Зеленый праздникъ.
Зеленый праздникъ.
Разсказъ.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
Зеленый праздник, Росляков М., Год: 1913
Время на прочтение: 34 минут(ы)
На сизые луга, задымившіеся отъ тумана, опустилась ласковая, теплая ночь, обволокла все кругомъ по пути теплой, свтло-туманной дымкой и застыла неподвижно. Серебромъ засвтилось маленькое озеро въ темно-зеленой рам изъ ивняка и осоки, плотной стной темнлъ сзади лсъ съ изломанной линіей верхушекъ, а впереди, за озеромъ, далеко уходили пахучіе цвтники луговъ. На свтломъ неб неспокойно мигали рдкія, блдныя звзды.
Временами въ осок озера плескалась какая-то большая рыба, не надолго нарушая тишину. На берегу тихонько потрескивалъ костеръ, дрожа красноватыми, неровными отблесками въ спокойномъ серебр воды. Отъ костра высоко къ небу взвивался синеватый дымокъ.
Около костра сидли три человка: ддъ Парфенъ, редакторъ ‘Пріозерскаго Края’ Костровскій и репортеръ Захаровъ, студентъ-первокурсникъ.
Дда Парфена звали Блымъ ддомъ. Носилъ онъ всегда блую, длинную рубаху изъ суровой холстины, такіе же штаны, лапти блые, чистые онучи, бороду имлъ блую, мягкую и широкую — во всю грудь, волосы тоже блые, курчавящіеся на концахъ колечками, расчесывалъ прямымъ проборомъ. Шапку носилъ только зимой. За это и прозвали его Блымъ ддомъ. Говорили, что онъ своей, особенной вры, не то хлыстъ, не то молоканинъ, но никто этого въ точности не зналъ. Знали только, что въ церковь онъ не ходитъ и иконъ у себя въ сторожк не держитъ.
Костровскій любилъ сюда съ удочками приходить, отъ тоски спасаться по праздникамъ. Иной разъ и у будней урывалъ денекъ, когда окончательно осточертютъ редакціонныя ножницы и губернаторскія постановленія. Еще студентомъ онъ высланъ былъ въ этотъ сверный губернскій городокъ, да такъ и остался здсь, пристроившись къ газет.
Газету губернаторъ нещадно изводилъ конфискаціями, штрафами (которые никогда не платились, а отсиживалъ отвтственный редакторъ) и прочими мрами, доступными его власти, но Костровскій умудрился какъ то къ этому привыкнуть и за нсколько лтъ своего редакторства усплъ опуститься и облысть, незамтно превратившись изъ веселаго студента въ мрачнаго толстяка-коротышку съ одышкой, апоплексической шеей и основательнымъ брюшкомъ. Жилъ онъ размренной жизнью спокойнаго человка: въ мру пилъ, въ мру спалъ, давно уже ничмъ не восхищался и не возмущался. Писалъ рдко и только тогда, когда возвращался отъ дда. Временами на него накатывали приступы злйшей тоски, почти всегда кончавшіеся жестокимъ пьянствомъ — и тогда онъ спасался сюда.
Здсь у дда, за десять верстъ отъ города, подъ отдаленный звонъ колоколовъ Филейской обители, расположенной въ верстахъ трехъ, въ густомъ лсу, встряхивался отъ будничнаго, весь перерождался и возвращался въ городъ помолодвшимъ, энергичнымъ и бодрымъ.
Неизвстно, что дйствовало на него благотворне: разговоры ли съ ддомъ, или же колокольный звонъ Филейской обители, лсъ и тишина — одно оставалось несомнннымъ, что экскурсіи къ дду больше всякихъ пьяныхъ и какихъ-либо другихъ встряхиваній, къ которымъ онъ прибгалъ до знакомства съ ддомъ въ минуты тоски, очищали его душу.
Удивительно ли, что за эти нсколько лтъ между ддомъ и Костровскимъ выросла и окрпла большая дружба, и что тяжелыя и неуклюжія ддовы мысли, приведенныя въ стройный порядокъ, нердко находили пріютъ на страницахъ ‘Пріозерскаго Края’?
Захаровъ былъ здсь первый разъ и молчалъ, внимательно приглядываясь къ дду.
У костра было тепло. Сонную, лсную тишь разбудилъ медлительный звонъ: въ обители звонили часы. Костровскій лежалъ животомъ внизъ на разостланномъ пальто, лицомъ къ костру, курилъ и считалъ:
— Разъ. Два. Три. Четыре.
Насчиталъ одиннадцать. Ддъ неторопливо подкидывалъ въ костеръ сухіе сучья, лежавшіе около, слдилъ за чернымъ жестянымъ чайникомъ и кутался въ какую то хламиду, хотя и не было холодно.
Чайникъ вскиплъ, и съ клокотомъ сталъ выбрасывать изъ узенькаго горлышка клубы пара. Жестяная крышка подскакивала, тихонько звеня. Тогда ддъ, сбросивъ съ плечъ хламиду, снялъ чайникъ и заварилъ кусочекъ прессованнаго чаю.
— Наливай-кось, Федоръ Степановичъ,— обернулся онъ къ Костровскому, вставая:— а я пойду сучковъ пособираю въ лсу.
Прямо и молодцевато шагая — молодому впору — ддъ пропалъ въ кустахъ. Костровскій поднялся на корточки, досталъ все необходимое, и, пока наливалъ чаю въ три пузатыхъ стакана изъ толстаго граненаго стекла, ддъ вернулся съ большой охапкой валежника въ рукахъ.
— Славно нынче, тепло. Попьемъ да спать. Завтра рано разбужу.
Ддъ подбросилъ сучьевъ въ костеръ и принялся за чай, закусывая его чернымъ, круто посоленнымъ хлбомъ.
Костровскому и самому не хотлось проспать. Завтра — Троицынъ день, съ дтства любимый праздникъ. Зелень молодыхъ березокъ, чисто выметенная улица маленькаго городка, заросшая молодой травкой, голубая рубашка, церковь старенькая — вотъ какія воспоминанія наввалъ Костровскому Троицынъ день, и теперь волнуя его, неврующаго, зеленой своей прелестью, очарованіемъ неувядаемой поэзіи дтства.
Какъ же можно было проспать завтрашнее утро!
Вмст съ солнышкомъ выдутъ они вс трое на середину озера, закинутъ удочки и будутъ слушать ранній звонъ колоколовъ изъ лсной Филейской обители, а потомъ чайку напьются, и Костровскій съ Захаровымъ пойдутъ въ обитель къ поздней обдн.
Послышались въ темнот шаркающіе по трав шаги. Къ костру подошелъ невысокаго роста человкъ, лтъ тридцати съ лишнимъ, въ монашеской скуфейк и черномъ подрясник, подпоясанный широкимъ кожанымъ поясомъ.
— Миръ вамъ и я къ вамъ,— бойко заговорилъ онъ негромкимъ, пвучимъ баритономъ:— чай съ сахаромъ. Не найдется ли и для меня чайку-то посудинка малая?
За спиной у него была котомка, какую носятъ странники. На лиц, обросшемъ густой темной бородой, свтились плутовато-умные глаза. Волосы длинными лохмами вылзали изъ-подъ скуфейки.
— Садись, садись, гость будешь. Куды путь держишь?
— Въ монастырь, ддушка. Трифону угоднику поклониться.
— Тааксъ. А звать-то какъ тебя?
— А по разному, милые, по разному: зимой — Кузьмой, лтомъ — Филаретомъ.
Онъ весело засмялся, присаживаясь — Изъ шатуновъ, значитъ, которые шатущіе?— спросилъ ддъ безъ непріязни въ голос.
— А ужъ это, какъ кому: иному — изъ шатуновъ, а иному и странникъ Божій, на земл прохожій.
Было что-то знакомое Костровскому въ лиц этого плутоватаго малаго. Даже голосъ его, вкрадчиво-мягкій и игривый, звучалъ знакомыми насмшливыми нотками. Несомннно, Костровскій гд-то встрчалъ его раньше. Только когда и гд? Дду, видимо, не нравился этотъ странникъ божій съ его бойкой рчью и плутоватыми глазами.
— На-кось, хлебни горяченькаго-то,— сказалъ онъ, подавая страннику глиняную кружку съ отбитой ручкой: — Охо-хо-о… Много нынче шатущаго народа по земл ходитъ. Работать неохота, а пить, сть надо. Ну, и пошелъ по монастырямъ да по святымъ мстамъ. Вотъ и ты тоже, небось, вс святыя мста облазилъ. И на Афон, и въ Соловкахъ, и въ ерусалим побывалъ… Врно, вдь?
— Нтъ, не приходилось,— нершительно замтилъ странникъ:— я, ддушка, больше глухія мстечки люблю, врод, вотъ, вашей Филейской обители. А на Афонъ да въ Ерусалимъ и безъ меня охотниковъ много.
— Да это все едино, гд бы ни кормиться,— сказалъ ддъ:— въ глухихъ-то мстечкахъ къ народу поближе. А коли къ народу поближе, значитъ, и посытне. Русскій народъ ничего, прокормитъ. Ему только ври занятне, либо напужай чмъ ни на есть — свтопреставленіемъ, али адомъ, тамъ. Ну, онъ и готовъ: все отдастъ, изъ послдняго!
— Не соврешь — не поужинаешь,— засмялся странникъ: это ты врно, ддушка.
— Вотъ-вотъ. Я и говорю, которые шатущіе, не знающіе мста своего на земл, всегда ложью себ пропитаніе достаютъ. Самые никудышные люди.
Послднія слова дда, сказанныя невозмутимо и презрительно, повидимому, задли странника. Онъ обиженно фыркнулъ, поставилъ на траву горячій стаканъ и заговорилъ теперь уже не кривляясь и не играя прибаутками:
— Вс мы у Бога никудышные. Вотъ у тебя, ддъ, борода, что старца библейскаго, и глаза умные, а того ты не понимаешь, какія шутки надъ человкомъ жизнь вышучиваетъ. Иной человкъ гладко весь вкъ живетъ, а иного какъ схватитъ за шиворотъ, да какъ встряхнетъ, да еще пару хорошихъ подзатыльниковъ отпуститъ въ придачу — ну, человкъ-отъ и полетлъ кувыркомъ: на смерть расшибется. А коли не расшибется, въ колею-то свою, на мсто-то на свое, до смерти не попадетъ. Вотъ оно какъ.
Странникъ съ трескомъ откусилъ сахару, подулъ въ стаканъ и, отхлебнувъ, продолжалъ, уже обращаясь больше къ Костровскому и Захарову, чмъ къ дду:
— И я, милые мои, зналъ бы мсто свои въ жизни, коли бы не сковырнуло. Былъ я и въ гимназіи и отъ университета на одинъ шагъ былъ. И кто знаетъ — кмъ бы я былъ теперь, если бы все гладко у меня пошло. Ну, а какъ сковырнуло, все вверхъ тормашками и полетло. И кмъ только не привелось мн за свою жизнь быть: и репортеромъ я былъ въ газетахъ, и куплетистомъ въ садахъ, и опереточнымъ артистомъ, и статистомъ въ Большомъ театр, и арапомъ въ клубахъ. Даже суфлеромъ былъ въ Художественномъ театр. Подъ конецъ такой жизни я и до Хитрова рынка дошелъ. Ну, а теперь въ шатуны попалъ, въ никчемные люди.
Ддъ презрительно усмхнулся:
— Ишь ты, какъ человкъ казанской сиротой прикидываться привыкъ, удивленіе. Сковырнуло, говоришь? Значитъ, всу въ теб мало, коли сковырнуло. Настоящаго человка, который мсто себ знаетъ, не сковырнешь. Это опрокинетъ, а онъ, какъ ни въ чемъ не бывало: вскочилъ, да снова за дло. А ты, видно, врод сухостоя — лсина эдакая сухая въ лсу бываетъ: дунулъ втеръ — ты и свалился. Эхъ, ты!
Странникъ глубокомысленно допилъ чай, протянулъ стаканъ дду и медленно, точно обдумывая ддовы слова, заговорилъ:
— Что-жъ, можетъ, это и врно ты, ддушка, насчетъ сухостоя-то. Я, если желаете,— повернулся онъ въ сторону Костровскаго и Захарова:— разскажу вамъ, какъ меня сковырнуло. Я разскажу, а вы ужъ сами соображайте, изъ какого я матеріала сдланъ. Да кром того, и событія-то, которыя меня изъ колеи выбили, въ Троицынъ день произошли, такъ что и разсказъ-то мой врод какъ бы злободневный будетъ.
— Разскажи, разскажи. А мы послушаемъ.
Ддъ подложилъ въ костеръ валежника и, снова накинувъ на плечи хламиду, расположился поудобне, какъ могъ. Костровскій закурилъ и предложилъ страннику. Странникъ не отказался. Попыхивая папироской, глубоко и жадно вдыхая дымъ, какъ человкъ, давно не курившій, онъ не спша, ровнымъ и безстрастнымъ голосомъ началъ:
— Было это въ одномъ небольшомъ городк на Волг. Въ ту весну кончалъ я гимназію. Втихомолку, между дломъ, писалъ я тогда плохіе стихи, такіе же разсказы, и, конечно, былъ влюбленъ. Про стихи и разсказы никто не зналъ, а любовь разв утаишь, разъ она наружу рвется? Врно кто-то сказалъ, что кашель да любовь не скроешь. А надо вамъ сказать, что двушка, которую я любилъ, была въ своемъ родъ необыкновеннымъ человкомъ. Была она прехорошенькимъ, избалованнымъ чертенкомъ: смуглая, тонкая, стройная, съ маленькимъ алымъ ротикомъ и большими срыми глазами. Удивительно умла она улыбаться сквозь черные локоны, свисавшіе на лобъ. А когда засмется — оторваться нельзя: картина. Однимъ словомъ, вся гимназія у насъ съ ума сходила по ней. Только и слышишь, бывало, во время перемнъ: Галя да Галя. Отца у Гали не было, а мать-вдова да нянька старая — баловали ее Богъ знаетъ какъ. Нянька, какъ на икону, на нее смотрла. Смотритъ-смотритъ, да и скажетъ:
— И въ кого ты только уродилась такая!
Достаточно было Гал бровью шевельнуть, чтобы старуха со всхъ ногъ мчалась исполнять вс ея капризы.
— Все для тебя, матушка, сдлаю. Глину сть заставишь — и глину сть буду. Скажи только: шь, старая, глину!
Ну, конечно, избаловали ее до послдней степени. Вотъ такую то двушку и привелъ мн Богъ полюбить. Ну, ужъ и любилъ я ее. Да оно и понятно: первая это и настоящая была любовь. Я еще тогда и женщины не зналъ. Да что тутъ разсказывать: извстно, какъ любятъ въ восемнадцать лтъ чистые, неиспорченные юноши.
Странникъ взволнованно выпилъ остывшій чай, попросилъ папироску у Костровскаго и уже спокойне продолжалъ:
— Вотъ даже теперь вспомнилъ — за живое взяло. Ну, такъ вотъ. Не знаю почему, но мн казалось, что и Галя меня любитъ. И, дйствительно, она всегда ко мн внимательне была, чмъ къ другимъ. Гордился я этимъ вниманіемъ Богъ знаетъ до чего, а на своихъ конкурентовъ — на другихъ Галиныхъ поклонниковъ — свысока смотрлъ. Счастье такъ и распирало меня во вс стороны. Только вотъ видться весной не часто намъ приходилось: экзамены были и у меня, и у нея. Она тоже гимназію кончала. Мн-то и наплевать бы на вс экзамены. Какъ только вечеръ — меня такъ и подзуживаетъ бжать на Раздерихинскую улицу, гд Галя жила, да нельзя, она добросовстно готовилась къ экзаменамъ и строго настрого запретила мн безъ приглашенія являться.
И вотъ — канунъ Троицы, суббота. У Гали въ тотъ день послдній экзаменъ былъ. И у меня почти вс экзамены кончились. Посл Троицы оставалось одинъ только французскій свалить. Считалъ я себя уже окончившимъ, даже фуражку студенческую заказалъ.
И вотъ, помню, сижу я у себя въ комнат, у раскрытаго окошка. Изъ садика цвтущей черемухой пахнетъ. Дождикъ только что прошелъ. Отца дома нтъ — докторъ онъ былъ, сестра Лиза что-то играетъ на роял въ сосдней комнат, а кучеръ Митрофанъ въ красной рубах, съ засученными по локоть рукавами, налаживаетъ, подъ черемухами чайный столикъ. Борода у него черная, разбойничья, по праздничному расчесана, волосы масломъ приглажены. Напваетъ онъ что-то, по обыкновенію, изъ божественнаго, а на него капли дождя падаютъ, когда онъ неосторожно встряхнетъ черемухой.
Сижу я у окошка, перелистываю какую-то книжку — вдругъ звонъ: ко всенощной зазвонили. Во многихъ я городахъ бывалъ, и монастырей обошелъ немало, а таково звону, врите ли, и до сей поры не слыхалъ. Городъ нашъ старинный, торговля хлбомъ раньше была большая. Купцы и понастроили церквей съ серебрянымъ звономъ. Такая у меня радость въ душ отъ этого звона выросла, что и сказать не могу. Такъ я и задрожалъ отъ этой радости. Потянуло меня на Раздерихинскую улицу, такъ потянуло — прямо терпнья нтъ. Однако, идти раньше времени гордость не позволяла. Галя-то хотя и покончила въ этотъ день съ экзаменами, но приходить приказала только въ Троицу, посл обдни, къ чаю. При этомъ она намекала, что скажетъ мн тогда что-то особенное. Можно было, конечно, и не послушаться, придти да и все. Но и у меня была причина не приходить раньше: во-первыхъ, хотлось все-таки характеръ выдержать, а во-вторыхъ, въ Троицынъ день должны были напечатать въ газет мой разсказъ. Написалъ я этотъ разсказъ въ промежутки между экзаменами. Назывался онъ — Зеленый праздникъ, потому что дйствіе происходитъ въ Троицынъ день, а дйствующими лицами являются кончающіе гимназистъ и гимназистка, которые клянутся другъ другу въ вчной любви. Глупость, конечно, этотъ разсказъ, но тогда я былъ объ этомъ другого мннія и надялся при помощи его окончательно завоевать Галино сердце.
Кое-какъ скороталъ я вечеръ, ходилъ на Внецъ, на Волгу спускался, катался на лодк, а потомъ выпилъ пива и пораньше залегъ спать. Только что сталъ я засыпать, слышу звонокъ: какой-то взволнованный голосъ отца спрашиваетъ. Ну, думаю, опять къ больному. Бдный отецъ!
Проснулся я утромъ отъ какого то толчка въ сердце. Проснулся и чувствую, какъ разливается радость въ душ. Все пріятное, что меня, ожидало въ этотъ день, сразу пронеслось въ голов: Галя, разсказъ въ газет и еще многое, что словами и передать трудно. Солнышко прямо въ окно ко мн свтитъ, запахомъ черемухи тянетъ изъ сада, звонятъ колокола. И отецъ въ дверь стучитъ:
— Вставай, писатель, вставай. Чай пить.
Вскочилъ я поскоре, умылся, рубашку блую надлъ, надушился даже. Сестра Лиза заглянула въ комнату, нарядная, но невеселая.
— Ты знаешь, куда вчера папу вызывали? Стефановичъ стрлялся.
— Стефановичъ… Стрлялся?
Какъ громомъ это меня поразило. Стефановичъ? Умница? Первый скрипачъ на весь городъ? За четыре дня до окончанія гимназіи?
Стою я, какъ обалдлый какой, въ голов съ быстротой молніи мелькаютъ разныя соображенія о причинахъ, а Лиза продолжаетъ:
— Папа въ семь часовъ вернулся, всю ночь дежурилъ. Говоритъ — ничего, поправится.
Всю мою радость точно рукой сняло. Иду чай пить самъ не свой. Отецъ уже тамъ. Двухъ часовъ онъ не спалъ, а бодрый, шутитъ, улыбается, поздравляетъ меня съ писательскимъ дебютомъ и номеръ газеты въ рукахъ держитъ. Славный у меня былъ старикъ. Старикъ, а душа, какъ у двадцатилтняго: не отецъ, а другъ и пріятель.
Стали мы съ нимъ чай питъ. Я переждалъ время, когда Лиза ушла, и спрашиваю насчетъ Стефановича, какъ и что, а самъ думаю: наврно, что-нибудь случилось у него на романической почв. А надо вамъ сказать, что Стефановичъ пользовался у губернскихъ дамъ большимъ успхомъ, и всегда у него какой-нибудь былъ романъ.
Отецъ вдругъ сталъ серьезнымъ, и сразу же отъ этой серьезности холодокъ у меня по спин пробжалъ.
— Опасности теперь нтъ, разв несчастная какая случайность,— медленно заговорилъ отецъ:— пуля навылетъ прошла. Черезъ недлю, черезъ дв на ноги встанетъ. Да не въ этомъ дло-то. Дырочку-то теперь ужъ не трудно залечить, а вотъ кровь-то больную, пожалуй, потрудне будетъ вылечить. Понимаешь? Ни за грошъ мальчикъ жизнь себ испортилъ. Боленъ онъ, сифилисомъ. Чувствуешь?
Еще бы мн этого было не чувствовать. Я чувствовалъ, какъ по спин у меня мурашки пробгаютъ.
— Конечно,— продолжаетъ отецъ:— и эта болзнь залечивается. Мало ли людей живетъ съ этой болзнью? Да вдь какъ бы ни залечивалась, все-таки спокойствія не будетъ, потому что на дтяхъ проявиться можетъ. Вотъ и выходитъ, что испорчена у мальчика жизнь. А чего ради —спрашивается? Минутное пьяное желаніе — и погибъ человкъ. Ахъ, Боря, какая это отвратительная штука — пьяное минутное желаніе! Сколько молодыхъ жизней оно губитъ!
Отецъ въ волненіи закурилъ, помшалъ ложечкой чай и продолжалъ.
— Ты знаешь, Боря, я не осуждаю молодежь за попойки. Что-жъ, напиваются отъ разныхъ причинъ: и отъ избытка силъ напиваются. Ничего въ этомъ худого я не вижу. Но такое пьянство, которое толкаетъ въ гнилыя объятія накрашенныхъ развалинъ — я бы запретилъ, коли бы моя власть. Ты только подумай, Боря: мигъ одинъ — и вся жизнь испорчена. Разв это не ужасъ? По-моему ужъ лучше глупостей надлать, коль ужъ нельзя обходиться будетъ: ну, романъ завести… жениться тамъ, пусть даже и неудачно. Ну, еще тамъ что-нибудь. Только не это. Потому что, если и не вс глупости на свт поправимы, то послдствія то имютъ мене тяжелыя, чмъ эта болзнь. Иной разъ видишь, выходитъ ночью изъ ресторана компанія подвыпившихъ студентовъ, и думаешь: вотъ пьяны они, море имъ по колно теперь. Въ этотъ моментъ нтъ для нихъ ничего страшнаго. Все на свт условно, и все въ высшей степени хорошо. А того они и не думаютъ, что кто-нибудь изъ нихъ уже обреченъ въ жертву, чье тло черезъ мсяцъ начнетъ уже разлагаться. И вотъ, въ такія минуты я и о теб думаю. И страшно мн становится за тебя, милый мальчикъ!
А я сижу, слушаю, до глубины костей проникся словами одца:
— Да, да. Лучше нелпостей натворить, только не это.
И сквозь жуть, которая охватила меня отъ словъ отца, чувствую, какъ въ самое сердце стучится радость: вдь это же не съ тобой… не съ тобой!
Стучится въ сердце радость: общаетъ много-много радостныхъ дней. А отецъ уже чувствуетъ, что со мной происходитъ, и уже снова шутитъ и улыбается. А потомъ подошелъ ко мн, обнялъ сзади и спрашиваетъ:
— А ну-ка, паренекъ, признавайся. Какъ у насъ сердечныя дла обстоятъ?
— Очень,— говорю,— хорошо.
Ну и разсказалъ ему все и про Галю, и про то, какъ у насъ съ ней.
— Ладно, парень, ладно. Очень хорошо, что любишь.— Хлопнулъ онъ меня по плечу, улыбается и на газету показываетъ:
— Вижу, что хорошо. Въ газет-то, небось, себя и ее выводишь? Ну, конечно. А фельетончикъ-то, вдь, недурно написанъ. Ей-Богу, недурно. Правду говорить — не ожидалъ. И еще, чай, накропалъ что-нибудь?
— Какъ же!— Есть кое-что.
Ну, вотъ, сидимъ мы такъ, разговариваемъ, а въ сердц у меня снова радость случится: такъ бы вскочилъ да и расцловалъ старика своего милаго.
Кое-какъ дождался я половины двнадцатаго. Недалеко отъ меня Галя жила, минутъ десять ходьбы, а меня такъ и подталкиваетъ побжать. Однако, взялъ себя въ руки и на рочно медленне иду. Вотъ и Раздерихинская улица. Галинъ домикъ — маленькій, трехъоконный, посрвшій и поизносившійся. Около домика сирени распустились. За сиренями веранды не видно. Открываю я калитку, еще ничего не усплъ разсмотрть, а Бубликъ — старая, глухая дворняжка, съ лаемъ клубкомъ мн подъ ноги бросилась, за ногу норовитъ беззубымъ ртомъ. Не знаю, что съ ней тогда сдлалось: никогда даже и не лаяла на меня раньше, а тутъ, какъ нарочно. Растерялся я отъ неожиданности, а растерявшись, фуражку уронилъ. Съ грхомъ пополамъ отдлался я отъ сумасшедшей собаки — смотрю, еще сюрпризъ: за столомъ, рядомъ съ Галей — учитель словесности Томилинъ, изъ Галиной гимназіи. Знакомъ я съ нимъ не былъ, но въ лицо зналъ хорошо. Тутъ ужъ я окончательно растерялся. Стою, какъ чурбанъ, и не знаю, не то снять фуражку, не то въ фуражк остаться. Не ожидалъ я здсь Томилина встртить и какъ-то, знаете, сразу, нутромъ, почуялъ въ немъ самаго злйшаго, смертельнаго своего врага. Стою я такъ,— а Анна Сергевна, мать Гали, зоветъ:
— Что же вы стоите, Боренька? Входите и знакомьтесь.
Вошелъ я на веранду, какъ автоматъ какой, здороваюсь съ Анной Сергевной, съ, Галей, поздравляю ее съ окончаніемъ гимназіи, еще что-то говорю, ужъ не помню что, а самъ чувствую, что и голосъ у меня какой то глухой, деревянный, и самъ я какъ полно какое. Наконецъ, подхожу и здороваюсь съ Томилинымъ, а у него рожа такъ и свтится отъ довольной улыбочки. Красивый, бестія, былъ: лицо правильное, усы пушистые, русые, бородка клинышкомъ.
— Очень, очень радъ познакомиться. Галина Всеволодовна мн столько о васъ говорила.
Потомъ какъ бы спохватывается и снова трясетъ мн руку:
— Васъ, вдь, вдвойн можно поздравить: съ окончаніемъ гимназіи и съ литературнымъ выступленіемъ. Какъ же? Мы здсь только что прочитали вашъ разсказъ. Очень, очень хорошъ. По-моему, у васъ талантъ, и вамъ надо продолжать.
Я бормочу какую-то благодарность и такимъ же, какъ и вначал, деревяннымъ голосомъ говорю что-то насчетъ того, что, молъ, у меня еще экзаменъ по-французскому остался, и что поздравлять меня рано. Словомъ, глупость мелю какую-то несуразную.
— Для начала — великолпно,— не унимается Томилинъ:— особенно понравилось мн вотъ какое мсто въ вашемъ разсказ. Сейчасъ я вамъ найду.
И ищетъ номеръ газеты на стол. Взглянулъ и я на столъ, а на разсказ-то моемъ кринка съ молокомъ стоитъ. Когда Галя сняла ее и переставила на столъ, оказалось, что то мсто, гд кринка стояла — какъ разъ это середина разсказа была — молокомъ подмокло.
— Ахъ, мама… Вчно вы все молокомъ зальете. Я же хотла сохранить этотъ номеръ на память,— говоритъ Галя, какъ бы съ укоромъ, а сама губы кусаетъ, чтобы не расхохотаться. Томилинъ тоже чуть удерживается отъ смха, концы усовъ кусаетъ.
Что же это, думаю, издвательство? Нарочно для меня все это устроено? Чувствую, что покраснлъ я, какъ ракъ, вспотлъ даже и ни на кого смотрть не могу. Такъ и кажется, что, если посмотрю, догадаются, отчего я такой, и еще больше смяться будутъ.
Анна Сергевна наливаетъ мн чаю, угощаетъ вареньемъ, пирожками, сливки подаетъ, а я какъ въ туман: и стыдно мн, и злость меня беретъ на себя, и Богъ знаетъ что.
Томилинъ, чтобы сгладить неловкость, спрашиваетъ меня, какой я факультетъ выбираю, и гд буду, въ Москв или въ Петербург. Я что-то такое невпопадъ говорю и тихонько на Галю посматриваю. Ужъ очень она хороша была. Смуглое лицо ея чуть-чуть разрумянилось, а отъ глазъ прямо сіяніе какое-то исходитъ: все лицо свтится. Улыбка ея и злитъ меня, и оторваться не могу. Вижу, что и надъ моимъ растеряннымъ видомъ она смется. Какъ нарочно она въ томъ самомъ бломъ плать, въ какомъ я особенно любилъ ее видть. Горько и обидно мн. Съ Томилинымъ она я ласкова, и внимательна, а на меня еле смотритъ, точно ей досадно, что я пришелъ и не ухожу.
— Ддушк-то, пожалуй, и неинтересны вс эти подробности и мелочи, но вдь вы-то, не знаю вашего имени отчества,— обернулся разсказчикъ къ Костровскому:— вы то поймете, какое значеніе имютъ мелочи въ человческой жизни, и какъ часто он коверкаютъ людямъ жизнь. Не случись бы того-то — не было и этого. Такъ и у меня. Не пойди я въ Троицынъ день къ Атт Сергевн — наврно, совсмъ бы иначе сложилась моя жизнь. И съ вами здсь, можетъ быть, не сидлъ бы я теперь. Впрочемъ, ужъ лучше все по порядку. Гнусное состояніе я испытывалъ тогда. На вопросы отвчаю невпопадъ, голосъ у меня какой-то глухой. И слова въ языка нейдутъ. Анна Сергевна даже встревожилась за меня:
— Что это вы какой сегодня, Боренька? Ужъ не случилось ли чего?
— Товарищъ одинъ стрлялся ночью, Стефановичъ,— cказалъ я.
Я ужъ и забылъ было о томъ, что Стефановичъ стрлялся, и сказалъ это совершенно случайно для себя. Сказалъ и вижу, что очень удачно вышло: и новость имъ сообщилъ, и для своего несуразнаго поведенія удовлетворительное объясненіе сдлалъ. У нихъ, у всхъ и вправду получилось впечатлніе, что это самоубійство товарища такъ на меня нодйствовало.
— Что-же, онъ живъ?— спросилъ Томилинъ.
— Отецъ говоритъ, что ничего, поправится. Всю ночь у жего дежурилъ.
— Что-же это такое, коли ужъ такіе стрляться начали,— соболзнующе сказала Анна Сергевна.
Вс какъ то примолкли, углубились, стали серьезне. ама собой прекратилась болтовня. И Галя какъ-то испуганно съежилась. Теперь уже не надо бы деревяннымъ голосомъ отвчать на ненужные вопросы, которые длались только потому, чтобы поддерживался разговоръ. Произошла длинная пауза. Я ужъ оправился было отъ волненія, какъ вдругъ Галя встаетъ и говоритъ Томилину:
— Ну, Викторъ Львовичъ, намъ пора. До-свиданія, Борисъ Васильевичъ.
— Куда же вы?— спросилъ я, остолбенвъ отъ невжиданности.
— А мы въ Киндяковку, на велосипедахъ.
Галя слегка улыбнулась мн и, какъ будто ни въ чемъ не бывало, приколовъ шляпу, пошла вмст съ Томилинымъ. Велосипеды стояли тутъ-же, около веранды, подъ сиренями. Я не замтилъ этого, когда входилъ. Въ калитк Галя остановилась, пропустила Томилина впередъ и снова мн улыбнулась. Показалось мн, что она все еще смется надо мной, отъ улыбки ли этой, или отъ ревности, ужъ и не знаю, я и залзъ въ варенье щипчиками, которыми сахаръ колютъ. Тутъ ужъ Анна Сергевна окончательно встревожилась.
— Да что это съ вами, Боренька? У васъ совсмъ больной видъ.
— Голова болитъ, Анна Сергевна.
Поднялся я, стакана чаю не допилъ и прощаюсь. На улиц такъ и подмываетъ меня закричать отъ всей этой гнусности. Состояніе у меня такое было, точно выскли меня публично. И стыдно, и горько мн было. Съ такимъ нетерпніемъ я ждалъ этого дня — и вдругъ такой конецъ.
‘Значитъ, она только забавлялась со мной’,— думалъ я.
Дома брякнулся я на кровать, да такъ и пролежалъ до самаго вечера. А вечеромъ отправился въ Загородный Садъ. Въ саду встртился съ кончающими пріятелями — Николаевымъ и Кетковичемъ. Они сидли на веранд ресторана и были уже слегка пьяны. Это было для меня кстати…
— А-а, писатель… добро пожаловать!— встртили они меня.
Жали мн руки, поздравляли и говорили много глупостей. Я присоединился, пилъ водку изъ стакана, но почему то не пьянлъ. Не помню ужъ, что мы говорили, знаю только, что выпито было много. Чтобы немного освжиться, мы пошли въ садъ, потолкаться среди публики. Почему то остановились у тира, и почему то я началъ стрлять. Мн повезло: когда стрлять мн надоло, и я бросилъ это занятіе, мн дали никкелированный подносъ, дтскій барабанъ и медвдя Все это мы захватили съ собой и снова пошли на веранду ужинать. Смялись надъ нами, когда мы шли съ барабаномъ и медвдемъ на поднос, но мн было все равно, а пріятели мои были сильно пьяны, и имъ было не до этого. Барабанъ и подносъ мы положили подъ столъ, къ медвдю же неожиданную нжность вдругъ почувствовалъ Николаевъ и ни на минуту не выпускалъ его изъ рукъ. Онъ долго гладилъ медвдя по спин, ставилъ его на заднія лапы и вдругъ расплакался.
— Перестань. Какъ теб не стыдно,— сказалъ я.
А онъ посмотрлъ на меня и, точно извиняясь, говоритъ, еле ворочая языкомъ:
— Дтства жалко, Борисъ. Понимаешь, медвжьяго и барабаннаго дтства жалко. Ушло, вдь… И и-никогда не повторится. Н-никогда!
За сосдними столиками засмялись. Посмотрлъ я кругомъ — вижу, недалеко отъ насъ сидятъ Томилинъ и какой-то судейскій, и оба улыбаются. Томилинъ что-то разсказываетъ судейскому и показываетъ на меня. Такъ это меня и обожгло.
А Николаевъ совсмъ раскисъ:
— Медвдь ты мой милый!— ‘продолжалъ онъ: — Ты такой же смшной, какъ и я. Только теб и подъ столомъ хорошо, а я, братъ, къ двочкамъ хочу!
Сказалъ онъ это и удивленно смотритъ на меня, точно это не онъ сказалъ, а кто-то другой, и ему только послышалось все это. Скандалъ, публика хохочетъ. Вижу, пріятели мои совсмъ расклеились. Пора, думаю, уходить. Расплатились мы по счету, захватили игрушки и пошли. На бду Николаевъ покачнулся и медвдемъ сшибъ фуражку съ головы того судейскаго, который сидлъ съ Томилинымъ. Сшибъ фуражку и идетъ, не оборачиваясь. Судейскій, весь красный, кричитъ:
— Извиняйся, нахалъ!
И у Томилина лицо злое. А у меня ужъ накипло на него, такъ и хочется ввязаться съ нимъ въ ссору.
— Попугай,— кричу я по адресу судейскаго, а самъ на Томилина смотрю:— повтори, что ты сказалъ!
Томилинъ же вынимаетъ часы и тономъ, отъ котораго внутри меня все задрожало отъ бшенства, говоритъ:
— Я пока еще ничего не сказалъ, молодой человкъ, но если вамъ угодно, чтобы я что-нибудь сказалъ, то извольте, я скажу, что вамъ пора домой… къ переэкзаменовк готовиться. И кром то-то, гимназистамъ здсь посл шести воспрещено….
Не отдавая себ яснаго отчета, я размахнулся и съ непередаваемымъ наслажденіемъ ударилъ его по его выхоленной рож. Не помню, что тутъ произошло, помню только, что меня крпко держали, а Томилинъ, упавшій со стула, держался за ушибленныя мста и бшено кричалъ:
— Мальчишка… щенокъ… я къ твоему директору поду.
Кругомъ насъ была плотная стна, любопытныхъ. Кетковичъ съ Николаевымъ значительно отрезвли. Изъ толпы любопытныхъ, откуда ни возьмись, появился нашъ надзиратель — Лисій Хвостъ.
Я былъ не въ форм, и онъ не подошелъ ко мн, но по его глазамъ я понялъ, что гимназическаго аттестата мн не видать, какъ своихъ ушей.
‘Ну, теперь все равно. Все пропало’,— пронеслось у меня въ голов.
Сквозь шумъ, голоса, одинъ только голосъ мн былъ слышенъ Томилина, которому должно быть было очень стыдно:
— Щенокъ! мальчишка!
— Ну, что-же… Ну, и позжай къ директору, жалуйся,— возбужденно кричалъ я:— А ты, Лисій Хвостъ, почему молчишь? Вырази сочувствіе побитому коллег и отправь меня въ участокъ!
А кругомъ событіе уже обсуждалось на вс лады.
— Это — гимназистъ. Двойку получилъ на экзамен,— говорилъ кто-то.
— Ну, нтъ,— возражалъ другой:— учитель то изъ женской гимназіи… я его знаю.
Въ это время въ толпу прошелъ помощникъ пристава. Черезъ четверть часа мы были въ участк: насъ трое, Томилинъ съ судейскимъ, Лисій Хвостъ и трое или четверо свидтелей. Кетковичъ съ Николаевымъ протрезвли и фигурировали въ качеств свидтелей моего съ Томилинымъ столкновенія. Когда мы вышли изъ участка — было уже темно. Идти домой не хотлось, хотлось разгула. Я крикнулъ извозчика, и мы молча, безъ всякаго уговора, похали въ публичный домъ. Тамъ вс безобразно напились и побили какого-то почтоваго чиновника за то, что онъ лзъ къ намъ цловаться. А въ конц-концовъ я очутился въ маленькой комнатк съ какой-то женщиной.
— Тьфу!— сплюнулъ молчавшій до этого времени ддъ и подложилъ въ костеръ сучьевъ:— погань-то какая!
— Именно, ддушка,— съ большой искренностью воскликнулъ странникъ:— именно — погань. Въ тотъ вечеръ я въ первый разъ и опоганился.
Выбжалъ я поскорй изъ этого дома, гд чистоту свою оставилъ — и о Кеткович съ Николаевымъ и позабылъ. Слъ на извозчика, ду домой, а самому ревть въ пору.
‘Вотъ теб и Зеленый праздникъ!— пробжало у меня въ голов. И такую злобу къ Гал я почувствовалъ, что, кажется, убить ее могъ. Вс событія этого дня въ голов пронеслись. Вспомнился Стефановичъ, разговоръ съ отцомъ, женщина въ маленькой комнатк вспомнилась — жуть меня охватила: а что, если и со мной то же будетъ, что со Стефановичемъ!
Настоящій ужасъ я отъ этой мысли почувствовалъ.
‘Господи, если бы можно было сегодняшній день вычеркнуть изъ жизни,— думалъ я:— еще утромъ было все такъ хорошо. А теперь… теперь…’
ду я и какъ-то, знаете ли, нутромъ чувствую, что жизнь исковеркана, и все пропало. И охватило меня отъ этой мысли полное безразличіе.
‘Что-же, думаю, и наплевать. Только бы поскорй домой’.
Подъхалъ я къ дому, вижу въ комнат у меня огонь, а въ кабинет отца темно.
‘Отецъ узналъ и дожидается меня’,— подумалъ я.
Вхожу я, слегка пошатываясь, къ себ и глазамъ своимъ не врю: на диван рядомъ съ сестрой Галя сидитъ.
— А отецъ гд?— спросилъ я.
— Спитъ. Онъ ничего не знаетъ,— сказала Лиза и вышла изъ комнаты.
— А вы. зачмъ здсь?— повернулся я къ Гал.
Вмсто отвта она вдругъ сорвалась съ мста, обхватила меня руками за шею, цлуетъ и плачетъ:
— Боря, Боря — что ты надлалъ!
— ‘Уйди! Уйди отъ меня!— сказалъ я съ ненавистью:— я пьянъ и былъ въ публичномъ дом. Понимаешь?
Галя не слушаетъ меня, цлуетъ и шепчетъ, задыхаясь:
— Пусть. Мн все равно. Я и пьянаго тебя люблю. И сквернаго люблю. Хочешь, руки твои буду цловать!
— Оставь меня. Слышишь! — весь дрожа отъ бшенства крикнулъ я.
Галя испуганно отскочила отъ меня и стоитъ, не зная, что длать. Я подошелъ къ окну и дрожащими руками долго не могъ раскурить папиросу.
— Боря, милый!— робко говоритъ Галя и пытается опять обнять меня сзади. И въ этотъ моментъ, когда я повернулся, чтобы прогнать ее отъ себя самыми безстыдными словами и причинить такую боль, чтобы она свту не взвидла — въ этотъ моментъ она упала ко мн на грудь и по-дтски расплакалась.
— Боря, милый!
Больше ни слова и сказать не можетъ. Тутъ ужъ и я не удержался: разревлся, какъ дуракъ.
— Вотъ и хорошо, вотъ и хорошо,— сквозь слезы шепчетъ Галя и еще крпче цлуетъ меня:— вотъ мн и хорошо. Теперь я знаю — ты простилъ меня.
Выплакались мы съ ней оба, немножко успокоились, Галя чуть не прыгаетъ отъ радости:
— Вотъ мн совсмъ, совсмъ хорошо. Вдь, правда, ты простилъ меня?
— Правда.
— Милый, милый. А если изъ гимназіи выгонятъ?
— Все равно.
— Я нарочно съ Томилинымъ кокетничала, чтобы подразнить тебя. Господи, какая я скверная. Если-бы знать, что такъ выйдетъ?
— Ничего, Галя, ничего. Не бда.
— Правда, милый? Ты только не отчаивайся. Ты умный и сильный. За гимназію ты экстерномъ будешь держать. А все остальное пустяки. Правда?
— Конечно… Вели ты, дйствительно, любишь меня.
— Милый, милый… Знаешь, я завтра пойду къ Томилину, поговорю съ нимъ. И къ директору твоему пойду. Почему знать, можетъ быть, мн удастся все уладить. Завтра счастливый день — Земля Именинница.
—‘ Ахъ, Галя, разв это важно? Ничего этого не надо.
— Нтъ, нтъ, ты не говори,— затараторила Галя съ заблествшими глазами:— ты знаешь, какой случай въ прошломъ году былъ? Выгнали одного семинариста за какой то скандалъ. Оставались у него одинъ или два экзамена. Вотъ, наша гимназистка, Соня Песчанская, возьми, да и пойди къ архіерею. Надла черное платье, да и пошла. Въ пріемной къ ней какой-то служка подошелъ:
— Вамъ что… На жениха записаться?
Соня не понимаетъ:
— На какого жениха?
— Да вы по какому длу?— спрашиваетъ служка.
— А это ужъ я его преосвященству скажу.
—‘ Онъ сегодня не принимаетъ.
— Меня приметъ,— отвчаетъ Соня, а сама думаетъ:— ‘все равно’.
И врно, черезъ минуту служка вышелъ и приглашаетъ Соню въ кабинетъ. Архіерей оказался совсмъ не страшный: въ поношенной ряск и на старенькаго попика похожъ. Соня подошла подъ благословеніе.
— Зачмъ, дтка? Женишка надо?,— спрашиваетъ архіерей.
Соня вдругъ догадалась, какъ ей надо держаться.
— У меня есть, ваше преосвященство,— сказала она.
— Вонъ какъ? Есть?
— Есть. Только его выгоняютъ изъ семинаріи. Не даютъ кончить.
— За что же?— спрашиваетъ архіерей.
Соня и разсказала всю исторію.
— Помню, помню такого,— отвчаетъ архіерей: — а ты чья будешь?
Соня сказала. Оказалось, что архіерей и отца ея знаетъ. Видитъ, что архіерей ничего, добрый, и говоритъ:
— Вотъ если бы ему удалось кончить, мы бы и повнчались. Сдлайте милость, ваше преосвященство, заступитесь за него передъ совтомъ.
— А это врно, что онъ — не въ университетъ, а въ священники?
— Врно,— отвчаетъ Соня.
— Коли врно — похлопочу. Отчего не похлопотать?
— И что ты думаешь,— продолжала Галя:— уладилъ, вдь, старичокъ. А Соня-то надула его: и не думала за семинариста выходить. Ловко?
— Ловко,— согласился я.
— Вотъ то-то и есть,— подхватила Галя:— Вотъ и я пойду къ твоему директору.
— Посмй только…— сказалъ я и засмялся.
Если бы не воспоминанія о публичномъ дом, я снова могъ бы назвать себя счастливымъ — такъ мн стало хорошо посл разговора съ Галей.
О публичномъ дом я старался не думать, а все остальное мн и въ самомъ дл стало казаться пустяками.
‘Конечно, пустяки,— думалъ я:— разъ Галя сама пришла ко мн ночью и называетъ меня милымъ и любимымъ — значитъ все хорошо’.
Размечтался я, какъ мальчишка. Однако, вышло совсмъ не такъ хорошо, какъ я думалъ. Изъ гимназіи меня, конечно, высадили. И, конечно, съ волчьимъ билетомъ. Вотъ вамъ, молодой человкъ,— повернулся странникъ къ Захарову:— вроятно, не пришлось никакихъ эдакихъ сладостей испытать?
— Какъ вамъ сказать?— отозвался Захаровъ, внимательно слушавшій странника:— не совсмъ гладко и я кончилъ: пришлось экстерномъ держать. Я, видите ли, былъ арестованъ.
— А-а… Вотъ какъ?— почтительно протянулъ странникъ:— и долго вы сидли?
— Три съ половиной мсяца,— не замчая насмшки, сказалъ Захаровъ.
Костровскій не могъ удержаться отъ улыбки. Его каждый разъ забавляло, когда Захаровъ говорилъ о своемъ арест.
— Такъ, такъ, милый юноша,— нсколько насмшливо продолжалъ странникъ:— вы все-таки меня счастливе. У васъ есть чмъ гордиться. А у меня даже и этого не было. То-есть, сидть-то приходилось, и даже не мало, если считать въ общей сложности. Пожалуй, даже больше вашего. Да только сидлъ-то я все по пьяному длу. Вотъ рно въ чемъ горе-то мое. Такъ-то, милый юноша. Ну, такъ высадили меня съ волчьимъ билетомъ изъ гимназіи, а черезъ недлю Галя съ Томилинымъ повнчалась. Такъ и пошло у меня все шиворотъ-навыворотъ. А тутъ еще все чаще и чаще стала мн вспоминаться судьба Стефановича и тотъ вечеръ въ публичномъ дом.
‘Что, думаю, если ужъ и я теперь — больной человкъ?’
Ухалъ я съ горя въ уздный городокъ, въ гости къ одному пріятелю, съ которымъ въ гимназіи вмст былъ — къ Толоконникову. Собственно, я съ нимъ уже даже и друженъ-то въ гимназіи не былъ. Онъ былъ порядочный кутила и дружилъ съ такими же, какъ онъ. Я же, наоборотъ, былъ членомъ всякихъ нелегальныхъ гимназическихъ кружковъ и держался отъ нихъ вдали. А похалъ я къ нему потому, что мн, въ сущности, некуда было похать. Оставаться же дома я не могъ.
Прізду моему Толоконниковъ очень обрадовался. Родители его всей семьей ухали не то въ Крымъ, не то на Кавказъ, и онъ жилъ одинъ въ большомъ дом своего отца. Жилъ на положеніи молодого студента: носилъ студенческую фуражку, игралъ на билліард, ужиналъ въ клуб, пилъ.
Гостепріименъ онъ былъ необыкновенно. Въ первый же день онъ показалъ мн вс мстныя достопримчательности и познакомилъ со всми своими знакомыми. Знакомить съ городомъ онъ началъ меня съ библіотеки, гд мы читали газеты, потомъ повелъ меня въ клубъ. Въ клуб мы часа три играли на билліард, обдали, много пили, а когда стало темно — пьяные катались на лодк и пли студенческія и даже революціонныя псни, хотя революціонерами не были ни онъ, ни я. Потомъ опять въ клуб ужинали и пили, и въ конц вечера похали къ Петрушк Багаю. Толоконниковъ свое гостепріимство проявлялъ настолько широко, что не познакомить меня съ этимъ учрежденіемъ никакъ не могъ. Домикъ у Багая стоялъ на окраин и посщался солдатами, военными писарями, мелкими чиновниками, кутящими двадцатаго числа, а во время рекрутскаго набора и деревенскими парнями.
Трудно что-нибудь придумать гнусне этого учрежденія. И вотъ, помню, когда я обвелъ глазами всю эту гнусную обстановку и заплывшія, накрашенныя лица женщинъ, и на своемъ лиц выразилъ брезгливость, Толоконниковъ съ сожалніемъ развелъ руками и сказалъ:
— Ужъ извини, лучше у насъ нтъ.
Оба мы надъ этимъ долго хохотали, но къ Багаю продолжали заглядывать.
Что долго разсказывать — прожилъ я у Толоконникова около двухъ мсяцевъ и жилъ, какъ записной пьяница и развратникъ. Временами на меня находила тосчища и боя,інь расплаты за такой образъ жизни: вспоминалась мн тогда судьба Стефановича и разговоръ съ отцомъ,— но эту тоску я заглушалъ пьянствомъ и жилъ въ какомъ-то угар. хать къ отцу не хотлось, потому что боязно было, что онъ по глазамъ догадается, какую я жизнь веду.
Занялъ я у Толоконникова денегъ да двинулся въ Москву, подъ предлогомъ, что жить въ своемъ город мн тошно, и кром того, нужно немножко подготовиться къ экзаменамъ.
Ухалъ въ Москву, да такъ девять лтъ и не вылзалъ изъ того хомута, который на себя накинулъ добровольно. Отъ страху ли, который часто на меня нападалъ, отъ тоски ли, или же потому, что натура у меня такая, цлыхъ девять лтъ пилъ я, какъ лошадь. И кмъ, и чмъ только не довелось мн быть за это время? Былъ одинъ моментъ, когда я чуть было снова не поднялся. Плъ я въ то время въ оперетк, на маленькихъ роляхъ. Голосъ у меня открылся. Только недолго и это продолжалось. Какъ-то, въ пьяномъ вид, я избилъ режиссера, изъ оперетки меня прогнали — ну, тутъ я и запилъ — до блой горячки дошелъ. Такъ и проходилъ годъ за годомъ въ пьянств, скандалахъ и безобразіяхъ. А какъ только наступаетъ весна, подходитъ Троицынъ день — такая на меня тосчища нападаетъ, что повситься впору. И повсился бы, коли бы не пріятели: знали они, что передъ Троицынымъ днемъ на меня тоска нападаетъ,— ну, и стерегли.
Компанія подобралась у насъ знатная: спившійся художникъ Спирька, товарищъ мой по Хитровк, пара студентовъ, отпраздновавшихъ десятилтній юбилей своего студенчества, одинъ чиновникъ изъ градоначальства, ну и я — бывшій опереточный артистъ Галинъ. Каждый день мы засдали въ дивной, на Тверскомъ бульвар.
— Около памятника Пушкина?— спросилъ Костровскій.
— Вотъ-вотъ,— обрадовался странникъ:— эту самую пивную мы и возлюбили.
Теперь Костровскій вспомнилъ, гд онъ слышалъ этотъ вкрадчиво-мягкій, игривый голосъ и видлъ эти плутоватоумные глаза, искрящіеся смхомъ въ минуты веселья. Еще во времена своего студенчества, заходя въ эту пивную, онъ неизмнно встрчалъ эту шумную компанію во глав съ опереточнымъ артистомъ Галинымъ и спившимся художникомъ Спирькой.
‘Галтъ… Вотъ почему онъ — ^Галинъ,— догадался Костровскій, вспомтая исторію юношеской любви странника:— должно быть, и въ самомъ дл, онъ сильно любилъ эту двушку’.
Вспомнилось Костровскому, какъ онъ въ послдній разъ видлъ эту компанію. Зашелъ онъ въ пивную поздно, за полчаса до закрытія. Вся компанія сидла на своемъ мст, но на этотъ разъ была вялая и сильно пьяная. Вс были, какъ въ воду опущены. Сидли, свсивъ головы, и пли безъ всякаго подъема:
‘-ехалъ изъ ярмарки ухар-рь купецъ’,
— выводилъ теноръ студента.
‘Ухарь купецъ, уда-ло-молодецъ’,
— подхватилъ баритонъ Галта.
‘Разъ труля-ля,