Николай Петрович Аксаков.
Беспредельность невежества и Апокалипсис
Николай Петрович Аксаков.
Беспредельность невежества и Апокалипсис
Беспредельность невежества и Апокалипсис, Аксаков Николай Петрович, Год: 1908
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Существуют ли пределы самодовлению, смелости и самомнению невежества? Сам по себе вопрос этот сводится к вопросу о том, может ли невежество знать себе меру, полагать самому себе пределы и грани? Ответ может быть, разумеется, только отрицательный. Внутреннего удержа, по самой природе невежества, нельзя от него и требовать. Кто ничего не знает, ни в чем не находит и стеснения для своей фантазии и вымысла. Ни в чем? Но ведь он не может же почитать свободный свой вымысел знанием, соответствующим правде и истине? Да кто же сказал вам, что он вообще стремится знать, дорожить правдой и истиной, и направляется к ним? В том-то и дело, что на ряду с простым, наивным невежеством существует еще так сказать махровое невежество, которое именно не желает ничего знать, а о правде и истине вовсе не помышляет. У него другие цели и другие стремления. Итак, если предел не будет полагаем извне, надменность махрового невежества может стать беспредельной.
Такой именно предел и пытаемся мы наложить предлагаемыми строками одному из выдающихся проявлений такого невежества.
В начале прошедшего года вышла книга г. Морозова ‘Откровение в грозе и буре’, которой пресса, о серьезных, особенно же богословских трудах обыкновенно молчащая, посвятила не мало сочувственных и рекомендательных строк. Из газет узнаем мы, что и в Петербурге и в Москве недавно читалась и собирала многих слушателей ‘интересная’ лекция Н. А. Морозова об ‘Апокалипсисе’, иллюстрированная туманными картинами из книги Морозова ‘Откровение в грозе и буре’. Повторение картин, весьма характерных и тенденциозных, заставляет предполагать, что и содержание лекции было повторением содержания книги, разумеется, сокращенными. Иного нельзя и предположить.
В чем же заключается основное содержите книги, независимо от тенденциозно-политических или партийных ‘выпадов’ повсюду ее сопровождающих?
Суть книги г. Морозова сводится к тому, что Апокалипсис представляет из себя описание того сочетания созвездий и планет, которое в христианский период нашей истории могло быть видимо с острова Патмоса только один раз, именно в ночь 30 сентября 395 года, вследствие чего и самый Апокалипсис написан на острове Патмосе не Иоанном Евангелистом, а Иоанном Златоустом, ‘социалистом и революционером своего времени’, ‘в качестве протеста против Церкви и государства этого времени’.
Противопоставим этому невежественному вымыслу историческую действительность и совокупность научных данных, хотя бы иногда и в виде кратких тезисов.
Если описываемое в Апокалипсисе состояние звездного неба в ночь на 30 сентября 395 г. относится к небесному своду над островом Патмосом, то из этого уже следует, что Иоанн Златоуст не был его наблюдателем, ибо он никогда на острове Патмосе не бывал, да и не имел основания быть. О жизни Златоуста мы имеем весьма обширные, подробные и обстоятельные данные, частью рассеянные в многочисленных трудах его, частью сохраненные для нас его современниками и писателями непосредственно следующего за ним поколения. И во всем этом обилии биографического материала нет ни малейшего намека на Патмос и на посещение его Златоустом. Предположить посещение им Патмоса г. Морозов, конечно, мог, но в той же только степени, в какой он может предположить посещение им Рима, Кареагена, Иерусалима, Центральной Африки или американских прерий, т. е. без тени какого бы то ни было к тому основания.
Но даже в смысле предположения, посещение Патмоса Златоустом может относиться только к сравнительно краткому периоду вольного его пустынножительства и никак не простирается до 30 сентября 395 года. В это время т. е. с 386 по 398 год Златоуст пребывал уже пресвитером в Антиохии и пребывал, как увидим сейчас, безотлучно. В многообильных проповедях этого периода он неоднократно оправдывает перед паствою свои кратковременный разлуки с нею поездками в расположенное около Антиохии поместье для поправления здоровья и сил. Не мог бы он не принести такого же оправдания в случай более долговременной поездки на отдаленный Патмос. Между тем в 12 томах его сочинения самое имя Патмоса ни разу не встречается. Итак, alibi Златоуста для Патмоса в ночь на 30 сентября 395 г. может почитаться безусловно доказанным.
Врагами Златоуста на соборе ‘Под дубом’ собрано, точнее же измышлено было против него 29 обвинений. Все обвинения против него основывались на действительных, но ложно изъясняемых, или вымышленных обстоятельствах его жизни. Не пропущено было решительно ничего, что могло бы дать пищу для обвинения. Тем не менее не сделано было ни малейшего намека на ‘революционерство’ или ‘социализм’
Златоуста, как не сделано было ни малейшего намека на сочинение им Апокалипсиса в качестве ‘протеста против государства и Церкви того времени’. Позднее, уже во время ссылки Златоуста главный и жесточайший враг его Феофил Александрийский издал ‘огромный’ и ‘ужасный’ том, сохраненный для нас в латинском переводе Факундом Гермианским. В этом ‘ужасном’ томе Феофил называет Златоуста ‘врагом человечества’, ‘князем святотатцев’, ‘нечистым демоном’, требует усиления его кары, но не делает ни малейшего намека ни на социализм его и революционерство, ни на сочинение им Апокалипсиса, как протеста против Церкви и государства. Первые два обвинения не пришли в голову даже врагам Златоуста, от последнего удерживало их отсутствие невежества, присущего г. Морозову. Они знали, что Апокалипсис известен был Церкви столетиями раньше Златоуста.
В видениях Апокалипсиса видит г. Морозов отражение скорбных времен императора Аркадия, насколько они известны ему. Это — хронологическая ошибка. 30 сентября 395 г. совпадает с седьмым месяцем воцарения Аркадия, когда и государственный и церковный мир ничем еще не был нарушен.
В Апокалипсисе говорится об Иерусалимском храме, как об еще стоящем и неповрежденном, из чего все почти исследователи заключают, что он написан до разрушения Иерусалима, т. е. во всяком случае в первом еще столетии. Написан ли он Иоанном апостолом или другим каким-либо Иоанном, — это и на первых порах представлялось для многих вопросом.
Вопрос этот в течение первых трех веков неоднократно подвергался горячему обсуждению, о чем свидетельствуют между прочим выдержки из писателей II и III века, сохраненный Евсением Кесарийским, умершим в 340 году, (т. е. за 55 лет до предполагаемого г. Морозовым времени написания Апокалипсиса) в его церковной истории. Само собою, разумеется, что во втором и третьем веке не могло бы быть спора о книге, написанной в конце IV века. Явно, что Откровение, во-первых, не могло быть написано Иоанном Златоустом, а во-вторых, не могло и не может заключать в себе описания расположения планет и созвездий, бывшего 30 сентября 395 года, ибо оно написано значительно ранее.
Все содержание Апокалипсиса буквально и притом целиком, за исключением некоторых, очень немногих стихов, может быть восстановлено по кратким, а иногда и обширным выдержкам из него в трудах писателей II и III века: Иринея, Климента Александрийского, Феофила Антиохийского, Оригена, Ипполита Римского, Киприана Кареагенского, Тертуллиана и др. Принадлежность трудов этих именно периоду II-III веков, не смотря на многочисленные работы над ними, до сих пор не была оспариваема ни одним свободомыслящим ученым и даже не подвергалась сомнению. Совершенно понятно, что книга, почти целиком процитированная в период II и веков, не могла быть написанною в конце IV-гo, а потому не может заключать в себе и описание Звездного неба, как оно представлялось с острова Патмоса 30 сентября 395 г.
Даже рукописные экземпляры Апокалипсиса, имеющие уже значение вещественных доказательств, старше 30 сентября 395 года, ибо древнейшие, включающие в себя Апокалипсис кодексы новозаветных писаний: Синайский и Ватиканский относятся всеми исследователями к первой, а не ко второй половине IV века.
Древнейшее исчисление канонических новозаветных книг, не совсем совпадающее с нашим каноном, но заключающее в себе ‘Откровение Иоанна’, сохранилось в так называемом ‘Фрагменте Муратория’, относимом всеми учеными к промежутку между 160—180 гг. по Р. Хр. [В ‘Книге Правил’ при определении состава новозаветного канона об ‘Откровении Иоанна’ или Апокалипсис упоминается в правилах, изъятых из трудов Афанасия Александрийского (371 г.), Карфагенского, точнее же Иппонского собора 393 г. Предполагать это позднейшим добавлением немыслимо уже потому, что такого добавления не сделано ни в правиле Лаодикийского собора, ни в правиле Григория Богослова, об Апокалипсисе не упоминающих]
Если апокалиптические образы, известные во II и III веке, не могли возникнуть, как результат астрономических и метеорологических наблюдений, сделанных кем-либо на острове Патмосе только 30 сентября 395 года, то для возникновения этих образов в уме какого бы то ни было христианского писателя вовсе и не требовалось каких бы то ни было новых наблюдений или воздействия внешних впечатлений, ибо прототипы всех этих образов (Агнца, старцев, престола, зверей, всадников с конями различных мастей, беременной и рождающей женщины, драконов, змея, землемерной цепи и т. п.) имеются у ветхозаветных пророков, в особенности же у Захарии, Иезекииля и Даниила, откуда и перешли они и в обширную Апокалиптическую литературу апокрифов, в значительной части более древнюю, чем 30 сентября 395 года.
Г. Морозов придает особое значение облакам, о которых, впрочем, в самом Апокалипсисе говорится очень немного. На деле же упоминание об облаках объясняется очень просто. Автор Апокалипсиса, разумеется, не мог ожидать пришествия Христа иначе, как так, как обещал Он придти. А обещал Он придти именно в облаках и с облаками. ‘И тогда явится знамение Сына человеческого на небеси, и тогда восплачутся все колена земные и узрят Сына человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою многою’ (Мф. 24:30, Мф. 24:64, Мк. 13:26, Мк. 14:62, Лк. 21:27). Эти слова предсказания должны были припоминаться автору Откровения и при безоблачном небе, и в занавешенной комнате, и в заслоняющей свод небесный пещере Патмоса. Для пробуждения этого образа незачем было наблюдать небо, надо было только знать Евангелие, письменное или устное.
Если в то время, когда действительно написано было Откровение Иоанна, расположение созвездий и планет над островом Патмосом естественно должно было быть совершенно иным, чем в ночь 30 сентября 395 года, то отсюда уже явствует, что приводимый г. Морозовым указания Апокалипсиса на сочетания созвездий и планет достигаются им только путем декадентских выпадов и передержек. В действительности имя одного только созвездия, играющего роль в производимом подсчете, именно Весов, имеется упомянутыми в Апокалипсисе, хотя в смысле реального предмета, а не созвездия. Персей и Стрелец вводятся г. Морозовым без всякого на них намека в тексте. Змееносцем, о котором в Апокалипсисе нет и намека, г. Морозов заменяет Змея или Дракона, о котором в указываемом им месте действительно говорится, причем слова эти действительно совпадают с названиями созвёздий, которые в расчет астрономический, однако, не принимаются. Овен переделан г. Морозовым из Агнца, а так как об Агнце говорится, как о сидящем на престоле, то и Овен оказывается сидящим на созвездии Трона [К сожалению ни г. Морозов, ни Пулковские его сотрудники не объясняют, как могло неподвижное, зодиакальное созвездие Овна оказаться или представиться сидящим на неподвижном созвездии Трона, обращающемся неизмеримо выше его на небосводе, сравнительно недалеко уже от полюса, как видно и из изображений г. Морозова. Ведь это равносильно посаждению Патмоса на Москву или на Берлин]. Между тем в Апокалипсисе говорится именно об Агнце — ягненке (Млечный путь назывался у греков ) в противоположность взрослому барану или овну, — говорится об образе, принадлежащем еще Исаии пророку и Иоанну Крестителю и притом неоднократно воспроизведенному даже на стенах катакомб. С другой стороны все греческие астрономы и поэты, как Птоломей, Эратосеен, Арат всегда называют созвездие отнюдь не ягненком, а только Бараном или Овном (), подразумевая перенесенным на небо того самого здоровеннейшего из всех баранов, на котором было ‘золотое руно’ и на котором Фрикс и Гелла совершили свой перелет через Гелеспонт. Точно также г. Морозов усматривает указания на созвездие Девы в словах, говорящих не о деве (), как называлось созвездие, а о женщине (), притом же беременной и на месте рождающей ребенка. И, однако Дева, о которой вовсе не упоминается, играет роль фактора в том астрономическом подсчете, на основании которого получается историческая дата 30 сентября 395 г.
При размещении планет (Юпитера, Марса, Венеры, Сатурна) г. Морозов производит совершенно искусственный подбор созвездий, минуя одни, имена которых действительно, хотя для обозначения предметов, а не созвездий, в Апокалипсисе упомянутыми предпочитая другие, о которых нет ни малейшего намека, но который удобны для специальных целей хронологического вычисления, если и не подсказаны им. Почему, напр., Юпитер, если и предположить, что о нем идет речь в указываемом видении, находился в Стрельце, о котором вовсе не упоминается, а не в Луке или венце, о которых, как о предметах, действительно там же упоминается? Почему Венера помещена г. Морозовым в Змееносца, о котором в указываемом месте не говорится, а не в Дракона или Змея, о которых действительно упоминается? Почему Марс помещен в Овна, о котором не говорится, а не в Меч, о котором действительно упоминается? Почему под смертью ради целесообразного помещения Сатурна следует понимать Скорпиона, а не Гидру, Гиады или Голову Медузы, столь же, если и не более, напоминающей о смерти? Почему? Да просто потому, что тогда путем вычисления получилась бы не подходящая дата или даже вовсе не полупилось бы никакой даты, по крайней мере, в пределах исторического горизонта. Все заставляет таким образом предполагать, что сперва г. Морозовым определена была приблизительно требующаяся и желательная ему дата, напр. ‘конец IV века’, затем применительно к ней подобраны соответствующие созвездия и, наконец, досужими астрономами Пулковской обсерватории определена была на основании этого подбора тонная дата 30 сентября 395 г.
Пулковские астрономы вычисляют, конечно, верно, что в равноденствие, т. е. 30 сентября 395 г., Марс находился под Персеем в Овне, Венера в ноге Змееносца, Юпитер в Стрельце, Сатурн в Скорпионе, а солнце в Деве. Прекрасно. Но какое же отношение имеет все это вычисление к Апокалипсису, написанному за 300 лет ранее и уже, конечно, в силу того под иным сочетанием планет и созвездий? Какое отношение имеет все это вычисление к Апокалипсису, в котором ни о Персее, ни об Овне, ни о Змееносце, Скорпионе и Деве не говорится ни слова? Насколько произвольно распределяет г. Морозов планеты (если и подразумевать их под конями) по созвездиям, можно видеть из следующих примеров. Так определяет г. Морозов положение Юпитера на основании следующего стиха Апокалипсиса (Апок. 6:2): ‘И видели я, и вот конь белый и сидящий на нем, и имеющий лук, и дан был ему венец [И Лук и Венец суть наименования созвездий, а поэтому, если предполагать, что в Апокалипсисе упоминаются собственные имена созвездий, то естественно было бы предположить, что конь и сидящий на нем, т. е. планета Юпитер находятся около Лука или непосредственно под Венцом, а не под Конным Стрельцом, под которым находилась она 30 сентября 395 года, но о котором в Апокалипсисе нет и намека]. Если конь есть Юпитер, то ‘сидящий на нем и имеющий лук’ не может быть на другом коне и не может быть конной фигурой, каким изображается Стрелец — созвездие, даже по рисунку г. Морозова. Стрелец—созвездие неотделимо от своего коня, вполне независимо от Юпитера, а потому не оно представляет сидящего на коне, ибо для того ему необходимо было въехать на белого коня со своим постоянным конем. ‘Стрелец’, по греческим представлениям, изображает тожественного с конем центавра. Произвольная поправка г. Морозова, читающего ‘над ним’ вместо ‘на нем’, во-первых, безусловно противоречили греческому подлиннику, а во-вторых, не улучшала бы дела, ибо конный ‘Стрелец’ все-таки сидел бы на своем прирожденном коне и был бы скачущим, мчащимся, едущим над белым конем, т. е. Юпитером, а не сидящими на нем и имеющим луки. Итак, под сидящим на белом коне, т. е. Юпитере, можно подразумевать много других созвездий, но никак нельзя подразумевать конного по природе своей Стрельца, а потому положение Юпитера в апокалиптическую ночь представляется вполне неопределенными и не может служить основанием для вывода какой бы то ни было хронологической даты. Столь же неопределенно и положение Марса, если подразумевать его под рыжим конем. А между тем г. Морозов определяет его на основании следующего стиха: ‘И вышел другой конь рыжий и сидящему на нем дано взять мир с земли’ (Апок. 6:4). Под сидящим подразумевает г. Морозов Персея. Персея, как не снабженного постоянным конем, можно, конечно предположить сидящим на любом из апокалиптических коней: белом, рыжем, вороном или бледном, соответственно размещая планеты. Но ведь г. Морозов для хронологического вывода помещает Марса не в Персее, а в Овне, о котором в стихе ничего не говорится. Кроме того, Овен, по фантастическому переводу г. Морозова, заменяющего Агнца Овном, только снимал печати или ‘облака’ со всех созвездий, укрывавших планеты, а потому либо имеешь совершенно одинаковое отношение ко всем планетам-коням, либо не имеешь отношения ни к одной из них, в том числе и к Марсу. Другими словами, либо все предполагаемые планеты совмещались в Овне, либо все, в том числе и Марс, находились вне его и в любом от него расстоянии. Для того, чтобы Овен снимал ‘печати’ или ‘облака’ с других созвездий — Стрельца, Персея, Весов и Жертвенника, его надо предположить либо свободно гуляющим по небосводу, что исключается природою неподвижных звезд, либо стягивающим к себе ‘печати’ или ‘облака’ с других созвездий. Но в этом последнем случае Овен, притянув на себя облака Стрельца и Персея, что соответствует для г. Морозова снятию первой и второй печати, сам должен был сделаться незримым, скрыв в ‘средине’ себя и рыжего коня или планету Марс. Столь же лишены всякого основания и утверждения, что Венера находилась в Змееносце, Сатурн в Скорпионе, а Меркурий в Весах.
Если все, якобы произведенные на небесном своде автором Апокалипсиса, наблюдения, не представляют из себя определенных астрономических данных, годных для основания на них хронологических вычислений, то нельзя не удивиться тому, что г. Морозов упускает из вида единственное место, в котором действительно говорится о положении небесных светил. И явилось на небе (в подлиннике Dф?Ї стало видимым, узрелось) великое знамение — жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд (Апок. 12:1). Эти звезды не были единственными, видимыми тогда на небосклоне, ибо появившиеся перед тою же женою большой красный дракон увлек хвостом с неба третью часть звезд. Итак, перед автором Апокалипсиса одновременно видимы были на небосводе Патмоса солнце, луна и две третьих всего несметного количества звезд. Таков единственный, астрономический факт, непреложно отмеченный составителем Откровения, но не принятый во внимание при производстве хронологических подсчетов ни г. Морозовым, ни пулковскими его сотрудниками. Между тем одного уже этого указания на видимое сочетание светил вполне достаточно для того, чтобы заключить, что автор Апокалипсиса передает отнюдь не результаты внешнего своего наблюдения, а потому и всякое разгадывание апокалиптических тайн на основах сочетания светил и созвездий представляется само по себе невозможным.
Видения Апокалипсиса совершались днем: я был в Духе в день Господень, говорит его автор. Начавшись днем, они могли продолжаться и за ночь, но последовательность дня и ночи все же не могла быть нарушенной. Для г. Морозова, как видно из надписания приложенной им карты звездного неба, они начинаются в 5 часов вечера 30 сентября 395 г., т.е. когда солнце светит, а звезды незримы. Сообразно сему первая глава Апокалипсиса обозначается г. Морозовым через титул ‘Гневный лик солнца в облаке предвестнике грозы. Четвертая глава озаглавлена: ‘Картина звездного неба за покровом дневной лазури’. До сих пор никто не созерцал еще картины чего-либо за чем-либо и звездного неба за покровом дневной лазури. Если наблюдалось звездное небо, то оно наблюдалось ночью, а не днем. Но и автор Апокалипсиса, по г. Морозову, не наблюдал, а только предполагал звезды, ‘по астрономическому расчету’. ‘И тот час я был в духе, и вот престол стоял () на небе, и на престоле был Сидящий,… и радуга вокруг престола (Апок.4:2—3). В свободном переводе г. Морозова это выходит так: ‘И вот на том самом месте ( поясняет он в примечании, вместо — на том самом месте) и находилось на небе (по астрономическому расчету) [И скобки и заключающееся в них принадлежит г. Морозову] созвездие Трона с сидящим на нем облачком… а троне находился посредине радуги (Млечного пути), подобной по виду (за покровом дневной лазури) голубовато-зеленому изумруду’. В этом переводе, не говоря уже о его неверности, ибо ???дNo от глагола ??ж??? представляет глагольную же форму и не обозначает места, как ??ж) невозможное следует за невозможным. Вдохновение порождает астрономический расчет или заставляет припомнить расчет, ранее произведенный, для чего требуется именно отсутствие фантазии и вдохновения. Млечный путь называется радугой, как никогда он не назывался [Млечный путь назывался у греков ‘Млечным кругом’ — (Ератосфен), а не радугой ()]. Млечный путь виден за покровом дневной лазури, виден тогда, когда созвездие Трона, все же более яркое, пребывает незримым и определяется только по астрономическому расчету. Цвет изумруда, хотя бы и голубоватого, вполне уместен для радуги и совершенно немыслим для млечного пути, даже и при наибольшем мерцании в лучшую звездную ночь никогда не бывающего сколько-нибудь напоминающим изумруд. Впрочем, в подлиннике говорится вовсе не об изумруде, а о смарагде, цвете вполне уже невозможном для млечного пути, в особенности на голубом или темно-синем небе, на котором он был бы даже незримым.
Если, однако, автор Откровения, по теории г. Морозова, не видал на небе созвездия Трона, Стрельца, Овна, Змееносца и пр., как не видал и планет, а только ‘соображал их положение’, ‘определял их положение по астрономическому расчету’, то он мог соображать и определять это положение, пребывающее для него незримым, при наличности надлежащих сведении, и за 200 лет до Р. Хр. и в любой год по Р. Хр. Стоило только задумать любую историческую дату и определить положение планет и созвездий на это число, как это сделали пулковские астрономы для г. Морозова. Поясню это следующим примером. Предположим, что собственным трудом или, благодаря любезности каких-либо досужих астрономов, я получаю добытый путем астрономического расчета точные данные о расположении планет 30 сентября 2395 года, напр. над Иерусалимом, а затем на основании этих данных пишу роман будущего или своего рода апокалипсис будущего, размещая в нем полученный мною сведения о расположения планет по созвездиям. Следует ли из того, что я пишу в 2395 г. и притом под широтою и долготою Иерусалима, откуда в свое время будет наблюдаться описанное? Разумеется, нет, ибо я пишу не по личному наблюдению, а по астрономическому расчету, который может одинаково распространяться на настоящее, прошедшее и будущее. Г. Морозов не сообразил, что, устраняя личное, непосредственное наблюдете звезд и планет и вводя вместо них ‘соображение’ и ‘астрономический подсчет’, он устраняет и дату написания Апокалипсиса, заменяя ее датою, к которой приноровлен астрономический подсчет, т.е., определенное, заранее задуманное число 30 сентября 395 г.,— число, ничем в истории не отмеченное и ничего общего со временем написания Апокалипсиса не имеющее. Число 30 сентября (день равноденствия) 395 г., не будучи ни знаменательным в истории числом, ни днем наблюдения или астрономических подсчетов, произведенных автором Апокалипсиса, представляет только задуманное г. Морозовым число, по отношению которого сперва, вероятно, им, а затем пулковскими его сотрудниками определено расположение планет по созвездиям, искусственно и произвольно втиснутым им уже после того в подлинный текст Апокалипсиса.
Почему, однако, г. Морозову потребовалось и автора Апокалипсиса изобразить соображающим по математическому подсчету, а не видящим и непосредственно наблюдающим, хотя он и говорит всегда: ‘я видел, я увидал, явилось’, и ни разу не говорит: ‘я сообразил или я сообразил по астрономическому подсчету’, как переделывает его речь г. Морозов? Причина совершенно понятна. Если бы Иоанн Апокалипсиса видел звезды и созвездия, на небе не могло бы быть солнца, которое г. Морозову необходимо было сохранить на его небе. Почему, однако, необходимо? Потому, что без него не было бы ни ‘золотистых облачков’, ни ‘золотых барашков’, озаряемых солнцем, в противоположность черным тучам, ни двукратных радуг, и все содержание Апокалипсиса нельзя было бы сводить к игре и движению облаков, то причудливо освещаемых, то скопляющихся в мрачные тучи.
Г. Морозов находит, однако, основание признавать 395 г. знаменательным и это основание вводит в самый текст своего перевода. ‘И вот Зверь (т. е. Византийская империя, символизируемая звероподобной тучей) постановляет теперь, чтобы всем большим и малым, богатым и бедным, свободным и рабам, выдавали значки (по исследованиям Ньютона — кресты) для ношения их на правой руке или на голове, чтоб не смели ни покупать, ни продавать (как повелевает эдикт Феодосия 395 года) все те, кто не имеет на себе этого значка зверя или его имени (латинянин) или числового изображения (сумма букв) его имени’. Рассуждение это купно с неверностью самого перевода представляет из себя такое сонмище неправды, которое требует рассмотрения его по пунктам.
а) Весь этот стих, как и окружающие его, целиком и буквально приведены у Иринея, писателя II в., причем приводятся и толкования разных предшественников Иринея. Само собою разумеется, что стих, бывший предметом обсуждения и истолкования в первой четверти II-го века и целиком приведенный Иринеем, не мог иначе, как о будущем, говорить о Византийской империи IV века, если даже и говорит о ней.
б) Зверь, т. е. Византийская империя IV века ‘постановляет теперь’, т. е. в годину видения. В подлиннике говорится в будущем времени, а не в настоящем, причем о ‘постановлении’ нет и .речи. ‘Постановление’, как намек на эдикт Феодосия, произвольная вставка г. Морозова, — фальсификат. ‘И дана была ему власть дать дух образу зверя и сделать, чтобы те, которые не поклоняются зверю были убиваемы, и он сделает то, что всем — малым и великим’ и т. д.
в) За 395 г. мы имеем не один, а четыре эдикта Феодосия касательно еретиков, из коих, конечно, ни один не говорит ни о наложении на еретиков какого-либо знака, ни о воспрещении купли и продажи не имеющим этого знака, а потому и не отвечает словам Апокалипсиса. Кроме того из этих четырех три относятся исключительно к Евномианам. Четвертый воспрещает еретикам собирать неразрешенные сборища и присваивать себе имя епископа, что не имеет ничего общего ни с наложением знака, ни с воспрещением торговли без знака, о которых говорит Апокалипсис.
г) Подлинник говорит не о ‘выдаче’ знаков не поклоняющимся зверю, как утверждает г. Морозов, давая понять, что государство раздавало кресты приверженцам государственной церкви, а о наложении знаков на руку и на голову, где кресты никогда не носились. Речь идет несомненно о клеймлении — реальном или воображаемом. Предполагать, что клеймо это имело образ креста мы имеем ровно столько же оснований, сколько воображать его себе в виде бубнового туза или червонного валета [В подлиннике сказано: и даны будут: им знаки на правой руке (а не на правую руку — — а не ) и на чело. (В значительном числе списков , т. е., тоже на чело). Самое слово прельщать безумную толпу обозначает не бляху или какой-либо вещественный предмет, а начертание, черту, чекан, штемпель, метку. См. словари Косовича, Wahl, Wilke-Grimm, Schirlitz и др.].
д) Приводя толкование числа зверя — 666 в смысле ‘латинянина’, г. Морозов в полноте своего неведения и не подозревает, что такое толкование, в числе других, арифметически-возможных, но неверных, приводится именно Иринеем в половине 11-го века. Такое толкование даже и пророчески не может относиться к Византийской империи или Византийскому императору, которые никогда латинянами не назывались, почитая себя только римлянами или ромеями. Основатель пробного толкования ‘латинянин’ в начале II века имел в виду только обитателя Лациума, а не римлянина и не обитателя Византии, которой тогда еще не существовало в позднейшем ее значении.
Перейдем к другому сонмищу исторических небылиц. ‘Знак зверя, крест (+), показывает, что Латинско-Византийская империя была уже христианской и что на язычников и на всех, не принадлежавших к господствующей тогда (как увидим далее николаитской) церкви совершались в то время сильные гонения, как и видно из эдикта имп. Феодосия, относящегося к началу 395 года, объявившего еретиков, к которым, очевидно, причислялся и Иоанн, лишенными гражданских прав и даже отнявшего у них право передавать свои имения другим лицам по завещанию’.
а) Латинско-Византийской империи, как выражается г. Морозов, дабы использовать слово ‘латинянин’ — толкование числа зверя, никогда не существовало, и никто еще, кроме г. Морозова, римскую империю так не именовал. .
б) Эдикт Феодосия, ‘относящейся к началу 395 года’, именно к 3 марта 395 года, направлен только против евномиан и только на них распространяет существовавшее и ранее для ариан и македониан воспрещение составлять завещания, а потому эдикт этот никакого отношения к Иоанну Златоусту, который ни арианином, ни македонианином, ни евномианином не был, не может иметь (Codex Theodos. L. XVI, 25).
в) Если бы Златоуст не числился в составе, господствующей Церкви, может быть и не одобряя самого принципа господствования, он не был бы рукоположен во пресвитерство Флавианом Антиохийским в 386 г., не проповедовал бы вместо него в 386 г. и позднее в Антиохии, не был бы утвержден, по избрании его в епископы клиром и народом Константинопольской церкви в 398 г., императором Аркадием, не радел бы всю жизнь свою о миссии среди готеов — ариан, не проповедовал бы великое количество раз против манихеев, ариан и евномиан, т. е. тех именно еретиков, на которых направлены были ограничительные эдикты Феодосия, а затем и Аркадия.
Остановимся еще на одной нелепости г. Морозова. В ереси николаитов, о которой говорит Апокалипсис, видит он последователей Николая Чудотворца, давшего якобы Арию пощечину на Никейском соборе, и перенесшему через то свое имя на господствующую Церковь.
а) Секта николаитов известна, как предшествующая их времени, писателям II и III веков — Иринею, Клименту Александрийскому, Оригену, а потому она и не могла заимствовать свое имя от Николая Чудотворца.
б) Николай Чудотворец на Никейском соборе не участвовал, ибо имя его не имеется в списке епископов, бывших на Никейском соборе, и ни один из церковных историков того времени не говорит о каком-либо его участии или даже пребывания на соборе.
в) Пощечина Apию — позднейшая легенда, не имеющая никакого исторического основания.
г) Флавиан Антюхийский утвержден был на Антиохийскую кафедру по смерти Мелетия Константинопольским собором 381 года, утвердившим Никейскую веру и Никейское православие, а потому между приверженцами Николая Чудотворца, если бы таковые и были, как нечто обособленное, и, приверженцами Флавиана Антиохийского, к каковым по самому служению своему и личному уважению принадлежал Златоуст, никакой церковной и вероисповедной розни не было, да и быть не могло.
д) Представление о господствующей вере и господствующей Церкви впервые определенно выражено было в эдиктах Феодосия от 381 и 386 с прямым указанием на почву Константинопольского собора. Господствующею, государственною верою объявлена была вера отцов Константинопольского собора, которыми на соборе утвержден был и Флавиан, рукоположивший Златоуста и предоставивший ему проповедовать за него в его Церкви.
е) Насколько ‘очевидно причислялся’ Златоуст ‘к еретикам’, т. е. евномианам, на которых, как ранее на ариан и македониан, направлены были ограничительные меры Феодосиева указа от 3 марта 395 года, можно видеть, между прочим, из следующих сло