Прозрела, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

Прозрла.
Повсть.

Письмо было большое: Колымовъ перечиталъ его еще разъ и остановился на средин.

‘Да, другъ мой,— мысленно выговаривалъ онъ,— не сладка ваша доля. Столько вложить души и сразу все потерять — даже ребенка. Это жестоко! Знаете, я и вообразить себ не могу такого положенія. Вдругъ я сама очутилась-бы брошенной — предательски! Господи, духъ захватываетъ!! Этого нельзя пережить изъ одного уже женскаго достоинства. А тутъ еще и потеря единственнаго ребенка. У меня нтъ своихъ дтей, но если-бы мою Маню — а она только пріемышъ — вдругъ у меня отняли — и то я-бы слегла. Право. Вы такой прочный, испытанный человкъ. Но есть предлъ всему. Какъ-бы я повидалась съ вами, именно теперь! Надо дотянуть до весны въ этой довольно таки противной Ялт. А вы привязаны дломъ къ Петербургу. Мужа своего я врядъ-ли раньше весны увижу. Онъ теперь въ самомъ пекл своихъ несносныхъ хлопотъ по устройству еще новаго пріиска. ‘Длаетъ золото’ — тамъ, въ сибирской тайг, а не можетъ устроить такъ, чтобы — хоть на одинъ мсяцъ — прилетть къ жен. Правда, оттуда сколько тысячъ верстъ! Подожду. Я въ немъ уврена — у меня никто его не отобьетъ’.

— Никто не отобьетъ! вслухъ выговорилъ Колымовъ — и положилъ письмо на столъ.

‘А почемъ она знаетъ?’ думалъ онъ, и усмшка повела его большія некрасивыя губы.

И все его лицо было до-нельзя некрасиво — на первый взглядъ могло отталкивать: выдавшаяся впередъ челюсть, стянутые вками глаза, нечистая кожа, носъ длинный и грубый, очень непріятной формы, лысина, на вискахъ полусдая мездра.

Не даромъ онъ самъ себя звалъ ‘Квазимодо’. И когда та, первая, бда стряслась надъ нимъ, когда жена ушла отъ него ‘предательски’ — вотъ какъ стояло въ письм — его точно молніей пронизало сознаніе, что вдь иначе и быть не могло.

Какъ-же онъ, въ своемъ жалкомъ ослпленіи, не предвидлъ, что такая бда могла стрястись надъ нимъ каждую минуту? Чмъ онъ былъ застрахованъ?

Тмъ, что страстно, уже немолодымъ мужчиной, полюбилъ хорошенькую блондинку, бдную барышню — сироту, безъ всякой будущности, съ жалованьемъ въ тридцать пять рублей, въ правленіи той желзной дороги, гд онъ занималъ хорошую должность?

Разв этого достаточно?

Колымовъ сталъ ходить по своему кабинету, гд еще полгода назадъ ему жилось такъ легко. Вся квартира небольшая, уютная и не дорогая, въ четвертомъ этаж прекрасно построеннаго дома его товарища по училищу, моднаго архитектора — стоитъ все та-же, съ той-же обстановкой — только въ спальн нтъ одной кровати, а дтскую онъ заперъ на ключъ и не входитъ туда, хотя его каждый день въ нее тянетъ.

Его ‘Ольгуню’ дифтеритъ унесъ въ четыре дня… Можетъ, оно и лучше? Подросла-бы она и стала-бы спрашивать: ‘гд мама?’ Вдь она помнила-бы мать, ей уже пошелъ третій годъ. Говорить она начала поразительно рано — и когда ея ‘мама’ исчезла — она точно сразу поняла и замолчала. Это было даже что-то необыкновенное. Такая каплюшка, а глазенки ея, когда она проходила мимо стны папина кабинета, гд до сихъ поръ виситъ женскій портретъ пастелью — мгновенно темнли, и все ея личико выражало что-то вдумчивое и горькое.

Это знаетъ! Можетъ-быть, подросткомъ, лтъ четырнадцати, она стала-бы обвинять его, спрашивать: не прогналъ-ли онъ самъ ея мать, ни въ чемъ неповинную? Или узнавъ, что она живетъ здсь-же — начала-бы рваться къ ней, озлобляться противъ отца. Бглянка, разбитая жизнью, можетъ явиться просить о прощеніи, когда у него уже не останется въ сердц ни капли любви къ ней, ни капли жалости… И дочь очутилась-бы между ними обоими.

Онъ затуманеннымъ взглядомъ смотрлъ на кабинетный портретъ своей Ольгуньки, снятый мсяца за два до ея смерти. Эти огромные дтскіе глаза прямо уставились на него. И столько въ нихъ чего-то затаеннаго — не то грусти, не то упрека. Она скучала о мам. Какъ онъ ни уходилъ своей страстной душой въ ласку къ этому ребенку — двочка не то что не любила его, а точно жутко ей всегда становилось отъ его ‘квазимодской’ вншности.

Въ который разъ потянулъ его къ себ и портретъ, висвшій, до сихъ поръ, на стн. Онъ былъ ему и дорогъ и ненавистенъ. Еще не дальше, какъ вчера, онъ совсмъ было ршилъ припрятать его. Рука не поднималась — снять съ гвоздей и засунуть куда-нибудь за шкапъ. Вотъ и теперь потянуло его къ стн. И такъ всегда бывало — тотчасъ посл того, какъ онъ насмотрится до слезъ на лицо своей Ольгуньки. Она вышла въ мать: тотъ-же овалъ, и большіе темные глаза при блокурыхъ кудряхъ, и даже взглядъ такой-же, гд онъ никогда не могъ схватить главнаго, характернаго выраженія.

Колымовъ — по близорукости — подошелъ плотно къ стн, отставивъ стулъ.

Да, эта интересная, стройная блондинка, съ улыбающимся кроткимъ лицомъ — предательски бросила его, бросила и дочь. Она — бездушная бабенка. И свою интригу она вела цлую зиму, какъ потомъ оказалось. Онъ не имлъ и понятія о томъ, кто владлъ ею долгіе мсяцы, кому и гд она назначала чуть не ежедневныя свиданія.

Кому?

Какому-то клубному актерику-любителю, ничтожному и развратному. Съ нимъ она и сбжала, и, можетъ быть, скитается съ нимъ по провинціи.

Передъ ея портретомъ попадаетъ онъ всегда въ одинъ и тотъ-же кругъ чувствъ и возгласовъ: сначала — глубокое возмущеніе, заново разбереженная боль. Подле нельзя поступить не то, что съ такимъ мужемъ, какимъ былъ онъ, а даже съ падшей личностью, съ преступникомъ, если онъ отдавалъ вамъ всего себя, врилъ въ васъ, молился на васъ.

И каждый разъ — въ конц этого круга чувствъ и возмущенныхъ возгласовъ — всплываетъ, для Колымова другой безповоротный приговоръ: виноватъ онъ, и только онъ. Какъ могъ онъ — ‘Квазимодо’ — возомнить, что молоденькая двушка съ прелестной, соблазнительной наружностью — будетъ ему врна? Разв онъ не купилъ ее? Она билась въ нищенской, чернорабочей жизни. Онъ предложилъ ей довольство и почетъ быть женой служащаго на видномъ мст въ томъ обществ, гд она получала тридцать пять рублей жалованья. Нужда все объясняетъ и оправдываетъ. Они сквитались: купленная имъ двушка отдала ему свое тло, но не душу. Ей пришла пора узнать страсть — она бросила его, какъ вещь.

‘Сквитались!’ повторялъ Колымовъ, отходя отъ портрета и чувствуя, какъ у него въ сердц, съ новой болью, точно переворачивается остріе и онъ, безъ словъ, даже безъ возможности передать словами свои чувства — переживалъ тотъ ударъ, когда онъ, мужъ и безумно любящій мужъ, испыталъ впервые — какъ обожаемая женщина, жена, мать ребенка вышвырнула ихъ обоихъ изъ своей жизни.

II.

Не прошло и сутокъ съ полученія письма отъ его пріятельницы, Ольги Платоновны Сергачевой, изъ Ялты. Депеша ждала его, когда онъ вернулся домой со службы.

Въ ней онъ прочелъ:

‘Мн нанесенъ неожиданный ударъ. Все рухнуло. ду черезъ три дня въ Петербургъ. Вы меня не оставите въ бд вашей испытанной дружбой’.

— Что это можетъ быть?— спрашивалъ Колымовъ, шагая по своему кабинету.— Смерть мужа? Она-бы такъ и сказала. Или смерть ея пріемыша, двочки Мани? И о ней-бы было упомянуто. Какой-же — ударъ?.. И почему — все рухнуло?

Онъ не могъ ршительно ничего придумать. Ольга Платоновна — сирота. Да такъ не выражаются, еслибъ даже и умеръ кто-нибудь изъ родителей — имй она ихъ. Что-же это значитъ?

И вдругъ — совсмъ неожиданно для него — начало бродить въ голов что-то такое, что никогда не приходило ему на умъ.

Ольга Платоновна — красавица. Она вызывала страсть и не въ одномъ своемъ муж, съ тхъ поръ, какъ вышла за него. Колымовъ могъ насчитать до полдюжины серьезныхъ претендентовъ на ея сердце. Кажется, одинъ покушался даже на собственную жизнь. Наврно, предлагали ей разводъ, руку и сердце. Замужемъ она уже около десяти лтъ и изъ этихъ десяти лтъ половину мужъ бывалъ въ отлучк. здить съ нимъ въ Сибирь, на пріиски — Ольга Платоновна не была охотница. Въ эти частыя отсутствія — они длились всегда по четыре мсяца и больше — она оставалась въ Петербург, или жила въ Крыму, за-границей. Второй годъ пошелъ, какъ она — посл острой простуды, схваченной въ Петербург — стала болзненной и ее послали на югъ… Мужъ ея долженъ былъ оставаться въ Сибири — гд онъ расширялъ дло — около года. Съ тхъ поръ они не видались.

‘Кто знаетъ!’ — думалъ Колымовъ, и его сердечная рана опять засочилась. Разв онъ имлъ хоть малйшее подозрніе, когда жена предательски обманывала его, принадлежала и душой, и тломъ другому? Онъ считалъ ее гармонической натурой, неспособной на чувственную страсть. Никакой пылкости темперамента онъ не замчалъ въ ней… Нтъ ея и въ натур Ольги Платоновны. Отъ нея всегда отдаетъ пріятнымъ холодкомъ. Это — красавица, знающая себ цну, съ очень развитымъ чувствомъ женскаго достоинства, привыкшая считать мужа врнымъ данникомъ своимъ.

Сергачевъ мгновенно влюбился въ нее. Она была тогда изумительно хороша. Оставшись сиротой — жила у родственниковъ, у дяди-инженера, съ которымъ Сергачевъ былъ въ длахъ. Ее воспитали по-барски, на модныхъ курсахъ, привили ей привычки къ тонкой жизни. Предстояло — или сдлать партію во что-бы то ни стало, или оставаться на хлбахъ у дяди, или идти въ чужіе люди. И она тогда уже — Колымовъ часто бывалъ въ дом ея дяди — ясно сознавала близкую возможность очутиться на печальномъ распутьи.

Сергачевъ слетлъ съ неба: сибирякъ, купеческаго рода, но съ университетскимъ образованіемъ и дипломомъ, видный мущина, характеръ оригинальный и смлый во всемъ. Любовь его обожгла и ее. Кто-то изъ ухаживателей — изъ нихъ никто, однако, предложенія не сдлалъ — находилъ, что ея выходъ замужъ и женихъ напоминаютъ ‘Бшеныя деньги’ Островскаго. Сергачевъ смахивалъ немного на Василькова, но могъ больше нравиться, и Ольга Платоновна шла не за одно его золото. Она поступала, какъ честная двушка.

Ее побдило такое беззавтное преклоненіе Сергачева передъ могуществомъ ея красоты… Она нашла въ немъ и страстнаго любовника, и преданную душу. И вотъ боле десяти лтъ она дарила. Въ Петербург, въ Москв, за-границей, везд, гд они жили — Ольга Платоновна была и блистательная хозяйка салона, и настоящій ‘первый номеръ’ въ дом… ‘Matresse-femme’, какъ называли ее модные ухаживатели.

Можетъ-быть, ее иногда и глодало то, что она госпожа Сергачева и что ея мужа зовутъ ‘Максимъ Терентьевичъ’. Она его окрестила въ ‘Макса’. По-французски онъ не говоритъ — это правда, но по тону, развитости и бойкости онъ настоящій финансистъ съ наружностью породистаго дворянина-помщика. Онъ добыватель золота и не выскочка, а изъ рода въ родъ представитель старинной сибирской фамиліи.

‘Но кто можетъ поручиться за женщину?’

Нужды нтъ, что отъ нея ветъ холодкомъ. И отъ его жены вяло такимъ же холодкомъ. А разв это помшало ей бросить его? И онъ — ни на одни сутки не удалялся изъ Петербурга, торчалъ дома постоянно, вн служебныхъ часовъ. Она сидла днемъ дома. Не хотлъ онъ оставить и ее на служб, гд она двушкой ‘корпла’ съ десяти до пяти часовъ, часто и по вечерамъ. Родилась дочь. Дома было постоянное кровное дло — уходъ за ребенкомъ, его любовное пстованіе. Съ тому-же она сама кормила, настаивала на этомъ, не боялась испортить таліи.

И все-таки — предательски сбжала и бросила единственную дочь.

Колымовъ даже усталъ отъ усиленнаго шаганья по необширному кабинету и, вернувшись мыслью къ своему другу, не могъ прибрать ничего врнаго и яркаго въ поясненіе ея депеши.

Но ‘ударъ’ ей нанесенъ, и ударъ такой, который погналъ ее въ Петербургъ.

Ему стало немного совстно, что онъ могъ ее заподозрить. Это чувство не долго длилось. Будь это годъ назадъ — ему-бы не пришло ничего подобнаго… Теперь, мимовольно, онъ остановился на возможности удара для неврной жены, для женщины, потерявшей все свое счастье, но не въ лиц мужа.

И какъ Колымовъ ни стыдилъ себя, онъ не могъ отогнать мысль о возможности для его друга Ольги Платоновны именно такого ‘удара’. Но за то со стыдомъ для себя долженъ онъ былъ сознать, что ему какъ будто сдлалось полегче. Не такъ разъдающе ныла его сердечная рана. Куда тутъ возмущаться ему — Квазимод, когда и такихъ блистательныхъ женщинъ, какъ Ольга Платоновна, бросаютъ?!

Потому-то онъ былъ увренъ, что тутъ не смерть любимаго человка, а его измна…

III.

— Ольга Платоновна! Голубушка!

Колымовъ прильнулъ къ рук высокой блондинки съ боле энергическимъ типомъ красоты, чмъ обыкновенно бываетъ у блокурыхъ женщинъ.

Они стояли посредин гостиной, въ номер Европейской гостинницы.

— Какъ-же вы мн депеши не прислали? А?

Онъ еще разъ поцловалъ руку ея, блую и нсколько полную, на половину обнаженную. На ней былъ плюшевый сизозеленоватый капотъ, съ богатымъ кружевомъ.

— Проспала станцію, откуда хотла послать. А потомъ была рада. Къ чему безпокоить?… Отрывать васъ отъ службы…

Сергачева отвела его къ дивану, гд они и сли. Колымовъ оглянулъ ее.

— Видъ у васъ — блистательный. Просто и не врится, что продлали, въ прошломъ году, здоровое воспаленіе.

Кожа ея, показалось ему, потеряла уже прежнюю изумительную близну. Кажется, и около глазъ залегли дв-три тонкія морщинки. Но въ остальномъ она все такая-же ‘великолпная’. Это слово онъ привыкъ употреблять, когда говорилъ о ней. Въ бюст стала она еще роскошне. Ta-же мраморная шея, чудесный ротъ, зубы, брови, глаза — эти огромные, каріе глаза съ искрой. Только теперь въ нихъ что-то не то тревожное, не то жесткое — такого выраженія онъ не помнилъ у нея.

— И Маня здорова?— спросилъ Колымовъ, чувствуя, что ему придется поставить сейчасъ и другой вопросъ, который ему все объяснитъ.

— Ничего. Растолстла, настоящій кубарь… Теперь спитъ, какъ убитая.

— При ней все та-же англичанка?

— Да. И та спитъ. Ихъ укачала желзная дорога.

Въ комнат стояли полусумерки. Петербургская мгла давно уже наступила. Изъ угла, на консол, лампа съ абажуромъ еле разгоняла темноту, спустившуюся посредин гостиной.

Колымовъ протянулъ руку. Сергачева пожала ее и тотчасъ-же отвернула голову.

Въ профиль она была еще красиве. Коса, закрученная въ высокій узелъ, отливала темнымъ золотомъ. И носъ пріобрталъ боле тонкую линію. Вся эта красота длала его тревожне. Онъ ждалъ, что Ольга Платоновна упадетъ къ нему на плечо и признается въ томъ — какая бда стряслась надъ нею. Съ тхъ поръ, какъ онъ получилъ ея письмо изъ Ялты — онъ всякій день думалъ на одну и ту-же тему, и выходило, каждый разъ, что никакой другой ‘бды’ у ней не можетъ быть, какъ предательская измна любимаго мужчины, и этотъ мужчина — не мужъ, а какая-то ему, Колымову, совсмъ неизвстная личность.

Измна — непремнно ‘предательская’. Это слово безпрестанно подвертывалось ему, когда онъ думалъ о томъ, что разбило существованіе его пріятельницы. И ему это предполагаемое ‘предательство’ сдлалось какъ-то дорого. Оно позволяло ему уходить отъ собственнаго горя. Рана его сердца съ этихъ поръ точно замерла отъ дйствія какого-то наркотическаго снадобья. Такъ несомннно выходило. Стыдить себя такимъ злорадствомъ онъ уже пересталъ.

Вотъ въ эту минуту, передъ признаніемъ Ольги, онъ чувствуетъ себя ея товарищемъ по горькой дол: оба они ранены въ сердце, но онъ — жертва коварства жены, а она — возлюбленнаго. Преимущество на его сторон. Корить ее онъ не станетъ, но и въ сообщники ея ему жутко было-бы идти. Онъ готовъ былъ всячески облегчить ея горе — всего сильне потому, что ее — предали, ей измнили, разбили ея жизнь сразу, какъ сдлали съ нимъ, можетъ быть еще жестче и подле.

— Какъ вы себя чувствуете, голубушка?— неувренно спросилъ Колымовъ и вбокъ посмотрлъ ей въ лицо.

Ольга Платоновна взглянула на него пристально, и въ глазахъ ея загорлся огонекъ, отъ котораго ему стало жутко.

— Какъ я себя чувствую — переспросила она и обернулась къ нему совсмъ.— Никакъ, другъ Евсей Фомичъ! Я еще ошеломлена.

— Но чмъ-же? Все вдь, кажется, обстоитъ благополучно. Вы здоровы, Маня тоже… И мужъ вашъ здравствуетъ…

Она не дала ему договорить.

— Максимъ Терентьевичъ,— воскликнула она и вся выпрямилась,— здравствуетъ, и даже очень!

Въ первый разъ, насколько Колымовъ помнилъ, она называла своего мужа ‘Максимъ Терентьевичъ’, а не ‘Максъ’. И уже одинъ звукъ ея голоса — совсмъ новый, имъ тоже не слышанный, озарилъ его. Стало ‘ударъ’ идетъ отъ мужа.

— Что же онъ?

Голосъ Колымова упалъ и онъ не докончилъ своей фразы. Ему сдлалось неловко: зачмъ онъ ее допрашиваетъ. Но ему самому какъ-то болзненно захотлось поскоре узнать — что-же это такое?

Ольга Платоновна быстро встала, нервно перевела своими плечами и заходила по толстому ковру комнаты.

— А то, другъ мой — заговорила она вздрагивающимъ голосомъ,— что мой мужъ прислалъ мн, внезапно и неожиданно, полную отставку.

— Что вы говорите! Этого быть не можетъ!

‘Почему-же быть не можетъ?’ тотчасъ-же спросилъ онъ про себя. ‘Не говори глупостей!’

— Два года меня обманывали самымъ предательскимъ образомъ.

— Васъ? Голубушка?

Колымовъ всталъ и сдлалъ два шага къ ней.

Некрасивость его лица стала еще разительне. Онъ смотрлъ на нее растерянно изъ-подъ густыхъ, щетинистыхъ бровей и на губахъ его вздрагивала усмшка, которую онъ не могъ сразу подавить.

— Васъ!! Васъ! Предательски обманывалъ мужъ! Ха, ха, ха!

Онъ почти истерически разсмялся и началъ ерошить на вискахъ свою мездру. Такъ онъ самъ называлъ сдющія и взъерошенныя полосы волосъ вокругъ обнаженнаго черепа.

— Да, меня.

— Два года?

— Если не больше.

— Это невозможно. Это клевета! Вроятно, какая-нибудь подлость, въ род анонимнаго письма. Такой человкъ, какъ Максимъ Терентьевичъ, съ его характеромъ и правилами…

Говоря это поспшно и отрывисто, Колымовъ хотлъ прежде всего разубдить свою пріятельницу, но самъ онъ не былъ уже увренъ, что это ‘немыслимо’, что Сергачевъ — человкъ, абсолютно неспособный обманывать жену, да еще предательски. И въ то-же время, онъ испытывалъ другое чувство — почти сладкое и почти постыдное: опять чего-то похожаго на злорадство.

Передъ нимъ — такая блистательная женщина, какой-нибудь мсяцъ назадъ — вся проникнутая сознаніемъ своей силы, непоколебимой прочности своего положенія, не считавшая возможнымъ, чтобы съ ней случилось то, что судьба послала ему нсколько мсяцевъ назадъ, передъ смертью его Ольгуньки.

Онъ и дочь-то свою назвалъ въ честь крестной матери и точно хотлъ напророчить ей такуго-же завидную долю обожаемой жены.

Ольга Платоновна сдлала по засвжвшей комнат нсколько концовъ молча и потомъ, глуше и медленне, выговорила, возвращаясь къ дивану:

— Это дло безповоротное. Онъ ко мн не вернется. Но я не дамся такъ въ обиду. Разыгрывать жертву я — не мастерица!

IV.

Надо было врить. Такая женщина и — навки брошена! И Колымовъ чувствовалъ, чего ей стоило признать этотъ фактъ, даже передъ нимъ.

— Сюда прідетъ?— спросилъ онъ возбужденно.

— И не прідетъ. Онъ пришлетъ мн своего повреннаго.

— Стало быть, онъ желаетъ… развода?

— Желаетъ?!— вскричала она.— Требуетъ! И какъ жестко, какъ…

Она остановилась, чтобъ не выговорить рзкаго слова.

— Я отказываюсь понимать, голубушка.

— Мужчины видно — вс на одинъ ладъ… Простите,— прибавила она тотчасъ же и взяла его руку.— Вы не въ счетъ.

‘Съ моимъ-то безобразіемъ!— подумалъ онъ — куда ужъ мн заниматься измнами?’

— Не въ счетъ,— выговорилъ онъ и полудурачливо тряхнулъ головой.

Ей еще трудно было сразу овладть собою. Въ первый разъ она говорила о случившемся съ ней. Тамъ, въ Ялт, никто ничего не слыхалъ и не догадывался, а знала она весь городъ, и изъ мстнаго общества, и изъ прізжихъ.

И это ее душило — и тамъ, и всю дорогу. Съ такимъ пріятелемъ, какъ Колымовъ,— вдь онъ брошенный предательски мужъ!— она могла чувствовать себя, какъ на исповди, передъ духовникомъ, къ которому съ дтства привыкла припадать и находить у него отпущеніе грховъ или усладу отъ душевной тягости.

Ольга Платоновна пододвинулась къ нему и, не выпуская его руки, начала быстро и вполголоса, точно затмъ, чтобы не дошло до комнаты ея пріемыша Мани:

— Да, прежняго Макса,— заговорила она,— котораго вы знали — уже нтъ. Это — врагъ, и настоящая его натура сказалась только теперь. Теперь я для него — ничто. Онъ прямо заявляетъ: между нами все кончено, мн нужна свобода, я ея требую, и вы…

— На вы?

— Конечно. Это еще лучше, мой другъ. На ‘ты’ было-бы еще ужасне. ‘Я требую,— повторила она — и вы, какъ женщина свободныхъ взглядовъ, должны меня освободить’.

— Свободныхъ взглядовъ — выговорилъ какъ бы про себя Колымовъ.

— Ха, ха!— вдругъ вырвался у нея смхъ.

Колымовъ тревожно подумалъ: ‘пожалуй — будетъ истерика’.

Но истерики не вышло. Ольга Платоновна отняла руку и немного отодвинулась.

— Да, я всегда говорила, что если нтъ любви, то бракъ — отвратительная ложь, хуже всего. Но что же посл того любовь, когда васъ обожаютъ, преклоняются передъ вами, и такъ идутъ года, боле — десятки лтъ, и вдругъ! ‘Пошла! Ты мн не нужна?!’

‘Голубушка,— хотлъ остановить ее Колымовъ — зачмъ все это? Не нужно этихъ негодующихъ ‘кончено’. Все это лишнее, избитое. Ничего оно не доказываетъ. Жизнь — всесильна. Да, на васъ молились. А потомъ — фюить! И возглядовъ! И вы вещь, хуже всякой вещи!’

— Не нужно,— повторилъ онъ вполголоса,— схоронивъ въ себ все, что пронизало его мозгъ.

— Поддть меня захотлъ на моихъ свободныхъ взглядахъ. И мало этого. Въ ультиматум Максима Терентьевича стоялъ и такой вопросъ: ‘вдь полюби вы другого такъ-же серьезно — вы бы поставили это дло не мене ребромъ, чмъ длаю я?’

— Ловко!— вырвалось у Колымова.

— Ну, хорошо,— возразила Ольга Платоновна, и тутъ только въ первый разъ щеки ея вспыхнули. Прекрасно.— Меня могла бы охватить страсть. И оно было допустиме — прибавила она.— Но я все-таки, мой другъ — глазамъ своимъ не врила, когда читала его первое письмо. Второе было еще лучше.

— Что же вызвало такую метаморфозу?— спросилъ Колымовъ, чувствуя, что для него ‘истинная причина’ совсмъ не нужна. Разв это не все равно? И было-ли бы ему легче, еслибъ онъ убдился, что жена, бросившая его — поступила по мотивамъ, еще боле печальнымъ, чмъ т, какіе ему извстны.

— Онъ второй годъ уже въ рукахъ другой. Любовь, страсть!.. Это — барышня. И у нихъ такъ далеко зашло, что она ждать не желаетъ… и не можетъ — прибавила Сергачева, улыбнувшись на особый ладъ.

— Не можетъ,— повторилъ за нею Колымовъ.

— Я должна стушеваться. Максимъ Терентьевичъ не церемонится. Первое письмо еще стоило ему, кажется, усилій. Онъ боялся — и боялся долго, боле года, а потомъ вдругъ набрался храбрости, и теперь онъ уже не церемонится. Я обязана принять его сдлку.

Колымовъ хотлъ спросить: ‘въ чемъ же эта сдлка состоитъ?’ но ему стало неловко. Въ голос его пріятельницы и въ нервныхъ змйкахъ, пробгавшихъ по лицу, было слишкомъ много горечи.

‘Разв она такъ его любитъ?’ — усплъ онъ подумать. Въ особую страстность ея чувства къ мужу онъ никогда не врилъ. Неужели привязанность ея къ мужу все назрвала и теперь сказалась въ сил удара, нанесеннаго ей измной и предательствомъ мужа?

— Но я себя не продаю!— вскричала Ольга Платоновна и встала съ дивана.— Я не изъ тхъ, кому можно предложить круглую сумму. Онъ пускай длаетъ, что ему угодно, но я не буду его покорной сообщницей. Имя честной женщины я не замарала вотъ на-сколько — показала она на пальц — и по доброй вол вины себ не возьму.

— Въ чемъ?

— А въ томъ видно, что Максиму Терентьевичу угодно было обманывать меня до тхъ поръ, пока его самого не приструнили и не потребовали отъ него женитьбы. Я должна — видите-ли — стушеваться и облегчить ему вступленіе въ бракъ.

— И вы на это не пойдете?

— Ни за что!— крикнула Ольга Платоновна.

— Вы его слишкомъ любите?— тономъ полувопроса выговорилъ Колымовъ, не глядя на нее.

— Какое бы у меня ни было чувство, особенно теперь — я не намрена потворствовать ему. Купить меня — нельзя. Онъ обязанъ поддерживать жену!— вырвалось у ней почти гнвной нотой.— Если я по деликатности ничего не вымогала у своего мужа — тмъ больше права имю я на это.

‘На что? На матеріальное содержаніе?’ — спросилъ про себя Колымовъ.

— Голубушка!— окликнулъ онъ ее робко и задушевно,— васъ это слишкомъ волнуетъ. Простите. Я не долженъ былъ бы растравлять ваши свжія раны. Но — съ другой стороны — жизнь не ждетъ. Вамъ придется дйствовать такъ или иначе.

— Знаю!

— Вдь онъ васъ въ поко не оставитъ. Вы говорили сейчасъ — пришлетъ повреннаго.

— Мой отвтъ готовъ: вины я на себя не возьму — ни подъ какимъ видомъ — и если его адвокатъ предложитъ мн… Какъ это называется?— остановилась она передъ нимъ.

— Нехорошо называется — отступное.

— Если онъ предложитъ мн что-либо подобное — я сумю показать и ему, и его кліенту — съ кмъ они имютъ дло.

‘Она не любила мужа’,— подумалъ Колымовъ.

Эмма, горничная изъ рижскихъ нмокъ, затворила дверь на лстницу. Она только что выпустила гостя, пожилого господина съ сдющей бородой въ дорогой шуб. Уходя, онъ опустилъ ей въ руку двугривенный.

Она всего четвертый день живетъ у Ольги Платоновны и опредлилась изъ евангелической конторы. Про свою барыню она ничего не знаетъ и не у кого разспросить. Кухарка — изъ русскихъ, очень любопытная и болтливая — та говоритъ, что барыня — богачка и жила больше ‘по за-границамъ’. Ихъ взяли къ мсту въ одинъ день. Квартиру барыня заняла меблированную, сдали жильцы за скорымъ отъздомъ — съ посудой и столовымъ бльемъ. Ни ей, ни кухарк не нравится это: ‘приходится дуть’ на каждую тарелку и рюмку. А въ гостиной стоятъ на этажеркахъ вазы, вазочки, статуетки. И надо все это перетирать. Хоть она и нмка, но не очень любитъ возиться со всмъ этимъ. Барыня — франтиха и съ одними платьями управиться — такъ и то только что впору. Хорошо, если возьмутъ кого-нибудь поденно. Господъ — цлыхъ три души: барыня, двочка, не очень ужъ маленькая, и англичанка-мамзель. И блья у нихъ, у каждой, множество: видно, что на одной чистот могутъ извести. Он уже объ этомъ поохали съ кухаркой.

Выпустивъ гостя, Эмма поправила передъ зеркаломъ свои золотистые волосы. Барыня сразу потребовала, чтобы она носила чепчикъ. Хоть и нмка, но Эмма не очень долюбливала это. Чепчикъ скрывалъ ея чудесные волосы. Она ихъ взбивала на лбу и на вискахъ. Лицо у ней блое и полное, глаза круглые и немного удивленные. Она чисто говоритъ по-русски. У нмцевъ она живала рдко: у нихъ приходится работать вдвое больше.

Теперь барыня — одна. Мамзель увела двочку гулять. Гуляютъ он каждый день — какова-бы ни была погода. Сегодня погода пакостная: мокрый снгъ и мгла, такъ что въ ея комнат, окнами на дворъ, ни эти не видать, а надо сейчасъ подшить для барыни кружева на юбку.

— Эмма!— окликнула ее Ольга Платоновна, когда горничная проходила къ себ черезъ небольшую столовую, гд уже горла висячая лампа.

— Что угодно?

Эмма остановилась у портьеры гостиной.

Ольга Платоновна прохаживалась въ глубин гостиной, низковатой комнаты, гд портьеры были уже спущены и горла дампа въ углу, около пьянино.

На ней былъ тотъ самый плюшевый пеньюаръ, въ какомъ она приняла Колымова въ Европейской гостинниц.

— Что угодно?— повторила горничная.

— Не забудьте сказать кухарк: Ман, когда придетъ — подать кружку теплаго молока.

— Хорошо!

Эмма, какъ вс почти ныншнія горничныя, привыкла отвчать: ‘хорошо’, а не ‘слушаю’.

— И когда кончите подшивать кружева, приготовьте мн платье… черное съ бархатной отдлкой — я вечеромъ выду.

— Хорошо!

— Можете идти!

Ольга Платоновна наняла эту квартиру очень выгодно — за пятьсотъ рублей до весны. Свою женскую прислугу она оставила въ Ялт — побоялась везти ее въ Петербургъ изъ-за лишнихъ расходовъ. У нея были дв горничныя, изъ нихъ одна и швея. Эмма тоже умла шить. Но уже теперь видно, что одной ей не справиться со всмъ.

Но и съ двумя женщинами, даже и при недорогой квартир — мсяцъ обходится не меньше, какъ рублей въ пятьсотъ-шестьсотъ, если брать карету, а въ такую, погоду, какъ сегодня, она не ршится, съ ея туалетомъ, хать на дрожкахъ или въ саняхъ.

Ольга Платоновна остановила себя: почему она начала перебирать все это въ своей голов? Значитъ, между такими соображеніями и тмъ, что сейчасъ говорилось въ этой комнат, есть нкоторая связь?

Конечно есть. И самая прямая. Она облокотилась объ уголъ пьянино и долго стояла, глядя на разводы ковра, устилавшаго всю гостиную.

Щеки ея разгорлись, вокругъ рта проползали нервныя струйки.

Сейчасъ сидлъ у ней, около часу, адвокатъ, присланный ея мужемъ, Максимомъ Терентьевичемъ Сергачевымъ. Онъ сначала на письм попросилъ позволенія явиться. Не принять его она могла-бы, но другъ ея Колымовъ посовтовалъ этого не длать.

Если ужъ Максимъ Терентьевичъ до такой степени измнился, выказываетъ столько жесткаго себялюбія, то онъ добьется своего, всякими способами будетъ вымещать на ней свои супружескія права, и прежде всего — оставитъ ее безъ средствъ.

Впервые, посл такихъ соображеній Колымова, она задумалась о средствахъ къ жизни. Это было такъ исполнимо. Да, прекратитъ ей высылку денегъ. И гд искать на него суда? Если и начинать дло, то его принудятъ къ какой нибудь ничтожной пенсіи въ тысячу рублей, много въ дв. Давать на воспитаніе Мани Сергачевъ не обязанъ. Эта двочка — ея пріемышъ, ея затя — дворянская затя бездтной дамы. Можно отдать ее въ пріютъ и платить за нее полтораста рублей въ годъ.

И она приняла адвоката. Не ожидала она, что увидитъ у себя въ гостиной такого почтеннаго вида господина, съ самыми пріятными манерами. Онъ съ первыхъ-же словъ далъ ей понять, что не считаетъ ее ни чуточки виновной и готовъ, съ своей стороны, помочь тому, чтобы ея положеніе было ‘какъ можно больше обезпечено’.

У ней невольно вырвался вопросъ: да почему-же онъ не постарается лучше образумить своего кліента?

На это адвокатъ своимъ мягкимъ тономъ сказалъ ей, что тутъ ‘слишкомъ крпко затянутъ узелъ’ и только она сама могла-бы попытать счастье и разбить ‘ковы разлучницы’, прибавилъ онъ съ тихимъ юморомъ.

Скакать сейчасъ въ Сибирь? Длать сцены, уличать, вступать въ схватки съ своей соперницей? И, быть можетъ, даже наврно, потерпть полную неудачу? Она сейчасъ-же почувствовала, что на такую попытку у ней нтъ охоты. Она не достаточно любила мужа. Ей былобы противно пускаться въ подобную ‘экспедицію’. И адвокатъ далъ ей понять, что это было-бы рискованно. Да и на какія средства?

Опять — средства! Тогда она начала спрашивать: какія-же условія ставитъ Максимъ Терентьевичъ,— и вплоть до конца разговора не волновалась, не перебивала адвоката никакими возгласами возмущенной или негодующей женщины.

Не сразу, а съ очень деликатными оговорками, повренный Максима Терентьевича далъ ей понять, что еслибъ она пошла на разводъ, съ принятіемъ вины на себя, то для нея это было бы равносильно ‘вполн серьезному матеріальному обезпеченію’. Мужъ ея не будетъ больше безпокоить ее письмами и вообще онъ ‘значительно пообмякъ’. А остальное зависитъ отъ нея.

— Это слишкомъ унизительно!— выговорила она посл паузы, когда повренный мужа терпливо курилъ папиросу.

— Я понимаю, сказалъ онъ и пожалъ плечами.— Есть и еще исходъ… Но не лучше-ли сначала остаться при этой альтернатив. Обдумайте. Я ничего отъ васъ не вымогаю. Позвольте завернуть денька черезъ три.

VI.

Въ передней позвонили. Ольга Платоновна подошла къ двери въ столовую. Это должны были вернуться съ прогулки Маня и миссъ Морганъ, ея гувернантка.

Он долго раздвались въ передней. Маня вбжала первая и бросилась къ своей ‘мам’ — такъ она звала Ольгу Платоновну и подставила ей свое полное, свжее лицо здоровой и рослой двочки лтъ девяти. На щекахъ еще остались капли растаявшаго снга.

Маню водили по-англійски — съ распущенными волосами. Волосы были густые, темнорусые. И все ея красивое, крупное лицо похоже было на лица англійскихъ дтей, хотя она родилась здсь, въ бдной чиновничьей семь. Отецъ и мать умерли въ теченіе одной недли.

— Гадкая погода?— спросила Ольга Платоновна и провела рукой по волосамъ Мани.

— Да, мамочка!.. Мокрый снгъ!

— Dreadfull weather!— выговорила миссъ Морганъ, проходя черезъ столовую въ дтскую.

Англичанкой Ольга Платоновна до сихъ поръ очень довольна. Это — пожилая, плотная особа, добродушная и молчаливая, чистоплотная и настойчивая. Она уметъ заставить себя слушаться, двочка ее любила и въ два года выучилась говорить замчательно хорошо.

— Иди пить молоко, Маня… А потомъ придешь ко мн. Ты мн должна проговорить вчерашнюю басню. Она у тебя не очень тверда.

— Хорошо, мамочка.

Двочка, въ своемъ широкомъ модномъ капотик, быстро повернулась, встряхнула роскошными волосами и пошла неторопливой и красивой походкой вслдъ за гувернанткой.

Взглядъ Ольги Платоновны провожалъ ее до самыхъ дверей — взглядъ ласковый и грустный.

Эта кроткая и солидная не по лтамъ двочка, съ такимъ выразительнымъ лицомъ и пріятнымъ голосомъ — дорога ей. Можетъ быть она и родную дочь не любила-бы больше. Лучше — конечно нтъ. Хорошо любить своихъ дтей русскія дамы не умютъ — это она знаетъ по безчисленнымъ примрамъ: или баловство, или придирчивая нервность. А къ Ман она относится всегда ровно, правдиво и съ постепенно возрастающей симпатіей. Она находитъ въ ней черты, сходныя съ своей натурой, только Маня помягче ея и потепле сердцемъ: это Ольга Платоновна уже нсколько разъ замчала сама себ и даже разъ сказала это англичанк.

Вернувшись въ гостиную, она присла къ піанино и начала что-то наигрывать. Но мысль ея работала все въ томъ-же направленіи.

Передъ Маней — у ней есть обязанности. Она взяла ее сиротой, отецъ съ матерью совсмъ обнищали, безнадежно больные больше года. Еслибъ они были живы — они отдали-бы ее въ пріютъ или въ мастерство. А теперь она — барышня. Вотъ уже около четырехъ лтъ, какъ она — названная дочь жены богача. Ее не балуютъ, но она уже привыкла къ обстановк богатыхъ людей, ее возили за-границу, она жила въ Крыму на большой дач, а здсь — въ дорогихъ квартирахъ. Никогда и нигд у ней еще не было такой тсной комнатки, какъ теперь.

Будетъ безобразнымъ поступкомъ бросить ее, отдать въ ученье или въ пріютъ. Да и на все это — надо средства.

Ольга Платоновна ни разу не подумала, что эта двочка, пріемышъ, можетъ быть причиной того, что она ршится пойти на сдлку съ тмъ, кто ее такъ предательски бросилъ. А выходитъ, Маня являлась живымъ доводомъ въ пользу ‘соглашенія’. Это слово нсколько разъ произнесъ и адвокатъ. Но изъ-за Мани, изъ-за ея обезпеченія выглядывало еще что-то… положеніе самой Ольги Платоновны, давно не знавшей — что такое матерьяльная забота. Разв можно ограничиться содержаніемъ, какое Максимъ Терентьевичъ будетъ согласенъ назначить на воспитаніе двочки? Конечно, нтъ.

Руки ея бродили по клавишамъ, а голова перебирала все одно и тоже. Даже лобъ сталъ влажный. Не могла она освободиться отъ досаднаго, обиднаго чувства, связаннаго съ выводомъ, что вотъ она — умница, красавица, считавшаяся всегда matresse-femme своего мужа — и волей-неволей должна будетъ пойти на сдлку. Она окажется безпомощной и потому именно, что она — женщина, что у ней нтъ никакой заручки, никакого фундамента.

И всякая ничтожная бабенка — будь у той собственныя средства — совсмъ иначе-бы себя чувствовала, особенно въ такой стран, какъ Россія, гд жена — полная госпожа своего состоянія, это Ольга Платоновна прекрасно знала. Да и Максимъ Терентьевичъ, когда на него находилъ патріотическій стихъ — любилъ доказывать, что по этой части русской женщин живется лучше, чмъ въ какой-бы то ни было самой образованной стран западной Европы.

Никогда, во вс годы своего замужества, она не имла тайныхъ расчетовъ, ни разу серьезно не спросила себя: почему-бы мужу, милліонщику, не обезпечить ее еще при жизни? ни разу не подумала она и о томъ — съ чмъ она останется въ случа его внезапной смерти. Она знала, что по закону ей слдуетъ такая-то часть и на этомъ успокоивалась.

Другая-бы — будь она и гораздо мене любима, чмъ любилъ ее мужъ, не пользуйся она такимъ авторитетомъ, какой она всегда имла надъ Максимомъ Терентьевичемъ — все-таки позаботилась-бы о, себ.

А она — нтъ! У нея, кром брилліантовъ и туалетовъ, нтъ ничего. Экономій изъ своихъ карманныхъ денегъ она не длала.

Впервые ее изумляла такая безпечность. Какъ могло это случиться? Откуда это шло?

Ольга Платоновна теперь только смутно сознала, что главная причина была влюбленность въ свою красоту, вра въ то, что мужъ не можетъ уйти отъ нея, что онъ готовъ — во всемъ и во всякую минуту — отдать ей половину своего состоянія. Ей показалось-бы унизительнымъ длать какіе-нибудь намеки, или вести интригу, или просто попросить. Сдлай онъ это самъ — она, быть можетъ, приняла-бы отъ него такое приношеніе, но и только.

Горделивое чувство красавицы и умницы не допускало ее ни до какой унижающей заботы объ обезпеченіи — при жизни мужа.

‘Дура, дура!’ шептали ея красивыя губы.

Она была такъ поглощена, что не слыхала ни звонка въ передней, ни шаговъ по ковру. Когда она подняла голову и поглядла вбокъ, въ сторону двери — посредин комнаты стоялъ Колымовъ и обтиралъ лицо, мокрое отъ погоды.

— Это вы, мой другъ?

— Собственной персоной, Ольга Платоновна.

— Какъ кстати!

VII.

Колымовъ все еще обтиралъ себ щеки и щурился. Лицо его показалось Ольг Платоновн, въ эту минуту, особенно некрасивымъ, почти уродливо-смшнымъ. Но его узкіе калмыцкіе глазки глядли на нее добрымъ и пытливымъ взглядомъ, съ заботой человка, искренно ей преданнаго.

Ей вспомнилось также его имя — отчество, ‘Евсей омичъ’ — и это сочетаніе звуковъ прибавило къ впечатлнію его ‘квазимодской’ наружности. Она знала, что Колымовъ любилъ называть себя Квазимодой.

— Какъ кстати!— повторила она и взяла его за об руки.

Онъ одну изъ нихъ поцловалъ.

— Сядемте вонъ туда, въ уголокъ. А я прикажу пока приготовить намъ чай въ столовой. Васъ, кажется, совсмъ засыпало снгомъ, милый Евсей омичъ?

— Есть тотъ грхъ! Сегодня я раньше обыкновеннаго кончилъ въ правленіи. И меня потянуло сюда… Вы знаете, голубушка, я своей личной жизни не имю.

— Знаю васъ! Разв вы когда-нибудь жили для себя?— выговорила она и ей стало какъ будто совстно передъ этимъ добрымъ созданіемъ.

‘Какъ онъ лучше меня!’ подумала она.

— Нельзя мн самимъ собой заниматься — шутливо сказалъ Колымовъ.— Папиросочку разршите?

— Ахъ Боже мой!.. Конечно!

Она видла, что онъ до сихъ поръ держитъ себя, какъ прежде, когда она царила у себя и везд, гд онъ встрчалъ ее.

— Нельзя-съ, Ольга Платоновна. Впадешь въ полную прострацію души, выражаясь по ученому. Судьба со мной не совсмъ, жестока. Не даетъ въ себя-то уходить — и это большое счастье.

Ольга Платоновна позвонила и отдала приказаніе горничной. Колымовъ кропотливо раскуривалъ собственную папиросу.

— И вы чуяли, можетъ быть, начала Сергачева, присаживаясь опять къ нему на низкій диванчикъ въ углу, что сегодня у меня здсь вотъ происходило нчто?

— Заслалъ своего повреннаго?— спросилъ Колымовъ очень тихо и низко наклонилъ къ ней голову.

— Заслалъ,— повторила она.— Былъ здсь полчаса назадъ.

Колымовъ вопросительно назвалъ фамилію адвоката.

— Онъ.

— И какъ вамъ показался?

— Очень мягкій и, кажется, порядочный. Ко мн даже съ сочувствіемъ — прибавила она, вкось улыбнувшись.

— Слыхалъ про него… въ такомъ-же вкус. Да вдь этимъ господамъ прямой расчетъ все смазывать и смягчать. И безъ того профессія-то эта связана съ такими подробностями…

— Съ грязью!— проронила Сергачева.

— Они къ ней привыкли и вообще должны длаться большими скептиками. Столько передъ ними пройдетъ всякихъ видовъ безпутства и предательства.

Колымовъ не досказалъ, точно испугался — какъ-бы у него не вырвалось чего-нибудь горькаго, слишкомъ личнаго.

И Ольга Платоновна поняла это.

— Ну и чтожъ? еще тише спросилъ Колымовъ, немного отодвинувшись отъ нея, чтобы дымъ отъ папиросы не безпокоилъ ее.

Онъ длалъ это неизмнно, хотя давно зналъ, что она сама куритъ.

— Разумется, предлагаетъ соглашеніе,— выговорила Сергачева и повела своимъ роскошнымъ станомъ.

— Соглашеніе? Вотъ, вотъ! Это ихъ терминъ.

Ей начало длаться совстно передъ нимъ. Нсколько дней назадъ она говорила такимъ негодующимъ, непримиримымъ тономъ. И онъ врилъ, что женщина съ ея душой не можетъ чувствовать и говорить иначе. Она! Гордая, сознающая свою правоту, презрнно обманутая жена, блистательная красавица, всми уважаемая Ольга Платоновна Сергачева.

А теперь въ ея душ что-то надломилось. На нее пахнула безпощадная жестокость жизни. Надо ладиться, вступать въ соглашеніе, нтъ увренности въ сил своей красоты. Идти напроломъ она уже не ршается.

И по ея лицу, въ эту минуту, умный и чуткій Колымовъ долженъ все понять.

— Неужели,— спросилъ онъ,— продолжаетъ цинически требовать, чтобы вы не только освободили его отъ супружескихъ узъ, но и взяли на себя вину?

— Это мн представляется на выборъ,— сказала Ольга Платоновна, и ротъ ея слегка скосила усмшка.

— Значитъ и условія будутъ различны?

— Но разв вы считаете меня способной на первую комбинацію?— выразилась она иносказательно, избгая употребленія ненавистнаго ей выраженія.

— Съ вашей-то душой?— промолвилъ Колымовъ и свободной рукой сдлалъ широкій жестъ.

Въ то-же время онъ внутренно весь съежился, и холодящая мысль пронизала его: ‘а какъ-же ей быть, какъ не пойти на сдлку?’ И онъ не могъ тотчасъ-же отдлаться отъ сопоставленія ея положенія съ тмъ, что стряслось надъ нимъ. Онъ — Квазимодо, она — красавица и оба ‘попали подъ одинъ обухъ’. Но ему все-таки легче. Онъ не долженъ былъ идти ни на какое ‘соглашеніе’.

— Онъ и не настаиваетъ,— продолжала Ольга Платоновна… Противъ второй комбинаціи что-же, другъ мой, могу я выставить? Законное право? Но вдь это — съ ныншними нравами — пустой звукъ? И наконецъ, достоинство женщины не позволитъ мн навязывать себя насильно… хотя-бы и законному мужу. Поставьте себя въ мое положеніе!— вскричала Ольга Платоновна и остановилась.

Она даже покраснла. Ея возгласъ показался ей неумстнымъ, безтактнымъ и даже жестокимъ.

Вдь ея пріятель былъ самъ жертвою такого-же удара. Она совсмъ забыла про это.

— Простите, милый…— выговорила она и протянула ему руку.— Вы слишкомъ много сами перестрадали. Но вдь вотъ вы мужъ. На вашей сторон — сила, авторитетъ, власть. И что-же? Разв вы стали добиваться своего силой? А я — женщина… только женщина,— выговорила она медленно и печально.

Колымовъ повторилъ про себя: ‘Да… только женщина’.

И ему уже не въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ она здсь, представилось житейское соображеніе: ‘вдь у ней, кажется, ничего нтъ своего’.

Онъ не зналъ — подарилъ-ли ей что-нибудь мужъ, но смутно догадывался, что врядъ-ли женщина съ такой врой въ свое обаяніе и силу поторопилась обезпечить себя еще при жизни съ мужемъ.

VIII.

Въ столовой они стали говорить тише, вроятно остерегаясь, чтобы Маня чего не разслышала.

Колымовъ пилъ чай съ блюдечка. Прежде Ольга Платоновна подсмивалась надъ этимъ и даже немного конфузилась за своего пріятеля, когда тутъ случались свтскіе люди, но теперь она не обращала на это вниманія.

— А двочка какъ? Здорова?— спросилъ заботливо Колымовъ.

— Здорова. Моя англичанка водитъ ее гулять во всякую погоду.

— И сегодня водила?

— Сейчасъ только вернулись.

Ему хотлось-бы повидать двочку. Но онъ былъ убжденъ, что всхъ дтей онъ пугаетъ своимъ ‘эфіопскимъ видомъ’. Онъ уже сдлалъ ей подарокъ — игру въ картинкахъ и англійскую книжку въ позолоченномъ переплет.

И тогда Ольга Платоновна замтила ему:

— Не балуйте… Теперь она должна пріучаться жить по другому.

Разговоръ о двочк былъ неизбженъ. Она длалась главнымъ исходнымъ пунктомъ, самой лучшей почвой.

Колымовъ прекрасно понималъ въ эту минуту, что Ольг Платоновн, безъ вопроса о Ман, было-бы черезчуръ тяжко принять самый принципъ ‘соглашенія’, другимъ словомъ — сдлки.

Для такой женщины, какъ она, существовали только два исхода: или нейти ни на что, оставаться брошенной женой, гордой своими попранными правами и своей честностью, или-же великодушно возвратить мужу свободу, не требуя и не желая за это ничего.

Но вдь это — теорія, благородная мечта, а жизнь-то предъявляетъ свои права. Маню надо обезпечить. Но ее-ли одну? Двочка представляетъ собою одну третью или четвертую часть того, что нужно самой Ольг Платоновн, если она будетъ жить хоть сколько-нибудь похоже на то, какъ жена при муж.

— Разумется,— началъ Колымовъ, допивъ свой чай — о двочк нужно въ первую голову подумать… И это должно послужить базисомъ…

— Базисомъ?— переспросила, какъ-бы не сразу понявъ, Сергачева.

— Въ томъ смысл, что вы не объ одной себ будете хлопотать.

— Да — оттянула Ольга Платононна.

Но оба они чувствовали, что надо приступить и къ самому существенному.

Изъ-за портьеры въ дтскую комнату раздался смхъ Мани.

Обоимъ стало неловко.

— Вы больше не будете пить?— спросила Ольга Платоновна.

— Помилуйте, и то — напузырился.

Они врозь засмялись.

— Перейдите въ гостиную. Тамъ удобне.

И когда они опять очутились въ углу, на низкомъ диван — имъ сдлалось свободне. Точно будто тамъ, въ столовой, они находились подъ чьимъ-то контролемъ.

— Другъ мой,— Ольга Платоновна взяла его за об руки.— Гадость это какая…

— Что именно!

— Да вотъ вс эти милые расчеты и соглашенія.

Это слово — какъ оно ни было ей противно — облегчало однако возможность говорить.

— Какъ же быть-то?

Онъ глядлъ на нее долго своими добрыми унылыми глазами.

— Какъ унизительно, Евсей омичъ!

Ольга Платоновна прильнула головой къ его плечу. Она готова была заплакать, но превозмогла этотъ наплывъ женской слабости.

— Почему-же?— тихо спросилъ Колымовъ, когда она опять выпрямила голову, не отнимая своихъ блыхъ рукъ въ дорогихъ кольцахъ.

— Вы сами понимаете — почему.

— Положимъ, голубушка, и понимаю. Вы… съ вашей натурой, съ вашей красотой…

— Въ томъ-то и дло,— заговорила она горячо и громкимъ голосомъ — въ томъ-то и дло, Евсей омичъ, что мы женщины слишкомъ уврены въ себ. Точно нашему царству не будетъ конца. Разберите — что это за чувство. Суетность?.. Влюбленность въ себя? Забываешь объ опасности. А она ждетъ изъ-за угла.

— Что-жъ!— откликнулся Колымовъ, опустивъ голову,— это только лишнее доказательство вашей смлой и прямодушной натуры.

— Ахъ полноте, мой другъ! Вовсе нтъ. Громъ не грянетъ… эта пословица сложилась про мужика. И каждая изъ насъ держится такой-же мужицкой безпечности.

Она вся встряхнулась и провела ладонью правой руки по глазамъ, точно хотла отогнать отъ себя какой-то тяжелый образъ.

Колымовъ сдлалъ неопредленный жестъ обими руками.

— Словомъ, надо дйствовать. Только мн — вы понимаете — но легко вести такъ смло переговоры самой, хотя адвокатъ и порядочный человкъ, повидимому,— прибавила она, усмхнувшись.

— А я-то зачмъ, голубушка? Приказывайте.

— Стыдно передъ вами, Евсей омичъ.

— Вотъ еще!

— Стыдно… вотъ сейчасъ вслухъ производить смту: ‘Столько-то мало, и столько-то мн необходимо, а безъ этого я не согласна…’

Голосъ у ней нервно вздрагивалъ, когда она произносила эти слова.

Колымовъ протянулъ руку.

— Полноте, голубушка… Эту черную работу возьметъ на себя вашъ пріятель. Вы только дайте мн въ общихъ чертахъ…

Онъ затруднялся договорить.

— Цифру?— спросила она и улыбнулась косой усмшкой.

— Надо сообразить… Не торопитесь,— продолжалъ Колымовъ.— Позвольте мн мекнуть умомъ. Вдь я не даромъ-же по цифирной части.

— Хорошо, хорошо,— обронила она.— Повренный Максима Терентьевича просилъ дать ему отвтъ черезъ два дня.

— Вонъ какъ имъ приспичило!

Въ гостиную вошла Маня, въ фартучк поверхъ своей блузы. Она присла Еолымову… Ольга Платоновна подозвала ее поближе.

— Ты рада видть Евсея омича?— спросила она двочку.

— Рада, мамочка!

Колымовъ потянулъ ее къ себ и поцловалъ въ волосы.

— Я готова мама…— прошептала она на ухо Сергачевой.

— Что такое?

— Басню.

— А… Сейчасъ. Подожди. Вотъ скажи при Евсе омич. Басню она скажетъ при васъ.

— Вы меня не пугайтесь, барышня — проговорилъ Колымовъ.

И обоимъ стало легче отъ прихода Мани.

IX.

Подошла суббота. Въ этотъ день, когда Ольга Платоновна живала въ Петербург, у ней бывали, пріемъ.

Перехавъ на квартиру, она не могла-же не дать знать своимъ ближайшимъ знакомымъ — дамамъ и мужчинамъ, посщавшимъ ее по субботамъ… Но она это сдлала не безъ колебаній.

Прежде всего: какъ себя вести, въ какомъ тон? Разсказывать-ли всмъ про свою бду, или только нкоторымъ? Какія длать исключенія? Пріятельницы такой, чтобы была у нихъ настоящая дружба, у ней нтъ въ Петербург. Но еслибъ и была — разскажи одной, послзавтра вс узнаютъ.

Точно также и среди мужчинъ, пріятелей у ней нтъ — ни одного такого, какъ Колымовъ. Тотъ не выдастъ никому, не пойдетъ звонить. Вс эти пріятели — ухаживатели. Ихъ набиралось въ теченіе зимы — не мало. Максимъ Терентьевичъ любилъ ея пріемы, любовался женой, щеголялъ ею и никогда не позволялъ себ къ кому-нибудь хоть чуточку приревновать.

Въ первую минуту, когда она раздумалась о томъ — заводить-ли ей хотя-бы и интимные пріемы — она было ршила: до поры до времени никому не давать знать.

Но вдь ее встртятъ въ магазинахъ, на улиц, въ Гостинномъ. Наврно уже и встртили. Скрывать про свою ‘исторію’ — тоже наивно. Адвокатъ разв будетъ длать изъ этого тайну, если онъ даже и очень порядочный человкъ? Можетъ просто сказать мимоходомъ, пріятелю или жен, если женатъ. Разводы теперь такъ часты, что никакой нескромности въ этомъ нтъ.

Ее кольнуло то, что она точно труситъ. Какъ будто она сама въ чемъ-нибудь виновата? Напротивъ, скрывать не слдуетъ. Не надо и навязываться съ изліяніями. Кому разсказать, если подойдетъ ловко, а кому — и не нужно.

Она стала перебирать своихъ близкихъ знакомыхъ — женщинъ и мужчинъ. Изъ дамъ остановилась на двухъ: молоденькая, элегантная дамочка, жена богатаго биржевика Гадулина. Та, наврно, узнаетъ и сама не нынче — завтра. Скрывать отъ нея — неловко. Она всегда такъ передъ ней ‘прыгала’, длала подарки, присылала корзинки цвтовъ, приглашала ее съ мужемъ, какъ почетныхъ гостей. Къ тому-же не злая, веселая, безупречной репутаціи, влюблена до сихъ поръ въ своего мужа. Ей первой надо было написать, что она и сдлала. Потомъ послала депешу другой пріятельниц — изъ общества сортомъ повыше, вдов madame Стрикъ, полу-англичанк родомъ, большой франтих и встовщиц. Эта еще скоре могла узнать о ея прізд и исторіи съ мужемъ. Ее она не очень долюбливала, но дорожила ея знакомствомъ, потому что та привозила съ собою новости изъ самыхъ первыхъ источниковъ, давала прекрасные совты по части туалета и знала, гд что заказать и купить, какъ никто въ Петербург. Для пріемовъ она была драгоцнная гостья, разсказывала съ юморомъ и ‘легкой язвиной’, и мужчины къ ней льнули, хотя ей уже сильно за сорокъ и она довольно-таки замтно блится, подводитъ губы и носитъ ‘front’ изъ фальшивыхъ волосъ.

И когда Ольга Платоновна послала записку и депешу — ей стало грустно, почти жутко. Какія у ней, однако, пустыя связи въ этомъ Петербург! Ни одной выдающейся женской личности. Мало того… ни одной настоящей пріятельницы, хотя-бы совсмъ простой женщины или двушки, безъ талантовъ, безъ блеска, но съ характеромъ и душевной теплотой. Хотя-бы какая-нибудь трудовая двушка: курсистка, консерваторка или телеграфистка. Съ такой ей было-бы легче, тепле. Такая сейчасъ все пойметъ и оцнитъ.

Но она, видно, не заботилась о дружб съ такими женщинами. Слишкомъ легко, нарядно жила.

‘Влюблена была въ себя черезчуръ’ — едва-ли не въ двадцатый разъ за одну недлю повторила Ольга Платоновна.

Потомъ перебрала постоянныхъ постителей своихъ субботъ. Ихъ гораздо больше, чмъ дамъ. Она была очень строга въ выбор тхъ, кому надо дать знать о своемъ прізд. Они вс — боле или мене — поклонники, въ разныхъ вкусахъ. Ни съ однимъ изъ нихъ у ней по было даже легкой игры. Одни были поближе, другіе подальше. Но она знала — кто изъ нихъ влюбленъ въ нее.

Прежде всего — генералъ Кропфъ, вдовецъ, ученый генералъ — ‘изъ моментовъ’, какъ язвилъ всегда другой ухаживатель, употребляя насмшливое прозвище, данное давно офицерамъ, учившимся въ академіи. Этотъ — самый серьезный ухаживатель, съ очень сильнымъ желаніемъ вступить во второй бракъ. Можетъ быть, онъ уже женатъ.

Когда Ольга Платоновна подумала это — она усмхнулась. Генералъ всегда казался ей такимъ мужчиной, на котораго она — ни въ какихъ условіяхъ жизни — не могла-бы посмотрть, какъ на ‘суженаго’ Но онъ добрякъ, немного смшноватъ въ тон и манерахъ, большаго при этомъ мннія о своей ‘интеллигенціи’, самый усердный кавалеръ для всякихъ выздовъ, прогулокъ, покупокъ, концертовъ, спектаклей, вчно съ коробкой конфектъ и корзиной цвтовъ. Они — по этой части — пара съ хорошенькой Гадулиной.

И еще троихъ выбрала Ольга Платоновна: кому написала записки, кому телеграфировала.

Одному изъ нихъ посл большаго колебанія: князю Тебекину — богачу, дльцу, извстному любителю женщинъ, живущему съ женою врознь. Онъ одну зиму сталъ такъ настойчиво и часто дерзко ухаживать за нею, что она сказала объ этомъ Максиму Терентьевичу, но отъ дому не отказала. Тогда у него не было никакой интриги среди порядочныхъ женщинъ. А теперь, вроятно, онъ ‘занятъ’ — какъ любятъ выражаться нкоторые изъ ея знакомыхъ. Кто знаетъ, такой человкъ можетъ пригодиться… по своимъ связямъ.

Изъ остальныхъ двоихъ: инженеръ Подгорскій, умница, начитанный, интересной наружности, страстная натура, влюбчивый до нельзя. Этотъ — тоже страдалъ, и даже какъ! Хотлъ серьезно увлечь ее, грозилъ самоубійствомъ, доказывалъ, что она не можетъ быть счастлива съ такой ‘ординарной’ личностью, какъ Максимъ Терентьевичъ, чуть не сбирался вызвать мужа на дуэль и убить его наповалъ. По служб онъ прекрасно идетъ.

Послдній — Митенька Тюнинъ, милый мальчикъ, свтскій музыкантъ. Она его знала еще подросткомъ. Съ нимъ она обращается, какъ съ ‘bb’. Бывало, онъ цлыми днями у ней играетъ, читаетъ, здитъ для нея въ магазины, достаетъ билеты, чуть не присутствуетъ при ея туалет. Къ нему у ней чувство совершенно какъ къ двиц, къ молоденькой кузин или племянниц, и она зоветъ его ‘Тюнечка’, чмъ онъ никогда не обижался.

Эмма пришла прибрать на маленькомъ столик въ гостиной, гд помщался серебрянный чайникъ съ горячей водой на спиртовой ламп, чайный приборъ и тарелочки съ печеньемъ и сандвичами.

Ольга Платоновна только что простилась съ своими гостьями: у ней сидли об ея пріятельницы. Одна, Гадулина, сейчасъ-же ей прислала корзину цвтовъ и поздравительную депешу и сегодня пріхала первая такая-же нарядная, съ торчащими, какъ пузыри, рукавами, съ тмъ-же запахомъ духовъ, свжая и розовая. Пріхала и зашелестила своимъ жидкимъ голоскомъ о себ и своей жизни. Слова ‘мой мужъ’ слетали съ ея хорошенькаго рта черезъ каждую минуту. Она была неизмнно довольна и наивно кичилась своимъ супружескимъ счастьемъ и даже не понимала — какія это могутъ быть неврности женъ или мужей. Брезгливая улыбочка поводила ея губки, когда она касалась въ разговор какой-нибудь исторіи.

Но ея тонъ былъ, по-прежнему, очень ласковый и преданный. И Ольга Платоновна нсколько разъ ее поцловала въ начал визита.

— А мужъ? спросила ее Гадулина.— Все въ Сибири? Ждете его скоро?

Видно было, что она еще ничего не знаетъ. Ольг Платоновн вдругъ стало стыдно за себя.

Неужели она будетъ таить то, что все-таки узнается? Была минута, когда она взяла свою пріятельницу за талію — он сидли рядомъ на диван — и привлекла къ себ. Ей захотлось излиться безъ слезъ, проето, съ достоинствомъ.

— Я не понимаю только одного, душечка,— перебила ее Гадулина какъ вашъ мужъ можетъ оставаться въ разлук съ вами по нсколько мсяцевъ? И какъ вы это выносите?… Да мой мужъ бросилъ-бы всякія дла… всякіе расчеты… И я бы полетла къ нему, куда угодно, даже въ сибирскія тундры!..

И такъ, при этомъ, глазки красивой барыни блестли, и щечки надувало такое сознаніе того, что они ‘съ мужемъ’ — образцовая пара, единственная во всемъ Петербург… Ольга Платоновна мгновенно сжалась. Нтъ, она первая не будетъ изливаться передъ этой наивно-самодовольной бабенкой. Съ какой стати самой сообщать о своемъ супружескомъ банкрутств?

Это было-бы слишкомъ обидно для себя.

Такъ она ничего и не разсказала Гадулиной до появленія второй пріятельницы, madame Стрикъ.

По тому, какъ та вошла въ гостиную, приблизилась къ ней и потянулась поцловать ее въ щеку, Ольга Платоновна сейчасъ-же поняла, что той все извстно.

Выраженіе лица было такое, какъ у постителей, прізжающихъ въ домъ, гд есть опасно больной или на другой день посл похоронъ. И это еще остре кольнуло ее, чмъ даже супружеское самодовольство Гадулиной.

— Ali, ma chrie! запла Стрикъ своимъ картаво-глухимъ контральто. Ah ma chrie!

И присвъ къ чайному столику, она начала говорить на тему о негодности мужчинъ и мужей ‘en particulier’ и радоваться, что она — ‘честная вдова’, какъ она выразилась съ юморомъ.

Надо было поскоре выйти изъ неловкаго… даже прямо неблаговиднаго положенія. Гадулина могла, по своей наивной безцеремонности, сказать ей вслухъ:

— Что-же вы молчите, душечка?

И она разсказала свою ‘исторію’ и сдлала это такъ, точно будто первая гостья не дала ей сейчасъ-же заговорить объ этомъ.

— Конечно, милая моя, конечно… пропла мадамъ Стрикъ.— Мы понимаемъ. Какое-же удовольствіе говорить о такихъ вещахъ?

Въ ея голос, словахъ и маленькихъ ужимкахъ сквозило уже нчто совсмъ новое. Придраться было не къ чему, но чувствовалось вотъ что:

‘А! Тебя отвергли. Ты разводка. Еще вопросъ — сдлаешь-ли ты партію? У тебя самой врядъ-ли есть какія средства! Разв разсчитываешь на крупный кушъ отступного? Есть и вдовы, блестяще тебя, да не сразу находятъ хорошихъ жениховъ.’

И Гадулина вся какъ-то съежилась — точно она сейчасъ-же заподозрила, что тутъ, можетъ-быть, ‘несовсмъ чисто’ и со стороны Ольги Платоновны. Но тотчасъ посл того она стала ее шумно жалть, цловать и также бранить мужчинъ, только безвкусне и простовате, чмъ Стрикъ, кончая каждый попрекъ возгласомъ: ‘но мой Мишель ни на что подобное неспособенъ’! На что Стрикъ кинула ей итальянскую поговорку:

— Chi Іо s!

Когда об вмст удалились Ольга Платоновна упала на кушетку, измученная, обозленная, малодушно страдающая отъ всего, что она испытала въ обществ этихъ ‘бабъ’ — она такъ ихъ назвала про себя. Прощанье ихъ было особенно обидно для нея. Гадулина стала ее утшать, какъ утшаютъ кого-нибудь, кто самъ провинился, а Стрикъ — съ тономъ нкотораго покровительства,

— Soyons philosophes, ma ch&egrave,re! выговорила она полушутливо на порог гостиной.

Больше четверти часа пролежала Ольга Платоновна на кушетк. Посл припадка обиды и горечи она обратилась къ самой себ и нашла свое поведеніе слишкомъ мелкимъ, недостойнымъ себя. Да и какую поддержку могла она найти въ этихъ ‘бабахъ’? Ея вина, если она довольствовалась выборомъ такихъ пріятельницъ. Мужчины все-таки лучше.

Ея генералъ тотчасъ-же прилетлъ къ ней, получивъ ея записку, не засталъ ее дома и на другой день, вмст съ огромнымъ букетомъ цвтовъ, принесли отъ него большое письмо.

Онъ уже кое-что слышалъ. Такъ можно было понять по намекамъ его восторженнаго и смшноватаго, на ея вкусъ, посланія.

‘Располагайте мною, дорогая — писалъ онъ.— Какъ всегда, я вашъ рабъ, въ раю и въ аду, въ высяхъ и въ пропастяхъ земли’.

Сегодня онъ наврно будетъ. Онъ даже предупредилъ въ письм, что по поводу ‘архискучнйшаго’ засданія какого-то ученаго комитета — онъ можетъ ‘прилетть на крыльяхъ своего энтузіазма’ только попоздне, въ пятомъ часу.

Но что ее удивило, это то, что Подгорскій только вчера отвтилъ ей депешей съ поздравленіемъ, но самъ еще не зазжалъ. И сегодня его нтъ, а часы уже пробили четыре.

Давно-ли — какихъ-нибудь полгода назадъ — онъ грозилъ ей ‘покончить съ собою’ или ‘устранить’ ея мужа, и съ нимъ длались нервные припадки: онъ плакалъ и чуть не падалъ въ обморокъ.

Наврно, и онъ уже знаетъ о ея исторіи. Но если такъ, то онъ долженъ-бы первый обезумть отъ радости. Выходитъ что-то не совсмъ такъ.

XI.

Въ столовой Эмма накрывала къ обду. Больше гостей уже не прізжало посл половины шестого. Былъ генералъ — толстый и сдой, взялъ ее за подбородокъ и говорилъ съ ней по-нмецки. Онъ посидлъ съ полчаса и привезъ большущую коробку конфектъ.

Послднимъ пріхалъ молодой баринъ. Онъ уже зазжалъ и до субботы. Такой ласковый и тихонькій, въ первый же разъ всунулъ ей въ руку желтенькую, а генералъ ничего не далъ, только потрепалъ по плечу, когда уходилъ.

Изъ гостиной доносились, заглушенные портьерой, звуки пьянино.

Митя Тюнинъ фантазировалъ. Ольга Платоновна опять прилегла на кушетку и слушала съ полузакрытыми вками.

Она ихъ — отъ времени до времени — поднимала и ей тогда видна была фигура Мити и его профиль, узкая, съ боковъ сдавленная голова, съ курчавыми, русыми волосами на вискахъ, извилистый тонкій носъ, и бородка, и усы растрепанные къ верху, что къ нему совсмъ нейдетъ и длаетъ его похожимъ на молодого кота. Глаза его опущены и рсницы у него пушистыя. Да и взглядъ очень добрый.

Руки онъ держитъ красиво, высоко и длинные пальцы бгаютъ по клавишамъ немножко по-женски. У него пріятное туше.

Ольга Платоновна любитъ его игру и пніе. Вотъ и теперь, когда онъ кончитъ, она попроситъ его пропть романсъ Чайковскаго: ‘Ни слова’. У него высокій и мягкій баритонъ, чуточку съ хрипотой. Онъ и самъ сочиняетъ музыку къ романсамъ.

Ольга Платоновна раскрыла глаза и оглядла Митю. Высочайшій англійскій воротничекъ подпиралъ ему подбородокъ. Онъ въ смокинг, потому что она просила его наканун запиской — остаться у ней обдать. Митя ни за что-бы не позволилъ себ явиться въ пиджак или даже въ сюртук.

Она называла его ‘моя подружка’ и Тюнинъ, въ самомъ дл, для нея совсмъ не мужчина.

Съ нимъ не надо ей было много изливаться. Когда онъ пріхалъ къ ней въ первый разъ — она стала ему говорить въ полушутливомъ тон про то, что ей предстоитъ разводиться съ мужемъ. Митя серьезно огорчился и даже сначала какъ-бы не поврилъ.

— Истинная правда, Тютинька милый! увряла она его.— Чтожъ длать? Была милліонщицей, а теперь, быть можетъ, заведу табачную лавочку, и вы будете мн присылать покупателей.

Митя разспросилъ обстоятельно — какъ стоитъ дло, не нужно-ли ей своего повреннаго и вызывался достать его. Онъ былъ очень аккуратенъ, хоть и съ артистической натурой.

Всего тепле и удобне ей было въ его обществ. Слушая его импровизаціи, она перебирала въ голов сегодняшній визитъ генерала. Его преданность не ослабла. Онъ все такъ-же ‘млетъ’ передъ нею. И стоило ей заикнуться о томъ, черезъ какія ‘милыя вещи’ она должна теперь пройти, какъ онъ началъ предлагать ей ‘вс свои рессурсы’, чтобы въ ‘высшихъ сферахъ’ произвести ‘надлежащее давленіе’… и заставить Максима Терентьевича ‘сдаться на капитуляцію’.

Но слишкомъ ясно было, какъ онъ обрадовался тому, что ей предстоитъ ‘расторгнуть узы’.

Генералъ сталъ еще фразисте и смшне, на ея взглядъ. Она не могла къ нему серьезно относиться, несмотря на его крупное положеніе и спеціальную, военную ученость. И ей неловко было держаться съ нимъ слишкомъ ласково или въ тон женщины, которая цнитъ его неизмнное ухаживанье. Это имло-бы видъ, что она на него теперь-же разсчитываетъ.

Даже и просто, какъ пріятель, онъ ей не подходитъ. Въ немъ было что-то неисправимо-безвкусное и чуждое, совершенное отсутствіе того, что привлекало-бы ее и въ пожиломъ мужчин, что длало, напримръ, безобразнаго Колымова такимъ близкимъ ей человкомъ.

Генералъ шумлъ, пыхтлъ, разъ сталъ даже на колни и негодовалъ на офиціальный обдъ, на который долженъ былъ спшить. Посл его ухода у Ольги Платоновны минутъ съ пять звенло въ ушахъ и, когда она осталась вдвоемъ съ Тюнинымъ, она точно опустилась въ ароматическую ванну.

— Тюнечка! тихо окликнула она.

— Что угодно. Ольга Платоновна? отвтилъ Митя, повернувъ голову, а его тонкіе пальцы продолжали бгать по клавіатур.

— Видаетесь вы съ Подгорскимъ? спросила она.

— Рдко, Ольга Платоновна.

— Онъ все тамъ-же служитъ?

— Кажется.

Объ этомъ Подгорскомъ она вспомнила еще разъ, посл визита генерала. Теперь уже ясно было, что онъ не ‘пожалуетъ’.

— И вы не знаете… Онъ все по прежнему… холостой?

Митю можно было спросить, но ей все-таки стало неловко отъ этого вопроса.

— Кажется, Ольга Платоновна.

Ему прекрасно было извстно, что Подгорскій по ней ‘безумствовалъ’. Съ Митей у ней не было секретовъ. И даже разъ онъ наивно замтилъ:

— Какой скоровоспламенительный инженеръ!

И они оба много смялись.

Митя заплъ — не въ полный голосъ… Кажется, что-то свое, такое-же изящное и чистенькое, какъ онъ самъ.

Ольга Платоновна закрыла глаза совсмъ и тотчасъ куда-то поплыла. И совсмъ противъ ея воли, мысль остановилась на томъ: что еслибъ съ такой ‘подружкой’ ей привелось скоротать свой вкъ?

Она-бы совершенно просто и незамтно перешла съ нимъ къ какимъ угодно близкимъ отношеніямъ, разумется законнымъ. И она тихо, про себя, разсмялась.

— C’est une poire pour la soif! выговорила она одной изъ поговорокъ вдовы Стрикъ.

Но Тюнечка — для нея ‘бабочка’. Она старше его. И какой-же онъ мужчина?..

Да и на что-бы они стали жить? спросила она себя, продолжая бродить мысленно по такой комбинаціи.

А голосъ Мити пріятно вздрагивалъ и онъ выговаривалъ какія-то любовныя слова, но такъ тихо и сдержанно, что можно было принять этотъ лирическій романсъ за что-то совсмъ другое.

‘Подгорскій не прідетъ!’ подумала Ольга Платоновна, поднялась и пошла въ столовую.

XII.

Въ кабинет Колымова на письменномъ стол вырзывался кругъ отъ лампы съ яркимъ пламенемъ. Голова Евсея омича низко опустилась надъ бумагами. Онъ доканчивалъ спшный докладъ.

Только скрипъ его пера — онъ писалъ гусинымъ — и звучалъ неправильными скачкими, въ тишин полутемной комнаты.

Прописавъ, не разгибая спины, съ четверть часа, онъ поднялъ голову и откинулся на спинку соломеннаго кресла, а потомъ звнулъ и вытянулъ об руки по воздуху.

Вотъ такая работа заставляла его ‘выходить изъ самого себя’. Онъ готовъ былъ-бы и еще больше набирать всякихъ особенныхъ и срочныхъ порученій. Промежутковъ между службой и вечерними занятіями дома онъ боялся. Въ театръ его не тянуло, отъ клуба и картъ отсталъ.

Съ прізда Ольги Платоновны онъ сталъ гораздо меньше тосковать. Ея ‘дло’ волновало его, и онъ захаживалъ-бы къ ней каждый день, и передъ обдомъ со службы, и вечеромъ, да боялся наскучить и разстраивать ее.

А она серьезно разстроена, хотя и выдерживаетъ характеръ, хоть и все такой-же у ней величавый и увренный видъ.

Разв-бы она — горделивая и блистательная Ольга Платоновна — разв-бы она ослабла такъ, какъ въ тотъ разъ, когда всплакнула съ головой у него на плеч? Онъ былъ тронутъ. Его она дйствительно считаетъ пріятелемъ. Да и совсмъ онъ для нея не мужчина, съ его-то квазимодской наружностью.

Вызывать ее на новыя изліянія — было-бы жестоко.

И теперь, длая передышку въ работ, Колымовъ началъ думать о своемъ друг Сергачевой.

Въ который разъ онъ задаетъ себ вопросъ:

‘Не большое-ли это счастье для Ольги Платоновны, что она не была страстно привязана къ мужу, что ея натура, быть можетъ, и не способна на страсть?’

Слдовало-бы отвтить: ‘да, большое счастье’. Но Колымовъ началъ думать по другому.

Сильная страсть можетъ совсмъ убить при такомъ удар, или превратить въ существо, похожее, напримръ, на него самого — полуубитое, съ вчной раной въ груди.

Сравненіе съ собою уже не въ первый разъ приходило Колымову. Ему и сегодня кажется, что какъ онъ ни обездоленъ — все-таки ему не такъ горько, какъ Ольг Платоновн.

Разв у него было такое прошлое, какъ у Сергачевой? Ея красота, вра въ обаяніе и силу этой красоты, ея привычка къ власти надъ мужемъ, къ общему поклоненію?

Но все можетъ обойтись гораздо лучше, чмъ онъ думаетъ. Такая женщина не создана на то, чтобы играть пассивную роль. Судьба бережетъ тхъ, кто выше сортомъ. Вотъ такихъ, какъ онъ, заурядныхъ ‘михрютокъ’, она безпощадно бьетъ, да и въ нихъ не сразу удается ей забить все. А такіе махровые цвты, какъ Ольга Платоновна — не должны безвременно погибать!

Колымовъ прислушался. Ему показалось, что въ передней кто-те позвонилъ, но слабо.

Свою кухарку онъ отпустилъ на вечеринку. Чай онъ пилъ рано и не имлъ привычки ужинать.

Позвонили еще разъ.

Онъ подумалъ, что это курьеръ съ бумагами, и подумалъ съ удовольствіемъ: чмъ больше работы, тмъ онъ больше ‘выходитъ изъ самого себя’.

Передняя стояла темной. Онъ взялъ лампу, вынесъ ее, поставилъ на столикъ въ прихожей и отворилъ наружную дверь.

На площадк лстницы было довольно ярко освщено газовымъ рожкомъ.

Передъ нимъ стояла дама — въ богатой шуб, повязанная блымъ пуховымъ платкомъ.

— Не узнали! Евсей омичъ!

— Ахъ, голубушка.

Голосъ Ольги Платоновны заставилъ его радостно вздрогнуть.

— Войдите, войдите.

‘Не случилось-ли чего?’ тотчасъ подумалъ онъ.

— Дома все благополучно? спросилъ онъ, пропуская ее въ переднюю.

— Все… И Маня здорова! Вы никакъ не ждали такого вечерняго визита?

Колымовъ поцловалъ ея руку, пріятно возбужденный, и началъ снимать съ нея шубу.

XIII.

— Вотъ моя конурка. Пожалуйте въ кабинетъ. А я поскоре зажгу лампу въ столовой.

Ольга Платоновна вошла въ кабинетъ и оглядлась. Колымовъ такъ былъ возбужденъ ея неожиданнымъ визитомъ, что у него даже пальцы вздрагивали, когда онъ ставилъ лампу на письменный столъ.

— И вы — совершенно одни? спросила она, когда Колымовъ вернулся изъ столовой.

— А то какъ-же, голубушка? откликнулся онъ, почти сконфуженно присаживаясь къ ней.

— Какъ вамъ тяжело!

Ея возгласъ тотчасъ-же показался ей лишнимъ.

— Вдь я у васъ никогда не бывала, мой другъ, продолжала она, настраивая себя на веселый тонъ.

Но Колымовъ чувствовалъ, что она чмъ-то встревожена. Она была въ своемъ домашнемъ пеньюар.

— Вы — отъ себя?— осторожно спросилъ онъ.

— Да.

— Не озябли? Сегодня здоровый морозъ. Кушали чай?

— Чай? Я и забыла… Кажется, не пила… совсмъ забыла. Да вдь я поздно пью чай.

— Такъ напьемся.

Онъ вскочилъ и засуетился.

— Мы сейчасъ все уладимъ. Правда, моя бонна — выговорилъ онъ шутливо — отпросилась на балъ. Но я — живой рукой…

— Ставить самоваръ? Не нужно… Это цлая возня… Да вы и не сумете.

— И очень. Я часто самъ это произвожу. Встаю я рано… А моя Агата изволитъ почивать. Вотъ я самъ и огонь разведу, и чай себ приготовлю. Сію минуту!

— Нтъ… позвольте, Евсей омичъ! Я вамъ помогу. Покажите мн — гд у васъ посуда.

Онъ подвелъ ее къ шкапчику. Она бойко начала готовить все къ чаю, сама накрыла столъ скатертью и достала посуду. Ее это немного развеселило. Она уже не такъ упорно думала о томъ, что ее погнало изъ дому.

И сейчасъ-же ей пришла мысль: вдь она могла-бы попасть замужъ за молодого чиновника или офицера — разумется по любви и жить вотъ точно въ такой петербургской квартир. Вести хозяйство она сумла-бы не хуже другой. Были-бы дти… Приходилось-бы постоянно бороться за жизнь, не одну свою… забывать себя совсмъ. Красота и свжесть прошли-бы десятью годами раньше. Что-жъ изъ этого? Красота — только тяжесть и обида..

— Ну, какъ вы, голубушка?— окликнулъ Колымовъ, просовывая въ дверь голову.

— Все почти готово!

— И у меня отлично идетъ. Сейчасъ закипитъ.

И такъ онъ это сказалъ добродушно и весело, что Ольга Платоновна подумала:

‘Мы — товарищи по судьб, но ему все-таки легче, оттого что онъ мужчина. Онъ самъ себя поддержитъ’.

И она продолжала думать, аккуратно разставляя чашки:

‘Не можетъ быть, чтобы не нашлась умная и добрая женщина — вдова или пожилая двушка, которая не дала-бы ему хоть кусочекъ счастья. Можетъ и не жениться… Къ чему?’

Минутъ черезъ пять они оба сидли за столомъ. Колымовъ помстился съ боку. Она разливала. Самоваръ завелъ свою музыку и обоимъ стало еще веселе.

— Голубушка,— началъ онъ, принимая изъ рукъ ея стаканъ.— Чему я обязанъ?..

— Вашимъ внезапнымъ посщеніемъ?— шутливо досказала она.

— Именно.

— Ахъ, другъ мой…

По лицу Ольги Платоновны прошла тнь. Глаза потускнли, и косая усмшка повела ротъ.

— Вотъ видите… Я прямо отъ себя… Какъ была… въ пеньюар, такъ и похала.

— Что-нибудь чрезвычайное?

— У меня долго сидлъ повренный Максима Терентьича. И когда я осталась посл него одна… такъ я внутренно… какъ-бы это сказать…. заметалась. Не выдержала… Поду къ другу…

Она протянула свою блую атласистую руку.

Колымовъ отставилъ блюдечко, взялъ руку и поцловалъ.

— Спасибо вамъ… Право, Ольга Платоновна, я теперь ожилъ.. Забылъ о своей судьб. Вашими интересами живу. И Маню вашу такъ полюбилъ.

— Я вижу.

И точно застыдившись, Колымовъ тихо спросилъ:

— Какъ-же стоитъ дло?

— Онъ мн подсовывалъ перо — подписать бумагу.

— На какихъ-же условіяхъ?

— Поглядите.

Она вышла въ переднюю, тотчасъ-же вернулась оттуда съ маленькимъ сакомъ и вынула изъ него бумагу, сложенную вчетверо.

— Это копія… подлинная у него осталась — выговорила она, развертывая листъ и подавая его Еолымову.

Онъ пробжалъ его очень быстро.

Въ маленькой столовой протянулось молчаніе… И только листъ бумаги одинъ разъ издалъ хрустящій звукъ въ сильныхъ пальцахъ Колымова.

Ольга Платоновна наливала себ и низко наклонила голову надъ столомъ.

— И что-же?

— Неужели дальше не пошло его степенство, при всхъ своихъ золотыхъ розсыпяхъ?— спросилъ глухо Колымовъ.— Очень ужъ что-то прижимисто.

— Послушайте… Евсей омичъ,— начала Ольга Платоновна, гораздо нервне.— Если-бъ сумма была и больше… я не могу. Мн слишкомъ гадко!..

Она не договорила.

— Почему-же, голубушка?— также тихо возразилъ Колымовъ.— Вдъ позволительно посмотрть на брачный союзъ…

— Какъ на сдлку?

— Нтъ-съ. Зачмъ… А какъ на взаимное обязательство. Вдь на муж лежитъ не одинъ нравственный долгъ, но и матеріальный. Вдь если-бы вы добивались своего судомъ — онъ не отвертлся-бы.

Онъ отъ себя добавилъ:

‘И платилъ-бы гораздо меньше этого’.

— Вотъ онъ и откупается… какъ откупился-бы по приговору суда.

— Какъ-же быть? И зачмъ вы себя только разстраиваете?

Но его доводы — хотя она и знала ихъ раньше — ей было пріятно выслушать.

— Можно-бы Максиму Терентьичу быть повеликодушне.

Она взяла бумагу, сложила ее и опустила въ мшочекъ.

— Я не могу… сейчасъ-же подписать.

— Да и не нужно такъ стремительно. Вдь не вамъ, а ему — до зарзу.

Ольга Платоновна задумалась и смолкла.

— Что-жъ это мы?— вскричало, Колымовъ.— Чай-то простынетъ! Кушайте!

И оба принялись — она за чашку, онъ за свой стаканъ.

XIV.

Дня черезъ два, въ сумерки — лампу еще не внесли въ гостиную — Ольга Платоновна сидла въ углу, за пьянино, на диван, который ей полюбился.

Противъ нея, на низенькомъ пуф, помщался, подогнувъ ноги, въ не совсмъ ловкой поз,— мужчина лтъ за тридцать, одтый въ черное. Его продолговатый блдный профиль выступалъ съ фона темнющей комнаты. Носъ былъ очень чистой линіи, довольно большой, черная борода, подстриженная съ боковъ, красивый загибъ щекъ и волнистые волосы. Голову онъ держалъ немного вбокъ и книзу. Говорилъ тихо, точно по секрету.

Ольга Платоновна нтъ-нтъ да и поглядитъ на него пристально. Въ полусвт гостиной ей это удобно длать.

Вотъ наконецъ ‘пожаловалъ’ этотъ интересный мужчина — Подгорскій, еще не такъ давно страстный ухаживатель, имвшій самыя серьезныя намренія.

Съ первыхъ словъ, когда онъ поцловалъ ея руку и слъ противъ нея — она уже поняла въ чемъ дло. Ясно, что Подгорскій испугался. Она ему, безъ всякаго сомннія, очень нравилась. Тогда онъ, можетъ быть, ршился-бы и жениться на ней, въ пылу мужского, на половину тщеславнаго влеченія къ женщинамъ. Теперь — судьба сама помогла ему: препятствій нтъ, мужъ ушелъ и добивается, какъ можно скоре, развода. Надо дйствовать на чистоту. Онъ испугался.

Ольг Платоновн начало казаться очень забавнымъ — какіе ‘тоны’ онъ принималъ въ этотъ визитъ къ ней — визитъ вынужденный.

Онъ началъ съ того, что пространно и тономъ искренняго пріятеля объяснилъ, почему онъ до сегодня не могъ быть у ней. Легкая инфлуэнца, а потомъ внезапная поздка въ Москву. Потомъ, почтительно и все въ томъ-же конфиденціальномъ тон, Подгорскій освдомился объ ея положеніи. Онъ сдлалъ это крайне осторожно и только посл трехъ-четырехъ ходовъ, спросилъ ее: правда-ли, что она расходится съ Максимомъ Терентьевичемъ?

Вопросъ былъ поставленъ такъ, какъ будто не мужъ, а жена добивается свободы. Ольга Платоновна сейчасъ-же поняла эту уловку. Ей, быть можетъ, было-бы и непріятно самой разсказывать — какъ поступилъ Максимъ Терентьевичъ, но тутъ она захотла проучить того, кто не дальше, какъ полгода назадъ, грозилъ ей самоубійствомъ и цлые вечера проводилъ въ томъ, что проповдывалъ необходимость ‘устранить’ ея мужа.

— Да, Подгорскій,— начала она медленно, поглядывая на него,— я теперь наканун полной свободы,— эти слова она произнесла особенно вско,— и свободу эту получу я не по своему желанію.

— Какъ?— обронилъ Подгорскій и слегка подался впередъ своимъ стройнымъ туловищемъ.

— Очень просто. Мужъ требуетъ развода.

— А! вотъ какъ!

Онъ понялъ ея игру. Но у него, въ эту минуту, было чувство мужчины, который и ни отъ чего прошлаго не отказывался, и не переставалъ быть порядочнымъ человкомъ, но вдь она — эта женщина, еще недавно вызывавшая въ немъ припадки страсти — она такъ-же холодна, какъ и прежде. Разв она ему обрадовалась, разв голосъ ея дрогнулъ? Нисколько. Она желаетъ только продержать его sur la selette — въ род, какъ въ той игр, когда садятъ кавалера на стулъ и заставляютъ его проходить черезъ разныя мытарства.

Онъ разсердился, но тонъ его сталъ еще почтительне и осторожне.

— Да, Подгорскій, вотъ въ чемъ дло.

— Какая низость!— выговорилъ онъ, какъ-бы сдерживая негодованіе.

— А разв не могло случиться того-же со стороны моей?— вдругъ спросила Ольга Платоновна.

— Никогда! Вы слишкомъ честны! Не клевещите на себя.

— Я-бы не могла обманывать мужа такъ долго… Но какъ-же за себя ручаться? Согласитесь сами… Поводы были… и даже довольно серьезные.

Она взглянула на него уже прямо насмшливо. Въ эту какъ разъ минуту Эмма освтила гостиную лампой, и выраженіе глазъ хозяйки гость могъ прекрасно разсмотрть.

— Конечно,— выговорилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжая внутренно злиться.— Но вы въ прав не согласиться?— спросилъ онъ.— Вся вина на его сторон.

— Ахъ, Боже мой, Подгорскій, разв это не все равно? И какая радость была-бы насильно оставаться законной супругой?

— Вы сумли-бы его возвратить. Вы, Ольга Платоновна Сергачева!

Онъ всплеснулъ руками въ темно-красныхъ перчаткахъ.

— Врядъ-ли. Да и не хочется. Довольно и одного супружескаго опыта.

Ея игра показалась ей въ эту минуту недостойной, и ухаживатель, съ трагикомическими замашками, слишкомъ прозрачнымъ.

— А вы, Подгорскій,— равнодушно и очень лниво спросила она…— Вы, я слышала, женитесь?

Онъ вскочилъ съ пуфа.

— Это вамъ это сказалъ, Ольга Платоновна? Это — чистйшая выдумка.

Онъ могъ-бы подумать: ‘это было-бы очень кстати’ — но и безъ такого отвода его поведеніе казалось ему совершенно понятнымъ и ни мало не зазорнымъ.

И въ немъ самомъ пылкое увлеченіе улеглось. Теперь у него есть связь въ свт — недавняя, со свжимъ ощущеніемъ побды и обладанія женщиной, необыкновенно ‘suggestive’ — какъ она и сама себя называетъ. Разсказывать про эту связь Сергачевой было-бы совершенно безтактно и даже нечистоплотно.

Надо быть только ‘корректнымъ’. Вотъ все, что и она можетъ отъ него требовать.

— Тмъ лучше,— также лниво протянула Ольга Платоновна.— Жениться — всегда успете.

Разговоръ сразу упалъ. Она не удерживала его, не предложила ему чашку чаю. Отъ лишнихъ разспросовъ про разводъ онъ счелъ своимъ долгомъ воздержаться.

Передъ тмъ, какъ ему уходить, Ольг Платоновн сильно захотлось сказать ему:

‘Вамъ-бы лучше совсмъ не являться’.

Но какое право иметъ она на такую выходку? Разв онъ не могъ охладть къ ней, а вдь она не поддавалась на его любовную проповдь. Между ними не дошло даже до единаго поцлуя.

Когда сухощавая и стройная фигура гостя исчезла изъ-за портьеры, Ольга Платоновна чуть было не расхохоталась… Такъ это все показалось ей забавнымъ.

XV.

Во вторую субботу Ольга Платоновна до пятаго часа ждала въ гостиной. Изъ двухъ пріятельницъ пріхала только вдова, на минутку, справиться — ‘какъ идетъ ея дло’, кинула нсколько фразъ съ оттнкомъ суховатаго доброжелательства и куда-то заторопилась.

Генералъ сидлъ наканун цлый вечеръ, былъ очень сладокъ и шуменъ и опять предлагалъ произвести давленіе изъ ‘высшихъ сферъ’.

Но Ольга Платоновна попросила его не безпокоиться. Она не желаетъ никакихъ ‘давленій’. Дло пойдетъ такъ, какъ она сама его направитъ. Съ генераломъ ей не хочется входить ни въ какія подробности. Если онъ иметъ на нее виды, то ему важно одно — чтобы она была поскоре свободна. Онъ на это и началъ, намекать, и нсколько разъ ей длаюсь жутко — вдругъ онъ станетъ на колни и выговоритъ торжественное предложеніе.

Пробило пять часовъ. Давно уже горитъ лампа. И вода давно кипитъ въ чайник на спирту. Ольга Платоновна прислушивается къ звуку чайника и на нее нападаетъ что-то въ род безпокойной полудремы.

Не хочется думать все объ одномъ и томъ-же? Тяжело и скучно чего-то ждать. Нтъ охоты и продолжать вотъ эти субботніе пріемы. Но квартира взята до мая. Да и нельзя-же ухать изъ Петербурга — разъ тянется дло.

А оно должно начаться черезъ нсколько дней. Она медлитъ подписывать бумагу. Протянетъ еще до будущей недли, а все-таки подпишетъ. И Колымовъ уговаривалъ ее и въ тотъ вечеръ, когда она была у него, и вчера утромъ. Онъ забжалъ къ ней, по дорог на службу, и упрашивалъ не колебаться больше, не считать ‘неблаговиднымъ’ соглашеніе съ Максимомъ Терентьевичемъ и настоять на той цифр, безъ которой немыслимо хоть сколько-нибудь безбдное существованіе.

Видя, что она все еще колеблется, онъ вызвался създить къ адвокату и все подготовить, добиться того, что условіе будетъ измнено и ей останется только подписать. Она попросила — не длать этого раньше вторника будущей недли.

Но еслибъ кто-нибудь спросилъ ее теперь — чего-же она ждетъ, на что надется — она не могла-бы отвтить.

Въ голов ея всплывали отрывочныя мысли, но уже мене тревожныя, и она близка была къ тому, чтобы совсмъ задремать подъ мурлыканье воды въ серебряномъ чайник.

Довольно рзкій звонокъ заставилъ ее встрепенуться, тотчасъ-же поправить волосы и перемнить позу.

Въ портьер показалась плечистая фигура плотнаго мужчины небольшого роста.

Ольга Платоновна не сразу, въ полутемнот комнаты, узнала князя Тебекина. Она его собственно и ждала. Еслибъ онъ и сегодня не явился, это-бы удивило ее и задло.

Скорымъ шагомъ подошелъ онъ къ ней и съ улыбочкой широкаго, грубоватаго рта и узкихъ срыхъ глазъ — поднесъ къ губамъ ея руку.

Лицо его сильно ожирло, лысина стада шире, рыхлые бакенбарды длинне. Небрежностью костюма онъ всегда щеголялъ.

— Вотъ вы и опять у насъ, красавица, выговорилъ онъ, тономъ пріятеля, въ носъ, еще разъ чмокнулъ руку и посмотрлъ ей въ глаза, прищуря свои.

Этотъ взглядъ передернулъ ее. Такъ и пахнуло отъ него безцеремоннымъ заигрываніемъ милліонщика — любителя женщинъ.

Про себя онъ поторопился заявить, что ему ршительно все равно — какъ его супруга живетъ и ведетъ себя, только-бы она не изволила тратить больше того, что онъ ей выплачиваетъ.

— Она ко мн уже засылала ходатая,— продолжалъ онъ все въ томъ-же тон.— Не угодно-ли мн полную свободу? И вину готова на себя взять. Только это будетъ стоить полмилліона… Excusez du peu! Нтъ, милая,— отвчаю я,— мн и такъ хорошо! Полная свобода — дло рзкое. Какъ разъ еще втюришься въ какую-нибудь дву, которая пойдетъ только на законный бракъ. Слуга покорный!

— Судьей вашего супружескаго инцидента,— продолжалъ онъ, подъ конецъ визита,— я не берусь быть, но если я на что-либо могу быть вамъ пригоденъ — располагайте мною.

А его азіатскіе глаза добавляли:

‘Теб, милая, предоставляется оцнить — въ какой степени я могу теб пригодиться’.

XVI.

Князь еще сидлъ у ней, когда въ передней тихо позвонили. Она слышала звонокъ. Если это одна изъ дамъ, ей было-бы непріятно ея появленіе, особенно вдовы Стрикъ.

Та сейчасъ-же заведетъ разговоръ съ разными ужимками и остротами, на счетъ того, что ея другъ Сергачева — ‘соломенная вдова’ и скоро и совсмъ поступитъ ‘въ нашъ полкъ’.

Ольга Платоновна поглядла на дверь. Никто въ портьер не показывался.

Тебекинъ пододвинулъ свой пуфъ — тотъ самый, на которомъ сидлъ и Подгорскій, и какъ-бы собираясь уходить, протянулъ ей руку. Она подала. Онъ удержалъ ее и поцловалъ, хотлъ и еще поднести къ губамъ, ладонью вверхъ, но она отдернула!

— Вотъ вы какая… prude… выговорилъ онъ, слегка щелкнувъ языкомъ.— Впрочемъ,— вполголоса добавилъ онъ,— вамъ, въ настоящую минуту, мужчины вс противны, потому что вашъ супругъ нанесъ вамъ оскорбленіе. А, въ сущности, Ольга Платоновна, онъ оказалъ вамъ величайшую услугу.

Она только повела слегка бюстомъ.

— Разумется! Освободилъ васъ отъ узъ. И вы — жертва его коварства. Вдь такъ? Стало вдвое интересне, какъ женщина. Обмани онъ васъ поздне — лтъ черезъ пять-шесть, что очень могло случиться… согласитесь — моментъ былъ-бы пропущенъ.

— Какой моментъ?— спросила она, дурно скрывая брезгливое чувство, овладвшее ею.

— Моментъ расцвта красоты. А теперь вы… point!

Это восклицаніе Тебекина заставило ее покраснть.

— Какъ вы выражаетесь князь!— сухо выговорила она.

— Выражаюсь совсмъ точнымъ образомъ.

— Вы слишкомъ привыкли къ обществу нкоторыхъ женщинъ, князь,— сказала она такимъ тономъ, какого Тебекинъ еще никогда отъ нее не сдыхалъ.

— Въ дурномъ обществ вращаюсь, значитъ? Можетъ быть… Да вдь въ хорошемъ неизмримо скучно. Я въ постоянныхъ длахъ, какъ вы знаете. И мн нуженъ отдыхъ.

— И забава?— добавила Ольга Платоновна.

— Конечно… А какъ-же иначе? Я не аскетъ.

И онъ посмотрлъ на нее дерзко и немного злобно.

Она опять начала краснть. И въ этотъ разъ не на шутку разсердилась.

— Дайте срокъ,— продолжалъ Тебекинъ и опять хотлъ взять ее за руку,— она не дала,— все обойдется. Вы получите свободу и убдитесь тогда, что вашъ Максимъ Терентьичъ ничего не могъ лучше придумать, какъ то, въ чемъ онъ провинился противъ седьмой заповди.

Въ гостиную тихо вошла Маня, остановилась посредин комнаты и присла къ гостю.

— Разв у васъ есть дочь?— спросилъ Тебекинъ.

— Да, пріемная.

Маня что-то хотла сказать и стснялась.

— Поди сюда! Что теб, дружокъ?— спросила Ольга Платоновна и сдлала жестъ правой рукой.

Маня подошла и сказала ей на ухо:

— Евсей омичъ пришелъ. Онъ мн принесъ книжку.

— Отчего-же онъ нейдетъ сюда?

— Онъ сидитъ съ нами.

— Попроси его сюда.

Маня, улыбаясь, шепнула ей:

— Оставь его обдать, мама.

— Какая хорошенькая двочка!— выговорилъ, чмокнувъ губами, Тебекинъ.

И въ этомъ звук его чувственнаго рта было что-то до нельзя противное Ольг Платоновн.

Голова Колымова выглянула изъ портьеры.

— Здравствуйте, Колымовъ! Идите сюда!— радушно окликнула Сергачева.

Тебекинъ сталъ лниво подниматься съ своего мста и когда Колымовъ подошелъ, Ольга Платоновна назвала ихъ другъ другу.

— Вашъ повренный?— спросилъ Тебекинъ полугромко.

— Мой другъ,— выговорила Ольга Платоновна,— одинъ, настоящій.

— Стало быть, мы вс враги ваши? Благодарю — не ожидалъ!

Князь не подалъ руки Колымову. Раскачиваясь на ходу своимъ приземистымъ плотнымъ туловищемъ, онъ выдвинулся изъ дверей.

Когда его шаги затихли, Колымовъ и Сергачева обмнялись взглядами. Онъ сейчасъ-же замтилъ, что ей не по себ.

— Вотъ нахалъ!— вырвалось у ней довольно громко.

— Онъ еще въ передней,— шепотомъ остановилъ ее Колымовъ.

— Пускай!

И, точно стряхивая съ себя что-то грязное и затхлое, она вся вздрогнула, перемнила позу и протянула ему об руки.

— Да, и при всхъ, и съ глазу на глазъ скажу — одинъ у меня другъ, настоящій… это милый-милый Евсей омичъ.

Колымовъ наклонился и поцловалъ ея руку.

— Не по заслугамъ милуете, голубушка,— выговорилъ онъ.

Вмсто отвта она искреннимъ движеніемъ приложилась губами къ его виску.

— Прекращу я свои пріемы,— заговорила Ольга Платоновна и сдлала ршительный жестъ головой.— Все это ни къ чему. Довольно и того, что вотъ такой господинъ, какъ этотъ князь Тебекинъ,— угощаетъ васъ своимъ цинизмомъ.

— Что-же такое?— тревожно сказалъ Колымовъ.

— Ничего особеннаго… Онъ привыкъ такъ говорить со всми. Если онъ пріхалъ, такъ вы должны знать, что онъ васъ намтилъ и вы должны считать за счастье…

Она не досказала.

— Ну, да Богъ съ нимъ! Богъ съ ними со всми. Никого мн не нужно. Все я теперь прекрасно понимаю. Пора, Евсей омичъ, посмотрть прямо въ глаза тому, что надвигается на тебя… Пора! пора! Хотите чаю?

И бросивъ на него быстрый взглядъ, она замтила, что у него что-то есть, съ чмъ онъ наврно и пришелъ.

— Вы были тамъ?

Онъ зналъ гд.

— Былъ.

— И что-же?

— Пошлетъ сегодня депешу.

— И мн уже нтъ ходу назадъ?— спросила она вполголоса и какъ-бы самое себя, а не его.

— Зачмъ? Голубушка! Если вы не надетесь, что мужъ вернется къ вамъ?

— Нтъ, не надюсь, Евсей оминъ… Жить мечтами — я слишкомъ стара для этого. И когда получится отвтъ?

— Завтра къ обду.

Оба смолкли.

Ея личная жизнь, въ эту минуту, раскололась на дв половины.. Съ прошлымъ она прощалась навсегда.

XVII.

Весь слдующій день Ольга Платоновна просидла дома. Ей нездоровилось. Отъ усиленнаго напряженія голова съ утра страшно болла и она должна была лежать на постели, хотя и одтая.

И какъ только ей стало длаться немного лучше — посл обда, она выпила чашку бульону и рюмку вина — опять его начало овладвать безпокойство.

Сегодня вечеромъ или завтра утромъ Колымовъ принесетъ ей подписать бумагу, и тогда ‘всему’ будетъ конецъ. Слдовало-бы самой довести все дло до конца, видться съ адвокатомъ до послдней минуты. Но это только усплило-бы тяжесть ея чувства. ‘Чудовищно добрый’ Евсей омичъ понялъ это и съ такой охотой принялъ на себя быть посредникомъ, точно будто онъ претендуетъ на ея руку.

Эта мысль немного развеселила Ольгу Платоновну и отвлекла ее въ сторону.

Милйшій Евсей омичъ! Онъ для нея не имлъ никакого пола. Представить его себ въ качеств человка влюбленнаго она ршительно отказывалась. Да и въ немъ самомъ она не замчала никакихъ признаковъ ухаживанья. Женскій инстинктъ подсказалъ-бы ей, еслибъ подъ его дружбой и преданностью таилось что-нибудь иное.

Слишкомъ онъ былъ жестоко наказанъ за свою страсть, за вру въ честность молодой двушки, добровольно пошедшей за него. И онъ ее любитъ до сихъ поръ. Это она тоже распознаетъ своимъ чутьемъ женщины. Можетъ быть, теперь рана немного мене болитъ, но она еще не зажила.

На ея Маню переноситъ онъ теперь свое чувство къ дочери и умри она — онъ сейчасъ-же-бы усыновилъ эту двочку.

Колымовъ для нея ‘существо средняго рода’, самое близкое, такое, безъ котораго она-бы въ десять разъ боле страдала. Безъ него она, быть-можетъ, изъ оскорбленнаго женскаго чувства стала-бы искать побдъ надъ мужчинами, во что-бы то ни стало, прежней обстановки, туалетовъ, выздовъ, роли ‘matresse-femme’, которую она несомннно играла, когда была женой Максима Терентьевича Сергачева.

Да, Евсей омичъ помогъ ей оглядться, безъ всякихъ нравоученій и проповдей, просто оттого, что она стала сравнивать себя съ нимъ и пришла къ тому выводу, что онъ, какъ ни избитъ судьбой, а все-таки живая личность, полная душевной красоты.

И невольно въ ея воображеніи выплыли дв фигуры: Колымовъ съ его ‘квазимодской’ наружностью и бодрый еще, считающій себя первокласснымъ женихомъ, генералъ Кропфъ. Разумется, Евсей омичъ въ ‘сто тысячъ разъ’ — выговорила она мысленно,— ближе къ ней, чмъ генералъ.

Съ восьми часамъ вечера мигрень Ольги Платоновны совсмъ прошла. Она посидла въ классной Мани, поговорила съ англичанкой, попросила ее налить чаю и перешла въ гостиную, гд присла къ піанино и немного поиграла.

Но кончики пальцевъ ея вздрагивали, и во всемъ тл она чувствовала тревогу. То вспыхнутъ щеки, то кровь отольетъ къ конечностямъ и руки сдлаются, какъ ледъ.

А если Максимъ Терентьевичъ не согласится?

Съ тхъ поръ, какъ она получила отъ него письмо съ окончательнымъ требованіемъ развода, она ничего ему сама не писала. Не могла она унижаться, потому что видла совершенную безполезность всякихъ упрашиваній. Она и не хотла лгать передъ самой собою. Она не была сама убита тмъ, что потеряла любовь мужа. Стало быть — дло сводилось къ ‘соглашенію’.

Но вдь Сергачевъ — ‘разночинецъ’. Онъ могъ обидться тмъ, что она сама не обратилась къ нему въ послднюю ршительную минуту, не послала даже депеши, а сдлала это все черезъ повреннаго. Люди купеческаго рода гораздо тщеславне и щепетильне. Натура ‘властнаго мужика’ сказалась и въ немъ, когда онъ — посл двухлтняго обмана — вдругъ разразился грубымъ письмомъ, въ которомъ не упрашивалъ, а нахально требовалъ.

Руки Ольги Платоновны совсмъ охолодли. Ей стало неловко перебирать ими по клавишамъ. Она встала и прошлась нсколько разъ по гостиной и терла руки нервнымъ движеніемъ. Маня принесла ей чашку чаю, поставила на столикъ, потомъ подбжала къ ней, обняла за талію и, поднимаясь на цыпочки, шепотомъ спросила:

— Евсей омичъ придетъ, мама?

— А онъ теб говорилъ?

— Да, вчера… сказалъ, что можетъ быть зайдетъ… вечеромъ.

И, помолчавъ, Маня сказала:

— Мн можно еще посидть съ миссъ Морганъ и почитать до десяти, мамочка?

— Можно.

Двочка звонко поцловала ее въ щеку и въ радости убжала.

‘Она любитъ его не мене меня’,— подумала Ольга Платоновна, и не въ первый разъ.

Чай согрлъ ее. Она прилегла на кушетку, но ничего не могла читать: тревога не проходила.

Ровно въ половин десятаго позвонили въ передней.

— Эмма! отворите!— громко крикнула Ольга Платоновна, увидавъ въ дверь горничную, пришедшую убирать со стола.— И чай не убирайте! Гостю подать надо.

Это былъ Колымовъ.. Онъ быстро вошелъ, отирая платкомъ лицо, какъ въ тотъ разъ, когда онъ пріхалъ въ ужасную погоду. И глаза его сейчасъ же доложили ей, что полученъ утвердительный отвтъ.

— Ну, слава Богу… немного запыхавшись выговорилъ Колымовъ, схватывая об руки, протянутыя ему.

— Депеша получена?

— Сегодня въ седьмомъ часу. Я прямо отъ него, голубушка.

И его правая рука ползла въ боковой карманъ.

— Это… условіе?— тихо промолвила Ольга Платоновна и спустила ноги съ кушетки.

— Какъ-же, какъ-же. Онъ подписалъ, по довренности. Я попросилъ еще разъ просмотрть не условіе, а довренность. Теперь только дло за вами.

— За мной?— спросила Ольга Платоновна и стала замтно блдна.

— Матушка!— заговорилъ съ дрожью въ голос Колымовъ.— Пожалуйте къ тому письменному столику. Возьмите перышко и подмахните. Читать вамъ больше уже не стоитъ.

Поддерживая ее, Колымовъ почувствовалъ, что она не тверда на ногахъ.

— Сядьте, сядьте. Вотъ и перо. Разъ, два, три! Съ Богомъ!

Она взяла перо и своимъ красивымъ крупнымъ почеркомъ подписала.

XVIII.

Въ спальн сторы только что были подняты, а шелъ уже двнадцатый часъ.

— Прикажете приготовить одваться?— спросила Эмма, отходя къ двери.

— Я еще полежу. Приготовьте пеньюаръ. Идите. Я позвоню.

Третій день Ольга Платоновна мучится головными болями. Ее начало даже разбирать раздумье — не становится-ли она болзненной женщиной. До воспаленія легкихъ она не знала никакого серьезнаго недуга. Живала на юг, по зимамъ, отъ разныхъ ‘болстей’ — какъ она шутливо называла ихъ. Но все-таки ей нужны длались солнце и тепло. Крымъ ей прискучилъ, и она жила тамъ не изъ каприза.

И вотъ теперь — Петербургъ. Она обречена на его убійственный климатъ, на мглу и сырость, на сиднье въ спертомъ воздух комнатъ, гд, во второмъ часу пополудни, надо зажигать лампы. Разв можно гулять въ такомъ город? Можно только въ карет здить съ визитами или много-много мчаться въ парныхъ саняхъ по Морской и Дворцовой набережной въ рдкіе ясные дни.

Но въ карет она уже не будетъ здить, еще мене на рысакахъ, подъ медвжьей полостью и съ цвтной сткой надъ спинами тысячныхъ рысаковъ.

Да если-бъ у ней и были прежнія средства — она не осталась-бы здсь. Ничто ее не влечетъ… Какъ-то все слиняло… И это не то:— не слиняло, а выдохлось. Но вдь въ этомъ давящемъ климат придется ей теперь коротать свой вкъ? Надо вдвойн заниматься здоровьемъ. Безъ здоровья во что-же она превратится?

Привяжутся головныя боли. И потянутся дни лежанья, точно запой нервнаго разстройства. Незамтно превратишься въ жалкое, безпомощное существо, въ тягость и себ, и людямъ.

Ольга Платоновна отдавалась этимъ вязкимъ и гнетущимъ мыслямъ и не находила въ себ силы обратить ихъ въ другую сторону. А въ вискахъ продолжало сверлить, и боль переходила во всю лвую половину черепа и въ переносицу, гд точно въ одну точку дергало.

Не было силъ превозмочь себя, встать, одться и что-нибудь длать.

Да и что длать? Хозяйство у ней самое маленькое. Не входить-же въ учитыванье кухарки? Двочка занимается съ гувернанткой. Урока русскаго она не въ состояніи будетъ дать ей… И читать нельзя при такой головной боли.

Можно было-бы слушать чей-нибудь веселый разговоръ, вполголоса… какой-нибудь умной и доброй пріятельницы. Но такой пріятельницы у ней нтъ. Одна умна, да зла, другая не зла, да не умна. Да и не станетъ она посылать за ними. Можетъ быть, ни одна и не откликнется. Кто ихъ знаетъ?

Въ дверь просунулась голова Эммы.

— Что нужно?— упавшимъ голосомъ спросила Ольга Платоновна.

— Посыльный принесъ письмо.

— Отвта ждутъ?

— Никакъ нтъ. Только посыльный попросилъ росписаться въ книг. Я росписалась.

— Подайте!

Эмма подала ей на поднос большой пакетъ съ красной печатью. Она поднялась, сда въ кровати и посмотрла на надпись конверта. Отъ головной боли она не тотчасъ-же узнала руку.

Письмо было отъ генерала, на большомъ лист глянцевитой толстой бумаги — точно какая докладная записка. И вс четыре страницы исписаны.

Сначала Ольга Платоновна подумала, что генералъ обращается къ ней опять съ предложеніемъ ‘произвести давленіе изъ высшихъ сферъ’ на ея мужа. И она хотла было отложить письмо, не прочтя его, подождать, когда боль немного отойдетъ отъ виска и переносицы.

Но глазамъ ея — гд она чувствовала нкоторую муть — попались слова на первой-же страниц, заставившія ее приблизить къ себ письмо — и она стала читать, пересиливъ боль.

Генералъ начиналъ издалека.

Онъ не предлагалъ ей своихъ связей — по части ходатайства, которое было-бы направлено противъ мужа. Онъ говорилъ о той ‘свобод’, какую она можетъ ‘въ скоромъ времени’ получить и выражалъ свою ‘наиглубочайшую’ радость отъ того, что этотъ ‘вожделнный моментъ — не за горами’.

Ольга Платоновна начала догадываться — куда онъ клонитъ.

Вторую страницу генералъ посвятилъ боле личнымъ ‘мотивамъ’.

Какъ всегда высокопарно и французисто, онъ позволялъ себ предположеніе о томъ, что въ эти дни Ольга Платоновна должна была проходить черезъ ‘многія пертурбаціи нравственнаго свойства’ и онъ не ршался лично безпокоить ее, явиться ‘не въ попадъ’ и умолялъ ее, ‘въ глубин своего сознанія, не насилуя чувствъ и убжденій, найти отвтъ на крикъ его души’.

Фразу Ольга Платоновна прочитала вслухъ, и она показалась ей такой забавной, что она громко разсмялась. Високъ у ней уже не такъ боллъ, какъ десять минутъ назадъ.

— Въ глубин сознанія!— дурачливо повторила она и повернула толстый листокъ письма.

Послднія дв страницы были полны пылкихъ изліяній его сердца и торжественныхъ клятвъ — если она сдлаетъ его ‘счастливйшимъ изъ смертныхъ’ — быть на вкъ ея ‘рабомъ и рыцаремъ’.

Подъ самый конецъ стояла фраза, очень замысловатая. Насколько Ольга Платоновна могла понять, генералъ намекалъ на то, что онъ, по вступленіи съ него въ бракъ — готовъ обезпечить ее, помимо той пенсіи, которой она будетъ пользоваться до смерти своей.

Посл паузы въ дв-три минуты, Ольга Платоновна перечла письмо во второй разъ. Генералъ писалъ совершенно такъ, какъ говорилъ — только на письм это казалось смшне. Изъ подъ шумихи фразъ дурного вкуса пробивалось что-то несомннно искреннее. Онъ остался вренъ ей — и даже, по своему, выказывалъ большую деликатность въ самомъ способ обращенія. Въ успх своего окончательнаго признанія онъ далеко не увренъ.

На такое письмо надо отвчать искренно и серьезно. Она это и сдлаетъ.

‘Генеральская обстановка… деньщикъ… карета… салонъ… большая пенсія’ — выскакивали слова въ ея голов.

Но ‘въ глубин сознанія’ она оставалась такой далекой отъ ‘милйшаго генерала’, что ей было только жаль огорчить его, а огорчить надо.

Ни одной минуты колебанія Ольга Платоновна не испытала.

И когда положила письмо на столикъ — боль въ виск совсмъ исчезла и только голова осталась еще затуманенной.

XIX.

Изъ должности Колымовъ на конк дохалъ до угла Литейной и оттуда пошелъ пшкомъ.

Его потянуло къ Сергачевой. Вчера она такъ мучилась головной болью, что горничная его не пустила. Двочки онъ тоже не видалъ — англичанка увела ее гулять.

Маня стала ему такъ близка, что онъ не могъ дня провести, не повидавъ ея. Внутренно онъ уже ршилъ, что его обязанность — замнить ей отца. Ольга Платоновна можетъ выйти замужъ. Немыслимо даже, чтобы она не сдлала партіи. Но хорошо, если будущій мужъ Ольги Платоновны будетъ любить ребенка. Могутъ пойти и дти отъ новаго брака. У Мани никакихъ нтъ правъ. И сама Ольга Платоновна, при своихъ дтяхъ, можетъ охладть къ ней.

Вотъ онъ и усыновитъ ее, по закону, какъ слдуетъ.

До сихъ поръ, у него ничего нтъ, кром жалованья. Женитьба, туалеты жены, удовольствія, потомъ ребенокъ — съли то, что онъ накопилъ за нсколько лтъ. Но теперь пойдетъ иначе. Онъ бобыль. Зачмъ ему такая квартира? Цлыхъ пять комнатъ… Нелпость! Да и легче ему будетъ, если онъ простится съ этими комнатами. Какъ разъ, на той-же площадк есть маленькая холостая квартирка изъ двухъ комнатъ съ кухней. Спальня и кабинетъ. И дома сть не будетъ — это гораздо дороже, чмъ ходить обдать къ Мильбретъ.

Вотъ къ тому времени, когда Маня будетъ двицей — онъ накопитъ не одну тысячу рублей. Если Ольга Платоновна позволитъ усыновить ее, та можетъ, въ случа его смерти, выхлопотать двочк хоть небольшую пенсію.

Въ этихъ мысляхъ подошелъ Колымовъ къ дому, гд жила Ольга Платоновна, и такъ он его захватили, что онъ даже ошибся переулкомъ и ему пришлось вернуться назадъ.

Онъ почему-то увренъ былъ — найти Ольгу Платоновну совсмъ здоровой. За нее онъ продолжалъ страдать. Но въ ней происходитъ нчто… ‘Душевный поворотъ!’ И ему сдается, что она суметъ совладать съ собою, еслибъ даже она и не полюбила никого, а безъ серьезнаго чувства она не пойдетъ замужъ.

Увлекись она — разв это залогъ счастья? Можетъ и опять наскочить на второго Максима Терентьевича. На-что тотъ преклонялся передъ него, на-что рабствовалъ? И что вышло?

Да и врядъ-ли грозитъ ей роковая страсть… Не такой у ней складъ натуры. Скоре тихая и прочная склонность свяжетъ ее съ достойнымъ человкомъ.

Евсей омичъ позвонилъ у Ольги Платоновны, узнавъ предварительно отъ швейцара — какъ ее здоровье. Тотъ сказалъ, что ‘вызжали’, а теперь дома.

Эмма встртила его веселая и сказала, что барыня — въ спальн, но выйдутъ кушать. Она пошла доложить, а онъ тихонько пробрался въ классную.

Маню засталъ онъ одну, съ красными глазами, за книжкой. Онъ началъ ее цловать и допытываться, о чемъ она всплакнула. Та сначала не хотла говорить — и все разсказала.

‘Миссъ Морганъ уйдетъ. Мама имла съ ней сегодня большой разговоръ. Она не подслушивала, но кое-что слышала. Мама говоритъ, что ей будетъ трудно держать гувернантку… и къ весн она должна проститься съ нею. Он об плакали. И теперь миссъ Морганъ заперлась у себя въ комнат’.

— Ничего, шепнулъ Колымовъ Ман, все уладится.

— И Мисенька — Маня такъ звала свою англичанку — останется?

Онъ подмигнулъ ей и повелъ пальцемъ.

— Все уладимъ.

Мапя обняла его и нсколько разъ поцловала.

— Идите къ мам. Только объ этомъ… не говорите сейчасъ — шепотомъ прибавила она, провожая его до столовой.

Ольга Платоновна была уже въ гостиной, на кушетк, блдная, но заговорила съ нимъ бодро, возбужденнымъ тономъ. Ему послышались ея прежніе звуки, изъ того времени, когда она плыла на всхъ парусахъ.

— Вы у насъ обдаете?

— Я и безъ того… заикнулся онъ.

— Извольте оставаться. Я три дня валялась. Мн такъ хочется быть съ вами, съ моимъ единственнымъ и неизмннымъ чичисбеемъ.

— Хорошъ чичисбей! вырвалось у него.

— Лучше мн не надо.

И не мняя тона, Ольга Платоновна спросила:

— Были у Манечки?

— Былъ.

— И застали ее въ гор? Она все уже знаетъ.

— Насчетъ миссъ Морганъ? Да… Она очень къ ней привязана.

— Но какъ-же быть, Евсей омичъ? И я ее люблю. Но вы теперь — мой министръ финансовъ… Бюджетъ не позволяетъ. И квартиру эту надо поскоре сдать. Вы мн поможете… Англичанка не можетъ жить у меня даромъ или за полцны. Да и на то… не хватитъ.

— У меня есть одна комбинація, тихо выговорилъ Колымовъ. Сейчасъ позвольте умолчать… А до Святой она поживетъ?

— Конечно, до весны. Я ее предупредила. Что длать! Есть матерьяльная невозможность, а есть и нравственная невозможность,— прибавила Ольга Платоновна и какъ-то особенно поглядла на него… Вотъ вы, другъ, будете на меня ворчать.

— За что?

— Какъ-же… Я — при такомъ печальномъ интерес — тонъ ея длался все шутливе… И впереди — вдовья пенсія, а я играю въ разборчивыя невсты.

— Отвергли кого-нибудь?

‘Генерала’ — добавилъ онъ умственно, но почему-то не выговорилъ вслухъ.

— Отвергла.

— Форменное предложеніе?

— На четырехъ страницахъ почтоваго листа большого формата.

— Наврно отъ генерала?

— Отъ него.

— И окончательно?

— Думаю. Разв ужъ онъ будетъ мой вчный женихъ, и я лтъ черезъ десять ршусь, когда посдю и сморщусь. Ха, ха!

— Голубушка, началъ онъ, опуская голову,— вы зря не поступите, но этотъ генералъ въ самомъ дл влюбленъ въ васъ.

— Влюбленъ! повторила Ольга Платоновна.— Не могу я слово любовь соединить съ личностью генерала Кропфа. Не могу! Это свыше силъ моихъ.

Она протянула ему руку.

— Другъ! Я не дурачусь. Говорю очень серьезно.

Колымовъ поклонился и поцловалъ ея руку.

— Чего-же вамъ торопиться? Ваше царство еще придетъ.

— Не знаю — протянула она значительно. Стара я душой стала. Очень стара. И вотъ въ какихъ-нибудь два-три мсяца. Довольно и одного соглашенія съ мужчиной. Второе можетъ быть еще слаще.

Онъ слушалъ эти горькія слова почти съ радостнымъ чувствомъ.

XX.

Въ тсной спаленк — комнату побольше она отдала Ман съ миссъ Морганъ — Ольга Платоновна перебирала у столика свое блье и откладывала нкоторый вещи на кровать.

Низенькая лампочка съ блымъ матовымъ колпакомъ горитъ весело, но она своимъ размромъ придаетъ всему самый скромный видъ.

Вотъ уже третій день, какъ Ольга Платоновна поселилась въ бывшей квартир Колымова. Онъ перебрался въ квартиру черезъ площадку, часть мебели она у него купила, другую взяла на прокатъ. Помстились они тсно, но на всхъ хватило. Изъ кабинета Евсея омича вышла учебная комната. Гостиную сдлала она своимъ рабочимъ кабинетомъ. Ея туалетомъ не нашлось-бы мста въ одномъ шкап, хотя онъ и очень большой. Она пересмотрла вчера вс свои туалеты и ршила половину ихъ — продать.

Съ этого именно и надо было начать. Столько у ней туалетовъ, которыхъ ршительно некуда надть, а черезъ два года — они уже выйдутъ изъ моды.

Малодушнаго чувства она не испытала, когда производила смотръ своему гардеробу. Такъ надо! Все это тряпки,— разъ она уходитъ изъ такой жизни, гд он — половина всего существованія женщины.

Но блье она не ршается продавать. Оно какъ-то особенно близко ей. И его хватитъ — навкъ. Правда, оно слишкомъ роскошно: все кружева, батистъ, гофрировка, шелкъ. Но его не видно. Все такое добротное, что ей положительно достанетъ на всю жизнь. Половину она отложитъ и подаритъ Ман, когда та подростетъ, а себ сдлаетъ его попроще, споретъ дорогое кружево.

Она развернула что-то очень роскошное по отдлк и задумалась.

Въ квартир стояла глубокая тишина. Двочка и гувернантка — давно спятъ. Также и прислуга: кухарка и горничная — другія, вдвое дешевле цной. Да и обдъ такой, что и простая кухарка легко справится.

Евсей омичъ наврно сидитъ у себя за бумагами. Съ тхъ поръ, какъ онъ живетъ въ квартир рядомъ — онъ еще деликатне, чмъ былъ прежде. Забжитъ каждый день, узнать — не надо-ли чего и останется только тогда, если она попроситъ посидть. Все — въ сущности — устроилъ онъ: и сдалъ ту квартиру, очень выгодно до срока контракта, и нашелъ мебель, и все уставлялъ. Свою мебель тоже предлагалъ оставить — ‘не безпокоиться’ о ней, но она не согласилась, онъ не настаивалъ и очень серьезно обсудилъ съ нею, что та или другая вещь можетъ стоить, еслибъ продавать ее ‘съ аукціона’.

Ольга Платоновна глубоко задумалась.

Она даже стала замтно блднть.

Сегодня, на Морской — она проходила пшкомъ и ее заставилъ повернуть голову крикъ кучера. Пронеслись парные сани съ цвтной сткой. Она поглядла вслдъ. Ей показалась знакомой плотная фигура мужчины въ ильковой шуб и бобровой шапк. Рядомъ — дама въ роскошной свтлой шуб съ песцовымъ мхомъ.

Это могъ быть онъ, ея мужъ… Максимъ Терентьевичъ. Она не знала наврно — пріхалъ-ли онъ самъ ускорить дло развода, но могла догадаться по нкоторымъ намекамъ его повреннаго.

Можетъ быть, ей еще придется встртиться съ нимъ. Они еще мужъ и жена и могутъ помириться. Но ‘соглашеніе’ она подписала. Она не согласилась взять вину на себя. Съ этой позиціи ее никто уже не собьетъ и ни на какія новыя сдлки, хотя-бы и самыя соблазнительныя, она не пойдетъ.

Да, но кто-же мшаетъ разыскать его? Испытать свою силу,— женщины? Кто знаетъ! Онъ любилъ ее долго и страстно. Не можетъ быть, чтобы такое чувство совсмъ вымерло въ его душ?

Блдность смнилась на щекахъ Ольги Платоновны румянцемъ. Лицо стало горть, даже уши покраснли.

Не хочетъ она рисковать свиданьемъ съ Сергачевымъ. Гордость оскорбленной жены и женщины не позволяетъ. Но зачмъ-же она заживо хоронитъ себя? Къ чему отняла у себя сразу вс шансы стать прежней Ольгой Платоновной?

Вдь условіе съ мужемъ даетъ ей средства нсколько лтъ прожить съ обстановкой свтской женщины, имющей прекрасныя средства? Нашлись-бы и не такіе поклонники, какъ генералъ, и не такіе ухаживатели, какъ циникъ князь Тебекинъ. Она встртила-бы наврно мужчину богатаго, молодого, на котораго обаяніе ея личности было-бы неотразимо. Стоило только не терять вру въ себя.

А она оставила поле сраженія по доброй вол.

Прекрасныя блыя руки Ольги Платоновны прошлись по лицу, точно затмъ, чтобы ослабить жаръ щекъ.

Волненіе ея не проходило. Оно смнилось чувствомъ горечи. И слезы потекли изъ глазъ, крупныя и замедленныя.

Эти слезы явились впервые. Она оплакивала себя: свою молодость, красоту, силу, блескъ — все безусловное царство женщины, призванной украшать и услаждать существованіе…

‘Чье?’ вдругъ спросила она и слезы перестали литься изъ глазъ.

‘Чье?’ повторила она строже. ‘Все того-же мужчины… А я сама? Что я была такое’?

И опять — но еще ясне и неотразиме — видла она весь тотъ миражъ, который владлъ ею до удара, посланнаго жен и женщин.

‘А выдержишь-ли?’ спросила она себя нсколько минутъ спустя. ‘Не потянетъ-ли опять къ этимъ кружевамъ и атласу, и бархату, и брильянтамъ’?

Не выдержитъ — тогда не будетъ уже оправданія въ томъ, что она еще не все разглядла…

Ольга Платоновна отерла слезы и откинула голову на спинку стула.

Больше она не хотла плакать. Надо было доказать:— боится она себя или нтъ.

П. Боборыкинъ.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 11—12, 1895

OCR Бычков М. Н.

Прозрла.Повсть.

Читайте также:

Прозрла.
Повсть.