СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Картинки общественной жизни.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
Берлинскій трактатъ.— Добровольный флотъ.— Экскурсія въ провинцію.
Дипломаты оставили, наконецъ, гостепріимный Берлинъ съ его парадными завтраками, обдами и дипломатическимъ parties de plaisir и возвратились въ свои отечества за полученіемъ лавровыхъ внковъ отъ тхъ изъ своихъ соотечественниковъ, которымъ не возбраняется подносить внки, особенно лавровые, своимъ министрамъ.
Необыкновенно торжественна, какъ сообщаютъ газеты, была встрча лорда Биконсфильда. Его встрчали и чествовали, словно коронованную особу. Улицы Лондона были запружены народомъ, желавшимъ поглазть на премьера, привезшаго съ собой берлинскій трактатъ вмсто санъ-стефанскаго, съ островомъ Кипромъ и англо-турецкой конвенціей въ придачу. Въ палат лордовъ, гд первый министръ давалъ отчетъ о своихъ берлинскихъ похожденіяхъ и гд, между прочимъ, не безъ ехидной скромности объяснилъ, что Россіи и Англіи довольно мста въ Азіи, чтобы не ссориться (‘тмъ боле, что Кипръ подъ бокомъ’), каждая его фраза покрывалась апплодисментами, эхо которыхъ донеслось и до насъ.
Берлинскій трактатъ принесъ намъ миръ. Но отчего-же ‘врный россъ’ культурнаго общества иметъ видъ человка, проглотившаго аршинъ, или получившаго непріятность? Отчего черезъ передовыя статьи различныхъ органовъ ежедневной печати проходитъ минорная нота и многія изъ нихъ представляютъ только варіаціи, боле или мене чувствительныя, старинной псенки: ‘Чмъ тебя я огорчила’?
Или снова для близорукаго соотечественника приключился ‘неожиданный репримандъ’?..
Приходится вспоминать недавнюю исторію.
Когда была объявлена воина, одинъ изъ добродушнйшихъ ‘врныхъ россовъ’, пріятель мой, Макаръ Ивановичъ (котораго я уже имлъ честь представить читателю въ одномъ изъ моихъ разсказовъ), первымъ дломъ крикнулъ ‘ура’, пропилъ по этому случаю пять рублей съ полтиной у Палкина, пожертвовавъ посл обда рубль серебромъ въ пользу Краснаго Креста. Предлагая тосты, онъ говорилъ, что если мы и собрались на войну вдругъ, то потому, что нашему національному характеру претятъ долгіе сборы. ‘Пусть нмецъ готовится цлыя десятилтія, а мы… разъ, два, три — и обработано дло!’ Затмъ сталъ ждать взятія Константинополя, въ ожиданіи написалъ преподробнйшій проектъ объ управленіи Болгаріей, которую до того времени онъ зналъ такъ-же хорошо, какъ мы съ вами, читатель, знаемъ земли кафровъ. Съ апломбомъ и легкомысліемъ, во-истину изумительными — особенно если принять въ соображеніе сорока-лтній возрастъ, двадцати-лтнюю административную службу, большую лысину и Станислава на ше — онъ раздлилъ Болгарію на губерніи и узды, причемъ границы проводилъ боле по вдохновенію (это онъ называлъ ‘дйствовать по-русски’) и въ своемь проект руководствовался, разумется, штатами нашего управленія, съ нкоторыми увеличеніями суточныхъ, порціонныхъ, прогонныхъ и подъемныхъ, въ той увренности, что эти увеличенія не отяготятъ бюджета братьевъ-славянъ, которые за избавленіе отъ турецкаго ига рады будутъ всякимъ штатамъ и бюджетамъ…
— Предлагаемое мною управленіе, говорилъ въ ту пору Макаръ Ивановичъ, самое пригодное для славянъ. Оно, съ одной стороны, отеческое, а съ другой — представитъ лучшую гарантію Европ въ будущемъ спокойствіи славянъ, такъ какъ подъ руководствомъ избранныхъ и либеральныхъ исправниковъ за спокойствіе поручиться можно.
Сколько мн извстно, Макаръ Ивановичъ носился съ этимъ проектомъ, но какова его судьба — я не знаю. Знаю только, что Макаръ Ивановичъ усиленно хлопоталъ, чтобы будущимъ городовымъ въ Болгаріи дали точно такую-же форму, какъ и у нашихъ.
— Эта мра, говорилъ онъ,— будетъ самымъ лучшимъ средствомъ сліянія. Увидитъ братушка въ прекрасной Болгаріи подчастка въ русской форм и сейчасъ-же вспомнитъ о Россіи. И тамъ, молъ, такіе же. При этомъ онъ воскликнетъ ‘слава!’ и зальется слезами, вспомнивъ, кому обязанъ онъ свободой, кому онъ обязанъ исправниками и подчастками.
Посл сочиненія этого проекта Макаръ Ивановичъ вдругъ запрыгалъ и возликовалъ, словно разыгравшаяся корова, до того это ликованіе было не подъ стать моему сорокалтнему пріятелю. Ни съ того, ни съ сего онъ вдругъ ‘возмнилъ’ и сталъ къ Европ относиться съ такимъ sans-faon, что департаментскіе сторожа только дивились.
— Ты, братъ, думаешь, что мы Европы боимся. Она у насъ будетъ вотъ гд!
Это ‘гд’ обыкновенно заключалось или въ кулак, или въ брючномъ карман.
— А вс эти Биконсфильды и Андраши… Да знаешь-ли что, братецъ, стоитъ только кликнуть кличъ: ребятушки! нуко-съ… Такъ-ли я говорю?
Глядя на воодушевленное лицо Макара Ивановича, воодушевлялся и сторожъ и отвчалъ:
— Точно такъ-съ!
— Нужно — вс пойдемъ. Сперва ты, потомъ я.
— Точно такъ-съ!
— Такъ-то, братецъ…
И Макаръ Ивановичъ отходилъ, напвая: ‘Англіи не страшусь, Австріи не боюсь, лягу за святую Русь!’
Впрочемъ, онъ очень хорошо зналъ, что ‘ложиться’ придется не ему, а ‘доброму солдатику’, но когда плъ, то думалъ, что и онъ не прочь ‘лечь’, особенно, если за это дано будетъ приличное содержаніе его вдов и дтямъ.
Мало-по малу — скоро сказка сказывается, а не скоро дло длается — сталъ Макаръ Ивановичъ входить въ азартъ. Со словъ однихъ публицистовъ, онъ говорилъ, что безъ внутреннихъ вопросовъ можно жить, а безъ проливовъ и Константинополя никакъ нельзя, что война — дло священное и что кто сметъ усомниться въ возможности достиженія великихъ результатовъ, тотъ либо дуракъ, либо измнникъ, со словъ другихъ, онъ размазывалъ о томъ, что мы первый народъ по скромности и смиренію и что наша миссія такая миссія, объяснить которую общепонятно мудрено, но которую надо понять сердцемъ и врить, ‘врить и смириться!’, а со словъ третьихъ, что деньги у насъ найдутся, надо только кликнуть кличъ и произвести нкоторыя реформы. Такимъ образомъ, на лицо оказывалось все, что нужно: и ‘миссія’, и ‘первый народъ’, и ‘доблесть’, и ‘деньги’. Остальное, что потребуется, должно было, по мннію Макара Ивановича, явиться подъ вліяніемъ, чудодйственнаго патріотическаго обновленія, благодаря которому русская бумажка превратится въ золотую курицу (‘Только кликните кличъ. У русскаго народа денежки найдутся, а денегъ не будетъ — имущество отдастъ!’), Грегеръ, Горвицъ и Коганъ превратятся въ Кузьму и Даміяна безсребренниковъ, банкиръ Варшавскій — въ многострадальнаго патріотическаго Лазаря, интендантскій Іуда — въ кающагося самаритянина, концессіонерный Картушъ — въ ‘сына отечества’, вс кассиры и директора — въ Мининыхъ, а военные люди — въ Пожарскихъ.
Картинка рисовалась чувствительная. Оставалось кричать ‘ура’ и плакать отъ умиленія, глядя, какъ шли солдаты по направленію къ Дунаю. И Макаръ Ивановичъ только и длалъ, что кричалъ ‘ура’ и плакалъ (особенно если у Палкина выпивалъ по случаю военнаго времени боле, чмъ слдовало, пива), плакалъ и кричалъ ура, поторапливая нашихъ къ Царьграду.
Тмъ временемъ г. Варшавскій уже заключилъ свой извстный контрактъ, адвокатъ Серебрянный получилъ извстный гонораръ, товарищество продовольствія уже начало ставить такіе доброкачественные продукты, что нкоторые наши генералы, какъ ходила молва, во избжаніе переписки и въ виду военнаго времени, прописывали собственное неудовольствіе на спинахъ злополучныхъ агентовъ, одесскій городской голова Новосельскій устраивалъ маркитантскую часть въ помощь г. Львову, оставившему изданіе иностранныхъ романовъ въ пользу продажи сардинъ и бутербродовъ, а интендантскіе чиновники то-и-дло высылали женамъ и родичамъ толстенькіе мшечки съ червонцами и писали письма слдующаго, примрно, содержанія:
Дла, по милости Божіей, идутъ весьма хорошо. Богь сподобилъ получить транспортъ. Если такъ будетъ впередъ, то можешь быть уврена, что дти наши будутъ милосердіемъ Господнимъ взысканы. Время теперь, сама понимаешь, горячее, а потому особенно распространяться не стану. Скажу только, что наши солдатики оправдали ожиданія истинно-русскихъ людей: они храбры какъ львы, а скромны, какъ младенцы. Недавно, по непредвиднному случаю (на войн вдь возможны всякія случайности!), пришлось дать имъ не вполн, доброкачественные сухари, попорченные частью гнильцой, а частью и съ червячками (это Василія Николаевича продлка, онъ, Машенька, совсмъ заворовался и въ усъ не дуетъ, даже удивительно, до чего онъ отваженъ!), такъ что бы ты думала? Солдатики съли все до-чиста и съ червяками да еще говорятъ: и за то спасибо, все-жь сухарикъ, а молоденькіе рекрута даже похваливали, приговаривая, что дома имъ приходилось и не такое дерьмо сть. Да, родная моя, съ нашимъ солдатомъ можно хоть въ огонь и въ воду, все вынесетъ и всмъ будетъ доволенъ’.
Макаръ Ивановичъ негодовалъ, что ‘смютъ обижать русскаго солдатика’, и такъ сталъ ругать ‘жидовъ’, что за ‘жида’ становилось страшно. По его мннію, все дло въ ‘жидахъ’. Жиды, молъ, внесли нравственную заразу среди интендантскихъ чиновниковъ, являясь зміями-искусителями. Онъ даже, по обыкновенію, собирался подать, куда слдуетъ, прошеніе объ изгнаніи всхъ евреевъ изъ предловъ Болгаріи и написалъ по этому случаю проектъ, но когда онъ отвозилъ его на предварительный просмотръ къ одному вліятельному ‘человчку’, то въ кабинет у него нашелъ столько евреевъ, что понялъ о тщет своего проекта. Впрочемъ, и русскіе охулки на руку не клали, и въ этомъ онъ удостоврился отъ одного изъ уполномоченныхъ г. Варшавскаго.
— У насъ служатъ,— говорилъ уполномоченный,— все русскіе и все хорошіе русскіе. Есть два генерала, статскіе, конечно, есть три статскихъ совтника, а желающихъ надворныхъ столько, что мы даже отказываемъ и ниже статскаго совтника на службу не принимаемъ!
Тогда онъ сталъ говорить, что пора земству заявить освоемъ существованіи и прійти на помощь правительству. Пока трактовался вопросъ о томъ: прилично, или неприлично земству заниматься подрядными длами (я говорю, конечно, о трактованіи въ газетахъ, трактовался-ли этотъ вопросъ въ иныхъ мстахъ — про то я не знаю) и столько-ли будутъ поворовывать, сколько при настоящей систем, изъ обихъ столицъ и изъ всхъ городовъ россійской имперіи на помощь правительству поспшили добровольцы по продовольственной части. Бухарестъ въ то время кишлъ этими ‘добровольцами’, среди которыхъ можно было видть всхъ представителей культурнаго общества, начиная съ адвоката и кончая отставнымъ полицейскимъ чиновникомъ, которые наперебой другъ передъ другомъ, заручившись рекомендательными письмами, сертификатами (а боле дальновидные даже и хорошенькими кузинами), предлагали кто телги, кто сардинки, кто овесъ, кто сухари, кто сно, кто фуфайки.
Въ Бухарест собрался въ то время цвтъ культургеровъ-патріотовъ. Всякій желалъ принять носильное участіе въ войн за освобожденіе братьевъ-славянъ и поставить что-нибудь по цн самой патріотической, были даже и профессора университета, не говоря уже о профессорахъ блой и черной магіи, были свободные художники, артисты, отставные военные, графы, князья, члены муниципалитета, чистокровные русскіе, русскіе нмцы, евреи, греки, армяне.
На улицахъ то-и-дло раздавались восклицанія:
— А вы какими судьбами?
— Хочу вамъ, храброму воинству, помочь!— отвчаетъ прізжій ‘доброволецъ’.— А то васъ жиды обижаютъ!
— Ахъ, ужъ и не говорите!— восклицаетъ адъютантъ.— Они насъ совсмъ зарзали.
— То-то! А мы, русскіе, свой братъ и Христа, кажется, не продавали!— весело смется прізжій, приглашая адъютанта распить бутылочку.
Однимъ словомъ, патріотическое возбужденіе было въ полномъ ходу. Каждый, знавшій, гд зимуютъ раки, спшилъ воспользоваться минутой ‘всеобщаго пробужденія’, и на хвост кильки унести изъ государственнаго казначейства приличный кушъ.
Встрчаю я въ т времена одного скромненькаго чиновника. Всегда онъ глядлъ такимъ пришибленнымъ, точно у него за шиворотомъ сидлъ городовой, былъ постоянно задумчивъ и скорбенъ видомъ, страдая, какъ онъ выражался, отъ ‘невниманія начальства’,— и вдругъ вижу я того-же самаго маленькаго чинодрала въ состояніи именинника: голова приподнята, глаза сверкаютъ, словно у копчика, видъ игривый, поступь ршительная.
— Двсти тысячъ, что-ли, выиграли?— воскликнулъ я.
— Куда намъ! Для насъ такихъ билетовъ не заготовлено!
— Но отчего вы вдругъ такъ игривы стали?
— Очень просто: бросилъ департаментъ и ду въ Болгарію.
— Вы? Въ Болгарію?.. Это зачмъ?
— Длишки поправить. Братъ писалъ, что тамъ за бутылку пива по три франка платятъ, и совтовалъ мн хать туда и поступить въ маркитанты. Вотъ я и ду. Вы поймите: по три франка бутылка пива!..
Когда онъ говорилъ: ‘по три франка’, то, казалось, вс внутренности у маленькаго чинодрала прыгали отъ волненія.
— Скатертью дорога!— говорю я и дивлюсь чудесамъ ‘обновленія’.
Наступилъ іюль, объявилась Плевна и съ тхъ поръ эта самая Плевна повисла въ воздух и стояла надъ головами, словно грозовая тяжелая туча. Объявилась она, какъ извстно, неожиданно. По случаю отправленія гвардіи и гренадеръ на театръ войны, число ‘добровольцевъ’ еще боле увеличилось. Все, что имло возможность ринуться, ринулось туда, гд требовалось много провіанта и гд лилось много крови. То-и-дло на улицахъ можно было слышать діалоги:
— И вы туда?
— Туда!
Объясненій не требовалось. Всякій хорошо понималъ, ‘куда’ и ‘зачмъ’.
И только лнивый или очень ужъ заинтересованный обработкой ‘кассы’ или ближняго своего въ предлахъ отечества не чувствовалъ охватившаго въ то время зуда ‘drang nach Osten’.
Въ то самое время, какъ телеграммы извщали насъ о ход военныхъ дйствій на театр войны, дома дла шли обычнымъ порядкомъ и военныя дйствія противъ кассъ не прекращались ни на минуту, какъ-бы свидтельствуя, что Россія и вн сферы военныхъ дйствій представляетъ собою поле непрерывной войны противъ государственнаго казначейства и противъ кассъ всевозможныхъ общественныхъ учрежденій. То во взаимномъ кредит растрата въ милліонъ, то въ управ, то въ окружномъ суд, то въ такомъ-то банк, то въ другомъ. Это по части растратъ. Что-же касается прочихъ явленій нашей общественной жизни, то и они текли своимъ чередомъ и въ стереотипной рубрик Намъ пишутъ можно было прочесть очень хорошо извстныя свднія о томъ, что, съ одной стороны, граждане такого-то города проникнуты самымъ патріотическимъ одушевленіемъ, съ другой — что безработица, пожары и другія бды заставляютъ опасаться за исправное поступленіе платежей, съ третьей — что вслдствіе похвальнаго усердія ‘просвщеннаго начальства’ сборы въ пользу Краснаго Креста не оставляютъ желать ничего лучшаго.
Плевна смутила Макара Ивановича. Онъ пришелъ ко мн и, какъ теперь помню, былъ въ такомъ состояніи, точно его выкупали въ холодной ванн. Онъ, что называется, раскисъ и сталъ говорить, что въ насъ смиренія мало и что мы мало боимся начальства. Очевидно, бдняга совсмъ осовлъ и не зналъ, какъ объяснить себ нашу прискорбную неудачу. Въ т поры онъ о Константинопол ни полслова, а, напротивъ, напиралъ на безкорыстіе и удивлялся, отчего московскія дамы не шлютъ такъ долго общаннаго ими ковра князю Бисмарку. Тоже сталъ онъ поругивать ‘братушекъ’ и ‘братьевъ-сербовъ’, однимъ словомъ, поджалъ хвостъ и пожаловалъ бывшему ‘Мухтарк’ титулъ ‘Мухтара Ивановича’.
— Ахъ, Макаръ, Макаръ!.. И теб не стыдно такъ хвостъ поджимать? Вдь ты-же хвасталъ, что если-бы теб дали сто тысячъ солдатъ, то ты давно-бы былъ у воротъ Константинополя.
Макаръ на-время исчезъ.
Прошло нсколько мсяцевъ, и снова Макаръ появился. Снова заходилъ гоголемъ, какъ будто-бы только-что сдавшаяся Плевна не оставила никакихъ поучительныхъ воспоминаній, помимо воспоминаній о немногихъ десяткахъ тысячъ солдатъ, сложившихъ тамъ свои кости. Опять онъ вспомнилъ о Царьград, снова фыркалъ на Европу и снова сталъ выражаться, особенно въ первое время посл сдачи Плевны, междометіями или отрывочными фразами:
— Заря на Восток… Крестъ вмсто луны… Городовой вмсто каваса… Градоначальникъ вмсто паши… Обновленіе… Желзныя дороги… Европа, выходи!..
Такое состояніе продолжалось непрерывно по мр побдоноснаго шествія нашихъ войскъ. Макаръ то длилъ Турцію, то выселялъ султана въ Азію, трунилъ надъ Биконсфильдомъ, трунилъ надъ Андраши, хвасталъ, что повсятъ все товарищество продовольствія, а Варшавскаго отдадутъ подъ судъ, хвалился, что теперь настанетъ новая ‘эра’, что ‘славный россъ’ покажетъ свою мочь, и, ворвавшись, наконецъ, ко мн въ кабинетъ, воскликнулъ:
— Поздравляю съ миромъ. Жаль, Константинополя не прихватили, но онъ отъ насъ не уйдетъ!.. Вотъ, братъ, что значитъ ясная программа и твердая ршимость!
Съ тхъ поръ прошло не мало мсяцевъ, а мира настоящаго не было. Наконецъ, берлинскій трактатъ принесъ его.
Но отчего-же Макаръ опять разводитъ руками, иметъ видъ совсмъ сконфуженный и втихомолку говоритъ, что,.все это ужасно’?
— Макаръ, Макаръ! Чего ты осовлъ?
— Коварная Англія… Двуличная Австрія… Вс противъ насъ.
— А разв ты этого прежде не зналъ?.. Вдь теб говорили?
Но Макаръ молчалъ.
— Ахъ, Макаръ, Макаръ!.. Скоро-ли для тебя не будутъ сюрпризами вещи, которыя не должны-бы быть сюрпризами? Когда ты оглянешься у себя подъ носомъ, вмсто того, чтобы писать проекты объ исправникахъ въ Болгаріи?.. Когда, наконецъ, поймешь ты, что у тебя, когда ты мололъ разный вздоръ, не было ни ясной программы, ни сознательной цли, ни средствъ?.. И за то какъ-же тебя, дурака, объегорило твое собственное невжество, твое собственное самомнніе! И стоишь ты теперь, Макаръ, разинувъ ротъ, словно-бы дуракъ какой, на глазахъ у Европы и жалуешься теперь на нее, вмсто того, чтобы смекнуть, виновата-ли только одна Европа. А главное, все для тебя, легкомысленнаго Макара, реприманды! Ты словно-бы и живешь въ промежуткахъ отъ одного реприманда до другого. Ты хотлъ освобождать другихъ, забывая, что себя самого ты не можешь освободить… и отъ холопства и отъ повальнаго воровства. Ты хвасталъ — помнишь-ли?— что безъ внутреннихъ вопросовъ жить можно, а безъ Константинополя нельзя, ты вмст съ другими кричалъ, что вопросы эти придутъ сами собой посл. И вотъ этотъ самый ‘внутренній вопросъ’, надъ которымъ ты, Макаръ, глумился по легкомыслію, а другіе сознательно, въ свою очередь, злобно надсмялся надъ тобою. То подъ видомъ товарищества продовольствія, то подъ видомъ одиссеи погонцевъ, то подъ видомъ эксплуатаціи самой наглой, то въ образ Юханцева, то подъ покровомъ общественныхъ растрата, то въ вид неурожаевъ, пожаровъ и наводненій, онъ словно-бы говоритъ теб, что и побды не бываютъ побдами, если ты оставляешь этотъ самый ‘вопросъ’ безъ призора…
— Полно вздоръ говорить. Тутъ не безъ Бисмарка!..— проговорилъ въ какой-то меланхоліи Макаръ.
Оставалось и мн, въ свою очередь, развести руками и распроститься съ неисправимымъ Макаромъ.
Казалось-бы, что посл всего этого, если не мой пріятель Макаръ, то, по крайней мр, наши Макары печати, сконфуженные, Макары печати оплеванные, должны были-бы хоть на время поджать хвосты и хотя изъ приличія помалчивать и смекать, отчего они оказались оплеванными, и виновата-ли въ томъ Европа или наша собственная безпомощность, обусловленная многими причинами, въ числ которыхъ, между прочимъ, играетъ не малую роль и подхалюзничество нкоторой части ежедневной прессы. Вспоминая, напримръ, какъ. ‘Московскія Вдомости’, требуя одной ‘правды’ для Европы и другой — для Россіи, рекомендуя одну мрку суда для богатыхъ и знатныхъ и другую — для ‘сволочи’ (припомните статьи этой газеты по поводу процесса Гартунга), въ то-же время поощряли ту-же ‘сволочь’, выдавая ее за истинный гласъ общественнаго мннія,— нельзя не прійти къ печальному выводу о томъ, что подобные ‘руководители общественнаго мннія’ играли въ пережитую нами годину весьма гнусную роль и должны были-бы, казалось, хоть теперь понять, что двухъ правдъ на свт быть не можетъ и что одна ‘правда’ находится въ полной зависимости отъ другой. Я не стану касаться другихъ органовъ нашей прессы: о нихъ столько говорилось, что всмъ надоло. Будущій историкъ русскаго общественнаго самосознанія не забудетъ и покажетъ, какую роль они играли во время войны и насколько они заслуживаютъ признательности потомства!
И что-же? Посл всего этого не успла замолкнуть въ ихъ передовыхъ статьяхъ минорная нота, какъ рядомъ съ этимъ они уже рекомендуютъ ‘пути въ Индію’. Изыскивать ‘пути’ въ то самое время, когда подъ носомъ нтъ удобныхъ путей для класса боле всего нуждающагося въ такихъ путяхъ, въ то время, когда неурожаи въ казанской губерніи и ожидающіеся неурожаи на юг должны, казалось-бы, наконецъ, обратить на себя вниманіе.
И посл этого они еще разводятъ руками и говорятъ, что Биконсфильдъ, Андраши и Бисмаркъ всему виною!
Довольно, однако, о нихъ. Я поневол долженъ былъ вспомнить недавно пережитую нами исторію по поводу того минорнаго тона, которымъ щеголяютъ нкоторые Макары нашей печати въ послднее время. Вмсто того, чтобы оглянуться подъ носомъ, они опять принимаются за пути въ Индію, точно забывая, что и въ Индіи надо продовольствовать и что т-же Грегеры, Горвицы, Варшавскіе и Поляковы, т-же интендантскіе чиновники и т-же условія будутъ сопровождать нашего солдата въ Индію, какъ сопровождали и къ Константинополю.
Когда я читаю въ газетахъ о различныхъ добровольныхъ пожертвованіяхъ, мн всегда почему-то рисуется такая картинка.
Начальникъ, озабоченный, чтобы и его районъ не отсталъ отъ прочихъ, собираетъ своихъ подчиненныхъ и, объясняя патріотическое значеніе пожертвованій, предлагаетъ имъ съ своей стороны принять посильное участіе и предложить желающимъ.
— Но, пожалуйста, чтобы это было добровольно… Безъ понужденій!..
— Слушаемъ, ваше пр-во!..
Подчиненные раскланиваются и, очевидно, каждый изъ нихъ разсчитываетъ отличиться и доказать, что уздъ, ввренный попеченію каждаго изъ нихъ, не ударитъ лицомъ въ грязь. Исправники, въ свою очередь, даютъ предписаніе становымъ и хотя упоминаютъ о ‘добровольномъ’ пожертвованіи, но вмст съ тмъ длаютъ въ своихъ предписаніяхъ слдующую приписку: ‘Къ этому считаю не лишнимъ присовокупить, что его пр-во вполн убжденъ, что ваше благородіе употребите вс усилія къ тому, чтобы дло это получило надлежащую огласку по волостямъ, и разсчитываетъ, что, благодаря вашему просвщенному разъясненію на мст, наши крестьяне охотно примутъ участіе въ столь важномъ и патріотическомъ дл’ {Выписываю буквально изъ копіи присланнаго ко мн предписанія одного исправника о сбор пожертвованій на добровольный флотъ.}.
Получивъ такую бумажку, становой, усердіе котораго вн всякихъ сомнній, обуреваемый стремленіемъ не отстать, въ свою очередь, отъ другихъ, отправляется длать надлежащую огласку и разъясненія.
Старшина и волостной писарь получаютъ соотвтствующія наставленія и черезъ нсколько времени сборщики обходятъ избы съ листами, собирая ‘добровольную подать’.
— Я только-что послднія деньги внесъ!..— говоритъ селянинъ, видя передъ собой какой-то листъ и не спрашивая даже, на какой предметъ съ него требуютъ деньги.
— Да ты спроси, на какое дло-то…
— Очень ужъ… того… Сами знаете…
— Да ты, Степанъ, турка что-ли?.. Понимаешь, флотъ добровольный… Тепереча корабли противъ турка… И сколько твоей совсти будетъ, чтобы какъ слдоваетъ… Ну, гривну-то отдай…
— Не больно у насъ гривны-то водятся…
Въ конц-концовъ Степанъ вынимаетъ пятичникъ, на лист ставятъ крестъ и ему объясняютъ, что это добровольное приношеніе, по случаю военнаго времени.
Степанъ только крякаетъ.
Затмъ составляется приговоръ и въ ‘Губернскихъ Вдомостяхъ’ въ свое время появляется этотъ приговоръ съ припиской отъ редакціи ‘объ одушевленіи и готовности, съ которыми…’ и т. д.
Изъ одного узда полтавской губерніи мн пишутъ, что не въ мру ретивый становой собралъ съ одного шинкаря три раза добровольную подать въ такомъ род: первый разъ на добровольный флотъ, второй — на добровольную пхоту, а въ третій — на добровольную кавалерію.
Сталъ шинкарь бояться станового пуще огня небеснаго. И когда становой хотлъ въ четвертый разъ получить пожертвованіе, чуть-ли не на добровольную артилерію, то шинкарь на отрзъ отказалъ и пошелъ жаловаться къ исправнику.
Исправникъ выслушалъ внимательно жалобу, общалъ свое содйствіе и такъ обласкалъ шинкаря, что онъ въ четвертый разъ пожертвовалъ — на этотъ разъ въ пользу ‘Краснаго Креста’.
Земства наши, какъ извстно, длаютъ значительныя пожертвованія изъ земскихъ суммъ, хотя по смыслу закона они на это не имютъ никакого права, и если находятся земцы, указывающіе, что у земства есть свои нужды, боле существенныя, то въ такихъ прямо выпаливаютъ обвиненіями въ недостатк патріотизма. Такъ, напримръ, гласный кромского узднаго собранія г. Головатый потратилъ не мало ораторскаго таланта на доказательства, что стыдно и не патріотично скупиться на такое дло, какъ добровольный флотъ…
И бда въ провинціи не пожертвовать! Если промолчитъ какой-нибудь гласный врод г. Головатаго, то найдутся корреспонденты, которые сообщатъ, что вотъ, молъ, вс жертвуютъ, а такой-то, человкъ состоятельный, не жертвуетъ. И найдутся, въ свою очередь, газеты, которыя не только пропечатаютъ такую корреспонденцію, но еще въ передовой стать сдлаютъ соотвтствующее назиданіе.
На-дняхъ ду я въ конк въ Лсной институтъ. Разговорился съ кондукторомъ.
— Сколько вы получаете жалованья?
— Двадцать рублей. Уже давно слдовало-бы прибавить и прибавили-бы, да помшалъ добровольный флотъ.
— Какъ такъ?
— Очень просто. Правленіе, говорятъ, пожертвовало десять тысячъ. Теперь и выгадываютъ экономію на нашемъ брат… А вдь мы сами жертвовали!..
Передавая эту бесду, я, разумется, не удостовряю, что правленіе конно-желзныхъ дорогъ именно такъ и поступило, какъ говоритъ кондукторъ, но изъ этой бесды тмъ не мене характерно рисуется взглядъ кондуктора на манеру пожертвованій,— взглядъ, едва-ли не правильный въ общемъ.
По большей части вс эти взносы, которыми щеголяютъ разныя правленія, конечно, лягутъ на какого-нибудь ‘брата’, и, конечно, меньшаго, а не старшаго… Чтобы собрать десяти членамъ правленія какихъ-нибудь десять тысячъ, имъ все-таки надо дать по тысяч, что для нашихъ Мининыхъ не желательно, но можно и капиталъ пріобрсти, и сохранить невинность патріотовъ инымъ путемъ, очень не труднымъ: стоитъ только не прибавлять жалованья какому-нибудь ‘брату’, получающему гроши, и дло въ шляп. ‘Братъ’ молчитъ, а кся честь лежитъ на ‘братьяхъ директорахъ’.
Совокупность взаимныхъ отношеній, являющаяся какъ результатъ даннаго строя, и вытекающія изъ него, такъ-называемыя, ‘мелкія явленія’ общественной жизни, которыми полны корреспонденціи, печатныя и непечатныя, о которыхъ слышишь и которыя видишь на каждомъ шагу, несмотря на свою ‘мелочь’, тмъ не мене преслдуютъ и давятъ васъ, и это давленіе, конечно, еще боле ощутительно въ провинціи, чмъ въ столиц, такъ какъ тамъ оно проявляется въ форм несравненно боле откровенной. Если въ столиц городовой деликатно шепнетъ вамъ: ‘господинъ, уйдите’, то гд-нибудь въ Ельц онъ непремнно скажетъ: ‘проваливай къ чертямъ’. Если вы придете въ столичное присутственное мсто и будете ждать пришествія Христова до полученія справки, то вы все-таки услышите боле или мене вжливое ‘потрудитесь подождать’, но въ маленькомъ городк, если вы попадете къ чиновнику въ дурную минуту, то вы рискуете получить такой комплиментъ, который долго останется въ вашей памяти. И такъ, конечно, во всемъ.
Я убжденъ, напримръ, что каждый нашъ столичный приставъ, если-бъ даже и не зналъ, кто такой былъ Франклинъ, то, во всякомъ случа, получивъ предписаніе объ его розысканіи, первымъ дломъ произвелъ-бы надлежащія справки, въ какомъ онъ чин, для уясненія себ вопроса, слдуетъли его по отысканіи ‘пригласить’ или просто-на-просто ‘взять’. Но добродушный нарымскій засдатель, очевидно, не настолько понимаетъ тонкости, чтобы входить во вс такія подробности. Да и, наконецъ, у кого собирать справки въ Нарым? Получилъ онъ предписаніе о розысканіи и ему, конечно, нтъ дла, Франклина-ли розыскиваютъ или Петра Егорова. ‘Если розыскиваютъ, то, значитъ, дурной человкъ этотъ Франклинъ, потому что зачмъ же будутъ хорошаго человка розыскивать: хорошій человкъ самъ явится къ начальству, еслибы и согршилъ’.
Такъ, вроятно, думалъ г. нарымскій засдатель, когда прочитывалъ полученное предписаніе томскаго исправника, вызванное въ свое время сообщеніемъ англійскаго министерства иностранныхъ длъ, озабоченнаго открытіемъ слдовъ франклиновой экспедиціи. И вотъ усердный исполнитель пишетъ слдующее ‘самостражайшее’ разумется предписаніе нарымской инородческой управ: ‘Вслдствіе полученнаго предписанія отъ г. томскаго окружнаго исправника объ учиненіи самого тщательнаго розыска безъ всти пропавшаго капитана англійской службы Франклина, самострожайше предписываю нарымской инородческой управ о учиненіи надлежащаго розысканія, а буде таковой капитанъ Франклинъ окажется въ предлахъ, принадлежащихъ вденію оной управы, то, немедленно взявъ его, доставить подъ строжайшимъ карауломъ въ мою квартиру для дальнйшаго отправленія по принадлежности’.
Слава еще Богу, что ученые иностранные путешественники рдко заглядываютъ въ наши глухія мста, а если и заглядываютъ, то не иначе, какъ запасшись открытыми предписаніями и удостовреніями высшихъ властей, а то сколько-бы могло возникнуть дипломатическихъ затрудненій (и безъ того ихъ довольно!) единственно изъ-за усердія младшихъ агентовъ, полагающихъ, что при учиненіи надлежащаго розысканія безъ ‘строжайшаго караула’ никакъ невозможно.
Я, разумется, и не думаю лично винить почтеннаго нарымскаго засдателя, хотя бы онъ предписалъ учинять розыски и доставлять подъ строжайшимъ карауломъ для отправленія ‘по принадлежности’ не только Франклиновъ, но даже Дарвиновъ. Избави меня Богъ! Я очень хорошо понимаю, какъ велико было бы изумленіе того же нарымскаго засдателя, если бы вмсто благодарности за ‘строжайшій караулъ’, приставленный къ иностранному ученому, онъ вдругъ получилъ бы строжайшій выговоръ и самъ, въ свою очередь, пожалуй, былъ бы по принадлежности доставленъ подъ строжайшимъ карауломъ…
— За что же?— воскликнулъ бы онъ.— Кажется, я старался!..
И онъ былъ бы тысячу разъ правъ.
За неимніемъ настоящихъ Франклиновъ въ нашихъ провинціальныхъ захолустьяхъ, роль Франклиновъ поневол приходится иногда разыгрывать мстнымъ обывателямъ, ну, а изъ-за нихъ, какъ извстно, дипломатической переписки затвать не приходится.
Не безполезно бываетъ иногда прокатиться по нашимъ провинціальнымъ палестинамъ и воочію убдиться, что на провинціалахъ близкое сосдство съ какимъ-нибудь двойникомъ добродушнаго нарымскаго засдателя отзывается несравненно ощутительне. Да и вообще всякое мропріятіе, исходящее изъ столицъ и попадающее въ какой-нибудь глухой уголокъ, совершаетъ на своемъ пути такія метаморфозы и является, наконецъ, въ ‘деревню’ въ такой форм, что остается развести руками.
Я очень хорошо помню, какъ во время сербской войны собирали пожертвованія и въ какой категорической форм являлись эти сборы въ одномъ уздномъ захолусть юга. Обыватели платили въ полной увренности, что на это есть манифестъ, а какъ извстно, никакого такого манифеста не было.
— По манифесту платимъ!— говорилъ мн въ т поры одинъ мщанинъ.— Вышелъ манифестъ, значитъ и нечего разсуждать!
И за то же боится простой человкъ захолустья всякихъ мропріятій, хотя бы направленныхъ, казалось бы, къ его же польз. Когда объявили жителямъ одного городка о необходимости ‘санитарныхъ мръ’ — они взвыли.
— Знаемъ мы эти санитарныя мры… Это, значитъ, опять плати!
— Что вы, глупые. Для вашей же пользы. Взгляните, что у васъ за грязь кругомъ!..
— Это точно, что грязно.
— Ну, чистота — это и есть санитарныя мры… Понимаете?— объяснялъ въ дум городской голова.
— Ладно… Заговаривай зубы… Мы знаемъ, во что вгоните вы ‘санитарную’…
Однако, благодаря ‘просвщенной энергіи’ городского головы и мстной власти, стали требовать ‘санитарныхъ мръ’ и въ конц-концовъ обыватели оказались-таки правы. Изъ-за расчистки грязи, въ которой по горло сидятъ наши городки, изъ-за вывоза изъ дворовъ навоза было столько прижимки, что обыватели ршили просить ихъ избавить отъ этого, общаясь взамнъ того блюстителямъ платить своего рода ‘добровольную подать’. Такъ санитарная реформа въ городскомъ провинціальномъ захолусть и осталась лишь на бумаг да въ карманахъ членовъ городской управы, наблюдавшихъ за санитарными порядками.
И отъ кого только нтъ этой прижимки! Стоитъ прохаться по нашимъ желзнымъ дорогамъ, чтобы собрать цлые томы воя и жалобъ на желзнодорожное начальство. Желзнодорожные агенты являются въ этихъ разсказахъ какой-то правильно организованной шайкой, наглйшимъ образомъ нарушающей интересы отправителей, получателей и пассажировъ. Въ газетахъ появляется лишь одна сотая доля этихъ беззаконій, которыя своими боками терпятъ мстные жители, и не даромъ, особенно на юг, обыватели, упоминая о желзной дорог, неизмнно прибавляютъ эпитетъ: либо — разбойники, либо — мошенники. Желзнодорожные порядки — одно изъ наболвшихъ мстъ въ провинціи и отъ нихъ приходится солоно ршительно всмъ.
Особенно отличаются въ этомъ отношеніи дороги г. Полякова, впрочемъ, и другія не лучше. Безъ взятокъ нельзя ни отправить, ни получить товара, а не хочешь платить — жди, пока сгніетъ товаръ. И, разумется, остается платить.
— Но отчего же не жалуются?— спросилъ я словоохотливаго разсказчика, мстнаго старожила, хавшаго со мною въ вагон по курско-харьковско-азовскои дорог.
— Кому?
— Въ управленіе или инспектору!
— Да этими жалобами завалены и управленіе, и инспекторъ, но управленіе чаще всего покрываетъ своихъ же, такъ какъ по большей части у него и у самаго пушокъ на рыльц есть, или же караетъ мелкихъ воришекъ для удовольствія большихъ. Что же касается инспектора, то, предположивъ даже въ немъ самаго безкорыстнаго человка, неполучающаго никакого добавочнаго содерліанія отъ желзнодоролснаго общества въ вид приплаты къ содержанію, получаемому имъ отъ правительства, вы должны сообразить и припомнить, что правленія, засдающія въ Петербург, всегда пользуются связями и могутъ спровадить неугомоннаго инспектора на другую дорогу…
— У нихъ, батюшка, на желзныхъ дорогахъ и хозяйство ведется хищническое. Какъ хищнически строили ее, точно такъ хищнически и эксплуатируютъ ее. Вороство повальное. Воруютъ, т. е. не воруютъ (это слово давно выведено изъ диксіонера), а наживаютъ насчетъ того же самаго хозяина, у котораго служатъ, занимаясь, напримръ, подрядами. Здсь большая часть начальниковъ дистанцій занимаются у себя на участкахъ подрядами.
— Казалось бы, что начальнику дистанціи, обязанному контролировать свой участокъ, и неприлично быть въ одно и то же время и контролеромъ, и подрядчикомъ,— замтилъ я въ вид реплики.
Но на мою реплику въ вагон раздался веселый хохотъ.
— У насъ они народъ современный, говорятъ напрямки: стану я, молъ, въ зубы ему смотрть. Онъ (т. е. хозяинъ) загребъ, такъ дай и мн случай! Эта ‘тенденція’ проходитъ черезъ весь многочисленный сонмъ желзнодорожныхъ агентовъ, начиная отъ старшихъ и кончая младшими. Всякій смотритъ на эту самую ‘желзную дорогу’, какъ на какую-то мерзавку, которую во что бы то ни стало надо обчистить и, конечно, обчищаютъ, причемъ боле всхъ достается публик, такъ какъ не вс желзнодорожныя службы имютъ непосредственное отношеніе къ ремонту, къ дровамъ, углю, смазочному матеріалу, къ заготовк матеріаловъ и т. п., а цлая служба движенія, т. е. начальники станцій, кассиры, ихъ помощники, кондукторы, имютъ дло съ живымъ матеріаломъ — съ публикой, съ которой они, по примру товарищей обращаются съ не большею деликатностью, чмъ съ дровами.
— Но какъ же, однако, чего же смотритъ самъ хозяинъ… Вдь и ему невыгодно…
— Да гд вы людей найдете? У насъ все служатъ боле ташкентцы. халъ въ Ташкентъ — не дохалъ, и пошелъ на желзную дорогу, а то прокутившіеся маменькины сынки, у которыхъ связи есть, впрочемъ, эти больше при управленіяхъ служатъ, слоны слоняютъ, видитъ ташкентецъ вокругъ себя какую-то безпардонную отвагу — тотъ пользуется, другой не зваетъ, третій охулки на руку не кладетъ — и самъ туда же, зачмъ выскочкой быть… Иной, пожалуй, и крпится, а тамъ и маршъ за всми… Таковы агенты по большей части, я знаю ихъ не мало, не на одной только здшней дорог…
— А что же смотритъ управленіе?
— Управленіе?.. Да вы прежде спросите, какое это управленіе!.. Нердко во глав управленія выгодно имть не энергичнаго, настоящаго дятеля, а просто какого-нибудь ловкаго человка, съ приличными манерами, умющаго ловко заговаривать зубы почетному пассажиру или занять его именно въ такой моментъ, когда поздъ идетъ по скверному пути или по неисправному мосту, однимъ словомъ, ему нуженъ, что называется, ловкій парень, умющій день деньской встрчать, сопровождать и провожать почетнаго пассажира — мало ли его тутъ прозжаетъ!— и продать, какъ у васъ въ Гостинномъ двор разносчики, гнилой апельсинъ за свжій… Почетный поститель, натурально, обольщенъ… видитъ около вчно-заботливаго вьюна, ну, и хозяину репутація… Вотъ какой управляющій нуженъ такому хозяину… И, разумется, для хозяйственной части у него отдльный начальникъ,— до хозяйственной части управляющій и не касается, главное его дло — принять и проводить,— отъ котораго, натурально, и качества требуются другія. Юркости этой не надо, а, напротивъ, на такія мста опытные хозяева выбираютъ плутовъ, чтобы не шибко давали другимъ плутовать. А насчетъ хозяйской выгоды, слышали вы отвтъ одного милліонера, когда его спросили, сколько онъ получаетъ чистаго дохода?
— Нтъ, не слыхалъ!
— Когда его спросили, онъ ничего не отвтилъ, а только далъ отвдать окружавшимъ его лицамъ блюдечко съ мороженымъ, которое онъ держалъ въ рукахъ, и когда блюдечко обошло всхъ и возвратилось къ милліонеру (въ немъ оставалась еще порядочная доля мороженаго, такъ-какъ зазорно было отвдывать помногу!), то онъ, указывая на остатокъ, сказалъ: вотъ мой чистый доходъ!.. Понимаете мораль?.. Такъ и желзнодорожный хозяинъ могъ бы отвтить… Да и сами разсудите: при общей обманной систем разв можно разсчитывать, что служащіе будутъ добродтельные агнцы, точно они сами не знаютъ продлокъ хозяина… Недаромъ есть поговорка: каковъ попъ, таковъ и приходъ… Попадаются, конечно, и честные люди, какъ не быть, но, я думаю, самъ хозяинъ смотритъ на нихъ либо какъ на отчаянныхъ болвановъ, либо какъ на отчаянныхъ мошенниковъ, нежелающихъ мараться по мелочи… У такого хозяина и управляющему самостоятельному быть-то нельзя…
— Какъ такъ?
— Очень просто. Казалось бы, задача хорошаго управляющаго состоитъ въ томъ, чтобы грузы не застаивались, чтобы отправитель не былъ обиженъ, чтобы паровозы были въ исправности, чтобы вагоновъ было достаточно, чтобы заносы были расчищены и т. д. Положимъ, онъ хочетъ всего этого и бомбардируетъ правленіе письмами и депешами: дайте, молъ, исправные паровозы, дайте вагоновъ, вышлите денегъ на расчистку, и самъ съ наличными средствами лзетъ изъ кожи вонъ, чтобы дло шло, по возможности, хорошо, такъ вдь такому человку сперва намекнутъ, чтобы не горячился, а не уймется — дадутъ тысячъ пять въ зубы и попросятъ уйти… ‘Болванъ!— скажетъ правленіе,— не понялъ, что намъ же на руку, если будутъ жаловаться, что грузы стоятъ, что паровозовъ мало…’
— Это почему?
— А тутъ своя музыка желзнодорожная, такъ какъ въ то самое время желзнодорожникъ занятъ какой-либо новой комбинаціей и ему нужны деньги, а гд ему поживиться, какъ не около государственнаго казначейства, и онъ хлопочетъ о субсидіи у правительства на обновленіе подвижного состава и, слдовательно, жалобы ему еще на руку… Денежки получены, а подвижной составъ все тотъ же… Нтъ, батюшка, что и продолжать… Это такая помойная яма, что начни о ней говорить, недлю будешь говорить — не кончишь… Разбойники!— энергично закончилъ свою рчь степнякъ-помщикъ.— Право, разбойники… А мы-то, дураки, надялись, думали: радость… Одно распутство въ край внесли.
— Гд кончить!— ввернулъ одинъ изъ пассажировъ, сидвшій все время молча.— Вы, можно сказать, еще одну присказку сдлали, а мн вс ихъ беззаконія довольно извстны, потому своимъ собственнымъ ‘партуфоломъ’ отвчаемъ!— проговорилъ онъ и хлопнулъ по боковому карману своего потертаго пальто.— Мы-съ, торговцы, товару много по этой дорог отправляемъ и, можно сказать, такого дневного разбоя въ вятскихъ лсахъ не запомнимъ, не то что на чугунк-съ. Эти мошенники вагона не дадутъ безъ пяти рублей, у нихъ ужъ на многихъ станціяхъ и такца такая: пять рублевъ и ни копейки меньше, и то еще приди поклонись начальнику, да и помощника не обезсудь, и артельщика помажь по карману. И то бы ничего, нашъ братъ къ смазк привыкъ, на нее не сердимся — отчего жъ бдному человку не дать за труды!— а то бда, что взять-то онъ возьметъ, а за товаромъ надлежаще не досмотритъ, и теб одинъ убытокъ… Я вотъ за сгноенную на десять тысячъ рублей рыбу о сю пору никакого разсчета получить не могу, а тому годъ прошелъ… Опять ду въ ихнее управленіе попытаться… да такъ, по спопутности… Надежды мало на этихъ христопродавцевъ…
— И плутъ же, батюшка, этотъ самый комерсантъ!— шепчетъ мн тихонько мой сосдъ-степнякъ.— Вы спросите, какъ и онъ, въ свою очередь, желзную дорогу надуваетъ вмст со станціонными начальниками: отправитъ грузъ, положимъ, въ тысячу пудовъ, а заплатитъ за пятьсотъ…
— А кассиры у нихъ тоже недурны!—вступается въ бесду третій пассажиръ, какой-то чиновникъ изъ Курска.— Удивительно забывчивый народъ… Недавно халъ я изъ Харькова въ Курскъ, такъ кассиръ ихній человкамъ пяти ошибался сдачи дать… все не додаетъ… Совсмъ разсянные люди…
— Да у нихъ и по дешевой плат можно прохать, по уменьшенному тарифу-съ…— говоритъ четвертый, юркій персонажъ, очевидно, еврейскаго происхожденія.— Они, эти служащіе, удивительно какъ ловко обставили это дло… У нихъ эта билетная часть очень, можно сказать, правильно организована… Нуженъ вамъ, положимъ, билетъ и вы, какъ человкъ экономный, хотите прохать подешевле…
Кто-то смется. Разсказчикъ нсколько заминается.
— Продолжайте… Не стсняйтесь!— ободряетъ его степнякъ-помщикъ.— Мы поучимся, какъ здить экономне…
— Я, конечно, такъ къ примру… Конечно, люди богатые на это не пойдутъ, а вдь пассажиръ всякій бываетъ… Вотъ про такого пассажира я и говорю… Онъ беретъ билетъ и платитъ за него половину, билетъ этотъ штемпелемъ не пробиваютъ, и ужъ оберъ-кондукторъ щипцами его не трогаетъ, потому что и онъ членъ этой организаціи… Такъ съ такимъ билетомъ вы и прозжаете до мста, а билетъ снова возвращается на полку къ кассиру…
— А контролеръ?..
— Какой контролеръ?.. Если придирчивый, ну, нечего длать, оберъ-кондукторъ проржетъ билетъ, и билетъ пропадетъ… Нельзя же, во всякой операціи убытокъ случается!— улыбаясь, заканчиваетъ разсказчикъ.
— Такъ вотъ какъ можно экономически прохать!? Ха-ха-ха,— закатывается степнякъ.
— Удивительно,— хихикаетъ чиновникъ, прибавляя:— и не открыли?
— Говорятъ, не разъ открывали, но опять новая компанія на акціяхъ образовывалась…
— А безпорядокъ-то какой!— опять говоритъ чиновникъ изъ Курска.— Хоть бы нашъ вагонъ: двери не запираются, сторы вотъ на окн нтъ, кондуктора ночью не дозовешься — вс спятъ, какъ убитые, свчи всю ночь не горятъ, замтишь — на дерзость наткнешься…
— Но вдь здятъ же начальники?
— Да вдь они въ своихъ вагонахъ. У нихъ все, конечно, въ исправности. Они и не заглянутъ въ эти вагоны. Для нихъ пассажиры — тьфу!.. А когда начальство детъ, то особые позда — дешь словно по пуховой перин…
Однимъ словомъ, какъ только въ вагон начиналась бесда о желзной дорог, то повторилась сцена изъ ‘Лукреціи Борджіа’. Всякій начиналъ ругать желзнодорожные порядки и всякій находилъ поводъ выпалить какое-нибудь обвиненіе.
До Харькова оставалась одна станція. Отъ Дергачей поздъ, запоздавшій по какому-то случаю, пошелъ скорй. Нсколько пассажировъ-офицеровъ, отправляющихся въ армію, сильно безпокоились, какъ-бы имъ не опоздать въ Харьков на поздъ. Поздъ пошелъ тише.
— Это что значитъ?— недоумвая, спрашиваютъ торопившіеся офицеры.— Тутъ, кажется, станціи нтъ!
— Станціи нтъ, это правда, но тутъ устроена платформа для генерала Хлбникова.
— Для какого генерала Хлбникова?
— А есть у насъ такой желзнодорожный генералъ. Онъ служитъ здсь-же на дорог!— объяснялъ всезнающій степнякъ-помщикъ.— И такъ-какъ у генерала подъ Харьковомъ своя дача, то для него и платформа устроена, чтобы генералу было удобно… земство не разъ хлопотало о полустанкахъ, указывало мста, гд необходимо поставить платформы, такъ на ихъ ходатайства плюютъ, а когда генералу Хлбникову нужна платформа… сдлайте одолженіе, съ большимъ удовольствіемъ — не унимался степнякъ.
Поздъ остановился. Прошла минута, другая, третья, прошло пять минутъ.
— Кого-жь мы ждемъ?— спрашиваютъ нетерпливо офицеры у кондуктора.
— Генерала Хлбникова!
— Вотъ видите-ли!— злобно продолжаетъ степнякъ.— Обыкновенно семеро одного не ждутъ, а тутъ цлый поздъ дожидается одного генерала Хлбникова.
Офицеры нетерпливо поглядываютъ въ окна, не идетъ-ли генералъ Хлбниковъ. Пассажиры начинаютъ роптать.
— Это чертъ знаетъ что такое!
— Это, наконецъ, безобразіе!!.
— Э, господа… Да вы, какъ я посмотрю, новички, а мы, провинціалы, народъ на этотъ счетъ обтерпвшійся. Мы иногда не только изъ-за генерала Хлбникова, но изъ-за статскихъ желзно-дорожныхъ совтницъ ждемъ по получасу, и то ничего… Еще благодаримъ, если только полчаса.
— Надо составить протоколъ!
— Составьте, составьте, господа!— подсмивается степнякъ.— Видно вамъ время есть, а если есть, то, конечно, все-же будетъ развлеченіе. Только едва-ли будетъ толкъ. Хотите, сдлаемъ опытъ и спросимъ оберъ-кондуктора,— онъ человкъ опытный и желзнодорожную музыку знаетъ,— почему стоитъ поздъ?— Г. оберъ-кондукторъ — крикнулъ степнякъ стоявшему невдалек оберъ-кондуктору.— Позвольте васъ побезпокоить на минуточку.
Красивый, завитой, молодой оберъ-кондукторъ съ массивной золотой цпочкой, съ кольцами на рук, франтоватый, съ наглымъ взглядомъ большихъ голубыхъ глазъ, подошелъ нехотя къ окну.
— Не соблаговолите-ли отвтить: почему такая продолжительная остановка?
— Поврежденіе въ паровоз!—отвчалъ оберъ-кондукторъ.
— Премного вамъ благодаренъ. По всей вроятности, неважное?
— Да. Скоро все будетъ готово!
— Вотъ видите!— обратился къ намъ съ торжествующимъ лицомъ степнякъ.— Я вамъ говорилъ, что причина законная, и поврежденіе паровоза продолжится какъ разъ до того времени, какъ явится генералъ Хлбниковъ. Угодно-ли вамъ, господа, будетъ теперь составлять протоколъ!?. Мы, мстные жители, ужъ пробовали и ожглись на этихъ протоколахъ!
Наконецъ, появился и самъ генералъ Хлбниковъ, плотный, средняго роста, гладкій, выхоленный инженеръ. Онъ шелъ, поторапливаясь, со свитой своихъ знакомыхъ, слъ въ прицпленный для него вагонъ, и поздъ тотчасъ-же двинулся въ Харьковъ.
Когда пассажиры выходили изъ вагоновъ, то слышны были проклятія желзной дорог. Желзнодорожное начальство тутъ-же прогуливалось по платформ и не обращало ни малйшаго вниманія на эти проклятія,
Мы съ степнякомъ услись обдать. Онъ халъ на Полтаву, а я дальше, на Лозовую. Къ ближайшему позду мы опоздали, пришлось дожидаться слдующаго.
— А обратили вы вниманіе, какіе на харьковской дорог изящные оберъ-кондукторы?
— Какже.
— Вы-бы посмотрли, какъ они въ дорог за дамами ухаживаютъ. Придетъ иной, сядетъ въ вагонъ да и начнетъ… Бывали случаи, эти господа просто вели себя какъ башибузуки, и дамы избгаютъ здить въ вагонахъ, гд мало народа… Того и гляди, что нарвешься на оскорбленіе!
Въ тотъ-же вечеръ я отправился дале. Вагонъ, въ который меня втолкнула судьба, былъ порядочно-таки набитъ пассажирами. Пришлось занимать мсто чуть-ли не съ бою.
— Вы, господинъ, не безпокойтесь! Это все недальній пассажиръ!— успокоивалъ меня артельщикъ.
Я осмотрлся. Публика была самая разнокалиберная. Были старинные типы, напоминающіе неуклюжаго Собакевича, разухабистаго Ноздрева, пугливую Коробочку и даму пріятную во всхъ отношеніяхъ, но преимущественно преобладалъ современный типъ молодого, франтоватаго землевладльца-земца, заложившаго свое имніе въ одномъ изъ земельныхъ банковъ и путешествовавшаго по Европ, адвоката, дльца, чиновника и типъ прощалыги.
Первое время, конечно, пассажиры размщались по своимъ мстамъ, примащивали подушки, крякали, сердились вполголоса на тсноту и искоса поглядывали на счастливцевъ, занявшихъ лучшія мста. Барыни ахали, охали, испуганно озирались, сосчитывая, вс-ли коробки, кулечки и саквояжи на своихъ мстахъ, и неизвстно для чего выпаливали довольно громко французскими фразами самой подозрительной грамотности. Наконецъ, все примостилось, успокоилось, и скоро въ вагон начались оживленные разговоры, оказались неожиданныя встрчи между знакомыми, завязались новыя знакомства, объявлялись близкія сосдства и т. п.
Замчу кстати о слдующемъ характерномъ обстоятельств.
Какъ только-что вы оставили николаевскую желзную дорогу и пересли въ вагонъ одной изъ замосковныхъ желзныхъ дорогъ, васъ непремнно поразитъ, во-первыхъ, другой видъ публики, а во-вторыхъ, ея сообщительность. На николаевской дорог (я говорю про публику перваго и второго классовъ) пассажиры больше молчатъ, другъ съ другомъ не заговариваютъ, какъ-то топорщатся и только искоса и недовольно поглядываютъ другъ на друга, словно каждый изъ нихъ боится, что сосдъ либо попроситъ взаймы, либо обвинитъ въ неблагонадежности и доложитъ объ этомъ щеголеватому жандарму, хорошо вычищенная, блестящая каска котораго сіяетъ, словно спасительный маякъ для путешественниковъ, на каждой станціи. Если вы обратитесь къ сосду съ какимъ-нибудь вопросомъ, онъ отвтитъ вамъ нехотя, вжливо-сухо, такъ что у васъ пропадетъ охота заговаривать, поправитъ свои воротнички, упрется въ нихъ своей гладковыбритой щекой или бородой и уставитъ глаза въ сторону, точно ему, пассажиру, не до такихъ пустяковъ, какъ вагонная бесда. И костюмы пассажировъ николаевской дороги другіе, все свжіе, цвтной матеріи пиджаки, особыя какія-то шляпы и шапочки, а багажъ самый крошечный: чемоданчикъ, пледъ съ маленькой подушкой, мягкихъ, объемистыхъ подушекъ не видать, о кулечкахъ съ закусками нтъ и помину. Если встртятся знакомые, они заговорятъ тихо, съ той петербургской манерой бесдовать ‘о выденномъ яйц’ съ особымъ апломбомъ, которую вы можете ежедневно наблюдать въ общественныхъ мстахъ.
За Москвой — другое дло. И публика тамъ разнообразне (нтъ шаблоннаго, прівшагося петербургскаго типа), и костюмы самые разнокалиберные, и подушки непомрныя, и кулечки съ икрой и балыкомъ, и громкія бесды, и назойливое приставанье, и разспросы: кто вы такой, куда, зачмъ и надолго-ли дете, и есть-ли у васъ жена, и сколько дтей, и какъ ихъ зовутъ. Знакомства, очевидно, длаются тутъ быстре и сейчасъ-же происходитъ сближеніе на тем брани желзной дорог, по которой вы дете.
Въ нашемъ вагон какой-то Собакевичъ уже усплъ раза два кого-то придавить и извиниться, барыни уже успли выспросить другъ у друга, зачмъ он были въ Харьков, а два помщика и Коробочка, сидвшіе противъ меня, передавали другу другу свои жалобы на ожиданіе неурожая, на суслика, на жучка. Особенно обижалъ, по ихъ словамъ, жучекъ, впрочемъ, и сусликъ спуску не давалъ.
— А вы что-же съ жучкомъ длаете?— спрашивалъ Коробочку сосдъ-помщикъ.
— А что длаемъ? Сгоняемъ мальчишекъ да и ловимъ его шельмеца. Потомъ собираемъ въ бочки да и шлемъ въ управу.
— Это зачмъ-же въ управу?— спрашиваетъ другой.
— Управа просила. Общала ученую комиссію снарядить, въ походъ на жучка.
— Да, донимаетъ онъ насъ… И ничего съ нимъ не подлаешь… Хоть-бы нмецъ какую-нибудь штуку противъ жучка выдумалъ! А мы сами не справимся… Шутка-ли, жучка мальчикамъ ловить… Чего это стоитъ, да и сколько на это нужно времени…
Разговоръ все вертлся на жучк, на суслик, на неурожа, на плохихъ доходахъ да на разныхъ банкахъ, въ которыхъ были заложены имнія разговаривающихъ помщиковъ… Въ этихъ бесдахъ звучала нотка такой безпомощности, такого невжества, что, слушая эти разговоры, невольно думалось:
‘Бдный помщикъ! Обижаетъ тебя не только хищникъ-кулакъ, но и сусликъ, и жучокъ, и банки, и бездорожье и, безденежье… И ты, точно ребенокъ, только и дла длаешь, что ноешь да плачешься и возлагаешь надежды, что нмецъ выдумаетъ какую-нибудь каверзу противъ жучка… И подаетъ тебя жучокъ, а бочки все стоятъ въ управ, и скоро-ли прідетъ ученая комиссія противъ жучка,— про то извстно одному Богу!.. Мудрено-ли посл этого, что тебя, какъ ты теперь говоришь, со словъ московской газеты, обидлъ лордъ Биконсфильдъ.
— А вы далеко дете?— вдругъ обратился ко мн съ вопросомъ мой сосдъ по скамейк, молодой человкъ, читавшій до того газету.
— Въ Крымъ.
— Я собственно спросилъ васъ, чтобы узнать, какъ насчетъ скамейки, можно ли ночью спать или нельзя…
Слово за слово — мы разговорились. Сосдъ мой оказался архитекторомъ одного изъ южныхъ городовъ, веселый, разговорчивый, остроумный собесдникъ, близко знавшій, какъ оказалось, желзнодорожные порядки и, такъ-сказать, желзнодорожныя продлки de la haute cole. Онъ былъ архитекторомъ при постройк нсколькихъ дорогъ и сообщилъ мн не мало интересныхъ подробностей.
— Вы спрашивали,— между прочимъ, разсказывалъ мой сосдъ,— какъ принимаются дороги… Я былъ на одной такой пріемк и могу вамъ набросать легкій эскизъ… Дорога, какъ и большая часть, строилась на фу-фу… Вы понимаете: по шестидесяти тысячъ съ версты, исключите разныя промессы и комиссіи и тому подобное, примите въ соображеніе понятное желаніе положить себ боле въ карманъ и скоре сфабриковать дорогу, и вы поймете то чувство, которое волновало строителя, когда пріхала комиссія, назначенная для пріема. Низкіе поклоны, блестящій ужинъ и ночлегъ въ приготовленномъ позд… Инженеры пріхали ночью и хотли приступить къ осмотру рано утромъ. Это все были люди солидные, пожившіе на своемъ вку, знавшіе себ цну, инженеры стараго типа… Вы, вроятно, замтили разницу между старымъ и новымъ типомъ? Первый больше чинилъ шоссе или строилъ мосты и шелъ къ увнчанію зданія постепенно, а новый типъ, съ развитіемъ желзныхъ дорогъ, норовитъ увнчать зданіе смаху урываніемъ большихъ кушей съ концессіонеровъ… Многіе скоро наживались, но за то скоро и прогорали, а старые все себ по-маленьку увнчиваютъ зданіе… Впрочемъ, это къ длу не относится… Когда инженеры пошли спать, строитель долго не спалъ и все ходилъ на открытомъ воздух… Я сказалъ бы, что онъ плъ романсъ: ‘Душно, душно на постели, сонъ бжитъ отъ глазъ моихъ’… Дальше, кажется, ‘виднья одолли’ и прочее въ этомъ род, если бы можно разобрать то мурлыканье подъ носъ, которое время отъ времени доносилось съ платформы. Впрочемъ, врне, что онъ повторялъ цифры, а быть можетъ и романсъ плъ,— чертъ, наконецъ, его знаетъ…
‘Гд онъ былъ въ эту первую ночь — я не знаю. Какой-то шутникъ разсказывалъ, что его видли летающимъ на помел, но нынче вдь этому никто не повритъ… Раннимъ утромъ похали (и я былъ тамъ). Нечего и говорить, что подушки въ такъ называемомъ министерскомъ вагон были прекрасныя, не то что вотъ эти, а рессоры такія, что толчки отдавались лишь легкимъ и даже пріятнымъ щекотаніемъ въ желудк. Утро было прелестное… Солнце… благоуханіе… Впрочемъ, все это описано было въ петербургскихъ газетахъ гораздо лучше, чмъ могъ бы разсказать вашъ покорнйшій слуга, такъ какъ съ нами халъ одинъ фельетонистъ, правда, неизвстный публик, но очень извстный строителю. Чай, кофе, шеколадъ, что угодно… По этой части строитель былъ большой знатокъ человческаго сердца, и потому шефъ-французъ, артистъ своего дла, халъ съ превосходнйшимъ буфетомъ вмст съ нами принимать дорогу… Угощеніе, говорятъ, считая приписки въ счет французскаго шефа, стоило боле двухъ тысячъ рублей. Инженеры выпили кто чего хотлъ, закурили гаванны… (‘Сотня пятьдесятъ рублей!’ — объяснилъ бывшій вмст съ нами alter ego строителя, инженеръ) и, стоя на задней платформ, задумчиво смотрли на полотно. ‘Остановить поздъ!’ Остановили. Инженеры солидно спустились, солидно прикинули ватерпасомъ, кто-то взялъ на руку песокъ и зачмъ-то понюхалъ,— я думаю, для того, чтобы строитель понялъ, чмъ дло пахнетъ!— и такъ же солидно вошли на платформу. Старшій махнулъ рукой, другіе махнули руками, начальникъ движенія ринулся всмъ существомъ, и поздъ пошелъ. Они молчатъ. На дорог первый мостъ. ‘Остановить поздъ!’ Остановили. Опять экскурсія къ мосту, подробный осмотръ, легкое совщаніе, какая-то кислая гримаса на лиц у старйшаго инженера, и обратное шествіе. Строитель заглядываетъ въ лица (онъ ли не изучилъ человческихъ лицъ!), но лица инженеровъ вдругъ каменютъ, и даже легкая закуска, которою шефъ-французъ хотлъ только приготовить желудки къ дальнйшимъ чудесамъ, не сдлала обозрвателей дороги боле сообщительными.
‘Строитель начиналъ самъ хмуриться. Онъ, какъ посл самъ говорилъ, не любитъ молчаливыхъ людей. ‘Чертъ знаетъ, что у молчаливаго на ум!— объяснялъ онъ свою боязнь.— И молчаливые всегда безпощадны во всемъ, такъ что если мрить на деньги,— а строитель нашъ даже собственныхъ дтей мрялъ на деньги,— молчаливаго человка съ разговорчивымъ, то если послдній стоитъ десять тысячъ, то первый непремнно тридцать’…
‘Такъ хали мы до пяти часовъ съ остановками. Такъ же молча осматривали ревизоры инженеры станціи, будки, подозрительно взглядывали на нкоторые мосты и приказывали по нимъ хать какъ можно тише. Я не описываю вамъ обда, скажу только, что обдъ тронулъ даже молчаливыхъ инженеровъ… На немъ подавалось все, что можетъ придумать фантазія француза и тороватость концессіонера… Не доставало дамъ,— явились къ обду и дамы, и прехорошенькія, и преостроумныя дамы. Мужья этихъ дамъ, петербургскіе знакомые строителя, одолжили своихъ жонъ на время обда (какъ велика была ‘комиссія’ — я до сихъ поръ не знаю!). Ну, разумется, появленіе ихъ было внезапное… Он хали изъ имнія въ городъ, встртили вдругъ (‘такой сюрпризъ’!) строителя… Строитель проситъ инженеровъ позволить довезти ихъ до города, и милыя созданія украшаютъ обденную трапезу… Посл я узналъ, что дамы были спрятаны на станціи и, конечно, не изъ какого имнія не хали, но тогда сюрпризъ былъ очень правдоподобный’.
‘Посл обда инженеры пошли отдохнуть, и мы похали шибче, такъ что толчки еще пріятне щекотали подъ ложечкой… Тмъ временемъ мы промахнули мимо двухъ неготовыхъ станцій, видли, какъ передъ нашимъ проходомъ только что окончили укладку рельсовъ и подсыпку баласта, и, наконецъ, пріхали на большую станцію города X. Оставалось еще осматривать дв трети дороги.
‘Инженеры проснулись. ‘Ужъ пріхали!’ — замтилъ, весело улыбаясь, младшій изъ обозрвателей.— ‘Когда будетъ угодно дальше?’ — спрашиваетъ строитель.— ‘Ахъ, я не знаю… Нашъ старикъ заболлъ’.— ‘Что вы?.. Можно его видть?’ — ‘Ахъ, нтъ, не безпокойте его’… Строитель нахмурился, словно грозовая туча…
‘Черезъ нсколько времени инженеры послали за коляской. Старикъ слъ и ухалъ въ гостиницу. Еще за обдомъ онъ такъ хорошо кушалъ и вдругъ… ‘Что съ нимъ?’ спрашиваютъ вс, и вс вдругъ нахмурились…
‘Заболлъ и кончено, а что съ нимъ — про это никто не знаетъ! Если вы припомните, что каждый день открытаго движенія дороги даетъ хорошій доходъ, то поймете, что болзнь должна была очень опечалить концессіонера. Вдь болзнь могла продолжиться день, два, наконецъ, недлю… Онъ похалъ узнать самъ… Не принимаютъ… Заснули…
‘Такъ прошла вторая ночь. Я не видалъ въ эту ночь строителя. Опять обращаюсь къ легенд: легенда говоритъ, что онъ молился и цлую ночь раскладывалъ новенькія облигаціи на пачки.
‘Утро снова наступило прелестное, но на лиц строителя оно не отразилось радостной улыбкой. Онъ что-то долго совщался съ своимъ alter ego и снова похалъ. Прошелъ часъ, другой. На всякій случай поздъ былъ на готов и — о, радость!— строитель и заболвшій ‘старикъ’ пріхали вмст. Старикъ поправился и даже былъ привтливъ, но за то строитель имлъ видъ общипанной курицы.
‘Съ этого момента мы живо промахали дорогу до конца, ли, пили, смялись, осматривали все и весело улыбались, и когда достигли конца дороги, то отсюда полетла телеграмма, что все слава Богу, дорога прекрасная и открыть движеніе можно.
‘Возвращеніе было сплошнымъ тріумфомъ. Старики весело смялись, вспоминали графа Клейнмихеля, вспоминали разныя прорвы и промоины по шоссе и добродушно говорили, что теперь мсто молодымъ.
‘Такъ открывали мы дорогу!’ заключилъ разсказчикъ.
— Однако и спать пора!— замтилъ онъ.— Слышите, о жучкахъ уже кончили и захрапли.
Мы улеглись и скоро заснули. До моихъ ушей доносился храпъ и чьи-то бесды о какой-то Сонечк въ Лебедяни, которая можетъ предсказать ‘все, ршительно все’, настойчиво уврялъ чей-то женскій голосъ.
1878 г.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
