БЕСПОЩАДНЫЙ КОЗИН
БЕСПОЩАДНЫЙ КОЗИН
(1898 — 1967)
(1898 — 1967)
Статья предоставлена автором.
Беспощадный Козин (1898 — 1967), Литов Михаил, Год: 2005
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Михаил Литов
В ‘Краткой литературной энциклопедии’, изданной в 1966 году, читаем об этом писателе, что он родился в Ростове-на-Дону, окончил сельскохозяйственный факультет Азербайджанского политехнического института и, став зоотехником, большую часть жизни трудился в пустынях Средней Азии и горах Закавказья. Вот как это краткое сообщение можно дополнить выписками из рассказов самого Козина: ‘Я родился в Ростове-на-Дону. Вторая моя родина — Астрахань, третья — Баку, четвертая — Туркмения, пятая — Москва’ (‘Ранние познания’) И о Москве (литературной): ‘В объединении ‘Новая наковальня’ было восемьдесят мужиков, деньги, журнал, мягкое кресло в издательстве, огромная солнечная дача на миловидном берегу благородного — русской красоты — синего озера Сенеж. Литературные ударники жили на сияющей даче бесплатно — с женами, любовницами, собаками, тещами.
‘Новая наковальня’ предложила мне, как ‘пролетарскому писателю, приехавшему в Москву из Каракумов’, прочитать один из своих рассказов. Я выбрал горячий, написанный ашхабадскими ночами (…) Вождем ‘Новой наковальни’ был Николай Шлагбаум. Из всего столетнего стремительного разнообразия русской классики он избрал одного — только одного Чехова, все прочее величие народа, воплощенное в пластичном слове, этот литературный монархист небрежно отвергал (…)
Когда я, пропотев от волнения, кончил читать, Шлагбаум встал, сказал:
— (…) Что нам прочитали, о чем? Пустота! Пустыня, закаты, овцы, жиропот, пастухи на вшивых кошмах под луной (…) Экзотика! Ни сюжета, ни деталей, ни психологии — и пейзажи нечеловеческие (…) Чехов ездил на Сахалин, он видел каторжан. А вы? Что узрели вы в пустыне экзотическими глазами? Одни гадости!
Я держался скромно, как пес на чужом колодце. Молча ушел (…)
Всю дорогу я бранился, я изматерил Николая Шлагбаума вдрызг, врвань (…)
Невинных послушников — ударников, призванных в литературу, через год разогнали: они не оправдали надежд. Они исчезли, как призраки пустыни’ (‘Головой о бревна’)
Последующие энциклопедии Козина вниманием обходили, хотя все заставляет думать, что при жизни Владимира Романовича в издательствах его почитали уважаемым автором да и издавался он, впервые еще в 1922 году выйдя на суд читателей книгой очерков ‘Солнце Лебаба’, довольно-таки плотно, основательно. Перечислим лишь главные из опубликованных им сборников новелл: ‘Цвет пустыни’ (1932), ‘Путешествие за стадом’ (1938), ‘Повесть многих лет’ (1940), ‘Горы и ночь’ (1944), ‘Рассказы’ (1954), ‘Оазис’ (1957). Незадолго перед смертью Козин собрал лучшие свои произведения в книге ‘Четырехрогий баран’, которая вышла уже в 1968 году. А в 1973-м, выпуская в свет сборник повестей и рассказов ‘Привязанный к седлу’, издательство ‘Советский писатель’ уведомляло читателей, что в него ‘включены произведения, не опубликованные В. Козиным при жизни’. И при этом уже та странность, что издательство годом рождения прописывает Козину не 1898-й, как это сделано в краткой энциклопедии, а 1900-й. Отметим тут, между прочим, что в любовно собранном Козиным и изданном посмертно ‘Четырехрогом баране’ старания публикаторов достойным образом почтить память писателя находят тоже довольно странное воплощение: добрый кусок текста помещен вверх ногами. Конечно, это всего лишь случайности, досадные недоразумения, но это, однако, и тот не натруженный подход к делу, в котором слышится: баба с возу — кобыле легче. Окончательно же отношение к Козину упростилось в нашу эпоху большого напряжения книгоиздательского дела и, казалось бы, сознательного, продуманного возрождения забытых имен — забвение достойнейшего и самобытнейшего русского писателя достигло несокрушимой полноты.
Вспомнил о нем во ‘Вступительном слове’ к сборнику ‘Советский рассказ 20—30-х годов’ (1990) Ю. М. Нагибин. Написал, страстно осуждая сталинскую расправу с писателями: ‘Был разгромлен один из лучших новеллистов нашей литературы Владимир Козин, нежно любимый Андреем Платоновым, которого к тому времени (подразумевается 1937 год) вовсе перестали печатать. Помню, как многие недоумевали: а Козин-то чем не угодил? Ни в политику, ни в государственные заботы он не лезет, пишет о нежных, чистых людях, поет их добрую любовь, радость жизни, единство с природой. А вот этого-то не положено винтикам. Нельзя растрачивать свои чувства на посторонние предметы: любить надо Сталина, ему же радоваться, с ним объединяться. Читая Козина, можно подумать, что прелесть жизни разбросана по всей земле, а не сосредоточена в одном человеке с трубкой. Козин казался с виду крепким, веселым, жизнерадостным малым, но душа у него была хрупкая и сломалась. Он жил и писал еще много лет, но писателя Козина, каким он был в тридцатые годы, не стало’.
Высветив в прошлом уголок, в котором видим неких любящих Козина и болеющих за него душой читателей, энергичное и проникновенное нагибинское слово тем не менее обрывается в пустоту, не произведя ничего дельного, поскольку ни одна строчка ‘одного из лучших наших новеллистов’ в упомянутый сборник так и не оказалась включенной.
Роль литературных Шлагбаумов в писательской судьбе Козина и посмертном его забвении более или менее ясна. Но гораздо ценнее для нас утвердить ту в сущности простую истину, что не они определяли становление и развитие его замечательного дара рассказчика. Небольшую повесть ‘Как я учился писать’ Владимир Романович начинает следующим образом: ‘Моя литературная родина — Туркмения, страна пустынь и знойных оазисов. В Туркменистане во мне созрело чувство простора — эта первая мужественность писателя, — любовь к разнообразной обширности человеческих дел, замыслов, свершений.
Дотуркменская моя жизнь изобиловала живыми связями с советским Востоком: Дагестан, Кабарда, Баку, Азербайджан, — жестокая борьба с саранчой на иранской границе, конные скитания в неведомых горах Курдистана, научные экспедиции в Низменном и Нагорном Карабахе’.
(…) В пустыне я понял силу неожиданных красок: днем — бледное небо и бледные измятые пески, больше ничего, вечером — великий закат спускается с неба в голубых, лиловых, оранжевых, красных, зеленых, синих полосах, они переливаются, живут, пылая внезапно, от этой легкой бесконечности всех цветов и оттенков нельзя оторвать воспаленных глаз.
Я возвращался из пустыни в оазис, полный горячих воспоминаний. В полуденный зной, когда и куры в своих тенистых ямках дышали, раскрыв клюв, я — голый — садился в угол своей фанерной комнаты и, заливаясь потом, писал обо всем, чем поразила меня пустыня.
Я писал и в походных палатках, лежа на животе, когда дул свирепый ‘афганец’ и заветренный песок засыпал мои листы, и в глинобитных кибитках у звонких арыков или тихих колодцев, на коврах и пыльных кошмах, рядом со спящими пастухами, исследователями, строителями, заготовителями. Я был переполнен суровой, отчетливой жизнью — своей, своих товарищей по опасностям и труду, своей страны’.
О том, что присуще его рассказам в полной мере — образности и краткости — Козин рассуждает так: ‘Эстетическая энергия образа зависит от реализма воображения, то есть от полноты, противоречивости, убедительности сочетаний, слагающих строение, единство образа. Чем противоречивее образ (…), тем образ жизненнее. (…) Потеря образа — великая потеря: она влечет за собой утрату эстетически деятельной, действующей в смене поколений, энергии образа, утрату народности.
Народ лаконичен в своих образных суждениях, сказках, былинах, летописях. Труд новеллиста обязывал меня быть кратким. Меня всегда радовало трудное сочетание точности и краткости. Но в с е сущее должно развиваться, дабы не отмереть. Возможности свободного развития искусства слова безграничны. Древний лаконизм прекрасен, но человечество жаждет обогащения и обновления прекрасного. Возникает новизна краткости, уплотненности — неолаконизм’.
И Владимир Романович приводит пример того, как он учился краткости: ‘Всю осень 1932 года я писал большой рассказ ‘Кресло директора’. Рассказ волновался, то вздымаясь, то опадая. Мальчишеские восторги сменялись мужицкой яростью, матросскими угрозами по своему собственному адресу. (…) Множество привычных слов не звенело, не строилось литыми строками, не было убедительным, все б ы в ш и е слова я выталкивал, выгонял, как лодырей, жадно выбрасывал.
(…) Большой рассказ ‘Кресло директора’ сжался до короткого рассказа, потом я отселекционировал четыре страницы, затем я отобрал и подобрал одну, наконец, от рассказа осталось лишь название. Я был доволен.
Я очень ценил и ценю постоянство страсти. И я знал силу сдержанной страсти. Поэтому я прежде всего начал учиться оценивать то, что я пишу. Я оценивал мною написанное беспощадно
Опубликовано: Журнал ‘Литературная учеба’ за 2005 год (книга вторая).