Безпутный.
Безпутный.
Разсказъ.
1.
2.
——
3.
4.
5.
6.
* * *
М. Росляковъ.
‘Современникъ’, кн.I, 1915
Беспутный, Росляков М., Год: 1915
Время на прочтение: 11 минут(ы)
На окраин губернскаго города К., въ Семиструнномъ переулк, что однимъ концомъ упирается въ Рябинихинъ Оврагъ, а другимъ въ кирпичные сараи, за нсколько дней до начала войны вышелъ большой пьяный скандалъ.
Часу во второмъ дня со стороны кирпичныхъ сараевъ показался рыженькій человчекъ въ суконномъ картуз, въ туфляхъ-сандаліяхъ на босу ногу, въ заплатанномъ на локтяхъ сромъ пиджачишк.
То бгомъ устремляясь впередъ, будто подталкивала его въ шею привычная невидимая рука, то совсмъ останавливаясь, незнакомецъ улыбался, махалъ руками, кому-то подмигивалъ и самъ съ собою вслухъ велъ какіе-то переговоры.
Къ появленію его весь переулокъ отнесся съ полнымъ равнодушіемъ, только гусакъ подозрительно зашиплъ, вытянувъ по земл шею. Впрочемъ, и тому было лнь покидать уютную прохладу подъ тнистой ветлой.
Въ середин переулка вниманіе незнакомца привлекла синяя вывска, вверху которой стояло: ‘Добрый вечеръ’, а пониже, между головой сахару и связкой разсыпанныхъ баранокъ, прописью тянулось: ‘Бакалейная торговля Казьмы Даміановича Кормщикова’.
Сдлавъ въ сторону вывски театральный жестъ, словно приглашая себя пожаловать въ открытую дверь лавочки, незнакомецъ утвердился на непослушныхъ ногахъ и ршительно взбжалъ на деревянное, въ три ступени, крылечко.
Въ ту же минуту изъ лавки послышался шумъ. Пьяненькій настойчиво гудлъ, ддушка Кормщиковъ отвчалъ крикливо, съ визгомъ, вскор примшался голосъ и бабушки Кормщиковой.
Тмъ временемъ ддушка Кормщиковъ — заднимъ ходомъ да на дворъ — перебжалъ дворъ — шмыгъ во флигелекъ къ Торочкову, къ своему квартиранту, вахмистру жандармскому, потомъ оба съ жандармомъ, взволнованные, пробжали обратно въ лавку — Торочковъ на ходу руку въ рукавъ мундира просовывалъ.
И снова въ лавк зашумли. Кричала бабушка Кормщикова. кричалъ Торочковъ, выкрикивалъ бранныя слова незнакомецъ, а всхъ громче и визгливе, до надсады, кричалъ самъ Кузьма Демьянычъ.
Кричали-кричали, вдругъ все стихло,— и въ тотъ же Мигъ незнакомецъ кубаремъ вылетлъ на дорогу. Чья-то рука сейчасъ же закрыла за нимъ стеклянную дверку.
Торочковъ тмъ же путемъ, черезъ дворъ, ушелъ къ себ во флигель, а незнакомецъ поднялъ фуражку, усердно выхлопалъ пыль и опять пошелъ къ лавочк. Тутъ онъ изо всей силы принялся дергать за звонокъ — подергаетъ и стоитъ, смотритъ, прислушивается. Потерявъ терпнье, онъ оборвалъ проволоку звонка и съ бранью сталъ колотить въ дверь кулакомъ. Стекло зазвенло и посыпалось.
Тогда незнакомецъ, точь въ точь, какъ мальчишка какой озорной, соскочилъ съ крылечка и побжалъ прочь. Ддушка Кормщиковъ, съ Торочковымъ, опять выскочившимъ на шумъ, бросились за нимъ вдогонку.
Въ это время по Семиструнному шли плотники съ обда. Они было развели руки, чтобы поймать бжавшаго, но не успли: тотъ упалъ на песокъ. Упалъ и сейчасъ же мертвецки уснулъ.
Жандармъ Торочковъ натиралъ пьяному уши, восклицая: ‘врешь, разбудимъ. У меня, брать, это скоро!’
А ддушка Кормщиковъ, задыхаясь, плачущимъ голосомъ объяснялъ толп любопытныхъ.
‘Ни-че-го не понимаетъ. Ей-бо!.. Присталъ и присталъ: давай ему вина!’
Прибжали женщины и мальчишки, сбжались со всего Семиструннаго переулка. На ходу спрашивали, что за человкъ такой, что укралъ и кого зарзалъ.
— ‘Я говорю: не торгуемъ. А онъ: давай, да давай!’
Вышло это такъ. Послалъ хозяинъ Гришу за товаромъ на Саратовскую, веллъ купить сафьяну: получилъ заказъ — Чехова, приложеніе къ ‘Нив’, въ сафьянъ переплесть, а сафьяну ни лоскуточка.
Идетъ Гриша по Саратовской, а навстрчу — знакомые наборщики изъ ‘Встника’, Оханщиковъ, Сергевъ да Буркинъ.
— Айда, Гриша, съ нами на Анюткинъ Курганъ. На травк полежимъ. Вольнаго духу глотнемъ. Водки по рюмочк выпьемъ, выкупаемся. Айда, съ нами!
Веселые вс, въ рукахъ кульки, чайникъ. И еще четвертый съ ними, неизвстный.
— Мы, Гриша, работу бросили, пропадай она пропадомъ!
Пошли. Какъ не пойдешь — очень ужъ соблазнительно расписали.
Анюткинъ Курганъ — за кирпичными сараями, версты полторы. Хорошее мсто, и рка близко.
Разложили костеръ, распаковали кульки, повсили кипятить чайникъ, а водку поставили простудить въ холодный родничекъ.
А дальше пошло какъ по маслу. И четвертый, неизвстный, оказался душа-человкъ, Александръ Иванычъ, редакторъ, только не настоящій, отвтственный. Выпить тоже не дуракъ. Сидлъ человкъ три штрафа по пятьсотъ рублей, ровно девять мсяцевъ. Смотритель на честное слово выпускалъ, разъ подъ Новый годъ — Новый годъ встрчать въ типографіи съ наборщиками, другой разъ — на Николинъ день, 9 мая — на именины къ издателю. Отсидлъ срокъ и радъ, какъ теленокъ въ Егорьевъ день: бгаетъ по трав, черезъ голову кувыркается, бороться схватился съ Буркинымъ: боролись-боролись, да въ родничекъ оба и скатились.
Помнитъ еще Гриша, что Оханщиковъ издателя и пайщиковъ ругалъ живоглотами, а Буркинъ поклялся, что завтра же уйдетъ изъ ‘Встника’ въ ‘Электро-печатню’: давно туда зовутъ.
Еще помнитъ — кто-то жаллъ, что Евдокіи Львовны нтъ, корректорши: она да Александръ Иванычъ, редакторъ — только и порядочныхъ людей въ ‘Встник’.
А дальше ужъ и не помнитъ. Про Семиструнный переулокъ на другой день, утромъ, въ участк узналъ изъ протокола.
Сидитъ Гриша во флигельк у Торочкова, треть рукою лобъ и куритъ. Самъ Торочковъ въ разстегнутомъ мундир сюитъ у окна и тоже куритъ. И видъ у него обиженный, недовольный.
‘Кулаки-то ничего, мое почтенье!’, думаетъ Гриша про Торочкова.
За окномъ на огород бабушка Кормщикова пугаетъ куръ:
— Пошли вы-ы… Кышъ-кышъ-кышь! Мало имъ дня-то.
А сама наводитъ тугое ухо на раскрытое окошко, не долетитъ ли что изъ флигеля. Съ линіи желзной дороги доносятся унылые паровозные гудки.
У Гриши нестерпимо ломить голову, болитъ отъ ссадинъ лобъ, трясутся руки — об стекломъ порзаны, уши — толстыя, вспухшія и горячія, какъ только что вынутая изъ печи ржаная лепешка, и языкъ чумной, одеревенлый, точно разговариваетъ съ жандармомъ не Гриша, а какой-то другой, Гришинъ другъ и пріятель. А уйти Гриш нельзя: надо уговорить Торочкова.
— Ну, такъ какъ же, Феоктисть Никифоровичъ?— обращается Гриша къ жандарму — даже имя отчество узналъ, по имени отчеству.
— Да ужъ, стало быть, такъ, господинъ Подлсниковъ, — съ язвительной вжливостью отвчаетъ Торочковъ.
— Не дадите?
— Не дамъ, господинъ Подлсниковъ.
Гриша съ видомъ отчаянія дергаетъ плечомъ, дергаетъ щекой и начинаетъ дрожащими руками раскуривать новую папиросу.
— Не могу, господинъ Подлсниковъ,— повторяетъ жандармъ, и глаза у него становятся недружелюбными, холодными, какъ пуговицы на мундир:— Сами можете понимать, не маленькій. Вы тутъ насодомили на весь переулокъ… всхъ, можно сказать, матерными словами. А меня, если изволите помнить, пытались и дйствіемъ. Конечно, про себя не говорю. Мало ли кто насъ не оскорбляетъ. Отъ вашихъ же товарищей, отъ господина Оханщикова и Буркина — не разъ терплъ обиды. Вы думаете, я не знаю, кто вы такой? Очень хорошо даже знаю, что соціалъ-демократъ. Ну, а только какъ вы набезобразничали съ выбитіемъ стеколъ, и дверь пытались выломить, и помимо того, старичка со старушкой облаяли — то извольте вникнуть, какой вы есть человкъ. Хуже свиньи, свинья того не нагадитъ. Ту шугнулъ, она и уйдетъ, а васъ, чтобы въ участокъ отправить, почтенный человкъ и, можно сказать, церковный староста, долженъ былъ запрягать свою лошадку и время терять…
Сидть бы Гриш безъ суда три мсяца за хулиганство. Приставъ и разговаривать бы съ Гришей не сталъ. А тутъ вдругъ такой небывалый случай, привезъ его пьянаго въ участокъ на своей лошади лавочникъ изъ слободы, сдой старичекъ: извозчиковъ, объясняетъ не было! Смшно въ самомъ дл!
И городовые утромъ смются, и самъ приставъ улыбается въ усы, ничуть не разсердился.
Посмялся и говоритъ:
Ну, вотъ что. Иди заплати тамъ за стекла, да извинись. Да попроси расписочку. Если жандармъ и старикъ простятъ тебя и дадутъ въ томъ расписку — чортъ съ тобой, протоколъ уничтожу.
Половину Гриша сдлалъ — у Кормщиковыхъ побывалъ. Бабушка Кормщикова очень оказалась доброй старушкой и смаху, съ перваго слова, простила Гриш вс грхи.
— Ужъ ла-адно, Богъ съ тобой,— пла она:— какой съ тебя спросъ, съ такого…
А ддушка Кормщикова, не то, чтобы упряме былъ — и онъ тоже по-божески взглянулъ на дло — только не ршался безъ Торочкова за стекла получить и расписку писать.
— Ужъ какъ онъ скажетъ — такъ тому и быть.
Мудреную задачу задалъ Гриш ддушка Кормщиковъ: легкое ли дло уговорить упрямаго вахмистра, легче стну лбомъ прошибить.
За свою жизнь Гриша не мало сиживалъ по пьяному длу. Какъ чуть напился — такъ и протоколъ, такой человкъ непутевый. А противъ протокола что подлаешь? Ничего не подлаешь: такого-то числа пожалуйте къ мировому, а такого-то пожалуйте отсиживать.
И на этотъ разъ отсидлъ бы, не поморщился, даромъ что дло не пустяковое, не мировой, и не трое сутокъ, коли бы не приставъ: приставъ обнадежилъ.
А какъ увидалъ Гриша, что все зависитъ отъ жандарма, что весь онъ въ кулак одного упрямаго человка — такъ и загорлся весь, и затрепеталъ: до-смерти неохота стало три мсяца сидть, и ршилъ про себя: ‘не уйду отъ него безъ расписки!’
Сидитъ Гриша, куритъ третью папиросу, потираетъ лобъ, а дло на ладъ не идетъ.
Не сдается жандармъ: ‘Не могу. Не дамъ.’ Да мало того, не сдается — издваться началъ.
— Вдь это же что такое?— въ изумленіи, съ ужасомъ на лиц, спрашиваетъ онъ себя:— Эдакъ вы залзете, скажемъ, ко мн во флигирь. переколотите стекла въ клет, надъ образами накощунствуете, нагадите, а потомъ: извините, молъ, господинъ Торочковъ, выпивши былъ, ничего не помню. Вдь эдакъ и Авдйка Голопятый — извстный воръ — не воръ: храмъ Божій ограбитъ и вотъ такъ же: пьянъ былъ, не помню…
‘На колнки надо, — думаетъ Гриша: — такъ его не проймешь. Бухнуться или не стоитъ? Шутъ съ нимъ, бухнусь’.
‘Пади, пади, обязательно дастъ!’ — выскочила откуда-то дрянная мыслишка.
‘Ну, ладно, — соглашается Гриша и стукается колнями о полъ:— все равно’.
— еоктистъ Никифоровичъ!— голосъ у Гриши дрожитъ: — еоктистъ Никифоровичъ, простите…
‘Господи, такая мука.— думаетъ Гриша: — ужъ скоре бы все проходило. Забыть бы про все!’
— Уваженія у васъ къ себ, господинъ Подлсниковъ, нтъ ни на копйку, вотъ что,— говорить жандармъ:— Да. На грошъ расколотый, и того меньше!
Потомъ идетъ къ столу, берегъ лоскутокъ бумаги и сурово приказываетъ,
— Иди, плати тамъ… соціалъ-демократъ!
Три дня отсиживался Гриша въ мастерской. Какъ вспомнитъ Семиструнный переулокъ, участокъ съ приставомъ и, особенно, Торочкова, какъ сидлъ, прощенія вымаливалъ на колняхъ — такъ и накатить на душу мутнымъ валомъ, такъ и подступить къ самому горлу. Тмъ только и спасался, что повертитъ головой направо-налво, прогонитъ похмльныя мысли. Прогонитъ, а он опять лзутъ.
Хорошо еще, что хозяинъ не расчиталъ. Расчиталъ бы обязательно, коли бы не срочные заказы. Куда бы Гриша пошелъ съ такимъ лицомъ, безъ копйки? Лобъ въ ссадинахъ, руки порзаны, а уши, посл торочковскихъ лапъ, покрылись коркой — не уши, а сухари.
Посл разныхъ протоколовъ и отсиживаній Гриша, обыкновенно, давалъ себ зароки. Дастъ зарокъ — оно и полегче. А то еще въ послднее время записывался на срокъ у о. Ивана, у Скорбященской — тоже хорошо помогало.
А теперь и этой поблажки себ не давалъ, чтобы ухватиться за испытанное да на мигъ подумать: ‘запишусь еще разъ’.
‘Врешь, теперь не поврю, — думалъ про себя Гриша: — ты вотъ, мн безъ о. Ивана утерпи’!
И сидлъ, терплъ. Нарочно переворачивалъ въ памяти вс обидныя торочковскія слова и злорадно думалъ: ‘такъ теб и надо’!
Три дня мучился Гриша похмльной тоской. А на четвертый прибгаетъ мальчишка изъ булочной — въ булочную бгалъ за ситнымъ, мастера еще глазъ не успли продрать — бросилъ ковригу на столъ и кричитъ:
— Вставайте скоре, васъ всхъ на войну погонятъ!
Вс сейчасъ повскакали, даже хозяинъ выбжалъ изъ-за перегородки, и вс съ разспросами, что да какъ: а ему и любо:
Булочникъ говоритъ — война идетъ, вс воевать будутъ!
Изъ всхъ мастеровъ одинъ Степанъ — солдатъ. Иванъ Парфенычъ, хозяинъ — зачисленъ ратникомъ, когда возьмутъ! Подмастерья — т еще и не призывались: Коля, положимъ, лобовой, въ октябр надо на призывъ, а Тимофееву Васьк — всего девятнадцатый, а Иванъ Иванычъ съ Гришей и совсмъ забракованы, никудышные, царская негодь.
Степанъ и Васька побжали сами узнавать — врно: война. Противъ насъ нмецъ, мы за сербовъ, а за насъ Франція и Англія.
Въ этотъ день не работали. Сначала провожали Степана на родину, въ Мещовскъ, тамъ числился на учет, туда и явиться, а потомъ разошлись, кто куда.
Пошелъ и Гриша къ Буркину. Стало ему полегче — тоска похмльная начала помаленьку утихать. Кому теперь дло до Семиструннаго его приключенія — никому теперь нтъ дла, до такихъ нестоющихъ пустяковъ. Даже и на лицо никто не смотритъ, точно и не Гриша идетъ по улиц со своей тоской, съ мченымъ своимъ ликомъ, а обыкновенный всякій человкъ съ обыкновеннымъ лицомъ и съ обыкновенной душой. Повстрчай его Торочковъ на улиц — и онъ взглянетъ безъ злобы и безъ презрнія.
Очень хорошо это Гриша почувствовалъ, проходя по улиц, и къ Буркину пришелъ безъ всякаго стсненія. А у Буркина полно народу, все наборщики, и Александръ Иванычъ, редакторъ, да ужъ не редакторъ, а прапорщикъ изъ запаса, офицеръ.
Пришелъ Гриша про войну разузнать, а тутъ какъ разъ про войну и говорятъ. И спрашивать ничего не надо: все само собой изъ разговора открывается и что врагъ силенъ и хитеръ, и къ войн давно готовился, что война будетъ тяжелая, и кровопролитная, столько сразу подымается большихъ державъ: и что надо русскому народу положить вс силы, одолть, не пробахвалиться, а то житья не будетъ — про все узналъ.
На другой день опять къ Буркину, нарочно выбралъ время застать одного.
Хоть и называлъ Торочковъ Гришу соціалъ-демократомъ, а Гриша очень хорошо зналъ про себя, что не соціалъ-демократъ и характеръ не такой, и въ Бога ночью боялся не врить. Книги у Гриши всегда подъ рукой и ужъ, кажется, можно бы читать, а онъ и читалъ мало. Читалъ Кольцова, Некрасова, очень любилъ читать Гоголя Майскую ночь и Портретъ — разъ десять перечитывалъ, велли прочитать Толстого и Достоевскаго, да такъ и не начиналъ — очень много томовъ.
А Буркинъ — тотъ, дйствительно, соціалъ-демократъ, человкъ настоящій, начитанный, о чемъ угодно спроси. Тотъ ужъ не пойдетъ къ о. Ивану четыре раза записываться отъ слабости.
Вотъ Гриша и спрашиваетъ Буркина, ночь не спалъ, думалъ:
— Душу человчью можно купить за деньги?
Буркинъ посмивается.,
— Зачмъ теб? Али свою продаешь за ненадобностью?
— Ты, Сашка, не смйся. Отвчай прямо: выше денегъ человчья душа?
Буркинъ молчитъ, съ усмшкою смотритъ на Гришу, что тотъ еще скажетъ.
— Когда человкъ, такъ будемъ говорить… Нтъ, ты, погоди,— заволновался Гриша: — Ты не можешь смяться, что я не умю выражать. Когда человкъ отдаетъ душу — дороже это денегъ?
— Какая душа, — пряча улыбку, съ напускной серьезностью заявляетъ Буркинъ:— Иная дороже, а иная ничего не стоитъ. Твоей напримръ, цна… Ну, ну… Вдь я же шучу, чудакъ. Конечно, дороже. Ну, полно, не сердись.
Гриша нкоторое время обиженно молчитъ, куритъ, потомъ останавливается противъ Буркина и съ упрекомъ говоритъ.
— Шелъ я къ теб по-хорошему, поговорить, а ты зубы скалишь.
— Ну, не сердись, Гриша, ей-богу больше не буду.
— Ну, ладно, вотъ что, — продолжаетъ Гриша, бываетъ такъ, что простой неученый человкъ большую пользу можетъ оказать?
— Отчего же, если человкъ съ головой?
— Вотъ именно, — обрадовался Гриша:— ежели который со смекалкой…
— Да ты говори прямо, для чего это теб понадобилось? Въ добровольцы хочешь идти?
Гриша замялся, покраснлъ, ужасно переконфузился.
— Такъ, вообще,— сказалъ онъ, отвернувшись.
Съ тмъ отъ Буркина и ушелъ.
Темной лентой тянется черезъ поля широкая дорога — старый трактъ на Москву.
Телеграфные столбы, все укорачиваясь и учащаясь, уходятъ на край неба и тамъ темнютъ, точно игрушечные. На телеграфныхъ струнахъ втеръ играетъ тоскливо-однообразныя псни.
По краю дороги пшеходной тропой, съ котомкой за плечами идетъ, помахиваетъ посошкомъ, прохожій человкъ — Гриша Подлсниковъ. Навстрчу Гриш попадаются прозжіе мужики въ одиночку — продетъ, напылитъ, и опять иди цлый часъ до новой встрчи.
Кругомъ просторно, тепло, обдуваетъ втерокъ, шагать легко и пріятно, а Гриш жутко отъ этого простора, отъ этихъ широкихъ полей съ рдкими деревушками.
И просторъ, и безлюдье, и ощущеніе самого себя, своего тла, трезваго, окрпшаго, несмотря на усталость, и особенно, мысли о матери — все это такъ необычно, такъ давно не испытано, что вмсто радостнаго спокойствія и ясности, душу томитъ тревожная тоска.
И даже втерокъ, временами щекочущій виски и шею, заставляетъ вздрагивать и оглядываться.
Четыре года назадъ Гриша приходилъ на побывку домой, продалъ у брата шлею и возжи, а деньги пропилъ. Братъ Герасимъ, мужикъ работящій и молчаливый, вывелъ его за ворота, какъ бродягу и вора, и веллъ идти на вс четыре стороны.
Тогда Гриша чувствовалъ себя смертельно и несправедливо обиженнымъ, потому что у чужихъ никогда не кралъ, а пропитую братнину шлею и рожь, которую потаскивалъ тайкомъ въ шинокъ, за кражу не считалъ. Въ город онъ вспоминалъ объ этомъ рдко, а когда вспоминалъ, то ему казалось, что братъ поступилъ жестоко и несправедливо, что, въ сущности, слдовало, бы съ нимъ за это расчитаться, и что другой, на мст Гриши, не простилъ бы такой обиды.
Теперь и эта полузабытая кража, что казалась пустякомъ, ребячьей шалостью, не боле — и она вспомнилась по-иному, всколыхнула душу испугомъ и разлилась по всему тлу, съ головы до ногъ.
Господи, Господи! Воръ, пьяница, бродяга. Ему бы, по его мастерству, какъ можно было жить — чисто, опрятно, какъ тотъ же Буркинъ или Оханщиковъ, или другой какой интеллигентъ — рабочій. А онъ никогда по-настоящему и сытъ не бывалъ — то пьянъ, то съ похмлья, оборванъ, растрепанъ, избитъ, вся жизнь — отъ скандала до скандала, отъ одной мерзости до другой. Неужели такъ ему все и пройдетъ?
— Нтъ, братъ! Ни въ какомъ раз!— увренно, вслухъ, говоритъ Гриша.
И ясно видитъ мать-старушку, избу, рундучекъ у амбара, облзлаго стараго пса подъ рундучкомъ, братниныхъ ребятъ, видитъ, какъ бгутъ слезы по морщинистому лицу матери,— и ему становится жалко и ее, и себя.
Идетъ Гриша тропочкой, шмурыгаетъ носомъ, глаза закраснлись — идетъ и вслухъ самъ съ собой разговариваетъ:
— Приду и скажу: ‘Характеръ у меня подлый, маманя. Надо мн пострадать. Благослови на войну!’
— Характеръ у меня подлый, маманя,— повторяетъ онъ,— Ты посуди, кто я такой есть? Хуже свиньи, свинья того не нагадитъ. Только ты, маманя, не плачь. Коли не вернусь — воля Божья, а вернусь — жизнь сызнова начну и, можетъ, человкомъ буду.
Упругій клубокъ подкатывается къ горлу, и Гриша долго не можетъ произнести ни слова — идетъ и не вытираетъ заплаканныхъ глазъ.
— Маманя, былъ я теб безпутнымъ сыномъ,— продолжалъ онъ со слезами:— кром горя ты что отъ меня видла? Ничего.. А Россія мн кто? И она мать, родина, а я ей — безпутный сынъ, бродяга и воръ. А душа-то есть у меня? Душу-то я пропилъ? Вотъ то-то и есть,— съ удовольствіемъ подчеркиваетъ онъ и съ силой добавляетъ:— Всю отдамъ, до капельки!
Гриша еще не представляетъ ясно, какъ онъ это сражается и куда пригодится, но душа жаждетъ подвига, трепещетъ въ страстномъ порыв, а въ голов, какъ туманъ утромъ, бродятъ смутные образы какихъ-то героевъ, великихъ въ своей простот.
Вотъ только бы мать — старушка не отвернулась, благословила.
Гриша хорошо знаетъ, что этого не случится: приползи онъ на колняхъ, паршивый, грязный и пьяный — и тогда не отвернется.
Но желаніе еще больне ущемить душу, усилить боль, такъ велико, что онъ старается уврить себя и въ этомъ, невозможномъ, и съ тоскою вслухъ умоляетъ:
— Маманя, благослови!
Солнце клонится къ закату. Гд-то тамъ, куда оно клонится, въ эту минуту можетъ быть уже льется кровь, и не втеръ играетъ на телеграфныхъ струнахъ — бгутъ по проволокамъ печальныя всти.
Низко надъ полями, съ карканьемъ летитъ противъ втра на закатъ воронье.
Почуяли, проклятые!