КОЛДУНЬЯ (*).
КОЛДУНЬЯ (*).
(*) Разсказъ этотъ полученъ мною почти въ томъ вид, какъ онъ есть.
В. ДАЛЬ.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1848
Колдунья, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Мы запоздали выздомъ, ночь часъ-отъ-часу становилась темне: втеръ переметалъ дорогу, и мы уже раза два сбивались, копи измучились, я перезябъ и, увидавъ невдалек огонекъ, обрадовался ему и ршился переночевать въ деревушк. Насъ пустили въ первую избу, въ которую мы попросились.
— Прошаемъ милости, сказалъ хозяинъ, отворяя дверь въ избу: — только не обезсудьте, ваша милость, въ изб-то у насъ не больно срядно, понадрянили: ко мы съ лаптишками нанесли, ко ребятишки… Эй ты, Афроська! эка ворона! смахни съ лавки, да пріоставь свитецъ. Аль не прикажешь ли подать свичу? мы подерживаемъ ради назду, къ намъ-таки жалуютъ ино бара, а пуще вртъ передъ введеньевской ярманкой. Намедни какъ-то ночевалъ у насъ лекарь, мы-было такъ ему обрадовались — у насъ, вишь, хвораетъ бабенка, вотъ энтого дтины хозяйка — третій годъ, а ре отпускаетъ ничего. Испортили, окаянные, выкликаетъ и кошкой-то, и собакой-то, и не-всь какъ, така судьба Божья! А бабенка-то бы клевая (красивая, видная), да что ты будешь длать — по втру пустили!’
Хозяинъ, рослый и видный старикъ, весь сдой, взглянулъ на меня при этомъ, будто хотлъ видть, что я скажу или подумаю Какъ бывалый человкъ въ обращеніи съ господами зазжими, онъ видно зналъ уже по опыту, что разсказы его о порч и напуск не всегда принимаются съ такою же простотой, съ какой онъ ихъ разсказываетъ. ‘Баринъ смется’ продолжалъ онъ: ‘да и лекарь-то смялся, да вотъ не сдлалъ ничего, легче нтъ. Ваши братья-господа не врятъ порчамъ, баютъ и колдуповъ-то нтъ.’ Я отвчалъ, что всему на свт можно поврить, коли увидишь своими глазами, либо ощупаешь руками, противъ такой правды спорить нельзя, чтобы не сбылось надъ нами писаніе: и уши есть, да не слышатъ, и глаза есть, да не видятъ. Но какъ я дла этого, о которомъ онъ говоритъ, не видалъ и не знаю, то и врить не могу.
— Какъ ваша милость не вритъ, сказалъ толковый и словоохотливый старикъ:— есть пословка: въ уйм (лсу) не безъ звиря, въ людяхъ не безъ лиха, а пословка на витеръ не говорится. Не знаю я твоего имечка и отчества, а коли повелишь, разскажу я теб бывальщину, такъ вотъ самъ скажешь опосля, каково дло это, врить аль не врить. Я вишь пораскалякался, ночь долга будетъ, станетъ поры еще и выспаться.
Я слъ за чай и просилъ хозяина говорить, увряя, что буду слушать его.— То-то бара, сказалъ онъ, заплетая новый лапоть: — врить не врятъ ничему, а слушать рады!
‘Вотъ, батюшка ты мой, отъ нашей деревни быть верстъ десять или двнадцать, есть деревнюшка, а когда-то бывала она и большой деревней, да такъ, не повелось что-то. Тутъ въ старину жилъ-былъ мужичокъ, по имени Маркелъ, а по отзыву Ворохъ, а у Маркела былъ сынокъ Гарасимъ. Въ т поры здшній народъ не знавалъ чужой стороны, оброчное и государево, добывали около себя, то хлбушкомъ, то холстами, то скотиной, и холостые парни вс жили по домамъ, не, какъ нын, что все у чужихъ людей, въ работ, въ Москв, либо въ самомъ Питер. Женить молодыхъ понужденья у насъ не было, а сходились женихи и невсты сами, по согласію.
‘Вотъ, батюшка ты мой, Ворохъ былъ мужикъ богатый, Гарапька парень важный, дородный, блый да румяный, и двушки отъ него не прочь, и отцы-матери не прочь, а въ той же деревн, сударикъ ты мой, жила вдова Авдотья, старуха не старуха, а таки еще въ пор, а у нея, слышь, дочка Акулька — плвая двчонка, поджаренькая, подслпенькая, такъ вотъ и вся-то съ курицу, и прозвище дали ей ‘мокрая галка’. Избенка была у нихъ плохая, жили Богу вдомо какъ и чмъ, ну вотъ только-что не нищіе, что по-міру не ходили. Вотъ, отецъ ты мой, въ ночи на лтняго Ивана, что живетъ въ Петровки, Авдотья моя и пропала, какъ пропала паша Авдотья, такъ и нтъ ея сутки, нтъ другія, нтъ и недли, и больше — а дочка не горюетъ ничего, ходитъ съ парнями въ кругахъ (хороводахъ), да распваетъ псенки. Спросятъ ее: а гд мать?— она молчитъ, либо не знаю, говоритъ, я-де за нею не хожу. Пропадала она таки долго, что люди не чаяли и видть ее, анъ ужь около нашего праздника, отколь ни взялась, опять тутъ стала. И никто не видалъ, когда и откуда она пришла: стало-быть, ночью, либо не по земл шла. Станутъ люди спрашивать ее: Авдотья, гд пропадала?— ничего не говоритъ, только теб глазами поводитъ. Одинъ спроситъ, другой спроситъ — молчитъ, ровно отнялся языкъ. Пришла, осень — Авдотья поставила новую избу съ косящатымъ окномъ, перевалила и дворъ, накрыла повть, все, какъ быть надо у добраго хозяина, стали съ людьми знаться и жить по-людски и хлбъ-соль водить. Стали вс дивиться, отколь Богъ далъ все это Авдоть, бывало: наготы, босоты, изувшаны шесты — а теперя, и коты съ оторочкой, и понева съ прошвой, а на дочери — что праздникъ, то платокъ новый, обнова за обновой, Стали приглядывать да прислушиваться — вотъ, сударь ты мой, какъ стали приглядывать да прислушиваться, то и видятъ, что у Авдотьи цо ночамъ (вечеромъ) огня въ дому нтъ, а народу полна изба, и шумъ и гамъ. Что-де это такое? Никто не знаетъ, а хорошаго, надо-быть, мало. Ну, прошли филипповки, пришелъ мясодъ, стали въ народ налаживаться свадьбы: куда Авдотью не позовутъ, да гд не почествуютъ, тамъ и свадьбы нтъ, вотъ оно что. Либо невста жениху, либо женихъ невст, невсть-съ-чего, звремъ какимъ покажутся, либо и того хуже, скорбь да немочь нападетъ, прикинется такое, чего прежде и не видывали. Дло худо, тутъ ужь знать некуда концовъ двать, а выходитъ наружу, что Авдотья спозналась съ нечистымъ. Про-знали вс люди про то, весь міръ, а молвить бодтся, всякъ обе-регаетъ себя, вотъ и стали кучиться, да кланяться Авдоть, кому въ чемъ какая нужда, а денежки валятъ къ ней валомъ. Глядятъ мужики — только плечами поведутъ, дивуются, а молчатъ: надочк, на Окульк, шуба не шуба, шушунъ не шушунъ, и въ золот ходитъ и въ соболяхъ, во всемъ приход нтъ и не было такой ни одной, женихи пороги обили, сваты да свахи дорожки проторили — а Авдотья ртачится еще: не т, вишь, женихи!
‘Нечего длать, все думается, это по грхамъ нашимъ, надо терпть. Проходитъ годъ — Авдотья въ церковь ни ногой, проходитъ другой — на духу не бывала, иконъ не подымывдла. Стали люди говорить на весь міръ, что съ Авдотьей житья нтъ и никомуне: будетъ, что она, стало-быть, совсмъ отшатнулась, отошла къ не’ чистому, ну, говорить говорятъ и толкуютъ, да на томъ и поршатъ, а она свое.
‘Вотъ, батюшка ты мой, пришло время и Маркелу женить сына, и сталъ онъ засылать свахъ. Скажутъ свах: ладно, покорно просимъ на смотрнье, Маркелъ съ сыномъ и подетъ, а Авдотья выйдетъ на улицу, махнетъ руками на вс четыре стороны, зальется хохотомъ да покатится — и пошла-себ опять въ избу, а тамъ, какъ прідетъ Маркелъ съ сыномъ, къ невст, до она теб рв+вомъ-реветъ: нейду, говоритъ, за медвдя — какъ я пойду за медвдя!… лучше, говоритъ, камень на шею мн, да въ воду. А Авдотья, какъ прослышитъ объ этомъ, говоритъ: ‘Ну, видно быть Маркелу сватомъ моимъ, а Гараньк зятемъ’. Маркелъ, прослышавъ про-это, говоритъ: ‘пусть-де въ глаза мн наплюютъ, коли станется это, не бывать этому во вкъ’. Вотъ Авдотья пуще на-стну лзетъ, озлобилась на всхъ, и проявилось много порченыхъ и стали выкликать, что-де Авдотья колдунья и вся порча отъ нея, что портитъ она двокъ по втру, изъ-за маркелова сына, проча его за дочь свою, за Окульку.
‘Устрашились этого православные, стали просить стариковъ отвести Авдотью отъ нечистаго. Вотъ и пошли, разъ и другой и третій, стали приводить ее къ Богу — такъ-куда, и навздымъ не дается, хоть не говори! Пошли старосту просить, чтобы то-есть унять Авдотью, староста былъ мужикъ простой, вотъ какъ-бы и я гршный, побранитъ ее, побранитъ, да постращаетъ — она и не глядитъ, учеститъ его винцомъ, да тмъ и оправится и опять за свое.
‘Дло худо, толковали, толковали міряне, что не беретъ-де ея ничего, а ужь жить съ нею, съ Авдотьей, не приходится крещеному человку и міру терпть не въ мочь. Вотъ и затяли грхъ, задумали извести Авдотью. Человкъ десятокъ мужиковъ стакнулись и положили сдлать дло. Ночь не за горами, прошла скоро, они подошли — все темно въ изб у Авдотьи, а ровно слышно тамъ, что возятся. Ребята ввалились вс вдругъ въ избу — не видать ни зги, говорятъ: ‘Авдотья, вздуй огня!’ она, гд ни была, подошла къ шестку, вздула огня, поглядла на мужиковъ, да и спрашиваетъ: вамъ что надо?— они къ ней, да хотли-было и того — а она, какъ топнетъ ногой, да какъ взвизгнетъ — изба вся такъ и зашаталась ходенемъ, а она, обернувшись не то кошкой, не то собакой, шуркъ изъ-подъ нихъ, да вонъ — только они ее и видли. Мужики мои со страху не могли сотворить. и молитвы, попадали, да другъ друга за головы ловятъ, да за бороды теребятъ, ну, батюшка, одинъ черезъ одного, ползкомъ, кувыркомъ да насилу кой-какъ вывалились черезъ порогъ, да изъ сней на карачкахъ со двора!
‘Зареклись мужики мои, что и другу и недругу закажутъ вдаться съ Авдотьей, и пошли, все пересказали Маркелу: ‘что хочешь длай, говорятъ, а всей деревн черезъ тебя не пропадать: думай, да либо жени сына на Окульк, что ли, либо поди, кланяйся баб въ ноги, неси гостинца, да отпросись, отпуститъ — хорошо? а нтъ — видно судьба твоя! Однако Маркелъ на это не разсудилъ податься, говоритъ: еще поворожимъ, что Богъ дастъ. Тмъ временемъ Авдотья пуще прежняго мутитъ, знай портитъ народъ, житья нтъ: кто встрнется съ нею, да не такъ поклонится, не полюбится ей — то, того гляди, бда, либо грхъ какой въ дом и есть. Что длать? Одно говорятъ: ищите такого, чтобъ зналъ силу, чтобъ Авдотью одоллъ. Пристали къ Маркелу вс, говорятъ: какъ хочешь, дядя Маркелъ, а грхъ твой, надъ тобой встряслось, ты и выручай!
‘Вотъ и нашли такого человка: жилъ онъ годовъ со сто, побольше, отъ деревни нашей не близко и не далеко, и ужь такая про него слава прошла, что управлялся-де онъ и не съ такими, какъ Авдотья. Ну, похалъ нашъ Маркелъ, здилъ некакъ съ недлю, да о святкахъ и привезъ этого старика. Только въхалъ въ деревню — а у Авдотьи, слышь, вс куры и запли птухомъ! Вотъ народъ-то и прибодрялся, Авдотыошка оробла. Старикъ живетъ-себ у Маркела — все ничего, и стало потише на деревн, какъ-будто новыхъ проказъ авдотьиныхъ не слышно. Проходитъ крещенье — Маркелъ съ сыномъ и похалъ на смотрины и взяли съ собой старика. Что тамъ у нихъ было до того — не вдаю, только сказывали, что старикъ до поры не халъ, и Маркелу хать не веллъ, а какъ пришла пора, то и сказалъ, что теперь-де подемъ.
‘Провдала объ этомъ Авдотья, хочется ей выйдти на улицу, чтобъ, знаешь, свое дло сдлать — такъ лихъ нтъ, что-то претитъ, она какъ-бы ступить за порогъ, анъ ноги-то назадъ дутъ, словно подъ ними земля осунулась. Такъ она, окаянная, сколько ни билась, цокол не воротился Маркелъ съ сыномъ и со старикомъ, потол на печи въ изб и просидла, инно взвыла подъ конецъ, такъ-что народъ подъ окнами собрался! А Маркелъ сдлалъ свое дло, какъ водилось, сговорилъ сына за отборную невсту, какой лучше не надо, и благополучно воротился со старикомъ. Пришло время хать по невсту, народу на проводы набжало къ Маркелу полна изба, повернуться, негд, двки запли псню: ‘какъ Гарап мати голову чесала’, глядь — анъ у Гараньки-то волосы на голов поломемъ пышатъ. Маркелъ испугался, подскочилъ, чтобъ погасить — анъ у самого бородища занялась, да пламя такъ все лицо и окинуло! Какъ взревутъ они оба, и отецъ-то и сынъ, пали на-земь, да и катаются. Народъ всполошился, двки поперхнулись псней — не до нея, вс врознь, мужики бросились къ вод — а тутъ, сударь ты мой, какъ народъ разступился, да старикъ, сидя въ куту, увидалъ что длается, такъ усмхнулся только, да молвивъ что-то про-себя, махнулъ рукой — такъ ничего-те и не бывало, огня нтъ и волосы цлы и бородища цла.
‘Помаленьку образумились Маркелъ съ Гаранькой, перекрестились, отецъ благословилъ сына, вышли на дворъ и сли въ сани — а кони съ мста не идутъ, хоть что хочешь длай, храпятъ, прядутъ ушами, да пятятся, а сами въ поту стали, ровно кто ихъ взмылилъ. Стали понукать, хлеснули кнутомъ, дернули кони — завертки пополамъ, гужи на-четверо! Вотъ какъ!
‘Старикъ вылзъ изъ саней, обошелъ поздъ три раза по солнцу, далъ лошадямъ зелья понюхать — и пошли. Дорогой хали все хорошо, пріхали къ невст — а тамъ иной грхъ: у невстина двора нтъ ни воротъ, ни калитки, вокругъ одн глухія стны, а на изб и крыши нтъ. Старикъ только потрясъ головой, опять вылзъ изъ саней, взялъ изъ-подъ правой ноги, отъ слдка, комочекъ снгу, обернулся на мст три раза, зачурался, бросилъ комъ на избу — все стало, какъ слдно быть, и крыша и ворота есть.
‘Вотъ, батюшка ты мой, это ладно. Взяли невсту, похали въ церковь, повнчались и, слава Богу, дло сдлалось безъ помшки, все благополучно. Прізжаютъ къ Маркелу, вотъ онъ встрлъ молодыхъ, какъ слдуетъ, у воротъ — радъ-радъ, что поздъ прибылъ, что все кончено, потому, вишь, что боялся онъ за нихъ, еще не будетъ ли бды какой отъ авдотьиныхъ проказъ, встрлъ онъ молодыхъ своихъ съ иконою, осыпали ихъ и хмлемъ, а они вошли въ избу, сли за столъ, и молодая-то красавица подъ ‘ватой на золот, а Гаранька въ бористомъ кафтан съ пуговицами, словно по-купецки. Дружка сталъ свое дло длать, прибирать всякія рчи, чтобъ потшить бояръ и позжанъ: ‘эй, стряпухонька, поварихонька! блы рученьки, скоры ноженьки, повыдь, повыступи отъ печи кирпичныя, отъ столба перемычнаго, шевельнись, мотнись, не позевывай, что есть въ печи, все на столъ мечи!’
‘Вотъ и стали подавать всякія яства: подали одно, анъ на стол одни черепья битые, подали другое, каленое уголье, свашеньки растерялись, дружка языка не доищется, позабылъ вс красны приговоры свои, вс перепугались, что дло, стало-быть, ужь и вовсе не ладно. Вотъ старикъ нашъ поглядлъ, провелъ рукой по бород, да и говоритъ: ‘Кто такой столъ готовилъ, тому и сть надо, не миновать, подите, кланяйтесь Авдоть, да зовите на свадьбу, на хлбъ-соль, на коровай’.
‘Побжали дружки — Авдотья дома, и съ печи не слзала, глаза что жаръ горятъ, зла, зла, такъ-что взглянуть на нее страшно, а видно не послушаться не сметъ, накинула въ торопяхъ на себя кой-какую одежу, платкомъ на золот подвязалась, пришла. Вошла она въ избу Маркела, ровно вотъ сама не своя, креста на себя не положила, народу ни хозяину съ хозяйкой не поклонилась, сла за столъ молча, глаза передъ себя потупила, ни на кого не глядитъ, а яства вс стали, какъ были — нтъ, то-есть, ни черепьевъ, ни уголья. Отошелъ княжескій столъ, а старикъ все молчитъ и не поглядитъ на Авдотью, ровно не его дло, и повели молодыхъ на подклть, Авдотья-то бы и вонъ, да ноги не слушаются! Вотъ, какъ увели молодыхъ, старикъ, и поднялъ брови, и глядитъ на Авдотью во вс глаза, а она такъ и затряслась: ‘Стой, говоритъ, Авдотьюшка, полно кошк таскать изъ чашки, пора и честь знать. Вдь у меня меньшой сынъ былъ твоему ддушк ровесникъ, такъ теб со мной совладать будетъ тяжело, чтобъ на насъ съ тобой добрые люди не плакались, такъ поди-ка ты сюда!’ Она блй блья стала, вся дрожитъ, а подошла, старикъ развернулся, да какъ ляпнетъ ее лвшой на отмашь — Авдотья съ ногъ долой, закричала разными голосами, ужь ломало ее тутъ, ломало — встала вдругъ опять, отряхнулась, зашаталась, да какъ кинется въ двери, да бжать, старикъ смется, а народъ за нею, а она во вс лопатки, да опростоволосилась и платокъ съ головы потеряла — все бжитъ, не успла добжать домой, какъ подымется вихорь престрашный, да какъ налетитъ на Авдо тью воронье, откуда берутся — вотъ туча тучей. Ну, она все бжитъ, а воронье, видимо-невидимо, все за ней, облпили кругомъ, что ея и слдочку не видать, стало. Народъ испугался и воротился, перекрестившись, никто въ ночь не посплъ и подойдти къ изб авдотьиной и не вдали, что тамъ дется, что творится.
‘Вотъ на утро и пошла молва, что Авдотья-де побывшилась (скончалась). Вс обрадовались, бгутъ къ ней въ избу, глядятъ — Окулька заперта въ свтелк, а Авдотьи нтъ, въ изб на полу лежитъ платъ ея, кичка, сарафанъ, рубаха, обутка — все въ чемъ вечоръ была Авдотья, а ея нтъ. Вотъ, батюшка, нтъ ея да нтъ, да такъ и не стало, и куда длась она, никто не знаетъ, такъ и пропала. Вотъ и стали опосл догадываться, что расклевали Авдотью воронье, а воронье-то не. простое, какъ и сама она не спроста шаливала, а то-де нечистая сила, которую старикъ напустилъ.
‘Вотъ теб, батюшка ты мой, и бывальщина, люба-ли вашей милости?’ спросилъ хозяинъ.
— Живетъ, сказалъ я:— ничего, тебя слушать можно, да только хотлось бы мн знать, давно ль все это было?
— Да ужь ражее мсто тому времени, отвчалъ онъ, тряхнувъ сдой головой: — мн, пожалуй, что и не смекнуть. Гаранько-то, вишь, женился на родной тетк моего ддушки Карпа, а онъ жилъ на свт побольше ста годовъ, отецъ мой жилъ десятковъ восемь съ прибавкой, въ пугачовщину былъ ужь женатъ, а побывшился — есть тому годовъ съ полметвертй десятка, коли не побольше — да вотъ и мн ужь на седьмой десятокъ, быть шестой, аль седьмой годъ — а я изъ братеньниковъ меньшакъ. Такъ вотъ и смекайте сами.