'Вчерашние дни', Станюкович Константин Михайлович, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ VII.
Картинки общественной жизни.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.

http://az.lib.ru/

OCR Бычков М. Н.

‘Вчерашніе дни’.

I.
Ты помнишь-ли?

Забыть ‘вчерашніе дни’ невозможно. Такіе дни не забываются тотчасъ даже блудными дтьми блуднаго времени. Если, по всей вроятности, ‘нераскаянные валеты’ и поспшатъ забыть ихъ и снова, какъ ни въ чемъ не бывало, станутъ славословить ‘незыблемость основъ’, восхвалять неприкосновенность ‘общественнаго ящика’ и принимать мры къ своевременному поступленію платежей и къ распространенію классическихъ понятій, то будущій историкъ нашего политическаго и умственнаго развитія отведетъ ‘нашимъ днямъ’ надлежащее мсто, въ которомъ — увы!— и паша пресса займетъ одинъ изъ почетныхъ угловъ.

Самые непритязательные, самые добродушные Федоты-читатели, которые въ г. Суворин усмотрли либерала радикальнаго, въ г. Краевскомъ — либерала умреннаго, а въ г. Катков — либерала подозрительнаго, и которые если и жаловались на дороговизну припасовъ и на нкоторую отважность городовыхъ — хотя и не отрицали circonstances attnuantes этой отважности, то жаловались самымъ почтительнымъ образомъ (‘желательно, чтобы городовые показывали меньше отваги…’ ‘хотлось бы думать, что, благодаря просвщенному взгляду начальства, наши блюстители перестанутъ лазить въ ухо’ и т. п.) — даже и эти добродушные Федоты стали въ послднее время прозрвать, что добродушію ихъ нанесено пораженіе.

Федоты ждали, ждали до самаго ‘вчерашняго дня’, что отношеніе нашей прессы — этой ‘шестой державы’ — къ ‘событіямъ’ и ‘фактамъ’ будетъ хотя нсколько отличаться (на большее даже и добродушные Федоты не разсчитывали!) и но мысли, и по тону, и по языку отъ мыслей, тона и языка ‘Сверной Пчелы’ 1853 года, но вмсто того даже Федоты, наконецъ, сообразили, что хотя и въ боле приличной форм, но въ существ отношеніе большей части прессы то же самое. Самоувренное невжество, нарядившись въ праздничныя одежды, било въ носъ на каждомъ шагу. Разжиганіе ‘инстинктовъ’ (даже безъ всякаго намека объ этомъ со стороны частнаго пристава) производилось такими же пріемами, которыми дивилъ современниковъ адей Венедиктовичъ Булгаринъ, но съ тою только разницей, что прежніе ‘выразители’ общественнаго мннія употребляли гораздо мене ‘жалкихъ словъ’. Въ устахъ Булгарина ‘шапка’ была просто ‘шапкой’, хотя и чудодйственной. Взывая къ русской длани и къ русской ‘шапк’, онъ не прикрывался тми, нынче вошедшими въ моду, ‘народными интересами’, народными желаніями’ и даже — о, ужасъ!— ‘народной волей’, какъ то длаютъ совершенно свободно, безъ опасенія даже за розничную продажу, наши ‘выразители общественнаго мннія’ и представители ‘шестой державы’.

Конечно, издателю ‘Новаго Времени’ много повредило открытіе сербскаго королевства и нкоторое легкомысліе. Если бы почтенный фельетонистъ не открывалъ впредь до разршенія начальства ‘сербскаго королевства’ и если бы, какъ совершенно справедливо выразился о немъ внутренній обозрватель нашего журнала, онъ не сталъ издавать газеты, которая ‘отвчаетъ запросу на общественное легкомысліе и плодитъ общественную и личную самоувренность’, то почтенный фельетонистъ не пользовался бы, правда, такой популярностью, какою пользуется теперь, но за то и не уготовалъ бы тхъ едва ли лестныхъ для его памяти нсколькихъ строчекъ въ будущей исторіи ‘развитія легкомыслія въ журналистик’, которыя несомннно будутъ ему посвящены.

Въ роли фельетониста онъ не потерялъ бы, по крайней мр, во мнніи добродушныхъ Федотовъ, но въ роли ‘руководителя’ едва ли не каждый изъ двадцати двухъ тысячъ Федотовъ ‘Новаго Времени’ не пошлетъ ему заочнаго привтствія за обманутыя ожиданія провести будущее лто на дач въ губернскомъ город Константинопол.

Когда, посл открытія ‘сербскаго королевства’, мы вдругъ открыли, что страна наша производитъ не однихъ только Держимордъ, но что у насъ есть и свои Гарибальди, часть, и едва ли не большая, нашей прессы оказалась ‘носительницей славянской идеи’. Случилось это какъ-то внезапно, ни для кого неожиданно. Какъ созрла эта идея? Какимъ образомъ ‘носительница скандала’, ‘свжихъ извстій’ и ‘постепенныхъ реформъ’ стала ‘носительницей идеи’, точно по мановенію волшебной палочки, про то никто ршительно не зналъ, но, надо признаться, эффектъ былъ поразителенъ.

Очевидно, и Федотъ, который не любитъ соображать, если дло не касается пяти тысячъ содержанія, кром подъемныхъ и суточныхъ, тоже ошаллъ и самъ вдругъ объявилъ себя носителемъ идеи, тмъ боле, что и городовой за это не хваталъ за шиворотъ, и носился съ этой идеей нсколько мсяцевъ. Носился онъ съ ней по Невскому проспекту, по вагонамъ желзныхъ дорогъ, обдалъ въ честь ‘идеи’, выпивалъ въ честь ‘идеи’ и иногда въ честь той же ‘идеи’ прикарманивалъ собранные рубли. Затмъ вдругъ ‘идея’, выражаясь языкомъ биржи, стала ‘слабть’ и тотъ же Федотъ сталъ поносить брата серба за то, что братъ сербъ любитъ ‘кучу’, за то, что у брата серба ‘куча’ не чета нашей навозной куч, а недоимки не запущены. ‘Сербъ — трусъ!’ восклицалъ теперь Федотъ. ‘Сербъ турку не считаетъ чуркой! Сербъ неблагодарная тварь!’ — вопили и Федоты газетные, и Федоты изъ публики. Оказалось, что какъ скоро явилось ‘сочувствіе’, такъ же скоро оно и сократилось, и добродушные Федоты снова вернулись къ прерваннымъ было обычнымъ занятіямъ писанія исходящихъ и нумеровки входящихъ, развлекаясь время отъ времени сплетнями и всякой гадостью, всплывшей какъ масло на вод нашего сочувствія.

Событія, однако, шли.

Пресса, самая откровенная наша пресса, стала говорить еще откровенне и дошла, наконецъ, до той откровенности,. до которой не всегда даже доходитъ безстыдная распутница. Она стала говорить не только отъ себя, но даже не постыдилась говорить отъ имени якобы русскаго народа. ‘Русскій народъ’ объявлялся носителемъ новаго слова. ‘Русскій народъ’ приглашался нести ‘лепту на алтарь отечества’. ‘Русскій народъ’ призывался въ Константинополь. Этимъ ‘русскимъ народомъ’, какъ клоуны въ цирк, играли газетные плясуны, то бія себя въ грудь, то обличая ‘коварнаго торгаша’, то проливая слезы умиленія отъ выносливости ‘русскаго народа’. Не было публициста, фельетониста, корреспондента, который бы не осквернилъ своихъ устъ, употребляя всуе имя народа, того самаго народа, который и безъ всякихъ призывовъ всегда выносилъ на своихъ плечахъ всякую ‘идею’, не только свою, но и чужую, и который всегда одинъ и несетъ ‘лепту на алтарь отечества’.

‘Къ черту внутренніе вопросы! Не время имъ теперь!’ — уже вполн откровенно воскликнули эти блудницы печатнаго слова, и вслдъ затмъ, вмсто мыслей и словъ, одно неумолкаемое ‘ура’ наполнило собою вс гранки и столбцы. ‘Ура’ въ передовой, ‘ура’ въ научной хроник, ‘ура’ въ фельетон, ‘ура’ въ корреспонденціяхъ въ перемежку съ описаніемъ румынскихъ дамъ,— повсюду ‘ура’, одно ‘ура’ и ничего боле. Ни сколько-нибудь ясной программы, ни краснорчиваго молчанія, ни сколько-нибудь солиднаго знакомства съ фактами, событіями и странами, ни даже желанія проникнуть въ виды ‘высшей политики’ — ничего. Одно ‘ура’ и длу конецъ, точно несомннный патріотизмъ русскаго народа иметъ что-нибудь общаго съ этимъ ржаніемъ веселыхъ жеребчиковъ.

Въ самомъ дл, будущему историку придется вывести печальныя заключенія о томъ времени, когда игривый фельетонистъ примируетъ чуть-ли не на первомъ план въ качеств ‘руководителя’ одной изъ распространенныхъ газетъ и изобртателя писанія ‘на бгу’ при помощи искренности, невжества и легкомыслія, когда г. Краевскій, и тотъ даже обвиняетъ ‘Новое Время’ въ чрезмрномъ усердіи и когда россійскій Менцель — г. Катковъ, и тотъ въ настоящіе дни кажется не тмъ Катковымъ, который проповдывалъ крестовые походы, а боле разсудительнымъ джентльменомъ. Прочитывая, какъ одинъ ‘руководитель’ поноситъ другого, коря то въ недостатк патріотизма, то въ шантаж, онъ сперва придетъ въ недоумніе, пока не найдетъ разгадки въ искреннемъ легкомысліи, съ одной стороны, и въ розничной продаж, съ другой, и тогда только, быть можетъ, найдетъ возможность написать изслдованіе о ‘патріотизм въ соотвтствіи съ розничной продажей и легкомысліемъ’.

Но за то каждый наперерывъ другъ передъ другомъ спшитъ преподнести читателямъ извстіе съ пыла, сплетню пикантную и самую свжую, а корреспондентовъ (не одного, не двухъ) самыхъ надежныхъ, которые если и врутъ, то врутъ не преднамренно, а отъ избытка чувствъ и глупости. Само собою разумется, что въ этой бшеной скачк за новостями нтъ времени для обсужденія вопросовъ. (И какіе теперь вопросы? Все разршено, начиная отъ вопроса объ устройств Болгаріи до вопроса о розничной продаж). Если они и обсуждаются, приличія ради, то обсуждаются на лету, поверхностно, не обманывая даже читателя надеждой, что о ‘подробностяхъ поговоримъ въ будущемъ нумер’. Точно человкъ съ Невскаго пришелъ къ Доминику, выпилъ рюмку водки и маршъ дале. Такая-же скорость замчается и въ публицистахъ. Въ каждой строк такъ и проглядываетъ довольное розничной продажей лицо издателя: ‘Какова, молъ, свжесть извстія! Какова краткость! Какова новость!’

Федотъ-читатель прочитываетъ большой листъ и въ голов у него остается какой-то сумбуръ всезнайства, какая-то пустота отъ количества самаго скоросплаго матеріала. Сегодня: ‘Англія — коварная женщина’. Завтра: ‘Однако, не вполн коварная’. Посл-завтра: ‘Австрія — хитрая дама’. На четвертый день: ‘Австрія — добрая сосдка’. И такъ безъ конца, безъ стыда, безъ совсти. Публицистъ забылъ, что говорилъ не только вчера, но даже то, что онъ говорилъ сегодня утромъ, и тотъ же г. Незнакомецъ, который нсколько времени тому назадъ, ликуя, звалъ насъ въ Константинополь на дачу, сегодня плачетъ и говоритъ печатно, что онъ ‘мокрая курица’ (см. 545 No ‘Нов. Вр.’), какъ-бы извиняясь и объясняя читателю, что отъ курицы, да еще мокрой, кром ‘мокраго мста’ нечего и ждать. Три телеграммы ‘собственныя’, одна ‘краденая’ изъ иностранныхъ газетъ, одна перекупленная у г. Трубникова, одна ‘пожарная’ или ‘желзнодорожная’ (извстно, что пожары и столкновенія у насъ почти ежедневные), дв корреспонденціи: одна о Шестаков и Дубасов, другая о румынскихъ женщинахъ, пять кражъ, два убійства, три взлома, дв сплетни и фельетонъ, гд и наука, и литература, и экономическіе вопросы трактуются съ быстротой и апломбомъ лихача съ Невскаго,— вотъ та ежедневная масса самыхъ свжихъ извстій, которую Федотъ-читатель глотаетъ не безъ аппетита.

— А у насъ въ ‘Новомъ Времени’ о пропаж денегъ во Взаимномъ кредит раньше сообщили!— бахвалится Федотъ ‘Новаго Времени’ передъ Федотомъ ‘Голоса’.

— А у насъ собственная корреспонденція съ театра военныхъ дйствій была, а у васъ нтъ!

— А у насъ первыми сообщили про скандалъ въ ‘Демидрон’.

— А у насъ зато біографія Скрыдлова напечатана.

— А у насъ…

И такъ наперерывъ. Какъ видите, даже и читатель заразился конкурренціей издателей и гордится тмъ, что онъ раньше узналъ, когда такая-то кокотка совершила свой первый грхъ.

Забыты идеалы, намченные когда-то лучшими людьми русской печати, которые держали высоко знамя публицистовъ. Вмсто тхъ людей — примируютъ ныншніе. Т лицемры, т невжды, которые въ т времена не осмлились-бы поднять голоса изъ боязни, что ихъ лицедйство будетъ обнаружено съ такой полемической красотой, посл которой уже трудно подняться,— теперь почуяли, что настало ихъ время. Направленій нтъ — есть газетныя лавченки. Тонъ общества понизился, какъ понизился тонъ прессы. Пресса стала служить интересамъ ‘лавочниковъ’, стала прихвостнемъ толпы, не той толпы, которая составляетъ большинство, а той, которая составляетъ общество, выбрасывающее въ окружные суды боле неосторожныхъ расточителей.

Боле трезвые голоса толстыхъ журналовъ и одной-другой газеты, въ которыхъ еще, по счастію, сохранились традиціи, завщанныя лучшими людьми шестидесятыхъ годовъ, раздаются нын уныло, словно похоронный колоколъ среди веселаго трезвона безшабашной прессы. Да и читатель уже не тотъ, который былъ прежде. Читатель словно сквозь землю провалился. Гд онъ? Отчего онъ скептически относится къ вдовамъ, которыя когда-то приводили его въ восторженный трепетъ? Гд та связь, которая связывала читателя съ излюбленнымъ журналомъ? Увы! прежней связи уже нтъ.

Одни читатели не довольствуются ‘жалкими словами’,— они ихъ такъ много слышали, другіе — робко жмутся по захолустьямъ и, печально глядя на всеобщій канканъ, въ которомъ принимаетъ участіе и ‘подававшій надежды’ молодой человкъ, и вчерашній радикалъ, а ныншній поставщикъ провіанта, какъ-то тоскливо умываютъ руки, брезгливо сторонясь, и тихо шепчутъ, пожимая плечами: ‘Докол, о, Господи!’

А вообще ничего не читаютъ.

— Я, батюшка, только газету читаю. Тамъ все есть, по всмъ отраслямъ… Едва времени-то и на газету хватаетъ… Работы — страсть!

Такъ говорилъ молодой человкъ, подававшій надежды, а нын ухитрившійся нахватывать изъ разныхъ мстъ тысячъ до двадцати.

‘Господи! Неужели это онъ! пронеслось у меня въ голов,— онъ, который, бывало, такъ хорошо…’

Впрочемъ, къ чему вспоминать! Это дйствительно былъ онъ.

Я поднялъ на него глаза. Онъ смотрлъ бойкимъ, яснымъ, вызывающимъ взглядомъ, но мн показалось (ужъ не старая-ли пріязнь это?), будто этой отвагой взгляда онъ хотлъ заглушить кончикъ стыдливости, который еще сохранился въ его сердц.

— А какъ-же насчетъ питанія мысли?.. Помните, лтъ десять тому назадъ…

— Какъ-же, какъ-же! Хорошее время было!— проговорилъ онъ и опустилъ взглядъ свой.— Молодость!..

Наступила пауза, неловкая пауза.

— Да, десять лтъ не видались. Вы здсь? спросилъ онъ.

— Здсь.

— И хорошо устроились?

— Да. Работаю.

— Пишете?..

— Да,— какъ-то робко отвтилъ я, точно виноватый.

— Пожалуйста, навстите! Очень радъ встрч, очень радъ, проговорилъ онъ какъ-то кисло улыбаясь и подавая мн на прощаніе карточку.

Это еще изъ ‘стыдливыхъ’. А есть и такіе, что хохочутъ добрымъ, раскатистымъ смхомъ и съ передышкой говорятъ:

— А вы еще вопросы ршаете? ха-ха-ха… Онъ вопросы ршаетъ! (Снова раскатистый добродушный смхъ). А я, мой другъ, давно бросилъ эти глупости… Давнымъ-давно! Читаю ‘Новое Время’ — талантливый человкъ Суворинъ, нельзя ему отказать въ этомъ!— ну и никакихъ вопросовъ не ршаю… ха, ха, ха, кром вопросовъ собственнаго благополучія… Да и нечего читать-то, по совсти… Вотъ только ‘Анна Каренина’ разв… А обдать ко мн приходите… Я васъ угощу. Правда, ‘вопросовъ’ не будетъ, но накормлю по-человчески.

Опять смхъ, добрая, ясная улыбка и маленькая одышка.

Какіе тутъ вопросы!

Хотя читатель боле или мене гарантированъ отъ раздраженія мысли, тмъ не мене, нтъ-нтъ, смотришь, и на Федота нападаетъ уныніе и онъ бродитъ по Демидову саду въ нкоторой меланхоліи.

— Что, братъ?— встрчаетъ его пріятель.

— Да ничего. Вотъ въ ‘Демидку’ зашелъ. Тоска!

— Тоска не тоска, а надо коротать время… Телеграммы читалъ?

— Читалъ…

— Д-д-да…

А фельетонистъ, посщающій ‘Демидронъ’ для наблюденій за настроеніемъ публики (такъ, по крайней мр, говоритъ онъ), подслушалъ разговоръ Федота и на слдующее воскресенье уже строчитъ:

‘Странное наше общество, весьма странное. Вмсто того, чтобъ радоваться и пть, не стсняясь, ‘Исаія ликуй!’, оно мурлыкаетъ про себя какую-то тоскливую псенку. Что это такое? Гд это видано? Въ то время, какъ на Дуна ршается роковой вопросъ и изъявленіе радости боле чмъ когда-либо необходимо, наше общество позволяетъ себ малодушіе, но истин неизвинительное. Что это: отсутствіе патріотизма или дряблость?’

На утро Федотъ читаетъ и сперва какъ-будто чувствуетъ себя виноватымъ, но затмъ, когда чуть-ли не каждый день Федота донимаютъ укорами въ ‘меланхоліи’, Федотъ отправляется въ Демидовъ садъ и подходитъ къ фельетонисту.

— За что, г. фельетонистъ?

— Не ропщите!

— Боже сохрани, чтобы я, Федотъ, да роптать!— Слава-Богу, мы русскіе люди. Русскіе! Я, съ своей стороны, могу даже аттестатъ показать.

— Аттестатъ — аттестатомъ, но не малодушничайте.

— Да помилуйте, гд-же вы усмотрли малодушіе? Я со всмъ моимъ удовольствіемъ читаю… вашу газету, вашъ подписчикъ.

— А зачмъ вы на-дняхъ на этомъ самомъ мст о тоск говорили?

— Да какъ-же, иной разъ — нечего передъ вами скрытничать — и стоскуешь. Письма пишешь, пишешь, но оттуда ни привта, ни отвта. Чмъ-же я-то виноватъ, что я человкъ нервный и всякіе рзкіе переходы на меня дйствуютъ? Самъ Незнакомецъ и тотъ даже въ послднее время въ меланхолію, было, впалъ и затосковалъ въ Вн. Что-же касается ропота — что вы! Во-первыхъ, слава Богу, городового я почитаю никакъ не мене васъ, г. фельетонистъ, а во-вторыхъ, что толку! Ну, пожалуй, иной разъ втихомолку и поплачешь, такъ неужто это проступокъ, за который вы сейчасъ и грозить?.. Эхъ, г. фельетонистъ, никакъ я не думалъ, чтобы настали когда-нибудь такія времена, чтобы представители ‘шестой державы’, такіе ‘шустрые парни’, какъ вы, по своей охот сыскнымъ дломъ занимались и даже меня, добродушнаго Федота, готовы на цугундеръ. А еще либералами назывались!

— Во-первыхъ, бываютъ обстоятельства, когда каждый литераторъ-патріотъ обязанъ исполнять извстныя обязанности, которыя вы называете, по легкомыслію, сыскнымъ дломъ, а во-вторыхъ, мы и сами не знаемъ, кто мы такіе — либералы или просто-на-просто откровенные люди. Прежде, когда молоды были, чирикали себ въ кустахъ, ну а теперь до того-ли! Нынче восхищайся или помалчивай.

— Однако, какъ посмотрю…

— Смотрите, не смотрите, а по совсти говоря, я и самъ не знаю, почему я нынче завопилъ, а вопить надо. Вопимъ, не зная даже, сходятся-ли наши мысли съ мыслями и намреніями… Одна розничная еще служитъ нкоторымъ барометромъ. Вотъ вамъ откровенная исповдь, благо вы подписчикъ.

— Какіе-же вы…

Но Федотъ стыдится окончить свою фразу.

— Да такіе-же, какъ и вы. По Сеньк и шапка! Вы насъ читаете, вы насъ поощряете, вы нами довольны, мы вами довольны, чего-жь больше?.. Вы отъ насъ не требуете здравыхъ идей, не отворачиваетесь отъ товара, какой мы вамъ предлагаемъ, а товаръ мы предлагаемъ, не щадя трудовъ и издержекъ, свжій, самый послдній. Мы вамъ общаемъ ‘обновленіе посредствомъ войны’, самое свжее ‘обновленіе’, при которомъ будетъ и развитіе промышленности, и развитіе торговли, и поощреніе искусствъ. Что-же касается недоимокъ, то такъ-какъ вы ихъ не платите, то мы этого вопроса и не касаемся. Взамнъ нашего товара, вы даете подписку. Разв все это не натурально? Вдь еслибъ я заговорилъ о какомъ-нибудь обновленіи, при которомъ предложилъ и вамъ нести лепту на алтарь отечества, то, пожалуй, вы, Федотъ, въ свою очередь, такъ завопили-бы: ‘городовой, грабятъ’, что мн-бы оставалось въ борьб съ равнодушіемъ публики замолчать…

Федотъ до нкоторой степени пораженъ аргументаціей г. фельетониста и хотя смутно чувствуетъ, что такому фельетонисту въ ротъ пальца не клади и не особенно довряй, но по свойственному ему добродушію продолжаетъ бесду и даже не безъ жалости спрашиваетъ:

— А обновленіе будетъ? Не надуете, какъ съ Константинополемъ?

— Разумется, будетъ.

— И квартиры станутъ дешевле?

— Вдвое!

— А какъ насчетъ увеличенія окладовъ, слышно что-нибудь?

— И оклады увеличатъ хорошимъ чиновникамъ, и припасы подешевютъ, и городовые станутъ еще любезне… все будетъ!

Федотъ ужъ и уши развсилъ. Вообразивъ себ, что собесдникъ, въ самомъ дл, иметъ самыя врныя свднія и въ качеств представителя шестой державы можетъ даже оказать нкоторую ‘протекцію’, у Федота мгновенно пробгаетъ въ голов ‘идея’ и онъ спшитъ попробовать:

— Мы, конечно, публика… иногда, вы сами поднимаете… Но только…

— Да вы, Федотъ, прямо, безъ подходовъ, говорите.

— И, можно сказать, самый благонадежный, вотъ аттестатъ даже есть. Не можете-ли оказать давленіе… Я-бы не прочь телги ставить, превосходныя телги, самыя патріотическія…

Фельетонистъ взглянулъ на Федота и просто даже ошаллъ. Куда двался добродушный Федотъ? Гд его робко-добродушный взглядъ? Передъ фельетонистомъ забгали такіе плутоватые глаза, которымъ-бы впору сидть на лиц самаго опытнаго поставщика ‘патріотическихъ’ предметовъ.

— Однакожь, и вы, Федотъ…

— А что-же?..

— Да ничего. А еще Федотъ!

Дло, однако, не состоялось. Тмъ не мене, Федотъ, вернувшись домой, не преминулъ сообщить о своей бесд въ Демидрон своей супруг. Оба порадовались, что и припасы подешевютъ, и квартиры тоже, и что оклады увеличатся.

— Пожалуй, и кухарк придется тогда рубликъ прибавить, замтила супруга.

— Кухарк? Ну, это еще посмотримъ. По-смо-т-римъ!

II.
Оставь надежду на всегда!

Русскій человкъ до того не избалованъ дйствительностью, что склоненъ, какъ извстно, восхищаться при всякомъ обстоятельств и надяться даже по поводу луннаго затмнія. Добродушный Федотъ, принявшій слова фельетониста за ‘самый достоврный источникъ’, уже восхищенъ. Хотя неудача съ ‘патріотическими’ телгами и отравляетъ нсколько его восхищеніе, тмъ не мене онъ ршительно надется на удешевленіе предметовъ потребленія, на двойной окладъ и на желанное обиліе золота и серебра.

Но не одни Федоты изъ публики надются. Искренніе литературные Федоты тоже ждутъ реабилитаціи,— конечно, въ нсколько исправленномъ вид,— причемъ разсчитываютъ, судя по сочиненіямъ, будто-бы означенная реабилитація снизойдетъ на насъ въ вид чуда, какъ манна съ неба, причемъ будто-бы, пораженные такимъ чудеснымъ явленіемъ, вс поставщики и подрядчики, вс адвокаты и иныхъ званій расхитители вдругъ, во мгновеніе ока, устыдятся и даже покраснютъ и откажутся по вольной вол отъ своихъ барышей въ пользу классическаго образованія. Мало того: они облекутся въ дырявыя одежды, посыпятъ главы пепломъ отъ дутыхъ акцій, примутъ мры къ изысканію способовъ противъ неурожаевъ и пожаровъ, отрекутся отъ театра Буффъ и двицы Альфонсины и станутъ пть по улицамъ: ‘горе намъ, горе фарисеямъ и книжникамъ!’

Нельзя отказать, конечно, въ благонамренной сантиментальности такому полету фантазіи. Въ самомъ дл, весьма трогательное зрлище могла-бы представить подобная безконечная процессія кающихся гршниковъ in corpore, но къ сожалнію, при самомъ искреннемъ желаніи, трудно найти и въ исторіи, и въ лтописи уголовныхъ процессовъ, замняющей для насъ новйшую исторію, какія-нибудь данныя къ осуществленію такой фантастической процессіи. Какъ-бы для иллюстраціи ‘тщеты надежды’, сейчасъ-же припоминаются т знаменитыя растраты-монстры, подлоги, легальныя и не легальныя расхищенія подъ видомъ концессій, учредительствъ, банковъ и иныхъ проявленій той самой ци-ви-ли-за-ціи, изъ-за которой такъ горячился ограниченный Потугинъ, и которая неожиданно явилась въ предлы россійскаго государства вмст съ желзными дорогами, французскими кокотками, адвокатами, повальнымъ стремленіемъ прикарманить всякую движимость и недвижимость и съ пониженіемъ тона русской журналистики. Это похвальное стремленіе явилось какъ-бы вдругъ и — что не лишено значенія!— именно вслдъ за періодомъ ‘восхищенія’, когда надежды на ‘обновленіе’ заставляли трепетать юныя сердца, когда боле чувствительные люди, не предвидя еще, что выкупныя скоро будутъ растрачены, проливали слезы умиленія надъ добродтельнымъ становымъ Надимовымъ (помнитъ-ли кто его теперь?) и выставляли героями повстей акцизныхъ чиновниковъ. Прелестная француженка легкаго поведенія — концессія еще не появлялась въ нашихъ гостиныхъ и канцеляріяхъ. Маркъ Волоховъ еще не поступалъ кассиромъ въ общество взаимнаго одолженія. Рудинъ-младшій еще не получалъ приглашенія на мсто директора правленія. Хлестаковъ-сынъ еще не издавалъ газеты, и Расплюевъ-младшій не занимался репортерствомъ, короче — выкупныя еще не были продены и пропиты.

Безпечно ликовали мы тогда, и въ стихахъ, и въ проз, хотя боле дальновидные и заручались мстами въ Привислянскомъ кра и изучали судебные уставы, въ мудромъ предвидніи, какъ-бы, при отсутствіи оброковъ, грозящая нашествіемъ цивилизація не застала врасплохъ и не заставила-бы кончить дни живота своего посредствомъ ‘пистолета’ (тогда ни общества ‘червонныхъ валетовъ’, ни общества ‘червонныхъ тузовъ’ еще не существовало). Тмъ самымъ временемъ, когда мы ликовали, въ глуши южныхъ и юго-западныхъ губерній, дальновидные, хотя еще тогда и пархатые, Шмули, Шлемки и чумазые рядчики Васьки и едьки вынюхивали, чмъ пахнетъ, втайн приготовлялись къ большой битв и жадно устремляли глаза на Францію, откуда должна была прилетть француженка и осчастливить насъ стью желзныхъ дорогъ, гарантированныхъ пятью процентами, а докторъ правъ Лохвицкій, обозрвъ вс конституціи, уже любовно собиралъ статистическія свднія о количеств подлоговъ, растратъ и иныхъ мошенничествъ, чтобы, поступивъ въ присяжные повренные, знать, гд повадно и гд не повадно. Не зная, что собираются такія точныя статистическія свднія, многіе беллетристы и драматурги изгнали, было, ‘акцизныхъ’ изъ героевъ своихъ произведеній и произвели въ ‘герои’ адвокатовъ. Но увы! съ перваго-же представленія крупнаго мошенничества на сцен окружнаго суда адвокаты-‘герои’ потерпли фіаско и на сцен александринскаго театра, и съ той поры драматургъ Викторъ Александровъ, не зная, откуда взять ‘героевъ’, счелъ за лучшее кроить свои пьесы по иностраннымъ источникамъ. Что-же касается ‘адвокатовъ’, то самое имя ихъ стало ругательнымъ не только на сценахъ, но даже и въ дйствительной жизни, особенно по захолустьямъ, въ которыхъ судебные уставы представляются священной книгой, состоящей на исключительномъ попеченіи юридическихъ ‘волхвовъ’. Когда открытъ былъ судъ, то съ тхъ поръ и до настоящаго времени не прекращался уже тотъ рядъ подлоговъ, мошенничествъ и растратъ, который представилъ блестящую плеяду представителей всевозможныхь культурныхъ слоевъ. Ни одинъ изъ этихъ слоевъ не избжалъ соблазна, каждый изъ нихъ выкинулъ изъ среды своей боле пылкихъ и неосторожныхъ на скамью окружнаго суда.

Давно жданная двица легкаго поведенія — концессія,— пріхала къ тому времени съ курьерскимъ поздомъ прямо изъ Парижа. Съ пріздомъ ея дла, какъ говорится на бирж, пошли ‘ходко’ и съ той поры Израиль сталъ называться не только Израилемъ, но даже Израилевичемъ, и прежній невзрачный еврей, который считалъ за честь, если начальникъ инженерной дистанціи за малую взятку смазывалъ его по лицу слегка, а не всей ладонью, теперь окружилъ себя такою блестящей свитой, что такому блеску свиты, въ которой одинаково блистали имена, знанія и таланты, могъ бы позавидовать, по выраженію странницы Островскаго, не только султанъ Махмудъ персидскій, но и султанъ Махмудъ турецкій.

Было боле, чмъ очевидно, что выкупныя свидтельства были съдены и имнія заложены во взаимномъ поземельномъ кредит, такъ какъ тотъ самый сынокъ знаменитаго Оболдуй-Тараканова, который, еще малолткомъ, вмст съ батюшкой травливалъ, бывало, по праздникамъ собаками ‘жидовью породу’, нын не только не гнушался ‘породой’, но даже за приличное званію своему вознагражденіе ежедневно въ 7 ч. утра и въ 7 часовъ вечера подводилъ любимую собаченку къ своему ‘новому господину’ съ пожеланіями добраго утра и добраго вечера, а сынокъ того самаго дятеля, который, состоя ‘Массономъ’ и боясь жидовскаго запаха такъ же точно, какъ боялся ‘вольной’ книги, предлагалъ когда-то обратить съ помощью гарнизонныхъ солдатъ всхъ евреевъ въ православіе, или выселить въ землю Ханаанскую,— сынокъ не только не гнушался сообществомъ ‘жида’ и чесночнымъ запахомъ, но даже разъ, подъ веселую минуту, предлагалъ совершить надъ собой обрзаніе за вознагражденіе, состоящее изъ десяти тысячъ наличныхъ и десяти тысячъ въ акціяхъ по номинальной цн.

Съ пріздомъ въ наши предлы этой легковсной двицы и съ развитіемъ всюду различныхъ предпріятій въ вид банковъ, пароходствъ и т. п., ци-ви-ли-зація пошла ходче, и кафе-шантаны завелись не только въ столицахъ, но почти во всхъ губернскихъ городахъ имперіи. Что-же касается адвокатовъ, то не только въ каждомъ губернскомъ, но даже въ каждомъ уздномъ и заштатномъ городк завелось не по одному, а даже по два и по три Лохвицкихъ, не считая Утиныхъ, Плевакъ и т. д. Но вмст съ тмъ эта самая ‘цивилизація’ стала сердито хмуриться на взятку, на нашу врную, добрую, старую ‘взятку’, и безъ церемоніи выгнала ее изъ кабинетовъ, будуаровъ, канцелярій и корридоровъ, такъ что бдная старуха съ тхъ поръ стала влачить свое существованіе по захолустьямъ и ей остался вренъ только увлекающійся Надимовъ, получившій съ тхъ поръ повышеніе и сдлавшійся полицеймейстеромъ, расторопнымъ, бойкимъ, распорядительнымъ, до сихъ поръ увряющимъ, что не мсто краситъ человка, а человкъ мсто.

Вмсто нашей національной ‘старухи’, ‘цивилизація’ стала протежировать иностранцевъ и иностранокъ: разные ‘промессы’, ‘комиссіи’, ‘паи’ въ предпріятіяхъ и т. д, вслдствіе чего выраженіе ‘взялъ взятку’ потеряло на Руси всякое значеніе, какъ по мизерности суммы, такъ и по неприличію формы, и замнилось выраженіями: ‘онъ заработалъ на такомъ-то дл’, ‘онъ взялъ за комиссію’, ‘онъ выговорилъ себ промессу’, причемъ выраженія эти получили самое облагороженное значеніе ршительно на всхъ языкахъ культурнаго общества. Само собою, что цивилизація, принеся съ собой грандіозныя предпріятія, принесла съ собой и ‘грандіозныя промессы’, такъ что сокрушавшійся, было, прежде о проданномъ съ публичныхъ торговъ имніи культурный человкъ сокрушаться пересталъ и нашелъ, что ‘имнія нынче даютъ гораздо мене дохода’, чмъ служба при цивилизаціи, и сталъ служить при этой самой ‘цивилизаціи’.

Словно бы огорченные, что было время, когда, сокрушаясь и не зная, на что ршиться съ остатками выкупныхъ, они, было, впали въ отчаяніе, культурные люди бросились на эту самую цивилизацію и, вцпившись въ нее зубами, стали теребить ее, точно голодная стая волковъ, настигшая добычу и съ волчьимъ инстинктомъ почуявшая, что добыча отъ нихъ не уйдетъ…

Мы стали входить совсмъ во вкусъ и окончательно забыли не только десять заповдей, но и ‘Уложеніе о наказаніяхъ’, зная, что объ этомъ послднемъ должны помнить господа присяжные повренные,— и странное зрлище представилось нашимъ глазамъ. Окружные суды стали лтописью расхищеній, подлоговъ и растратъ со стороны боле пылкихъ людей. Мене пылкіе, но боле солидные, пріобртали легально, на законномъ основаніи, при посредств промессъ, комиссій, концесій, подрядовъ и т. п. Мы стали пріобртать и съ намреніемъ, и безъ намренія, и по совсти, и безъ совсти, и отъ недостатка, и отъ избытка, и съ благотворительной цлью, и вовсе безъ цли, такъ-себ, отъ нечего длать. Движимость плохо лежитъ — давай движимость. Недвижимость — давай недвижимость… Овесъ, сно, подметка, пушка, сухарь, мука, вагоны, рельсы, пароходы, корабли, акціи, облигаціи, серебро и мдь, настоящія и фальшивыя ассигнаціи — все шло на руку. Не осталось ни одного нетронутаго мста. Казалось, трудно было найти въ этой бшеной погон за наживой грудного младенца, который не протягивалъ бы своей маленькой ‘культурной’ рученки къ четыремъ мстамъ разомъ: и къ мсту кассира въ банк, и къ мсту бухгалтера въ ‘Обществ ассенизаціи’, и къ мсту учредителя компаніи ‘Удешевленія француженокъ’, и къ званію директора-распорядителя ‘Общества нечистотъ’. Все перемшалось въ этой вааловой свистопляск. Сынъ Рудина сталъ расписываться въ полученіи жалованья въ тринадцати правленіяхъ, сынъ Лаврецкаго сталъ предсдателемъ пароходнаго общества. Маркъ Волоховъ поступилъ въ кассиры, и вмсто того, чтобы воровать чужія яблоки, построилъ себ домъ въ Кирочной и яблоки покупаетъ въ Милютиныхъ лавкахъ. Кретинскій, выпутавшись изъ непріятной исторіи, сталъ членомъ благотворительнаго общества и устраиваетъ съ тхъ поръ обды и концерты въ пользу славянъ, въ память побдъ, въ память неудачъ, въ пользу раненыхъ и въ пользу здоровыхъ, въ честь героевъ живыхъ и падшихъ, находя, что эта дятельность выгодне, а главное, безопасне, чмъ передергиваніе картъ. Александръ Ивановичъ Хлестаковъ (сынъ Ивана Александровича) издаетъ газету и вретъ не меньше знаменитаго своего папеньки. Расплюевъ-младшій — одинъ изъ лучшихъ репортеровъ и бгаетъ изо дня въ день, высунувши языкъ, за приличную комиссію. Даже Базаровъ, и тотъ чуть-было не взялъ подрядъ на медикаменты для арміи. Райскій, этотъ художникъ Райскій, тоже не избжалъ общей участи. Нарисовавъ дв плохія картины и написавъ дв неважныя повсти изъ великосвтской жизни, онъ, во избжаніе жить жизнью ‘некультурнаго человка’, принужденъ былъ открыть на Невскомъ мняльную лавку, занявъ для того денегъ у прежняго своего соперника, а нын друга, Марка Волохова. Одинъ Кирсановъ, со глупости, не могъ получить мста на семъ пиршеств и, провъ свои помстья, поступилъ въ клубъ ‘червонныхъ валетовъ’, въ числ коихъ и былъ судимъ недавно въ московскомъ окружномъ суд.

‘Ци-ви-ли-за-ція’, какъ поняли ее вс, снимавшіе съ нея пнку, стала длать такіе грандіозные успхи, что судебная власть потребовала увеличенія штатовъ по прокурорскому надзору и по персоналу судебныхъ слдователей. Процессъ громоздился за процессомъ и не было, казалось, такого предмета, на которомъ лежало священное ‘табу’ въ глазахъ окончательно разсвирпвшихъ цивилизаторовъ земли русской. ‘Пучеглазые’ паровозы разносили ее по всмъ закоулкамъ,врзывались въ лса, врзывались въ болота, въ степи и въ долины и вносили за собой поклоненіе рублю и сил ‘кулака’. Мужикъ сперва, было, обрадовался, но когда увидлъ, какъ разсчитываются съ нимъ за ‘постройку’ и за очистку отъ снжныхъ заносовъ, да когда сообразилъ, какъ легально добираются до его куръ, щетины, всякаго дерьма ‘кулаки’ и ‘маклаки’, испугался и сталъ внимательно озираться, сидя въ вагон третьяго класса и придерживая рукой пазуху, гд сиротливо лежатъ нсколько мдныхъ пятаковъ…

Но и этого еще было мало. У мужика, какая ни на есть, а есть земля. И на эту ‘земельку’, было, протянулись цпкія руки и позарились глаза. Проектъ ‘обезземеленія’ и ‘устройства батраковъ’ былъ уже написанъ, но тутъ ‘дльцы’ потерпли фіаско и плюнули, заявляя, что не понимаютъ ихъ ‘европейско-культурныхъ началъ’.

Дло дошло до того, что стало просто страшно, просто-таки страшно, что вдругъ все съ подряда отдадутъ — и тебя самого, и семейство.

А жизнь становилась дороже и дороже. Кто брезгалъ ‘пирогомъ’, забился въ скорлупу, но вдь и тамъ надо пить и сть. Хорошо одинокому, а если жена и дти? И больше ежились эти ‘брезгливые’, ежились эти ‘интелигентные неплательщики’, строча ненужныя отношенія и составляя нелпыя таблицы, и умывали, какъ Пилаты, руки, робко взглядывая въ лица боле ршительныхъ и твердыхъ сверстниковъ, которые не пожелали только быть въ стан безвредныхъ…

Но много ли такихъ избранныхъ?..

Настоящія событія застали насъ среди самаго разгара этой оргіи…

Тотчасъ же впередъ выступили ‘индйскіе птухи’ нашей прессы, тогда еще не обратившіеся въ ‘мокрыхъ курицъ’, заняли свои возвышенныя позиціи и, какъ прилично ‘индйскимъ птухамъ’, стали горланить во всю мочь одинъ и тотъ же мотивъ, изрдка варьируя его псней о реабилитаціи…

Но, какъ бы въ насмшку, наша лтопись и во время событій не утратила своего уголовнаго характера, который имла, когда событій не было.

Стоитъ только читать газеты, чтобы видть, что ‘идея’ сцапать все, что только можно, не покинула культурнаго человка и въ настоящія минуты, а, напротивъ, эта ‘идея’ какъ-будто получила еще большее разнообразіе конкретныхъ формъ. Всевозможные подряды съ ‘патріотической’ цлью, гнилые сухари, ‘патріотическіе’ подметки и фуфайки, телги, волы и ослы внесли большое оживленіе въ умы. Открывающаяся перспектива плнила не только спеціалистовъ наживы, но и спеціалистовъ науки.

По словамъ одной изъ корреспонденцій ‘Голоса’ изъ Одессы, ‘все, что изъ еврейскаго населенія не могло примазаться къ продовольствію арміи и поставкамъ, нашло сбытъ своимъ силамъ на вновь строющейся бендеро-галацкой дорог. Горячка наживы заразила даже людей науки. (Примры, впрочемъ, уже бывали). Нкоторые профессора одесскаго университета употребляютъ вакаціонное время, вмсто умственнаго отдыха, тоже на дло поставокъ и продовольствій. Такъ, одинъ изъ мстныхъ ученыхъ взялся заправлять конторою доставки подводъ въ Кишинев за 450 рублей въ мсяцъ. Поэтому нтъ ничего предосудительнаго, что чины полиціи бросились въ интендантство, какъ служители государства, а евреи, какъ граждане’.

На чей счетъ продлывается вся эта операція — про то едвали даже и профессоръ, употребившій вакаціонное время на дла поставокъ, отвтитъ безъ краски на лиц (особенно, если длаетъ первый шагъ).

— Да, скажетъ почтенный профессоръ,— посл этой войны я дйствительно обновился. Тысячъ десять заработалъ — оно, смотришь, совсмъ другимъ человкомъ сталъ.

— Не малое я въ ту пору обновленіе получилъ на самыхъ этихъ волахъ. Волъ — добрая тварь. Онъ меня — спасибо ему, голубчику,— вкъ Богу за себя заставилъ молить! Дла были, нечего таиться!— промолвитъ ‘чинъ полиціи’, бросившійся на подряды.

— Ддда… недурное время!— задумчиво процдитъ новый подрядный ‘баронъ’, сидя наедин съ собственной своею совстью.

И, конечно, ни ‘баронъ’, ни г. профессоръ, ни ‘чинъ полиціи’ тутъ не причемъ. Много-ли въ настоящее время такихъ ‘героевъ’, которые-бы отказались отъ такого блестящаго ‘заработка’? Весь этотъ аппетитъ, который культурный человкъ чувствуетъ — ‘знаменіе времени’, и не остановить его ничмъ на свт, пока… пока еще останется хоть тнь надежды на среду, ‘производящую спекулянтовъ’. Они самымъ спокойнымъ образомъ могутъ пть:

‘Страха не страшусь!’

и жертвовать въ пользу ‘больныхъ и раненыхъ’ нкоторыя суммы для пріобртенія званія самыхъ настоящихъ ‘патріотовъ ‘.

Когда читаешь трогательное описаніе корреспондента ‘Daily News’, какъ русскіе солдаты, ‘эти благородные люди, высыпали хлбъ изъ своихъ мшковъ на колни болгарскихъ женщинъ и дтей, хотя сами оставались безъ пищи и даже не знали, когда имъ снова придется сть, какъ они шарили по карманамъ, вытаскивая послдніе мдные гроши, и отдавали ихъ исхудалымъ дтямъ бдныхъ бглецовъ, сопровождая свою милостыню шуткой, чтобы скрыть слезу’,— невольно является сравненіе, какъ-бы для того, чтобы заставить задуматься самаго недальновиднаго человка… Въ самомъ дл, эти ‘голодные’ русскіе солдаты отдаютъ послднее въ то время, какъ сытые ‘рыцари золотого тельца’ готовы отнять послднее!

III.
Меланхолія и ‘меланхоликъ’.

‘Меланхолія’ повисла въ воздух. Она сказывается на улицахъ, въ театрахъ, въ гостиныхъ и кабинетахъ. Она пробралась даже къ тмъ людямъ, которые боле другихъ обезпечены отъ меланхоліи и привыкли глядть впередъ безъ ‘страха и боязни’, въ полной увренности, что начальство съуметъ разсять всякую меланхолію.

Несмотря на то, что нкоторые журналисты добровольно наблюдаютъ за бодростью духа, нтъ-нтъ и прорвется наружу чувство какого-то неопредленнаго томленія. Добиться истинныхъ причинъ такой малодушной перемны довольно затруднительно, такъ-какъ ничто не указываетъ, чтобы эта меланхолія основывалась на глубокомъ размышленіи, а не на порыв, чувствъ, и чтобы она не смнилась снова ликованіемъ и полнымъ забвеніемъ съ тою-же поспшностью, съ какою наши журнальные ‘индйскіе птухи’ превратились въ ‘мокрыхъ курицъ’.

Одинъ изъ боле яркихъ представителей этой заносчивой птицы, г. Незнакомецъ, съ искренностью и откровенностью заявилъ о своемъ превращеніи, причемъ въ тоск заявлялъ желаніе даже ‘рвать на себ волосы’. Это превращеніе, конечно, поучительно, но кто поручится, что тотъ-же г. Незнакомецъ не обратится снова въ ‘индйскаго птуха’ и попрежнему не станетъ славословить ‘свою кучу’?

Такое явленіе не будетъ сюрпризомъ. Ко всякимъ сюрпризамъ и неожиданностямъ мы привыкли, тмъ боле, что никто боле индйскаго птуха не способенъ обращаться въ ‘мокрую курицу’, чуть только ‘птухъ’ получитъ щелчокъ по носу. Согласитесь, что надяться на такую малодушную птицу ршительно невозможно…

У меня есть одинъ знакомый молодой человкъ, лтъ тридцати, замчательный тмъ, что никогда никакая меланхолія не машетъ надъ нимъ своими мрачными крыльями. Когда-то, давно еще, онъ ‘воображалъ’, но, благодаря тому, что за воображеніемъ послдовала реальность, онъ пересталъ ‘воображать’ и сталъ аккуратно и добросовстно ходить на службу, такъ-что съ теченіемъ времени въ каждой исходящей и входящей бумаг умлъ усматривать нчто ‘цльное и законченное’. Если онъ не обратился въ Акакія Акакіевича, то благодаря тому, что у его маменьки есть два дома на Гороховой и онъ ея единственный наслдникъ. По этой-же самой причин онъ не совершилъ ни одного подлога и ни одной злонамренной подчистки, хотя предложенія на этотъ счетъ получалъ не разъ, и ни разу не былъ судимъ присяжными засдателями…

Маменька у него — замчательная женщина. Она любитъ сына безъ памяти, цлые дни взыскиваетъ деньги съ жильцовъ, расторопна, какъ частный приставъ, энергична, какъ брантъ-маіоръ, и понимаетъ духъ времени, какъ г. Краевскій. Ей подъ пятьдесятъ лтъ, но на видъ ей никто этихъ лтъ не дастъ, такъ она крпка, бодра и предпріимчива. Какъ она пріобрла два дома на Гороховой, про то никто не знаетъ, кром ея самой, но дома нигд не заложены и приносятъ хорошій доходъ, а это главное .

Она сама пстуетъ своего сына, смотритъ ему въ глаза, требуя въ замнъ того, чтобы онъ имлъ взоръ ласковый и открытый, чтобы кушалъ съ аппетитомъ, чтобы никакихъ мыслей не имлъ и никакой меланхоліи не разводилъ.

— Сегодня меланхолія, завтра меланхолія… смотришь, ты и на службу станешь опаздывать, а тамъ — да храни тебя Богъ!— мысли свои заведешь, а заведешь ты, глупенькій, мысли, тогда…

Прасковья Петровна обыкновенно не досказывала, но изъ безнадежнаго взмаха руки ясно было видно, что тогда будетъ не хорошо… ‘Къ чему-же я ему два дома на Гороховой пріобртала!’ какъ-будто скрывалась недосказанная мысль.

И Вася мало-по-малу отъ всякихъ мыслей отвыкалъ, книжекъ почти никакихъ не читалъ и тшилъ маменьку… Одно, впрочемъ, сокрушало ее: не умлъ онъ пріобртать и не выказывалъ способностей своей маменьки. ‘Не всмъ-же Богъ ума далъ!’ — утшала себя мать и подыскивала ему жену, которая была-бы недурна, полна и глупа на-столько, чтобы не догадалась перевести на свое имя два дома на Гороховой и не убжала съ любовникомъ за-границу.

Я иногда посщалъ Прасковью Петровну и всегда изумлялся ея твердому образу мысли, незнающей никакихъ уклоненій въ сторону. Она часто угощала меня и не разъ, бывало, въ шутку замчала:

— А невсту для Васи не подыскали?

— Подходящей нтъ, Прасковья Петровна.

— Нтъ — подождемъ. А этихъ мн не надо. Либо домъ слизнетъ, либо Васю въ женскій университетъ совратитъ. Видала я на своемъ вку не мало. Вас нужна женщина приглуповатая…

Въ послднее время, однако, Прасковья Петровна нтънтъ да и пожалуется на сына.

— сть меньше началъ, въ Демидронъ рже ходитъ, сталъ меланхолію разводить и заводить мысли. Когда это началось, этого я, за хлопотами, не услдила, по что мысли завелись, это я очень хорошо вижу. Правда, и прежде съ нимъ случалось, но разъ, два, не боле. Разъ на Большой Мщанской — еще тогда ее въ Казанскую не окрестили — по ошибк такъ отколотили Васю, что онъ еле домой дотащился, и вскор впалъ въ меланхолію. Но вдь съ кмъ ‘ошибки’ не бываетъ, не бываетъ ошибки только у тхъ, кто ничего не длаетъ. Другой разъ, тоже по ошибк, Васю на съзжую отвезли. Ну, снова было затосковалъ. Но что сдлаешь: ошибка! Тмъ боле, что передъ нимъ оба раза извинились: Вася не только простилъ, но даже по рюмк водки оба раза поднесъ, и никакой злобы не чувствовалъ, хотя шея у него и долго болла. Ходилъ себ въ Буффъ и возвращался такой довольный, лъ съ такимъ аппетитомъ, что я и сама, бывало, для компаніи съ нимъ ужинала, а теперь…

Прасковья Петровна сумрачно взглянула въ двери и примолвила:

— Да вотъ пойдемте, сами увидите.

Прасковья Петровна, тихо, аккуратно подошла къ двери и отворила ее внезапно съ ловкостью опытнаго сыщика. Мы вошли. Вася сидлъ передъ столомъ, а на стол передъ нимъ лежала географическая карта. Очевидно, онъ струсилъ, потому что при нашемъ вход онъ отодвинулъ отъ себя карту, будто эта карта такъ-себ, безъ всякой нужды, лежитъ, и постарался улыбнуться привтливо и ясно, какъ-будто никакими мыслями не занимался.

— Ты что длаешь?— строго спросила Прасковья Петровна.

— Я, маменька, ничего не длалъ. Такъ вотъ сидлъ и пальцами перебиралъ справа налво и слва направо.

— Вася, Вася! Ты вдь меня, голубчикъ, не проведешь. Карта здсь зачмъ?

— Карта? А Богъ ее знаетъ, на что мн карта! Генералъ я, что ли?

— А отчего ты варенья не спросишь?

— Не хочется что-то, маменька!

Прасковья Петровна покачала головой въ мою сторону и замтила:

— Видите!

Потомъ, обратившись къ струсившему сыну, сказала серьезнымъ тономъ:

— Охъ, Василій, лучше не разсуждай и никакихъ мыслей не имй. По совсти, добромъ прошу тебя, не разсуждай. Станешь ты разсуждать, глядя на тебя и Матрена-кухарка станетъ разсуждать, а тамъ… вдь теб же, дураку, хуже будетъ…

— Но помилуйте, маменька, вдь и я, наконецъ, человкъ… Тоже мысли лзутъ… никто ихъ не проситъ, а он такъ и лзутъ… Кому отъ этого убытокъ?

— Во-первыхъ, мысли у тебя глупыя — ты, вижу я, опять сталъ ‘воображать’, забылъ, видно, какъ тебя на Большой Мщанской… Во-вторыхъ, кто это теб открытый листъ такой выдалъ? Не намъ съ тобою этимъ заниматься… Для этого господа начальники есть, это ихъ дло разсуждать, за это имъ и жалованье платятъ. Они пусть и разсуждаютъ, а ты прислушивайся и жди… жди и прислушивайся! Какъ они скажутъ, такъ и ты скажи. Скажутъ они: ‘съ нами Богь!’ и ты повтори: ‘съ нами Богь!’, скажутъ они: ‘дуракъ!’ и ты повтори: ‘дуракъ!’… А лзетъ къ теб мысль, ты гони ее отъ себя, гони, сходи въ Демидовъ, поговори тамъ съ какой-нибудь дамой — на это я не сержусь — поужинай, помолись Богу да и ложись спать. Такъ-то лучше, Вася, право, лучше… Умру — два дома на Гороховой теб же достанутся, а съ двумя домами безъ всякихъ мыслей прожить можно, слава Богу…

— Я сегодня, маменька, въ вокзал былъ, и еслибъ вы видли… этихъ раненныхъ.

— Я и безъ того вижу… А ты зачмъ ходилъ туда? Ты не ходи, никуда не ходи. Лучше сиди дома и газетъ не читай. Право, запретила бы я газетамъ писать о военныхъ дйствіяхъ… Убитые, раненые… только глупую меланхолію разводятъ… Точно въ самомъ дл война бываетъ безъ убитыхъ… Брось-ка ты свою карту — ишь генералъ какой выискался!— да пошли бы вы съ Откровеннымъ Писателемъ на биліярд съиграть. Все-жъ развлеченье…

Мы вышли съ Васильемъ Иванычемъ, но пошли не на биліярд играть, а отправились къ общему нашему знакомому на Петербургскую сторону, къ отставному генералу. Я вполн былъ увренъ, что почтенный ветеранъ разсетъ нашу меланхолію.

IV.
‘Утшитель’.

‘Утшитель’, къ которому мы шли, былъ почтенный, старый-престарый отставной генералъ, сдой, какъ лунь, добродушный и прелюбезный. Онъ знаетъ массу военныхъ анекдотовъ, много различныхъ эпизодовъ и отлично помнитъ, когда Иванъ Ивановичъ произведенъ въ полковники, когда Петръ Петровичъ получилъ Анну на шею, когда Степанъ Степановичъ отличился при взятіи крпости Ахты и т. п., и нердко длится такими ‘послужными списками’ съ читателями ‘Русской Старины’ и ‘Русскаго Архива’. Онъ на своемъ вку дрался и на Кавказ, длалъ польскую кампанію, ходилъ на венгровъ, былъ въ Севастопол, а теперь, на закат лтъ, вспоминаетъ на половинной пенсіи славу русскаго оружія. Онъ любитъ безъ памяти единственную свою дочь и жалетъ, что ее никакъ нельзя отдать въ солдаты, но за то ‘старикъ’ гордится, что дочь его знаетъ военную исторію и можетъ раскритиковать любой планъ не хуже полковника генеральнаго штаба. Русскаго солдата онъ любитъ и говоритъ, что никто такъ не уметъ безпрекословно умирать,какъ нашъ солдатъ. Онъ обожаетъ штыкъ, скептически относится къ хитрымъ планамъ, проливаетъ слезы умиленія при воспоминаніи о ‘ддушк Суворов’ и сердито говоритъ о штабныхъ и интендантскихъ чиновникахъ. Послднихъ онъ просто ненавидитъ и говоритъ про нихъ не иначе, какъ про ‘интендантскихъ крысъ’. Онъ самъ бы пошелъ на войну, если бы не деревянная нога. Эта ‘деревяшка’ сердитъ браваго старика, но — длать нечего — съ деревянной ногой далеко не удешь и онъ — ведетъ кампанію у себя въ маленькой квартир, на Петербургской сторон. Дочь изображаетъ изъ себя его начальника штаба. Мой ‘генералъ’ никогда не унываетъ, хотя бы его войска и были въ меньшемъ числ противъ непріятеля, и когда дочь совтуетъ ему разставлять булавки съ флагами съ большею осторожностью, онъ сердится и называетъ ее ‘нмкой’.

Когда я спрашивалъ его превосходительство, какъ дла, старикъ обыкновенно отвчалъ:

— Дла хорошія… дла прекрасныя. Разв съ нашимъ солдатомъ могутъ быть скверныя дла?.. Вотъ посмотри-ка на карту… Лиза, принеси флаги… Вотъ видишь ли… Балканскій хребетъ… Молодецкій переходъ… Первая армія бьетъ лвый флангъ, вторая — правый, а тмъ временемъ вотъ эта третья армія…

— Папенька, да гд же вторая армія?.. Вторая занята осадой крпостей.

— А еще боевая двочка!— укорительно замчаетъ генералъ.— По-нмецки, видно, разсчитываешь… осадами заниматься. Мы оставили только наблюдательные отряды, а сами — маршъ!

Признаюсь, я мало понималъ въ этихъ движеніяхъ булавокъ съ флагами по карт Балканскаго полуострова, но увренность, съ которой старикъ двигалъ корпуса и разбивалъ направо и налво, невольно сообщалась и мн, такъ что подъ конецъ и я повторялъ за нимъ въ патріотическомъ одушевленіи:

— Первая армія бьетъ лвый флангъ… вторая — правый и т. д., такъ что черезъ двадцать, много тридцать минутъ обыкновенно кампанія была окончена и генералъ приказывалъ подать закусить.

Когда я выражалъ старику сокрушеніе относительно неимнія извстій, старикъ замчалъ:

— Нтъ, значитъ и не надо. На что теб извстія?

— Все-таки… интересно.

— Подожди, братецъ. Начальство и извстія теб пришлетъ, когда нужно будетъ. Извстій нтъ, значитъ все слава Богу.

Когда посл зевнискаго дла я постилъ старика, онъ весело говорилъ:

— А ты носъ зачмъ повсилъ?.. Отступили — это заманить… Помнишь, какъ Суворовъ заманивалъ… Сегодня неудача — завтра удача!

— Однако, убитыхъ порядочно-таки…

— А ты какъ думалъ!?

На завтра генералъ снова утшалъ меня:

— Что жъ неудача? Подождемъ: сегодня неудача — завтра удача!

Прошло нсколько времени, прихожу къ старику, а онъ все-таки бодрится:

— И это ничего. Онъ, шельма, окопался хорошо, и штыкъ, голубчикъ, не смогъ, а унывать нечего, братъ. Сегодня неудача — завтра удача!

— Изъ строя выбыло-таки довольно…

— А ты какъ думалъ? добродушно замчалъ старикъ.

Прихожу къ нему не такъ давно снова за разъясненіями, а онъ снова свое:

— Ну что-жъ! Сегодня неудача — завтра удача! Такъ-то, молодой человкъ!

— Но, однако, болгаръ турки ржутъ.

— А ты какъ думалъ!?— добродушно подмигивалъ глазами старикъ.— На войн, братецъ, безъ этого нельзя!

И всегда въ этакомъ род, причемъ свои замчанія онъ подкрплялъ обыкновенно ссылками на военную исторію, на стойкость русскаго солдата и на собственныя воспоминанія.

— Тоже и съ нами это было, когда я служилъ въ кабардинскомъ полку. Командовалъ имъ тогда Иванъ Захаровичъ, славный боевой товарищъ. Мы пошли съ баталіономъ, а черкесовъ тьма за завалами, а заваловъ-то этихъ было четыре ряда. Ну, что длать, не итти же назадъ, пустили молодцовъ въ штыки. Первый завалъ взяли, второй взяли, ну, а третій — видимъ, народу ужъ осталось нашего вовсе мало… отступили. За то на завтра, какъ пришло еще два баталіона, задали мы имъ перцу. Такъ-то… Сегодня неудача — завтра удача!

Старикъ всегда сердился, если я по поводу его разсказовъ робко возражалъ, что его утшительное ‘все къ лучшему’ не всегда проливаетъ бальзамъ утшенія, особенно при чтеніи о количеств выбывшихъ изъ строя.

— А ты какъ думалъ? На войн шутятъ, что ли!?— горячился старикъ.— Война, братецъ, не шутка. Ну, сегодня неудача — завтра удача. Слава Богу, русскій солдатъ грудью возьметъ, если надо. Или насъ, русскихъ, мало? И хотя аргументація, какъ видитъ читатель, бывала обыкновенно та же самая, но я выходилъ отъ генерала всегда успокоенный, что, въ конц-концовъ, если надо, солдатъ грудью возьметъ-таки.

Приходимъ къ нему и посл первыхъ привтствій, разумется, спрашиваемъ о длахъ…

— Одно скверно,— сказалъ нашъ хозяинъ,— дамы наши ведутъ себя гадко.

— Дамы?..

— Читали, что о нихъ г. Зиссерманъ въ ‘Новомъ Времени’ пишетъ… Какъ онъ ихъ всмъ властямъ отдаетъ на растерзаніе за то, что дамы туркамъ и конфекты возятъ, и папиросы набиваютъ, а одна даже шампанское съ туркой въ саду дула…

Я было заступился за дамъ и старался замолвить за нихъ словечко, поясняя, что дама, да еще ‘мстная аристократка’, съ туркой шампанское пьетъ ради забавы… Сегодня она, забавы ради, занимается филантропіей, завтра глазетъ на Николини, посл завтра съ туркой шампанское пьетъ и смотритъ, съ поволокой ли у турки глаза, затмъ раненымъ солдатамъ бисерныя колечки возитъ, посл, смотришь, о безнравственности сокрушается — женскіе, молъ, курсы виноваты… Что и длать, какъ не блажить, дам, да еще мстной аристократк…

Но, несмотря на доводы, хозяинъ не унимался. Онъ вышелъ въ кабинетъ, принесъ оттуда листъ бумаги и прочиталъ громко и внятно:

Мры противъ ‘мстныхъ аристократокъ.‘

Затмъ слдовали пункты:

Пунктъ 1. За унылый видъ, какъ-то: мрачный взоръ и сомнвающееся молчаніе, тюремное заключеніе отъ недли до мсяца.

2. За таковыя же рчи — тюремное заключеніе отъ мсяца до трехъ.

3. За угощеніе турокъ припасами — отъ трехъ до шести.

4. За угощеніе ихъ припасами въ публичномъ мст — отъ шести до одного года.

Дале слдовали еще шесть пунктовъ въ томъ же род, въ которыхъ предусмотрны были еще боле тяжкіе проступки.

Когда чтеніе было окончено, то онъ спросилъ:

— Какъ вамъ это нравится, господа?..

Мы таки струсили и ничего не отвтили.

— По моему мннію, это единственное средство — единственное и ршительное, и я намренъ его предложить черезъ одинъ изъ органовъ нашей прессы.

Вотъ до чего довели ‘мстныя аристократки’ въ сущности добраго человка!

Нечего и говорить, что мы простились съ генераломъ въ самомъ бодромъ настроеніи.

V.
Встрчи.

Мы шли по Большой Дворянской улиц, весело разговаривая, какъ недалеко отъ Тучкова моста замтили впереди себя кучу народа. ‘Врно кого-нибудь раздавили, а не то драка!’ подумали мы вслухъ и прибавили шагу. Однако, ни крови, ни драки не было, а было вотъ что: посреди улицы стояло человкъ восемь уличныхъ музыкантовъ-чеховъ, они находились въ блокад, такъ какъ вокругъ стояла толпа… Высокій, плотный господинъ въ фуражк съ кокардой, сильно жестикулируя руками, громко кричалъ на нихъ сиплымъ басомъ. Припухлое лицо его было багрово отъ пьянства, а заплывшіе жиромъ глазки плутовато бгали какъ-то наискось…

— Играй… Игрррай… Я теб гавар-р-р-р-ю, каналья-нмецъ!

Чехи были въ недоумніи.

— Валяй маршъ Шестаковъ-Дубасовъ… Урра!

Многіе изъ публики поддержали требованіе.

— Платить вы будете?

— Платить!?.. Ха-ха-ха!.. Платить… Тутъ чувство, а онъ платить… А этого хочешь?

И фуражка съ кокардой показала при общемъ смх такой большой волосатый кулакъ, что музыканты тотчасъ же заиграли маршъ.

‘Капитанъ’ дирижировалъ самъ. Онъ отбивалъ руками тактъ и весело смялся. Многіе изъ публики тоже. Скандалъ былъ полный.

Когда музыканты кончили маршъ, тогда онъ скомандовалъ:

— Теперь валяй Скрыдловъ-польку!

Музыканты только пожимали плечами въ недоумніи и черезъ переводчика объяснили, что такой еще не сочинено.

— Врешь… Не можетъ быть… Скрыдловъ-полька должна быть…

Музыканты стали играть какую-то польку.

Капитанъ снова дирижировалъ.

По окончаніи польки музыканты были отпущены. Публика стала расходиться. Капитанъ громко хохоталъ самымъ торжествующимъ смхомъ.

Мы продолжали свой путь, какъ вдругъ надъ самыми нашими ушами раздался знакомый сиплый басъ и понесло водкой:

— Ваши фамиліи, милостивые государи!

Мы остановились. Передъ нами былъ ‘онъ’.

— Ваши фамиліи, чтобы знать, почему вы смялись надъ патріотическимъ проявленіемъ чувства… Почему?— допрашивалъ онъ.

— Оставьте насъ въ поко…

— Не могу, хотя бы и желалъ…. Нынче такое время… Чувства каждаго русскаго… Я пятнадцать лтъ служилъ по провіантской части… изъ-за патріотизма собственно потерплъ… Но я не могу… Объясните, почему вы смялись…

Признаться, мы начинали трусить. Онъ говорилъ нарочно громко, очевидно, разсчитывая на скандалъ.

— Мы… помилуйте… Мы не смялись…

— Неправда… Когда играли Скрыдловъ-польку, вы оба улыбались… Позвольте спросить, въ какомъ смысл?..

Мы было хотли продолжать путь, но онъ заступилъ дорогу и продолжалъ:

— Не угодно ли въ участокъ? Тамъ все это разберутъ… разберутъ! Изволили бывать въ участк? Я довольно часто бывалъ и знаю, что тамъ разберутъ… Не угодно ли?

И онъ даже сдлалъ движеніе локтемъ, какъ-бы приглашая насъ подъ-ручку. Очевидно, смущеніе наше не скрылось отъ него.

— Оставьте насъ…

— Я понимаю… вамъ не желательно туда. По-ни-маю-съ! Быть можетъ, что-нибудь чрезвычайное можетъ открыться… ‘А bas городовой!’ что-ли… Но въ такомъ случа сумма въ пять рублей — и я прощу, а не то… вы слышали, каковъ у меня баритонъ… вы слышали… Я такъ крикну ‘городовой!’ что онъ меня издалека услышитъ… En bien?..

Любопытные стали-было собираться, но ‘онъ’, со свойственной ему величественностью, мановеніемъ своего непомрнаго кулака отогналъ ихъ на приличное разстояніе и тихо прибавилъ:

— Вы видли настроеніе? Скорй-же, а не то я крикну, что вы турки, и тогда… понимаете, что можетъ произойти тогда?— прошепталъ онъ, жадно устремляя пьяный взглядъ на наши карманы.

Увы! Мы поняли, очень хорошо поняли, какую злую шутку готовили намъ, но въ то-же время жаль было пяти рублей. Мы переглянулись и, какъ-бы сговорившись, отстранили пьяницу — онъ еле держался на ногахъ — и пустились бжать.

Громкій, веселый хохотъ раздался въ догонку и вслдъ за тмъ знакомый голосъ проревлъ:

— У-у-у… у-люлю, у-люлю! Я васъ все-таки отпечатаю… въ газетахъ… ха-ха-ха…

Казалось, вся улица загоготала.

А мы бжали, словно-бы воры, и только добжавъ до первой будки у Тучкова моста, перевели духъ и стали собираться съ мыслями.

Оглянувшись и не замтивъ за собой никакой погони, мы пошли тише. Мой спутникъ былъ блденъ, испуганно озирался, и предлагалъ взять извозчика.

— Со мной уже разъ было… въ Большой Мщанской… по ошибк.

Я сталъ его успокоивать и замтилъ, что на Тучковомъ мосту людно.

— На Большой Мщанской улиц еще людне было. Однакожъ…

— Но онъ просто, мошенникъ, хотлъ воспользоваться случаемъ. Если-бы не пьянствовалъ, то, врно, взялъ-бы подрядъ на фуфайки, а не эксплуатировалъ-бы настоящія событія такимъ образомъ. Поврьте, Василій Ивановичъ, что мы теперь вн всякой опасности.

Мало-по-малу мы совсмъ ободрились, и мысль объ угрожавшей намъ опасности оставила насъ. Мы прошли Тучковъ мостъ, повернули въ первую линію и хотли-было нанимать извозчика, какъ меня окликнулъ знакомый голосъ.

Я обернулся. Господи!.. Это былъ Макаръ Ивановичъ, знакомый уже моему читателю, но кто-бы его могъ узнать!

Онъ осунулся и постарлъ, точно за это время съ нимъ случилось какое-нибудь несчастіе. Глаза мутно глядли съ какимъ-то болзненнымъ выраженіемъ. Губа отвисла. Онъ былъ какой-то растерянный.

— Макаръ Ивановичъ, неужто это ты? Что съ тобой?

— Я, я. Разв такъ ужъ постарлъ?— какъ-то болзненно улыбнулся Макаръ Ивановичъ.— ‘Окропиши мя ссопомъ и паче снга ублюся’. Вотъ посмотри.

Онъ снялъ шляпу.

— Что съ тобой? Боленъ былъ?

— Вырвалъ. Надо всегда зло съ корнемъ… ‘По велицей милости твоей…’ вырвалъ.

— А семейство, служба?

— Семейство… ничего, слава-Богу, а служба… вдь я не служу.

— Не служишь?..

— Не служу!— печально прошепталъ Макаръ Ивановичъ.

— Да, я и забылъ. І’азета какъ твоя идетъ?

Макаръ Ивановичъ при слов ‘газета’ отскочилъ отъ меня, словно ужаленный, и издали пытливо вглядывался въ меня.

— Ты не смешься? наконецъ, проговорилъ онъ.

— Христосъ съ тобой. Чему смяться?

— Она — газета-то — и довела меня до настоящаго положенія. Нтъ, ты лучше не говори мн никогда о газет. При вид этого поганаго чернаго листа меня просто трясетъ, какъ въ лихорадк. Черезъ газету я все потерялъ: имнье было — нтъ его, у жены кое-какія деньжонки — нтъ ихъ, здоровье было — нтъ его, волосы были — нтъ ихъ!

Онъ проговорилъ эти слова съ такимъ озлобленіемъ, глаза его при этомъ такъ злобно сверкали, что вчуж человка жаль было.

— Ты лучше не спрашивай, посл когда-нибудь все разскажу. Теперь только скажу одно: если-бы мн предложили на выборъ: издавать газету или повситься, я-бы безъ малйшаго затрудненія избралъ послднее. Ты самъ знаешь, я былъ человкъ добродушный, а теперь…

Онъ помолчалъ и продолжалъ уже на ходу:

— Нтъ у меня газеты, и слава-Богу. Да и къ чему намъ газеты?

— Что?

— Къ чему, говорю, намъ газеты? Лишнее…

— А восточный вопросъ? Помнишь, какъ ты интересовался имъ и хотлъ, какъ говорилъ, поставить его прочно?

— Вдь я ду-ракъ былъ. Вотъ какой дуракъ. О, Господи! Вдь оказывается, что имъ-то, братьямъ-болгарамъ, лучше жить, чмъ намъ съ тобою. У нихъ вотъ подати за три года впередъ взимаютъ. А объ этомъ я тогда не справился. Думалъ: вс говорятъ, стану и я говорить, и вышло, что вс врали и я вралъ. Довольно. Я хотлъ быть откровеннымъ, но… нтъ, нтъ, не могу больше.

Я искоса взглянулъ на Макара. Гд прежняя отвага? Гд бодрость духа? Гд вра? Ничего не осталось отъ всего этого.

— Какіе мы, братъ, дураки. Бить насъ надо.

— Помилуй, за что?

— За все, а главное, за невріе. Намъ не газеты нужны, а палка и молитва, молитва и палка. Зазнались мы очень.

Я сталъ пугаться. Не то Макаръ Ивановичъ начитался ‘Дневника писателя’, не то, въ самомъ дл, издательство привело его къ тихому помшательству.

— Молись, братъ, и проси кого-нибудь, чтобы тебя палкой били. Въ этомъ одно спасеніе.

Мы сли въ конку и ршили хать втроемъ къ Палкину. Дорогой Макаръ Ивановичъ велъ себя чрезвычайно странно. То говорилъ, что русскіе — первый народъ въ мір, то говорилъ, что палка — одно наше спасеніе.

VI.
‘Откровенный патріотъ’.

Тмъ не мене мы заказали себ хорошій обдъ и спросили себ вина. Макаръ Ивановичъ мрачно пилъ, вздыхалъ и шепталъ: ‘помилуй мя Боже’. А рядомъ съ нами сидла компанія, два статскихъ и одинъ интендантскій чиновникъ. Они говорили довольно громко и разговоръ былъ больше какой-то подрядный. Рчь шла о холст, о рядн, о подметкахъ. Подъ конецъ обда наши сосди окончательно не стснялись. Особенно отличался въ этомъ отношеніи небольшого роста, черненькій, довольно гнуснаго вида брюнетъ. Онъ какъ-то съ особеннымъ засосомъ толковалъ о чувствахъ, о русскомъ ‘солдатик’, и допрашивалъ чиновника, по чемъ предполагается сдать кожевенный товаръ. Чиновникъ сказывалъ цифру, называя вроятнаго счастливца, и надо было видть, что длалось съ брюнетомъ!

— Совсти въ нихъ нтъ, нтъ. И Бога нтъ… Все забыли!— шиплъ онъ.

— Гд совсть, гд Богъ? одобрялъ чиновникъ.— Нтъ ея. Нашъ солдатикъ какой сухарь стъ, а?.. Просто слезы прошибаютъ, когда читаешь. Тоже русскіе люди. Разв мы не русскіе?

Собесдники соглашались. Блондинъ, молчаливо душившій шампанское, презрительно взглядывалъ на брюнета, а брюнетъ терзался.

— Такъ, вы говорите, и рядно?

— И рядно… Бога нтъ… А вы попытайтесь.

— Человкъ, бутылку шампанскаго. Гд у нихъ честь?

— Какая честь, лепеталъ чиновникъ.— Честь!.. едоръ Ивановичъ еще не ршилъ. Побывайте-ка у него.

— Вы думаете?

Разговоръ вертлся на этой тем, но подъ конецъ вс до того подпили, что только и слышались фразы: ‘Бдный солдатикъ! Онъ кровь проливаетъ. Гд у нихъ честь? Сцапаетъ, этотъ вашъ едоръ Ивановичъ, сцапаетъ. Я-ли не врный человкъ? Мн-бы хоть рядно’!

Гнусно было сидть подл. Макаръ Ивановичъ молчалъ и слушалъ, но вдругъ поднялся, подошелъ къ сосдней компаніи и спросилъ:

— Господа, вы молитесь?

— А вы получили что-нибудь?— лепеталъ брюнетъ.

— Молитесь, господа?

Мы пробовали успокоить Макара Ивановича, но увы!

— Какъ не молиться. Нынче время молитвы.

— Черномазый, не сквернословь. Вспомни Бога!— какимъ-то пророческимъ голосомъ, совершенно серьезно проповдывалъ Макаръ Ивановичъ.

Мы ожидали ‘исторіи’. Брюнетъ нагло прищурилъ глаза и вскочилъ изъ-за стола съ вызывающимъ видомъ, но блондинъ замтилъ спокойнымъ, но внушительнымъ тономъ:

— Оставь. Садись. Этотъ господинъ правъ. Мы свиньи: и… и ничего боле. Ваше здоровье!..

— Однако…

— Однако, молчи и помни.

Кончилось тмъ, что мы присоединились къ компаніи. Стали пить вмст. Блондинъ вступилъ съ Макаромъ Ивановичемъ въ споръ насчетъ толкованія Апокалипсиса. Чиновникъ въ то-же время разсказывалъ ‘меланхолику’ о служб на Кавказ, а брюнетъ признавался мн въ дружб и пилъ.

Онъ разсказалъ мн пьянымъ лепетомъ нчто врод исповди. Въ чемъ онъ вралъ, гд говорилъ правду, гд рисовался, гд лгалъ на себя, Богъ его знаетъ. Вотъ что онъ говорилъ:

— Я буду откровененъ. Что ни говорите, а для насъ, цивилизованныхъ людей, время теперь хорошее. Что до меня касается, то теперь или никогда. Не даромъ говорятъ: кто въ сорокъ лтъ не богатъ, тотъ… Мн сорокъ лтъ. Кому Георгіи, кому деньги. По мн, лучше деньги. Какъ вы думаете?

Я метался. Гд я не былъ? Сынъ прокутившихся людей. Пестрая картина: привилегированный корпусъ, гвардія, отставка, гражданская служба, игорный домъ, рулетка, биржевой заяцъ, репортеръ, подрядчикъ. Такъ двадцать лтъ. Была семья — нтъ семьи. Ни Георгія, ни денегъ, ду туда на-дняхъ, туда, гд проливается кровь и льются деньги. Общали.

Мн все равно: овесъ, фуфайки, сно или подметки. Я ни въ чемъ не смыслю, но къ чему тутъ смыслить? Главное — взять. Не такъ-ли? Ваше здоровье!..

Да, главное — взять. Тяжелыя времена. Россія лицомъ къ лицу съ Европой, вопросъ серьезный — луна или крестъ! Телги тоже не дурны. Мой пріятель одинъ на нихъ заработалъ. Вы читали, какіе тамъ безпорядки? Pauvres soldats!..

Нашего брата бранятъ. Но кто бранитъ? Или такіе-же, какъ мы, или дураки. Первые отъ зависти, вторые — по глупости. Съ первыми можно въ долю, вторыхъ… Пишутъ тамъ… А, впрочемъ, пусть. Пишите, пишите, а мы все-таки знаемъ, гд раки зимуютъ, врный самый адресъ знаемъ, а вы себ пишите по пяти копеекъ за строчку.

Какъ это глупо!

Я, сознаюсь, чувствую волчій аппетитъ. Очень хочется что-нибудь ‘сдлать’. Зачмъ грабить? Нтъ. Мн нуженъ только подрядъ. Очень хочется, такъ хочется, что я лишился сна и ставлю свчки. Смшно? Иду по Невскому, гляжу вокругъ и думаю: этого купить можно, этого не стоитъ. Это взять съ подряда можно, это нельзя. Просто галлюцинаціи.

Но сколько конкурентовъ!!

Если-бы всмъ намъ выстроить громадный домъ, врод дома Бенардаки… нтъ, домъ, хотя-бы и домъ Вяземскаго… жало,— городъ… и города мало… Насъ много, много… Если-бъ выстроить грандіозное зданіе, величиной… знаете-ли… даже и пьяное воображеніе не обниметъ величины… Такъ насъ много.

Туда… На Дунай, въ бдную Болгарію. А вы?.. Вы мн понравились… Хотите въ долю?.. Вы умете подчищать талоны, а?.. скажите по совсти?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что дальше было, разсказывать-ли?

Мы еще долго сидли… Брюнетъ и чиновникъ горько плакали и называли себя мерзавцами. Макаръ Ивановичъ рыдалъ и пророчествовалъ, что скоро Богъ накажетъ новые Содомъ и Гоморру…

А затмъ принялся отплясывать канканъ вмст съ молчаливымъ блондиномъ.

Изданіе А. А. Карцева.

‘Вчерашніе дни’.

Читайте также: