В. И. Даль
В. И. Даль
Картины изъ русскаго быта.
Картины изъ русскаго быта.
II. Бглянка.
II. Бглянка.
Беглянка, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Услужливый и толковый проводникъ по земл турецкой, привезъ меня къ ночлегу въ русскую деревню. Поразительно было встртить тутъ вс обычаи и весь бытъ русскій, коренной, исконный, который даже не всегда и везд можно найдти въ Россіи. Изба и почти вся утварь русскія, только посуда частію мдная, луженная внутри и снаружи, а частію глиняная, превосходной выдлки и вида: не горшки, а античные кувшины, урны и вазы…
Хозяинъ мой былъ расторопный мужичина, который обрадовался русскому гостю, много разспрашивалъ и самъ разсказывалъ и уврялъ, между-прочимъ, будто онъ уже родился въ Турціи, тогда-какъ, глядя на эту кулебяку съ бородой, въ красной рубах, по невол казалось, что она вотъ только-что перенесена за Дунай изъ-подъ Москвы.
Другой землякъ вошелъ въ избу, перекрестился по-ихнему и позвалъ хозяина съ собой. Осталась хозяйка, молодая, очень-видная женщина, въ русскомъ плать, которой голосу я дотол еще не слышалъ. Когда хозяинъ ушелъ, я заговорилъ съ нею, спросивъ ее, куда его позвали. ‘Тамъ какой-то старикъ пріхалъ’ отвчала она, ‘уставщикъ, такъ къ нему, они теперь тамъ всю ночь просидятъ’. По первому слову ея видно было, что синій сарафанъ носитъ она не съ дтства, и даже не слишкомъ-давно, промнявъ на него запаску или плахту. Я сказалъ ей смючись, что она изъ Новороссійскаго-края и чуть-ли не Херсонской губерніи. Она тяжело вздохнула, какъ-будто не вывела вздоха, робко оглянулась кругомъ, хотя и знала, что тутъ никого боле нтъ, вдругъ зарыдала, упала мн въ ноги и взмолилась: ‘паночку, возьмите меня съ собой… что хотите заставляйте длать, я буду вковчная работница ваша, только возьмите меня отсюда!..’
Нсколько успокоивъ ее съ трудомъ, я сталъ ее разспрашивать и, благодаря продолжительному отсутствію хозяина, безъ труда узналъ всю жалкую и любопытную жизнь бдной Домахи, которую здсь перекрестили, не знаю по какимъ примтамъ и соображеніямъ, въ Улиту.
‘Я точно херсонская, вотъ изъ такого-то мста, выросла въ деревн, говорила она: — а пятнадцати лтъ взята была во дворъ. Барыня полюбила меня, и когда, года черезъ три, стали просить меня добрые люди за сыновей своихъ, то барыня отказала и тому и другому, сказавъ мн, что для меня будетъ женихъ хорошій. Ну, воля барская, подумала я: хорошій такъ хорошій, а мн еще лучше посидть въ двкахъ, не надокучило. На сел у насъ былъ прикащикъ, изъ крестьянъ же, старикъ трезвый, хорошій и таки не безъ добра: вс знали, что у него, кром полнаго хозяйства и двухъ плуговъ воловъ, есть еще и хорошія деньги. За него ли барыня меня прочила — не знаю, но только какъ прошелъ Покровъ, да старосты пошли съ посошками по селу, такъ прикащикъ нашъ поклонился барын въ ноги и сталъ просить меня за втораго сына, за Стецька. Барыня согласилась и стали меня готовить къ свадьб.
‘Стецько былъ человкъ хорошій, въ отца, а отецъ его богатъ, такъ мн вс стали завидовать. Отца у меня не было, а мать плакала, радуясь моей дол. Глядя на людей и я не тужила, и даже было-поврила имъ, что вотъ Богъ даетъ мн счастье.
‘Сказать правду, Стецько былъ человкъ хорошій и любилъ меня, безъ малаго годъ жили мы своимъ хозяйствомъ, какъ живутъ добрые люди. Хорошо мн было тогда, и теперь, припоминая былое, не врится, что было когда-то хорошо. Не въ вол счастье, а въ дол. Вдругъ откуда ни взялся недобрый человкъ… Богъ ему судья… онъ и погубилъ насъ.
‘Мужъ мой, бывало, трезвый, тихій, работящій, воротился въ одинъ вечеръ съ работы, какъ ровно самъ не свой, и всю ночь прошатался либо въ шинк, либо и сама не знаю гд, а утромъ воротился и завалился спать, тамъ опять куда-то ушелъ, а ночью сказалъ мн, что хочетъ на волю въ туречину, гд нтъ ни некрутчины, ни податей, гд винограда, меда и молока вволю, и гд наши, русскіе, живутъ какъ въ раю. Много онъ еще насказалъ мн, что тамъ-де нтъ и работы, а вс лежебоки и вс отъ султана большое жалованье получаютъ, а земля такая, что все сама родитъ, а народу воля на вс четыре стороны, ступай куда хочешь. Я такъ и ахнула, заплакала-было, но онъ на меня прикрикнулъ, какъ еще со дня свадьбы нашей не случалось, и веллъ молчать, да собираться. Самъ онъ пробгалъ еще сутки двои, какъ бшеный, что и я въ немъ не могла узнать того человка, какимъ онъ былъ прежде, даже раза два страшно пригрозился на меня, когда я стала просить его, чтобы остался, да забылъ бы туречину, и стращалъ, что убьетъ меня, если я кому хоть слово скажу.
‘У мужа своихъ денегъ было ста три, а какъ продавать все хозяйство ему нельзя было, чтобъ люди не догадались о недобромъ его замысл, то онъ только продалъ по тихоньку пару воловъ, да въ ту ночь, какъ уже совсмъ мы собрались, взялъ у отца двсти рублей, да покинулъ ему записку, повинился во всемъ, просилъ, чтобъ не искали его, что онъ-де ушелъ на вольную сторону, чтобъ отецъ не клепалъ за деньги на другихъ людей, а взялъ бы за эти деньги все наше хозяйство, и хлбъ и скотинку. Тамъ просилъ онъ въ письм и отцовскаго благословенія — да гд ужъ на такое дло благословить отцу! Охъ, не было тутъ его благословенія!’ сказала она и сама залилась опять слезами.
‘Вотъ, о полуночи, забравъ мшки съ хлбомъ, которые припасли мы на дорогу, помолились мы и пошли. Я не знала куда и зачмъ мы идемъ, и только путемъ объ этомъ услыхала отъ мужа. Давнишній бродяга — прости, Господи, мое согршеніе! — который давно уже ушелъ изъ-подъ Москвы туда къ намъ, въ херсонскую, а оттол вотъ сюда, въ туречину, пришелъ съ Дунаю на дубу, стоялъ въ лиман въ камышахъ, и колобродилъ по шинкамъ и базарамъ, подбивая народъ идти съ нимъ въ туречину. Онъ-то, вишь, подбилъ и мужа моего, царство ему небесное, и наговорилъ ему обманомъ про турецкую землю, что про рай земной. Не стерпла я, стала плакать еще разъ и просить мужа, чтобъ раздумалъ, да не врилъ бы такому шатуну, такъ онъ, сердечный, инно меня ударилъ… ударилъ въ первые и въ послдніе, и Богъ ему это проститъ, и не для жалобъ говорю я объ этомъ, а къ тому только, батюшка, что тихій, смирный былъ онъ человкъ, никогда никого не обижалъ, а меня даже словомъ никогда не тронулъ, а тутъ вотъ, какъ попала дурь эта въ голову, такъ и самъ не свой, и самъ не знаетъ, что длаетъ…
‘Шли мы во всю ночь, со свтомъ залегли въ камышахъ, пролежали опять до ночи, тамъ пошли и пришли до свта на это мсто, гд, по примтамъ, долженъ былъ стоять за камышами дубъ, тутъ ломились мы камышами по плавн, часа три, изъ силъ выбились, такъ-что бросили-было и хлбъ, отдохнувъ, однако, пошли еще дале, по звздамъ, потому-что идешь по колни и по поясъ въ вод, а камыши лсомъ стоятъ, такъ-что свту Божьяго не видать, ну вышли мы, наконецъ, на самый берегъ лимана. Не услышалъ Богъ молитвы моей, а я молчу, говорить не смю ничего, только молюсь: Господи, умилосердись надъ нами, дай намъ Богъ заплутаться тутъ, чтобъ и до вку не найдти ни дубка, ни хозяина его, а пошатавшись бы воротиться опять домой… нтъ: какъ только стала заниматься заря, то увидали мы въ сторон, подъ берегомъ, этотъ злыдарный дубъ…
‘Хозяинъ принялъ насъ ласково, обрадовался намъ, поднесъ вина — и мужъ меня заставилъ выпить — ‘вотъ’, сказалъ тотъ, ‘видишь ли каково винцо? а и оно тамъ вольное, хоть самъ кури, хоть пей, хоть лей, хоть пожалуй шинкуй, ни на что нтъ запрету! А что’, спросилъ онъ, когда поднесъ мужу, который, бывало, не пилъ вовсе, другой стаканъ: ‘а что, братъ, скажи правду, собралъ деньжонокъ сколько-нибудь? Вдь безъ денегъ нигд не живется, везд плохо! Мужъ мой и похвались ему, что сотъ шесть будетъ, да и ударилъ себя рукой по груди, гд лежали деньги въ сумочк. Хозяинъ обрадовался, это-де хорошо: вотъ заживешь, говоритъ, такъ заживешь, тамъ на эти деньги и дворъ и землю купишь, и сады и огороды, и все, что твоей душ угодно… вотъ заживешь, такъ ужъ будешь вкъ меня помнить… ‘Охъ!’ продолжала она: ‘и точно, что заставилъ ты себя помнить, попутай и накажи тебя Богъ!.. Да нтъ, такіе, какъ ты, живутъ, а вотъ мужа моего сердечнаго ужъ нтъ на свт.
‘На другую ночь, мы снялись съ якоря и вышли въ лиманъ. Такихъ же, какъ мужъ мой, что сманили отъ господъ на волю, было еще три человка, вотъ, что вы у насъ работника видли, такъ это одинъ изъ нихъ — а молодица я одна только была: т, кто холостой, а кто жену покинулъ, да ушелъ одинъ. На дубу было съ хозяиномъ также три человка. Ночь прошла благополучно, а днемъ плыли мы недалеко: подошедши же подъ камыши, тамъ притаились. Вечеромъ опять снялись да пошли, и втеръ и теченіе были попутные, такъ мы къ свту и вышли въ море. Насталъ опять вечеръ — и хозяинъ принялся поить гостей своихъ, будто радуясь, что благополучно ушли. Вс перепились и уснули. Я долго сидла и плакала, мужъ на меня разсердился и прогналъ меня, такъ я и свернулась и улеглась на другомъ конц дуба, на носу, а они спали въ корм. Съ зарей я проснулась, поглядла туда — еще спятъ вс. Немного погодя, я опять поглядла — что-то больно жаль стало мн мужа — т проснулись: кто сидлъ, кто ходилъ, а Степана не видать. Сердце такъ во мн и заныло, словно тсно ему стало, что такое, по чемъ и по комъ — и сама не знаю. Поглядла я еще, пошла въ корму, пересмотрла всхъ — нтъ моего муженька… я къ одному, къ другому — вс молчатъ… Господи, что такое сталось надъ нами гршными? проклятые, что они надъ нимъ сдлали? За тмъ-то и спрашивали они, много-ли у тебя денегъ… Упоивъ его, хозяинъ снялъ съ него кожаный карманъ, а самого и выкинулъ въ море… Господи, успокой гршную душу его, прости и помилуй его, хоть за мученическую смерть!..’
Она было-замолчала, залившись слезами, а немного погодя опять взмолилась, чтобъ я ее увезъ въ Россію. Я просилъ ее досказать, что же сталось потомъ съ прочими и въ-особенности съ нею самою. ‘Да чтожъ!’ сказала она, подгорюнясь: ‘богатаго-то мужика сманивъ обобрали, да утопили, а бдныхъ взяли въ кабалу: насчитали на нихъ за хлбъ, за провозъ, да просятъ еще деньги, за то-де, что увезли на волю, да въ вковчные работники и взяли ихъ, вотъ теб и воля. А имъ, бднымъ, тутъ куда дваться? Все одна шайка, эти старые бродяги, вс за одного стоятъ, пожалуй еще убьютъ, не что возьмешь’.
— Ну, а ты же, какъ живешь?
— Да какъ, батюшка, сказала она и опустила голову, будто не смла глядть на меня прямо и тяжело вздохнула, — извстно, наше дло сиротское, такъ вотъ и живу.
— Да у кого же ты живешь?
— У хозяина.
— У какого хозяина?
— Да у того самого, что мужа-то сгубилъ, батюшка, что приходилъ за нами на дубу въ лиманъ, это онъ самый и есть… (Она робко оглянулась и снова залилась слезами.) Горькая участь моя, баринушка! и утопиться-то не дали мн, когда я хотла было кинуться въ море, туда же, гд безбожники утопили бднаго Степана, хозяинъ сперва обманывалъ меня, сталъ божиться, что мужъ мой переслъ ночью на другой встрчный дубъ, и что мы его уже застанемъ здсь. Когда прибыли мы сюда, такъ стали утшать меня, что мужъ мой скоро будетъ, а посл сказали, что онъ пьяный утопился. Да нтъ, не врила я имъ съ самаго начала: чуяло сердце мое, что они надъ нимъ сдлали. Разъ, одинъ работникъ нашъ, какъ хозяина не было дома, сталъ тосковать да каяться, что зачмъ послушался недобраго человка, да ушелъ сюда — и сталъ-было онъ меня подговаривать бжать съ нимъ, да и признался мн, что хоть и былъ самъ въ то время хмленъ, а видлъ и помнитъ, что Степана обобрали и утопили.
— А ты какъ же тутъ живешь? продолжалъ я допытываться: — тоже работницей, или какъ?
— Да, отвчала она, будто нехотя: — и работаю, что въ дом нужно, извстно по хозяйству… только-что грха много на душу приняла… Неволя, баринушка, сами знаете, нашей сестр одной куда дваться, когда своей воли нтъ!.. И зарыдала снова, и опять стала проситься со мной. — Онъ держитъ меня замстъ хозяйки, продолжала она, успокоившись немного: — и что я перенесла побоевъ, когда я не соглашалась на волю его, такъ ужь я и не знаю, какъ жива осталась…
Тутъ хозяинъ воротился, вошелъ спокойно въ избу, а Домаха, отворотившись, занялась хозяйствомъ и скрыла тревожно свое положеніе. Хозяинъ подслъ ко мн ласково и весело, сталъ бесдовать и распрашивать о всякой всячин и выпроводилъ меня утромъ съ поклонами и пожеланіями, помянувъ нсколько разъ Бога, безъ котораго, по его словамъ, ни до порога, и отъ котораго онъ желалъ мн и самъ себ ждалъ, коли Его святая воля будетъ, всякаго благополучія…
Источникъ: Сочиненія Владиміра Даля. Новое полное изданіе. Томъ I. — СПб.: Изданіе книгопродавца и типографа М. О. Вольфа, 1861.