крофь’ у нихъ ‘кровъ’ выходитъ. И мн претило не разъ.

— Да, да! Чиновничество всхъ зало. Вамъ, голубчикъ, будетъ очень по себ съ нашей настоятельницей — я это впередъ вижу. И не способна она бездушно выжимать сокъ изъ своихъ ученицъ. Эта хохотуша такъ, зря сболтнула.

Добрый музыкантъ поторопился успокоить тенора, замтивъ, что тотъ внутренно волнуется.

— Да это что же за бда-съ? возразилъ Крупениковъ и тоже заходилъ по комнат.— Вотъ въ Италіи такіе есть агенты… Они и дерутъ съ васъ, да все-таки васъ на линію выведутъ. Бери съ меня процентъ, да давай мн ходъ, возможность чтобы была показать себя. А здсь одна казенная привилегія! Куда вы днетесь? Въ провинцію? Всего-то три оперные театра: Харьковъ, Кіевъ, Казань, да и обчелся. Опять же антрепренеръ сейчасъ говоритъ: я долженъ васъ слышать, а то какъ же я вамъ хорошее жалованье назначу? По крайности, еслибы вы хоть изъ консерваторіи вышли. У васъ диплома не имется. Васъ начальство учебное отрекомендовать не можетъ.

Глаза Крупеникова стали больше и забгали. Голосъ длался выше и рзче. И руками онъ сильно разводилъ.

— А вы не изъ консерваторіи? просто и вскользь сказалъ Ковринъ.

— Никакъ нтъ-съ, рзко крикнулъ Крупениковъ и сталъ посредин комнаты, весь красный.— И что въ этомъ за бда-съ? Мы знаемъ тоже, какихъ гусей съ дипломами-то выпускаютъ! Выдетъ, воздуху наберетъ — куакъ! Хвать, и взялъ полутономъ выше, да и звука-то никакого нтъ! А мы, быть можетъ, учились-то и не у такихъ профессоровъ… И денегъ-то собственныхъ не одну тысячу положили. И никакихъ мы отъ казны или отъ покровителей субсидіевъ не получали!..

— Конечно, конечно, успокоилъ его Ковринъ, подошелъ и положилъ ему руку на плечо.— Все это, душа моя, отлично пойметъ Прасковья Ермиловна. Чуткая баба, выговорилъ онъ потише:— сами увидите.

Въ дверь постучали. Они оба подняли голову.

— Войдите! крикнулъ Ковринъ.

Вошла горничная.

— Евстафій Петровичъ, проговорила она молодымъ, пвучимъ голосомъ:— Прасковья Ермиловна приказали сказать вамъ, что они васъ ждутъ у себя-съ, и ихъ — она указала головой на Крупеникова — приказали просить.

— Сейчасъ! возбужденно откликнулся піанистъ.

— Ну, отправимся, голубчикъ. Я вотъ только волосы маленько оправлю.

Ковринъ пошелъ за перегородку. Крупениковъ бросилъ папиросу въ пепельницу и обдернулъ свой срый лтній пиджакъ.

— Евстафій Петровичъ! почти шепотомъ обозвалъ онъ.

— Что прикажете?

— Вдь вотъ исторія то-съ… Я совсмъ и забылъ. Прилично-ли будетъ въ первый разъ къ почтенной дам и въ такомъ затрапезномъ одяніи? Прямо изъ трактира?

— Это вы насчетъ своего платья?

— Да-съ.

— Помилуйте. Да вы франтомъ.

— Лтняя пара. Опять же пиджакъ…

— Вы видите, я въ домашнемъ сюртучк иду.

— Вы — совсмъ другое дло…

— Прасковья Ермиловна — свой человкъ, товарищъ, лишнихъ церемоній не любитъ. Эхъ, батюшка, какъ васъ Ариша-то напугала!

— Позвольте хоть гребеночку, поправить волосы.

— Сколько угодно. Пожалуйте сюда.

За перегородкой теноръ оглядлся въ зеркало, расчесалъ бородку, хватилъ голову щеткой и весь отряхнулся. Онъ все еще сильно волновался. Но ему было вообще пріятно. Все виднное здсь освжило его отъ трактирной компаніи Бурцевыхъ и Мухояровыхъ.

Піанистъ взялъ его за руку и повелъ. Крупениковъ почуялъ запахъ туалетнаго уксуса, которымъ обмылся Ковринъ: не за тмъ-ли, чтобы истребить запахъ трактирнаго завтрака?

IX.

Прасковья Ермиловна Скакунова встртила ихъ около дверей не гостиной, а своей особой большой комнаты, съ перегородкой. Первая половина отдлана была кабинетомъ, вторая служила ей спальней и будуаромъ. Прежде всего, Крупеникова обдалъ запахъ одеколона и еще какихъ-то духовъ. Дышалось легко и пріятно въ этой комнат. Пестрый веселый кретонъ на мебели, гардинахъ и портьерахъ, растенія въ пестрыхъ горшкахъ, блескъ отъ трюмо охватили его переливомъ красокъ. Онъ даже закрылъ глаза на нсколько минутъ, слушая, какъ музыкантъ представляетъ его.

Первый его взглядъ упалъ на блокурую голову полной, почти толстой женщины. Свтлые волосы на лбу были наложены завитушками, коса изъ своихъ волосъ поднималась выше темени, лицо улыбалось — широкое и мясистое, съ ямочками на щекахъ. Брови почти сливались съ кожей. Въ срыхъ глазахъ сохранилась игра. Губы поблекли, но передніе зубы бллись. Полную шею сдавливалъ отложной, тугой, лоснящійся воротничекъ. Свтло-срое франтоватое платье съ короткой пелериной скрадывало толщину охвата таліи. Грудь, сдавленная въ тсномъ корсет, такъ и выдвигалась впередъ.

‘Да она — ужь старуха!’ хотлъ сказать про себя теноръ, и тотчасъ же поправился: ‘добрйшей, должно быть, души’.

— Очень, очень рада, протянула Скакунова высокой грудной нотой.

Въ этомъ звук Крупениковъ сейчасъ же почуялъ московскую уроженку. Онъ пожалъ руку, блую, пухлую, съ пальцами-огурчиками и съ ямочкой надъ каждымъ нижнимъ суставомъ. Рука была аппетитна.

‘Право, она еще ничего, добавилъ онъ мысленно: — однако, годовъ ей, наврно, за сорокъ, а то и за сорокъ пять’.

— Присядьте, присядьте, приглашала хозяйка ласковымъ и ободряющимъ тономъ.— Я о васъ слышала… Какже!.. Какже!.. Вотъ это хорошо, Стасенька, обернулась она къ Коврину: — что ты привелъ ихъ ко мн. Не хотите ли папироску? Я сама не курю и ученицамъ не позволяю, а мужчинамъ нельзя ныньче одной минуты пробыть безъ куренья.

Крупеникову стало мене не ловко. Онъ прислъ на кресло, рядомъ съ хозяйкой, помстившейся на диванчик. Ковринъ заходилъ по комнат.

— Вотъ, заговорилъ онъ:— я Антону Сергевичу указалъ на самаго настоящаго человка. Ему ходу не даютъ. Кто же лучше Прасковьи Ермиловны наставитъ на путь?

Скакунова усмхнулась и кивнула въ сторону Коврина, точно хотла сказать: ‘очень ужь росписываетъ’.

— Я ему, продолжалъ разговорившійся Ковринъ: — про себя разсказалъ. Безъ субординаціи нашему брату невозможно.

Быстрые, хоть и ласковые, глаза Скакуновой оглядли музыканта. Его разгорвшіяся щеки показались ей подозрительными.

— Стасенька, вы это гд же изволили встртиться съ ними?

Она спросила это полушутливо, материнскимъ тономъ.

Ковринъ скорыми шагами подошелъ къ Скакуновой и взялъ ее за руку.

— Голубушка! я, значитъ, въ подозрніи? За что?

— Гд же повстрчались-то? повторила она и прищурила одинъ глазъ.

— Въ трактирномъ заведеніи, скрывать не хочу. Но какъ я себя тамъ велъ — вотъ что нужно изслдовать. Рюмка водки…

— Однако…

— Всего одна! И бутылка пива.

— А дома-то разв не было завтрака? Шатунъ!..

— Точно, и дома можно было пость, и полтора цлковыхъ остались бы въ карман. Но вы не извольте на меня ворчать. Это былъ, въ нкоторомъ род, искусъ…

— Устоялъ?..

Скакунова разсмялась, но сейчасъ же съ другимъ выраженіемъ оглянула и Коврина, и Крупеникова.

— Я ему про себя разсказывалъ, указалъ Ковринъ на Крупеникова.— Съ этого и разговоръ по душ начался. Вотъ, молъ, живой примръ, какъ Прасковья Ермиловна людей направляетъ…

— Объ этомъ что же? остановила она піаниста.

Ея движеніе очень понравилось Крупеникову.

— Какіе же тутъ секреты?! Онъ — нашъ братъ артистъ. Я прямо его спросилъ: не иметъ ли страсти?

— Въ род Стасеньки? пошутила Скакунова.

— Именно! Не иметъ. Тмъ лучше.

Въ корридор раздался звонокъ.

— Пора въ классъ, сказала Скакунова Коврину.— Ныньче надо подольше посидть, ты знаешь…

— Да, да! заторопился Ковринъ.

— А, поди, не подготовился къ лекціи-то?

— Готовился. Только захватить упражненія.

— Ну, и съ Богомъ.

Все это она говорила мягко, точно старшая сестра или матъ. Тонъ ея продолжалъ нравиться Крупеникову.

— Позвольте и мн удалиться, началъ-было онъ и привсталъ.

— Нтъ, нтъ, куда вы? Вдь у меня класса нтъ! Его надо протурить, а то разболтается и объ урок забудетъ. Ну, Стасенька, извольте-ка отправляться!

— Иду, иду! крикнулъ Ковринъ, пожалъ руку тенору и пошелъ къ двери. Отворивъ ее, онъ остановился, закинулъ волосы за правый високъ и окликнулъ:

— Прасковья Ермиловна!

— Что, милый другъ?

— Главное — подбодрите нашего пвца и тряхните всмъ вашимъ знакомствомъ… И насчетъ начальства.

— Знаю, знаю. Никакъ его не выгонишь. Вотъ, другой разъ, штрафъ буду брать. А двицы-то теперь, поди, въ форточку курятъ. Потомъ у всхъ горло заложитъ. Идите, Стасенька!

Ковринъ еще разъ кивнулъ Крупеникову и захлопнулъ за собою дверь.

— Право, мн совстно, началъ-было опять раскланиваться Крупениковъ.

— Ахъ, вы какой… Да бросьте вы вашу шапку. Мн самой время дорого… Я бы вамъ сказала. А теперь вотъ съ полчасика самыхъ удобныхъ. Да что же вы не курите?

Все это было сказано такъ ласково и просто, что Крупениковъ совсмъ оттаялъ. Онъ отложилъ свою шапку, взялъ папиросу, закурилъ и, точно про себя, выговорилъ вслухъ:

— Право! Очень ужь вы ко мн добры!

X.

Не такою ожидалъ онъ найдти эту ‘бабу-дльца’ посл поясненій Коврина въ трактир и у него въ комнат, посл того какъ балагурила Ариша Веселкина. Передъ нимъ, дйствительно, добрйшей души дама, съ благородными манерами, мягкая, отлично все понимающая. Сейчасъ же что-то пролилось ему въ сердце теплое, такое, чего онъ съ дтства не испытывалъ. Онъ даже вспомнилъ, что вдь онъ давно — круглый сирота. Точно онъ мальчикомъ пришелъ провести воскресенье къ тетеньк, балующей его. Всю недлю обращались съ нимъ грубо товарищи и надзиратели, а тетенька приголубитъ, вареньица дастъ, въ головку поцлуетъ, назоветъ Антошей. Одна такая тетка была у него, и у ней въ комнат также пахло. Все говорило о присутствіи ласки мягкой, пухлой женщины — старше тебя, опытне, но за то снисходительной и податливой на всякую ласку.

Ему уже совершенно ловко. Вотъ она присаживается и говоритъ такъ родственно:

— Вы меня не дичитесь, голубчикъ. Ковринъ, по слабости своей, много, пожалуй, тутъ и лишняго наговорилъ. Я рада, что могла его опять… какъ вамъ это сказать… ну, да онъ самъ объ этомъ объявилъ, такъ и я попросту скажу… вытрезвить. А васъ вдь не надо вытрезвлять? Вы, я вижу, обижены. Это — хуже всего. У насъ везд взятки, да кумовство. Я и сама чрезъ это все проходила. И я была въ загон. Теперь меня, точно, уважаютъ, а почему?— потому что я ни въ комъ не нуждаюсь. Сама знала и нужду, и обиду — поэтому, когда въ другихъ вижу божью искру — поддержу.

Онъ слушалъ, низко наклонилъ голову и сдерживалъ дыханіе. Слезы уже подступили къ глазамъ. Ему стыдно было взглянуть на нее.

— А голосъ ватъ, признаться, забыла. Стасенька-то мой уноситься очень любитъ. Вкусъ у него богатый, но много и зря говоритъ.

И эти слова тронули Крупеникова. Другая бы не стала такъ искренно говорить. Не хочетъ лгать и отвертываться пустыми словами. Ужасно захотлось ему пропть ей что-нибудь сейчасъ же. Въ груди у него столько скопилось чувства: еще немного, и онъ разрыдается.

Все еще не поднимая головы, онъ поглядлъ вбокъ. Онъ только теперь разглядлъ низковатое пьянино, приставленное къ перегородк и рядомъ блую этажерку для нотъ.

— Вы не знаете… моего голоса, съ трудомъ выговорилъ онъ:— позвольте мн…

Онъ быстро всталъ и подошелъ къ пьянино.

— Да зачмъ же? остановила-было она его.— Въ другой разъ…

Онъ уже сидлъ на табурет.

— Сидя-то пть неудобно. Не хотите ли я вамъ съакомпанирую? Можетъ, и наизусть знаете?

— Я изъ Русалки.

— Чудесно! Сейчасъ найду. Арію князя?

Не спша, нашла она зеленую переплетенную тетрадь и положила ее на пюпитръ. Онъ сталъ сзади. Пока она брала вступительные аккорды, онъ оправился отъ своего волненія.

— Начинайте, сказала она вполголоса и обернула голову.

Онъ заплъ:

‘Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ

‘Меня влечетъ таинственная сила!..’

Комната была большая. Голосъ его разлился по ней звонко и мягко, сначала съ дрожью, потомъ согрлся и мелодія потекла все задушевне и тепле.

Фразу:

‘Здсь нкогда меня встрчала

‘Свободнаго свободная любовь!’

Крупениковъ произнесъ характерно и красиво.

— Славно! вполголоса вскричала Скакунова.

Когда арія дошла до конца, она встала, протянула ему об руки и тронутымъ голосомъ сказала:

— Вы талантливы, голубчикъ, души — пропасть, и голосъ славный, сильный…

Ея щеки зарозовли. И глазами она его приласкала.

Крупеникову опять захотлось плакать. Онъ поцловалъ одну изъ протянутыхъ рукъ и почувствовалъ, какъ губы Прасковьи Ермиловны прикоснулись къ его волосамъ. Такъ ему тепло и сердечно! Какъ было бы хорошо, еслибы она взяла его въ сыновья. Къ такой добрйшей душ сладко прильнуть. Съ ней все, что есть въ теб хорошаго, какъ въ артист, оживетъ, распустится…

Держа его за руку, она сла съ нимъ рядомъ на диванчикъ и стала говорить еще мягче и задушевне. Обо всемъ распросила, все узнала. Сейчасъ же и про себя объявила, что она — московка, и такъ же, какъ и онъ, купеческаго рода, по матери. Шестьсотъ рублей получаетъ артистъ съ такимъ голосомъ, на все про все! Какъ тутъ жить молодому человку въ полной сил, да еще такому, что свои деньги имлъ, за-границей учился, по золотому профессорамъ плачивалъ? Она ему дастъ, коли онъ желаетъ, репетиторское мсто, по классу пнія. И завтра, а то и сегодня она подетъ хлопотать. Она знаетъ, къ кому обратиться. Композиторы, критики у ней есть на примт. Дождаться только хорошаго случая, потерпть, а въ дрянныхъ ролькахъ не показываться. А не выгоритъ, антрепренеры у ней же въ рук. Ея рекомендація что-нибудь да значитъ. Дотянуть до конца сезона, а на лто — въ провинцію. Постомъ, въ концертахъ умючи заявить себя передъ публикой. И объ этомъ она постарается.

— Вы лучше родной матери! съ трудомъ выговорилъ Крупениковъ.

Онъ слышалъ, какъ въ голос ея зазвучали самыя теплыя ноты. Ему не стыдно было благодарить ее. Никакой гордости и обиды не чувствовалъ онъ отъ этого покровительства. Раза два еще прижался онъ къ ея рук.

Прасковья Ермиловна, совершенно ужь какъ мать, обняла его подъ конецъ.

— Это не спроста Стасенька привелъ васъ, сказала она ему, подводя къ двери:— вижу, еще денекъ, другой — и отчаянность на васъ напала бы. И кончено. Врагъ-то силенъ, выговорила она съ улыбкой и вздохомъ доброй няни.

Крупениковъ радъ былъ отдаться въ руки этой няни. Онъ зналъ, что слабости въ немъ много. Того и гляди, сгинешь въ компаніи Бурцевыхъ. А въ ней сквозь теплоту и ласку видна твердость. Только прильни и не криви душой.

XI.

По уход молодого тенора, Прасковья Ермиловна долго оставалась въ особомъ настроеніи. Все у ней внутри всколыхнулось. Благородныя чувства прилили къ ея сердцу, желаніе защитить, наставить, а главное — пригрть и обласкать. Она и вообще не считала еще себя старухой, но тутъ у ней слетло съ плечъ цлыхъ пятнадцать лтъ.

Много она любила. Мужчины легли на ея плечи тяжелой ношей. Съ давней поры, лтъ чуть не тридцать тому назадъ, она должна была денно и нощно бороться съ своимъ сердцемъ. Кажется, чего лучше, какъ прожить безъ этихъ мужчинъ? Что въ нихъ привлекательнаго? Грубы, пьютъ, курятъ, грязны, говорятъ сальности, способны проиграть все до рубашки, въ женщин видятъ одно тло… Ни благодарности, ни душевнаго порыва, ни тонкой нжности, ни простой деликатности съ любящей женщиной… Настоящее зврье!

А не сохранишь своей свободы! Все тянетъ къ этому отродью. Знаешь всю ихъ негодность и очутишься шутя рабой или впутаешься въ глупую исторію, или закабалишь себя на много-много лтъ. Прикинется барашкомъ, глазами поводитъ, усики, голосъ прямо въ душу идетъ, бденъ, загнанъ, талантъ есть, а то такъ просто молодость, да жалобныя слова говоритъ — и не устоишь. И дура-дурой! Нельзя ошейника-то своего сбросить до тхъ поръ, пока не откупишься деньгами или не умретъ это сокровище!

Какую любовь свою не вспомнишь, везд приходилось расплачиваться собственной кожей. Двушкой ужь совсмъ глупо врзалась. Сколько лтъ тянулось вздыханье, поцлуи шли, по аллеямъ гуляли, на подъздахъ жданье, сувениры, истерики, слезы, а все кончилось тмъ же, чмъ и въ другихъ случаяхъ, когда дло сразу идетъ на всхъ парахъ. Пришлось грхъ хоронить, комедію цлыми годами играть передъ добрыми людьми, за двицу себя выдавать. Хорошо, что ребенокъ не жилъ. Было бы ему сладко, нечего сказать! А выходъ изъ этой десятилтней любви? Оказался онъ такимъ же ‘салдафономъ’, какъ и сотни другихъ, законный бракъ сулилъ, а когда свжесть лица, да мягкость кожи не т стали — преспокойно завелъ себ какую-то чухонку. И обижаться не смй! Хорошо еще, что изъ тебя денегъ не тянулъ, не ввелъ тебя въ болзнь и нищету. И за то Господа Бога благодари!

Чего: лучше здоровой, не старой женщин, въ полномъ соку, съ житейской сметкой и находчивостью — жить, да обставлять себя получше и добро длать отъ избытка? Какъ бы не такъ! Засасывать начинаетъ тоска. Или закрадется жалость къ первому попавшемуся замухрышк. Дтей больше не родилось, а материнство-то не умерло въ душ. Съ кмъ нибудь надо возиться, нянька-то сидитъ во всемъ женскомъ естеств. И непремнно съ мужчиной. Брать на воспитаніе двочку-сиротку — не хочется. Очень ужь и съ ученицами много возни. Ну, и подвернется… Ниже травы, тише воды онъ, когда ему ‘цыпъ-цыпъ’ длаешь. Готовъ въ услуженіе поступить. Однешь его, мсто выхлопочешь, человкомъ сдлаешь и въ мужья возьмешь. Самой хочется въ закон пожить. И его-то поднять, чтобы онъ права надъ тобой имлъ, чтобы очень-то не презиралъ самого себя: что вотъ, молъ, у бабы живетъ на хлбахъ. Опять каторга! Глупъ, тошный, брюзга, лнтяй, хуже всякаго лакея. Гд глаза были, что такое въ голов залегло, затменіе что ли, когда его въ мужья брала? Какъ ни уходишь въ дло, какъ ни стараешься подавить свою горечь — невозможно. Тутъ прилпишься къ кому угодно, и чмъ онъ воровате, тмъ скоре все случится. И года не берутъ, разумъ, опытность, знаніе этихъ развратниковъ, сластолюбцевъ и обманщиковъ. Тутъ ужь ничто не беретъ. Отдаешься всмъ сердцемъ, чувство изъ тебя ключемъ бьетъ, ревешь отъ избытка нжности, ничего не замчаешь: ни своей дурости, ни того, что обходятъ тебя, какъ послднюю глупую бабу. Сколько примешь тяготы, денегъ, хлопотъ, стыда, пройдошества, чтобы отъ тошнаго мужа отдлаться. На силу откупишься, и что же? Мечтаешь о новомъ ра, какъ тотъ, желанный-то въ этотъ рай тебя введетъ, забудетъ, что ты его на десять лтъ старше, и станете вы ворковать. Анъ вмсто того:— срамъ, пьянство, карты, дебошъ, побои, полная мерзость. А подъ конецъ — издвательство, тебя же называютъ развратной бабой, нахально кричатъ, что только изъ-за денегъ и можно было съ тобой путаться!.. Господи!

И какъ еще достало здоровья, силъ, чтобы поддержать себя, не хлопнуться совсмъ въ грязь! Нтъ, глупа, глупа въ чувствахъ своихъ съ мужчинами, а въ остальномъ не тотъ человкъ, боятся, уважаютъ, считаютъ даже колотовкой! Да и въ самомъ дл, уметъ же справляться со своимъ заведеніемъ, вс знаютъ ее, всюду хорошій пріемъ и почетъ, до сихъ поръ считается артисткой. Съумла сбившагося въ конецъ Коврина оправить. И онъ ее боится, какъ огня, а она ни разу на него и не прикрикнула. Надется и совсмъ его вылечить и заставить работать: пускай композиторствомъ со свжими силами займется, можетъ, и цлую оперу напишетъ. На всю жизнь его облагодтельствовала. А отчего? Оттого, что нжности къ нему настоящей не почувствовала, той прежней, женской, что къ мужчин влечетъ и глаза застилаетъ.

Вотъ и этотъ тенорокъ. Жалко его ужасно! Такой молодой, простой, безъ хитрости, изнываетъ отъ желанія выдвинуться впередъ. Такъ все въ немъ и трепещетъ! Нельзя его не приласкать. Тутъ любовнаго увлеченія быть не можетъ. Все равно, что съ Ковринымъ, только приголубить его хочется. Ему побольше двадцати пяти-шести лтъ. Шутка, на двадцать лтъ она его старше! Года возьмутъ свое — опасаться нечего. И усталость сказывается посл всхъ прежнихъ мученій. Надо съ этимъ покончить. Ужь матерью быть, такъ въ самомъ дл матерью, пожалуй, и бабушкой. Такъ-то!..

XII.

Въ тотъ же день, передъ самымъ обдомъ, Прасковья Ермиловна ухала со двора. Она попала къ сборному часу одного иностраннаго табльдота. Тамъ надо было прежде всего пощупать почву. Меблированныя комнаты содержалъ французъ, бывшій поваръ, женатый на обруслой француженк, бывшей опереточной пвиц. У нихъ квартируютъ всегда итальянцы, изъ русскихъ — тоже пвцы и пвицы, ищущіе мста, обдать ходятъ два театральные чиновника, одинъ покрупне, другой мелкій, докторъ и еще два-три постоянные постителя изъ меломановъ.

Хозяйку Прасковья Ермиловна нашла въ узкой комнат, передъ столовой, за конторкой. Противъ двери въ столовую, у лвой стны, примостился небольшой столъ съ водкой и закуской. Обруслая француженка молодилась. Ей на видъ, въ полусвт комнаты, нельзя было дать больше тридцати, но Скакунова считала ее своей ровесницей. Мужемъ она помыкала, почти какъ лакеемъ. Онъ съ утра прикладывался къ красному вину и за обдомъ надодалъ всмъ своей болтовней съ южнымъ акцентомъ. Вс гости потшались надъ нимъ, передразнивая, какъ онъ произноситъ ‘estation’ вмсто ‘station’ и ‘escorpion’ вмсто ‘scorpion’, говорили ему прямо въ глаза, что онъ вретъ, когда онъ разсказывалъ, въ сотый разъ, про свои похожденія на французскомъ военномъ корвет, во время кругосвтнаго плаванія, гд онъ состоялъ корабельнымъ поваромъ. Господинъ Мусильякъ — такъ его звали — не обижался и продолжалъ трещать своимъ гасконскимъ языкомъ. Онъ самъ приправлялъ саладъ и присматривалъ на кухн, кушанья подавались больше южныя — итальянскія и даже испанскія — съ перцемъ и чеснокомъ. Дла меблированныхъ комнатъ шли плоховато. Держались он только тмъ, что госпожа Мусильякъ съумла привлечь когда-то одну особу, высокопоставленную въ театральномъ мір. Съ тхъ поръ прошло боле шести лтъ, по, по преданію, она все еще считалась не безъ вліянія. Теперь каждый день обдало двое служащихъ. Про одного подъ шумокъ говорили, какъ про настоящаго хозяина табльдота. Онъ всегда садился рядомъ съ госпожой Мусильякъ, ему ставили особенное вино, иногда онъ привозилъ закуски или какого-нибудь ликру, блюда начинали обносить съ него. Около него сидлъ всегда мелкій ‘чинушъ’, какъ называла его Скакунова, но очень юркій, услужливый, большой сплетникъ. Отъ него можно узнать во-время всякую новость. Итальянцы и русскіе артисты мнялись по сезонамъ. Два тенора — одинъ испанецъ родомъ — жили каждую зиму. Часто ходилъ докторъ-шутникъ, молодой еще человкъ съ черной бородой, пускающій въ ходъ полуприличныя остроты. Онъ говорилъ по-французски смло, но до смшного плохо: этотъ языкъ преобладалъ за столомъ. Почти всегда проживала и ходила обдать какая-нибудь пвица, ожидающая дебютовъ. Съ нея брали втридорога за комнату, заманивали ее общаніями, заставляли тратиться на уроки у итальянцевъ и къ концу сезона сплавляли.

Вся столовая — продолговатая комната въ два окна — обвшана сотнями фотографій разныхъ величинъ и во всевозможныхъ рамкахъ. Тутъ портреты всхъ пвцовъ, пвицъ, танцовщиковъ, танцовщицъ, актеровъ, актрисъ, знаменитостей оперетки и кафе-концертовъ. Многіе изъ иностранцевъ жили въ этихъ комнатахъ и дарили свои карточки и альбомные портреты съ надписями.

Столъ былъ накрытъ на двнадцать человкъ.

Элоиза Адольфовна Мусильякъ говорила съ Прасковьей Ермиловной всегда по-русски. Она прекрасно знала, что эта гостья прізжала только по длу. Иногда Скакунова оставалась и обдать. Сегодня ей хотлось пораспросить о чемъ слдуетъ у маленькаго чиновника.

— Егоровъ будетъ? освдомилась она вполголоса у хозяйки, присаживаясь къ конторк.— Я вамъ, милочка, не мшаю?

— Будетъ непремнно, сказала дловымъ тономъ Мусильякъ.

— А здоровье Павла Михайловича?

‘Павелъ Михайловичъ’ было имя чиновника покрупне, играющаго роль настоящаго хозяина за столомъ.

— Благодарю васъ, отвтила француженка, точно дама, благодарящая за своего мужа.

Первымъ пришелъ теноръ, испанецъ родомъ, толстенькій, низкорослый, съ подстриженной бородкой, очень смуглый.

— Готовъ? крикнулъ онъ умышленно ломанымъ языкомъ и подбжалъ къ слуховой труб, проведенной въ кухню.— Дв порцій карандашъ! пустилъ онъ въ трубу.— Одна порцій патронташъ!..

Съ этого дурачества онъ начиналъ каждый день, и когда вс соберутся, повторялъ его еще разъ. Пришли еще два оперные пвца, два меломана, одинъ сдой, другой неопредленныхъ лтъ, явился и господинъ Мусильякъ, съ краснымъ, лоснящимся бритымъ лицомъ и рыжеватыми усами, въ потертой визитк, отъ которой несло кухней. Пришла большого роста, широкоплечая и съ широкимъ лицомъ блондинка въ красномъ трико-джерсе и въ длинныхъ косахъ.

— Кто это? освдомилась Прасковья Ермиловна, все еще сидвшая около конторки.

— Полька одна, фамилія Левандовская.

— Дебютируетъ?

— Общаютъ дебютъ…

— Какой голосъ?

— Контральто.

— Сильный?

— Очень… только мало училась.

Прасковья Ермиловна сейчасъ же подумала о своей Ариш. Она ее любила, хотя и была съ ней строже, чмъ съ другими. Вотъ примутъ такую польку — и будетъ мсто занято. А той еще добрый годъ, коли не два, надо учиться. Двушка честная, даромъ что сорванцемъ смотритъ. У этакой же польки что есть завтнаго? На всякую сдлку пойдетъ, съ кмъ угодно: и съ первымъ пвцомъ, и съ капельмейстеромъ, и съ режисромъ.

Лицо Прасковьи Ермиловны немного затуманилось.

Пришелъ докторъ, что-то сошкольничалъ, наливая себ водки, и близко-близко подошелъ къ пвиц. Госпожа Мусильякъ кончила свои счеты, встала, отряхнулась и заглянула въ столовую.

— Вы съ нами не останетесь? спросила она Прасковью Ермиловну.

— Нтъ, милочка, прикажите мн поставить приборъ.

Прасковья Ермиловна разсудила, что надо остаться и отобдать.

XIII.

Въ четверть седьмого вс были въ сбор. И оба чиновника пришли, и музыкантъ-итальянецъ съ женой-нмкой. Теноръ еще разъ крикнулъ въ слуховую трубу ‘порцій карандашъ!’ — вс громко разсмялись. Господинъ Мусильякъ, на своемъ углу стола, приготовлялъ салатъ и затянулъ уже какую-то исторію изъ кругосвтнаго плаванія.

Чиновнику покрупне, Павлу Михайловичу, Прасковья Ермиловна успла что-то шепнуть. Хозяйка посадила ее по лвую руку отъ него, а рядомъ съ ней, лве, маленькаго чиновника. Съ тмъ они весь обдъ говорили вполголоса по-русски, подъ шумъ и трескъ разговоровъ, гд французскіе и итальянскіе возгласы и фразы пересыпались.

Въ передышку, между блюдами, Прасковья Ермиловна оглядывала общество. Вс эти мужчины уже на дорог, каждому есть ходъ: и пвцамъ, и музыкантамъ, и доктору. Оттого они такъ и гогочутъ. Что вонъ въ томъ теноришк есть путнаго? Дв ноты, да и т головныя. А поди, тысячъ пятнадцать въ сезонъ получаетъ?! Заплатилъ агенту, когда еще съ голосомъ былъ, а потомъ и пошелъ по всмъ столицамъ. И каждый годъ дороже длается, пока совсмъ не осипнетъ.

Горькое чувство не въ первый разъ поднимается въ Прасковь Ермиловн, когда она думаетъ о томъ, какъ итальянцевъ и всякихъ зазжихъ артистовъ ублажаютъ у насъ, въ ущербъ своимъ талантамъ. Она — патріотка. Удивительно, какъ еще она сама могла пробиться, обезпечить себ кусокъ хлба на старость лтъ? А каково бдному молодому человку, вотъ хоть бы такому Крупеникову? Даже глаза ея стали влажны.

Къ концу обда она наклонилась къ своему сосду справа и сказала ему вполголоса:

— Такъ вы, пожалуйста, голубчикъ, Павелъ Михайлычъ… Надо же дать жить человку. Голосъ — масло!

Павелъ Михайлычъ что-то промычалъ.

— Безъ обмана? спросила Прасковья Ермиловна.

— Безъ обмана, повторилъ онъ.

Мелкій чиновничекъ все что-то ей нашептывалъ во время пирожнаго и кофею. Она улыбалась, прихлебывая изъ чашки.

— Ужь я на васъ, Митенька, надюсь, говорила она покровительственно.

— Такъ и будемъ дйствовать, кума.

Онъ называлъ ее ‘кума’ не въ шутку. Скакунова крестила у него двочку. Этотъ Егоровъ сдлаетъ непремнно, о чемъ она его проситъ. А съ нимъ каждый пріятель, всмъ онъ можетъ услужить по своей должности. Онъ же сообщилъ ей, чего слдуетъ добиваться на первыхъ порахъ. Есть дв-три небольшія партіи, гд Крупеникову выгодно появиться. Это устроить не трудно. Онъ и самъ бы этого добился, да не уметъ.

Прасковья Ермиловна узнала тутъ, что ‘тенорокъ’ — такъ называлъ Крупеникова чиновничекъ — очень ужь ‘амбиціозенъ’, и дикость въ немъ есть, простоватость какая-то, ни къ кому онъ какъ слдуетъ не обратится, не выждетъ подходящей минуты. Такіе отзывы еще больше растрогали Прасковью Ермиловну. Что-жь такое, что онъ не уметъ ничего добиться? Значитъ, у него душа чистая, гордая, значитъ, онъ не способенъ ни нодличать, ни унижаться. Но особенно защищать она его не стала: передъ чиновникомъ назвала только ‘прекрасной души юношей’.

Изъ-за стола поднялась она въ возбужденномъ настроеніи, еще разъ пошепталась съ Павломъ Михайлычемъ и отвела хозяйку въ уголъ. Съ ней она умла ладить. Безъ подарочка тутъ не обойдется.

Домой она не похала, а пошла пшкомъ. Стоялъ свтлый, сухой, морозный вечеръ. Пріятны ей были ея хлопоты. Не для себя она пускала вс эти пружины. Просто, доброе дло длала, и не сухое, формальное, а душевное. Идетъ она въ шуб, а ей легко, не чувствуетъ своей толщины и нога правая не ноетъ въ томъ мст, гд у ней когда-то вывихъ былъ. Много ли ей это стоило? Часа два потеряла, да за обдъ съ полбутылкой вина два рубля двадцать, а сколько отрады получила!

На Невскомъ, противъ памятника Екатерины, съ Прасковьей Ермиловной столкнулся, носъ къ носу, мужчина въ енотовой шуб, безъ капюшона, съ сдой бородой.

— А, Купоросовъ! узнала она его:— куда шагаете?

Это былъ пріятель, музыкальный критикъ. И какъ удачно вышло, что онъ именно теперь встртился, когда она продолжала обдумывать устройство артистической судьбы своего новаго любимца.

Купоросовъ, очень близорукій, не сразу призналъ ее и тотчасъ же началъ что-то бурлить о новой опер, шедшей въ Маріинскомъ театр. Послышались бранные возгласы. Слова ‘ерунда’, ‘мерзость’, ‘навозъ’ и другія выраженія, въ такомъ же род, сыпались, какъ горохъ.

Прасковь Ермиловн удалось, однако, остановить его и перевести разговоръ на молодого тенора съ отличнымъ голосомъ, съ русскимъ розмахомъ, задушевнымъ, оригинальнымъ тономъ. Надо его поддержать. Купоросовъ пожелалъ прослушать его, и если онъ окажется ‘безъ итальянщины’, дать ему нсколько совтовъ. Слышно, что композиторъ Симбирскій прізжаетъ изъ Москвы ставить оперу. Наврно, въ ней не мало будетъ ‘навоза’, но кое-что ему удастся. Онъ поговоритъ Симбирскому объ этомъ Крупеников, если у него окажется хорошій ‘пошибъ’ голоса.

Прасковья Ермиловна держала критика за рукавъ и приговаривала:

— Ужь вы не умничайте, голубчикъ… Русскую школу я и сама люблю, да голосъ-то прежде всего надобенъ…

— И кастраты пли! перебилъ Купоросовъ.

— Говорю я вамъ: паренекъ чудесный. Вотъ ваша-то компанія все мечтаетъ выпустить на сцену своего героя въ бытовомъ вкус, и чтобы колоритъ былъ. Лучше не найдете. На той недл пришли бы ко мн и Всеславцева бы привели.

— Онъ заперся, Богу молится…

— Такъ этого еще… ну, вы знаете кого. Стасеньку Коврина аккомпанировать заставимъ. Спасибо скажете.

Купоросовъ куда-то торопился, но общалъ пріхать прослушать тенора.

XIV.

Другимъ воздухомъ повяло на Крупеникова. И у себя, въ пыльномъ номер, и на улиц, и за кулисами, и въ трактир, везд онъ иначе себя чувствуетъ. Походка измнилась, нтъ уже унылой усмшки съ выраженіемъ обиды. Онъ началъ весело ждать.

Режиссръ два раза ласково говорилъ съ нимъ. Вліятельный конторскій чиновникъ подошелъ разъ и спрашивалъ: какъ онъ доволенъ своимъ положеніемъ? На одной недл два раза ставили на афишу. Разумется, выдвинуться въ ансамбл нельзя, но пть въ хорошемъ финал все-таки выгодне, чмъ протянуть одинъ какой-нибудь речитативъ. Слышали его критикъ Купоросовъ и еще два музыканта у Прасковьи Ермиловны и очень одобряли. Онъ имъ пришелся по душ.

— Намъ такого нужно! кричалъ критикъ.

Началъ онъ и свои занятія въ классахъ Скакуновой, репетируетъ по классу пнія. Это ему особенно весело, самъ-то онъ мало учился, а все-таки на себя иначе смотришь. Все-таки преподаватель. Прасковья Ермиловна съ каждымъ днемъ все добре. Не говоритъ ничего про то, что за него хлопочетъ, да онъ видитъ же, откуда это идетъ. Отъ другого человка, даже отъ пріятеля, не то, что ужь отъ женщины, онъ не принялъ бы, амбиція бы не позволила. А тутъ — ничего.

Даже радостно ему. Онъ увровалъ сразу въ то, что это — женщина особенная, послана ему не даромъ, за его ‘сиротство’ и ‘незадачу’, въ награду за благородство его помысловъ и въ охрану на всю жизнь. Никто не оцнилъ его такъ по первому разговору. Не одинъ голосъ замтила она, а душу всего человка поняла. Всю свою материнскую теплоту вылила, не торгуясь, безъ всякихъ корыстныхъ разсчетовъ. Разв бы такъ она вела себя, еслибы имла на него виды, какъ на молодого, пріятнаго лицомъ мужчину? Не уметъ онъ, что ли, разобрать, что въ женщин дйствуетъ, какая пружина? Скоре ему самому трудно бываетъ сдерживать себя: такъ бы и припалъ къ ней.

Захала она къ нему посмотрть, какъ онъ живетъ. Сейчасъ же все устроила, отыскала отличныя дв меблированныя комнаты поближе къ ея классамъ и перевезла. Оставшись съ глазу на глазъ въ номер, такъ ли бы она повела себя, коли бы у ней иное было на ум? Ни единаго взгляда, ни единаго слова, а только одна ласка, какъ съ сыномъ.

Въ новой квартир у него свтло, воздухъ отличный, чистота, инструментъ за дешевую цну она же добыла. Предложила ему столоваться у ней: беретъ двадцать рублей въ мсяцъ, даромъ не стала кормить, напрасно обижать человка, говоритъ: ‘изъ жалованья вычту’, а жалованья платитъ шестьдесятъ рублей, больше чмъ въ театр получаешь. И весь день совсмъ по другому пошелъ. Первымъ дломъ, никакого трактирнаго шатанья. Бурцевыхъ и Мухояровыхъ не видишь. За кулисами Мухояровъ, подъ хмлькомъ, началъ-было панибратствовать, такъ сейчасъ же ему и отпоръ былъ сдланъ… Часовъ-то свободныхъ оказалось вдвое больше. Утромъ часика два за фортепьяно посидишь, поучишься, голосъ провтришь, къ классу подготовишься. Позавтракаешь дома: такъ Прасковья Ермиловна уговаривалась съ хозяйкой. Отъ водки устраняешь себя. Нехорошо, коли пахнуть будетъ, хотя бы и малость, совстно передъ Прасковьей Ермиловной. И пріятно себ самому, что какъ будто страхъ начинаешь имть, точно въ дтств, но не рабскій какой-нибудь страхъ, а въ умиленіе приходишь, когда подумаешь объ этомъ. Посл завтрака урокъ, черезъ день… Такъ тебя и тянетъ, и въ свободный день зайдешь. Всегда пріемъ теб, точно первенцу любимому, сейчасъ кофей со сливками, разспросы, слухи по сцен, пропть заставитъ что-нибудь новое, совтъ всегда отличный дастъ, укажетъ, къ чему надо бы еще подготовиться, къ какой партіи, на всякій случай. Къ Коврину завернешь въ комнату. У него такимъ же манеромъ хорошіе разговору, человкъ добрйшій, простой, знаетъ много, теперь сочинять опять началъ — все подъ ея же наставленіемъ, прослушаетъ, замтитъ что-нибудь, лучше всякаго газетнаго критика.

За одно душевное довольство надо передъ ней на колняхъ стоять. Съ утра до поздней ночи ходишь, поднявъ голову, не ковыряешь себя, не ноешь, не ищешь трактирнаго пьянчужку, чтобы только выслушалъ, какъ ты судьбу свою клянешь. Достоинство чувствуешь въ себ не такъ, какъ прежде, безъ всякой фанаберіи, тихо и благородно. Что въ теб есть, то и объявится. Коли талантъ въ теб — не пропадетъ зря. Увренность явилась, и ждать теперь можно хоть цлый годъ… Оно и лучше такъ-то: подучишься, есть время. На одну-то удаль, да на хорошія верхнія поты разсчитывать нельзя. Разумомъ надо выше стать, вдумываться, смотрть на то, какъ другіе играютъ, подмчать промахи, хорошему учиться, а не ломаться: ‘я, молъ, какъ выйду въ выигрышной роли, такъ всхъ и посажу!’ Въ роли-то не одно пніе. Ныньче вонъ требуютъ ‘создать’ лицо, въ кожу къ нему влзть, чтобы и походка, и гримировка, и тонъ, и темпъ, и мало ли что. Все это онъ теперь слышитъ каждый день, благодаря все ей же, Прасковь Ермиловн. Прежде ему въ голову и одной десятой не входило мыслей разныхъ, какія теперь уже сами собою ползутъ. За кулисами или когда въ оркестр сядетъ слушать и смотрть — онъ другими глазами смотритъ, другими ушами слушаетъ. Начинаетъ онъ понимать, чего хотятъ русскіе новые композиторы, про какой ‘колоритъ’ они толкуютъ, почему имъ любы бытовыя сцены, что они называютъ ‘сочной’ музыкой. Сколько словъ, терминовъ, оборотовъ, указаній! Даже страшно и подумать, что вотъ даютъ теб создать лицо. Создать! Но страхъ-то этотъ сладкій, отъ него мурашки ползаютъ, духъ захватываетъ при одномъ мечтаніи.

Въ дв какія-нибудь недли женщина, своей неизреченной добротой и лаской, что можетъ изъ человка сдлать! И все это незамтно, безъ натуги, безъ всякихъ приставаній. Идешь къ ней въ ученье: вей изъ меня веревки, только не оставь своей лаской, только будь со мной все такая же, чтобы вра въ тебя была, въ твое добро и неоставленіе!

Минутами Крупениковъ принимался тихо плакать, думая о своей благодтельниц.

XV.

Вечеромъ, въ комнат Прасковьи Ермиловны горла подъ абажуромъ одна только свча, на письменномъ стол. Скакунова сидла въ бломъ капот и просматривала счеты. Съ утра ей не здоровилось. Она не была даже въ классахъ, поручила надзоръ Коврину. Но къ вечеру голова прошла, только душило ее немного. Эта нервность бываетъ съ ней раза два въ мсяцъ. Больше, вроятно, отъ полноты.

Она знаетъ, что попоздне, часамъ къ одиннадцати, ‘Антоша’ — она такъ уже зоветъ Круненикова — непремнно задетъ изъ театра узнать о ея здоровь. Теперь у ней совсмъ такое чувство, какъ у не очень еще старой-матери къ молоденькому сыну, только-что вышедшему изъ заведенія. Никакой непріятной тревоги, никакихъ особаго рода волненій — ничего. Тихая и теплая забота. Няньчиться она можетъ теперь вдоволь, и уже не такъ, какъ съ Стасенькой — гораздо нжне. Да и разница есть. Тотъ — усталый, надорванный, хорошо, если опять не собьется, а этотъ — молодой, ничмъ еще не тронутъ.

И какъ онъ ведетъ себя въ класс съ двицами! Точно самъ — двица. Хоть и купеческаго рода, а деликатность у него удивительная. Ариша Веселкина такъ на него и напираетъ, тонъ у нея ужасный, а у него каждое слово мягко и съ достоинствомъ. Еслибы и другое чувство имть къ нему, то и тогда нечего было бы ревновать.

На этой мысли Прасковья Ермиловна задумалась. Въ квартир стояла полная тишина. Ковринъ былъ въ гостяхъ. Сквозь двойныя рамы изрдка слышалось, какъ прозжаютъ сани.

Съ вечера дверь въ сни запиралась. Затрещалъ воздушный звонокъ. Прасковья Ермиловна положила перо и закрыла книгу. Она не зажгла другой свчи, она боялась свта, чтобы опять не разболлась голова, а только переставила ее на другой столъ и подумала: ‘Чаю ему надо. Ныньче большой морозъ. Наврно прозябъ’.

Крупениковъ прислалъ сначала горничную узнать, можно ли видть Прасковью Ермиловну. Вошелъ онъ на цыпочкахъ, съ шапкой въ рук. Съ морознаго воздуха отъ лица его пышило свжестью. Глаза весело блестли.

— Холодно вамъ отъ меня? бережно спросилъ онъ и остановился въ дверяхъ.

Она пригласила его ссть поближе и поцловала въ голову, когда онъ наклонился къ ея рук.

— Ну, что? окликнула она.— Хорошенькое есть что-нибудь?

— Помилуйте! Такая удача!..

— Что такое? радостно вскричала она и поднялась съ кресла.

— Русланъ долженъ былъ идти, началъ Крупенниковъ, онъ торопился и глоталъ слова.— А баянъ-то и захворай…

— Вы вызвались?

— Я-съ! У меня что-то было этакое… какъ бы сказать? предчувствіе…

— Бываетъ!

— Именно предчувствіе… Я вдь не занятъ. Думалъ уходить, да очень ужь я первый актъ люблю.

— Еще бы! Дивно!

Они не перебивали другъ друга, восклицанія Прасковьи Ермиловны шли рядомъ съ его прерывистымъ разсказомъ.

— Вдругъ помощникъ режиссра бжитъ: стрлся со мной около уборныхъ — Круненниковъ, говоритъ, режиссръ спрашиваетъ, можете вы сразу баяна? Я, только, знаете, головой кивнулъ, даже ничего не сказалъ и прямо бгу одваться. Въ груди у меня все ходуномъ ходитъ! Ахъ, голубушка! вырвалось у него:— ни съ чмъ это нельзя сравнить! И страхъ, и томитъ тебя, и въ глазахъ круги, и сладко такъ, кажется, ни за какія бы сокровища никому не уступилъ. Вотъ какъ-съ. Явись тотъ, выздоровй вдругъ — я бы, кажется, тутъ на мст повалился.

— Полно, полно… Антоша!

Отъ волненія она начала ему говорить ‘ты’.

— Ну-съ, аннонсъ сейчасъ сдлали. Въ публик зашикали при моемъ имени. Каково это? А я ужь сижу въ костюм…

— За гуслями?

— Да, за гуслями. Вс слышатъ, за большимъ-то столомъ, гд сидятъ наши набольшіе-то, пересмхнулись. У меня въ голов совсмъ померкло. Хористы, хористки, точно рожи мн строятъ.

— Что ты это? Богъ съ тобой!..

— Ей-же-ей, рожи строятъ. Я ни живъ, ни мертвъ… Однако…

— И успхъ?! порывисто перебила она его и схватила за об руки.— Успхъ?..

— Заставили повторить-съ! Никогда этого не бывало! Пріемъ такой!

Онъ не договорилъ, испугался, что расплачется.

Прасковья Ермиловна обняла его и поцловала въ лобъ. Крупениковъ приникъ къ ея плечу. И что-то въ немъ заходило. Ужасная, почти нестерпимая радость подмывала его. Онъ держалъ ее и цловалъ. Ему надо было вылить въ горячихъ ласкахъ всю свою душу. Онъ забылъ, что она годится ему въ матери. Все въ ней, въ эту минуту, было для него дорого и привлекательно. Сладкое томленіе смнило тотчасъ же порывъ бурной радости. Благодарность душила его…

— Родная! повторялъ онъ: — милушка моя! Люблю тебя… люблю!

И продолжалъ цловать ея руки, голову, плечи. Она ушла вся въ этотъ взрывъ. Ничего подобнаго она не помнила. Женщина проснулась въ ней…

Черезъ полчаса она сидла съ нимъ рядомъ и обводила его блаженнымъ взглядомъ, а правой рукой гладила по волосамъ.

Онъ все еще пылалъ. То встанетъ и начнетъ прыгать по комнат, то схватитъ ее за талью и цлуетъ, то повторяетъ какое-нибудь одно слово или смется, по-дтски глядя на нее влажными глазами.

Она и не взвидла, какъ онъ сдлался ея любовникомъ. Даже когда онъ ушелъ, поздно, во-второмъ часу, и она, по своей привычк, засвтила лампадку и начала, стоя, креститься — Прасковья Ермиловна точно забыла, что случилось два часа передъ тмъ.

XVI.

Недли черезъ дв, утромъ, посл своего урока, Крупениковъ завернулъ къ Коврину посидть. Музыкантъ сейчасъ же замтилъ, что теноръ пришелъ къ нему не спроста: лицо у него было слишкомъ возбуждено.

Въ эти дв недли, онъ еще разъ плъ въ Руслан, но за болзнью: партіи ему еще не давали, общали только, что онъ будетъ чередоваться. Прасковья Ермиловна еще сильне тронула его своимъ поведеніемъ. На другой день, когда они остались вдвоемъ, она ему сказала:

— Антоша! ты себя не обманывай! Ну, сердце у тебя переполнилось… Я этимъ не воспользуюсь. Мн сорокъ пять лтъ стукнуло.

Онъ только цловалъ ея руки. Она заплакала и сразу поврила въ свое счастье. Потребность въ мужской любви и ласк еще глубоко сидла въ ней. Прежній горькій опытъ сразу забылся.

Наружно все пошло по старому. Она говорила ему ‘ты, Антоша’, совершенно такъ, какъ и Коврину. Но Крупениковъ очень ужь сіялъ, когда они бывали втроемъ, то и дло поглядывалъ на Прасковью Ермиловну, цловалъ у ней руки и называлъ ‘мамашей’. Дней черезъ десять, Ковринъ сталъ какъ будто догадываться, но врядъ ли онъ предполагалъ, что дло дошло до полнаго сближенія.

— Что скажете, голубчикъ? встртилъ его Ковринъ обычнымъ вопросомъ.

Онъ пилъ кофей и покуривалъ. Никакихъ намековъ на отношенія тенора къ Скакуновой онъ не жеталъ длать. Крупениковъ, потирая руки, потоптался немножко на одномъ мст, потомъ прислъ къ столику, на которомъ стоялъ стаканъ кофею, и наклонилъ голову.

— По душ хочется поговорить съ вами, Евстафій Петровичъ.

— Что-жь мшаетъ?

— Я вамъ врю и уважаю васъ, вы — человкъ истинно христіанскаго…

— Полноте. Что за акаистъ! перебилъ его Ковринъ и разсмялся.

— Да такъ-съ. Евстафій Петровичъ, вы меня не выдадите. Объ такой женщин надо благоговйно… Тутъ не слабость или вожделніе…

Крупениковъ запутался и покраснлъ до ушей.

— Вы не волнуйтесь, Антонъ Сергичъ!

Ковринъ взялъ его за руку. На рсницахъ Крупеникова блестли слезы. Онъ весь вздрагивалъ.

— Простите, бормоталъ онъ.— Я не могу хладнокровно. Сколько эта женщина во мн чувства вызвала. И какое я къ ней имю обожаніе… ей-Богу! Мн будетъ за нее до смерти обидно, если теперь кто-нибудь… вы меня понимаете, Евстафій Петровичъ?

— Полюбилась вамъ Прасковья Ермиловна? спросилъ музыкантъ въ полголоса.— Что-жь? Тмъ лучше. Субординація, мой милый Антонъ Сергичъ, еще скоре пойдетъ.

— Охъ, не извольте шутить, Евстафій Петровичъ, не извольте! Жизнь моя совсмъ преобразилась. Только Прасковья Ермиловна и научила себя понимать, и все, что артисту нужно…

Онъ опять сталъ путаться. Коврину сдлалось его жаль.

— Успокойтесь, голубчикъ. Я за васъ докончу. Вы полюбили ее. Ну, что-жь! она это оцпитъ. Она и теперь, кажется, уже оцнила. Во всхъ женщинахъ, душа моя, благодарность есть, а ужь кольми паче въ женщинахъ на возраст, которымъ давно пятый десятокъ идетъ.

— Нтъ-съ! зачмъ же такъ-съ? Для меня въ настоящій разъ судьба ршается…

Краска мгновенно пропала съ липа Крупеникова. Онъ всталъ и затоптался около кресла, гд сидлъ Ковринъ. Волненіе его все росло.

— Что же, наконецъ, вы у меня, дружище, спрашиваете? Что вы хотите длать? Въ любви ей объясняться?

— Этого совсмъ не надо-съ!..

— Значитъ, что же?

— Евстафій Петровичъ! порывисто заговорилъ Крупениковъ:— вы меня ввели сюда, вамъ я всмъ обязанъ. Поддержите меня и въ этомъ раз. Он — онъ уже пересталъ называть ее по имени — въ своемъ благородств думаютъ, что мн впослдствіи въ тягость будутъ. Но неужели же одно тло-съ? А душа-то, ничего нешто не значитъ? Душа-то? А какой-же еще души искать? Опять же кому? Артисту!

Ковринъ, наконецъ, понялъ, въ чемъ дло. Его добрыя губы сложились въ усмшку съ другимъ выраженіемъ.

— Вы, стало-быть, медленно и почти шопотомъ спросилъ онъ:— руку ей предложить хотите, а можетъ, и предложили ужь?

— Зачмъ такъ выражаться, Евстафій Петровичъ? вскрикнулъ Крупениковъ и заходилъ по комнат.— Руку! Такъ только на театр говорятъ. Руку! Что-же такое моя рука? Или мое имя? Я еще ничего не значу. Можетъ, и вообще-то объ себ черезъ-чуръ много возмечталъ! Не руку, а всю душу… Какъ сынъ любящій! Больше! До гроба!

Ковринъ поднялся съ кресла, подошелъ къ Крупеникову, положилъ ему на плечи об руки и долго на него глядлъ.

— Вы это серьезно, голубчикъ? съ удареніемъ выговорилъ онъ.

— А то какже-съ, Евстафій Петровичъ? громко дыша и поводя глазами, спросилъ тотъ.

— Ну, такъ я васъ долженъ остановить, сказалъ Ковринъ.— Вы хотите быть мужемъ Прасковьи Ермиловны? Если она сама отказывается, цлую ея ручки. Это доказываетъ, что я въ ней не ошибался. Она не хочетъ губить васъ.

— Губить-съ?!

Крупениковъ истерически захохоталъ.

— Да, губить! повторилъ музыкантъ.— Вы — юноша, вамъ есть ли двадцать пять?

— Что значатъ года, Евстафій Петровичъ? Неужели въ нихъ сила?

— Выдвинуть васъ, направить, развить, особенно практически — да, на это нтъ лучше Прасковьи Ермиловны, но вамъ теперь взять въ жены чуть не пятидесятилтнюю женщину?.. Душа моя, я при одной мысли за васъ трепещу! И прощайтесь со всмъ: со свободой, съ голосомъ, съ каррьерой, съ поэзіей жизни! Это ужасно!..

— А это, какже-съ? перебилъ его Крупениковъ и, схвативъ за об руки, близко приставилъ къ его лицу свое лицо: — это какже будетъ, по вашему, Евстафій Петровичъ: видть доброту, ласку, заботу, попеченіе… ходъ вамъ доставили… настоящая дорога передъ вами… все это взять себ, такъ, значитъ, здорово-живешь? пить-сть, какъ сыръ въ масл кататься, а потомъ и пошла вонъ, когда ты мн больше не годна? Другія найдутся, помоложе!.. Это нешто честно? Вы мн такъ, значитъ, совтуете? Полноте! Я васъ слишкомъ высоко ставлю! Вы это, Евстафій Петровичъ, обмолвились!

XVII.

Голосъ Крупеникова поднялся до самыхъ высокихъ нотъ. Когда онъ договаривалъ, въ комнату вошла Прасковья Ермиловна.

Ковринъ увидалъ ее первый. Она могла слышать послднія фразы. Лицо ея было полуиспугано. Крупениковъ оглянулся, выпустилъ руки Коврина и отскочилъ въ сторону. Но это была одна секунда. Онъ поднялъ голову и такъ же горячо, какъ говорилъ Коврину, обратился и къ ней:

— Вотъ, голубушка, я Евстафію Петровичу, какъ нашему общему другу, открылся и просилъ его содйствія. Пожалуйте сюда. Прошу васъ покорнйше.

Прасковья Ермиловна медленно подвигалась и съ недоумніемъ поглядывала на обоихъ. Но она начинала уже догадываться.

— Да зачмъ же сейчасъ? началъ-было Ковринъ шутливымъ тономъ.

— Нтъ, позвольте, Евстафій Петровичъ! стремительно перебилъ его Крупениковъ:— позвольте ужь мн говорить. Это для меня — первое, святое дло! Вотъ при васъ — вы намъ другъ — при васъ я всего себя, всю свою душу полагаю передъ Прасковьей Ермиловной и прошу ихъ поручить мн свою жизнь… до гроба!

Слезы душили его. Прасковья Ермиловна взяла его за локоть и начала материнскими звуками:

— Полно, Антоша, очень ужь ты нервенъ. Твое чувство ко мн я вижу. И Стасенька видитъ его. Что я такое для тебя сдлала? Не возноси ты меня сверхъ мры…

— Позвольте, перебилъ онъ ее, сдержавъ слезы, и даже отвелъ ея руку.— Я при Евстафь Петрович говорю: дайте успокоеніе душ моей! Высокую честь окажите мн. Будемъ любить другъ друга, чтобы всмъ въ глаза прямо смотрть. Лучше ничего не можетъ быть на свт! И я каждому скажу, что блаженне меня нтъ на свт человка! И передъ всми я гордиться буду, что супруга моя — такая особа, какъ Прасковья Ермиловна!..

Онъ громко заплакалъ и упалъ ей на плечо. Прасковья Ермиловна стояла съ опущенными глазами. Все лицо ея слегка вздрагивало. Ковринъ смущенно смотрлъ въ бокъ. Онъ не зналъ, что сказать. Сцена получила такой поворотъ, что у него не хватило духа заговорить въ такомъ же тон, какъ до прихода Скакуновой. А онъ чувствовалъ, что дло близится къ кризису, что эта женщина не устоитъ, тутъ же, на глазахъ его свяжетъ по рукамъ бднаго, нервознаго малаго, доведеннаго до энтузіазма мягкой заботливостью няньки. Еще минута — и человкъ погибъ.

‘А можетъ, подумалъ онъ:— ему лучше и не надо?’

Прасковья Ермиловна отдлилась немного отъ Крупеникова и протянула руку Коврипу.

— Что же, Стасенька, сказала она:— теб теперь все извстно. Я не соглашалась, да видно Богъ велитъ! Будь нашимъ духовникомъ. При теб Антоша проситъ меня быть его женой, при теб я и отвтъ даю… послдній! Отказать ему я не могу. Ему хочется, чтобы мы оба добрымъ людямъ прямо въ глаза смотрли. Онъ на это иметъ право — такъ ли? И ты бы на его мст такъ же поступилъ. Остается — мои года… Я ихъ не скрываю. Я на двадцать лтъ его старше.

Крупениковъ сдлалъ нетерпливое движеніе.

— Ну, хорошо, не буду говорить. Шила въ мшк не утаишь. Краситься и сурмить брови я, Антоша, не хочу… Вотъ при Стасеньк говорю: сколько пролюбишь меня, столько и буду теб женой. А потомъ въ матери гожусь… Стснять тебя не стану: у меня разумъ есть. Пережди, не возноси меня на облака. Протрезвись, а потомъ ужь и дйствуй.

— Ничего я не желаю, кром того, чтобы вамъ передъ Господомъ Богомъ клятву принести! выговорилъ Крупениковъ, обнялъ сперва Прасковью Ермиловну, а потомъ и Коврина.

Музыкантъ совсмъ отороплъ. Теперь ужь говорить ему нечего, посл словъ самой Прасковьи Ермиловны. Разумется, этотъ пылкій паренекъ ползетъ къ внцу на будущей недл.

— Мамочка! крикнулъ Крупениковъ: — надо спрыснуть чмъ ни на есть.

Купеческая натура проснулась въ этомъ возглас.

— Не рано ли? пошутила Прасковья Ермиловна тронутымъ голосомъ.

— Фриштикъ маленькій! Вдь не въ трактиръ же намъ идти съ Евстафіемъ Петровичемъ? Вы сами не допустите.

— Ну, приходите въ столовую, еще веселе сказала она и поцловалась даже съ Ковринымъ.

Когда мужчины остались одни, Ковринъ развелъ руками.

— Батюшка! Что же вы это меня какъ подвели? спросилъ онъ.

Въ отвтъ Крупениковъ разразился хохотомъ и хохоталъ минуты дв.

— Вотъ-съ каковы мы! пополамъ со смхомъ заговорилъ онъ, бгая и почти прыгая по комнат.— Только вы не сердитесь! Судьба, Евстафій Петровичъ, судьба! Я какъ началъ, вошелъ въ полное чувство, а въ эту самую минуту отворяется дверь — и Прасковья Ермиловна собственной особой! Ну, я и продолжалъ. Вы — другъ и благородный свидтель. На нее это сразу подйствовало!

И онъ опять разразился. Отъ этого хохота Коврина начало даже коробить.

— Ну, голубчикъ, съ нкоторой горечью сказалъ онъ: — я мерзко поступилъ, опшилъ…

— Это что же вы опять?

— Нтъ вамъ моего благословенія. Пользуйтесь минутой, одумайтесь! Она сама даетъ вамъ передышку, не затягивайте петлю…

— Шутники вы, Евстафій Петровичъ! снова захохоталъ Крупениковъ и выбжалъ изъ комнаты.

‘Самъ лзетъ — можетъ, такъ и нужно’, подумалъ музыкантъ ему вслдъ.

XVIII.

‘Молодые’ жили уже больше мсяца. Когда Прасковья Ермиловна, за нсколько дней до свадьбы, стала устраивать по новому свое помщеніе, она увидала, что хорошаго кабинета не выкроишь для ‘Антоши’ ни изъ комнатки около столовой, гд сложены были разныя старыя вещи, ни изъ одной изъ учебныхъ комнатъ: и безъ того классы помщались тсновато. Приходилось потревожить ‘Стасеньку’.

Она сказала это Коврину деликатно и, притомъ, совершенно по пріятельски.

— Ты понимаешь, голубчикъ, пояснила она: — мн вдь передъ нимъ совстно — въ матери ему гожусь! Ужь кому-кому, а теб признаюсь: къ свтлому празднику мн сорокъ шесть стукнетъ, слишкомъ на двадцать лтъ его старше. Онъ мн метрику свою показывалъ. Надо его понарядне помстить. А отъ насъ изъ дому я тебя не пущу…

— Я бы могъ только столоваться, замтилъ-было Ковринъ.

— Нтъ, нтъ! Ни за что… теперь-то теб и надо при мн быть! Ты ужь не обижайся!

И она была права. На Коврина раза два въ годъ нападала хмурость, нервозность какая-то, признаки возврата его слабости. Прасковья Ермиловна отлично изучила это. Онъ и вообще-то сталъ житься и съ ней, и съ ея женихомъ. Еще разъ пробовалъ Ковринъ образумить тенора. Титъ обидлся и вопросилъ его объ этомъ боле ‘не разговаривать’. Скакунова почувствовала сама, что онъ отговаривалъ Крупеникова жениться на ней, по она не обидлась, сказала даже ему, что она съ нимъ согласна, ‘да отказаться-то нтъ силы — все еще пожить хочется’.

Однако, Ковринъ принялъ за охлажденіе къ нему свое перемщеніе изъ большой и удобной комнаты на улицу въ тсноватый кабинетикъ, гд еле-еле ютилось въ углу роялино, а кровать заставлена была ширмами. Это переселеніе разомъ подавило музыканта. Точно съ свтлыми полосами зимняго дня ушло и его душевное довольство въ комнат съ окнами на дворъ, упиравшимися въ темнокоричневую стну. Разговорчивость его пропадала. За столомъ онъ больше жаловался на то, что не работается, на тяжесть въ желудк, на головныя боли, на холодъ. Прасковья Ермиловна старалась завести общій разговоръ, шутила, подчивала его даже ‘херескомъ’. Но Ковринъ не поддавался. Ей хотлось, чтобы онъ съ ея мужемъ выпили на ‘ты’. Она объ этомъ раза два заговаривала. Ковринъ уклонялся. Даже не совсмъ ловко ей начало длаться. Вдь Антоша могъ подумать, что Ковринъ былъ съ нею въ связи, а теперь дуется. Она, полу-шутя, полу-серьзно, заговорила и объ этомъ съ мужемъ. Онъ чуть не разсердился, какъ она можетъ предполагать, что онъ спосособенъ заподозритъ ее въ такомъ ‘срам’? Коврину, по его толкованію, просто непріятно, что онъ былъ противъ ихъ брака — и больше ничего. Прасковья Ермиловна и успокоилась на этомъ. Она видла, до какой степени ея Антоша ‘блаженствуетъ’. Чистота его души умиляла ее. Онъ тшился, какъ малое дитя, прибгалъ къ ней со всякой малостью, ни одному помыслу своему не давалъ ходу, не спросившись у ней. Никогда никто изъ тхъ, кого она любила, не отдавался ей, съ первыхъ же дней, съ такой безотвтностью. Она плакала. Нянька, учительница, мать и возлюбленная — все въ ней было глубоко удовлетворено.

Она замтно посвжла. Желтоватый цвтъ пухлыхъ щекъ побллъ и по утрамъ игралъ слабымъ румянцемъ. Шея налилась и блестла. Въ глазахъ появилась игривость, особенно, когда она шутила съ своимъ Антошей. Волосами она стала заниматься гораздо старательне прежняго, спустила косу, въ вид завитого жгута, на шею, и перевязывала темнымъ бантомъ. Рядомъ съ мужемъ, когда они сидли утромъ за завтракомъ, она совсмъ не смотрла пожилой женщиной. Еслибъ не ея толщина, ей бы никто не далъ больше тридцати двухъ-трехъ лтъ. Ея Антоша, при его плотномъ сложеніи и съ волосами, рдющими на лбу, не кололъ ей глаза молодостью. Ему легко было дать столько же лтъ. И къ школ бракъ Прасковьи Ермиловны какъ-то хорошо пришелся. Никто, ни учителя, ни ученицы этому не удивились. Ужь она бы замтила! Антошу вс очень полюбили, особенно въ старшемъ класс. Даже Ариша Веселкина — на что ужь сорванецъ — и та не позволила себ никакихъ шуточекъ. И все такъ повеселло, точно на праздникахъ. Погода стоитъ ясная, съ легкими морозами, продется Прасковья Ермиловна, нащиплетъ ей щеки — она еще помолодетъ, и придетъ въ классъ, двицы вс франтоватыя, учатся гораздо лучше прежняго, каждой хочется понравиться ея Антош. Ей извстно, что дв ужь по немъ ‘страдаютъ’. Это смшитъ ее. Прежде она, къ концу дня, утомлялась, часто длала выговоры, чувствовала, что ею тяготятся, а чуть она за дверь — передразниваютъ ее. Теперь, у ней со всми — большіе лады. Въ три недли не пришлось ей ни одного замчанія сдлать. Ни нервныхъ припадковъ, ни одышки, ни безсонницы, ни раздраженія — ничего! Стала она себя сравнивать съ невиннымъ младенцемъ — такъ у ней на душ чисто и радостно. И не одного Антошу она жалетъ. Кому можетъ помочь — всмъ готова она протянуть руку. Еще недавно, передъ этой встрчей, она часто роптала, полегоньку становилась суше, думала о копейк на черный день, внутренно, про себя, начинала глядть на людей, какъ на такое отродье, противъ котораго надо всегда держать камень за пазухой, а теперь кто хочешь приди! Ей хотлось бы длать больше добра, быть еще ласкове, всхъ пригрть.

Вотъ поэтому-то хмурость и замкнутость Коврина стали ее не на шутку огорчать. Выпроводить его она вовсе не желаетъ. Она нужна ему: это — ея твердое убжденіе. Вдь она его держитъ не изъ корыстныхъ видовъ. Положимъ, онъ — даровитый музыкантъ и преподаватель не плохой. Да вдь Петербургъ, по музыкальной части, не клиномъ сошелся. Учителя она сейчасъ же добудетъ на его мсто. Но ей слдуетъ довести его до того, чтобы онъ что-нибудь крупное написалъ: симфонію или концертъ фортепьянный, романсовъ бы нсколько, а то и оперу. А въ такомъ съженномъ настроеніи не долго и до взрыва задремавшей страсти.

Она разсудила — переждать и тайно производить надзоръ. Денегъ онъ не проситъ. И то хорошо. Антоша, по своей голубиной доброт, тоже перетерпитъ. При случа, можно будетъ и наставленіе ему дать, какъ вести себя съ Ковринымъ.

XIX.

Мужа Прасковьи Ермиловны и въ театр, и везд, гд она съ нимъ показывалась, изъ ‘господина Крупеникова’ перевели уже въ ‘Антона Сергича’. Жена, дловая женщина, приподняла его сейчасъ же въ глазахъ начальства, отчасти товарищей, разныхъ устроителей концертовъ, клубныхъ антрепренровъ. Въ газетахъ были объ немъ сочувственные отзывы. Одинъ репортеръ напалъ на дирекцію за то, что она выпускаетъ такого симпатичнаго и свжаго пвца только за болзнью другихъ и въ маленькихъ партіяхъ. Заговорилъ о немъ печатно и Купоросовъ, по своему, прикрикнулъ въ вид предостереженія, чтобы онъ — Боже избави — не увлекался однимъ итальянскимъ сладкозвучіемъ, а готовилъ бы себя къ созданію русскаго лица въ опер кого-нибудь изъ молодыхъ русскихъ композиторовъ. И этотъ окрикъ подйствовалъ. Особенно онъ понравился самому Крупеникову. Прасковь Ермиловн не нужно было даже усиленно хлопотать и подмасливать. Ея Антоша пошелъ, полегоньку, въ ходъ. Въ двухъ большихъ благотворительныхъ концертахъ Крупеникова заставили повторять, студенты кричали и вызывали его до десяти разъ. Ему тутъ же было сдлано предложеніе: пть въ одномъ клуб, каждую недлю, за очень хорошую плату. Онъ спросился Прасковьи Ермиловны. Она посовтовала пропть всего разъ, меньше ста рублей не брать, а отъ остальныхъ вечеровъ отказаться.

— Не мозоль, Антоша, глаза публик до тхъ поръ, пока не ступишь твердой ногой на сцену.

Совтъ этотъ онъ принялъ съ благодарностью и высокимъ почтеніемъ, какъ и все остальное, чему она его учила.

Вся внутренняя жизнь артиста ушла въ немъ на подготовленіе себя къ тому желанному ‘лицу’, какое онъ долженъ былъ не ныньче-завтра создать. Онъ врилъ, что день этотъ настанетъ и даже, быть можетъ, скоро: завтра, посл завтра. И все сильне замирало въ немъ сердце. Случалось не спать на пролетъ ночей, рядомъ съ женой, спавшей, какъ убитая. Эта новая большая партія должна была доказать, что такая женщина, какъ Прасковья Ермиловна, не даромъ выбрала его, не даромъ отличили его и поощряли его такіе люди, какъ Ковринъ и ‘самъ’ Купоросовъ. Не къ руладамъ своимъ прислушивался онъ, когда упражнялся по утрамъ, не къ чистот нотъ верхняго и средняго регистра, а къ чему-то особенному въ груди и въ мозгу. Онъ не зналъ и предвидть не могъ, какого ‘паренька’ придется ему создавать на сцен: будетъ ли это какой-нибудь князь, въ такомъ род, какъ въ ‘Русалк’, или витязь, или опричникъ, или мужичекъ? Надо было готовить разные бытовые пріемы: такъ ему твердили вс музыканты новой школы. Какіе это пріемы? онъ понималъ смутно, но душой чувствовалъ, что въ немъ накапливаются они. Въ голов его мелькали разныя оперныя сцены. Вотъ онъ ведетъ любовный речитативъ съ боярышней подъ кустомъ рябины. На немъ шитый галунами бархатный кафтанъ. Онъ будетъ стоять вотъ такъ, но своему, а не такъ, какъ стоятъ тенора, приложивъ руку къ четвертому лвому ребру и растопыривъ ноги. Свою возлюбленную обниметъ онъ тоже по своему, не тогда только, когда имъ нужно пть одну фразу — какъ это длаютъ вс пвцы на свт. Нтъ! У него игра будетъ на первомъ план. Не станетъ онъ ни растягивать фермитъ на итальянскій фасонъ, ни подкатывать глаза подъ лобъ, ни разводить руками. Онъ уйдетъ совсмъ въ то, про что онъ ноетъ. Или вотъ онъ приходитъ къ колдуну. Нечистая сила пахнула на него. Волосы у него дыбомъ, воротъ рубахи распахнутъ, зрачки расширены, голову его качаетъ въ разныя стороны. Все это онъ можетъ исполнить. Въ душ его ужасъ и смертная тоска. Голосъ перехватываетъ. Это — не теноровые звуки, а стоны. Онъ прерывисто говоритъ подъ музыку, мелодія сливается съ дикціей. Такъ и слдуетъ, этимъ онъ и станетъ любъ публик. Тогда только она и оцнитъ его. Актеръ въ немъ поднимется на одну высоту съ пвцомъ, а то и выше хватитъ.

Какъ онъ будетъ произносить речитативы, отдльныя слова, возгласы, цлыя мелодіи, онъ ужь это теперь чувствуетъ, только никто еще не подложилъ ему такихъ потъ, никто не даетъ текста. Изъ стараго репертуара онъ не хочетъ повторять теноровыхъ партій, боится впасть въ обезьянство. Въ нихъ ничего уже создать нельзя. Возьмешь ноту — и сейчасъ передъ тобой такой-то, какъ живой, встанетъ: видишь его позу, лицо, какъ онъ голову закидываетъ назадъ, слышишь, какъ растягиваетъ слова или развиваетъ мелодію. Не сбросишь съ себя чужого образца! Только въ чемъ нибудь своемъ, совсмъ новомъ, и можно самого себя понять, добиться своего собственнаго облика. Потому-то везд, и у насъ, и за-границей и бьются за новую партію, новую роль, въ комедіи, въ драм, въ оперетк, въ серьзной опер:— душатъ другъ друга подвохами, какъ голодные псы, вырываютъ другъ у друга лакомый кусокъ, женщины собой торгуютъ, любовниковъ у другихъ отбиваютъ, подкупаютъ режиссровъ, передъ начальствомъ ползаютъ, унижаются. А удастся попасть въ любимцы публики, даютъ взятки, алчно слдятъ, какъ бы кто изъ начинающихъ не выдвинулся впередъ.

Противно все это! Онъ хочетъ быть чистъ, какъ агнецъ. Если онъ на что способенъ, пускай это оцнятъ публика и критика. Только дайте ему заявить себя.

Цлыми ночами думаетъ онъ объ этомъ. И вдругъ ему станетъ страшно. А какъ онъ схватитъ болзнь и въ одну недлю умретъ? Въ Петербург легче всего: и тифъ, и дифтеритъ, и оспа. Умирать въ такіе годы… Онъ весь затрясется и прильнетъ къ Прасковь Ермиловн, разбудитъ ее, приласкается, какъ маленькій. И тотчасъ у него отляжетъ, пройдетъ всякій страхъ. Съ ней онъ не можетъ умереть такъ рано. Не дастъ она въ обиду никому, не позволитъ и болзни сломить его, вылечитъ, выходитъ.

Онъ кидался цловать у ней руки и повторялъ:

— Не умру я зря! Добьюсь я своего! Поймутъ меня, поймутъ!

XX.

Мечты сбылись — и свыше всякихъ чаяній. Пріхалъ композиторъ изъ Москвы ставить новую оперу. Прасковья Ермиловна давно въ знакомств съ нимъ. Интригъ много было противъ Антоши. Однако, композиторъ самъ выбралъ. Погонъ былъ у нихъ съ партіей, прослушалъ нсколько номеровъ и сказалъ:

— Лучше мн не надо. Вы отлично попали въ тонъ. Теперь только разработайте.

Когда остались они вдвоемъ съ Прасковьей Ермиловной, Крупениковъ весь дрожалъ отъ радости. Глаза у него такъ запрыгали, что она встревожилась, стала его поить холодной водой и компрессъ положила на голову.

— Этакъ нельзя, повторяла она:— ты уходишь себя, Антоша!

— Мамочка! возбужденно шепталъ онъ:— вы только поймите: хорошую, новую партію далъ самъ композиторъ! Посл обглодковъ-то разныхъ, посл того, какъ держали чуть не въ простыхъ хористахъ!

Дв ночи на пролетъ онъ не могъ спать. Классныя занятія сдлались ему тягостны. Онъ попросилъ освободить его на время репетицій новой оперы. Цлые дни готовилъ онъ свою партію, по десяти, по двадцати разъ повторялъ одну фразу, ежеминутно бгалъ въ комнату жены за совтомъ, забгалъ и къ Коврину, но тотъ началъ пропадать. Прасковья Ермиловна качала головой и боялась, что съ музыкантомъ начнется ‘его болзнь’.

Пришелъ день первой репетиціи съ оркестромъ. Лихорадка била Крупеникова. Все у него вылетло разомъ изъ головы, какъ только капельмейстеръ палочкой показалъ ему начинать: фразировка, игра, какое слово надо выдлить поярче, что брать грудью, что въ ползвука. Нсколько секундъ онъ былъ въ ужас, похолодлъ, схватился за голову, точно предчувствуя обморокъ. Оркестръ привелъ его въ себя, онъ началъ вспоминать и заплъ.

Композиторъ стоялъ въ сторон, не перебивалъ, одобрительно кивалъ головой, капельмейстеръ былъ также доволенъ. До самаго конца своей первой сцены Крупениковъ плъ и говорилъ речитативы ‘вн себя’, что-то его подмывало, онъ уже не видалъ ни палочки дирижера, ни оркестра, не сбился ни въ одномъ полтакт. Ему привелось пть съ той самой дебютанткой, рослой, широколицой полькой Левандовской, которую Скакунова видла за табльдотомъ. Онъ съ ней не встрчался до этой первой репетиціи. Она путала часто, хватала его за руки, чтобы не сбиться, и въ промежуткахъ говорила:

— Ахъ, какъ вы тверды, ахъ, какъ вы тверды!..

Остальные исполнители шли кое-какъ, плохо еще знали текстъ, многое вели безъ всякой игры, не желали понапрасну уставать. Крупениковъ ничего этого не замчалъ.

Въ антракт композиторъ поблагодарилъ его, но посовтовалъ ‘не тратиться на пробахъ черезъ мру’.

Онъ слушалъ и не врилъ, что у него вышло что-нибудь порядочное. Въ остальныхъ актахъ съ нимъ длалось то же самое: также позабывалъ все передъ тмъ, какъ ему начинать — и разомъ точно что прорывалось въ немъ. Домой онъ пріхалъ совсмъ мертвый отъ усталости. Прасковья Ермиловна должна была уложить его въ постель. Ночью онъ бредилъ. Безпокойство его росло съ каждой новой репетиціей. Онъ ничего не лъ за столомъ. Его мучила жажда, но онъ не смлъ пить за обдомъ вино. Въ театр, на пробахъ, онъ спрашивалъ у всхъ вплоть до помощника режиссра, до суфлра, до простыхъ хористовъ: какъ у него идетъ, не провалится-ли онъ со срамомъ на первомъ представленіи?

Композитору стало его жаль. Онъ нсколько разъ его успокоивалъ и отводилъ въ сторону, прося поберечь свои силы для спектакля.

— Поймите, Христа ради! со слезами въ голос говорилъ ему Крупениковъ:— вдь это на всю жизнь дорога! вдь такой партіи двадцать лтъ ждутъ, да не выпадетъ такой удачи! Вы меня выбрали, вы мн оказали довріе, искру во мн открыли, а я буду такъ себ, неглиже съ отвагой попвать?!

— Не очень усердствуйте! повторялъ ему композиторъ.— Ваша жена вамъ тоже скажетъ.

— Она по доброт и любви своей! Но вы меня поймите!

Надъ его возбужденностью, страхомъ и волненіемъ начали подтрунивать даже хористы. Пвецъ баритонъ, исполнявшій главную роль, обрзалъ его при всхъ:

— Что это вы, Крупениковъ, точно съ писаной торбой, съ партіей вашей носитесь!..

Онъ промолчалъ, но поблднлъ и затрясся.

‘Дуракъ я, дуракъ съ торбой, повторялъ онъ, про себя.— Ладно!… Вотъ мы увидимъ!..’

И неувренность въ себ, страхъ перваго спектакля росли въ немъ съ каждымъ часомъ. Его партнерка — полька шутливо подзадоривала его и все приглашала хорошенько кутнуть.

— Какъ? почти съ ужасомъ спросилъ онъ ее.

— Да такъ, на тройк… Шампанскаго бутылки дв на брата. Посл перваго представленія — ужинъ за вами. Слышите: въ Самаркандъ!

— Извольте, идетъ!

Но тутъ же его испугала собственная дерзость: собираться кутить, когда можешь съ позоромъ провалиться.

— Знаете что, сказала ему дебютантка: — если вы коньячку не выпьете передъ спектаклемъ, вы упадете въ обморокъ…

Онъ только моталъ головой. Глаза его блуждали. Въ голов у него были одн мелодіи его партіи. Онъ перебиралъ въ сотый разъ интонаціи, боясь потерять то, что онъ такъ томительно выработалъ.

XXI.

Въ уборной свтло. Горятъ газовыя лампы по обимъ сторонамъ трюмо. Крупениковъ, полураздтый, сидитъ на диванчик и пьетъ зельтерскую воду. У дверей портной разложилъ костюмъ и что-то притачиваетъ на рукав. Оффиціантъ изъ буфета дожидается съ подносомъ и пустой полубутылкой.

Противъ Крупеникова, придерживаясь рукой за край трюмо, стоитъ Прасковья Ермиловна, въ черномъ бархатномъ плать, сильно стянутая, такъ что вся кровь бросилась ей въ лицо. Широкій кружевной воротникъ, съ концами, въ вид fichu, лежитъ на ея жирныхъ плечахъ. Лвой рукой она обмахивается веромъ съ страусовыми перьями. Она похожа на концертную пвицу передъ выходомъ въ залу. Глаза ея блестятъ. Ея Антоша дебютируетъ. Онъ тутъ, сидитъ и пьетъ зельтерскую воду, она его довела такъ до карьеры. Одно смущаетъ ея сегодняшнюю радость: Ковринъ ‘запилъ’. Нсколько дней она старалась это скрывать, даже отъ мужа. Но Крупениковъ захотлъ пригласить его въ ложу, спрашивалъ объ немъ — надо было сказать, что онъ пропадаетъ уже четвертый день и приходитъ ночью ‘совсмъ хоть выжми’. Такъ выразился объ немъ швейцаръ.

Кто-то его поитъ на сторон. Она ему денегъ не даетъ. Но настанетъ такой день, когда онъ запрется у себя и завьетъ уже по другому.

Безпокоилась она не мало все время репетицій. Антоша совсмъ извелся. Но сегодня — конецъ этой лихорадк артиста. Онъ будетъ имть большой успхъ. Никто въ этомъ не сомнвается.

Вс имъ заинтересованы. Купоросовъ общалъ цлую статью. Вотъ сейчасъ она^‘ пойдетъ въ залу, приведетъ его сюда, чтобы онъ ободрилъ Антошу.

Прасковья Ермиловна остановилась глазами на похудломъ и обритомъ лиц Крупеникова.

— Зачмъ только ты обрился!.. Вдь надо же бороду наклеивать? сказала она ему тономъ материнскаго упрека:— это будетъ тебя раздражать.

— Ужь оставьте, мамочка, отвтилъ онъ серьзно и отдалъ стаканъ лакею.— Цвтъ волосъ не тотъ совсмъ. Не тотъ и человкъ. Опять же длинне…

— Привязать…

— Въ привязной бород? Что вы-съ! Готово? крикнулъ онъ портному.

— Два стежка…

— Позови-ка, голубчикъ, Сашу — парикмахера.

Крупениковъ всталъ и подошелъ къ жен.

— Знаете что? неувренно началъ онъ.— Надо вдь мн проглотить чего-нибудь крпительнаго…

Онъ взглянулъ на нее, какъ на няньку.

— Чего, крпительнаго?

— Да коньяку… Я боюсь! шопотомъ продолжалъ онъ: — въ обморокъ хлопнешься…

— Пустяки, Антоша! не очень строго выговорила Прасковья Ермиловна.— Ну, стаканъ вина краснаго.

— Не стоитъ — врьте слову… Надо коньяку… Я вдь знаю препорцію.

Крупениковъ засмялся, какъ мальчикъ, выпрашивающій ложку варенья. Прасковья Ермиловна на минуту затуманилась.

— Право, Антоша, не было бы хуже… Еще собьешься!….

— Для этого именно. А то я не могу секунды пробыть, чтобы не считать тактовъ и не повторять мелодіи… Надо, чтобы у меня и другое что-нибудь въ голов явилось…

По ея виду, ему кажется, что она согласна.

— Любезный! кричитъ Крупениковъ лакею.— Принеси-ка сюда еще бутылочку водицы и коньяку!

— Рюмку прикажете?

— Нтъ, графинчикъ… рюмки на три.

Оффиціантъ торопливо вышелъ. Прасковья Ермиловна оправила лифъ и взяла мужа за руку.

— Смотри, Антоша, не возбуждай себя очень! хуже будетъ.

Онъ и самъ не желалъ ничего спиртнаго. Какъ лекарство, проглотитъ онъ коньяку, а не то, чтобы такъ, отъ бездлья.

Оставшись одинъ, Крупениковъ слъ къ трюмо и началъ гримировать верхнюю часть лица, глаза, брови и носъ. Сейчасъ придетъ парикмахеръ и принесетъ волосы для бороды и парикъ. Волненія онъ что-то не чувствуетъ. Точно онъ увренность получилъ въ дйствіе трехъ рюмокъ коньяку.

‘Меньше двухъ, и основательныхъ, никакъ нельзя’, ршилъ онъ, подводя себ брови.

Дверь пріотворили изъ корридора. Просунулась блокурая голова дебютантки Левандовской.

— Вы еще не готовы? крикнула она.— Сейчасъ звонокъ.

— Успю, смлымъ тономъ отвтилъ онъ и самъ удивился, откуда у него такая бодрость.

— А я готова. Помните общаніе?

— Какое?

Онъ совсмъ забылъ.

— А на тройк-то? Или вы на попятный, жена не позволяетъ?

— Ну, вотъ еще какія новости! Валимъ!

Такъ онъ ухарски крикнулъ это ‘валимъ’, что не узналъ своего собственнаго голоса.

— Ладно! Со мной два кавалера будетъ.— Она произнесла ‘кавилера’.

Дверь хлопнула. Рука Крупеникова остановилась на полпути къ щек съ цвтнымъ карандашемъ, которымъ онъ гримировался.

Кутежъ! Тройка! Самаркандъ! А Прасковья Ермиловна? Съ ней — неловко, она съ незнакомыми мужчинами не подетъ. Да и какой же это будетъ кутежъ? А надо. Онъ чувствовалъ, что надо: чмъ бы ни кончился вечеръ — успхомъ или проваломъ. Безъ попойки, шума, болтовни, зды вскачь, морознаго воздуха на нсколько верстъ не переживешь сегодняшняго спектакля — болзнь схватишь. Онъ такъ и скажетъ Прасковь Ермиловн. Она пойметъ.

Лакей принесъ коньяку. Пришелъ парикмахеръ. Черезъ четверть часа, Крупениковъ былъ готовъ и въ ту минуту, какъ идти на сцену — проглотилъ дв большія рюмки.

XXII.

Прасковья Ермиловна запоздала въ зал, ждала Куноросова и побжала одна на сцену. Она нашла мужа у боковыхъ кулисъ, въ костюм, не сразу узнала его въ парик и бород другого цвта и быстрымъ шопотомъ сказала ему:

— Купоросовъ опоздалъ. Приведу посл перваго акта. Съ Богомъ, Антоша! Я пойду въ ложу…

Онъ такъ смло готовился къ выходу, что тряхнулъ молодецки головой и кинулъ ей:

— Теперь намъ — море по колно!

Помощникъ режиссра крикнулъ:

— Господинъ Крупениковъ! Пожалуйте!

Крупениковъ еще разъ тряхнулъ головой, улыбнулся Прасковь Ермиловн и бросился въ кулису.

Она побжала въ ложу.

Дв большія рюмки коньяку взяли свое. Никакой трусости не чувствовалъ ея Антоша. Онъ ничего не забылъ передъ той минутой, какъ ему начинать. Его возбужденность все росла, голосъ крпчалъ, глаза горли, онъ увлекъ и дебютантку. Ни объ чемъ онъ не думалъ, ничего не припоминалъ, ни о чемъ не безпокоился. Все шло само собой.

Въ лож у Прасковьи Ермиловяы сидлъ Купоросовъ и двое изъ учителей ея школы.

— Каковъ, каковъ Антоша? шептала она критику.

— Молодцомъ, молодцомъ, бормоталъ критикъ.

— Голубчикъ, пойдемте посл этого акта къ нему въ уборную поддержать его, чтобы онъ въ третьемъ-то отличился.

— Послушаемъ, послушаемъ дальше.

— Нтъ ужь, пожалуйста! вы видите, какъ публика принимаетъ. Но ваше слово для него особенно дорого.

А публика отлично принимала ея Антошу. Его вызвали два раза, по уход со сцены. Прасковья Ермиловна не узнавала его въ двухъ-трехъ мстахъ: до такой степени онъ горячо игралъ и плъ.

— Игра-то, игра-то? указывала она Купоросову.

Тотъ одобрительно мычалъ.

Она повела его въ уборную мужа. Крупеникова нашли они въ корридор. Онъ пилъ зелтерскую воду, но она была съ коньякомъ.

Прасковья Ермиловна обняла его и прослезилась. Купоросовъ потрепалъ по плечу и началъ говорить ему пріятныя вещи, но такимъ тономъ, точно онъ его распекаетъ.

Крупениковъ слушалъ и взглядывалъ на длинную бороду и мохнатую голову критика, на его крупный носъ и нахмуренныя брови. Вотъ теперь онъ его совсмъ не боится — ни капельки. Что Купоросовъ ни говори — отъ этого онъ не будетъ пть и играть ни хуже, ни лучше.

— Только все еще на ферматахъ тянете по-итальянски, батюшка, бросить это надо! И въ музык-то самой много мармелада! гудлъ критикъ.

Прасковья Ермиловна заволновалась, какъ бы похвалы не кончились распеканьемъ, и заторопила Антошу: ему надо было мнять костюмъ.

Купоросовъ ушелъ. Прасковья Ермиловна проводила его до лстницы и вернулась въ уборную.

— Вотъ, маточка, говорилъ ей Крупениковъ, весь красный и сіяющій:— вотъ вы боялись насчетъ коньячку… А онъ какъ подйствовалъ… Все рукой сняло!

— Ну, это, мой другъ, отъ увренности: много работалъ.

— Нтъ-съ, отличное средство, возразилъ онъ даже съ нкоторымъ раздраженіемъ.

Прасковья Ермиловна зорко посмотрла на него: что, если онъ потребуетъ еще коньяку и угостится къ третьему акту, на радостяхъ?

Она отвела его въ уголъ къ зеркалу, въ уборную вошелъ портной и стоялъ у двери.

— Антоша! шопотомъ начала она, съ дрожью въ голос: — умоляю тебя, не длай ты этой глупости. Поддержалъ свой куражъ и довольно. Еще одна рюмка, и ты спадешь съ голоса или спутаешься. Дай мн слово, строже добавила она и долго глядла ему въ глаза:— честное слово…

Она ужь замтила, когда говорила ему, что у него въ глазахъ новое какое-то выраженіе. Не было прежней кротости, мягкой приниженности любящаго сына.

— Даешь мн слово? повторила она.

— Даю, даю, нетерпливо отвтилъ онъ: — одваться надо, опоздаешь съ вами!

И этого бы онъ не сказалъ еще вчера.

Прасковья Ермиловна вышла изъ уборной медленно и, остановившись передъ дверью, обернула голову и жестомъ головы досказала:

— Смотри же, сдержи честное слово!

Ему было и смшно, и немножко досадно. Чего боится? Точно онъ — малолтній или пьяница. Возилась съ Ковринымъ, вотъ и остались страхи.

Но слово было дано. Да онъ и не желаетъ. Сейчасъ выпилъ онъ коньяку съ зельтерской водой. Ну, и довольно.

Переодвшись, онъ дожидался своего выхода съ неудержимымъ зудомъ: поскоре опять явиться передъ слушателями, показать имъ, какъ онъ отдлалъ свою партію, заставить себ больше хлопать, чмъ первому пвцу — баритону.

Въ кулис дебютантка схватила его за руку и шепнула на ухо:

— Просто влюбилась въ васъ, такъ вы пли… демъ, а? Онъ вспомнилъ о тройкахъ.

— Непремнно! отвтилъ онъ и даже забылъ совсмъ про Прасковью Ермиловну.

— Заказали? У меня ужь есть.

— Пошлю. Сейчасъ приведутъ.

Иначе, какъ на тройк, онъ не могъ кончить этого вечера.. Ужь и теперь голова его горитъ и вс жилы бьются.

XXIII.

Вечеръ кончился блистательно для исполнителей. Вызывали и композитора, но меньше, чмъ Крупеникова, его имя кричали почти столько же, сколько и имена перваго баритона и главной пвицы. Съ верху, изъ галлереи четвертаго яруса, ему махали платками. Онъ появлялся до десяти разъ. Дебютантка взяла голосомъ, но играла плохо. Вызывали и ее.

Слово, данное Прасковь Ермиловн, Крупениковъ сдержалъ. Онъ не пилъ больше коньяку, ни цликомъ, ни въ вод. Въ каждый антрактъ она прибгала на сцену и приводила кого-нибудь изъ знакомыхъ музыкантовъ или рецензентовъ. Безпрестанно повторяла она ему, чтобы онъ не волновался, со слезами радости на глазахъ вызывала похвалы, показывала его, точно своего дорогого мальчика, сдающаго блистательно трудные экзамены.

Въ первый разъ это его начало раздражать, но онъ улыбался, громко дышалъ, жалъ руки, качалъ головой. Къ послднему акту его возбужденіе дошло до ‘градуса’, посл котораго онъ уже больше не могъ подняться, ни въ игр, ни въ пніи. Вызовы немного облегчили его, дали выходъ чему-то, что давило его виски и стояло въ груди коломъ. Но и посл вызововъ его тянуло на морозъ, летть въ саняхъ, такъ, чтобы духъ захватывало…

Дебютантка еще разъ шепнула ему:

— Смотрите-же. Мы будемъ ждать на подъзд. Посылайте за тройкой.

Вызовы съ трудомъ смолкли. Загасили газъ, подняли занавсъ. Но на верхахъ кто-то рявкнулъ:

— Крупеникова!

Прасковья Ермиловна слышала этотъ крикъ. Она стояла у дверей уборной. Крупеникова задержалъ режиссръ и что-то говорилъ, пожимая ему руку.

— Ну, дитя мое, приняла она его въ объятія, когда они очутились вдвоемъ въ уборной:— я такъ счастлива, такъ счастлива! Успхъ огромный! Вс кричатъ: какой свжій талантъ! Раздвайся, Антоша, простынь, я просила моихъ гостей на чашку чаю, спрыснемъ твое торжество, выпьемъ по бокальчику. И Купоросовъ будетъ. А ты — отдохни и въ театральной карет подешь.

Онъ чуть-чуть отстранилъ ее рукой и выговорилъ тономъ товарища:

— Чай пить? Нтъ!.. Я кататься ду, мн воздухъ нуженъ.

— Кататься?.. Куда?

Прасковья Ермиловна подалась назадъ.

Лицо у него было странное, брови сдвинуты, ротъ полуоткрытъ, зубы стиснуты, глаза точно больше.

— Антоша, заговорила она, впадая въ свой материнскій тонъ:— какъ же теб можно хать? Ты разв куда ужинать собираешься? На тройк?..

— Да, на тройк-съ.

Онъ сталъ опять мягче, взялъ ее за руку, поцловалъ щеку.

— Маточка, не удерживайте меня! Не могу я оставаться въ комнатахъ. Не могу!

И въ голос его заслышались ребяческія слезы.

Ей ужасно стало жаль его. Но какже пустить его одного? Съ кмъ? Видно, онъ согласился съ компаніей. Что эта полька шептала ему?

Влюбленная женщина заговорила въ Прасковь Ермиловн и усилила страхъ няньки и матери.

— Антоша, ты воленъ куда хочешь хать, только ты меня сильно огорчишь.

Онъ опустилъ голову и нервно двигалъ носкомъ праваго сапога.

‘Значитъ — нельзя’ — подумалъ онъ, какъ мальчикъ, которому не удалось выпросить пирожнаго.

— Нельзя, стало-быть? вслухъ произнесъ онъ вопросительно.

— Да ужь если теб такъ захотлось, ну, пошлемъ отъ насъ за двумя тройками, прокатимся…

— Отъ насъ? переспросилъ онъ и, махнувъ рукой, добавилъ:— нтъ, ужь что-жь это за катанье будетъ-съ!

Прасковья Ермолавна измнилась въ лиц. Она поняла смыслъ этой фразы.

— Кто же тебя приглашалъ? Оперныя дамы, вроятно?

Она не кончила. Такихъ разговоровъ между ними никогда еще не было.

Крупениковъ отошелъ къ столу и началъ раздваться. Онъ боялся, что дебютантка пришлетъ за нимъ при жен.

— Хорошо, я не поду, заговорилъ онъ подавленнымъ голосомъ.— Позовите ко мн портного, позжайте домой. Я пріду въ театральной.

Прасковья Ермиловна поняла, что ему хочется поскоре ее выпроводить. Не собирается ли онъ обмануть ее? Улетитъ на тройк съ пьяницами, пропадетъ на всю ночь. Какая-нибудь мерзавка увлечетъ его. А посл завтра повтореніе оперы.

— Ты даешь мн честное слово, Антоша? напряженно-мягко окликнула она его у двери.

— Ахъ, Господи, вырвалось у него.— Что же это все честныя слова давать? Не воръ я! Не обманщикъ! Дайте мн въ себя придти… Сказалъ, пріду…

Къ своему голосу онъ не прислушивался. Онъ только сдерживалъ себя, чтобы не закричать.

‘Посл спасибо мн скажетъ’, подумала Прасковья Ермиловна и поспшно пошла одваться.

‘Одной слово далъ — другую обману, выговорилъ про себя Крупениковъ.— Надо было послушаться. Вдь это — Прасковья Ермиловна, а онъ ей всмъ обязанъ!.. Огорчишь ее, будетъ еще Богъ знаетъ что думать, насчетъ женскаго пола. Надо слушаться’.

Онъ нсколько разъ повторилъ послднюю фразу. Портной помогъ ему раздться. Пришли ‘отъ госпожи Левандовской’ сказать, что ‘ихъ дожидаются’. Онъ отвтилъ, что ему ‘никакъ нельзя, дурно себя почувствовалъ’.

И въ самомъ дл, онъ чувствовалъ себя до нельзя тяжело. Точно онъ попалъ въ какой-то парникъ и его тамъ закупорили.

XXIV.

Дома гостей было четверо мужчинъ. Прасковья Ермиловна пригласила еще Аришу Веселкину. Она была также въ театр и упросила взять ее, порывалась и за кулисы поздравить Крупеникова, да ей сказали, что постороннихъ, особенно барышенъ, туда не пускаютъ.

Ждали Крупеникова долго. Сначала разговоръ былъ оживленъ: Купоросовъ на половину ругалъ оперу, молодой профессоръ гармоніи поддакивалъ ему, два другіе музыканта хвалили одного ‘Антона Сергича’, восхищались его народной манерой произносить речитативы. Прасковья Ермиловна начала безпокоиться.

Вс сидли за чаемъ, въ столовой, когда вошелъ Крупениковъ.

Онъ хотлъ улыбнуться всему этому обществу, но улыбка вышла у него такая странная, что Купоросовъ крикнулъ ему, черезъ столъ:

— Что это вы, батюшка, какой кислый? Точно съ панихиды.

— Какъ не устать! вступилась тотчасъ же Прасковья Ермиловна.

— Это точно, выговорилъ онъ и слъ слва отъ самовара, рядомъ съ Аришей.

— А гд же Ковринъ? спросилъ одинъ изъ гостей.— Вдь онъ у васъ живетъ?..

— Какже, отвтила Прасковья Ермиловна:— только я его совсмъ не вижу… Дла какія-то…

Ей не хотлось объявить, что онъ ‘закурилъ’.

— Какія же дла-съ? вдругъ какъ бы обиженно окликнулъ Крупениковъ.— Вы желаете скрыть. Все находился подъ началомъ, а теперь не выдержалъ. Евстафій Петровичъ, продолжалъ онъ съ усмшкой, оглядывая гостей: — давно въ задумчивость сталъ впадать, а теперь чертить началъ…

— Чертить? не понялъ одинъ изъ музыкантовъ.

— Да-съ, я это по нашему, по московски, называю.

— Антоша! зачмъ же говорить… чего хорошенько не знаешь? замтила Прасковья Ермиловна.

— Позвольте! почти гнвно отвтилъ онъ и весь вспыхнулъ.— Очень хорошо знаю-съ, потому и говорю. Я Евстафія Петровича знаю-съ, и душевно люблю. Оговаривать мн его нтъ надобности! Крпился человкъ — и не выдержалъ. Вотъ ужь онъ который день дома-то не ночуетъ.

Прасковья Ермиловна поблднла. Никогда бы она не ожидала отъ своего Антоши такой выходки. Ужели онъ, какъ злой мальчикъ, мстилъ ей за то, что она не пустила его кутить?

Надо было вывернуться. Она приказала подать бутылку шампанскаго. Выпили по бокалу, но сдлалось скучно и натянуто. Купоросовъ заспорилъ съ молодымъ профессоромъ.

Ариша отвела Крупеникова къ окну, пожала ему руку, поздравила еще разъ и допила свой бокалъ.

— Вы — милка: такъ вы хорошо пли! въ полголоса говорила она, стоя нарочно спиной, чтобы не слышно было Прасковь Ермиловн.— Просто прелесть! Я не ожидала. Обижайтесь, не обижайтесь. И за то вамъ спасибо, что вы командирш носъ утерли.

Онъ слушалъ ее и припоминалъ, какъ онъ въ первый разъ разговаривалъ съ ней у Коврина и что она тогда говорила про его теперешнюю жену.

— Стасенька бдный! продолжала Ариша: — запилъ! И запьешь! Еслибъ его въ заверти не держали, какъ мальчика маленькаго, да деньги ему на руки отдавали, онъ бы кутнулъ день — другой. А теперь чмъ это пахнетъ!

— Да, да, прошепталъ вдругъ Крупениковъ и схватилъ ея руку.— Это точно. Долго они еще сидть будутъ? спросилъ онъ, указывая головой на гостей.

— Для васъ вдь это все длается, сказала Ариша и повела дурашливо плечами.

— Нтъ моей мочи!

Онъ схватился рукой за голову.

— Идите баиньки!.. А знаете, лихо бы прокатиться? Ночь какая, новый мсяцъ, снжокъ порхаетъ!

Щеки Ариши рдли. Точно они сговорились съ той, съ Лезандовской. Ему стало невыносимо въ этой столовой. Онъ подошелъ къ жен, нагнулся и шепнулъ ей:

— Я пойду въ кабинетъ, у меня, мочи нтъ — голова болитъ.

— Ступай, ступай, заботливо сказала она:— я извинюсь.

Она была даже рада этой головной боли: успокоится, заснетъ, гости поскоре уйдутъ. А выходку его объяснятъ возбужденіемъ спектакля.

Крупениковъ ушелъ, ни съ кмъ не простившись. Въ кабинет онъ легъ на диванъ, не раздваясь, снялъ только сюртукъ. Онъ потушилъ свчу, но руки и ноги зудли, въ груди раздраженіе все усиливалось. То плакать захочется, то сдлается невыносимо горько.

Вотъ онъ, тотъ желанный день, когда его оцнила вся публика! Сколько вызововъ, какіе крики! А ему такъ скверно — хоть бросайся въ прорубь головой внизъ… Отчего? Давитъ что-то, сковываетъ. Онъ — на помочахъ… И успхъ-то — не его успхъ Не сметъ онъ отвести душу по своему, не мечтать ему о ласкахъ страстно любящей молодой двушки. Иди въ спальню своей благодтельницы, ложись рядомъ съ ней на двуспальную кровать. Авось она, если ты приведешь ее въ умиленіе, позволитъ теб прокатиться одному на лихач по Невскому, да и то, чтобы ‘горлышко’ не простудить, чтобы вечеромъ она тебя доставила публик въ сохранности!

Злость начала душить его. Онъ грызъ кожаную подушку. А ‘благодтельница’ придетъ, какъ только проводитъ гостей, придетъ и поведетъ къ себ укладывать Антошу въ постельку.

Онъ вскочилъ и заперся изнутри, легъ опять и сталъ, затаивъ дыханіе, ждать. Черезъ полчаса, Прасковья Ермиловна окликнула его. Онъ притворился спящимъ. Она возвращалась еще два раза. Онъ лежалъ мертвенно тихо. Въ два часа ночи его оставили въ поко.

XXV.

Сна не было и не могло быть. Тоска грызла его, особая, какой онъ никогда еще не зналъ. Ему нтъ выхода: онъ — рабъ. Ничего у него нтъ своего: ни голоса, ни умнья, ни таланта, ни свободы, ни надежды на новую вольную жизнь. Все это ‘принадлежитъ’ Прасковь Ермиловн.

‘Будто?’ спросилъ онъ себя къ разсвту, возмущенный этимъ чувствомъ гнетущаго рабства. Женщина, еще вчера бывшая для него и матерью, и другомъ, и возлюбленной, длалась ему ненавистна. Хоть сейчасъ бжать!

Рано утромъ, часу въ восьмомъ, позвонили въ передней. Онъ поднялся, спустилъ ноги съ дивана, потомъ надлъ сюртукъ. Никто не отпиралъ. Горничныя еще спали.

Онъ вышелъ на цыпочкахъ въ переднюю и самъ отперъ.

У дверей стоялъ Ковринъ, въ осеннемъ старомъ пальто и шапк, съ посинлымъ лицомъ и выпученными, точно безумными глазами. Въ другое время Крупениковъ испугался бы, но тутъ онъ бросился къ нему, схватилъ за руку, быстро ввелъ въ переднюю, поддержалъ его на ходу — тотъ качался — и провелъ прямо въ его комнату.

Ему стало сейчасъ же легче, какъ только онъ увидалъ Коврина. Онъ готовъ былъ обнять его и расцловать.

— Батюшка, Евстафій Петровичъ! говорилъ онъ тронутымъ голосомъ: — откуда? дайте я сниму пальто, сядьте… не хотите ли чего?

Ковринъ далъ стащить съ себя пальто, снялъ шапку, опустился въ кресло, поглядлъ на него налитыми глазами и вдругъ жалобно запросилъ:

— Достаньте… Христа ради… чего нибудь… стаканчикъ маленькій… голу-убчикъ?

— Знаю, знаю, отвтилъ Крупениковъ, все также ласково: — сейчасъ достану, понимаю я очень, каково вамъ…

Онъ выбжалъ изъ комнаты, прошелъ тихонько къ буфету, досталъ графинчикъ — въ немъ всегда была горькая — также скоро вернулся и налилъ самъ рюмку.

Ковринъ дрожащей рукой взялъ ее и проглотилъ, а за ней и еще дв.

— Гд былъ, спросишь? пролепеталъ онъ и улыбнулся.— Въ номер лежалъ, въ баняхъ четверо сутки… ‘Нуи’ пилъ: бургонское такое. А потомъ простую, а сегодня выгнали. Денегъ нтъ. Шуба ушла. Дали вонъ, видишь, какую хламиду… Что, тенорокъ, глядишь на меня? Тотъ ли это Евстафій Петровичъ? Тотъ самый! Ты не думай, что я на тебя дулся. Нтъ, не на тебя, а за тебя, милый мой, за тебя! Ты — пропащій человкъ. И я бы не такъ запилъ, нтъ… Врь мн, у меня это проходило… Очень она меня, директриса-то наша, дохала своей системой!

— Да, да! глухо вскричалъ Крупениковъ.

— А, небось, начинаешь чувствовать? Я теб говорилъ: не губи себя! Знаю — ты пошолъ въ гору, въ новой опер плъ. Когда плъ?

— Вчера, уныло отвтилъ Крупениковъ.

— Что такъ кисло говоришь? знать, фіаско, другъ?

— Нтъ, пріемъ большой!

— А отчего же ты такой?

Ковринъ прищурился и ткнулъ пальцемъ въ плечо Крупеникова.

— Отчего?

Слова сначала замерли. Испугался онъ говорить все. И кому же? Пьющему запоемъ человку. Что за нужда! Этотъ человкъ запилъ отъ нея же, отъ Прасковьи Ермиловны, отъ ея сладкой выучки, отъ ея попеченій… На зло ей!

И Ковринъ понялъ его, съ первыхъ словъ понялъ.

— Не пустили тебя? Такъ, такъ!.. Дай срокъ, и не то еще будетъ! Жалованье станетъ отбирать, засаживать за фортепіано. Тебя на вольный воздухъ тянуло, ты задыхался. Мудрено, какъ это у тебя голова не лопнула, а нянька и благодтельница запрещаетъ: ‘покушай съ нами чайку, Антоша, это пользительне будетъ’.

Ковринъ пьянлъ туго. Онъ долго говорилъ про себя, про свои работы, надежды и планы. Съ тхъ поръ, какъ поступилъ въ нахлбники въ Прасковьи Ермиловн и сталъ ‘благонравенъ’, изсякла фантазія, не приходитъ ни одного мотива.

— Прости меня, жалобно лепеталъ онъ, тряся Крупеникова за руку:— Христа ради, прости! Я тебя сюда привелъ, на эту сладкую деспотку указалъ, я тебя загубилъ! Вотъ ты увидишь: одну роль создалъ, а больше уже ничего не создашь!

‘Такъ, такъ, шепталъ про себя Крупениковъ и глядлъ на полъ, поводя растопыренными пальцами правой руки.— Пьянчуга этотъ правъ. Такъ и будетъ!’

— Какъ же быть? вскрикнулъ онъ съ ужасомъ.

— Бжать! И меня пускай выгонитъ… Я запрусь здсь… на пять сутокъ. Ты мн приноси тихонько мою порцію. Ma ее додемъ. А самъ бги! Будь мужчина! Хот іось кутнуть во всю ширь — дай волю себ! И сегодня же, слышишь, ступай на тройк въ трактиръ, съ барышнями, съ офицерами, съ кмъ хочешь. Побоишься — задушитъ тебя, голову разорветъ на части.

— Полноте, остановилъ онъ Коврина.— Вы на меня положитесь…

— Покажемъ мы нашей командирш, каковы мы мальчики!..

Ковринъ засмялся и прилегъ на кровать.

— Евстафій Петровичъ! прошепталъ Крупениковъ:— страшно мн длается!

— А-а! чуть лепеча, протянулъ Ковринъ.— Страшно! То-то, паренекъ. Самое страшное, это — вотъ такія толстыя, сладкія бабы. Добра — ангелъ въ плоти — руки мягкія, голосъ мягкій… А она прибираетъ къ этимъ рукамъ. И състъ. Сдая будетъ, дряхлая, въ скаредность вдастся, а ты у ней будешь ручки цловать.

Слушалъ Крупениковъ и поддакивалъ ему съ возрастающимъ ужасомъ. Теперь только разобралъ онъ, что такое — эта пухлая, дряблая баба, Все ‘радость моя’, да ‘жизнь моя’, ни одного окрика, а глядишь — у ней въ крпостномъ услуженіи…

Вотъ и будешь такой, какъ Ковринъ. Лучше запить, а то голова нестерпимо горитъ и горло перехватило.

Ему сдлалось такъ страшно, что онъ закрылъ глаза и упалъ головой на столъ.

XXVI.

Прасковья Ермиловна проснулась поздно. Ей доложила горничная, что Антонъ Сергича уже нтъ, а Евстафій Петровичъ ‘запершись’ у себя въ комнат.

Крупениковъ, не переодваясь, убжалъ изъ дому. Въ двнадцать часовъ онъ входилъ по лстниц трактира, гд когда-то познакомился съ купеческимъ сыномъ Бурцовымъ. На него-то онъ и расчитывалъ. Тотъ, наврное, придетъ къ завтраку. Съ нимъ онъ ‘закатится’ на цлыя сутки. Именно такого человка, какъ Бурцевъ, ему надо было, чтобы почиталъ его, не умничалъ, понималъ, кто съ нимъ соглашается компанію водить. У Бурцева онъ и денегъ возьметъ — разумется, взаймы. Своихъ у него нтъ. Вдь онъ отдавалъ жалованье ей, благодтельниц, а учительствуетъ въ ея классахъ даромъ.

Бурцева онъ нашелъ все за тмъ же столомъ, въ комнат, гд машина. На вчерашнемъ представленіи онъ присутствовалъ, ‘самолично’ вызывалъ и много про Крупеникова въ газетахъ читалъ и радовался. Только одно ему было больно — что господинъ артистъ такъ его ‘забыли’. И денегъ онъ самъ предложилъ, точно это была его обязанность, и сейчасъ же вынулъ три радужныя. Не теряя времени, затребовалъ онъ разныхъ водокъ и винъ и сталъ заказывать ду, спрашивая безпрестанно Круленикова:

— Какъ на вашъ вкусъ?

Крупениковъ умилился. Вотъ въ этой трактирной комнат его въ начал сезона, угощалъ тотъ же Бурцевъ. Тогда онъ перебивался съ хлба на квасъ, ждалъ актрика-антрепренра, соглашался даже и въ опереткахъ пть. А сегодня онъ — всми признанный артистъ. И не Прасковья Ермиловна сдлала это, а его собственный талантъ! Онъ стоитъ на своихъ ногахъ. Воля ему нужна, а не помочи! Хочешь кутить — и кути! Нужды нтъ, что Бурцевъ — бывшій половой. Въ немъ преданность есть, съ нимъ душа на распашку.

Явился и Мухояровъ. И съ нимъ чокался онъ безъ гордости. Теперь тотъ чувствуетъ, какая между ними есть разница. Прохороводился онъ съ ними до пятаго часу, взялъ лихача на углу Литейной и похалъ къ дебютантк. Она только-что встала, посл вчерашняго ужина, сердилась на него, подразнила, но тотчасъ же простила, дала поцловать ручку, а потомъ и шейку. Они похали обдать за городъ, вдвоемъ, вернулись поздно, Къ себ въ померъ она его не пустила, засмялась и сказала, ему, убгая въ подъздъ:

— Жена ждетъ. Уважать ее надо, она почтенныхъ лтъ…

Хмль гудлъ въ голов Крупеникова. Хохотъ польки взбсилъ его. Домой онъ не возвращался до слдующаго утра.

Онъ пріхалъ въ двнадцатомъ часу дня, въ приличномъ вид, умытый, въ вычищенномъ плать и, не спрашивая, гд Прасковья Ермиловна, прошелъ прямо въ классъ. Это былъ его часъ. Онъ около двухъ недль не давалъ уроковъ, но двицамъ было сказано, что посл перваго представленія занятія опять возобновятся.

Четыре двицы старшаго класса ждали его, въ томъ числ и Ариша Веселкина. По ихъ лицамъ онъ догадался, что он знаютъ про его кутежъ. Урокъ начался.

Вс четыре двицы были рослы, красивы и очень франтовато одты. Ариша открыла свою блую шею до ямочки между ключицами: на ней былъ матросскій воротникъ. Другая, блондинка, выставляла свой бюстъ въ черномъ шелковомъ трико.

Ихъ румяныя лица, блескъ глазъ, круглыя плечи, таліи, модныя ботинки — заиграли въ глазахъ Крупеникова. И вс эти двушки глядятъ на него съ подмывающимъ выраженіемъ, особенно Ариша Веселкина.

Въ ихъ глазахъ онъ читалъ:

‘Ахъ, вы бдненькій! связались со старой бабой, поступили къ ней въ услуженіе и возите теперь свою тачку! проститесь съ молодой любовью! Идите просить прощенія за вчерашнее…’

Онъ старался имъ улыбаться, быть добрымъ, внимательнымъ, но его тонъ длался все раздраженне, онъ придирался, на одну закричалъ, Ариш сказалъ грубость.

— Пожалуй, отрзала она ему въ отвтъ, такъ, что остальныя слышали:— хорохорьтесь! Вы смлости набираетесь! Будетъ вамъ взбучка.

Онъ вскочилъ изъ-за фортепіано и хотлъ вывести ее изъ класса, но испугался.

А какъ вдругъ вс он заговорятъ? Ужь и такъ он глазами срамятъ его:

‘Сердишься, а мы тебя не боимся… Бдненькій! Продался старой баб, она ему въ бабушки годится, а онъ съ ней нжничаетъ. Артиста, видите ли, изъ него сдлала, каррьеру открыла… Безстыдникъ!’

Да, все это читалъ онъ на лицахъ двицъ. Насилу довелъ онъ классъ до конца. Онъ молчалъ, тревожно взглядывалъ на нихъ: щеки его горли, въ виски опять начало стучать, какъ посл перваго представленія. Неужели такъ будетъ каждый день? Ему нельзя смотрть на молодыхъ, красивыхъ двушекъ. Он ушли отъ него. Не имть ему молодой жены, не знать ему молодой любви!

А ей, этой сорока-пятилтней старух, подавай настоящую любовь. Она, вонъ видите, и ребенка желаетъ имть. Ей судьба послала свжаго муженька, посл всхъ любовныхъ похожденій. Тутъ ему въ первый разъ представился вопросъ: а сколько у ней перебывало любовниковъ? И мужъ былъ, не одинъ, кажется? Отчего же онъ, какъ Емеля-дурачкъ, никогда не поинтересовался узнать, съ кмъ и когда она жуировала? Ковринъ наврно знаетъ.

Изъ класса онъ прошелъ къ Коврину. Комната оказалась пустой, безъ постели, безъ книгъ и нотъ. Ему сказала горничная, что Прасковья Ермиловна вчера ‘попросили Евстафія Петровича выхать’.

Вотъ оно что! Это его возмутило. Когда не нуженъ человкъ — вонъ его, на улицу! Всякая неловкость, что не ночевалъ дома, исчезла въ немъ. Станетъ онъ отдавать ей отчетъ! Ему хотлось сорвать на ней все, что у него накипло, и сейчасъ же, сію минуту…

— Гд она? рзко спросилъ онъ у горничной.

— Он въ гостиной. У нихъ гости. Военный какой-то.

Онъ и этимъ не смутился и съ возбужденнымъ, почти гнвнымъ лицомъ вошелъ въ гостиную.

XXVII.

Вошелъ и сталъ въ дверяхъ. На диван развалился генералъ съ просдью и длинными усами, въ эполетахъ и съ сигарой въ рук. Прасковья Ермиловна сидла рядомъ, наклонившись къ нему, и что-то говорила въ полголоса. Она была въ капот.

Крупеников кашлянулъ. Генералъ поднялъ голову и оправился. Прасковья Ермиловна поднялась, тревожно взглянула на Крупеникова, и щеки ея пошли красными пятнами.

— Ахъ, вотъ и мужъ мой! Позвольте вамъ представить.

— Весьма пріятно, пробасилъ генералъ и протянулъ руку.

Посл рукопожатія вышла пауза.

Мужъ и жена поглядли другъ на друга. Она съ укоризной, онъ съ вызывающей усмшкой. Его глаза спрашивали: ‘Это что за гусь?’

— Вотъ генералъ Толкуновъ, заговорила она:— мой давнишній знакомый… еще изъ Москвы.

— А-а! протянулъ Крупениковъ и тутъ же подумалъ: — изъ старыхъ дружковъ!

— Мужъ-то у васъ, другъ мой, въ полномъ соку.

Генералъ повелъ усами и тихо засмялся. Отъ этого смха Крупеникова бросило въ жаръ.

‘Какъ! и ты’?.. И онъ выругался про себя.

— Слышалъ про вашъ талантъ… Поду васъ слушать… Непремнно. Вотъ кумушка мн креслецо добудетъ, а теперь желаю вамъ добраго здоровья.

Въ томъ, какъ гость поцловалъ руку Прасковьи Ермиловны, было что-то особенное. Она проводила его до передней. Крупениковъ не пошелъ.

Онъ ждалъ ее, стоя у печки.

— Антоша, заговорила она въ полголоса, близко подойдя къ нему: — за что ты меня такъ тревожишь?..

— Кто это? рзко перебилъ онъ ее.

— Иванъ Денисычъ Толкуновъ.

— Вы съ нимъ какъ же? Изъ старыхъ дружковъ? а?

— Что ты, Антоша?

— Отвчайте! я васъ спрашиваю, не потхи ради…

Прасковья Ермиловна протянула ему руку. Онъ отвелъ.

— Какъ теб не грхъ такъ, Антоша!..

Но онъ смотрлъ на нее злобно и пристально. Подъ этимъ взглядомъ она больше и больше смущалась.

— А! вскрикнулъ онъ.— Такъ и есть. Чего же вамъ отъ меня прятаться? Пріхалъ ненарокомъ старый дружокъ. Бываетъ. Такъ бы и сказали. Со мной нечего церемониться. Прикажете съ визитомъ къ нему или на побгушки? Свжаго муженька добыли — вотъ что его превосходительство изволилъ найти.

Она не возражала. Да, это былъ, дйствительно, первый человкъ, научившій ее, что такое любовь. Генералъ былъ тогда моложе, хорошъ собой, но такъ же пошлъ, какъ и теперь. И она глупа была. Прошло около двадцати лтъ. Вотъ онъ пріхалъ къ ней по пріятельски и сейчасъ тутъ же пускаетъ свои офицерскія прибаутки, по старому: поздравляетъ съ молодымъ мужемъ, говоритъ сальности. Разв она стала бы скрывать свое прошедшее? Только рчи объ немъ не заходило. Никто не иметъ на нее правъ! И этого-то генерала она въ другой разъ не пуститъ. Онъ вошелъ, не назвавшись.

Все это она могла бы сказать Антош, но не о себ ей надо думать, а объ немъ, объ его силахъ, здоровь, талант. Вотъ уже около мсяца, какъ онъ — вн себя.

— Радость моя! тихо заговорила она: — успокойся ты, ради Бога! Ну, настоялъ на своемъ, убжалъ, кутнулъ… И довольно, завтра теб пть, приди ты въ себя!.. Не губи своего таланта!

Ея руки хотли обнять его, но онъ вырвался, отбжалъ къ окну и крикнулъ:

— Оставьте меня! Я самъ себ гадокъ! Не мужъ я вашъ, а хамъ, рабъ!.. рабъ!..

Съ нимъ сдлался припадокъ. Прасковья Ермиловна не растерялась. Докторъ объявилъ, что его нельзя отпускать одного изъ дому. Нечего было думать объ участіи въ спектакл. Надо было приставить къ нему двухъ сидлокъ.

Когда жена, улучивъ минуту, спросила его:

— Антоша, что теб угодно, радость моя?

Онъ обернулся спиною, закрылъ глаза и простоналъ:

— Похоронили, заперли! Надвайте кандалы! Только не кажитесь вы мн на глаза! Задушу!

XXVIII.

Первый часъ ночи. Въ спальн Прасковьи Ермиловны горитъ лампадка. Постель стоитъ нетронутой.

Вотъ уже десять дней, какъ Крупеникова не выпускаютъ изъ дому. Онъ порывался бжать. Его заперли, здитъ докторъ — психіатръ. Онъ обнадеживаетъ, но у ней самой надежда плохая. Мужъ не выноситъ ея. Какъ только она войдетъ къ нему въ комнату, онъ забьется въ уголъ и молчитъ или начинаетъ кричать и браниться.

Черезъ доктора она узнала, что Антоша считаетъ ее своимъ заклятымъ врагомъ, увряетъ, что она украла у него талантъ, оклеветала передъ начальствомъ, хочетъ ‘здить на немъ верхомъ’ и выжимать сокъ, что онъ не можетъ уже пть — она заговорила его голосъ.

Манія преслдованія пришла вмст съ маніей величія. Онъ говорилъ о себ, какъ о великомъ артист, безвременно погибшемъ. И каждый оперный день, четыре раза въ недлю, онъ порывался бжать. Человкъ, приставленный къ нему, удерживалъ его, потомъ запиралъ. Начинался крикъ, стукъ въ дверь, битье мебели. Она не смла показываться въ эти часы.

Все расклеилось. Мсто Коврина, попавшаго въ клинику отъ блой горячки, занималъ піанистъ изъ самыхъ посредственныхъ. Репетиціи пнія она должна была вести сама, но у ней голова шла кругомъ, она вздрагивала безпрестанно и прислушивалась, нтъ ли шума въ комнат мужа. Докторъ совтовалъ помстить его въ лечебницу. Она не соглашалась.

Прасковья Ермиловна сидла въ кофт у своего письменнаго стола. Въ ночномъ чепчик, она смотрла совсмъ старухой. Дв глубокія морщины легли по обимъ сторонамъ носа, подбородокъ обрюзгъ и раздвоился, въ блокурыхъ волосахъ выступила замтная сдина.

Женщина, та, что такъ часто ‘ловилась’ на мужчинахъ, столько отдала имъ на своемъ вку — умерла въ ней. Тамъ, черезъ корридоръ, не любовникъ ея, не мужъ, а сынъ: такое къ нему чувство. Никого она такъ чисто и безкорыстно не любила, и что вышло?.. Погибъ отъ нея, отъ ея слабости: дала себя обойти, забыла, что она его на двадцать лтъ старше, не съумла быть умной нянькой…

Уже нсколько дней, какъ она стала чувствовать какую-то неловкость: подъ ложкой сосетъ, по утрамъ тошнота. Она не обращала на это вниманія. Но это странное нездоровье не проходило. Спросила она у доктора. Тотъ повелъ губами и шепнулъ ей:

— Да вы беременны!

Она испугалась, замахала руками, Какія глупости! Двадцать лтъ слишкомъ знаетъ мужчинъ, имла одного ребенка молодой двушкой, и вдругъ, почти старухой, сорока слишкомъ лтъ… Глупости!

Но эти ‘глупости’ давали себя знать. Сегодня она побывала у одной ‘кумы’. Кума объявила ей, что это ‘такъ’ и уже ‘во второмъ мсяц’.

Сначала она обрадовалась, но не надолго. Ее умилила мысль кормить, няньчить, выходить ребенка отъ Антоши. Но тотчасъ затмъ она впала въ большое уныніе… Онъ — безумный! Когда началась болзнь? Кто можетъ это опредлить? Онъ и до репетиціи новой оперы уже бывалъ вн себя…

И его ребенокъ будетъ такой же.

Она съ ужасомъ оглядывала свою спальню, потонувшую въ мягкой мгл, еле освщенную блымъ щиткомъ лампады. Да, родится въ отца. Такъ должно быть: кто моложе и сильне, въ того и родятся дти, это она не разъ видала.

Какъ быть?.. Пойти на воровское дло, попросить у кумы хорошаго снадобья? Нтъ! Этого она ни въ жизнь не сдлаетъ! Надо ждать, выкормить и до самой смерти бояться, что дитя вдругъ свихнется, и на вки. Отецъ будетъ въ это время сидть въ халат, на девятой верст, не хватитъ, быть можетъ, средствъ держать его въ лечебниц. И она попадетъ туда же, не выдержитъ и ея натура…

А пока — она мать…

П. Боборыкинъ.

Сентябрь, 1881 г. Парижъ.

‘Отечественныя Записки’, No 12, 1880