ОДНА ИЗЪ МНОГИХЪ.
ОДНА ИЗЪ МНОГИХЪ.
РОМАНЪ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
Одна из многих, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1879
Время на прочтение: 200 минут(ы)
— Нтъ, какъ хотите, Наталья Ивановна, а это совсмъ не такъ просто, какъ вамъ кажется! Можно подумать, что для васъ докторскій дипломъ важне замужества.
— Пожалуй, что и такъ… Нельзя поручиться, что мы съ Нжинскимъ не разлюбимъ когда-нибудь другъ друга. Любить вдь можно нсколько разъ, а свою житейскую дорогу приходится выбирать разъ навсегда. Васъ, Ева Аркадьевна, отталкиваетъ только новизна.
— Нтъ, я бы не могла!.. Да и что это за странная любовь… на второмъ план!
— Что касается меня, то я думаю, что это очень несчастная ошибка ставить ее на первый планъ, отвтила серьзно та, которую звали Наташей.
— А я никогда, ни для кого не согласилась бы быть номеромъ вторымъ — никогда!.
Разговоръ, закончившійся этими фразами, происходилъ между двумя двушками на балкон старенькаго и невзрачнаго деревенскаго дома. Одна изъ нихъ сидла съ шитьемъ въ рукахъ на лстниц, спускающейся въ садъ, а другая стояла облокотись на перила и ‘искала счастья’ въ свжихъ вткахъ лиловой сирени.
Наташа была невысокая, нсколько полная двушка лтъ двадцати, съ темно-русыми косами и съ здоровымъ румянцемъ въ лиц. Спокойный взглядъ ея серьзныхъ голубыхъ глазъ, сдерженная улыбка румяныхъ губъ, самый звукъ ровнаго, низкаго голоса производили какое-то особенно цльное, безмятежное впечатлніе. Но ея симпатичное лицо не остановило бы на себ ни чьего вниманія рядомъ съ изящнымъ образомъ Евы: высокая фигура послдней казалась еще выше, стройне и тоньше отъ длинныхъ складокъ черной бархатной амазонки, живописно разстилавшейся по полу, темные волосы, высоко подобранные въ причудливый узелъ, спускались потомъ по спин легкими, волнистыми прядями. Молодое лицо Евы прежде всего поражало полнымъ отсутствіемъ румянца, но это не была болзненная, прозрачная блдность, переходящая въ безжизненные голубоватые тоны, а красивая молочно-матовая близна, придававшая оригинальную прелесть всему лицу, словно выточенному изъ кости. Изъ подъ темныхъ, близко сдвинутыхъ бровей, смотрли красивые живые глаза, такого нжнаго сраго оттнка, что на мене блдномъ лиц, они пожалуй, казались бы безцвтными. Въ этихъ чистыхъ, прозрачныхъ глазахъ легко было уловить малйшую ніру выраженія, только въ минуты досады и гнва они какъ будто темнли и получали холодный, стальной отблескъ, а горячая краска покрывала блдныя щеки, странно мняя все лицо. Все вмст было скоре оригинально и причудливо, чмъ строго красиво: она была слишкомъ худощава, слишкомъ блдна, глаза черезъ-чуръ свтлы, ротъ нсколько великъ, носъ слегка приподнятъ. Голосъ у Евы тоже былъ странный, въ немъ ъе было и слда спокойной ровности низкаго контральто Наташи. Такой измнчивый, болзненно гибкій голосъ бываетъ только у очень нервныхъ людей.
— А вотъ и наши купальщики возвращаются, замтила Наташа, опуская на колни свою работу.
Въ садовую калитку вошли двое мужчинъ съ полотенцами черезъ плечо. Одинъ, повыше ростомъ, блондинъ, съ коротко подстриженными волосами, крупными, но довольно правильными чертами лица, и съ нсколько тяжелымъ взглядомъ изъ подъ широкихъ, совершенно прямыхъ бровей. Это женихъ Наташи, Михаилъ Константинычъ Нжинскій. Другой — маленькій брюнетъ, съ рденькой бородкой и съ безпокойными черными глазами на худощавомъ, болзненномъ лиц. Это пріятель Нжинскаго, Павелъ Ильичъ Зрловъ.
— Славная вода, проговорилъ Зрловъ, присаживаясь на ступеньку у ногъ Наташи.— Вы, Ева Аркадьевна, напрасно пренебрегаете нашимъ купаньемъ, для нервовъ вашихъ оно было бы даже весьма пользительно.
— Я люблю купаться только въ открытомъ мор, отвтила небрежно Ева.
— Да-а! Ну, а мы гршные не пробовали такой роскоши, такъ и этимъ довольны.
Нжинскій подошелъ къ балкону.
— Вы, Ева Аркадьевна, все еще занимаетесь неблагодарными поисками счастія?
— Почему-же неблагодарными? Смотрите, сколько! неужели и посл этого не увровать въ свою звзду?
Ева опустила черезъ балюстраду свою узкую, блдную руку съ нсколькими лиловыми цвточками, въ пять лепестковъ..
— Не совтую, обманетесь. Врьте мудрому изреченію, что счастіе только въ насъ самихъ и найти его нельзя нигд.
— А вы врите?
— Врю. Счастливые люди умютъ быть счастливыми при всякихъ условіяхъ, а несчастрые ничмъ не удовлетворяются, что вы имъ ни давайте. Наталья Ивановна, напримръ, принадлежитъ къ категоріи счастливыхъ, а вы къ несчастнымъ, и никогда не будете довольны своей судьбой, я вамъ это предсказываю.
— Ну, а вы сами?
— Я тоже изъ счастливыхъ. Вотъ Павелъ Ильичъ, тотъ, пожалуй, еще хуже васъ будетъ.
— Оригинальное дленіе! что-же это, рокъ, предопредленіе?
— Ничуть не рокъ — говорю вамъ, сами во всемъ виноваты.
— Ума, можетъ быть, не хватаетъ?
— Напротивъ, глупыхъ гораздо больше между счастливыми.
— Такъ въ чемъ-же, наконецъ, секретъ? проговорила нетерпливо Ева.
— По моему, все дло въ характер и во взгляд на вещи.
— Меня ты причисляешь къ несчастнымъ по какому пункту? освдомился Зрловъ.
— По первому. А васъ, Ева Аркадьевна, по обоимъ вмст.
Ева только задумчиво улыбнулась въ отвтъ и молча стала надвать шляпу и длинныя, наздническія перчатки.
— Вы уже собираетесь? спросила Наташа, вставая.
— Пора, меня ждутъ дома. До свиданья, Наталья Ивановна… Мсь Нжинскій, будіте такъ любезны, позовите моего грума.
Въ своей бархатной амазонк, на кровномъ скакун дорогой золотистой масти, Ева была черезчуръ эффектна для деревенской обстановки. Она мелькнула между блыми стволами березъ и скрылась за поворотомъ.
— А вдь удивительно хороша эта Симборская! проговорилъ Нжинскій, лниво поднимаясь на балконъ.
— Нашелъ красоту, нечего сказать! Точно сейчасъ изъ гроба встала, а уже тонка-то! Какъ только не переломится.
— У тебя, Павелъ Ильичъ, вкусъ грубый. Одинъ взглядъ чего стоитъ, только въ дтскихъ глазахъ и бываетъ такая прозрачность — до глубины души.
— Каковъ! откуда это въ теб такая поэзія взялась? а, по моему, у ней глаза точно выцвли.
— Ну, вы, Павелъ Ильичъ, и въ самомъ дл профанъ, засмялась Наташа.— У Евы, безъ сомннія, прелестное личико, и нарядите вы ее хоть въ грубый крашенинный сарафанъ, всякій сразу узнаетъ въ ней аристократку. Такое изящество и тонкость линій, такая чистота и нжность красокъ не встрчаются у простыхъ смертныхъ. Въ ней каждая черта взлеляна вками барства.
— Браво, вотъ это врно! крикнулъ Зрловъ.— Если это и красота, то красота не естественная, а искуственная. Толи дло здоровый румянецъ во всю щеку, красивый загаръ!, а это точно изваяніе какое-то, и солнце-то ея не беретъ.
— Красота вещь условная, да и не въ ней сила, снова спокойно заговорилъ Нжинскій.— Я все-таки утверждаю, что эта изнженная барышня — личность, заслуживающая полнаго вниманія. Не понимаю даже, какъ могло сохраниться въ ней столько чуткости и пытливости въ такой усыпляющей обстановк. Легко представить себ, что бы вышло изъ нея при боле благопріятныхъ условіяхъ…
— Ужь не собираешься ли ты осуществить въ себ эти благопріятныя условія, на томъ основаніи, что лучше поздно, чмъ никогда? Что-то на то похоже…
Нжинскій съ досадой швырнулъ въ садъ свою папиросу.
— Ты, Павелъ, должно быть, никогда не поймешь, что вчное глумленіе можетъ быть подъ часъ крайне неумстно. Я, по крайней мр, ршительно не понимаю, почему бы мы были въ прав пройти мимо этой двушки, оттого только, что она аристократка и разъзжаетъ въ бархатной амазонк?
— Прежде всего, что ты понимаешь подъ ‘прохожденіемъ мимо’? Ев Аркадьевн угодно было почтить насъ своимъ знакомствомъ, но разв мы пытались уклоняться отъ ея общества?
— Какая, подумаешь, заслуга! А ты припомни-ка лучше: сказалъ ли ты хотя десять путныхъ фразъ въ ея присутствіи.
— Во-первыхъ, ты одинъ стараешься за насъ всхъ, а вовторыхъ, проповдникомъ я, другъ любезный, никогда не былъ и не буду до скончанія живота моего, ибо не знаю ничего не сносне и вредне этихъ навязывателей своихъ убжденій другому.
— Кто теб говоритъ о навязываніи убжденій?
— Мн вовсе и не нужно, чтобы кто-нибудь сказалъ, я и самъ отлично понимаю, что такое этотъ пресловутый ‘обмнъ мыслей’ между умственно сильнйшимъ и слабйшимъ.
— Слдовательно, по твоему, сильнйшій всегда обязанъ избгать слабйшаго изъ опасенія навязать ему свои убжденія?
— Нисколько! но онъ отнюдь не долженъ завдомо задаваться этой цлью. Столкнула насъ съ тобою жизнь — не моя вина, и я не отвчаю за послдствія тхъ впечатлній, которыя ты вынесешь изъ этого столкновенія. Но если я съ предвзятой мыслью буду усиливать эти впечатлнія и стараться подорвать твои превратныя въ моихъ глазахъ понятія — то этимъ я, разумется, беру на себя громадную нравственную отвтственность и я одинъ буду виноватъ, если, вмсто опредленнаго строя какихъ бы то ни было понятій, водворю въ твоемъ мозгу неудобоваримый сумбуръ.
— Договорился! Да объ чемъ-же я-то хлопочу, смшной ты человкъ, какъ не о томъ, чтобы водворить ясный строй понятій на мст сумбура, который неизбжно долженъ, да кажется уже и началъ водворяться въ ея ум? Мы не можемъ вернуть дла назадъ и, слдовательно, не имемъ права игнорировать неизбжное вліяніе среды, а обязаны направить его въ разумную сторону.
— Желаю успха. Если дло зашло ужь такъ далеко, что его нельзя свести на нтъ, то это, дйстительно, твоя священная обязанность.
— Почему-же именно моя?! съ досадой вскричалъ Нжинскій.
— Я докажу это теб ‘способомъ отъ противнаго’: это не моя обязанность, потому что я ни причемъ въ дл обращенія на путь истинный вашей сильфиды, ты самъ, четверть часа тому назадъ, обвинялъ меня, что я не сказалъ въ ея присутствіи и десяти путныхъ фразъ. Да, наконецъ, и сама Ева Аркадьевна самымъ величественнымъ образомъ игнорируетъ мое существованіе.
— Ну, а вы, Наташа, также умываете руки?
— Мн, Михаилъ Константиновичъ, ршительно не до того, отвтила двушка.— Подумайте сами — времени осталось не много, а дла еще пропасть. Я не уклоняюсь отъ встрчъ съ Еаой, но и искать ихъ ршительно не могу.
— Суди васъ Аллахъ, вздохнулъ Нжинскій:— а я не считаю себя въ прав отговариваться чмъ бы то ни было, потому что знаю по опыту, что значитъ разумное вліяніе въ трудную минуту нравственной борьбы.
— Amen, закончилъ Зрловъ гробовымъ басомъ.
Нжинскій молча пожалъ руку своей невсты и пріятели спустились съ балкона. Голоса ихъ давно уже затихли за садомъ, а Наташа все еще не торопилась приняться за дло и, казалось, забыла о потер времени. Она задумчиво перебирала втки сирени, оставленныя Евой на балконныхъ перилахъ.
Въ М*** губерніи село Дуплы издавна считалось первымъ помстьемъ по количеству земеДь, лсовъ и всякихъ угодій, но оно пріобрло нкогда громкую извстность еще и по другой причин. Печальная драма, разразившаяся, девятнадцать лтъ тому назадъ, надъ семьей старинныхъ владльцевъ Симборскихъ, быстро облетла всю губернію и долго занимала досужіе умы провинціаловъ. Общество раздлилось на дв партіи, одни защищали мужа и принципъ фамильной чести, другіе — молодую, прелестную жену и идею свободной любви, занесенную въ безобидную М*** губернію восторженными романами Занда. Съ теченіемъ времени, событіе это, конечно, утратило интересъ даже и для нетребовательныхъ провинціаловъ, разв ужь очень юныя дамы, пользуясь свободой, которую давалъ имъ только что надтый чепецъ, распрашивали съ жаднымъ любопытствомъ о малйшихъ подробностяхъ пикантной исторіи, недоступной для непорочныхъ ушей двицъ. Но правд сказать, въ исторіи этой было очень мало таинственнаго, такого, что бы не обсуждалось на вс лады досужими языками. Въ ней не было бы также ничего особеннаго, выходящаго изъ ряда вонъ, еслибы одно изъ дйствующихъ лицъ не отнеслось къ длу такъ трагически.
Роскошный барскій домъ въ Дуплахъ давно стоялъ пустой, впродолженіи десятковъ лтъ, Симборскіе жили въ Петербург или за-границей и даже лтомъ не соблазнялись, душистой прохладой липовыхъ и дубовыхъ рощъ. Только когда умиралъ кто-нибудь изъ членовъ семьи, тло покойнаго неизмнно привозилось въ Дуплы и торжественно погребалось на фамильномъ кладбищ, украшенномъ великолпными мавзолеями. Какъ вдругъ, совершенно неожиданно, получено было извстіе, что молодой Симборскій съ женой и малюткой-дочерью перезжаетъ на жительстви въ свое родовое имніе. Изъ столицы прискакалъ курьеръ съ приказаніемъ, въ самое короткое время, обновить и отдлать старый домъ, давно успвшій превратиться въ обтованное царство крысъ и моли. Извстіе это всполошило нетолько дупловскую челядь, но чуть не всю губернію. Какъ, почему, зачмъ, съ какой стати? послышалось со всхъ сторонъ. Для праздной фантазіи ноожиданно открывалось обширное поприще, и въ самое короткое время, она успла забрести въ такія непроходимыя дебри, что подоспвшая помощь оказалась какъ нельзя боле своевременной. Одно высокопоставленное въ губерніи лицо, черезъ своего еще боле высокопоставленнаго родственника въ столиц, узнало, наконецъ, истинную причину неожиданнаго переселенія Симборскихъ — но въ извстіи этомъ было нчто до того зловщее, что передавалось оно не иначе какъ въ полголоса, съ приличными случаю выразительными минами и жестами. Мы, съ своей стороны, не можемъ не согласиться съ М*** обитателями: въ слов ‘опала’, безспорно, есть что-то зловщее, чтобы перенести пугливое воображеніе въ отдаленныя темныя времена, наполненныя различными застнками, кознями, ссылками.
Превосходная карета шестерикомъ примчала изъ столицы молодую чету. Старый домъ ожилъ и мрачное впечатлніе, навянное разсказами высокопоставленнаго лица, изгладилось очень скоро. Ни въ молодомъ и нсколько надменномъ представител стариннаго рода, ни въ его юной, очаровательной жен не было ршительно ничего танственнаго. Молодой женщин едва минуло двадцать лтъ, она любила веселиться, щеголять своей красотой и своими роскошными нарядами, и домъ Симборскихъ скоро сдлался притягательнымъ центромъ для всего, что жаждало жизни и наслажденій. У этой блестящей вереницы баловъ, охотъ, кавалькадъ, спектаклей и маскарадовъ была, конечно, и своя темная сторона: не одинъ мужъ въ ужас хватался за голову, соображая быстро нароставшую цифру своихъ долговъ, не одна нжная мать морила голодомъ цлую семью старухъ и ребятишекъ, чтобы сберечь рубли на бальное платье невсты-дочери, не одни юные глазки проливали слезы зависти и стыда о собственной бдности. Но на обратную сторону медали никто, конечно, не обращалъ вниманія и губернія веселилась, увлекаемая молодой четой. Вдругъ, въ самый разгаръ лта и веселыхъ приготовленій къ какому-то небывалому пикнику, разнеслась странная, поразительаая всть: въ Дуплахъ произошло что то таинственное и ужасное, вслдствіе чего молодую хозяйку въ туже ночь умчали за-границу, подъ конвоемъ довреннаго стараго слуги, а самъ Аркадій Львовичъ ухалъ хлопотать о развод.
Мы считаемъ обязанностью воздать должное М***му обществу: въ первую минуту оно не поврило этимъ слухамъ, но было убждено, что тутъ кроется нчто совсмъ другое, нчто имющее связь съ давно забытой ‘опалой’ и противъ воли почувствовало какое-то смутное безпокойство. Высокопоставленное лицо многозначительно поджимало губы и, съ величіемъ олимпійца, метало торжествующіе взоры на маловрныхъ, легкомысленно пренебрегшихъ его предостереженіями. Но почтенной особ ршительно не суждено было торжествовать долго. Симборскій вернулся въ Дуплы съ разводомъ въ карман, и затмъ произошло нчто еще боле неожиданное и ужасное: онъ вызвалъ на дуэль своего сосда по имнію и былъ убитъ на повалъ. М***ое общество притихло, въ конецъ сраженное трагической развязкой… Даже высокопоставленное лицо растерялось.
На другой день посл дуэли, въ Дуплы прилетлъ на курьерскихъ Сергй Степанычъ Броницынъ, ближайшій другъ и троюродный братъ Симборскаго. Но онъ нашелъ только бездыханный трупъ своего друга и трехлтнюю Еву, испуганно звавшую мать.
Симборскій назначилъ дочь своей единственной наслдницей, а душеприкащикомъ и опекуномъ ея Броницына. Дупловское кладбище украсилось новымъ великолпнымъ мавзолеемъ, маленькую Еву опекунъ увезъ съ собою, а дупловская усадьба снова погрузилась въ свой прерванный сонъ.
Симборскій и Броницынъ воспитывались вмст въ лице. Молодые друзья были неразлучны, ихъ всегда встрчали вмст и въ бальныхъ залахъ, и въ театрахъ, и на Невскомъ въ часы прогулки фэшнебельнаго общества. Вмст же предприняли они и путешествіе за-границу, избравъ цлью поздки Англію. Путешествіе это сильно преобразило молодыхъ друзей, они вернулись какъ-то не въ мру серьзными для своихъ лтъ и проникнутыми сознаніемъ гражданскаго долга. Однимъ словомъ, они заразились благоразумнымъ либерализмомъ высшаго англійскаго общества, и, вернувшись на родину, скоро заняли видныя мста при одномъ изъ министерствъ.
Мы не беремся предсказывать, какъ далеко могли бы зайти на этомъ пути молодые дятели, плнившіеся непоколебимостью устоевъ, на которыхъ зиждется процвтаніе и величіе соединеннаго королевства. Достоврно то, что первая же невинная попытка ихъ плнить въ свою очередь другихъ не удалась, и они отправились въ родовыя помстья. Мы знаемъ уже, какая печальная участь постигла здсь молодого Симборскаго.
Потерявъ такъ неожиданно горячо любимаго друга и оставшись единственнымъ покровителемъ трехлтней сиротки, Броницынъ посвятилъ свою жизнь воспитанію и счастію этого ребенка. Плачевное фіаско, постигшее въ самомъ зародыш его завтныя мечты, весьма наглядно показало ему, чего можно ожидать на этомъ пути. Сергій Степанычъ не ощущалъ въ себ ни малйшаго призванія къ ‘борьб съ мельницами’. Броницынъ очень гордился ‘опалой’, такъ сильно напугавшей недальновидныхъ обитателей М***ой губерніи, и придавшей его имени дешево доставшуюся популярность въ сред столичной молодежи. Онъ постепенно усвоилъ себ манеру относиться съ снисходительной ироніей ко всему существующему и любилъ развивать, съ тонкимъ краснорчіемъ парламентскаго оратора, грандіозную картину того безпримрнаго величія, котораго легко могла бы достигнуть Россія. Въ конц-концовъ, слушатель неизбжно проникался сознаніемъ громадной потери, понесенной его отечествомъ въ лиц непризнаннаго администратора. Тмъ не мене, Сергій Степанычъ отнюдь но намревался пройти безслдно свое жизненное поприще, онъ положилъ составить себ почетное имя въ боле безопасной сфер ученой литературы и очень добросовстно работалъ надъ солиднымъ сочиненіемъ по новйшей исторіи Англіи. Его библіотек могъ бы позавидовать любой присяжный ученый, а знакомства и родственныя связи съ однимъ изъ членовъ нашего лондонскаго посольства открыли ему доступъ въ нкоторые сокровенные архивы. Броницынъ жилъ подолгу за-границей, преимущественно въ Англіи, и литературные труды да воспитаніе маленькой Евы составляли весь интересъ его жизни.
Ев не пришлось испытать горечи ранняго сиротства, ни одинъ отецъ не могъ быть внимательне и заботливе ея опекуна. Старая русская няня, выростившая на своемъ вку не одну семью дтей, дорогія иностранки, бонны и гувернантки сторожили день и ночь маленькую наслдницу, домашній врачъ слдилъ ежедневно за ея здоровьемъ, и самъ Броницынъ не провелъ ни одной ночи вн дома съ той минуты, какъ въ немъ поселилось это юное существо. Когда Ева подросла, выборъ для нея воспитательницы оказался одной изъ самыхъ трудныхъ задачъ въ жизни Сергія Степаныча. Однихъ онъ находилъ слишкомъ молодыми, другихъ чрезчуръ старыми, француженки оказывались легкомысленными, нмки не въ мру сентиментальными и безхарактерными, а о русскихъ гувернанткахъ онъ былъ такого нелестнаго мннія, что даже и не пробовалъ вврить кому-нибудь изъ нихъ свое сокровище. Наконецъ, въ своей возлюбленной Англіи Броницынъ нашелъ то, чего искалъ. Миссъ Питчерсъ удовлетворяла всмъ его требованіямъ, она была дочь почтеннаго пастора, не молода, но достаточно жива и энергична. Дочь англійскаго пастора не могла, конечно, не быть примрной семьянинкой и христіанкой, и, несмотря на свое скромное происхожденіе, она обладала манерами истинной лэди: миссъ Питчерсъ прожила нсколько лтъ, въ качеств воспитательницы, въ семейств какого-то баронета и вс тонкости сложнаго этикета англійской жизни были извстны ей въ такомъ же совершенств, какъ псалмы и тексты ея молитвенника. Но всего важне было то, что идеалъ, который опекунъ желалъ осуществить въ своей питомиц, жилъ въ воображеніи старой англичанки, быть можетъ, даже полне и совершенне, чмъ въ его собственномъ. Однимъ словомъ, они вполн понимали другъ друга, и, водворивъ въ своемъ дом эту почтенную особу, Броницынъ успокоился насчетъ дальнйшаго хода воспитанія ввренной ему двочки. Впрочемъ, сначала миссъ Питчерсъ приняла предложенное ей мсто только на время, у нея была сестра, вышедшая замужъ за пастора, и родные племянники и племянницы, также нуждавшіеся въ ея педагогической опытности. Но время уходило, а отъздъ миссъ Питчерсъ въ пасторатъ все еще пребывалъ въ области будущаго, дло въ томъ, что добрйшая англичанка привязалась къ маленькой сиротк не мене самого Броницына, и каждый разъ, какъ она готовилась покинуть ее, ея собственная совсть громко протестовала противъ этого. Миссъ Питчерсъ проводила безъ сна нсколько ночей и всякій разъ неизмнно приходила къ заключенію, что Ева нуждается въ ея попеченіяхъ гораздо боле, чмъ родныя племянницы, не имвшія несчастія такъ рано лишиться родителей. Англичанка отсылала въ пасторатъ длиннйшее письмо и успокоивалась до тхъ поръ, пока не истекалъ вновь назначенный ею срокъ, а тамъ прежняя борьба возобновлялась съ удвоенной силой, Броницыну снова приходилось убждать и доказывать, Ев просить и плакать, и гувернантка снова проводила безсонныя ночи.
Итакъ, повидимому, сама судьба ршила, что Ева должна олицетворить въ себ чистый идеалъ англійской женщины. Люди, врящіе во всемогущество педагогики, могли бы прозакладывать свою голову, что маленькая сиротка превратится со временемъ въ кроткую, сдержанную двушку, въ преданную и покорную жену, въ самоотверженную, нжную мать. Но, наперекоръ всему, Ева росла и плохо оправдывала надежды своихъ воспитателей. Миссъ Питчерсъ приходила въ отчаяніе отъ непозволительной, ничмъ не укротимой живости и неровности ея характера, Броницынъ не разъ серьзно задумывался надъ ея капризами и своенравными причудами, учителя жаловались на полное отсутствіе терпнія. Бывали минуты, когда Ева покорно выслушивала упреки и наставленія, искренно раскаявалась и давала общаніе исправиться, но и наставленія, и собственныя общанія очень скоро улетучивались изъ ея памяти.
Училась Ева охотно, съ жаднымъ любопытствомъ и восхищала учителей своими быстрыми способностями, но выдавались и такіе дни, когда никакое краснорчіе не могло осилить ея разсянности: она не могла запомнить самыхъ простыхъ вещей, не въ состояніи была сосредоточить на полчаса своего вниманія.
Броницынъ часто всматривался тревожно въ блдное личико двочки, въ его памити оживало другое, такое же блдное и нервное лицо, дтскіе капризы ребенка напоминали опасныя причуды женщины. Сердце опекуна сжималось тоскливымъ опасеніемъ за ея судьбу.
Въ восьмнадцать лтъ, Ева была прелестной двушкой и могла похвалиться блестящимъ и разностороннимъ образованіемъ. Она владла въ совершенств четырьмя иностранными языками, читала подъ руководствомъ опекуна серьзныя историческія сочиненія, различныя путешествія и классическія произведенія всхъ литературъ съ миссъ Питчерсъ. Она объздила всю Европу, осматривала вс достопримчательности, слышала всхъ лучшихъ артистовъ, была на всхъ знаменитыхъ выставкахъ, она недурно рисовала и была превосходная музыкантша, любимая ученица одной изъ первоклассныхъ знаменитостей. Чего еще оставалось желать ея воспитателямъ?
Дйствительно, по мр того, какъ ребенокъ превращался въ взрослую двушку, критика Броницына становилась все снисходительне и пристрастне. Къ его отеческой привязанности къ воспитанной имъ сиротк, нечувствательно для него самого, примшивалось восхищеніе прекрасной женщиной. Его одинокая, замкнутая жизнь согрлась лучемъ дружбы молодой, чуткой женской души. Сергій Степанычъ мало зналъ женщинъ, сначала его оттолкнула отъ сближенія съ ними печальная участь, постигшая его единственнаго друга, потомъ — желаніе посвятить вс свои силы воспитанію Евы и боязнь поставить кого нибудь между собой и ею. Тмъ больше прелести имла для него эта первая, поздняя близость съ женщиной.
Но зато миссъ Питчерсъ чужда была пристрастнаго ослпленія Броницына: Ева-двушка удовлетворяла ее еще меньше, чмъ Ева-ребенокъ. Она не находила въ ней того, что считала лучшимъ украшеніемъ женщины: яснаго спокойствія души и любви къ мирнымъ заботамъ и радостямъ семейной жизни. Окруженная всмъ, чего только можетъ желать самая требовательная фантазія, Ева часто скучала и жадно искала все новыхъ и новыхъ впечатлній. Она не играла замысловатыхъ симфоній и ораторій, не любила женскихъ рукодлій, звала, читая вслухъ какое-нибудь путешествіе по африканскимъ пустынямъ или нескончаемый англійскій романъ, начинающійся съ интереснаго момента рожденія на свтъ героя, къ искренному прискорбію англичанки, ей нравились гораздо больше преступныя волненія героинь Жоржа Занда и демоническія натуры въ род Печорина, герои Байрона и Шиллера плняли ее гораздо боле, чмъ добродтельные сквайры и душеспасительные пасторы, приводившіе въ умиленіе врную дочь Альбіона. Миссъ Питчерсъ находила, что Ева не въ мру горда, вспыльчива и непостоянна, и серьзно затруднялась опредлить, какая судьба и какая обстановка въ состояніи будутъ удовлетворить ее.
Когда Ев минуло двадцать лтъ, Броницынъ, исполняя желаніе покойнаго Симборскаго, разсказалъ ей печальную исторію ея семьи, долженствовавшую послужить для нея вчнымъ урокомъ и предостереженіемъ. Со всевозможной деликатностью и осторожностью, Сергій Степанычъ ршился, наконецъ, коснуться щекотливаго вопроса. Открытіе это сильно поразило впечатлительную двушку, но, къ величайшему изумленію и ужасу опекуна, вс ея симпатіи обратились не къ безупречной личности Симборскаго, а къ преступному образу несчастной женщины, лишенной добраго имени и семьи. На вс доводы опекуна въ защиту оскорбленнаго мужа, Ева отвчала горячими тирадами о свобод чувства, о великодушномъ снисхожденіи къ увлеченіямъ близкихъ и проч. Романическія бредни, навянныя французскими романами и приводившія въ неподдльный ужасъ неумолимо нравственную дочь пастора!
Вскор посл этого, маленькая семья, по желанію Евы, окончательно вернулась въ Россію и поселилась въ Петербург. Появленіе хорошенькой и блестяще образованной наслдницы солиднаго состоянія произвело должное впечатлніе въ свтскихъ салонахъ.
Сергій Степанычъ слдилъ за Евой съ замираніемъ сердца, онъ сознавалъ, что близка минута, когда его роль въ ея жизни будетъ съиграна. Но требованія Евы въ любви оказались немене причудливыми, чмъ во всемъ остальномъ. Нсколько удачныхъ фразъ, нсколько оригинальныхъ мыслей легко подкупали ее въ пользу того или другого поклонника, но также легко наступало и разочарованіе. Веселилась Ева также порывисто, она то вызжала безъ устали, танцовала до упаду, кружила головы безъ разбора всмъ, кто попадался ей подъ руку, съ безпечностью ребенка и съ ловкостью записной кокетки, то вдругъ, ни съ того ни съ сего, запиралась дома въ самый разгаръ сезона, объявляла, что ей все и вс нестерпимо надоли, и бралась за свои брошенныя книги, рисунки и ноты. Бдной миссъ Питчерсъ приходилось одной бороться съ подобными несообразными и неприличными выходками — Броницынъ утратилъ, повидимому самую способность находить дурнымъ то, что длала Ева.
Въ исход второй зимы, Ева Аркадьевна неожиданно объявила о своемъ намреніи ухать въ Дуплы, гд она не была ни разу посл того, какъ опекунъ увезъ ее оттуда трехлтнимъ ребенкомъ. Напрасно доказывали ей, что въ деревн нечего длать въ такое время, что домъ, въ которомъ не жили столько лтъ требуетъ серьзныхъ поправокъ, что санный путь портится. Она требовала, чтобы необходимыя передлки сдланы были со всевозможной поспшностью, ея не страшили никакія дороги, а что касается скуки, то именно она-то и гонитъ ее изъ шумной столицы. Ей наскучили вызды и наряды, прислушались оперы и концерты, она въ совершенств изучила всхъ своихъ знакомыхъ, ей надоли даже самыя стны ея прекрасной квартиры. Глухая русская деревня — вотъ что представляло для нея интересъ новизны. Новая прихоть Евы сильно встревожила миссъ Питчерсъ, благоразумная англичанка давно уже указывала Броницыну на необходимость скоре выдать Еву замужъ за человка солиднаго и съ твердымъ характеромъ, какъ на единственное средство обуздать ея нравъ, могла ли она посл этого не возмущаться страннымъ желаніемъ двушки отречься отъ свта и такъ несвоевременно удалиться на лоно природы! Но отговорить Еву Аркадьевну, по обыкновенію, никто не могъ, и оставалось только возложить вс надежды на ея же собственное непостоянство.
Несмотря на нетерпніе Евы, старый дупловскій домъ не могъ раньше, какъ черезъ мсяцъ, принять въ свои стны молодую владтельницу. По отчаянной распутиц, маленькая семья добралась, наконецъ, до своей цли. Деревенская весна окончательно вскружила голову Ев. Она разъзжала верхомъ, снимала виды, осматривала окрестности и кончила тмъ, что схватила простуду и перепугала весь домъ.
Но дупловскихъ видовъ, какъ и слдовало ожидать, хватило не на долго, полное безлюдье начинало уже по временамъ дйствовать тоскливо на избалованную двушку, какъ на выручку явилось случайно завязавшееся знакомство съ Натальей Ивановной Павленко и ея жинихомъ.
Родиной Михаила Константиныча Нжинскаго была Михайловка, примыкавшая одной стороной къ дупловскимъ землямъ. Онъ былъ 22-хъ лтнимъ юношей, когда умерла его мать, давно уже овдоввшая млкопомстная помщица. Ульяна Егоровна извстна была по цлому околодку своимъ христіанскимъ смиреніемъ и добросердечіемъ. Въ маленькомъ, опрятномъ домик постоянно гостили какія-то темныя личности — не то странницы, не то просто приживалки, которыхъ мягкосердечная хозяйка надляла всякимъ добромъ, ‘ради ихъ убожества’. Въ благодарность за это, они забавляли ее своими диковинными разсказами и усердно гадали на картахъ о судьб ненагляднаго Мишеньки, которому, не скупясь, пророчили въ будущемъ каменныя палаты и генеральскій чинъ. Узнавъ о болзни матери, Михаилъ Константинычъ, немедля, пустился въ путь и посплъ какъ разъ во время, чтобы закрыть на вки кроткіе глаза Ульяны Егоровны.
Похоронивъ и искренно оплакавъ баловницу-мать, юноша задумался, что длать ему съ скромнымъ наслдіемъ предковъ? Наслдіе было не особенно завидное: нсколько сотъ десятинъ плохой земли, да старенькій домишко, гд такъ безмятежно прошло его береженое дтство. Позвалъ молодой хозяинъ прикащика, Ивана Софроныча, полновластно хозяйничавшаго въ имніи съ самой смерти его отца, попробовалъ было заглянуть въ пожелтвшія отъ времени, пропитанныя пылью конторскія книги и вынесъ изъ этой попытки одно только впечатлніе: что не его это ума дло. Между тмъ, Нжинскій зналъ, что у его матери имлись какія-то небольшія деньжонки, на которыя она собиралась увеличить и отдлать заново старый домъ къ знаменательному дню его свадьбы. Но гд было искать ихъ теперь? Иванъ Софронычъ съ недоумніемъ пожималъ плечами и принимался въ десятый разъ давать подробнйшій отчетъ въ послднихъ пятидесяти рубляхъ, которые Ульяна Егоровна выдавала ему на различные хозяйственные расходы, приживалки клялись, что ни о какихъ деньгахъ никогда и не слыхали, но что, можетъ быть, покойница, по своей неизреченной доброт, отдала ихъ кому-нибудь въ займы, въ старенькой записной книжк Ульяны Егоровны стояли какія-то загадочныя цифры и еще боле загадочныя буквы, но никто не брался разгадать ихъ смысла.
Михаилъ Константинычъ махнулъ рукой на исчезнувшія деньги и сталъ раздумывать, что длать ему съ землей. Скоро и этотъ вопросъ былъ ршенъ. Юный землевладлецъ призвалъ Ивана Софроныча и объявилъ ему, что желаетъ продать какъ можно скоре имніе. Но на дл оказалось не легко привести въ исполненіе это простое ршеніе: покупщиковъ не находилось, приходилось выжидать, а молодой наслдникъ очень торопился. Кончилось дло тмъ, что самъ Иванъ Софронычъ нехотя, очевидно, изъ одного желанія помочь юнош въ его затруднительномъ положеніи, предложилъ купить у него имніе на деньги, полученныя имъ въ наслдство отъ какого-то дядюшки, о существованіи котораго никто не слыхалъ до этой минуты. Выбора не было, Нжинскій согласился продать ему имніе, согласился взять цну, великодушно назначенную самимъ Иваномъ Софронычемъ, и не пожаллъ даже отдать въ придачу, вмст со всмъ домашнимъ скарбомъ, завтную стеклянную горку, съ бережно хранившимися въ ней серебрянными ложками, молочниками и кофейниками вычурной старинной работы. Собралъ юноша нсколько тысченокъ, показавшихся ему неистощимымъ капиталомъ и ухалъ за границу кончать курсъ въ одномъ изъ знаменитыхъ университетовъ.
Убогій муравейникъ, въ которомъ вращалась вся жизнь Ульяны Егоровны, возмутился благороднымъ негодованіемъ противъ нечестиваго юноши, легкомысленно раззорившаго родное гнздо. Приживалки и странницы, которыхъ новый владлецъ гостепріимнаго домика благочестивой покойницы не пускалъ даже и на порогъ, поражены были вопіющимъ корыстолюбіемъ ненагляднаго Мишеньки, не пожалвшаго даже завтныхъ молочниковъ и кофейниковъ, украшавшихъ нкогда свадебный столъ его матери! Но общее негодованіе улеглось мало по малу и вся эта исторія забылась, какъ забывается все на свт, до тои минуты, когда Михаилъ Константинычъ снова появился на горизонт родного муравейника — но уже не какъ наслдникъ родового имнія, свободный землевладлецъ, а въ скромной роли земскаго техника, обязаннаго возводить строенія и чинить мосты и гати для вящаго удобства этихъ самыхъ землевладльцевъ.
Обрадовалась возвращенію Нжинскаго только Наташа Павленко, которую онъ когда-то съ неподдльнымъ увлеченіемъ каталъ на салазкахъ. Много воды утекло съ тхъ поръ. Сильная, здоровая двочка, съ припеченными солнцемъ смуглыми щечками, превратилось въ знакомую уже намъ Наталью Пвановну, и года за два до прізда Нжинскаго вернулась въ родную семью изъ Москвы, куда ее брала на воспитаніе бездтная тетка. Чистосердечный русскій юноша, съ избыткомъ молодыхъ, безцльно кипящихъ силъ и съ смутными порывами къ чему-то свтлому и доброму — вернулся человкомъ вполн сложившимся и опредлившимся подъ вліяніемъ иной среды и иныхъ условій жизни.
Ева Аркадьевна шагомъ подъзжала къ своей усадьб. По разсянному, задумчивому виду двушки видно было, что ее сильно занимаетъ какая-то мысль, недоумніе, насмшка, досада на что-то отражались поперемнно на ея измнчивомъ лиц. Въ почтительномъ отдаленіи отъ нея держался смазливый юноша лтъ восемнадцати, возведенный Броницыномъ въ должность грума и обязанный неотлучно сопровождать свою молодую госпожу во всхъ ея прогулкахъ верхомъ. Этотъ юный тлохранитель, въ щегольскомъ костюм англійскаго жокея, на рыжей англизированной лошадк, былъ, конечно, боле умстенъ на гулянь въ Павловск или на Елагиномъ острову, чмъ въ мирныхъ Дуплахъ, но Ева во всякомъ случа не думала о его присутствіи. Быть можетъ, она забывала даже минутами, что сидитъ въ сдл и что подъ нею ея Золотой, не мене ея самой любящій проявлять свою собственную волю.
Почуявъ близость дома, благородное животное окончательно потеряло терпніе и, какъ бы сговорившись съ злополучнымъ грумомъ, давно тоскливо позвывавшимъ въ кулакъ, незамтно перешло отъ шага къ красивой, сдержанной рыси и строптиво замахало своей породистой головой.
Ева очнулась, она поправилась въ сдл, слегка шевельнула хлыстикомъ и торжествующій Золотой легкимъ галопомъ помчалъ ее по широкой липовой алле, ведущей къ подъзду.
Въ одномъ изъ открытыхъ оконъ нижняго этажа виднлась маленькая фигурка миссъ Питчерсъ, съ неизбжной broderie anglaise въ рукахъ.
— Я бы желала знать, Ева, когда вы перестанете жить въ сдл? услышала двушка, едва успла она переступить порогъ комнаты.
— Я кого-нибудь стсняю этимъ? освдомилась она, снимая передъ зеркаломъ перчатки и шляпу.
— Вы на каждомъ шагу нарушаете заведенный въ дом порядокъ. Рдкій день вы не опаздываете къ завтраку, къ обду или къ чаю.
— Я просила разъ навсегда не ждать меня, если я не явлюсь къ назначенному часу. Я предпочитаю свободно располагать своимъ временемъ, рискуя даже сть подогртый обдъ.
— Можно право подумать, что кто-нибудь пытается стснять вашу свободу!
— Я именно это и думаю.
Миссъ Питчерсъ съ негодованіемъ отложила въ сторону свою вышивку.
— Вы этого не думаете, Ева! по крайней мр, вы не должны бы думать ничего подобнаго. Отъ васъ требуютъ только, чтобы вы водворили какой-нибудь порядокъ въ своемъ образ жизни.
— Кому это нужно?
— Прежде всего, вамъ самимъ, вы не хотите подчиниться ни чему ршительно, кром своихъ фантазій и прихотей! Неужели вы думаете, Ева, что можно прожить всю жизнь такимъ образомъ?
— Всю жизнь? Я право не знаю… но почему же вы желаете, чтобы я подчинялась разъ установленному раздленію дня на завтракъ, обдъ и ужинъ?
— Вы даже не знаете, чему вы должны подчиняться?! проговорила англичанка съ неподдльнымъ огорченіемъ въ голос.
— Нтъ, не знаю. Скажите мн, если вы знаете.
— Нтъ, Ева, я не могу говорить съ вами, когда вы отвчаете подобнымъ образомъ, вы способны привести въ отчаяніе кого угодно. Я положительно не знаю, чмъ это кончится, но только съ каждымъ днемъ все идетъ хуже и хуже…
— Что же все? скажите, по крайней мр, о чемъ вы говорите.
Но миссъ Питчерсъ не отвтила. Она снова принялась за работу, горько сжавъ свои поблекшія губы.
Ева нсколько секундъ также молча смотрла ей въ лицо.
— Впрочемъ, я и сама отлично знаю, чего вы хотите. Вы были бы совершенно довольны, еслибы я сидла цлые дни дома и тутъ же, у другого окна, вышивала по батисту какіе нибудь небывалые цвты, вы хотите, чтобы я съ благоговйнымъ вниманіемъ слдила за нескончаемыми приключеніями какого нибудь отважнаго путешественника, или умилялась надъ совершенствами добродтельной Люси, умвшей создавать все изъ ничего, и превратившей въ рай небесный земную жизнь своего блаженнаго супруга. Но что же мн длать, если я не въ состояніи интересоваться всми этими прекрасными вещами! Научите меня, если можете, и я буду невыразимо благодарна вамъ.
Англичанка съ достоинствомъ поднялась съ своего мста.
— Въ настоящую минуту, Ева, я желаю только, чтобы вы прекратили этотъ разговоръ.
— Не я начала его! отвтила двушка съ горечью и стремительно вышла изъ комнаты.
Черезъ нсколько секундъ, изъ залы послышались звуки рояля — бурные, полные нетерпливаго протеста.
Миссъ Питчерсъ снова опустилась на свой стулъ и, подперши голову рукой, устремила взоръ, полный горечи и тревоги, на мирный деревенскій ландшафтъ, освщенный мягкими лучами догоравшаго дня.
Долго играла Ева. Куда-то рвались, на что-то гнвно пеняли, о чемъ-то страстно молили пвучіе, чистые звуки ея великолпнаго рояля.
Она взяла послдній тихій аккордъ, подняла голову и встртилась съ пристальнымъ взглядомъ Броницына.
— Ахъ… вы здсь! вздрогнула двушка.
— Слушаю вашу игру. Куда вы все рветесь, Ева?
— Куда?.. Этотъ вопросъ относится не ко мн, а къ моей игр.
— Можетъ быть, но мн кажется, что характеръ этихъ фантазій неизбжно долженъ согласоваться съ вашимъ душевнымъ настроеніемъ.
— О, мое настроеніе неуловимо для меня самой. Нтъ, серьзно, можетъ ли быть у кого нибудь еще такой несносный, несчастный характеръ?! прибавила Ева съ внезапной горячностью.
— Почему же этотъ вопросъ занимаетъ васъ именно теперь? Вашъ характеръ никогда не былъ другимъ.
— Онъ занимаетъ меня всегда и гораздо серьзне, чмъ вс вы думаете.
— И тмъ немене изъ этого ничего не выходитъ, улыбнулся Броницынъ.
— Это совсмъ не смшно! вспылила Ева:— я не знаю ничего несносне недовольства собой!
— Въ такомъ случа переломите себя и исправьтесь.
— О, Боже мой, что за избитая сентенція! Исправьтесь, исправьтесь! Научите меня, какъ это сдлать!
— Вотъ и теперь, Ева, вы раздражаетесь безъ всякой причины, мягко остановилъ ее опекунъ.
— Къ сожалнію, не безъ причины. Во-первыхъ, миссъ Питчерсъ огорчена, чего я, какъ вамъ извстно, не могу выносить хладнокровно, во-вторыхъ, меня мучитъ… угадайте что?
— Не берусь.
— Нтъ, однако… нчто очень скверное.
— Все-таки не знаю, мало ли на свт скверныхъ вещей?
— За-ни-сть!.. протянула Ева, словно прислушиваясь, какъ звучитъ это слово, если его произнести громко.
— Зависть? подивился Броницынъ: — гд же это отыскался такой счастливецъ, которому вы могли бы позавидовать?
— О, Боже мой, какъ будто это такъ трудно! разв я, по вашему мннію, стою такъ близко къ идеалу?
— Ваше единственное несчастіе, Ева, въ томъ, что вы ничего не цните.
Она быстро подняла на него глаза: ей послышался затаенный упрекъ.
— Да, это правда! я ничего не умю цнить, я не стою и того, что у меня есть. Разв я смю жаловаться на что нибудь — вамъ!
На лиц Сергя Степаныча вспыхнула слабая краска.
— Вы знаете, Ева, что этотъ тонъ уязвляетъ меня больне всего. Мене всего на свт желаю я разыгрывать роль вашего благодтеля.
— Вамъ и ненужно ничего разыгрывать, потому что это такъ на дл. Ну. простите, не сердитесь!
Ева ласково поймала его за руку и заставила занять прежнее мсто. Онъ уступилъ молча, не глядя на нее. Странно было видть сановитаго, важнаго Сергія Степаныча съ опущенными глазами передъ этой двочкой.
— И такъ, кому же вы завидуете, Ева? спросилъ Броницынъ помолчавъ.
— Всмъ, кто не ‘рвется’, какъ вы выразились — кто знаетъ что именно ему нужно.
— Всмъ намъ нужно одно — счастіе.
— Да, но вс мы понимаемъ его различно, все горе въ томъ, что я и сама не знаю, какъ именно я его понимаю.
— Это потому, что вы слишкомъ много мудрствуете и тамъ, гд нужно просто наслаждаться жизнью. Вы молоды, прекрасны, окружены горячо любящими васъ людьми, вы можете имть все, что только пожелаете. Не создавайте себ ненужныхъ тревогъ, живите просто и сама жизнь разршитъ вамъ этотъ вопросъ. Счастья нельзя изобрсти умомъ.
— То есть — живите безсознательно. Неужели счастье въ этомъ?
— Не безсознательно, но безъ лишняго, ничего не дающаго резонерства.
— Нтъ, нтъ, перебила она горячо: — это только другое слово, боле красивое! И знаете, вы правы, мн дйствительно весело только до тхъ поръ, пока я не вдумываюсь. Стоитъ приглядться, и весь интересъ пропадаетъ, все и везд скучно!
— Ева, вы положительно пугаете меня! Кто же мшаетъ вамъ устроить свою жизнь такъ, чтобы она удовлетворяла васъ?
Ева тяжело вздохнула и поднялась съ своего стула.
— Куда вы?
— Къ себ.
— Нтъ, мой другъ, вамъ положительно не слдуетъ оставаться одной въ такія минуты. Пойдемте ко мн, я прочту вамъ двадцатую главу, я кончилъ ее сегодня.
Ева о чемъ-то думала и, казалось, не слышала того, что онъ говорилъ.
— Знаете, проговорила она неожиданно:— Наталья Ивановна узжаетъ за границу учиться медицин?
Въ эту минуту Броницынъ, конечно, мене всего на свт интересовала Наталья Ивановна.
— И ея родители позволяютъ ей это? спросилъ онъ разсянно.
— Вроятно. Неправда ли, какое смлое ршеніе и сколько нужно имть силы воли, чтобы, ради этого, ршиться отложить на неопредленное время свою свадьбу!
— Это не сила воли, Ева, а неумніе любить и непониманіе истиннаго назначенія женщины.
— О, я знаю все, что вы можете сказать о священномъ назначеніи женщины! отвтила двушка задорно: — не бойтесь, останется еще довольно добродтельныхъ женщинъ… во вкус миссъ Питчерсъ!
— Ршительно вы начиталась французскихъ романовъ, Ева. Я жду, что посл этого вы, чего добраго, также заявите желаніе изучать медицину, попробовалъ пошутить Броницынъ.
— О, не бойтесь! у меня ні хватитъ ни характера, ни терпнія, ни умнія! А, впрочемъ, будетъ объ этомъ. Вы хотли что-то прочесть мн, пойдемте.
Наташа лежала на кровати съ книгой въ рукахъ въ своемъ мезонин, который Глафира Петровна отдала въ ея безконтрольное владніе, посл того, какъ убдилась, что ее, т. е. Наташу, ‘нельзя пустить въ порядочную комнату’. Глафира Петровна не могла представить себ ничего отвратительне комнаты молоденькой двушки, комнаты, заваленной грудами тетрадей и книгъ, далеко не всегда отличающихся изяществомъ и свжестью переплетовъ, но посл многихъ, ни къ чему не приведшихъ баталій, она, наконецъ, махнула рукой на это безобразіе и потребовала только, чтобы дверь въ эту злополучную комнату была всегда заперта, ‘чтобы хоть люди-то не видали этого срама’. Наташа съ величайшей готовностью обязалась свято соблюдать это условіе и миръ водворился до того несчастнаго дня, когда, войдя однажды, въ отсутствіе дочери, въ ея комнату, Глафира Петровна увидала на письменномъ стол груду какихъ-то костей, а въ стеклянной банк живую лягушку. Поганыя кости и банка были немедленно выброшены въ помойную яму, а на голову вернувшейся домой двушки посыпался цлый градъ упрековъ и брани. Началась новая ожесточенная баталія, окончившаяся на этотъ разъ изгнаніемъ дочери въ мезонинъ, заваленный до этого времени различнымъ домашнимъ хламомъ. Наталья Ивановна весело перетащила туда свои книги, свалила ихъ въ кучу на полъ, за неимніемъ этажерки, примостила къ окну какой-то искалченный столъ, такъ какъ Глафира Петровна наотрзъ отказалась позволить ‘поганить’ ея мебель, собственноручно заклеила ножку у единственнаго ветхаго кресла и почувствовала себя, наконецъ, вполн свободной и покойной въ этой боле чмъ убогой обстановк.
Двушка лежала съ латинской грамматикой Кюнера въ рукахъ и періодически поднимала глаза отъ книги къ потолку, повторяя на память прочитанное. Занятіе шло плохо, снизу, давно уже доносились какіе-то крики, въ которыхъ можно было ясно различить звонкіе возгласы Глафиры Петровны. Наташа притворила плотне дверь, пробовала зажимать пальцами уши, но, наконецъ, отложила книгу и стала вслушиваться. Голоса раздались явственне: вроятно, отворили какую-нибудь дверь, двушка узнала голосъ своей младшей сестры, Вари. Въ ту же минуту, Наташа стремительно вскочила съ кровати, спустилась внизъ и остановилась на порог сней, въ которыхъ происходила шумная сцена.
По середин комнаты стояла Глафира Петровна, рукава ея темнаго колота, испачканнаго мукой, были засучены по хозяйски, на нечесанные волосы накинута была лиловая вязанная косынка. Передъ ней стояла Варя, вся пунцовая, какъ макъ, съ хмуро-сдвинутыми темными бровками, ея горвшія, какъ огонь, ушки, очевидно, вынесли не слишкомъ нжное прикосновеніе родительскихъ перстовъ. Нарядъ двочки представлялъ изъ себя нчто весьма странное: башмаковъ буквально не было видно подъ слоемъ липкой, зеленоватой тины, покрывавшей сплошь чулки и края коротенькихъ панталончиковъ, ситцевое платье, передникъ и руки были также немилосердно перепачканы и даже на пылавшихъ щечкахъ виднлись слды грязныхъ брызгъ.
— Полюбуйтесь! вотъ она, ваша любимица! накинулась Глафира Петровна на Наташу, указывая обими руками на ноги двочки, пестрившія полъ грязными слдами:— вотъ плоды вашихъ затй! порадуйтесь, успли и ее заразить своими прекрасными вкусами! Вмсто того, чтобы вышивать въ пяльцахъ свой урокъ, она изволитъ лягушекъ вамъ въ пруду ловить! Этого еще только недоставало! Отецъ изъ кожи лзетъ, а эта негодная двчонка сметъ въ новыхъ башмакахъ въ тину лзть! Спасибо, Дарья шла мимо, а то, пожалуй, и сама бы тамъ осталась. Творецъ ты мой! есть ли еще у кого такія дти!
Глафира Петровна перевела духъ и отерла лицо краемъ своего кухоннаго передника.
При появленіи Наташи, Варя обернулась въ ея сторону, и что-то въ род невольной улыбки сверкнуло на ея пасмурномъ личик. Она воспользовалась минутной паузой и торопливо заговорила:
— Я не хотла лзть въ тину, Наташа, я хотла только достать ту большую жабу, которую мы видли вчера… Она сидла близко къ краю, тамъ не очень грязно.. Я стала осторожно на камень, а она прыгнула дальше, тутъ сейчасъ у воды. Я потянулась, оступилась и… завязла…
При послднемъ слов, предательская улыбка окончательно озарила личико Вари, еще больше покраснвшее отъ усилія сдержать ее.
— Нтъ, какъ вамъ это нравится? она же еще и смется! разразилась съ новой силой Глафира Петровна: — вотъ я теб покажу, какъ смяться матери въ глаза! ты у меня будешь помнить! Мать изъ себя выходитъ, а ей смхъ! Ты думаешь, что коли Наталья Ивановна у тебя заступница, такъ хоть на голов ходи… Я тебя вышколю!
Глафира Петровна буквально задыхалась.
— Вы ужь, по крайней мр, полчаса кричите на нее, а она стоитъ съ мокрыми ногами, возвысила голосъ Наташа, стараясь перекричать мать и отнять у ней Варю, которую она схватила за руку.
— Теб что за дло? мать ты ей что ли? Ступай къ своимъ книжкамъ! Когда нужно доглядть за ребенкомъ, такъ это не наше дло, а теперь небось нашлось время… Пусти, теб говорятъ, я сама знаю, что длаю!
— Нтъ, не знаете, вы на себя не похожи теперь! Я вамъ не дамъ простужать ребенка. Пустите, я переодну ее сначала, и тогда можете наказать ее, коли вамъ ужь такъ хочется. Пустите же, вы будете виноваты, если она заболетъ!
— Нтъ, не я, а ты съ своими безстыдными затями, безбожница!
Наташа высвободила, наконецъ, руку Вари и быстро, чуть не бгомъ, увела ее на верхъ. Варя робко взглядывала на нее.
— Раздвайся! проговорила Наташа отрывисто, и опять спустилась внизъ за чистымъ платьемъ.
Въ сняхъ все еще бушевала Глафира Петровна. Въ столовой Наташа столкнулась съ отцомъ.
— Что случилось? о чемъ это Глашинька воюетъ? освдомился флегматически Иванъ Парамонычъ.
— Ступайте, скажите ей… хоть бы прислуги посовстилась! отвтила двушка, не останавливаясь.
Иванъ Парамонычъ также флегматически отворилъ дверь въ сни и вступилъ, такъ сказать, прямо въ пасть своей разсвирпвшей сожительницы.
Трагическая фраза Глафиры Петровны, что ‘отецъ изъ кожи лзетъ’, весьма плохо гармонировала со всей вншностью Ивана Парамоныча. Бснованія супруги не производили буквально никакого впечатлнія на это невозмутимое, упитанное существо, вчно пребывавшее въ блаженномъ состояніи самаго завиднаго, ни передъ чмъ не уступающаго спокойствія. Двадцати четырехлтнее сожительство настолько пріучило его къ подобнымъ перепалкамъ, что семейная жизнь и вчная ругань, дрязги, жалобы и воркотня сдлались въ его ум чмъ-то неотвратимымъ. Иванъ Парамонычъ ршительно не врилъ, чтобы домашняя жизнь могла идти иначе.
Вернувшись на верхъ, Наташа застала Варю малиновою отъ тщетныхъ усилій стащить приклеившійся къ ног мокрый и скользкій башмакъ.
— Я не могу, Наташа, онъ скользитъ… Жалобно проговорила двочка.
Наташа стала на колни и вдвоемъ имъ насилу удалось высвободить намокшія и похолодвшія ноги Вари.
— Наташа! ты тоже сердишься? спросила робко двочка.
— Разумется. Я не ожидала, чтобъ ты умла обманывать.
— Кого же я обманула? Я сама все разсказала!
— Ты даже не понимаешь, что значитъ обманывать? Мамаша посадила тебя за работу, и думала, что ты шьешь, а ты убжала потихоньку.
— Вдь ты сама говорила мамаш, что я только напрасно глаза порчу надъ этой вышивкой? выговорила сконфуженно Варя.
— Да, но я никогда не говорила, что можно бгать потихоньку отъ того, что мы должны сдлать. Было бы гораздо лучше, еслибы ты раскапризничалась съ самаго начала, а то, что ты сдлала — обманъ.
— Я на одну минуточку, я хотла сейчасъ же назадъ… я устала, мамаша, задала очень большой урокъ сегодня!
— Это совершенно все равно, на одну минуту или на цлый часъ, ты должна была сказать, что устала, теб бы позволили отдохнуть.
Варя переодлась и теперь уныло натягивала кофточку.
— Холодно теб? спросила Наташа.
— Нтъ, я ужь согрлась.
— Ну, такъ ступай теперь внизъ.
Варя мялась на мст.
— Мамаша сказала, что накажетъ меня… проговорила она, наконецъ, едва слышно.
Наташа молча смотрла въ окно.
— Наташа, я боюсь… ты попроси, чтобы она не скла меня! зарыдала Варя:— я никогда не буду, ей Богу, не буду!..
— Счь тебя не станутъ, съ чего ты это взяла? отвтила, наконецъ, съ какой-то досадой Наташа.— Подожди тутъ, я покрошу, чтсбы она позволила мн наказать тебя. Ты согласна?
— О, да, пожалуста! накажи меня, какъ хочешь!
— Ты не думай только, что я шутить стану, я серьзно накажу тебя, внушала строго сестра.
Съ тяжелымъ сердцемъ сошла она внизъ для новой сцены. Глафира Петровна торжествовала: она, эта непокорная, гордая Наташа, снизошла до просьбы. Она молча, терпливо, безъ единаго возраженія выслушала вс нескончаемые попреки и мрачныя пророчества, и Глафира Петровна могла въ волю насладиться сознаніемъ, что въ эту минуту дочь, стоявшая на какой-то недосягаемой высот, находится въ ея власти… Истощивъ напрасно весь запасъ доводовъ и просьбъ, двушка ушла отъ матери измученная, въ отчаяніи, но на первой же ступеньк лстницы, ведущей въ мезонинъ, она снова остановилась. Ей нужно было собраться съ силами, чтобы взглянуть въ глаза маленькой Вар и сказать ей, что она не въ силахъ отстоять ее.
Напуганная и усталая двочка сидла въ томъ же кресл, гд она ее оставила: она уснула, положивъ голову на подоконникъ и по временамъ всхлипывала во сн.
— Разбудить спящаго ребенка, чтобы сказать ему: ступай, тебя будутъ бить, а я могу только кричать вмст съ тобой отъ злости и безсилія… Нтъ, спаси меня Богъ!
Едва сознавая сана, что длала, двушка опять спустилась внизъ и прошла въ комнату отца.
Иванъ Парамонычъ спалъ передъ запоздавшимъ обдомъ сномъ гораздо боле мирнымъ и молодечески безмятежнымъ, чмъ его въ волю наплакавшаяся, десятилтняя дочь.
Нсколько секундъ Наташа стояла неподвижно передъ кроватью. Вотъ этотъ міръ, изъ котораго она выбивалась съ такимъ трудомъ, вотъ эти стихійныя силы, безсознательно гнетущія все, что стремится подняться надъ жалкимъ міромъ мелкихъ страстишекъ, копеечныхъ интересовъ, тупого невжества, и дикаго произвола!
— Спитъ!
Наташа засмялась нервнымъ, горькимъ смхомъ и принялась тормошить тучную фигуру, безмятежно раскинувшуюся на кровати съ скомканными грязноватыми подушками, съ засаленнымъ стеганнымъ одяломъ, носившимъ явные слды грязныхъ сапогъ. Въ маленькой комнат стоялъ спертый, душный воздухъ, никому не приходило въ голову открыть давно не мытыя, тусклыя окна, мухи съ назойливымъ жужжаніемъ бились о стекла, слышалось громкое, тяжелое дыханіе спящаго. Иванъ Парамонычъ долго отвчалъ однимъ только мычаніемъ и безсвязнымъ бормотаніемъ:
— М…мм. мамочка… постой… погоди!.. отмахивался онъ, когда руки дочери уже черезчуръ безцеремонно распоряжались его особой.
— Вставайте! сейчасъ, сію минуту — поймите же, что это нужно! нервно твердила Наташа.
Наконецъ, Иванъ Парамонычъ окончательно проснулся, спустилъ ноги съ кровати и растерянно уставилъ на дочь свои заплывшіе, налитые кровью глаза.
— А? что такое?.. кому я нуженъ? Глашенька сердится?..
— Очнитесь сначала… нате, воды выпейте! проговорила двушка, подавая ему стаканъ.
— Съ чего я теперь воду пить стану, до обда, что съ тобой, Наташенька! говори толкомъ, что случилось?
Но Наташ пришлось довольно таки долго втолковывать отцу, что именно отъ него требовалось. Иванъ Паромонычъ нимало не раздлялъ ея ужаса передъ предстоявшей экзекуціей. Двочка разбаловалась, напроказничила и пугнуть ее было совершенно въ порядк вещей, но, съ другой стороны, онъ терпть не могъ, когда что-нибудь выходящее изъ ряда вонъ нарушало мирное теченіе его жизни, когда къ нему приставали съ какими-нибудь просьбами и требованіями. Онъ совершенно безразлично готовъ былъ ходатайствовать въ пользу двухъ противоположныхъ интересовъ, лить бы треволненія окружающей жизни не задвали его лично.
— Пойдемъ, пойдемъ, матушка! чего ты кипятишься изъ пустяковъ! самымъ невозмутимымъ тономъ успокоивалъ онъ волновавшуюся дочь.— Вотъ я поговорю съ матерью, можетъ быть, она и уступитъ, коли ужь теб это такъ обидно…
И Глафира Петровна дйствительно уступила на этотъ разъ, не потому, конечно, чтобы ходатойство супруга имло особенный всъ въ ея глазахъ, а просто потому, что ей самой было выгодне не доводить дла до конца. Унизивъ сначала Наташу сознаніемъ полнаго безсилія, она могла теперь торжествовать надъ ней своимъ великодушіемъ. Глафир Петровн слишкомъ рдко доводилось торжествовать побду. Конечно, и этихъ рдкихъ случаевъ не было бы, еслибъ маленькая Варя не служила живымъ звеномъ, связывавшимъ Наташу съ родной семьей.
Въ конецъ измученная тяжелыми сценами, Наташа ушла въ садъ, въ самый глухой конецъ, на свою любимую ветхую скамеечку, до половины вросшую въ землю, и погрузилась въ невеселыя думы о той участи, которая ожидала съ ея отъздомъ маленькую Варю. Наученная опытомъ, Глафира Петровна наотрзъ отказалась отпустить ее въ Москву къ тетк, которая и на этотъ разъ радушно предлагала свои услуги.
— Будетъ съ меня, говорила съ горечью Глафира Петровна:— попробовала ужь, воспитали мн одно сокровище, такъ теперь умне буду. Сама, благодаря Бога, безъ учености прожила свой вкъ не хуже людей, авось и ей Господь судьбу пошлетъ. Пусть хоть одна мн помощницей будетъ!
Что можно было возразить противъ подобныхъ строго логичныхъ разсужденій?
— Я сама на ея мст поступала бы точно также, съ сокрушеніемъ сознавалась Наташа и не видла никакой возможности выиграть дло съ помощью простыхъ просьбъ и доводовъ.
— Наталья Ивановна!.. барышня! кушать пожалуйте, супъ поданъ! барышня, а барышня!.. раздался по саду звонкій голосъ горничной.
Идти туда, встртиться опять съ ними… Нтъ, Богъ съ нимъ и съ обдомъ! Наташа велла сказать, что она уходитъ и не хочетъ обдать. Она нсколько дней уже не видалась съ Нжинскимъ и теперь ею овладло непреодолимое желаніе повидаться, подлиться своими ощущеніями и еще разъ обсудить вмст съ нимъ этотъ много разъ уже обсуждавшійся вопросъ.
Гд могъ онъ быть теперь? Она посмотрла на солнце, соображая, который часъ.
— Господи, солнце то ужь гд! пропалъ ни за что цлый день. Пойду! ршила она: — все равно ужь сегодня ничего не сдлаю.
Наташа пошла на работы Нжинскаго, въ надежд застать его тамъ.
— Утромъ былъ, а тамъ обдать ушелъ, надо быть, не придетъ больше сегодня, узнала двушка отъ плотниковъ.
— А вчера онъ былъ здсь?
— Утромъ былъ, да опять ушелъ, потомъ заходилъ ужь вовсе поздно, почитай, ужь зашабашить пора было.
Отчего же онъ не былъ у нея эти дни и гд ей искать его теперь? А какъ было бы кстати, еслибы онъ зашелъ въ это утро. Глафира Петровна сильно недолюбливала своего будущаго зятя и невольно стснялась въ его присутствіи.
Наташа сла на кучу досокъ, посмотрла, какъ плотники стругаютъ бревна, поболтала съ ними, она часто приходила на работы, и вся артель, работавшая у Нжинскаго, знала ее подъ именемъ ‘анженеровой невсты’.
— Что, барышня, аль соскучилась? спросилъ ее, добродушно улыбаясь, бородачъ Михей: — отбился отъ рукъ соколъ-то твой, все, почитай, съ барышней дупловской разгуливаетъ!
Почему-то въ эту минуту на нее подйствовала непріятно эта незлобивая шутка. И тутъ же стало досадно самой на себя.