Пушкинский юбилей, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ VII.
Картинки общественной жизни.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.

http://az.lib.ru/

OCR Бычков М. Н.

Пушкинскій юбилей.

Хороша наша деревня,
Только улица грязна…

Крупнйшимъ явленіемъ нашей общественной жизни было открытіе памятника знаменитому русскому поэту. У насъ, какъ извстно, немало поставлено памятниковъ военнымъ людямъ, но памятникъ писателю… это, во всякомъ случа, фактъ, выходящій изъ ряда вонъ, особенно если принять въ соображеніе, что памятникъ поставленъ не при помощи государственнаго казначейства, какъ напримръ, памятникъ Крылову, а на частныя средства, собранныя по подписк, открытой, съ высочайшаго соизволенія, по иниціатив нсколькихъ лицейскихъ товарищей поэта. Въ послдней книжк нашего журнала уже былъ высказанъ взглядъ какъ на значеніе этого событія, такъ и на значеніе Пушкина въ дл нашего самосознанія, и я, разумется, не стану повторять сказаннаго. Цль моихъ замтокъ боле скромная: побесдовать съ читателями по поводу отношенія нашей печати и общества къ московскому торжеству и высказать нсколько замчаній о рчи г. Достоевскаго, которая произвела на слушателей потрясающее впечатлніе и названа И. С. Аксаковымъ ‘событіемъ’.

Хотя передъ пушкинскимъ юбилеемъ и шли, какъ водится, пререканія насчетъ характера празднованія, и дума не безъ колебаній ршилась дать необходимыя деньги для торжества, хотя любители общества россійской словесности не особенно толково вели дло организаціи празднества, но тмъ не мене все обошлось, боле или мене, благополучно и праздникъ какъ-то самъ собой вышелъ достойнымъ памяти великаго поэта. На праздникъ явились въ достаточномъ количеств, представители литературы, въ числ коихъ были и писатели-корифеи, за исключеніемъ, впрочемъ, такихъ первоклассныхъ писателей, какъ гр. Л. Н. Толстой, М. Е. Салтыковъ и И. А. Гончаровъ. За графомъ Толстымъ здилъ къ нему въ деревню съ приглашеніемъ Тургеневъ, но, какъ извстно. Толстой не похалъ. Если врить г. Незнакомцу, то графъ Толстой выслушалъ Тургенева и сказалъ, будто-бы, что все это комедія. Съ точки зрнія Толстого, какъ публициста и мыслителя, этотъ отказъ вполн послдователенъ. Гр. Толстой высказывалъ не разъ, что наша литература служитъ пріятнымъ время препровожденіемъ для обезпеченныхъ людей, а народу ршительно все равно, существовалъ-ли Пушкинъ, или нтъ.

Литераторы на торжеств составляли, разумется, преобладающій элементъ, кром нихъ явились депутаціи отъ разныхъ, обществъ и учрежденій, прислано было множество адресовъ и въ числ ихъ адресъ отъ крестьянина тверской губерніи, какъ-бы для того, чтобы доказать, что есть одинъ крестьянинъ, который знаетъ о существованіи Пушкина.

Я не стану повторять извстныхъ уже читающей публик, подробностей о трехъ-дневномъ московскомъ торжеств, замчу только, что представителей литературы и науки чествовали и принимали восторженно. Впрочемъ, чествовали и членовъ комитета по открытію памятника, и г. министра народнаго просвщенія, и преосвященнаго Амвросія,— словомъ, всхъ, говорившихъ на юбиле. Самыя восторженныя оваціи, какъ извстно, выпали на долю Тургенева и Достоевскаго, особенно на долю послдняго. Нтъ никакого сомннія, что если-бы на праздник были гр. Толстой, Салтыковъ и Гончаровъ, то на долю ихъ достались бы не меньшія оваціи. По словамъ очевидца, ‘праздникъ этотъ необыкновенно повысилъ нервы не только участниковъ, не только интеллигентныхъ зрителей, но и простыхъ смертныхъ’. Увлеченіе, по словамъ другихъ, было всеобщее. Телеграммы въ дни торжества, между прочимъ, рисовали такую картину:

‘Вскор посл полудня процессія вышла изъ церкви. Площадь представляла восхитительное зрлище: десятки тысячъ народа: монументъ, окутанный блою пеленою и окруженный голубыми, красными и блыми знаменами, шитыми золотомъ и серебромъ, значки цеховъ, и рядомъ съ монументомъ обширное возвышеніе, покрытое краснымъ сукномъ, для членовъ комитета и почетныхъ гостей, вс головы обнажены. Это-ли не всенародное празднество?’

Насколько эти ‘десятки тысячъ народа’ сознательно участвовали въ празднеств — вопросъ другой, но, разумется, вся эта обстановка настраивала газетныхъ корреспондентовъ на высокій тонъ, вроятно, ‘повышала ихъ нервы’, и ‘скачущій штандартъ’, въ вид ‘благодарнаго народа’, ‘ликующаго народа’ являлся обычнымъ придаткомъ не только подъ неразборчивымъ перомъ телеграфнаго корреспондента, но даже и въ солидныхъ академическихъ рчахъ.

Однимъ словомъ, торжество чествованія памяти великаго русскаго поэта вызвало оживленное вниманіе къ печати и ея представителямъ, быть можетъ, и даже наврное, ‘повысило нервы’,— все это безспорно, но можно-ли на основаніи всхъ этихъ обстоятельствъ умиляться, находить, что наступила новая ‘эра’, и въ самомъ дл воображать, что ‘на нашей улиц праздникъ’?

Оказывается, что можно. Разумется, такое отношеніе — дло темперамента и результатъ нашей неизбалованности. Мы очень склонны увлекаться и такъ же склонны скоро забывать то, чмъ увлекались. Наше ‘сербское’ возбужденіе, не считая ‘американскихъ’ и разныхъ иныхъ (вспомните, напр., увлеченіе добровольнымъ флотомъ), казалось, должно бы насъ заставить относиться осторожне ко всякимъ порывамъ и говорить о новыхъ ‘эрахъ’ осмотрительно, тмъ боле, что вслдъ за ожиданіемъ новой ‘эры’ обыкновенно являлись разочарованія самаго охлаждающаго свойства. Но, несмотря на эти уроки, мы все-таки не можемъ разстаться съ привычкой приходить въ восторгъ, даже если намъ позволятъ произнести нсколько рчей и закусить и выпить, а ужъ не то, что поставить памятникъ писателю черезъ сорокъ четыре года посл его смерти! Повторяю, постановка памятника поэту — явленіе отрадное, и я говорю не объ этомъ, я говорю о томъ, что возбужденіе, вызванное торжествомъ,— возбужденіе безспорно искреннее,— еще не доказываетъ, какъ утверждаютъ газеты, наступленія ‘новой эры нашего внутренняго развитія’ и едва-ли даетъ поводъ къ оптимистическимъ изліяніямъ… Если разобрать дло хорошенько, то окажется, что иниціатива ‘праздника литературы’, вызвавшаго такое общее сочувствіе къ печати и къ ея представителямъ, принадлежитъ не обществу (которое теперь возликовало), ни даже литератур, а лицейскимъ товарищамъ поэта… Отчетъ академика Грота даетъ отличное доказательство того, что отношеніе нашего общества къ своимъ великимъ писателямъ вовсе не таково, чтобъ возбуждать особенныя ликованія. Не таково отношеніе, напримръ, французовъ къ своимъ великимъ писателямъ.

Изъ прочитаннаго академикомъ Гротомъ отчета мы узнаемъ, что ‘мысль о памятник великому поэту въ первый разъ была пущена въ ходъ изъ среды бывшихъ воспитанниковъ царскосельскаго лицея, по поводу приготовленій, въ 1860 году, къ празднованію 50-ти-лтняго юбилея его, причемъ мсто будущему монументу предназначено было въ Царскомъ Сел, въ саду, нкогда принадлежавшемъ лицею. Сборъ пожертвованіи по подписк, съ высочайшаго разршенія, тогда-же открытой по представленію директора лицея Н. И. Миллера, въ немногіе годы доставилъ 13,359 руб. Въ то же время художниками Лаверецкимъ и Бахманомъ составленъ былъ проектъ памятника, осуществленный Лаверецкимъ въ модели довольно обширныхъ размровъ, помщенной въ зал александровскаго лицея. Мало-по-малу, однако, притокъ пожертвованій сталь оскудвать и вскорp3, совершенно прекратился. Въ такомъ положеніи было дло, когда на обычномъ лицейскомъ обд, 19-го октября 1870 года, одинъ изъ участниковъ его воспользовался случаемъ возобновить вопросъ о памятник нашему поэту. Предложеніе это встртило большое сочувствіе и тутъ же, по мысли Я. К. Грота, задумано было учредить, для дальнйшаго веденія дла, комитетъ изъ воспитанниковъ первыхъ выпусковъ лицея. По ходатайству августйшаго попечителя его, принца Петра Георгіевича Ольденбургскаго, предложеніе удостоилось одобренія Государя Императора и, такимъ образомъ, въ феврал 1871 года составленъ подъ главнымъ вденіемъ его высочества комитетъ для сооруженія памятника Пушкину изъ семи лицъ, бывшихъ воспитанниковъ лицея: статсъ-секретаря барона М. А. Корфа, адмирала Ф. Ф. Матюшкина, академика Грота, статсъ-секретарей К. К. Грота, Н. А. Шторха, дйствительнаго статскаго совтника А. И. Колемина и статсъ-секретаря Корнилова’.

Затмъ почтенный академикъ объяснилъ, почему именно комитетъ пришелъ къ убжденію поставить памятникъ въ Москв (мысль объ этомъ первый подалъ адмиралъ Матюшкинъ). Первоначально было ршено поставить памятникъ въ царскосельскомъ лицейскомъ саду, но комитетъ, находя это мсто слишкомъ уединеннымъ, считалъ необходимымъ пріискать другой, боле отвчающій цли пунктъ.

По словамъ отчета, прочитаннаго академикомъ Гротомъ, ‘въ Петербург, уже богатомъ памятниками царственныхъ особъ и знаменитыхъ полководцевъ, мало было надежды найти достойное поэта и достаточно открытое и почетное мсто. Между тмъ нельзя было не согласиться съ Матюшкинымъ, что Москва, гд безпрестанно толпятся, смняясь, уроженцы всхъ странъ Россіи, особенно была бы способна придать памятнику Пушкина значеніе вполн народнаго достоянія. Съ другой стороны, связи Пушкина съ Москвою были нисколько не слабе, если еще не сильне тхъ, которыя роднили его съ Петербургомъ’.

Такимъ образомъ оказывается, что Москв нечего особенно радоваться, и если теперь памятникъ поэта высится въ блокаменной, то потому только, что памятники знаменитыхъ полководцевъ помшали найти въ Петербург почетное мсто, достойное поэта. Недаромъ Петербургъ — военный городъ!

Въ числ доказательствъ близости Пушкина къ Москв академикъ Гротъ привелъ, между прочимъ, и то, что ‘въ Москв, съ новымъ царствованіемъ, началось общественное возрожденіе поэта, ‘когда императоръ Николай, посл коронаціи, вызвалъ его изъ деревни, милостиво положилъ конецъ его изгнанію и милостиво объявилъ себя цензоромъ’.

‘Когда комитетъ началъ свою дятельность, имвшаяся въ распоряженіи его сумма, вмст съ накопившимися процентами, составляла 18,000 руб. съ небольшимъ. Для возобновленія сбора пожертвованій напечатано было въ газетахъ приглашеніе и вслдъ затмъ приступлено къ раздач подписныхъ книжекъ. Но прежде всего мы должны съ благоговйною признательностью упомянуть о милостивомъ участіи, какое въ этой подписк соизволили принять августйшіе члены императорскаго семейства. Частныя приношенія начали поступать со всхъ сторонъ. Кром множества отдльныхъ лицъ, успшному сбору значительно содйствовали редакціи главныхъ повременныхъ изданій и нкоторые книгопродавцы. Комитетъ положилъ въ основаніе своихъ дйствій два коренныхъ начала: полную гласность и строгую отчетность. Вскор онъ сталъ печатать въ газетахъ свднія о постепенномъ приращеніи средствъ. Мало-по-малу собранная сумма возросла до 83,922 р., а впослдствіи итогъ всей суммы, съ накопившимися процентами, составилъ 106,575 руб. Расходы по сооруженію памятника составили 87,510 руб., затмъ въ распоряженіи комитета остается 19,064 р. Имющейся въ остатк сумм должно быть изыскано назначеніе, возможно боле согласное съ желаніями жертвователей и близкое къ главной цли сбора, что и будетъ предметомъ обсужденія комитета, какъ скоро онъ найдетъ возможность собраться въ боле полномъ состав’. Въ заключеніе почтенный академикъ заявилъ, что ‘пушкинскій комитетъ почитаетъ себя счастливымъ и гордится тмъ, что ему суждено было, подъ всемилостивйшимъ покровительствомъ Государя и при августйшемъ содйствіи принца Ольденбургскаго, послужить орудіемъ этого истинно-пароднаго (?) предпріятія, совершеннаго по частному почину, безъ всякой примси бюрократическаго или приказнаго характера, безъ дополнительныхъ пособій отъ казны и притомъ со сбереженіемъ довольно значительной суммы’.

Изъ выдержекъ прочитаннаго на торжественномъ юбиле отчета читатель, надюсь, согласится, что не тотъ характеръ, не т пріемы бываютъ въ странахъ, гд общество дйствительно принимаетъ близко къ сердцу интересы литературы и желаетъ почтить своего великаго писателя памятникомъ. Ему и мсто найдутъ почетное, и деньги соберутъ скоро, а то, помилуйте, пустячную относительно сумму, какъ 100,000 рублей съ небольшимъ, собирали въ 20 лтъ, и это для памятника первому русскому поэту!

Гд же настоящее то уваженіе? Въ чемъ оно проявилось?

И хорошъ ‘на нашей улиц праздникъ’, когда, чествуя поэта и вспоминая по этому поводу, въ какихъ невозможныхъ тискахъ была его литературная дятельность, несмотря на его привиллегированное положеніе и на покровительство самого Императора,— мы черезъ 40 лтъ посл смерти чествуемаго нын писателя, радуясь ‘просвтленію горизонта’, спрашиваемъ себя: на долго ли? Мы все еще говоримъ о ‘путахъ’, стсняющихъ слово, и до сихъ поръ должны прибгать къ ‘эзоповскому’ языку или молчать о многихъ вопросахъ, находясь нердко въ унизительномъ положеніи школьниковъ, и ‘Встникъ Европы’ не безъ основанія говоритъ въ 1880 году, что ‘чувствительною перемною къ лучшему было бы теперь даже простое возвращеніе къ закону 6 апрля 1865 года’.

И какъ бы въ вид подарка къ ‘празднику на нашей улиц’, почтенный журналъ приводитъ, между прочимъ, слдующій скорбный листокъ печати, изъ котораго видно, что по 1 января 1880 года ‘дано всего 167 предостереженій, пріостановлено 52 изданія, въ общей сложности, на 13 лтъ и 9 мсяцевъ, случаевъ запрещенія розничной продажи съ 1872 года по 1879 г., включительно, было 60, въ одномъ 1870 году — 14 и пріостановлено семь изданій (одно изъ нихъ два раза), розничная продажа была запрещена шести газетамъ. И все это шло crescendo. Такъ, напримръ, въ 1872 году было дано только два предостереженія и два раза запрещена розничная продажа. ‘Прибавимъ къ этому,— говоритъ ‘Встникъ Европы’,— что въ первые три мсяца текущаго года — до перемны въ личномъ состав главнаго управленія по дламъ печати — предостереженій было четыре, одинъ журналъ пріостановленъ на три мсяца, розничная продажа воспрещена одинъ разъ, и печатаніе объявленіи два раза, и оба раза ‘Голосу’, который съ 1-го января пользовался правомъ печатать объявленія не боле полутора мсяца’.

‘Этимъ взысканіямъ не предшествуетъ требованіе объясненій, они не допускаютъ ни защиты прежде приговора, ни жалобы на приговоръ, они не ограничиваются опредленною сферой правонарушеній, и въ тхъ случаяхъ, когда печать обсуждаетъ дйствія администраціи, послдняя является судьею оскорбленій, ей нанесенныхъ. Административная власть надъ печатью неизбжно переступаетъ проведенныя ей линіи, стремится къ возможно большей безконтрольности. Таково свойство всякой неопредленной власти’.

‘Даже въ обыкновенное, не смутное время, продолжаетъ почтенный журналъ,— встрчались случаи запрещенія журналовъ вн установленнаго закономъ порядка. Въ направленіи же, благопріятномъ для печати, не сдлано было, наоборотъ, ли одного шага: проблы закона остались не восполненными, сфера примненія его крайне ограниченною, провинціальная печать, по прежнему, безправна, спеціальныя цензуры — духовная, театральная и иностранная — по прежнему полновластны, дйствіе предостереженій, по прежнему, не погашается никакою давностью, роль суда по дламъ печати доведена до минимума’.

Но еще тяжеле, по мннію названнаго журнала, негласное давленіе, оказываемое на печать.

‘Когда журналистика обязывается молчать о предмет, обсужденіе котораго угрожаетъ разв злоупотребленіямъ и безпорядкамъ, а отнюдь не государству, тогда положеніе ея значительно ухудшается по невозможности для публики разгадать причину внезапнаго молчанія… Масса читателей не въ состояніи объяснить себ, какимъ образомъ значительная часть печати можетъ молчать о вопрос, чуть не ежедневно поднимаемомъ и обсуждаемомъ ‘Московскими’ или ‘Петербургскими Вдомостями’. Теперь, вслдствіе компромисовъ, книга или нумеръ журнала не погибаютъ цликомъ, а только теряютъ большую или меньшую часть своего состава, но здсь, ‘подъ покровомъ негласности, возстановляется de facto гласно уничтоженная предварительная цензура. Уничтоженіе цлой книжки можетъ вызвать толки, которыхъ администрація избгаетъ, уничтоженіе той или другой статьи сохраняетъ закулисный характеръ, сдлавшійся обычнымъ явленіемъ въ литературномъ мір’.

Въ конц концовъ ‘Встникъ Европы’ находитъ, что существующій порядокъ по дламъ печати несравненно боле благопріятствуетъ такимъ изданіямъ, какъ ‘Kreuzzeitung’ или ‘Figaro’, чмъ такимъ, какъ ‘Daily News’ или ‘Times’. Дальше идеала этихъ газетъ онъ ужъ, очевидно, и не ршается идти.

Какъ видите, пока и на ‘нашей’, и на вашей улиц, попрежнему, будни.

Что же касается ‘народнаго предпріятія’, о которомъ упоминалъ академикъ Гротъ, а равно до ‘благодарнаго народа’, фигурирующаго, какъ извстно, всегда и при всякихъ обстоятельствахъ въ вид хора, то онъ представлялся на пушкинскомъ праздник адресомъ одного крестьянина тверской губерніи. Нтъ сомннія, что и ‘благодарный народъ’ принялъ, бы ‘живое участіе’ въ подписк на памятникъ, если бы обратились къ нему черезъ исправниковъ и становыхъ, какъ обращались при собираніи денегъ на добровольцевъ и на добровольный флотъ, и тогда, быть можетъ, онъ получилъ бы нкоторое понятіе о Пушкин, но теперь, разумется, онъ не знаетъ, кто такой Пушкинъ, и съ ршительнымъ недоумніемъ толпился у памятника. Г. Буренинъ, правда, не согласенъ съ этимъ мнніемъ и приводитъ въ доказательство противнаго бесду, которую онъ велъ, во время пребыванія своего въ Москв, съ однимъ парнемъ, удивившимъ рецензента замчательнымъ мнніемъ о поэт.

Вотъ эта доказательная бесда:

‘—Ты знаешь, кому памятникъ поставленъ? спросилъ я парня.

‘— Пушкину, барину.

‘—А кто онъ былъ?..

‘— Кто былъ то?… Какъ его?.. Сочинитель былъ.

‘— А за что ему памятникъ поставленъ?

— Народъ, говорятъ, вишь обучалъ. Мозголовенъ больно былъ. Да рано померъ. Толкуютъ, будто тридцати пяти годовъ. Другой баринъ его убилъ. Не знаю, правда ли?

‘Я сказалъ, что правда, и объяснилъ вкратц обстоятельства дуэли и смерти Пушкина. Парень выслушалъ съ видимымъ любопытствомъ.

‘—Вишь ты, Господи, грхъ какой… Поди, кабы не померъ рано, такъ много бы еще народу образовалъ’.

Едва ли приведенная рецензентомъ бесда что-нибудь объясняетъ и кого-нибудь опровергаетъ.

Издатель ‘Новаго Времени’ передаетъ иныя наблюденія. По его словамъ, ‘втеченіе нсколькихъ дней сотни тысячъ народа стояли около памятника толпой. Народъ, конечно, недоумвалъ, за что такая честь штатскому человку. Многіе крестились на статую. Спустя дв недли, кажется, установилось мнніе, что человкъ этотъ (т. е. Пушкинъ) что то пописывалъ, но памятникъ ему за то поставили, что онъ крестьянъ ‘освободилъ’. Эти наблюденія, пожалуй, боле основательны.

Праздникъ, какъ извстно, отличался обиліемъ рчей и, разумется, обиліемъ яствъ, питій и тостовъ. Выдающейся рчью была рчь г. Достоевскаго, а выдающимся скандаломъ — впрочемъ, кажется, и единственнымъ — выходка ‘Голоса’ противъ г. Каткова.

Редакторъ ‘Московскихъ Вдомостей’ произнесъ на обд рчь, въ которой взывалъ къ примиренію. ‘Люди, знающіе цну благодати мира, говорилъ, между прочимъ, ораторъ,— откликнутся съ сочувствіемъ на случайное совпаденіе: мы празднуемъ сегодня тоже праздникъ мира, всмъ намъ равно дорогой праздникъ русской литературы. Ради этого дня, можно забытъ старое, можно проститъ многое. Можно расходиться во взглядахъ, но не встрчаться врагами. Сегодня есть день, въ который всего умстне поднять бокалъ за забвеніе прошлаго за единеніе братьевъ по литератур въ дух любви и мира. Именемъ великаго поэта поднимаю бокалъ за единодушіе и единеніе. На праздник Пушкина нтъ соперниковъ — одни союзники’.

Рчь эта, по правд говоря, производитъ нсколько странное впечатлніе въ устахъ г. Каткова. Впрочемъ, извстно, что банкетныя рчи ни къ чему не обязываютъ,— мало ли чего не скажешь за банкетомъ! Впрочемъ, дло не въ этомъ, а въ томъ, что но окончаніи рчи ораторъ обратился съ бокаломъ къ г. Тургеневу, но г. Тургеневъ, по словамъ очевидцевъ, не принялъ, по крайней мр, съ своей стороны вызова къ примиренію и оставилъ г. Каткова въ положеніи нсколько неловкомъ. По словамъ ‘Молвы’, ‘И. С. Тургеневъ не призналъ возможности чокнуться съ нимъ бокаломъ, о чемъ онъ и самъ заявлялъ многимъ’. Это, конечно, личное дло почтеннаго романиста и придавать поступку этому общественное значеніе едва ли основательно, тмъ боле, что ни для кого же не тайна, что г. Тургеневъ находилъ возможнымъ печатать свои произведенія въ орган Каткова въ то самое время, когда Катковъ былъ общественнымъ дятелемъ того же характера, какимъ остается и по днесь. Придавать, слдовательно, повторяю, общественное значеніе личной размолвк знаменитаго романиста съ московскимъ публицистомъ было нелпо, тмъ боле, что рчь г. Каткова, какъ заявляютъ отчеты корреспондентовъ, хотя и не вызвала особенныхъ восторговъ, но за то и не вызвала неодобренія со стороны большинства трапезующихъ.

Между тмъ ‘Голосъ’ разсказанному эпизоду придалъ характеръ чуть ли не общественнаго событія и устами своего корреспондента произнесъ слдующую сентенцію:

‘Тяжелое впечатлніе производитъ человкъ, переживающій свою казнь и думающій затрапезною рчью искупить предательства двадцати лтъ’!

Эти слова были бы, пожалуй, совершенно справедливы, если бы въ самомъ дл случилось нчто похожее на ‘казнь’, но въ дйствительности никакой ‘казни’ московскій публицистъ не переживалъ, напротивъ, къ нему подходили многіе, поздравляли его и жали ему руки…

Да и помимо этого, не устами ‘Голоса’ читать такія строгія сентенціи, не ‘Голосу’ брать на себя роль суроваго судьи чужихъ ‘предательствъ’ противъ литературы. Мы, слава Богу, прошлаго не забыли! Если дятельность г. Каткова, какъ публициста, не можетъ вызвать одобренія, то, по крайней мр, онъ дйствовалъ и дйствуетъ, не скрывая своихъ картъ. Обвиняя повально въ ‘измн’ всхъ и вся, призывая на помощь государственный мечъ, рекомендуя терроръ, онъ не вилялъ, не прятался въ кусты, какъ заяцъ. По крайней мр, его нельзя обвинить въ недостатк мужества передъ судомъ потомства. Читая Каткова, вы знаете, съ кмъ имете дло, вы знаете, чего можно отъ него ожидать…

А вы, хулители его, разв въ послдніе годы вы не печатали такихъ статей, отъ которыхъ даже ваши сотрудники краснли и отъ которыхъ не отказался бы Катковъ? Не вы ли напечатали статью, въ которой совтовали обнажить государственный мечъ и дйствовать имъ безпощадно? Вы ли отличаетесь искренностью убжденія?

Вс отличились въ послднее время. Вс ‘высказались’, слава-Богу, такъ, что будущему историку придется воздать всмъ братьямъ по платьямъ и всмъ сестрамъ по серьгамъ.

II.

Рчь г. Достоевскаго производитъ странное впечатлніе. Несомннно, что эта рчь талантлива, горяча и искрення, прибавьте къ этому духъ мистицизма, проникающаго ее съ начала до конца, и вы до нкоторой степени поймете то сильное впечатлніе, которое она произвела на слушателей. Очевидно, она дйствовала боле на нервы, чмъ на умы слушателей. Вообще г. Достоевскій мастеръ дйствовать на нервы. Высказанное имъ въ своей рчи по поводу Пушкина profession de foi не новость. Онъ не разъ его высказывалъ въ своихъ произведеніяхъ устами тхъ или другихъ героевъ. Это — какое то туманно-неопредленное исканіе ‘правды’, проповдь смиренія и любви съ оттнкомъ мистицизма и съ нкоторымъ запахомъ постнаго масла. То же самое и въ его рчи, когда она касается завтныхъ убжденій и идеаловъ, художника. Глубокая вра слышна въ его словахъ. Несомннная любовь къ народу чувствуется въ его рчи, и вмст съ тмъ, когда вы прочтете рчь, у васъ остается нкоторое недоумніе, и вы остаетесь въ какомъ то туман. Вы не знаете, что именно хочетъ сказать художникъ, вы не можете, такъ сказать, перевести его идеаловъ на понятный языкъ. Вы глубоко чувствуете что-то несомннно-правдивое, вы слышите по временамъ оригинальныя мысли, вы видите, что передъ вами много передумавшій талантливый писатель, но въ общемъ, повторяю, является нчто безплотное, какое то ‘откровеніе’ въ дух Анфантена. И языкъ рчи г. Достоевскаго носитъ характеръ именно проповдническій. Въ тон звучитъ пророческая нота. Онъ не говоритъ, а проповдуетъ, и такъ какъ проповдь его глубоко искрення, то понятно, что этотъ оригинальный характеръ ея еще боле дйствуетъ на нервы слушателей.

Я не стану касаться тхъ мстъ его рчи, въ которыхъ онъ опредляетъ значеніе Пушкина, какъ народнаго поэта. Замчу только, что эта часть рчи мастерски обработана, хотя съ основными положеніями оратора и нельзя вполн согласиться. Насъ, впрочемъ, занимаетъ не эта часть рчи, а т мста ея, въ которыхъ авторъ говоритъ о русскихъ страдальцахъ и пророчески рисуетъ великую будущность русскаго человка, въ качеств ‘все-человка’, призваннаго, сказать новое слово Европ. Говоря, что Пушкинъ въ лиц Алеко и Онгина геніально отмтилъ ‘того несчастнаго скитальца въ родной земл, того историческаго русскаго страдальца, столь исторически-необходимо явившагося въ оторванномъ отъ народа обществ нашемъ’, г. Достоевскій переходитъ къ современнымъ скитальцамъ и говоритъ слдующее:

‘Эти русскіе бездомные скитальцы продолжаютъ и до сихъ поръ свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнутъ. И если они не ходятъ уже въ наше время въ цыганскіе таборы искать у цыганъ въ ихъ дикомъ, своеобразномъ быту своихъ міровыхъ идеаловъ и успокоенія на лон природы отъ сбивчивой и нелпой жизни нашего русскаго интеллигентнаго общества, то все равно ударяются въ соціализмъ, котораго еще не было при Алеко, ходятъ съ новою врой на другую ниву и работаютъ на ней ревностно, вруя, какъ и Алеко, что достигнутъ въ своемъ фантастическомъ дланіи цлей своихъ и счастья не только для себя самого, но и всемірнаго. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемірное счастье, чтобъ успокоиться, дешевле онъ не примирится,— конечно, пока дло только въ теоріи. Это все тотъ же русскій человкъ, только въ разное время явившійся. Человкъ этотъ, повторяю, зародился какъ разъ въ начал второго столтія посл великой петровской реформы въ нашемъ интеллигентномъ обществ, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы. О, огромное большинство интеллигентныхъ русскихъ, и тогда, при Пушкин, какъ и теперь, въ наше время, служили и служатъ мирно въ чиновникахъ, въ казн или на желзныхъ дорогахъ и въ банкахъ, или просто наживаютъ разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читаютъ лекціи,— и все это регулярно, лниво и мирно, съ полученіемъ жалованья, съ игрой въ преферансъ, безъ всякаго поползновенія бжать въ цыганскіе таборы, или куда-нибудь въ мста, боле соотвтствующія нашему времени. Много, много, что полиберальничаютъ ‘съ оттнкомъ европейскаго соціализма’ которому приданъ нкоторый благодушный русскій характеръ,— но вдь все это вопросъ только времени. Что въ домъ, что одинъ еще и не начиналъ безпокоиться, а другой уже усплъ дойти до запертой двери и объ нее крпко стукнулся лбомъ? Всхъ въ свое время то же самое ожидаетъ, если не выйдутъ на спасительную дорогу смиреннаго общенія съ народомъ. Да пусть и не всхъ ожидаетъ это: довольно лишь ‘избранныхъ’, довольно лишь десятой доли забезпокоившнхся, чтобы и остальному огромному большинству не видать чрезъ нихъ покоя. Алеко, конечно, еще не уметъ правильно высказать тоски своей: у него все это какъ то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природ, жалоба на свтское общество, міровыя стремленія, плачъ о потерянной гд-то и кмъ-то правд, которую онъ никакъ отыскать не можетъ. Тутъ есть немножко Жанъ-Жака Руссо. Въ чемъ эта правда, гд и въ чемъ она могла бы явиться и когда она именно потеряна, конечно, онъ и самъ не скажетъ, но страдаетъ онъ искренно. Фантастическій и нетерпливый человкъ жаждетъ спасенія, пока лишь преимущественно отъ явленій вншнихъ, да такъ и быть должно: ‘правда, дескать, гд-то вн его, можетъ быть, гд то въ другихъ земляхъ, европейскихъ напримръ, съ ихъ твердымъ историческимъ строемъ, съ ихъ установившеюся общественною и гражданскою жизнью’. И никогда-то онъ не пойметъ, что правда прежде всего внутри его самого, да и какъ понять ему это: онъ вдь въ своей земл самъ не свой, онъ уже цлымъ вкомъ отученъ отъ труда, не иметъ культуры, росъ, какъ институтка въ закрытыхъ стнахъ, обязанности исполнялъ странныя и безотчетныя, по мр принадлежности къ тому или другому изъ четырнадцати классовъ, на которые раздлено образованное русское общество. Онъ пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И онъ это чувствуетъ и этимъ страдаетъ, и часто такъ мучительно!’

Въ этихъ словахъ въ первый разъ, по крайней мр, влеченіи послднихъ лтъ вы слышите, что за русскими ‘скитальцами’ послдняго времени хоть признано право страданія. И это знаментально слышать изъ устъ художника, нердко въ своихъ романахъ представлявшаго скитальцевъ ‘извергами’ и ‘чудовищами’, знаменательно особенно посл всего того, что говорилось вообще о ‘скитальцахъ’ въ нашей безшабашной печати. Такъ, вроятно, поняла это мсто и та молодежь, которая сдлала овацію г. Достоевскому, и такъ хотлось-бы понять и намъ.

Но найдутся многіе, которые во что-бы то ни стало захотятъ непремнно придать иное значеніе этимъ словамъ, и они, до нкоторой степени, будутъ правы. Дальнйшія мста рчи какъ будто опровергаютъ мсто, нами приведенное, но повторяю, даже и за обмолвку (если-бы это была обмолвка) нельзя не быть благодарными. ‘Обмолвки’ эти такъ нужны въ наше смутное время!

Осуждая затмъ этого ‘гордаго человка’, этого ‘скитальца’, г. Достоевскій прочитываетъ ему такое нравоученіе:

‘Смирись, гордый человкъ, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человкъ, и прежде всего потрудись на родной нив, вотъ это ршеніе по народной правд и народному разуму. Не вн тебя правда, а въ теб самомъ, найди себя въ себ, подчини себя себ, овладй собой, и узришь правду. Не въ вещахъ эта правда, не вн тебя и не за моремъ гд-нибудь, а прежде всего въ твоемъ собственномъ труд надъ собою. Побдишь себя, усмиришь себя — и станешь свободенъ, какъ никогда и не воображалъ себ, и начнешь великое дло, и другихъ свободными сдлаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконецъ, народъ свой и святую правду его. Не у цыганъ и нигд — міровая гармонія, если ты первый самъ ея недостоинъ, злобенъ и гордъ, и требуешь жизни даромъ, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить’.

Какое это ‘великое дло’ и какая это ‘правда’, разумется, почтенный романистъ не объясняетъ, и эта часть рчи остается туманной и какъ-бы опровергаетъ другую часть.

Но еще боле страннымъ является увреніе романиста, что мы втеченіи двухъ вковъ служили боле Европ, чмъ себ самимъ сознательно, такъ какъ г. Достоевскій не думаетъ, ‘чтобъ отъ неумнія лишь нашихъ политиковъ это происходило’.

Такимъ образомъ вс войны, которыя мы вели за возстановленіе чужихъ престоловъ и царствъ, оказывается, мы вели потому, что, по словамъ романиста, ‘народы Европы и не знаютъ, какъ они дороги намъ!’ Нечего сказать, хорошее проявленіе любви, если въ самомъ дл предположить, будто солдаты наши, проливая кровь за сардинскаго короля, или австрійскаго императора, въ самомъ дл чувствовали, что они служатъ Европ, а не творятъ волю начальства…

Въ-конц-концовъ совтующій ‘гордому человку’ смириться и ‘овладть собой’, нашъ романистъ высказываетъ пророчество, что русскій человкъ будетъ ‘всечеловкомъ’ и что впослдствіи ‘будущіе, грядущіе люди’ скажутъ ‘новое слово’ Европ и укажутъ исходъ европейской тоск въ русской душ…

Опять-таки въ этомъ, хотя и гордомъ пророчеств, есть, быть можетъ, зерно истины, но все это такъ запутано, что нужно скорй угадывать, чмъ слышать. Невольно припоминается не такое слово другого знаменитаго писателя, который съ болью говорилъ, что онъ въ Европ ни близкаго, ни хорошаго выхода не видитъ, и, между прочимъ, писалъ, что ‘въ естественной непосредственности нашего сельскаго быта, въ шаткихъ и неустоявшихся экономическихъ и юридическихъ понятіяхъ, въ смутномъ прав собственности, въ отсутствіи сильнаго мщанства и въ необычайной усвоимости чужого — мы имемъ шагъ передъ народами усталыми положившимися’.

Этотъ языкъ понятне. Сочувствуете вы, или не сочувствуете, но вы понимаете автора, потому что у него есть опредленные идеалы.

Но нашего романиста трудно понять, потому что у него мистицизмъ затемняетъ и т проблески истины, которые порой являются, хотя и въ фантастическомъ вид. И вотъ почему рчь его, производившая потрясающее впечатлніе на слушателей, въ чтеніи производитъ далеко не то впечатлніе, несмотря на талантливость.

Вотъ почему она даже пришлась по плечу ‘Московскимъ Вдомостямъ’, гд она напечатана, и можетъ вызывать, съ одной стороны, внки, со стороны молодежи, а съ другой — одобреніе ‘Новаго Времени’.

Изданіе А. А. Карцева.

Пушкинскій юбилей.

Читайте также: