БДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
БДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
ВЫСОКАЯ ЛЮБОВЬ
ПОВСТЬ
——
ГОРЕМЫКА
НАДГРОБНАЯ ПСНЬ ‘со святыми упокой’.
——
Бедные жильцы, Горский Петр Никитич, Год: 1863
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Читатель, маленькое предисловіе!
Я описываю жильцовъ Крохоборовой въ томъ вид, въ какомъ знавалъ ихъ года четыре назадъ. Въ эти четыре года вс до того подвинулись впередъ, что нтъ уже регистраторовъ Лебедевыхъ въ сенат, да и въ самомъ-то сенат стараго осталось только стны де потолки, а все остальное или улучшено, или замнено лучшимъ. Тоже и въ управ благочиніи и въ надзорномъ суд. Прочитавши очерки Лебедкина, Облачкова, когда онъ сталъ ‘пить’, да не почтутъ себя гг. чиновники (XV кл. до XII) Лебедкиными, Облачковыми! Увряю васъ, что нын нтъ такихъ. Я же съ моей стороны, описывая бытъ бдныхъ жильцовъ, вовсе не виноватъ, что мн на жизненномъ пути попались такіе, а не этакіе. Вотъ и все. Авторъ
Въ одной изъ отдаленныхъ и вмст съ тмъ изъ самыхъ плохихъ частей города живетъ бдный, бдный сочинитель. Я не называю этой части города собственно потому, что сочинителя сейчасъ узнаютъ, а зачмъ же обижать человка, а тмъ боле бднаго? Если я и ршился писать про него, такъ не затмъ, чтобъ осмять, а чтобъ показать читателю какъ въ одномъ и томъ же человк могутъ уживаться разомъ самыя прекрасныя качества ума и души съ самыми непростительными слабостями. Его знаетъ вся эта отдаленная часть города, отъ мала до велика. Въ самые свирпые двадцати, двадцатипятиградусные морозы вы его увидите одтымъ довольно прозрачно, то-есть въ одномъ сюртучк, изъ-подъ разодраныхъ локтей котораго торчитъ грязная рубашка, въ панталонахъ, протертыхъ на колнкахъ и въ сапогахъ съ барабаннымъ боемъ. Читатель можетъ-быть спроситъ что это за сапоги съ барабаннымъ боемъ? А между тмъ это вещь хорошо извстная всмъ горемыкамъ-бднякамъ. Изволите ли видть: подошвы сапогъ пришитые кое-какъ гнилой дратвой, скоро отпарываются и при быстрой ходьб хлопаютъ, то одна, то другая, особенно въ морозъ и въ жаръ. Такіе сапоги можно было приобрсть на старомъ апраксиномъ двор за тридцать копекъ. Покупатель, заплативши деньги, обыкновенно спрашиваетъ продавца:
— А дойду ли я въ нихъ до дому? скажи откровенно!
— Если на Выборгскую или въ Коломну, такъ, пожалуй и не дойдете! отвчаетъ плуть-апраксинецъ, хоть до полученія денегъ за сапоги клялся всми богами, что они то-есть сапоги, а не боги, три года проносятся, и покупатель, и продавецъ знаютъ, что сапоги дрянь, да чтожъ длать? бдность! Больше тридцати копекъ трудно достать, да и эти деньги скопляются только въ три года разъ, а за тридцать копекъ какихъ же сапогъ искать?
Ежится бдняга-сочинитель, словно хочетъ весь вобраться въ самого себя, а морозъ такъ я хватается то и уши, то за несъ.
— Трите носъ, а то отморозите! говоритъ встрчный бднякъ.
— А у васъ ухо поблло! отвчаетъ въ свою очередь бднякъ-сочинитель. Услуга за услугу.
Руки сочинителя въ безпрестанной работ: онъ треть то носъ, то уши и спшитъ въ притруску въ ближайшій или знакомый кабачокъ, гд цловальникъ славится покровительствомъ бднымъ литераторамъ.
— Здравствуйте, Доримедонтъ Доримедонтычъ! говоритъ сочинитель заискивающимъ тономъ и протягиваетъ руку цловальнику, который пожимаетъ ее поанглійски, двумя пальцами, даже не глядя съ кмъ здоровается. Онъ углубился въ чтеніе только-что принесенной книги, которая по мннію младшаго городового написана хорошимъ слогомъ. ‘Юлія въ лсу или опасность любви’, ‘О туркахъ и турчанкахъ и ихъ любезныхъ ухищреніяхъ’ и другія статейки въ томъ же род составляютъ содержаніе книги.
— Я, Доримедонтъ Доримедонтычъ, написалъ новые стихи-съ. Не угодно ли послушать?
— Ну, говори, братецъ, пока нтъ покупателей!
— А, Облачковъ! Здравствуй, братъ, гд ты шатаешься? Все пьянствуешь! воскликнулъ другой цловальникъ съ заплывшимъ жирнымъ лицомъ, высунувшись изъ-за перегородки.
— Нельзя ли предварительно хоть шкаликъ? спросилъ понизивъ голосъ Облачковъ, скорчивши умоляющую гримасу.
— Нтъ, нтъ! прежде стихи, а тамъ увидимъ стоятъ ли они шкалика!
Облачковъ откашлялся, собрался съ духомъ, потому-что отъ хорошей декламаціи зависло пить или не пить, а это для бдняка-сочинителя стоило гамлетовскаго быть или не быть?
— Нтъ, господа! сказалъ Облачковъ, вдругъ измнивши измреніе: — свои стихи я позабылъ, а лучше прочту ‘Горемыку’, написаннаго однимъ изъ даровитйшихъ бдныхъ, поэтому затертыхъ литераторовъ. Увряю васъ, Доримедонтъ Доримедонтычъ, что эти стихи не хуже моихъ!
Онъ началъ:
Былъ онъ чахлый и худой,
Безъ связей, безъ дружбы,
Сирота въ семь родной,
Членъ послдній службы.
Съ черна на бло писалъ
Бездну отношеній,
И лишь черный хлбъ кусалъ
Безъ вознагражденій.
Взоръ сіятельствъ не глядитъ
На такихъ страдальцевъ,
Ктожъ пониже — ихъ тснитъ,
Гонитъ какъ скитальцевъ.
Въ служб штатныя мста
Не для нихъ откроютъ
А добьются лишь креста,
Какъ въ земл зароютъ.
Горемыка это зналъ
И сносилъ невзгоды,
Только сторожъ утшалъ
Вашимъ благородьемъ.
Отъ занятій и трудовъ
Онъ зачахъ, свалился,
Межъ такихъ же бдняковъ
Трупъ его зарылся.
Деревянный крестъ стоитъ.
А надъ нимъ, безроднымъ,
Надпись скромная гласитъ:
Умеръ благороднымъ.
По весн надъ тмъ крестомъ
Ива зеленетъ,
Вьется птичекъ вольныхъ сонмъ,
Пньемъ слухъ лелетъ.
А объ немъ и рчь нейдетъ,
Память ужь блднетъ
И трудовъ безвстныхъ плодъ
По архивамъ тлетъ.
А на мст, гд живой
Онъ весь вкъ трудился,
Тоже блдный и худой
Кандидатъ явился.
— Браво, Облачковъ! молодчина! вотъ это понашему! воскликнулъ съ пухлымъ рыломъ цловальникъ. Что это означало понашему въ устахъ цловальника, одинъ только Богъ вдаетъ, потому-что толсторылый цловальникъ не былъ ни литераторъ, ни писака, а просто безграмотный мужикъ. Значитъ слово сорвалось такъ, ни къ селу, ни къ городу.
— И штиль есть! Замтилъ глубокомысленно кабачный меценатъ, отбросивши всторону книгу: — Эти стихи шкалика стоятъ…
— Нельзя ли косушечку? взмолилъ жалобно сочинитель, чуть не со слезами, дрожа какъ листъ на дерев, неуспвшій еще сорваться съ втки отъ осенняго втра.
— Жирно будетъ, а то вдь опять запьешь, я тебя знаю!
Однако посл долгихъ совщаній ученый комитетъ ршилъ, что сочиненіе косушки стоитъ. Посл вынятой косушки, глазки сочинителя посоловли, онъ, какъ говорится, размокъ, расплылся. Люди, крпко впившіеся, скоро хмлютъ, поэтому косушка подйствовала на бдняка лучше, чмъ на иного штофъ, даже четверть. Я знавалъ встарину одного кавказца, который потерялъ уже способность напиваться пьянымъ. Усидть вдвоемъ четверть ему ровно ничего не значило. И надо замтить, что это былъ доблестный офицеръ, увшанный отъ плеча до плеча орденами. Онъ держалъ себя прилично званію, никто не видлъ его пьянымъ, даже ‘выпившимъ’. А между тмъ откупная волка на него уже боле не дйствовала, онъ сталъ пить спиртъ гольемъ и ромъ,
Выпросивши христа-ради папироску, Облачковъ отправился въ погребокъ. Тамъ у него тоже былъ знакомый прикащикъ, отъявленный поклонникъ газеты: ‘Племянникъ’, большой любитель стиховъ, особенно Баркова и нкоторыхъ Полежаева.
— Хотите, я вамъ прочту новое сочиненіе, спросилъ Облачковъ, спотыкнувшись объ порогъ.
— Не надо, не надо! Ступай, ступай, проваливай!
— Ахъ, еслибы вы знали что это за стихи! и въ поясненіе ихъ достоинства, Облачковъ поцловалъ концы пальцевъ.
— Ну, ну, послушаемъ, только коньяку не ожидай!
— Маленькую, самую маленькую, въ десять копечекъ! сказалъ онъ съ удивительною вкрадчивостью и учтивостью.
Я былъ въ это время въ погреб и меня забрало любопытство послушать что это за стихи.
— Я могу вамъ доставить это удовольствіе. Декламируйте!— Дай, братецъ, этому господину джину или коньяку, чего ему угодно! сказалъ я прикащику.
— Ну, Облачковъ, начинай! сказалъ прикащикъ, повидимому очень довольный, что, не длая расходовъ на подчиванье, послушаетъ стиховъ. Онъ зналъ Облачкова и цнилъ его талантъ потому что былъ начитанъ. Нымьче просвщеніе разливается и въ погребкахъ, и въ питейныхъ домахъ.
Облачковъ снова откашляся и началъ:
Есть гимны грустные, межъ ними,
Одинъ грустне всхъ другихъ.
Поется онъ: спокой съ святыми
Христе душе рабовъ твоихъ.
Подъ эту пснь мы совершали
Надъ прахомъ ближнихъ много тризнъ,
И ихъ съ слезами провожали.
Гд несть болзней и печалей,
Но безконечная лишь жизнь…
Тутъ губы поэта задрожали, запрыгали вки, и онъ залился, какъ рка. Онъ декламировалъ такъ хорошо, плакалъ такъ искренно, что даже у самого прикащика брызнули изъ глазъ слезы.
— Экъ его насвистался! вдь это кабашная водка изъ глазъ вытекаетъ, замтилъ онъ юмористически.
— Нтъ, это ужь не водка, подумалъ я.— Тутъ какая-то сокрушающая грусть.
— Что вамъ пришла за фантазія переложить ‘со святыми упокой’? спросилъ я.
— Это вылилось изъ души на похоронахъ одной любимой мною двушки. И слезы опять брызнули изъ его глазъ, которыя онъ, за неимніемъ платка, утиралъ кулакомъ. Мн стало его жалко.
— Чтоже это была ваша сестра, или невста?
— Какъ вамъ сказать? невста не невста… Я впрочемъ хотлъ на ней жениться, да она не пошла.
— Врно родители не позволяли.
— У нея не было родителей. Она изъ портерной…
Настроенный гармоническими стихами, распросами о невст, которую я представлялъ уже лежащею во гроб, среди рыдающихъ родныхъ, при тихихъ, носящихся въ воздух похоронныхъ гимнахъ — я словно съ облаковъ упалъ въ помойную яму.
— Не смйтесь, сказалъ онъ грустно: — это была такая двушка, какой вы встртите мало подобныхъ.
Словно обидвшись, онъ взялъ свою подбитую уксусомъ шапку и ушолъ. И побжалъ онъ снова въ притруску, какъ-то жалко скорчившись.
— Боже мой, куда онъ днется бдный въ эдакой морозъ, у него чай и квартиренки-то нтъ. Меня стала грызть совсть, зачмъ я его не остановилъ, не пригласилъ на квартиру? Я спросилъ прикащика, не знаетъ ли онъ гд живетъ этотъ горемыка.
— Облачковъ-то? Богъ его знаетъ, въ какой-то трущоб… Тутъ онъ мн назвалъ улицу, даже домъ.
— Не думаете ли вы когда-нибудь его дома застать? Никогда. Онъ изо дня въ день такъ шатается. Теперь наврное отправился въ какой-нибудь кабакъ, тамъ пойдетъ въ другой, а тамъ въ третій, пока не свалится гд-нибудь на улиц. Хорошо еще, что полиція подбираетъ эдакихъ людей, а то, долго ли до грха? Того и гляди замерзнетъ, въ эдакую стужу, или экипажъ черезъ брюхо передетъ.
Однимъ словомъ, изъ распросовъ я узналъ, что Облачковъ былъ когда-то порядочный чиновникъ, служилъ въ какомъ-то департамент, жилъ съ матерью, содержалъ ее, но связавшись съ какой-то безпутной двкой, сталъ пить, пить и пить. Однажды до того допился, что пришолъ со скрипкой въ департаментъ и когда разные почтенные мужи занимались обсужденіемъ макого-то важнаго вопроса, вломился въ главную комнату присутствія. и заигралъ надъ самымъ ухомъ директора: внизъ да по рчк, внизъ по Фонтанк, сизый селезень плыветъ.
Ну конечно его вывели изъ комнаты и выгнали изъ службы. Одмако, несмотря на эту краткую біографію, я хотлъ подробнй узнать кто это былъ Облачковъ.
Съ этою цлью я отправился къ нему на квартиру, думаю, авось застану, на счастье. Миновавши длинный рядъ кривошлыкихъ домишковъ, я углубился въ какой-то нескончаемый переулокъ, тянущійся между сломаными и наклонившимися заборами. Подъ ногами зіяли, какъ могилы, глубокія канавы. Въ иномъ мст приходилось перебираться по одной дрожащей дощечк на высот полутора аршинъ, надъ уровнемъ улицы. Ни одна живая душа мн не встртилась. Да тутъ, середи благо дня, чрезвычайно удобно грабить, а идти сюда ночью, значитъ обречь себя на врную смерть. На конц переулка стоялъ высокій нескладный домишко, съ крышей какъ сахарная голова, а подъ самыми небесами торчало узенькое окошко. Здсь-ио и жили Облачковъ съ своей старухой матерью. Я вошелъ на дворъ — могильная тишина, стучался, стучался въ нсколько дверей, — никто не отзывается, словно весь домъ вымеръ.
Долго я взбирался по животрепещущей лстниц, словно восходилъ на облака, наконецъ постучался въ дверь, обитую грязной цыновкой. Вышла какая-то старушонка въ халат до-того засаленномъ, что трудно было различить какого онъ цвта. Изъ-за множества морщинъ нельзя было видть ни бровей, ни глазъ.
— Кого теб нужно? спросила она, держась за ручку двери и недопуская меня войти.
— Здсь живетъ Облачковъ?
— Здсь, я его мать.
— Дома онъ?
— Дома-то дома, да ему не до гостей: онъ пьянъ.
— Позвольте хоть на минуточку войти.
— Войдите, только вы отъ него теперь толку никакого но добьетесь.
Однако я вошолъ и остолбенлъ при вид окружающей меня бдности. Много я читалъ про ирландскихъ, лондонскихъ нищихъ, входилъ въ дома бдныхъ людей, но представлявшаяся теперь передо мной бдность превосходила всякое описаніе. Это была свтелка никакъ не больше невской кареты. Она не имла печи и сама была сколочена изъ жиденькихъ досокъ собственно для отдачи внаймы въ лтнюю пору. Зимой же, кром Облачкееа съ матерью, въхать въ нее никто не ршался. Однако жадная хозяйка не хотла уступить ее Облачкову даромъ, изъ состраданія, а брала за мсяцъ 75 копекъ. Окно, величиною въ кулакъ, дотого заросло льдомъ, что не давало никакого свта. Громадныя сосульки какъ кинжалы торчали отъ стекла чуть не на вершокъ. Сквозь вс пазы между стнными и потолочными досками просвчивалъ снгъ, а паутина и конопатка спускались цлыми драпри съ потолка и стнъ, покрытыхъ инеемъ. Какъ теперь вспомню про эту свтелку, такъ меня даже морозъ по кож подираетъ, дотого было въ ней холодно, куды холодне, чмъ на двор. На полу валялись какія-то срыя тряпки, и былъ разостлавъ салопишко, прозрачный какъ ршето. Это была постель матери и сына. Укрывши голову сюртучкомъ и подогнувъ подъ себя ноги, Облачковъ храплъ. Его красная какъ вареный ракъ рожа, всклокоченные волосы ясно доказывали, что онъ былъ мертвецки…— Не будите eго, пусть дрыхнетъ! отвтила мать, когда я вопросилъ позволенія разбудить ея сына. Боже-боже! неужели это жизнь!.. Вручивши рублевую бумажку, за которую старуха мн поцловала руку, я скоре бросился изъ комнаты, слъ на извощика и ухалъ домой. Вотъ человкъ и можетъ-быть съ талантомъ, а пропадаетъ какъ червь и непремнно пропадетъ! Тутъ ужь винить некого, разв только судьбу. Каково же несчастной матери? Должно быть очень интересна біографія этого Облачкова!
Заинтересованный въ высшей степени исторіей этого погибающаго таланта, я сталъ ходить на квартиру Облачкова почти каждый дома, и добился-таки того, когда онъ былъ дома и не пьянъ. Имъ его откровенныхъ разсказовъ я составилъ слдующую маленькую повсть его любви.
Вотъ она:
Однажды Облачковъ, одтый въ щегольской департаментскій мундиръ возвращался изъ должности съ своимъ товарищемъ посл полученія ‘сихъ’. Облачковъ былъ тогда чиновыхъ комъ-иль-фо, поэтическаго дара въ себ не подозрвалъ, а служилъ гладенько, равненько, какъ подобаетъ департаментскому чиновнику. ‘Сіи’ онъ получалъ всегда, то-есть сдавалъ съ красненькой семь съ половиною копекъ, которыя всегда приготовлялъ къ сладостному двадцать-третьему числу. Скушавъ съ товарищемъ котлетку въ приличномъ трактирчик, пропустивъ предварительно десятикопечную рюмочку, онъ началъ мечтать о другихъ блаженствахъ.
— А какъ бы насчетъ того?.. спросилъ онъ товарища, плутовски подмигнувъ лвымъ глазомъ.
— Райскіе чертоги нашему жалованью не доступны, отвчалъ товарищъ, только-что прочитавшій Марлинскаго: — не хочешь-ли я сведу тебя къ портерную?
— Въ портерную чиновнику входить какъ-то неловко: какой-нибудь завистникъ изъ нашего же брата пожалуй увидитъ и донесетъ.
— Это въ глухомъ мст, такъ-сказать вдали отъ правительственнаго ока, то-есть на Петербургской сторон.
— Да чиста ли портерная? можетъ-быть тамъ присутствютъ какіе-нибудь мовэ-жанръ?..
Словно мовэ-жанръ Облачковъ только-что заимствовалъ отъ своего столоначальника и немедленно пустилъ его въ оборотъ. Да и самъ-то столоначальникъ пользовался имъ поболе двухъ съ половиною сутокъ, считая со дня услышанія его изъ директорскихъ устъ.
— Я тебя потому хочу свесть въ эту портерную, что тамъ есть одно совершенство.
— Какое совершенство?
— Тамъ есть одна ‘пвица’… Ахъ, еслибы ты видлъ, какъ она хороша!.. недавно еще практикуется въ пніи, а поклонникамъ отбою нтъ… Ты видлъ Венеру?..
— То-есть какъ это Венеру?.. въ какомъ отношенія?
— Да нтъ, говори ты — видлъ Венеру?.. Говори, видвъ?
— Ну, положимъ, видлъ.
— Такъ вотъ ее еще разъ увидишь въ самомъ дл, не на картин.
Пылкое воображеніе Облачкова, какъ видно изъ стиховъ, еще не натянутое на метрическую колодку, не распятое въ четырехстопномъ стих, разгулялось до высочайшей степени. Онъ уже заране мечталъ увидть въ портерной что-то неземное и охотно послдовалъ совту товарища. Хотя съ робостью, нершительностью, но съ какимъ-то сладостнымъ замираніемъ сердца Облачковъ вошолъ вслдъ за товарищемъ въ низенькія двери портерной.
Картина извстная: шаговъ въ десять комната, оклеенная обоями, до того закоптвшими отъ табачнаго дыма, что трудно было различить ихъ цвтъ. Рядъ красныхъ столовъ, а въ углу китайскій бильярдъ, на которомъ упражнялись двое мастеровыхъ, какой-то небритый джентльменъ уперши скрипку въ подбородокъ, наяривалъ ‘Было дло подъ Полтавой’, какая-то двушка, вроятно пвица, разглаживала накрахмаленную юбку. Благоприличный тогда Облачковъ сморщился, увидя очень обыкновенное лицо гладильщицы.
— Куда ты меня завелъ? спросилъ онъ.
— А вотъ погоди, увидишь, отвчалъ товарищъ, и спросилъ для блазира дв бутылки пива и дв папиросы.
— Въ какую цну прикажете, въ дв или въ три?
— Въ три, Добровольскаго.
Въ отворенной двери, словно какъ на картин появилась двушка. Облачковъ взглянулъ и обомллъ.
Въ дверяхъ стояла красавица лтъ семнадцати, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ. Миніатюрный овалъ ея личика еще боле выигрывалъ отъ золотистыхъ волосъ, какъ-то небрежно зачесанныхъ назадъ. Они были ловко подхвачены булавкой, конечно мдной, но казавшейся издали золотою. Красавица стояла недвижно, только было едва замтно какъ отъ дыханія тихо колыхалась ея грудь… Освщеніе ли, падавшее изъ тусклаго окна было очень эфектно, или ея неподвижность, придававшая ея стройному стану что-то картинное, только она была въ эту минуту необыкновенно хороша, ее даже странно было видть въ такомъ мст. Это былъ конечно одинъ изъ такихъ случаевъ, которые никогда не повторятся въ нашей столиц. Здсь хорошенькихъ умютъ разглядывать и знаютъ имъ цну.
— Видишь?.. спросилъ многозначительно товарищъ.
— Вижу, ничего нтъ особеннаго, недурненькая двушка…
Между тмъ недурненькая двушка, позвавши, опять скрылась.
— Куда же она ушла? спросилъ Облачковъ.
— А тебя это интересуетъ?.. извстно куда!.. спать. Видишь она зваетъ, не выспалась.
Облачкову какъ-то не понравился отвтъ товарища и его испытующій взглядъ, онъ старался избгать его взгляда.
— Я пойду къ ней, сказалъ товарищъ.
— Зачмъ? спросилъ Облачковъ нсколько задыхающимся голосомъ.
— Странный человкъ, словно я теб долженъ отдавать отчетъ куда я иду? зачмъ?.. Пойду къ ней въ каморку, да и кончено, пораспрошу отчего она не выходитъ?
— Да пора домой!.. ну выпили и будетъ: здсь неловко долго сидть.
Но товарищъ его не слушалъ и отправился вслдъ за двушкой.
Богъ его знаетъ отчего, только Облачковъ все надялся, что товарищъ сейчасъ выйдетъ оттуда, но когда дверь каморки затворилась, сердце Облачкова мучительно заныло, неизвстно отчего. Онъ хотлъ-было постучаться въ двери, но какъ-то удержался.
— Съ чего, съ какой стати я буду ревновать къ обыкновенной двушк, да еще въ такомъ мст?.. Мало ли кром насъ сюда приходятъ и уходятъ?.. Вдь я буду въ глазахъ его смшонъ.
Это на минутку поохолодило его, но вскор сердце его снова мучительно заныло.
Напрасно онъ твердилъ самъ себ: ‘что за глупость, что за пошлость?’ какія-то невдомыя досель муки, какъ волны къ берегу, то прихлынутъ къ сердцу, то отхлынутъ.
Четверть часа показалось ему четвертью столтія. Онъ сталъ уже пріискивать предлогъ, какъ бы половче прекратилъ ихъ бесду.
— А послушай, у тебя моя сигарочница? крикнулъ за перегородку Облачковъ. Голосъ его звучалъ какимъ-то болзненнымъ, умоляющимъ тономъ. Видно было, что онъ хотлъ что-то другое сказать.
— Ну тебя съ твоей сигарочницей! отвчалъ тотъ какъ-то нехотя.
Прошло еще нсколько мучительныхъ минутъ для Облачкова, наконецъ что-то на стной прошумло, дверь черезъ минуту скрыпнула и товарищъ Облачкова вышелъ въ полномъ сіяніи департаментскаго виц-мундира.
У послдняго словно гора свалилась съ плечъ и онъ, стараясь принять веселый, беззаботный видъ, сказалъ:
— Представь, братъ, я и забылъ, что порт-сигаръ дома оставилъ. Экой я, право, разсянный!
Въ это время опять появилась двушка въ дверяхъ и опять остановилась. Облачковъ взглянулъ на нее и вздрогнулъ: она была еще лучше. Коса улеглась какъ-то небрежнй, что придавало двушк другой, боле граціозный видъ. Она слегка раскраснлась, что увеличило ея красоту и удесятеряло мученія Облачкова.
Двушка постояла, постояла въ дверяхъ какъ прежде. и вроятно видя, что никого нтъ изъ постителей, ушла совсмъ. Нужножъ было какъ нарочно всему случиться такъ, чтобъ окончательно отуманить голову будущаго поэта. Въ портерной кром ихъ двоихъ никого не было, мастеровые и гладильщица убрались. Значитъ за было случая, чтобъ поведеніе заинтересовавшей двушки выказалось въ какой-нибудь безобразной выходк. Побесдуй еще съ ней человка два кром товарища илюзія бы исчезла. Самая фамильярность двы была бы тогда лучшимъ лекарствомъ отъ любовной горячки и. Облачковъ бы живо отрезвился.
Къ довершенію всхъ бдъ пріятель словно надсыпалъ соли съ толченымъ стекломъ въ начинавшую гноиться сердечную ранку Облачкова.
— Ты не знаешь, братъ, что это за несчастная двочка! говорилъ товарищъ дорогой: — она всего здсь шестой день, не соблазнилъ какой-то негодяй, завезъ нарочно сюда и бродилъ здсь… Я ее непремнно возьму къ себ жить. Какая душка!.. Ахъ, еслибы ты зналъ что за милка!..
Облачковъ былъ въ эти минуты словно подъ ножами, словно пріятель, воткнувши ему кинжалъ въ грудь, тихонько его переворачивалъ, разсверливалъ рану. Чудная красота, паденіе отъ благородной доврчивости, мысль, что можетъ-быть въ эту минуту бесдуетъ съ ней другой поститель, несчастная обязанность изъ-за того только, чтобъ не вытолкали въ шею изъ послдняго пріюта, отвчать ласкамъ каждаго мастерового и ко всему этому полная невозможность помочь ей. Пріятель конечно вралъ: онъ точно также голодалъ на девяти рубляхъ, ему ли до содержанокъ! Ахъ, какъ бы въ эту минуту Облачкину хотлось быть богачомъ! Онъ только въ эту минуту понялъ какъ хорошо быть богатымъ!..
Онъ въ одно бы мгновеніе стрлой полетлъ на извощик, запихнулъ бы въ горло портерщика пачку асигнацій и повезъ бы ее, ему благодарную, имъ спасенную въ первую отель въ столиц. Онъ окружилъ бы ее покоемъ, счастіемъ, былъ бы ея рабомъ, молился бы ей!
Отъ такой кутерьмы въ голов, отъ такого душевнаго урагана всякій умный человкъ сдлался бы поэтомъ. Вдругъ въ голов Облачкова блеснула геніальная по его мннію мысль: ‘А что, вдь у меня въ карман еще восемь рублей! Я имю на нее такое же право, какъ и вс, вдь это ‘общая собственность’. Положимъ я далекъ отъ пошлостей, но по-крайней-мр увижу ее,— буду съ нею говорить, брать ее за руку. Все равно, я заплачу же ей деньги’.
— А мн, брать, надо къ одному чиновнику зайти! сказалъ Облачковъ товарищу: — прощай!
— Куда жъ ты, братъ, пойдемъ, сыграемъ на бильярд!
— Ей-богу, нужно, важное дло. Все равно, вечеромъ къ теб зайду.
— Ты всегда такая свинья!..
И товарищи разошлись.
Облачковъ направилъ стопы въ переулокъ совершенно противуположный отъ того, который велъ въ портерную, чтобы пріятель не догадался, и ставши за угломъ, долго выжидалъ пока послдній не скрылся изъ вида. Извощиковъ не попалось по дорог и онъ во весь духъ пустился снова въ портерную.
Онъ отчасти былъ радъ, что его красавицы не было тутъ на лицо, потому-что она избгнула по-крайней-мр постителей. Вошли въ общую еще дв какихъ-то новыхъ пвицы, которыя Облачкову показались отвратительными.
— Что вы, баринъ, такой скучный? Хоть бы папиросками ‘двушекъ’ поподчивали! замтила одна изъ сиренъ.
Чтобъ отъ нихъ отвязаться, Облачковъ веллъ подать имъ четыре папиросы. Ему было не до того: сердце у него стучало какъ молотокъ и онъ съ нетерпніемъ посматривалъ на дверь, въ которой, какъ призракъ отъ волшебнаго фонаря, два раза появлялось его божество, его солнце!..
Прошолъ цлый часъ, а ея не было. Онъ искурилъ папиросъ на цлый двугривенный, истратилъ полтинникъ на пиво для неотвязчивыхъ цирцей, а ея все не было. Сердце его взмывало, онъ страдалъ страшно, а все не ршался спросить про нее, да и какъ спросить, когда онъ даже не зналъ ея имени, а у товарища спросить позабылъ.
— Много ли у васъ здсь двушекъ? обратился онъ робко съ вопросомъ къ одной изъ присутствующихъ. Ему казалось, что такъ вотъ вс и знаютъ, что онъ влюбленъ въ такую-то, что у него на лбу это написано.
— Четыре, баринъ, четыре! А что вамъ?
‘Четыре, подумалъ Облачковъ: — а дв на лицо, значить недостаетъ только той, которая разглаживала юпку, да ея. Какже теперь про нее-то спросить? А разв вотъ какъ:
— А гд та, которая разглаживала юпку, пухлое лицо такое?..
— Ахъ, это Матрешка Тартарова! Въ трактир чай пьетъ. Поставьте бутылочку пивца, я вамъ ее позову.
— Нтъ, я такъ только спросилъ.
Ему не Матрешку Тартарову было нужно: онъ все добирался до той, которою была полна его душа, только совстился спросить прямо… Однако онъ изобрлъ способъ дознаться не открывая другимъ, какую именно желалъ бы видть. Любовь зобртательна.
— Тебя какъ бранятъ-то? обратился онъ шутя къ одной
— Федора.
— А тебя?
— Хавронья.
— Ну, а ту?
— Матрешкой Тартаровой.
— А какъ четвертую-то зовутъ?.. спросилъ онъ задыхающимся голосомъ я съ страшнымъ волненіемъ ожидалъ отвта.
— Ахъ эту хорошенькую-то?.. Наталья. Она скоро придетъ.
У Облачкова отлегло отъ сердца. За такое радостное извстіе онъ поставилъ двамъ дв бутылки пива.
Въ это время ввалилось въ дверь два какихъ-то здоровенныхъ мужчины. По нахальному выраженію лица одного изъ нихъ и нкоторымъ замашкамъ, видно было что это былъ лакей ‘чистйшей хамской крови’, какъ выражались до 19 февраля.
— А гд моя Наташа?.. спросилъ онъ, обратясь небрежно къ портерщику, играя мдной цпочкой отъ часовъ.
— Ушла куда-то, отвчалъ тотъ.
При словахъ: моя Наташа, словно кто кинжаломъ стукнулъ въ сердце Облачкова: оно болзненно сжалось, завыло и мысли одна другой мучительне загомозились въ голов.
— Онъ значитъ иметъ причины говорить: ‘моя Наташа…’ и эта угряватая рожа, хамъ во фрак, у котораго вмсто души — вникъ, какимъ онъ чиститъ барину панталоны… Боже, Боже мей! даже подумать страшно!.. Тутъ воображеніе будущаго поэта начало рисовать картины, одна другой сладострастне, одна другой мучительнй, изсушая мозгъ, кипятя кровь… Еще-бъ такихъ минутъ пятокъ, и жадная смерть застучала-бъ могильной лопатой въ его еще не окрпшую для страданій грудь. Онъ былъ очень не дуренъ собой, ему было всего двадцать-три года.
Но судьба словно сжалилась надъ нимъ. Она отложила свои пытки, хоть на короткой срокъ, а отложила.
Такъ и кошка, поймавшая мышонка, выпускаетъ его изъ зубовъ, даетъ ему нсколько поиграть…
— Скажи ее! сказалъ лакей, обратясь къ портерщику: — что я приду завтра въ такое же время, чтобъ она меня непремнно ждала!
— Слушаю-съ, будетъ въ точности исполнено, отвчалъ тотъ, дорожа щедрымъ гостемъ, который уже не разъ здсь прокучивалъ половину подтибренныхъ у барина въ тотъ день денегъ.
Съ сердца Облачкова словно свалился пяти-пудовый камень, онъ съ жадностью пожиралъ глазами лакея, молилъ въ душ Бога, чтобы тотъ внушилъ ему поскоре мысль убраться отсюда, до прихода Наташи. Тольке-что лакей съ товарищемъ ушли, какъ въ другихъ дверяхъ показалась его Наташа. Она на этотъ разъ была въ какомъ-то темномъ плать, что придавало ея серебристымъ плечамъ и чуть-чуть открытой груди какой-то серебристый отливъ. Голова у ней была зачесана какъ-то поновому, но къ лицу. Тутъ-то Облачковъ только разглядлъ ея роскошную косу… Сердце его сладко обливалось кровью отъ одной мысли, что настала сладостная минута… Онъ ужь порывался позвать ее въ сосднюю комнату, но все существо его какъ-то прыгало, порывалось куда-то, мшало спокойно высказаться языку. Однако онъ задыхаясь, проговорилъ ей: ‘неугодно ли вамъ поговорить со мною?..’ Я уже сказалъ выше, что онъ былъ далекъ отъ всего пошлаго, и когда она послдовала за нимъ въ комнатку, сама заперла щеколдой дверь, онъ былъ на верху того нестерпимаго блаженства, которое такъ же томитъ, тяготитъ человка, какъ и горе, но зато, за эти минуты блаженства человкъ и расплачивается цлыми годами страданій. Это блаженство неизмримо, выше блаженства первой ночи молодого барина, наслдника нсколькихъ тысячъ душъ, незнатнаго весь вкъ нужды, наконецъ благополучно сочетавшагося съ каменнымъ пяти-этажнымъ домомъ и двумя стами тысячъ въ ломбард. Наслажденія, удовольствія жизни для него прились, потеряли свой букетъ, свою поэзію, какъ теряютъ поэзію розговны въ пасху въ глазахъ человка, который весь великій постъ питался ливерными колбасами, индйками съ изюмомъ, поросятами подъ хрномъ и тому подобнымъ. Невста богача, спору нтъ, хороша какъ роза, чиста какъ голубица, но тутъ нтъ поэзіи страданій, поэзіи самоотверженія.
Тутъ женихъ и невста ничмъ особеннымъ не жертвуютъ другъ для друга, какъ тотъ, такъ и та сочетались, потому что это приличная во всхъ отношеніяхъ партія. Нтъ, другое дло, вытащивши любимую двушку изъ омута разврата, пожертвовавши для нея послднимъ фракомъ, рублемъ — испытать блаженство, когда она вся превратившаяся въ благодарность, падетъ въ твои объятія… Тутъ нечего ожидать цломудрія, чистоты, которыя такъ легко сохранять двицамъ достаточнымъ, тутъ другое наслажденіе, въ мильонъ-мильоновъ разъ высшее, боле тонкое, чмъ акуратность въ отправленіи животнаго процеса…
Вотъ какого блаженства добивался Облачковъ, вотъ почему онъ чуть не задохся отъ прилива крови къ сердцу, когда обнаженная по локоть ручка заперла можетъ-быть по привычк дверь щеколдой. Да, такое блаженство невыносимо и несравнимо. Какъ трудно простому глазу вывести ослпительный свтъ солнца, такъ трудно душ перенесть такую роскошь, такой избытокъ восторга. Они остались глазъ на глазъ, въ комнатк въ какихъ-нибудь квадратныхъ два аршина…
Кровь такъ въ немъ бушевала, невыразимо сладкій восторгъ такъ охватилъ все его существо, что онъ незналъ, какъ приступить къ длу, съ чего начать разговоръ. Ему бы хотлось высказать многое, что у него лежало на сердц, неотвязно просилось наружу, но онъ не ршался.
Будь она образованная двушка, изъ порядочнаго дома, привыкшая отъ чтенія романовъ ко всмъ тонкостямъ любовной діалектики, другое дло. Но передъ нимъ сидла двушка, хотя и любимая больше всего на свт, но богъ-знаетъ какого склада понятій, не покажется ли ей это дико, смшно? Наконецъ, чтожъ даромъ тратить время попустому? Можетъ-быть она связана съ хозяиномъ заведенія такъ, что у нея каждая минута дорога. На пошлости онъ не ршился бы, хоть убей, потому сидлъ передъ нею минутъ пять какъ истуканъ, подъ ея испытующимъ вопросительнымъ взглядомъ. Что означалъ этотъ взглядъ, посл увидимъ. Однако, онъ усплъ выбраться на прямую дорогу, инстинктивно. Вынувши изъ порт-моне четыре рублевыхъ, онъ положилъ ихъ на столъ и сказалъ, взявши ее за руку:
— Слушайте! позвольте васъ, просить просидть со мною здсь четыре часа, поговорить съ вами, а, чтобъ нестснять васъ въ отношеніи къ хозяину, передайте ему изъ этихъ денегъ сколько знаете, остальное возьмите себ… Извините, что предлагаю деньги. Видитъ Богъ, что я нехочу этимъ васъ оскорбить! и самъ горько заплакалъ.
Что-то врод радости и удивленія блеснуло въ ея глазахъ, она, бдняжка, ни отъ кого неполучала такихъ денегъ, за то только, чтобъ просидть съ молодымъ человкомъ четыре часа…
Другая бы на ея мст, окончательно падшая, сейчасъ бы пала въ объятія къ щедрому молодому человку и очистила бы propos весь бумажникъ, но она вся зардлась какъ маковъ цвтъ и незнала что отвчать, спрятать ли подъ корсажъ деповитки, или отдать ихъ назадъ.
Это-то и вывело Облачкова на большую дорогу, это-то и показало ему, что она недавно сорванная роза и безжалостно брошенная въ грязь… Глаза Облачкова наполнились самыми сладкими и вмст самыми горькими слезами. Онъ взялъ ея бленькую ручку и сталъ покрывать ее поцлуями до самаго обнаженнаго локотка… Будь онъ, хоть добръ, но старъ, хилъ, или неопрятно одтъ вышло бы что-нибудь другое: она непремнно отдернула бы руку, и даже засмялась. Но она была женщина, больше несчастная, чмъ падшая, она не могла на замтить, что Облачковъ, глядящій на нее невыразимо восторженно, былъ хорошъ въ эту минуту. Онъ былъ одть такъ щегольски, предложилъ такія деньги, такъ ловко обойдя все щекотливое, такъ чистосердечно ‘заразительно’ заплакалъ, что все это помогло не броситься ей въ глаза. Сравнивъ, вообразивши наконецъ, какая бездна разницы лежитъ между этимъ неопытнымъ еще чистымъ юношей и тми небритыми джентльменами, съ мдными цпочками, она при всемъ ‘насильственномъ паденіи’, не могла быть непоражена страшнымъ контрастомъ. Она тихо обвила его шею, склонила голову къ нему на грудь и сама зарыдала. Такимъ образомъ они просидли въ объятіяхъ другъ друга, плача на взрыдъ, цлыхъ полтора часа. Они оба унеслись въ далекій невдомый многими міръ они оба позабыли, что сидятъ въ коморк грязной портерной, что содержатель, какъ жадный ястребъ, ждетъ обычной своей подачи и…
Они даже не слыхали какъ часы били пять, шесть, семь, восемь, неслыхали какъ въ сосднихъ комнатахъ гомозились разные постители, отпускали стереотипныя любезности и проч., и проч. Свчка давно догорла и погасла. Посл семи часовъ хозяинъ было пытался напомнить про какіе-то расчеты, но пылавшая страстью Наташа скомкала въ шарикъ три рублевыхъ въ ладони и бросила ихъ хозяину черезъ перегородку, проговоривши гордо: ‘получи!…’ Пробило восемь, девять, десять, одинадцать, а Облачкова съ Наташей не было на земл…
Чмъ больше она шептались, говорила про свое прошедшее, тмъ сильне влюблялись другъ въ друга…
Наконецъ настало время подъ опасеніемъ строгаго штрафа запирать заведеніе. И постителямъ и даже пвицамъ, прикочовывавшимъ сюда только днемъ, настало время убираться по домамъ.
— Подемъ ко мн! сказалъ, задыхаясь отъ страсти, Облачковъ.
— Подемъ, я твоя! отвчала Наташа.
— Извощикъ! крикнулъ Облачковъ.
Сли на извощика.
— Мн мерзко вспомнить гд я провела цлую недлю!.. Она уже успла расказать ему всю свою исторію обольщенія.
Ничего въ ней нтъ особенно новаго. Больше ничего, какъ въ домъ ея отца, чиновника казенной палаты, смоленской или витебской, началъ, годъ назадъ, похаживать красивый молодой чиновникъ подъ видомъ родственника. Онъ былъ румяненькій, смазливенькій молодой человкъ, сынъ богатаго помщика, щеголялъ всегда въ брильянтовыхъ перстняхъ, былъ щедръ на подарки, поэтому очень легко и вскружилъ голову тогда еще глупенькой Наташ. Они сговорились имть свиданіе въ какой-то подгородной рощ, куда Наташа хаживала съ бывшею съ нею за одно горничной, большой мастерицей сводить два любящія сердца. Не прошло и недли посл упоительныхъ лобзаній и сладостныхъ свиданій, какъ отецъ обольстителя отправилъ сына бить баклуши въ столиц, приписавъ его къ какому-то департаменту.
Сыночекъ увезъ Наташу въ Питеръ, которая въ условленный срокъ убжала отъ отца. Поживши съ Наташей въ какой-то гостиниц, на Гороховой, онъ отличнйшимъ образамъ промотался, проигрался и ему было не до нея — она успла разумется опротивть.
Глупйшая исторія, повторявшаяся сто билліоновъ разъ со временъ Адама и Евы, поэтому и расказыватъ ее не хочется, а длаешь это для послдовательности. Сговорившись съ портерщикомъ, давши ему впрочемъ пятьдесятъ рублей на содержаніе подруги, не ‘въ самой портерной’, а у себя дома, помщичій сынокъ ускакалъ къ отцу, который только-что передъ его отъздомъ выслалъ ему пятьсотъ рублей.
— Не хочу быть чиновникомъ, папенька, хочу быть гусаромъ!..
— Ну, въ гусары, такъ въ гусары.
И сдлался помщичій сынокъ гусарскимъ юнкеромъ. Жадный портерщикъ попрекалъ хлбомъ-солью несчастную Наташу, когда по его расчету вышли вс пятьдесятъ рублей, а объ обольстител не было ни слуху, ни духу. Къ красавиц подъзжалъ съ гостинодворскими любезностями сынокъ портерщика, бывшій прикащикомъ въ какой-то лавк. Однимъ словомъ, она не потшила сыночка и была безъ церемоніи прогнана въ ‘общую’, куда прикочовывали разныя пвицы, врод сопрано Матрешка Тартаровой… Хорошо еще, что всего-то пришлось пробыть ей въ этомъ вертеп недлю. Тяжело описывать такія вещи, да инымъ еще покажется неприличнымъ…
Есть люди, которые удивительно строго берегутъ свое благоприличіе, ропщутъ на автора за каждое нескромное слово, за всякую лишнюю, по ихъ мннію, откровенность, а поступаютъ право не лучше этого негодяя, помщичьяго сынка. Большинство же, то-есть столпы-то отечества, вчные блюстители частоты слога, цломудрія на бумаг, непремнно станутъ роптать, что я помстилъ мою героиню въ ‘такомъ заведеніи…’ Да, мы ужасно боимся нескромныхъ словъ, но не прочь отъ темныхъ длъ, лишь бы удалось ихъ совершить въ глубочайшей тайн, нисколько себя не компрометируя. Оттого-то кругомъ насъ, надъ нами, подъ нами — слезы, предательство, обманъ, распутство, грязное нищенство, которое день ото дня ясне просвчиваеть сквозь мишуру проматывающихся сословій…
Толи дло, мы, достаточные, зажиточные господа, живемъ себ припваючи въ отличныхъ теплыхъ комнатахъ, незнаемъ съ младенчества та бдности, на печалей: сть захотимъ — подадутъ, кататься по городу вздумаемъ — запрягутъ. Какое вамъ дло знать какъ эти бдные колотятся изъ-за гроша, какъ гнусные сластолюбцы обольщаютъ несчастныхъ дурочекъ, какъ наконецъ эти дурочки сразу длаются умными, когда узнаютъ всю подлость обольстителя, а чтобъ не замерзнуть за дверью, не умереть съ голоду впадаютъ въ развратъ. До этого намъ никакого дла нтъ. Описывайте намъ благовонныя гостиныя, прекрасныхъ рыцарей въ парижскихъ фракахъ, вымаливающихъ слово любви у цломудренныхъ двъ, которыя нердко потому и цломудренны, что ихъ стерегутъ сорокъ паръ глазъ…
Какъ былъ счастливъ Облачковъ въ этотъ день, такъ и сказать нельзя. Всю дорогу прижималъ свою возлюбленную къ сердцу и ужь именно согрвалъ ее поцлуями. Къ лучшему или худшему извощикъ попался преплохой, кляча преупрямая, преотвратительная. Ее ударятъ кнутомъ, она вмсто того чтобъ прибавить рыси, только лягается. Надо замтить, чтобъ не забыть, что хитрый содержатель заведенія съ умысломъ отпустилъ Наташу съ Облачковымъ: онъ зналъ, что тотъ прядетъ за ея паспортомъ. Такъ и случилось. Когда Облачковъ пришелъ за ея паспортомъ, содержатель заломилъ съ него двадцать-пять рублей, грозя въ противномъ случа вытребовать Наташу черезъ полицію, объявить объ ея дурномъ поведеніи и датъ ей документъ извстнаго цвта. Каково было положеніе Облачкова, когда онъ, убдившись въ нравственныхъ достоинствахъ Наташи, хотлъ во чтобы то ни стало жениться на ней. Ко всему этому не было ни рубля денегъ. Напрасно онъ горячился, грозилъ содержателю Сибирью за насильственное вовлеченіе двушки въ порочную жизнь — ничто не помогало. Согласились наконецъ на томъ, что Облачковъ долженъ былъ уплатить содержателю заведенія пятнадцать рублей, изъ которыхъ пять сейчасъ же. а на остальные дать росписку. Но гд же взятъ и пять рублей, когда ихъ нтъ?
Между тмъ на другое утро новую ‘оригинальную’ чету ожидала та пошлая проза жизни, которая въ состояніи охолодить любовь самой ‘благовоспитанной молодой’. Но не такова была Наташа. Ея любовь съ каждымъ часомъ разгоралась все сильне и сильне, какъ т пожары, которые случаются въ большихъ масляныхъ, спиртныхъ и винныхъ магазинахъ. Но прежде чмъ толковать о житейскихъ дрязгахъ, нуждахъ, которыя всмъ и въ жизни-то надоли, поговоримъ о поэзіи любви.
Чмъ дальше, тмъ больше, ясне раскрывалась прекрасная душа Наташи. Какъ всякая женщина, не лишенная ‘хозяйскаго’ глаза, она съ перваго шага въ новое жилище не могла не замтить какъ все въ немъ было мизерно. Два стульчика, вроятно хозяйскіе, облзлый комодецъ, зеркальцо, въ которомъ глядвшійся могъ видть только кончикъ собственнаго своего носа — все это не сулило комфорта, изобилія нетолько въ будущемъ, даже въ медовый мсяцъ. Облачковъ даже затруднился въ расплат съ извощикомъ и подъ предлогомъ, что нтъ мелкихъ, а все крупные, занялъ четвертакъ у хозяевъ. Бдняга, получая скудное жалованье, да пользуясь кой-какими гривенниками, перепадавшими отъ сострадательныхъ просителей, не могъ очень разгуляться по части комфорта. Какъ вс галантерейные петербургскіе чиновники, подающіе большія надежды по мннію ихъ начальниковъ, онъ проживался на платье: на брюх шолкъ, а въ брюх щолкъ.
Наташа на первый случай, до дальнйшихъ разъясненій дла предъ хозяевами, была окрещена двоюродной сестрицей. Облачковъ засуетился было, чтобъ сочинить ужинъ, состоящій у бдняковъ какъ извстно изъ куска оставшейся отъ обда говядины и какой-то окиси подогртыхъ щей. Но Наташа по своему тонкому женскому инстинкту, но какой-то благородной аристократической щекотливости, ниспосылаемой Богомъ безъ разбору на сословія, не хотла своего ‘возлюбленнаго’ заставить страдать за свою явную бдность. Она отказалась наотрзъ отъ всякаго ужина и просила только ‘гд-нибудь’ ей постлать постель. Читатель можетъ-быть не поврить до какой высокой степени благородства достигли въ квартир Облачкова отношенія этихъ двухъ особъ. Можетъ-быть подобная случайность при такой повидимому пошлой обстановк произошла въ первый разъ въ Петербург, считая съ его основанія въ 1703 году, и конечно въ послдній.
Свтъ — театръ, люди — актеры. Шекспиръ декламировалъ на сцен имъ же сочиненныя піесы среди дырявыхъ декорацій походнаго театра, однако это не мшало ему исторгать слезы изъ глазъ зрителей, не помшало ему сдлаться ‘Шекспиромъ’.
Наташ Облачковъ постлалъ постель отдльно, какъ двоюродной сестр, самъ устроился на полу, загасилъ свчку во избжаніе нкоторыхъ неудобствъ и улегся. Постель Наташи не была лишена нкотораго и комфорта, какого только возможно было ожидать отъ чистенькаго, акуратненькаго Облачкова. Однако это не помшало ей всю ночь проворочаться съ боку на бокъ, не сомкнуть глазъ. Положеніе несчастной падшей двушки было такъ ново, даже странно, будущее очевидно не предвщало ничего отраднаго, поэтому было о чемъ подумать.
Мысли, умозаключенія, догадки, воспоминанія какъ міры быстро проносились въ голов Наташи, оставляя на собою цлый рядъ тревогъ, сопровождались болзненнымъ изнываніемъ сердца, какими-то ‘сухими’, но дкими какъ дымъ слезами, которыя только жгутъ глаза, сверлятъ сердце, но не могутъ пролиться облегчающей влагой. Долго было бы пересказывать все что она передумала въ эту ночь. Облачкову тоже было не до сна. Поутру (это было осенью) когда свтъ, какой-то срый, пробился между половинками неплотно какъ солдатская шинель, притворявшихся ставней, Облачковъ тихохонько приподнялся съ постели. Часы шипли, шипли и пробили наконецъ шесть, но какъ-то вяло, сонно, лниво, какъ вяло, сонно теченіе длъ въ нашихъ присутственныхъ мстахъ. ‘Пора вставать!’ подумалъ Облачковъ и сталъ тихохонько приподниматься съ полу, врод того, какъ мертвецы на театрахъ встаютъ изъ гробовъ. Колнко несмотря на всю его осторожность громко хруснуло, заскрипла какая-то ‘глупая’ половица, но все это осталось базъ особенныхъ послдствій: его возлюбленная не проснулась, а спала такъ, чуть-чуть переводя дыханіе, словно лежала во гроб. Она бдняжка дотого умаялась отъ этихъ всхъ дневныхъ тревогъ, которыя въ такомъ изобиліи ниспосылаются судьбою на бдныхъ, что ея молодая, свжаи натура взяла свое.
‘Вотъ бы нарисовать!’ подумалъ Облачковъ, любуясь ея молочными плечиками, немножко спустившейся съ груди рубашкой. Онъ долго смотрлъ на нее, какъ-то сладко дыша, чувствуя вмст какое-то легкое щекотаніе крови и безпредльную, высокую любовь, готовую на вс самопожертвованія. Тутъ ‘горькая существенность’, напомнившая о себ не совсмъ-то серебристымъ бльемъ Наташи, словно кинжаломъ стукнула въ сердце бдняка чиновника и онъ вмигъ свалился съ облаковъ.
Надо идти къ казначею, вымолить во что бы то ни стало хоть за два мсяца впередъ. Тутъ словно подплыла другая мысль: ахъ, вдь надо взять ея паспортъ! Нельзяжъ безъ паспорта… Этотъ подлецъ еще заломитъ чортъ знаетъ что.
Тутъ онъ началъ соображать только еще ‘не требующіе отлагательства’ расходы и то оказалось необходимымъ не мене тридцати рублей. Даже при самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ отъ казначея можно было только поживиться девятнадцатью съ половиной. Въ одно мгновеніе онъ мысленно произнесъ приговоръ новому виц-мундиру и даже серебрянымъ, съ золоченой доской часамъ. ‘Что жъ, думалъ онъ, цпочку можно оставить, если спросятъ, который часъ, можно сказать, что отдалъ въ починку’. Забравши вс свои ночныя хламиды, щотку и ваксу, онъ тихонько выбрался въ сни и началъ на холодк преусердно зудить сапоги. Тмъ же порядкомъ, то-есть тихохонько входя и уходя, онъ окончательно облачился.