БЕЗЪ ЛЮБВИ
РОМАНЪ.
‘Жизнь прожить — не поле перейти’.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
II.
‘Иванъ Балычевъ’.
——
III.
IV.
V.
VI.
Без любви, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1886
Время на прочтение: 300 минут(ы)
По глухимъ, немощенымъ уличкамъ, навивающимся по самой окрайн губернскаго города, быстро катился маленькій, щегольской кабріолетъ. Бойкая шведка мчала легкій экипажъ по мягкой дорог мимо низенькихъ домишекъ, съ покривившимися досчатыми заборами, мимо воровъ и свиней, безпрепятственно грвшихся на вечернемъ іюльскомъ солнц, мимо блоголовыхъ ребятишекъ, игравшихъ въ бабки.
Молодая дама, сидвшая въ кабріолет, видимо избгала оживленныхъ большихъ улицъ города.
Изъ оконъ, густо заставленныхъ цвточными горшками, высовывалась голова молоденькой мщаночки или мелкой чиновницы и провожала ее любопытными глазами, баба, съ коромысломъ черезъ плечо, останавливалась середи дороги, ребятишки прерывали игру…
— Ишь ты,— ровно на пожаръ!
— Чтой-то, Господи!.. недолго и народъ передавить…
— Никакъ это Якова Ивановича хозяйка? Лукичъ, а Луки-ичъ!!..
Но Лукичъ не успвалъ во время выбраться за калитку — молодая женщина натягивала сильне возжи и рыжая лошадка еще стремительне вскидывала своими тонкими ножками.
— еничка, еничка!.. безпримнно это она къ дружку своему катитъ!— лукаво подталкиваютъ другъ дружку молоденькія швейки, скуки ради примостившіяся съ работой на лавочк у воротъ.
— Спортитъ лошадь ни за что,— ишь, вдь, крутитъ безъ ума!— Сплечитъ на поворот-то!— мотаетъ укоризненно головою отставной служивый, здившій когда-то въ кучерахъ у самого генерала.
— Словно, какъ и непристойно такъ-то одной раскатывать… Не женское вовсе дло конемъ править!— поджимаетъ сухія губы желчная, сорокалтняя поповна, готовая загромоздить весь вольный божій міръ неумолимйшими сентенціями и замысловатйшими приличіями.
— Молодость-то наша — все въ утху!.. ох-хо-хо… грхи, Господи, гр-хи-и!— креститъ беззубый ротъ сухенькая, вростающая въ землю старушенка и поворачиваетъ вслдъ мимолетному явленію свой мутный, слезящійся взоръ…
Но, наконецъ, рыжая лошадка вынесла-таки кабріолетъ на одну изъ главныхъ улицъ города. Молодая женщина быстрымъ движеніемъ поправила на голов шляпку, смахнула пыль съ платья и оглянула озабоченно два, три встрчныхъ экипажа.
По тротуару двигалась пестрая группа гуляющихъ, направляясь къ городскому саду. Высокій статскій приподнялъ шляпу надъ головой, барышня въ лиловомъ плать замахала зонтикомъ.
— D’ou venez-vous, chre Евгенія Васильевна?!.
— O allez vous?!— звонко неслось но воздуху.
Евгенія Васильевна, словно не дослышавъ, натянула возжи и, перемахнувъ улицу наискось, скрылась въ переулк, весело зеленвшемъ густыми садами.
— Vous comprenez?— переглянулись барышни въ палевомъ и въ лиловомъ.
— Дружба, mesdames, святая вещь!..— замтилъ многозначительно кавалеръ.
— Oh, par exemple!.. ужъ не мы конечно противъ дружбы!.. но это довольно удивительно, что вы находите позволительнымъ помогать подобному… подобному… такимъ ужаснымъ вещамъ, enfin!..
— Есть охотницы раздувать чужіе романы, какъ и любительницы устраивать чужія свадьбы!— замтила дко барышня постарше.
— Да, и это значитъ тшиться на чужой счетъ,— поддержала съ апломбомъ другая, помоложе,— а когда дло дойдетъ до… до…
— До чего, до чего?.. Что же вы остановились?..— подхватилъ игриво кавалеръ.
— Ah!.. vous devenez dgotant!..
Злополучному кабріолету, не смотря на вс старанія, не суждено было проскользнутъ незамченнымъ къ цли своихъ странствій, въ самую послднюю минуту, уже въ виду завтной крыши, краснвшей изъ-за деревьевъ, наткнулся-таки онъ еще на одно приключеніе, очевидно, изъ наимене желательныхъ: щеки молодой женщины, раскраснвшіяся отъ быстрой зды, внезапно поблднли, злобное выраженіе пробжало по ея открытому, подвижному лицу…
Пробираясь по тропиночк въ тни заборовъ, на встрчу ей шелъ господинъ въ блоснжной пикейной пар и въ элегантной панам, сидвшей красиво на волнистой шевелюр, рука, въ свжей свтлой перчатк, держала большой парусинный зонтикъ, на черномъ снурочк покачивалось pince-nez, сверкая стеклами. Господинъ былъ чрезвычайно красивъ и лтній нарядъ человка, привыкшаго заниматься своей наружностью, выдлялъ еще больше эту красоту, но въ то же время онъ длалъ ее какъ будто еще ненавистне для молоденькой женщины, разглядывавшей его блестящими, враждебными глазами.
Разумется, онъ давно видлъ кабріолетъ, но, поровнявшись съ нимъ, прикоснулся къ шляп съ легкимъ восклицаніемъ человка, только-что замтившаго что-нибудь.
Евгенія Васильевна даже не наклонила головы, только маленькія руки, твердо державшія возжи, безсознательно опустились, отчего послушная шведка сейчасъ же перешла съ рыси на шагъ. Господинъ съ зонтикомъ принялъ это за желаніе заговорить и въ свою очередь пріостановился, его красивые черные глаза не мене враждебно смотрли на даму въ кабріолет, яркія губы раздвинулись въ саркастическую усмшку и открыли блестящіе, ровные зубы.
— Всегда желанная гостья!— процдилъ онъ иронически.— Только ваши дружескія посщенія поддерживаютъ еще сколько-нибудь нашу страдалицу!..
Молодая женщина быстро повернулась къ нему всмъ корпусомъ:
— Очень счастлива, что мое посщеніе совпадаетъ на этотъ разъ съ вашимъ уходомъ!— выговорила она презрительно.
— О! за то я безутшенъ!— раскланялся насмшливо красивый господинъ.
Внезапная перестрлка заняла всего нсколько секундъ, посл чего оба продолжали свою дорогу, словно для нихъ было бы немыслимо пропустить удобный случай, не обмнявшись колкостями, первыми, какія пришли на умъ.
Молодая женщина оставила лошадь у воротъ и вошла въ калитку. Домъ боковымъ фасадомъ примыкалъ въ небольшому, но очень тнистому саду, она сняла шляпу и пошла по дорожк вдоль забора.
— Лиза!.. Лиза!..— произносила она вполголоса.
Дорожка въ дальнемъ конц сада упиралась въ ажурную зеленую бесдку, сквозившую кое-гд изъ-за густо-разросшихся старыхъ акацій. Евгенія Васильевна шла прямо на нее, вполн увренная, что именно тамъ она и найдетъ Лизу… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Можетъ быть, она вовсе не слышала, что ее зовутъ… Можетъ быть, зовъ этотъ сливался въ одно съ другимъ, давно истерзавшимъ все ея существо, съ тмъ неумолкаемымъ зовомъ, который будилъ ее середи ночи, заставляя больное сердце колотиться въ груди рдкими, глухими ударами… ‘Лиза!.. Лиза!..’ — слышалось ей то съ мольбой и страданіемъ, то съ гнвомъ и упрекомъ. Сколько разъ ей казалось, что она сошла съ ума, что этотъ голосъ будетъ раздаваться въ ея ушахъ вчно, до могилы будетъ сопровождать ее!
— Лиза!..— послышалось около самой бесдки, а, вдь, голосъ Евгеніи Васильевны до мучительной иллюзіи напоминалъ другой, родной голосъ.
Лиза вскочила блдная, какъ привидніе, и остановившимися глазами смотрла на входившую молодую женщину.
— Что это?… Я такъ испугала тебя?..
— Ты!.. ты!..— перевела духъ Лиза.
— Конечно я!.. а ты думала, что кто-нибудь другой?— отвтила она съ нервной гримаской.— Кто еще будетъ такъ малодушенъ, чтобы десятки разъ измнять собственному ршенію!..
Она бросила шляпу на круглый досчатый столъ и сла на скамейку.
Лиза стояла не шевелясь, съ повисшими безжизненно руками, съ безстрастнымъ, мутнымъ лицомъ, въ которое гостья никакъ не могла заставить себя вглядться — ея живые голубые глаза все скользили мимо, быстро и испуганно, къ нимъ каждый разъ приливало что-то жгучее, съ чмъ она боролась изо всхъ силъ.
— Я исколесила цлый городъ, чтобы пробраться въ теб по другой дорог,— заговорила она черезчуръ громко и поспшно.— Совершенно достаточно намозолила глаза всей Рчной улиц! Пари держу, что у нихъ проведены таинственные значки изъ дома въ домъ и всюду поднимается набатъ, какъ только мой кабріолетъ выдетъ изъ воротъ, ха, ха, ха! На здоровье!.. я, ты знаешь, въ грошъ не ставлю всхъ этихъ идіотокъ — но все-таки пріятно натянуть имъ носъ и улизнуть отъ ихъ дружескаго вниманія… Жаль, не вполн удалось на этотъ разъ, встртила Ивиныхъ и этого мерзавца Кокочку…
Она вдругъ оборвала, подняла голову и заставила-таки себя взглянуть прямо въ лицо Лиз.
— Да ты слышишь ли хоть, что я говорю-то?..
Блдныя губы Лизы медленно, некрасиво растянулись — она хотла улыбнуться.
— Нтъ!.. это свыше силъ моихъ… свыше моихъ силъ!..— крикнула сорвавшимся голосомъ Евгенія Васильевна и, зарыдавъ, кинулась прямо грудью на досчатый столъ.
Темныя брови Лизы сурово сдвинулись, какъ-то особенно, черезчуръ широко раскрытые глаза, казалось, безъ всякаго участія смотрли на это страстное заявленіе состраданія.
— Ахъ, не молчи такъ… пожалуйста, не молчи!.— умоляла Евгенія Васильевна и принялась нервно раскачивать ее рукой, съ совсмъ холодными концами пальцевъ. Лиза слегка попятилась и отняла руку. Тогда она вскочила и остановилась прямо передъ нею, вся трепещущая отъ душившаго ее волненія.
— Не ухалъ… ты понимаешь?.. Лиза!.. было бы теб извстно, что онъ и сегодня не ухалъ!!.
По мертвенному лицу Лизы скользнула, какъ будто тнь — трудно было бы назвать это какимъ-нибудь выраженіемъ…
— Да… не ухалъ! и заставилъ меня взять письмо… Это помраченіе разсудка и не что другое! Куда ни шло!..— Я цлый годъ уже разыгрываю отчаяннйшую дуру по вашей милости… Но я возмущаюсь, какъ можно еще надяться? ждать чего-нибудь отъ истукана?! Да, да!— топнула она ногою,— ты больше не живой человкъ! ты истуканъ, или… или… или ты просто помшанная!!..
— Помшанная…—повторила тихонько Лиза, какъ будто только одно это слово затронуло въ ней что-то.
Евгенія Васильевна испуганно примолкла и, путаясь въ складкахъ платья, розыскала наконецъ въ карман письмо.
— Вотъ оно. Это смшно, глупо, унизительно!! на его мст я умерла бы, но не сказала бы больше теб ни единаго слова… Да, клянусь! и я бы не привезла теб этого несчастнаго письма,— ни за что не привезла бы!— еслибы… еслибъ онъ не напугалъ меня сегодня… Онъ говорилъ такія странныя вещи… Лиза, Лиза!.. неужели же теб не страшно?!!..
Она договорила съ ужасомъ, совсмъ шопотомъ.
Лиза вдругъ рванулась впередъ съ короткимъ глухимъ стономъ.
— Подожди!.. куда ты?!.— удерживала Евгенія Васильевна, пока она пришла въ себя и покорно опустилась на скамейку.
— Письмо возьми…
Лиза машинально потянулась за нимъ. Сколько такихъ конвертовъ перебывало въ ея рукахъ! сколько разъ надъ ними она задыхалась отъ волненія, рыдала отъ восторга… погибала отъ тоски!.. какъ часто ей казалось, что съ жизнью разставаться легче, чмъ собственными руками отталкивать такое счастіе, и она страстно призывала смерть въ помощь своимъ изнемогающимъ силамъ… Что знали объ этомъ другіе? что понимали въ этой борьб т, кому выпала на долю увлекательная роль искусителей?!.
Евгенія Васильевна нетерпливо посматривала на письмо и наконецъ не выдержала.
— Надюсь, ты прочтешь его?
— Хоть и не читать…— тихо повела она головой.— Все давно сказано… Кончено… Вся жизнь изжита.
— Жизнь изжита только, когда она за плечами,— перебила нетерпливо Евгенія Васильевна,— но можно погубить не одну свою, а и чужую — жизнь погубить, въ буквальномъ смысл, Лиза! слышишь ты? хоть изъ простой предосторожности распечатай же наконецъ!
Она повиновалась тотчасъ, но все также безстрастно, съ той высоты душевной муки, на которой уже не существуетъ никакихъ колебаній.
Въ письм было всего нсколько строчекъ, набросанныхъ крупными буквами карандашомъ:
‘Жду еще до вечерняго позда. Придите въ послднюю минуту, въ третьему звонку — не будетъ поздно… Если нтъ — не обвиняйте меня!.. Пусть Богъ благословитъ васъ’…
Послднія слова стояли на отдльной страниц, вдоль листа, какъ будто были приписаны посл.
Евгенія Васильевна черезъ плечо Лизы пробжала глазами письмо.
— Боже мой… и она все еще не понимаетъ!— всплеснула она руками въ невыразимомъ волненіи.— Онъ не вынесетъ — онъ что-нибудь сдлаетъ надъ собой, я это видла сегодня… видла!.. Слушай!.. ты не смешь… а теб не позволю убить его!.. Я знаю: ты не въ состояніи теперь разсуждать, знаю… О, только послушайся меня! Сейчасъ, сію минуту сядемъ въ мой кабріолетъ… Не ходи вовсе домой — не надо! На, вотъ моя шляпа, пальто… все вздоръ!.. Я домчу тебя въ вокзалъ и вернусь вотъ такъ, какъ есть, черезъ весь городъ. Всмъ и каждому скажу въ глаза, что это я отвезла тебя… Я, замужняя женщина, любящая своего мужа, считаю своей обязанностью насильно увезти тебя!.. Я… Лиза, Лиза!.. О, я умоляю тебя, я тебя умоляю!!.. вдь поздно будетъ поздно!!!..
Въ изступленіи, она, дрожащими руками, пыталась надть на нее свою шляпу и пальто.
— Оставь меня… Оставь меня…— единственныя слова, которыя Лиза произносила, отстраняя ея руки глухимъ, суровымъ голосомъ.
— А… а… когда такъ… забудь же, что я живу на свт!!.. Ты никого не можешь любить… никогда не любила… малодушная эгоистка!.. Что онъ нашелъ въ теб?!.. Холодная, бездушная лицемрка!!. О, Господи!.. Ваня мой… Ваня!!..
Не взглянувъ больше на Лизу, она бросилась бжать къ калитк, одваясь на ходу, холодя отъ одной мысли, что можетъ опоздать на поздъ.
Лиза смотрла ей вслдъ изъ густой тни бесдки, тяжело прислонившись всмъ тломъ въ старому досчатому столу. Она испытывала физическое успокоеніе отъ тишины, внезапно наступившей вокругъ нея. Даже и страдать можно лишь въ предлахъ отпущенныхъ силъ… Он вс безъ остатка, безъ разсчета, безъ пощады потрачены на эту животрепещущую побду… На той высот, гд она очутилась, было изумительно какъ пусто… Вс муки и терзанія, вс порывы и колебанія — все это осталось далеко позади… Вс, кого она любила, безъ кого жизнь казалась немыслима — вс отступились отъ нея… Она удивлялась, какъ можно бояться смерти? Правда, вдь вс вокругъ живые люди, она одна живой мертвецъ и можетъ мечтать только о могил, гд бы ей слдовало лежать…
Конечно, Евгенія Васильевна не была въ состояніи понять, какъ напрасно пытаться испугать призракомъ смерти того, кому собственная могила представляется желаннымъ избавленіемъ.
Погоняемая все возрастающимъ страхомъ, она неслась въ своемъ кабріолет въ вокзалу желзной дороги, уже ни на что не обращая вниманія, отсчитывая секунды ударами своего сердца, замиравшаго въ предчувствіи неминуемой бды…
Мужъ Лизы, Анатолій Петровичъ Кубанскій, одинъ изъ первыхъ узналъ страшную новость. По обыкновенію, онъ проводилъ вечеръ въ лтнемъ клуб и, случайно, однимъ изъ его партнеровъ за карточнымъ столомъ былъ городской врачъ, котораго потребовали на мсто происшествія.
Сейчасъ по отход вечерняго позда, въ плохенькую ‘Желзно-дорожную’ гостинницу явился, никогда раньше не бывавшій тамъ, молодой человкъ, взялъ номеръ, спросилъ стаканъ чая и, прежде чмъ его успли подать ему, застрлился изъ револьвера, оставивъ на стол стереотипную открытую записку:
‘Прошу не искать виновныхъ.
Изъ обыкновеннаго, печальнаго романа замужней женщины, эта несчастная исторія давно успла вырости въ одну изъ тхъ драмъ, до которыхъ не часто доростаеть человческое чувство и гд нтъ уже пути назадъ… можно только погибнуть или сломить чужое существованіе. Вся грязь публичнаго скандала, вся оскорбительная возня въ чужой душ, весь сбивчивый акомпаниментъ вздорныхъ клеветъ и досужихъ вымысловъ — все это носилось сорной пной надъ чистой глубиной истиннаго чувства, не запятнаннаго ни единой предосудительной слабостью, какъ то было доподлинно всмъ извстно.
Вс перипетіи этой любви давно сдлались общимъ достояніемъ и каждый изъ дйствующихъ лицъ, съ своей стороны, помогъ этому, всего боле самъ герой, сошедшій со сцены такъ трагически.
Сгоряча, въ пылу сострадательнаго негодованія къ недостойной судьб любимой женщины, въ сознаніи всей чистоты собственныхъ побужденій, Иванъ Балычевъ повелъ дло совершенно открыто и во что бы то ни стало добивался развода. Онъ аппеллировалъ къ суду общественной совсти, онъ не отступалъ передъ самыми мучительными и трудными объясненіями, писалъ письма, которыя не составляли бы меньшаго секрета, еслибъ они были напечатаны въ губернскихъ вдомостяхъ. Его сестра, Евгенія Васильевна Неврова, открыто держала его сторону и нсколько разъ объяснялась съ Кубанскимъ въ присутствіи третьяго лица. Наконецъ, самъ Анатолій Петровичъ былъ въ сильнйшемъ возбужденіи, все возраставшемъ по мр того, какъ приближалась развязка. Онъ даже измнилъ своимъ привычкамъ, бросилъ компанію отъявленныхъ кутилъ и сомнительныхъ картежниковъ и, казалось, сосредоточилъ вс силы на борьб съ благороднымъ противникомъ, предлагавшимъ ему открыто и честно отказаться отъ того, что давно уже не могло носить даже и личины семейнаго счастія. Быть можетъ, мелочную душу задла именно ршительность и безповоротность этихъ пріемовъ… Во всякомъ случа, Кубанскій занялъ свою благодарную оборонительную позицію и ходилъ не иначе, какъ съ карманами, набитыми какими-то записочками, которыя онъ по секрету прочитывалъ всмъ желающимъ, и ему нельзя было сдлать большаго удовольствія, какъ предложивъ какой угодно щекотливый вопросъ.
Это былъ человкъ по преимуществу вздорный, страстный любитель всевозможныхъ ‘исторій’ и ‘происшествій’ — онъ чувствовалъ себя какъ рыба въ вод и, повидимому, даже не безъ нкотораго наслажденія фигурировалъ въ интересной роли оскорбленнаго мужа, на которомъ сосредоточены взоры общества.
Вокругъ Кубанскаго сейчасъ же образовалась цлая партія, принимавшая необыкновенно горячо къ сердцу потрясаемыя семейныя начала. Если разобрать строже, то большинство этой партіи весь свой вкъ только и занималось, что потрясеніемъ этихъ самыхъ началъ, но вдь разбирать строго никому не было нужды, а мы миримся ршительно со всмъ, что разъ вступило въ завтную область совершившихся фактовъ! Ничмъ не лучше другихъ и N-ское общество также равнодушно взирало, какъ партія Кубанскаго шумно отстаивала принципъ семейной нравственности, а Евгенія Васильевна и Иванъ Иванычъ Невровы, прозванные ‘голубками’ за ихъ необыкновенно дружную жизнь, люди всмъ извстные своей нравственной чистотой — всячески выбивались изъ силъ, стараясь довести Лизу Кубанскую до открытаго разрыва съ мужемъ… Не знаемъ, наводила ли хоть кого-нибудь на серьезное размышленіе такая странная перетасовка понятій — люди солидные, по странной привычк всхъ порядочныхъ русскихъ людей, строго держались въ сторон, изъ брезгливой боязни ‘попасть въ исторію’, ‘впутаться въ чужія дла’.
Подобно сотнямъ другихъ порядочныхъ людей, они находили почему-то, что допустить совершиться на своихъ глазахъ какой угодно нелпости боле достойно, нежели во время высказать вское мнніе, поддержать открыто то, за что стоимъ въ глубин души, указать настоящее мсто всему, что шумитъ и кричитъ единственно въ силу безнаказанности… Все это порядочные люди умютъ сдлать и длаютъ, но только тогда, когда по несчастію ихъ собственная хата не окажется съ краю…
Тмъ временемъ, пока одни неумстно молчали, а другіе безтолково шумли, интимная драма двухъ сердецъ, продолжала развиваться по непреложнымъ законамъ всхъ человческихъ страстей. Истощивъ вс средства, Балычевъ пробовалъ добиться скандала и всячески задвалъ Кубанскаго, чтобы довести его до дуэли, но дуэли не допустили, а добились того, что отдаленное начальство, во избжаніе соблазна, перевело молодого человка въ другое мсто служенія.
Общество, по этому случаю, давало прощальные вечера и обды, на которыхъ говорились спичи обо всемъ на свт, что ни мало не шло въ длу, записные сплетники повсили носы, люди солидные надялись на благополучную развязку. Лиза Кубанская, по странному настоянію мужа, появилась на прощальномъ вечер въ клуб, Евгенія Васильевн сдлалось дурно въ минуту отхода позда…
Балычевъ ухалъ.
Весь городъ зналъ, что завязалась горячая переписка. Вс осуждали Неврову, пересылавшую письма, и многія изъ нихъ по неизвстнымъ причинамъ вовсе не доходили по назначенію. Но въ одинъ прекрасный день молодой человкъ вернулся и поселился въ дом своей сестры, онъ больше не служилъ и говорилъ, что пріхалъ проститься, такъ какъ узжалъ за границу на неопредленное время… Но онъ оставался въ город черезъ-чуръ долго для прощанья…
Вс знали, что они видятся. Вс чувствовали, что дло не можетъ кончиться такъ просто… какъ будто вяніе чего-то ршительнаго носилось въ воздух… Но что же именно это будетъ?..
Появленіе трактирнаго слуги разршило, наконецъ, вопросъ.
Когда роковое слово ‘застрлился!’ облетло клубныя залы и подняло всхъ изъ-за карточныхъ столовъ, щегольская фигура человка въ блоснжной пикейной пар какъ-то особенно отчетливо металась каждому въ глаза: какъ будто теперь только стало очевидно, какъ давно судьба и жизнь двухъ существъ зависли единственно отъ упорства этого третьяго!..
Одинъ старый генералъ, изъ числа бездйствовавшихъ порядочныхъ людей, немедленно ухалъ домой, обмолвившись въ минуту перваго волненія: ‘Дождались, что такой прекрасный молодой человкъ пропалъ ни за что!’
Сбившись въ кучки, вс вообще кого-то горячо обвиняли — Невровыхъ… Лизу… другъ друга… прокурора, который ‘долженъ бы былъ слдить, не спуская глазъ’… начальство, которое могло бы принять мры, ибо ‘не надо быть психологомъ, чтобы понять’ и пр. и пр.
Вс инстинктивно сторонились Кубанскаго, который буквально не зналъ, какъ ему быть, чего держаться, и не испыталъ ни малйшаго удовлетворенія отъ сознанія, что его несчастный соперникъ навсегда сошелъ со сцены. Даже закадычные пріятели какъ будто спшили заявить, что существуетъ граница для ихъ солидарности и есть вещи, которыя они, съ своей стороны, могутъ обсуждать безъ малйшей неловкости и смущенія.
Выхавъ на площадь, Неврова услыхала свистокъ и увидала удаляющіеся клубы чернаго дыма, разстилавшіеся траурнымъ покрываломъ въ неподвижномъ воздух… Она тмъ не мене дохала до вокзала.
Нашлись люди, которые видли, какъ Балычевъ въ послднюю минуту вышелъ изъ вагона, сначала онъ хотлъ взять извощика, но внезапно раздумалъ и пошелъ пшкомъ. Никому не было нужды слдить за тмъ, куда онъ отправился, увряли, что она легко догонитъ его, такъ какъ сейчасъ только онъ былъ тутъ, у всхъ на глазахъ. И дйствительно, отъхавъ немного, она обогнала сторожа, который несъ два сакъ-вояжа: ‘ихъ высокоблагородіе приказали доставить’.
Видъ знакомыхъ вещей нсколько успокоилъ Евгенію Васильевну. ‘Слава Богу — не ухалъ!..’ Всего больше она боялась отпустить его отъ себя одного. Но когда она подъзжала къ своему дому, на ея глазахъ отъ подъзда отъхалъ извощикъ, незнакомый ей человкъ что было мочи торопилъ кучера… Она оглянулась на него съ новымъ испугомъ.
Парадная дверь стояла открытая. Невровъ, хворавшій и нсколько дней уже не вызжавшій изъ дому, въ прихожей доканчивалъ свой туалетъ, дрожа отъ волненія, отвчая безсвязными восклицаніями…
Евгенія Васильевна, наконецъ, не выдержала, съ нею сдлался жестокій нервный припадокъ.
Въ первую минуту никто не сказалъ Лиз, что Иванъ Балычевъ погибъ изъ-за нея, хотя въ дом узнали прежде, чмъ Анатолій Петровичъ вернулся изъ клуба. Няня маленькой Нади, давно жившая въ дом, степенная женщина, плакала втихомолку, но всмъ своимъ авторитетомъ не допускала, чтобы остальная прислуга проболталась барын.
Мораль простыхъ людей всегда ясна и неуклонна. Палагеюшка не могла видть равнодушно своей ‘страдалицы’, какъ она звала Лизу, но самыя эти страданія она считала въ порядк вещей, тмъ крестомъ, который каждый обязанъ нести, коли такая ужъ вышла ему доля. Въ широт своихъ воззрній эта простая женщина доходила до того, что самый крестъ любви въ постороннему человку пересталъ ей казаться зазорнымъ. Она близко видла интимную жизнь семьи… Всякій зналъ, что ея барыня выдерживала борьбу геройски, а грхъ да бда на кого не живутъ!.. Балычева она жалла. Обвиняла Палагеюшка ожесточенно и неумолимо только Невровыхъ, искренно считала, что кабы не ‘пособники’, такъ и страсть эта не разгорлась бы, можетъ быть, такимъ гибельнымъ пожаромъ.
‘Съ нами крестная сила’, крестилась она въ ужас. Вольная смерть изъ любви въ чужой жен въ ея глазахъ была грхомъ сугубымъ.
Кубанскій вернулся изъ клуба и, не проронивъ ни одного слова, заперся у себя въ кабинет.
Было уже поздно, когда Палагеюшка, переждавъ, чтобы вс улеглись, заперевъ на ночь вс окна и двери, вошла тихонько въ спальню Лизы.
Огня не было. Молодая женщина стояла у окна, близко присматриваясь въ какой-то бумажк, которую съ трудомъ только можно было читать.
Это было первое письмо Балычева — единственное, котораго у нея не хватало духу уничтожить… Длинное, восторженное письмо, полное вры въ будущее, которое онъ брался завоевать для нея… Тутъ еще не было борьбы… было только торжество страсти, затопившей душу… было только счастье любить, только радость знать, что другая жизнь — моя, каждымъ біеніемъ сердца, каждымъ вздохомъ груди, въ которой странно, физически ощущается присутствіе другого существа!.. моя — каждымъ порывомъ умиленной, высоко приподнятой души…
Съ этимъ письмомъ Лиза не могла разстаться. Она его перечитывала и каждый разъ какъ-будто и сама поднималась на ту же высоту, гд счастье не было преступленіемъ, гд можно было не душить своего сердца, не стыдиться своихъ страданій, не прятать своихъ слезъ.. Она хваталась за эту бумажку, когда ее одолвалъ ужасъ передъ открытой могилой, въ какую обращалось ея существованіе, когда ей длалось страшно собственнаго безчувствія къ страданіямъ любимаго человка, своего неестественнаго хладнокровія передъ каждой мыслью, страшно въ особенности все возраставшаго равнодушія къ маленькой Над, олицетворявшей въ себ ту семью, которой приносилась эта жертва.
‘Теб… теб!..’ твердила мать мысленно, слдя серьезными, холодными глазами за прелестнымъ черноглазымъ созданіемъ, цликомъ въ красавца отца…
‘Теб!..’ повторяла она, покрывая ее поцлуями, отъ которыхъ не билось сильне измученное сердце, холодъ которыхъ она какъ будто чувствовала на своихъ блдныхъ губахъ…
‘Одной теб!’ — произнесла она въ этотъ вечеръ совсмъ громко надъ ея кроваткой и долго прислушивалась къ жесткому звуку собственнаго голоса, изъ котораго постепенно исчезали вс нжныя ноты…
Лиза любила, когда въ ней заходила Палагеюшка. Она не терзала ее, какъ ея другъ Неврова, и была настоящей поддержкой въ т минуты, когда несчастной женщин неудержимо казалось, что только вчные законы природы непогршимы, что не можетъ быть настоящей, божьей правды тамъ, гд живое сердце исходитъ кровью, гд лучшія чувства вымираютъ въ неестественной борьб во имя права!.. Все ея существо сопротивлялось передъ сознаніемъ, что въ цломъ мір нтъ человка, который былъ бы ей боле чуждъ и ненавистенъ и однако же именно съ нимъ она пойдетъ рядомъ до гробовой доски.
Доводы Палагеюшки бывали всегда самые настоящіе: не то чтобъ они придавали ей силъ,— есть подвиги, которые совершаются не силой. Они будили ослабвающее смиреніе — смиреніе передъ долгомъ, передъ чужимъ судомъ, передъ собственной долей… передъ прошедшимъ, которое обязываетъ… передъ будущимъ, которое страшитъ. Ей начинало казаться, вмст съ этимъ суровымъ философомъ въ ситцевомъ платочк, что вся мудрость — жить такъ, чтобы ‘не стыдно было вкъ доживать’…
Она какъ будто осязала мимолетность собственной молодости, за которой ждетъ еще такая долгая жизнь… Она начинала понимать, что люди живутъ вовсе не для счастья, а чтобы честно и непостыдно длать свое дло на томъ именно мст, куда броситъ судьба.
Въ ум Палагеюшки безотрадный фатализмъ смягчался религіей — той религіей, которая міръ покорила, потому именно, что она есть культъ страданія, а для несчастнаго человчества въ его жалкой дол не можетъ быть идеала боле вчнаго, какъ идеалъ Бога-мученика.
‘Я бы понялъ васъ, еслибъ вы были религіозны’, написалъ Балычевъ въ одномъ изъ своихъ послднихъ писемъ къ Лив.
Она не была религіозна — и въ этомъ было ея несчастіе, потому что религія спасаетъ сердца…
— Поздно. Спать надо,— замтила Кубанская безучастно и занесла руку, чтобы вынуть шпильки изъ косы.
— Да вы, полно, спите ли когда?
— Засыпаю поздно…
‘И вовсе не заснешь!’ подумала Палагеюшка, наблюдая, какъ она слегка отклоняла голову то въ одну, то въ другую сторону, и на безцвтномъ фон ночного неба рисовались заострившіяся линіи ея исхудавшаго профиля.
— Говорится — утро вечера мудрене… Когда дло какое удумать нужно, а кому съ самимъ собой перевдаться, такъ нтъ лучше ночки безотвтной! Никого не выдастъ… Всякаго собой покроетъ…
Палагеюшка оправляла постель на ночь, ея руки дрожали, слезы катились по щекамъ. Она отвернулась отъ своей барыни, но та давно уже привыкла къ печальному тону ея рчей. Палагеюшк живо представилось, какъ на-завтра роковая всть ворвется сюда со всей смутой и шумомъ дня… Полно, не опоздала ли ужъ она?!.. Станетъ ли времени опомниться?..
— Лизавета Игнатьевна, барыня!..— ршилась она внезапно:— не спроста вдь я пришла… вечеръ весь хожу сама не своя — не брякнули бы вамъ какъ-нибудь, зря…
Лиза опустила руки.
— Что случилось? Надя?! Я ее видла вечеромъ…
— Спитъ Надюшка, Христосъ съ ней…
Лиза шагнула ближе.
— Не захотлъ покориться вышней вол… Васъ не пожаллъ… Господь всякаго разсудитъ по своему милосердію…
— Ну?!..
— Крестница Дашина прибгала, рядомъ живутъ они съ гостинницей этой… Не признали, говорятъ, сначала-то, мало кто и видалъ его въ плать неформенномъ… Говорятъ… спросилъ комнату… чаю стаканъ… охъ!.. оглянуться не успли… выстрлъ услышали…
Палагеюшка нершительно прибавляла по нсколько словъ, все ожидая чего-то страшнаго.
Сквозь слезы, туманившія глаза, ей показалось, что Лиза сдлала нсколько быстрыхъ движеній рукаци, какъ будто ища за что ухватиться. Потомъ внезапно, беззвучно она очутилась около нея на ковр у кровати.
‘Молится’… подумалось Палагеюшк и она благоговйно отступила въ глубину комнаты.
Лиза обими руками охватила голову и все ниже, ниже склонилась, безсознательно ища умалиться… уничтожиться… повергнуться въ прахъ… Она что-то шептала глухо, монотонно.
Палагеюшка осторожно придвинулась.
— Зачмъ мн нельзя?! зачмъ мн нельзя?… нельзя!.. нельзя!..
— Кому нельзя, у того, стало быть, осталось еще что-нибудь… Одинъ коли на свт — ну, тому дорога вольная! коли грха не страшно…
— Грха… грха!.. Грхъ уйти отъ муки?.. О, какъ я теб завидую!.. Хорошо теб… Хорошо!..
Ничего другого Палагеюшка такъ и не слыхала отъ Лизы, къ своему крайнему изумленію. Точно она не жалла его, молодого, здороваго, свободнаго!.. какъ будто вовсе не удивилась, что онъ предпочелъ умереть лучше, чмъ отказаться отъ ея любви — въ такой мр саму ее ужасала обязанность выносить жизнь.
Палагеюшка протестовала: отчаяніе — первый смертный грхъ, а ему и всего-то двадцать восьмой годъ пошелъ! Всякое горе перетерпится, само въ себ перекипитъ — забылось бы и судьбу бы свою нашелъ.
Неужели Лиза не желала ему этой ‘судьбы’? Она первая такъ часто твердила ему о ней!.. Давно ужъ это было…
Ей ни на минуту не показалось, что его смерть — дло рукъ ея. Возможность счастья для нея умерла еще тогда, когда стало очевидно, что Кубанскій ни въ какомъ случа не согласится на разводъ. Что-то въ самой ея натур противилось беззаконному пути, на который онъ звалъ ее, не уставая, звалъ, не теряя надежды до послдней минуты, звалъ, вря, что такая любовь должна все побдить, все осилить. Чувство долга не вытекало изъ убжденій — оно было органической частью всего ея существа, его мста нечмъ было бы заполнить, еслибъ она поддалась искушенію въ одну изъ тхъ минутъ, когда собственныя понятія изглаживаются изъ ума. Кажется, что въ цломъ мір существуетъ — онъ да она!..
Евгенія Васильевна въ жару споровъ повторяла, что понятія Лизы о долг узки до бездушія. Можетъ быть, это и была правда, но едва ли у кого-нибудь хватило бы духу утверждать, что Лиза не любила Балычева, посл того, какъ въ годъ этой любви она стала неузнаваема.
Не было смлости начать жизнь съизнова, прожить ее не такъ, какъ и другіе и она сама ждала отъ себя — а былъ героизмъ отречься добровольно отъ счастья!.. Не хватило мужества признать открыто ту правду, которая потрясла дв жизни, свтъ клиномъ свела, ужасъ смерти изгладила — и уцлла инстинктивная готовность доживать постылый вкъ подъ охраной давно несуществующихъ, но зато всми признаваемыхъ правъ!.. Да и что бы стало съ человческимъ обществомъ, еслибъ въ малодушной людской природ на каждомъ шагу не уживались такія противорчія? Гд т подвижники, чьи правыя дла вытекаютъ изъ всегда чистыхъ побужденій?.. Кто т праведники, чья добродтель не была никогда причастна страху и малодушію?
Короткая, лтняя ночь переходила въ утро. Безотрадный, мутный свтъ съ каждой минутой все отчетливе выдлялъ предметы, птухи перекликались на двор.
День. Первый день — котораго онъ не увидитъ…
— Умеръ!.. умеръ!..— вырвалось отчаяннымъ воплемъ изъ груди Лизы. Она вскочила съ колнъ, ее вдругъ схватило за сердце жгучей, живой болью. Съ лихорадочной поспшностью она начала скручивать свою распущенную косу.
— Палагея — платокъ мой!.. какой-нибудь… Скоре… Скоре! Пойдемъ… Видть хочу!.. вмст пойдемъ… Видть!.. Скоре же! Пойдемъ же!..
— Опомнитесь — ночь вдь теперь!.. Утромъ сходимъ… Покойнику поклониться никому незаказано — на панихиду всякій придти можетъ… А то, на что похоже? Тишкомъ… крадучись… Въ этомъ — сами знаете — вы у всхъ на виду… Изъ своего горя нечего празднымъ людямъ соблазнъ длать…
— Что мн до этого?!. Я одна. Скажи только, гд? гд эта гостинница? Я одна… Гд?..
— Къ Евгеніи Васильевн сразу же увезли — неужто въ гостинниц оставятъ? Вы, Лизавета Игнатьевна, одумайтесь, ради Господа!.. Все равно, не пустятъ же васъ никуда ночью…
Не пустятъ… Правда — вдь ее можно не пустить къ нему. Пусть онъ жить безъ нея не захотлъ — тамъ теперь мсто только своимъ, а она добровольно отреклась отъ него.
Лиза не сдлала больше ни одной попытки, не произнесла ни одного слова. Палагеюшка раздла ее, какъ ребенка, и уложила въ постель.
Только въ ту минуту, когда она спустила на подушку голову — ей представилось съ поразительною ясностью, что съ этой ночи — она одна на всю жизнь. Нигд въ цломъ мір нтъ боле сердца, которое бы сжалось болзненно при воспоминаніи объ ней… Не будетъ горячихъ, тревожныхъ думъ, которыя неслись въ ней за сотни, тысячи верстъ… Ни чьи уста не произнесутъ любовно ея имени… Ни чья рука не напишетъ нжныхъ, преданныхъ словъ…
Бороться больше не нужно. Ея требованіе исполнили — она предоставлена собственной участи. И въ ум двадцати-четырехлтней женщины нашлась одна только мысль, на которой она могла перевести духъ,
Вдь и она не безсмертна же!..
Городъ N. давно никого не хоронилъ съ такимъ единодушнымъ увлеченіемъ. Нарядный гробъ молодого самоубійцы исчезъ подъ массами цвтовъ, цвты покрывали, наконецъ, уже весь полъ до ступенекъ крыльца, не закрывавшагося отъ утра и до ночи.
Невровы пытались запереть свою дверь передъ докучной толпой — но ее полновластно открылъ настежь тотъ обычай, по которому покойникъ принадлежитъ всмъ и никому нельзя запретить придти поклониться самой страшной изъ всхъ загадокъ.
Есть въ этомъ обыча власть, смиряющая страстную печаль осиротвшихъ… пригнетающая самонадянную человческую личность, заставляющая ее ощутить живо до осязаемости, какъ ничто въ этой жизни,— ничто до самыхъ глубочайшихъ изгибовъ личныхъ печалей и радостей — ничто не принадлежитъ ей одной! Ничего она не испытаетъ — чего бы не испытывали милліоны вмст съ нею. Ничего она не скроетъ, не спрячетъ, никуда не помшаетъ ворваться этой отдльной отъ ея собственной — общей жизни, которая руководитъ и направляетъ ея существованіе, какъ бы упорно она ни отрицала этого, какую бы ни объявляла непримиримую войну ея законамъ и требованіямъ.
Евгенія Васильевна вынуждена была уступить и выстаивала панихиды за полупритворенной дверью, на порог сосдней комнаты, но это присутствіе чужихъ людей, которые не званные, а по какому-то несомннному праву пришли раздлить ея горе — многіе искренно плакали — сдержанное, безшумное движете, шопотъ подавленный, видохи… все смутное ощущеніе толпы, именно тамъ, гд, кажется, есть мсто только одному ея отчаянію,— все это охватывало потрясенную душу молодой женщины никогда неиспытаннымъ чувствомъ покорности и безсилія, тяжелымъ чувствомъ, но оно разомъ сковало первые бурные порывы ея отчаянія. Нервные припадки не повторялись больше, она не металась точно въ горячк, какъ безумная не обращалась къ трупу съ длинными, страстными рчами, надрывавшими сердца слушавшихъ и все больше волновавшими ее саму, она не проклинала, не угрожала, не богохульствовала. Все это кончилось сейчасъ же, какъ только вошла въ домъ чужая толпа, предъявить свои права на того, чья жизнь разбилась объ одинъ изъ ея незыблемыхъ устоевъ…
Теперь Евгенія Васильевна тихо плакала и молилась, какъ молятся люди, давно отвыкшіе молиться для себя лично: изъ страха сдлать кого-нибудь еще причастнымъ своему собственному безврію. Такъ молятся матери надъ умирающими дтьми… Такъ молятся взрослыя дти, когда хоронятъ матерей и отцовъ. Такъ молятся вс неврующіе, когда ихъ ‘Богъ поститъ’.
Неврова скоре чувствовала присутствіе толпы, чмъ ее видла, такъ какъ она ни на мигъ не отрывалась отъ гроба. Она не видла, какъ на первую же панихиду, вмст съ другими, вошли Лиза и Палагеюшка. Не смотря на торжественность минуты — по комнат пронеслось смутное движеніе, каждый безсознательно подвинулся, чтобы пропустить Лизу впередъ или чтобы заглянуть ближе въ ея лицо. На всхъ физіономіяхъ отразилось любопытство или опасеніе, какъ будетъ держать себя эта женщина, которую всякій — самъ себ или передъ другими — хоть одинъ разъ, да обвинилъ въ этой смерти.
Только Лиза не обвиняла себя въ ней, потому что она собственное сердце хоронила въ этой могил. Она могла бы удостоврить, каково посл этого продолжать, какъ ни въ чемъ не бывало, занимательную жизненную повсть!..
Къ вящшему раздраженію всеобщаго любопытства — Кубанская отстояла всю панихиду тихо и неподвижно. Она не плакала. Прямо, близко передъ своимъ застывшимъ лицомъ держала свчу, какъ особенный символъ чего-то — и, такъ какъ ей сейчасъ же дали пройти въ самый передъ, она имла возможность насмотрться на молодое, безмятежное лицо, которое не принадлежало никому больше, какъ не принадлежало и ей… Мру ея муки давно ужъ нельзя было больше читать на лиц, которое перешло черезъ вс фазы скорбныхъ выраженій — но впечатлительность зрителей притупляется изумительно быстро! Только когда человкъ умретъ, какъ умеръ Балычевъ, къ нему нельзя уже больше обращать любопытные взоры съ безсознательной жадностью: ‘а ну-ка, что-то будетъ теперь?’… Люди таковы везд и во вс времена.
Въ толп перешептывались, что Кубанская подурнла, постарла… Называли ее въ перемежку безчувственной и истерзанной, убійцей и героиней, жалли и отказывались жалть передъ этимъ гробомъ.
Она слушала не этотъ шопотъ, а службу, и молилась совершенно такъ же, какъ на порог сосдней комнаты молилась, не вставая съ колнъ, рыдающая Неврова: она также боялась въ эту таинственную минуту набросить на дорогую душу тнь собственнаго безврія.
Совсмъ иначе, чмъ он, мололась рядомъ съ Лизой Палагеюшка, повторяя вполголоса, съ глубокимъ проникновеніемъ, по-истин трогательныя слова православной панихиды. Трогательныя и для тхъ, чей духъ безсиленъ подняться до высоты, гд твердятъ о вчномъ мир, просвтлніи и всепрощеніи… о жалкомъ ничтожеств всего, что нашему бдному уму представляется такимъ безмрнымъ! Твердятъ о вчной жизни, за которую сердца, потрясенныя утратой, цпляются какъ за проблескъ надежды снова найти потерянное — продолжать гд-то, въ загадочномъ, непостижимомъ для насъ вид, но въ сущности все туже, единственную для васъ понятную жизнь!..
Лиза положила одинъ глубокій земной поклонъ и вышла вмст со всми. Больше она не приходила на панихиды, не была и на похоронахъ.
Пользуясь прекраснымъ лтнимъ днемъ, вс, кому нечего было длать, толпились за наряднымъ молодымъ гробомъ, повторяя праздными устами на тысячу ладовъ варіируемую повсть чужой скорби и каждый разъ безсознательно вливая въ нее частичку своего собственнаго я — своего злорадства или доброты, своей чистоты или испорченности, своего ума или ограниченности. Несчастное имя — одно, что остается отъ цлаго земного существованія — было на всхъ устахъ, для того, чтобы въ слдующій же мигъ начать погружаться стремительно и неудержимо въ холодную бездну людского забвенія. Почти каждый несъ въ рукахъ внокъ или букетъ изъ пестрыхъ лтнихъ цвтовъ, которымъ все равно отцвтать же на куртинахъ.
Анатолій Петровичъ Кубанскій посл долгихъ колебаній счелъ приличнымъ пріхать въ церковь и удалился, какъ только кончилось отпваніе.
Лиза изъ своего сада прислушивалась къ унылому похоронному звону — съ той скамеечки, гд они тамъ часто сиживали рядомъ, подъ той роскошной лапой, которая такъ покровительственно осняла своими втвями ихъ молодыя головы. Она бы все отдала за право остаться хотя за минуту совсмъ одной у его гроба — но она боялась пережить еще разъ то мучительное чувство отчужденія, которое испытала на панихид, затерявшись какъ равная въ чужой ему толп. Разв они не были ближе другъ къ другу изъ уютнаго уголка, который онъ такъ любилъ?..
Провожая на похороны Палагеюшку, Лиза молча подала ей нсколько блыхъ розановъ, единственные, которые распустились въ это утро на ея кустик, и Палагеюшка бережно несла эти цвта — все, что ея молодая барыня могла теперь дать Ивану Балычеву! Палагеюшка имла твердое намреніе положить эти розы въ самый гробь — но ей не удалось и близко пробраться къ нему сквозь толпу ‘господъ’, не удалось бросить и въ открытую могилу, въ которой потянулось столько торопливыхъ рукъ, куда полетло такое множество чужихъ цвтовъ. Она не захотла оставить ихъ на песчялной насыпи, находя, что не пристало ей дожидаться, пока вс разойдутся, Палагеюшк только и осталось, что принести Лиз назадъ ея блыя розы, поблекшія и потемнвшія.
Не странно ли, что Кубанская горько, глубоко огорчилась такимъ вздоромъ! По одному изъ тхъ поэтическихъ ребячествъ, которыя цлую жизнь уживаются въ женскихъ сердцахъ — эти вернувшіяся розы рзнули ее по сердцу, какъ отверженныя… Въ масс цвтовъ, которые легли на гробъ Ивана Балычева — не было только ея цвтка…
Прошло около двухъ недль. Посторонніе люди оставили наконецъ въ поко Ивана Балычева. Близкіе знакомые вспоминали объ немъ, чтобы сказать другъ другу: ‘не забыть бы, когда будетъ сороковой день!’
Изумительно, какъ безслдно человкъ исчезаетъ съ своего мста, на которомъ царить такъ полновластно! Точно однообразные ряды солдатъ немедля смыкаются надъ выбывшимъ изъ строя…
Яковъ Иванычъ Невровъ опять ходилъ за службу — только казался еще болзненне и еще молчаливе, чмъ обыкновенно, онъ былъ очень друженъ съ братомъ своей жены. Сама Евгенія Васильевна, снисходя къ просьбамъ мужа, нашла возможнымъ ‘принять’ наконецъ кое-кого изъ знакомыхъ, изъ тхъ, чье самолюбіе приходилось щадить. Нужно было, волей неволей, наверстывать ту недлинную паузу, какую каждая смерть производитъ въ ряду ежеминутныхъ житейскихъ обязанностей.
Печальная, похудвшая, непривычно степенная въ своемъ мрачномъ траурномъ плать — Неврова сидла у себя въ комнат. Она была измучена не только послдней катастрофой, но и всей тяжелой драмой, въ которой цлый годъ она принимала самое дятельное участіе, мечтая соединить на вки дв самыя горячія свои привязанности. Евгенія Васильевна думала о брат, когда ее заставилъ вздрогнуть тихій звонокъ, раздавшійся въ прихожей. Этотъ звонокъ она отличила бы отъ сотни другихъ: такъ всегда звонила Лиза Кубанская, когда ее такъ пламенно поджидали въ этомъ уютномъ маленькомъ домик… Какъ ни старалась Евгенія Васильевна, она не могла представить себ своего милаго Ваню иначе, какъ разцвтающимъ отъ одного ея появленія, или суровымъ и блднымъ передъ все выяснявшейся невозможностью побдить ее — но всегда, всецло поглощеннымъ этой вчера еще чужой ему женщиной… Чтобы избавиться отъ горечи этихъ воспоминаній, Неврова обращалась къ далекому дтству, къ первой безмятежной юности, гд никто еще не отнималъ у нея ея врнаго товарища. Она рдко думала о Лиз — такъ нестерпимо, такъ дико было закипавшее на сердц чувства вражды, зла, котораго невозможно простить…
Лиза вошла, не снимая пальто — какъ человкъ, который, не знаетъ, долго ли ему придется пробыть. Изъ-подъ опущенныхъ полей шляпки ея глаза робко скользили по знакомымъ предметамъ, въ углу рта судорожно трепетало усиліе же расплакаться, при вид обступившихъ со всхъ сторонъ призраковъ прошлаго. Потомъ она перевела умоляющій взоръ на Неврову.
Та поднялась съ своего мста и, стоя, крпко прижимала руки къ груди, какъ бы предупреждая заране, что она не протянетъ ихъ ей.
Лиза съ испугомъ внимательне присмотрлась къ новому выраженію въ чертахъ, который ей стали во сто разъ миле, отъ того, что такъ живо напоминали черты брата. Она не опустила глазъ передъ непріязненнымъ взглядомъ, но по ея жалкому лицу пробжало такое горькое выраженіе еще новой скорби, что ея другу пришлось сдланъ страшное усиліе, чтобы не дать всколыхнуться той ледяной кор, подъ которую она упрятала вс свои нжныя чувства, вс горячія симпатіи къ ‘маленькой Лиз’, какъ она любила нжно ласкать ее въ недавнія милыя времена. Какое искушеніе поддаться нжному вянію! кинуться на шею этой несчасгной и въ общихъ слезахъ выплакать душу!..
Евгенія Васильевна на мигъ представила себ его гробъ въ средин этой самой комнаты и ея отуманенный взоръ заблестлъ съ новой силой.
— Кажется, я напрасно пришла сюда?—проговорила Кубинская:— теб тяжело видть меня?
— Зачмъ?— произнесла Неврова горько.
— И можно такъ легко вычеркнуть изъ жизни столько лтъ?..
— Почему же? вы вычеркнули изъ вашей жизни нчто побольше, чмъ мою дружбу!..
— Тмъ боле я нуждаюсь въ ней….— возражала Лиза, все такъ же кротко.
У Невровой вырвался отрицательный жестъ, выражавшій, что это не въ ея власти. Кубанская настойчиво смотрла на все, отказываясь врить.
— Женя!!— сорвалось у нея съ тоской… но она видла, какъ та поблднла, точно отъ обиды, отъ этого нжнаго имени, котораго не давала ей боле права произноситъ.
— Простите… Я ухожу,— проговорила Лиза поспшно:— я… я совсмъ не понимаю ненависти. Это… это, конечно, моя вина…
— Да!— подхватила Евгенія Васильевна злорадно,— я давно знаю, что мы не понимаете ненависти. Я плохая христіанка, придерживаюсь простого поврья — что кто уметъ горячо любить, тотъ уметъ и ненавидть.
Лиза не обратила вниманія на новую обиду.
— Знаете?.. вдь это все-таки можетъ быть иногда утшеніемъ!— выговорила она съ ироніей внезапно мелькнувшую мысль.
— Ненависть — утшеніемъ?— переспросила сурово Неврова.
— Вамъ доставляетъ удовольствіе ударять по больному мсту, удостовриться, что не вы одна страдаете… Жаль, ни чьи обвиненія не могутъ прибавить мн ни мига забвенія… ни часа спокойствія!.. А заставить меня страдать еще больше — право мудрено ужъ!..
Она сказала это совсмъ просто человку, который не хуже ея зналъ, что это правда.
Въ глазахъ Невровой — живыхъ, выразительныхъ глазахъ чистокровнаго сангвиника — все сильне разгорался злорадный огонекъ, нервная судорога подергивала губы, сердце часто и глухо молотилось въ одномъ изъ тхъ припадковъ, когда мягкій, снисходительный человкъ всецло отдается порывамъ гнва и совершенно теряетъ власть надъ собой.
— О! за то ваши страданія должны выкупаться!— подхватила она голосомъ, дрожавшихъ отъ закипавшихъ, еще не пролившихся слезъ.— Разв это не геройство своего рода: дойти до жертвоприношенія чужой жизнью такому величественному идолу, какъ супружеская добродтель?!.. Вы въ прав гордиться.
— Вы сами не врите тому, что говорите!..
— Напрасно вы такъ думаете!.. Да, да — вы гордитесь. Иначе у васъ и силъ не хватило бы пережить такой ужасъ!.. Ужъ не ради ли Нади вашей долженъ былъ умереть такой человкъ, какъ мой братъ?.. Богъ мой!!.. да ктожъ поручился вамъ, что этотъ ребенокъ доживетъ до того, когда можно будетъ судить, стояла ли она этой жертвы?!. А что если она умретъ?.. Что если она выростеть ничтожной двчонкой — вторымъ изданіемъ милйшаго Анатолія Петровича?.. Да, да!.. это непремнно такъ и будетъ, я вамъ это предсказываю — она недаромъ вылитый портретъ его!.. Да, по совсти, вамъ нельзя позавидовать!..
Лиза съ ужасомъ смотрла ей въ лицо, искаженное, на себя не похожее…
— Все равно — какая бы она ни была, вы будете обожать ее. Чтожъ вы удивляетесь, что я не могу простить вамъ его смерти!.. Какой онъ былъ — не мн вамъ говорить… а какъ онъ безумно любилъ васъ… я бы хотла… я Богъ знаетъ что дала бы за то, чтобы вы вовсе не знали… Никогда не узнали бы этого!!.
Слезы хлынули наконецъ изъ ея глазъ — тяжелыя, жгучія слезы вражды, въ которыхъ нтъ облегченія… Глаза Лизы тоже блеснули. Все ея несчастное лицо точно озарилось внутреннимъ свтомъ.
— Этого никто не можетъ сдлать. Онъ любилъ меня!
Неврова дальше отступила отъ нея, дрожа, какъ отъ смертельной обиды.
— Кричите объ этомъ на весь міръ!.. Хвастайтесь передъ цлымъ свтомъ!.. но вы не смете — слышите ли?— вы не смете произносятъ этихъ словъ въ моемъ присутствіи въ этомъ дом.
Тутъ съ нею повторился во второй разъ тяжелый нервный припадокъ. Она упала на диванъ, около котораго стояла, и, запрокинувъ голову, мучительно усиливалась поймать воздухъ порывистыми движеніями судорожно сжатой груди.
— Женя!.. Женя!.— раздался въ дверяхъ испуганный голосъ мужа.
Невровъ зналъ о приход Лизы, но пережидалъ у себя, не обойдется ли безъ него тяжелое объясненіе. Съ неудовольствіемъ мужчины — къ тому же по натур до крайности сдержаннаго — передъ такой необузданностью женскихъ чувствъ, онъ почтительно поклонился Кубанской и опустился на колни у дивана, чтобы разстегнуть платье больной.
Лиз оставалось только уйти. Какъ ни нужна была здсь въ эту минуту ея помощь — она не смла предложить ее такому непримиренному врагу, хоть ея собственное сердце рвалось къ нему всей уцлвшей въ немъ нжностью. Бываютъ странныя состоянія, когда человка совсмъ нельзя ни разсердить, ни оскорбить… Никто бы не представилъ себ, въ какой мр этой женщин дико было уходить такимъ образомъ изъ дома, гд жила ея любовь, гд изъ каждаго угла, отъ каждой вещи вяло обаятельной поэзіей первыхъ радостныхъ сближеній, мимолетнымъ, но ни съ чмъ несравнимымъ счастіемъ полуугаданныхъ, полувысказаннихъ признаній… За этой дверью была его комната. Кажется, сію минуту она отворится, чтобы пропустить молодую, гибкую фигуру, которая не могла быть на вки зарыта въ земл!..
Несчастная женщина чувствовала, что ей совсмъ не уйти отсюда, если она промедлитъ еще хоть немного. Она взглянула на Неврова. Когда-то онъ искренно любилъ ее, но неизмримо больше любилъ того, который умеръ… Онъ былъ занятъ женой — все не могъ улучить одинъ мигъ, чтобы бросить ей хоть безмолвный, дружескій взглядъ… еслибъ хотлъ!..
— Прощайте!— проговорила она, и столько было безсознательной жалобы въ протяжномъ звук ея голоса, что Невровь въ тотъ до мигъ выпустилъ судорожно подергивавшіяся руки больной и стремительно поднялся съ колнъ.
Въ великодушномъ порыв мужчины передъ страдающей женщиной, онъ поспшно протянулъ ей об руки и безсвязно, съ неловкостью молчаливаго человка, пробормоталъ что-то о томъ времени, когда первая горечь уляжется и вс они будутъ въ состояніи отнестись хладнокровне въ общему горю. Онъ путался, не находя сразу нужныхъ словъ, и не имлъ мужества дать ей взглянуть прямо въ свои глаза, гд она не прочла бы ничего кром этого великодушія сильнаго къ слабому.
Лиза ушла — медленно, все оглядываясь на затворенную дверь.
Сосдняя столовая была пуста. Она воспользовалась этимъ и медлила, осматриваясь, прощаясь… Еще нсколько шаговъ — и никогда больше она не войдетъ сюда.
Ею овладло безумное желаніе, во что бы то ни стало, имть для себя какую-нибудь вещь изъ этого дома, что нибудь, что напоминало бы однимъ своимъ видомъ, прежде чмъ мысль успетъ сложиться въ усталомъ мозгу.
Въ увлеченіи этихъ внезапныхъ желаній, которыя моментально порабощаютъ волю и сосредоточиваютъ въ себ вс силы, Лиза быстро охватила комнату однимъ проницательнымъ взглядомъ…
Она увидла на камин крошечную фарфоровую вазочку, съ нсколькими стебельками давно засохшихъ ландышей, и кинулась на нее, закусивъ губу, чтобы удержать торжествующій возгласъ.
Балычевъ при ней купилъ эту вещицу, когда они какъ-то случайно встртились въ магазин. Онъ долго, съ страннымъ упорствомъ упрашивалъ ее взять вазочку на память… въ залогъ — не все ли равно! Одинъ изъ тхъ туманныхъ, романическихъ вздоровъ, по понятіямъ всхъ здравомыслящихъ людей, для которыхъ до скончанія вковъ будетъ мсто въ сердцахъ всхъ любящихъ. Кубанская не взяла вазочки, по той, нсколько утрированной строгости, которой она отъ начала и до конца придерживалась въ ихъ отношеніяхъ. Ей такъ памятна была его досада — больше чмъ досада передъ этимъ отказомъ, котораго онъ не хотлъ осмыслить въ своемъ логичномъ мужскомъ ум… На ея глазахъ онъ подарилъ вазочку сестр.
Лиза схватила ее съ твердымъ намреніемъ, во что бы то ни стало, унести съ собой. Могла ли она разсчитывать на таіюе счастіе! Вещь, которую онъ покупалъ для нея, связывая съ нею особенный нжный смыслъ!..
Не странно ли — это было настоящее, нешуточное счастье для двадцати-четырехлтней женщины, вся жизнь которой была непоправимо разбита!.. Право, кажется иногда, что иные люди и жить не могли бы, еслибы въ нихъ не сохранялась до конца безсознательная наивность сердца, ребяческая способность, на зло здравому смыслу, освщать произвольнымъ фантастическимъ свтомъ свою безотрадную и монотонную дорогу… Отъ исключительныхъ натуръ, которымъ удается вполн освободиться изъ-подъ власти безотчетныхъ ощущеній, полумистическихъ впечатлній, безплодныхъ воспоминаній и безцльныхъ мечтаній — отъ этихъ самодовольныхъ трезвыхъ философовъ всегда немножко ветъ холодомъ, чмъ-то безотраднымъ и жесткимъ, какъ иронія надъ сокровеннымъ внутреннимъ міромъ себ подобныхъ…
Лиза держала въ рукахъ драгоцнную вазочку и, не отдавая себ отчета, боязливо прислушивалась къ отдаленнымъ смутнымъ звукамъ. Холодъ пробгалъ по спин — руки дрожали все сильне — точно у настоящаго вора, которому непобдимо кажется, что вотъ сію минуту войдутъ и захватятъ его на мст преступленія… Какой ужасъ!— приходилось разстегивать длинный радъ пуговицъ на пальто, чтобы добраться до кармана въ плать.
Наконецъ — вазочка была спрятана. Кубанская вышла отъ Невровыхъ, съ тмъ, чтобы никогда боле не переступить ихъ порога — но вышла какъ будто мене одинокая:— точно уносила съ собою частицу своего погибшаго счастья.
Прошло еще нсколько недль.
Въ город свирпствовала жестокая скарлатина, рдкій день не уносилъ какую-нибудь юную жертву, не подкашивалъ въ корн чьи-нибудь взлелянныя надежды. Въ конц августа заболла Надя Кубанская — и въ N. не было сострадательнаго сердца, не было доброй души, которая бы не содрогнулась передъ угрожающимъ призракомъ новаго удара для злополучной семьи: ‘Недостаетъ, чтобы теперь этотъ ребенокъ умеръ!’ — было на всхъ устахъ.
Лизу давно никто не видлъ,— никто не зналъ, какъ ей живется, ее встрчали иногда на улиц, но трудно было заключить что-нибудь по ея молчаливому поклону, по ничего не выражающему, безучастному взгляду.
За то Анатолія Петровича по обыкновенію встрчали всюду, гд только предполагалось какое нибудь веселье: — на всхъ имянинахъ, крестинахъ, пикникахъ и вечеринкахъ. Онъ былъ красивъ и щеголеватъ, какъ всегда, такъ же веселъ и безпеченъ, такъ же предпріимчивъ и подвиженъ. Можно подумать, что никогда внезапно грянувшій громъ не вынуждалъ его отршаться на мигъ отъ обычнаго легкомыслія, словно никогда мрачная тнь чужой трагической гибели не падала на его веселенькую дорожку.
Кубанскій вчно покупалъ, объзжалъ и вымнивалъ какихъ-то лошадей, выкапывалъ откуда-то небывалыхъ рысаковъ, якшался съ цыганами и барышниками всхъ сортовъ, по трактирамъ пилъ съ ними ‘магарычи’ и пропивалъ ‘литки’, бился объ закладъ съ азартомъ врожденнаго игрока. Онъ много игралъ и проигрывалъ въ карты, считалось, что онъ служитъ гд-то, въ какомъ-то загадочномъ частномъ предпріятіи, ‘ворочающемъ милліонами’, но въ сущности — какъ никто не сомнвался — онъ просто жуировалъ на доходы съ прекраснаго имнія жены въ одной изъ черноземныхъ губерній. Вс знали, что у него есть долги, хоть никто не звалъ, сколько именно.
Городъ N. могъ бы насчитать нсколько темныхъ исторій, боле или мене сомнительнаго свойства, гд этотъ красавецъ съ манерами чистокровнго денди игралъ дятельную роль и за которыя другіе расплачивались карманами, душевнымъ спокойствіемъ и даже честью — но… русское общество по преимуществу добродушно и невлодамятно. Слухамъ, доносившимся изъ временъ юности Кубанскаго, просто не довряли, безъ дальнихъ церемоній, а то, что совершалось у себя на глазахъ, благосклонно дозволяли искупятъ самымъ дешевымъ способомъ. Кому не извстно, что въ нашемъ обществ, апатичномъ и неподвижномъ, въ то же время падкомъ на всякую забаву, эпитетъ ‘душа общества’ подкупаетъ вс симпатіи, заставляетъ извинять — просто даже принимать какъ будто не въ сурьезъ — вс другіе погршности и недочеты? Будьте уврены, что скучному серьезному человку не простятъ и сотой доли того, что сходитъ съ рукъ ‘душ общества’, много-много, если навлечетъ на него полуласкательный эпитетъ ‘шельмеца’ и ‘бестія’.
Было давно извстно, что разсказамъ Кубанскаго нельзя врить, но такъ какъ онъ былъ недурной разсказчикъ, находчивъ, остроуменъ и всегда неподдльно веселъ, то его вранье все-таки слушалось не безъ удовольствія, его анекдоты повторялись со смхомъ и онъ былъ всюду желаннымъ гостемъ: онъ никому не мшалъ, каждому могъ пригодиться въ минуту скуки и однимъ уже присутствіемъ своимъ оживлялъ лнь и неподвижность другихъ.
Анатолій Петровичъ неутомимо ухаживалъ за барышнями и молодыми барынями — ухаживалъ галантно: подносилъ букеты, конфекты и романсы, приводилъ въ исполненіе маленькія желанія — изъ тхъ, что удобне осуществляются черезъ другихъ — и длалъ это положительно не безъ таланта. Его ухаживанье, правда, поднимали на смхъ, но тмъ не мене не особенно охотно уступали его другъ другу. Ходили безчисленные анекдоты о гораздо мене невинныхъ похожденіяхъ красавца Кубанскаго въ таинственномъ мір провинціальнаго полусвта и, какъ во всемъ, что его касалось, въ нихъ невозможно было отличить правды отъ хвастовства. Тмъ не мене, по секрету, дамы передавали другъ другу эти анекдоты, потому что и самыя благовоспитанныя строгія дамы не прочь иногда отъ любопытныхъ экскурсій въ невдомый и веселый міръ мужскихъ развлеченій.
Когда заболла маленькая Надя, Анатолій Петровичъ созвалъ поголовно всхъ врачей города N. Красавица-крошка била единственною серьезною привязанностью этого пустого, легкомысленнаго человка. Паціенты осаждали докторовъ разспросами, знакомые присылали узнавать о здоровь ребенка — эта двочка болла не такъ, какъ многія другія, пораженныя той же эпидеміей, все общество снова принимало участье въ судьб маленькой семьи, цлый годъ занимавшей собою его вниманіе. Кубанскій въ первый разъ въ своей жизни забывалъ о себ и сидлъ безвыходно дома. Палкгеюшка заказывала молебны по окрестнымъ монастырямъ, курила ладовомъ и потихоньку заставляла больную глотать кусочки заздравныхъ просфоръ.
Но въ т тяжелыя ночи, когда жизнь Нади висла на волоск, оттирать спиртомъ и отливать водою приходилось не мать, а безпечнаго красавца, въ которомъ никто не предположилъ бы столь серьезнаго чувства. Анатолій Петровичъ истерически рыдалъ, какъ женщина, бурно и шумно выражая вс переходы отъ надежды къ отчаянію. Мужскія слезы обыкновенно тяжело видть, но почему-то это искреннее отчаяніе не трогало, а досадно раздражало почтеннаго врача, который лечилъ двочку.
Лиза — врне, тнь Лизы, съ большими глазами, покраснвшими отъ безсонницы, съ пересохшими губами — день и ночь оставалась на своемъ мст и длала дло молча, не отвлекая ничьего вниманія, не требуя для себя ничьихъ услугъ. Когда ее убдили, что опасность миновала — она въ первый разъ ушла отдохнуть въ свою комнату.
Здсь, съ напряженнымъ, сосредоточеннымъ лицомъ, Лиза вынула изъ комода единственное уцлвшее письмо Балычева, зажгла свчу и, не перечитывая, поднесла его въ огню. Выцвтшій листокъ вспыхнулъ веселымъ огонькомъ и въ мигъ добрался до тонкихъ пальцевъ. Крошечный уголокъ бумажки упалъ на полъ и истллъ у ея ногъ, а воздушная, черная пленка игриво запорхала по комнат, подхваченная легкимъ втеркомъ, тянувшимъ изъ открытаго окна.
Посл этого, Лиза, не раздваясь, бросилась на кровать и сейчасъ же заснула — съ суеврнымъ облегченіемъ человка, исполнившаго тяжелый обтъ, который онъ далъ ради другого и тмъ отнялъ у себя самое право разсуждать и колебаться.