Павел Владимирович Засодимский
Павел Владимирович Засодимский
Белый дедушка
Белый дедушка
Деревенская быль
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
—————————
Белый дедушка, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1888
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Пришел старик и рассказывал… Он рассказывал о дремучих лесах, о полях с рожью, овсом и ячменем, о лугах, покрытых сладко пахнущими цветами. Он рассказывал и о летнем деревенском приволье, и о зимней стуже, о деревушках, полузанесенных снегом, о деревенском житье-бытье.
Был тихий зимний день. С темно-серого облачного неба летели снежинки.
В деревне Залесной, заметенной снежными сугробами, собралась середи улицы толпа ребятишек — мальчишек и девочек. Много тут было шуму и споров. Слышались возгласы: ‘Свалится!’ — ‘Устоит!’ — ‘Лучше бы под березкой!’ — ‘Нет, братцы! Нужно его на виду поставить!..’ Серый кудластый Медведко, помахивая хвостом, с тревожным видом бегал кругом толпы и отрывисто взлаивал, как будто с досады, что никак не мог сообразить: для чего сошлась эта толпа и галдит, и шумит тут все утро.
Наконец, одна девочка в длинной и широкой мамкиной кацавейке, подпоясанной обрывком веревки, и в темном рваном платке на голове протискалась через толпу вперед и, высунув из-под платка покрасневший кончик носа, крикнула:
— Что ж, ребята! Долго еще будем толковать? Ведь уж пора!.. День нынче короткий. Того гляди — смеркнется!..
Эту девочку звали Машей, ей было девять лет. Ее маленький братишка, Степа, — тремя годами ее моложе, — цепляясь за ее кацавейку, вместе с нею протолкался через толпу и крикнул товарищам:
— Делать, так делать!
В толпе засмеялись и кто-то сказал: ‘Ай да Степа!’ А другой добавил: ‘Вот он — настоящий-то делец пришел!..’
Посреди толпы стоял мальчуган-подросток лет 12 — в полушубке нараспашку и в облезлой бараньей шапке, сдвинутой на затылок. Он опирался на длинную палку, и легкий ветерок порой раздувал его темные кудри.
— И правда! — сказал мальчуган. — Чего ж тут время напрасно проводить… Бегите-ка за лопатами! Живо!
Ребятишки пустились в разные стороны, только пятки замелькали. Медведко тоже рванулся с места, но впопыхах не знал, куда броситься, сначала было кинулся в одну сторону, потом в другую и, наконец, уселся среди улицы и стал задумчиво следить за вороной, прыгавшей по жердочкам плетня.
На улице было пусто. Бабы сидели в избах за работой: пряли, ткали, обшивали своих семьян. Мужики на ту пору поехали в лес за дровами, иные уехали за сеном на дальнюю пустошь.
Вскоре ребятишки опять всей гурьбой собрались за колодцем — в проулке между двумя избами. У всех в руках были теперь лопаты и заступы. Степа притащил большой банный ковш. Неподалеку от того места, где сошлись ребятишки, был плетень, у плетня стояла береза, вся увешанная снегом. К плетню нанесло большие сугробы… И из этих-то сугробов ребята принялись копать снег и сносить его в одну кучу на средину проулка. Гаврюшка, мальчик с длинной палкой, заправлял всей работой, покрикивал и указывал: где лучше брать снег и куда его сваливать. Степа трудился не меньше других. Его круглые щеки разгорелись на морозе, весельем блестели большие голубые глаза, его волосы — светлые и золотистые, как чесаный лен — выбились из-под шапки и весь перед его синего тулупчика был в снегу. Степа зачерпывал полный ковш снега и, кряхтя, нес его туда, где стоял Гаврюшка. Маша носила снег лопатой и тоже старалась изо всех сил, рваный платок ее сбился набок и темные волосы растрепались… Ребята, как трудолюбивые муравьи, бродили между сугробами. Иной носильщик спотыкался, падал, и тогда веселый, громкий хохот далеко разносился по деревне. А снежная куча с каждой минутой все росла и росла…
— Маша! А, Маша? Ведь большой будет? — спрашивал Степа.
— У-у! Страсть какой! — отвечала девочка и, оттопырив губы, делала страшные глаза. — Ни в одной деревне такого еще не бывало!
— Выше избы? — допытывался Степа.
— Может, и выше! — говорила Маша. И Степа был в восторге.
Носильщики уже начали уставать. Маша все чаще и чаще заплеталась ногами в своей длинной кацавейке. Ковшик казался Степе все тяжелее и тяжелее, ковшик оттягивал ему руки… В это время Гаврюшка и еще два мальчика-подростка принялись за работу. Они стали проворно руками и ногами работать над грудой снега: то лопатой по снегу похлопают, то коленами нажмут на него, и сами они все, с ног до головы, запорошились снегом и ходили, как белые статуи. Их большие рукавицы намокли от снега… Гаврюшка работал бойчее товарищей, старался больше, запыхался и все-таки без отдыха возился над снежными комьями.
— Довольно, ребята! Снегу больше не надо! — крикнул Гаврюшка.
Носильщики побросали лопаты и расселись кто на плетне, кто прямо на снегу, а иные подошли к работавшим и, заложив руки за спину, с любопытством следили за всеми их движениями…
И вот — под руками работавших из безобразной груды снега мало-помалу стала выходить большая, высокая человеческая фигура — только без ног, ноги ее как будто ушли в землю. Вот стали уже видны грудь, спина, немного горбатая, толстая шея и большая нескладная голова. Вместо рук воткнули в плеча две согнутые палки и толсто облепили их снегом. Теперь оставалось доделать только лицо: вместо глаз пальцами продавили две ямки, вместо носа приставили толстый кусок снега, палкой проделали беззубый рот, прилепили довольно большие уши, а вместо шапки насыпали на голову пушистого снега…
Когда сизые вечерние сумерки спустились над деревней, громадный и безобразный снежный дедушка был уже готов. Ребятишки собрались теперь кругом него и с торжеством разглядывали его. ‘Ого-го! Вот так дедушка!’ — слышалось в толпе. Очень маленькая девочка, лет пяти, засунув ручонки в рукава и загнув голову вверх, посмотрела на снежное чудовище и одобрительно пролепетала:
— Ай, дедуся! Какой холосой!..
Степа и Маша радовались вместе с прочими. Да и как им было не радоваться: ведь и они помогали делать белого дедушку.
— Такого дедка, поди, нигде больше нет! — сказал Степка.
— Известно, нет! — со смехом заметил ему Гаврюшка. — Где ж такого сделать! Это только мы ухитрились…
— Ай да мы! Вот так мы — молодцы! — говорил Степа, от удовольствия прищелкивая языком.
Медведко вертелся тут же и с громким лаем бегал вокруг снежного великана. Ребятишки смеялись и науськивали его на белого дедушку… Все были рады и веселы, и веселые, и довольные разошлись в тот вечер по избам.
Два дня после того Гаврюшка с приятелями окачивал дедушку водой из колодца, чтоб он был крепче. На счастье ребятишек, вскоре хватил сильный мороз, и дедушка весь обледенел и блестел на солнце, точно серебряный. С этой поры для ребятишек любимым местом игр стала та площадка, где стоял их безобразный снежный дед.
Здесь они играли и в свою любимую игру — Журьку. Один из них садился на землю и рыл ямку, а другие, ухватившись сзади друг за дружку, вереницей ходили кругом него — и передовой говорил: ‘Округ Журиньки хожу, колокольчик навяжу, вокруг ленточки-позументочки’. И потом он обращался к копавшему ямку: ‘Здорово, дедушка! Бог помочь!’ — ‘Спасибо!’ — отвечал тот.
‘Что делаешь, дедушка?’ — спрашивал передовой. — ‘Ямку копаю!’ — отвечал Журинька. — ‘Зачем тебе ямку?’ — ‘Камышек ищу!’ — ‘Зачем тебе камышек?’ — ‘Иголочки точить!’ — ‘Зачем тебе иголочки?’ — ‘Мешочек шить!’ — ‘Зачем тебе мешочек?’ — ‘Камышки класть!’ — ‘А зачем тебе камышки?’ — ‘В твоих деток швырять!’ — ‘Что же тебе мои детушки сделали?’ — ‘Всю капустку у меня переломали!’ — ‘Так ты бы их пестом!’ — ‘Пест-то изломался’. — ‘Ты бы их лопатой!’ — ‘Лопата-то раскололась’. — ‘А ты бы их ступой!’ — ‘Ступа-то развалилась’. — ‘Так ты бы их блином!’ — ‘А блин-то я и сам съем!..’
Тут Журька быстро вскакивал и с криком ‘кыр-кыр’ принимался гоняться за ребятами, ему нужно было поймать передового. Ребятишки тоже с криком ‘кыр-кыр’ бегали от него и всячески старались заслонить и защитить от него своего передового, — матку… У деревенских ребят нет игрушек, поэтому им самим приходится выдумывать себе игры.
Сюда же, к подножию белого дедушки, ребята приходили и с куском пирога или с ломтем хлеба, густо посыпанного крупною солью, и закусывали, здесь они возились, боролись и подолгу сидели около плетня, под березой, и вели тихую беседу. Иногда кто-нибудь принимался сказывать сказку или страшную бывальщину, — и тогда все с большим вниманием слушали рассказчика. А высокий белый дедушка, сгорбившись, стоял перед ними и тоже как будто прислушивался…
Место для белого дедушки выбрали отличное — высокое, ровное. Тут неподалеку и колодец, и береза, увешанная снежными узорами, точно вырезанными из белой бумаги, и плетень тут же под боком. За плетнем ровною гладью расстилалось, как скатерть, белое поле, далее шло кочковатое болото, за болотом — темный лес, где по ночам волки выли, а за лесом — синеющая даль.
Зима подходила к концу. Снег на земле облежался, сделался плотнее. Солнце в ясные дни пригревало снег сверху и покрывало его настом — тонкой ледяной корой. И на снегу не оставалось ни собачьих, ни заячьих следов, даже ребятишки бегали теперь по снегу, не оставляя следа. Деревенские охотники легко скользили по насту на своих длинных лыжах, и скользили без всякой помехи, куда глаза глядят: по лесам и полям, по рекам и по оврагам, — снег везде сдерживал их…
С Василия Капельника — с 28 февраля — солнце стало припекать сильнее. В полдень с крыш начинало капать, а к ночи эта капель замерзала и в виде хрустальных, прозрачных сосулек висела вдоль крыш. Днем на солнце опять начинало таять, к вечеру снова подмораживало, — ледяные сосульки делались длиннее, иные из них, наконец, обламывались и со звоном, как разбитое стекло, летели на улицу. Ребятишки поднимали их и сосали, как леденцы, и уверяли, что это очень вкусно.
Вот наступил и март месяц.
Хоть в деревнях и говорят, что после Евдокии (1-го марта) иногда снегу еще выпадает в сидячую собаку, но зима со своими морозами и метелями все-таки уже проходила. Медведь встряхнулся после своей зимней спячки, поднялся, встал из берлоги и пошел по лесу. Трескоток только послышался в лесной чаще… Прошел и Герасим Грачевник (4 марта), — и деревенские старожилы говорили: ‘Коли грачи прямо на гнезда полетят, весна будет дружная!’ Грачи в тот год прямо полетели на гнезда, и все думали, что будет дружная весна. Прошли и Сорок Мучеников (9 марта), — и в деревне старики сказывали: ‘Будет еще сорок утренников!’ Такое уж у них было поверье… Дожили и до Алексея, человека Божия.
‘Алексей с гор потоки’ — привел с собой настоящую весну. Стало сильно таять. На крышах солома была уже видна, снег на деревенской улице потемнел и по сторонам дороги сделался какой-то серый, невзрачный. У изб стояли лужи, на полях темнели проталинки и на них была видна прошлогодняя блеклая трава. В оврагах и в низких местах зашумела вода, потекли ручьи…
А белый снежный дедушка все еще стоял, только немного поосел, сделался ниже и как будто покривился на один бок. На земле около него стояла лужа. Понемногу таял дедушка, но еще держался и по-прежнему днем собирал вокруг себя толпу ребятишек. Теперь, когда стало таять, ребятишки уже знали, что теплое солнышко скоро растопит весь снег, растопит и их зимнего деда, и любопытно им было знать: упадет ли дедка на одну сторону, или весь вдруг развалится, или незаметно, мало-помалу истает…
Однажды ребятишки сошлись сюда и толковали между собой.
— Долго ли то еще простоит наш дедка? — заметил кто-то из ребят.
— Уж скоро от него только мокренько останется! — со смехом сказал Гаврюшка.
Степа смотрел на белого дедушку и думал: вот они старались — складывали его, а он вдруг возьмет — растает и уйдет невесть куда, точно сквозь землю провалится…
— Скоро он уплывет, сердечный! — промолвила Маша. — Вон уж у него под боком — лужа…
Какой-то мальчуган бросил в дедушку палкой. Палка с треском стукнулась об его обледеневшую голову и отлетела прочь.
— Еще крепок, волк его задери! — крикнул мальчуган.
— Не швыряйся! — остановил его Гаврюшка. — Пускай он помирает своею смертью!
День был ясный, солнечный…
Степа долго смотрел на белого дедушку, засмотрелся до того, что у него перед глазами стали разноцветные круги расходиться — красные, зеленые, желтые. И чем дольше Степа смотрел, тем больше ему казалось, что дедушка стоит перед ними, как будто живой, стоит, сгорбившись, и посматривает на ребят своими дырявыми глазами.
— Какой он страшный! — прошептал Степа, дергая Машу за рукав.
— Кто? Дедка-то страшный! — спросила девочка. — Вот уж ничуть не страшный!..
Она подошла и с веселым хохотом погладила дедку по спине.
Маленькая девочка была тут же и пристально глядела на белого дедку. Она слышала, как говорили, что деда уже скоро не станет, что он растает, — и теперь, ходя вокруг дедки, она жалобным голосом лепетала:
— Дедуся, не утикай! Постой хось малесенько… Не утикай, дедуся!
Но дедуся помаленьку ‘утекал’…
Солнце закатилось. Наступили синие сумерки. В избах зажгли лучину, красный огонек забрезжил в окнах, — и свет из окошек полосой падал на улицу. В синем небе затеплились яркие звезды. Бледный полумесяц высоко стоял над деревней и озарял ее своим ровным, спокойным светом.
Ребятишки разбрелись по избам. Только Степе не садилось дома. После ужина, перед сном, он в одной рубахе — даже без шапки — побежал в проулок еще раз посмотреть на белого дедушку и проведать: не развалился ли он?
Прибежал Степа и видит: по-прежнему стоит дедушка, озаренный серебристым месячным светом, — сгорбился дедушка, покривился набок, а все стоит… Степа обошел его кругом, потрогал его за плечо. Плечо — холодное… Степа прислушался: что-то шумит вдали! То — вода шумит, то — весенние ручейки бегут. И около дедушки где-то вода пробирается, тихо журчит, бульбулькает… В ночном безмолвии все звуки слышатся явственно…
Посмотрел Степа вверх, — вверху месяц и яркие звезды горят, и нет им числа. И далекие звезды как будто мигают ему. Заглянул Стена дедушке в лицо — и вздрогнул, отшатнулся. Дедушкины дырявые глаза блеснули при месяце, точно живые, а на ледяных губах как будто улыбка мелькнула. И жутко, страшно стало Степе, бегом пустился он домой, не чуя земли под ногами. Задохся Степа — и испуганный прибежал домой. Его ухода из избы не приметили, и он никому ничего не сказал.
На другой день у Степы голова заболела, стало в горле покалывать, поднялся кашель. Весь день Степа ходил невеселый, пасмурный, только один раз сбродил посмотреть на дедушку, а все больше сидел в избе под окном. Лицо у него горело и в глазах был жар.
— Ты что, Степа, куксишься? Али лихоманку подхватил? — спрашивала его мать. — С утра до ночи толчешься на улице… Смотри ты у меня!
Степа простудился и заболел, два дня кое-как перемогался, на третий — слег… Маша не хуже матери ухаживала за больным.
Днем Степу клали на палати, чтобы ему было потеплее, а на ночь перетаскивали на лавку, где было не так жарко. Через неделю Степу было уже не узнать: так сильно он изменился. Его пухлые румяные щеки опали и побледнели, голубые глазки его потускли и весь он похудел и как-то вытянулся. Отец смотрел на исхудалое его личико, хмурился и говорил:
— Пожалуй, не выживет малец!
Мужику очень жаль было Степу: он у него был один сын.
— Ну, даст Бог, поправится! — утешала его жена. — Ведь не от всякой болезни помирают!
Мать сходила к фельдшеру, принесла какое-то горькое лекарство и поила им больного. Но Степе делалось все хуже и хуже…
С каждым днем снежный дедушка таял все больше и больше. Таял и Степа… Голова у него трещала от боли, руки и ноги ломило, его бросало то в жар, то в озноб. Иногда он не узнавал своих, не замечал ни дня, ни ночи, все в голове его смешалось, перепуталось, и страшные, мучительные сны посещали его…
Однажды он дремал на лавке. Был уже темный вечер. Отец куда-то ушел, мать пряла, Маша сидела у его изголовья. Долго лежал Степа с закрытыми глазами, — и вдруг почудилось ему, что солнышко спускается над ним, спускается все ниже и ниже — такое большое, красное — обдает его жаром и ярким пламенем брызжет на него. Степа отворачивается, закрывает голову руками — все хочет спрятаться от солнца. А солнце багровое, раскаленное все пуще на него надвигается, жжет его и палит немилосердно. Вот уж оно совсем близко… Степе невыносимо горячо. Он начинает задыхаться.
— Солнышко! Солнышко! — стонет он и ворочается на лавке, — хочет уйти подальше и спрятаться от солнца.
Маша приглаживает его золотистые, льняные волосики и говорит ему:
— Что ты, Степа! Какое же солнышко!.. Ведь теперь вечер!
Степа раскрывает глаза и как будто ничего не видит и не понимает.
— Вечер! — шепчет он своими сухими, запекшимися губами.
Через минуту вместо палящего жара его начинает прохватывать озноб. Степе чудится, что в избу вошел белый дедушка и оттого подуло на него холодом. Степа дрожит, ёжится, а дед подступает к нему, наклоняется над ним, протягивает к нему свои скрюченные снежные руки и смертельным холодом дышит на него…
‘А-а! — глухим голосом рычит на него дед, широко разевая свою беззубую пасть. — Вы, дрянные ребятишки, всю зиму потешались надо мной, палками в меня швыряли… Еще недавно вы говорили, что я скоро растаю, уплыву, что от меня только мокренько останется… Нет, постой! Погоди! Не торопись меня хоронить… Ты, может быть, скорее меня растаешь и уплывешь! Вот как я обниму тебя да прижму к себе покрепче, так у тебя искры из глаз посыплются и голова повалится с плеч!’
И он обнял Степку. Ледяной смертельный холод пронизал мальчугана насквозь. И в правду из глаз его искры посыпались: голова у него так болела, как будто хотела разорваться. Весь дрожа от холода и страха, Степа мечется по лавке, старается сползти с нее и укрыться где-нибудь от объятий страшного деда, — а сам невнятно шепчет:
— Ой, дедушка пришел!.. ой, белый пришел!..
Маша держит его за руку, ласково гладит по голове и успокаивает:
— Что ты, Степа! Что ты, милый! Никого здесь нет… В избе только я да мамка.
Степа слушает и как будто не слышит, раскрывает глаза и ничего не видит: в глазах жар, смотреть ему больно, тяжело, голова кружится и валится с плеч.
И лежит Степа без памяти, без движенья, как пласт…
Однажды вечером после ужина отец печально посмотрел на него и сказал жене:
— Видно, Степке не жить на белом свете!.. Надо ему гроб припасать…
— Погоди! Успеешь!.. Гробик сделать недолго… — молвила ему жена.
А время шло. Снег давно стаял, и ручьи прошумели и белый дедушка уже давно исчез под лучами горячего солнца. От дедки осталась только мутная лужа, да и та давно высохла… Прошла и страстная неделя, прошла и Пасха с веселым колокольным звоном, с куличами и с красными яичками, прошел и Егорий…
Степа не умер, стал понемногу поправляться. Размялись все его болезненные страхи и ужасы. Багровое солнце уже не спускалось над ним, не жгло, не палило его, белый дедушка также оставил его в покое, и не обдавал его своим ледяным дыханьем. Но Степа был очень слаб, и все больше лежал. Отец, и мать и Маша — все были рады, что не пришлось делать гробик для Степки.
В ясный и теплый майский день Степа, в первый раз после болезни, выбрел с Машей из избы. Маша скоро убежала к своей подружке, а Степа остался один. Он присел у завалинки. Ноги еще плохо слушались и худо держали его.
Прежде всего Степа заслонил глаза рукой от солнца и посмотрел в тот проулок, где стоял зимой белый дедушка. Там уж никого не было. Степа вздохнул с облегчением. Очень напугал его снежный дед во время болезни. Будет помнить его Степа, долго не забудет… Степа все смотрел в страшный проулок: вон — колодец, за ним и то место, где стоял дед, далее — береза, плетень, за плетнем — поле… В проулке зеленела травка, береза опушалась молодым листом…
В поле, за плетнем, в ту пору крестьянин пахал на тощей вороной лошади, а вороны и грачи летали над пашней, отыскивали зернышки и всяких насекомых. Воробьи весело чирикали, прыгая по плетню, к ним порой налетали и снова скрывались пеночки, варакушки и другие малые птички. А в ясных сияющих небесах жаворонок заливался.
И слышит Степа, как на другом конце деревни ребята запевают знакомую песенку: ‘Солнышко, солнышко! Выгляни в окошечко!..’ Степа с удовольствием прислушивается к песне, улыбается и сам вполголоса начинает напевать:
‘У Христа есть сирота,
Отпирает ворота
Ключиком, замочком —
Серебряной цепочкой…’
Для взрослого, постороннего человека в этой песенке не было ни складу, ни ладу, а нашим деревенским ребятишкам она нравилась: они, видно, понимали ее по-своему… Эту песню они пели во всякую пору, когда вздумается, но чаще всего в такое время, когда солнышко скрывалось за облака или небо грозило дождем и непогодой. Ребята любят красное солнышко… Своею песенкой они как бы вызывали его из-за темного облака, просили его не прятаться от них…
И сидел Степа у завалинки, грелся в солнечных лучах, дышал свежим пахучим весенним воздухом и с любовью смотрел вокруг себя на все знакомое… на голубое небо, на зелень березы, на молодую травку, на первые желтые цветочки, на куриц, рывшихся середи улицы… Степе казалось, что еще никогда не было ему так хорошо, никогда не был он так счастлив, как теперь, после болезни, когда сидел у завалинки на солнечном припеке и смотрел на светлый божий мир. Все перед ним было знакомое, родное, но в то же время во всем этом знакомом было как будто что-то новое для Степы. Он глядел на небо, на зеленую травку — и не мог досыта наглядеться, он слушал чириканье воробьев, далекое пенье жаворонка — и не мог вдоволь наслушаться…
Степа как будто воскрес из мертвых: так близок он был к смерти. И теперь он был рад жизни… Теперь он хотел бы обнять не только всякого человека, но и Медведка, и кошку, и ее котенка, и цыпленка малого, только что вылупившегося из яйца, — ну, прямо сказать, был бы рад приласкать и пригреть всякое живое существо…
Белый дедушка чуть не заморозил Степу: отец о гробике уже поговаривал… А Степа остался жив и — Бог даст — будет жить долго, вырастет, сделается здоровым, хорошим работником, будет покоить отца и мать в старости и станет любить Машу и всех деревенских — ‘всех людей’…
Так думал и чувствовал Степа в те минуты. Старик кончил и ушел.
Источник текста: П. В. Засодимский. Бывальщины и сказки. — СПб: Издание А. Ф. Девриена, 1888.