БАРТЕКЪ-ПОБДИТЕЛЬ.
БАРТЕКЪ-ПОБДИТЕЛЬ.
РАЗСКАЗЪ.
Генриха Сенкевича.
Генриха Сенкевича.
I.
II.
III.
IV.
V.
Вароломей Словикъ’.
Магда’.
Бартек-победитель, Сенкевич Генрик, Год: 1880
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Герой мой назывался Бартекъ Словикъ (Соловей), но такъ какъ онъ имлъ обыкновеніе таращить глаза, когда съ нимъ говорили, то сосди называли его Бартекомъ пучеглазымъ. Съ соловьемъ онъ, дйствительно, не имлъ ничего общаго, но слабыя его умственныя способности и по истин эпическая наивность доставили ему прозвище: Бартекъ-дуракъ. Прозвище это было самымъ популярнымъ, и наврно оно одно будетъ занесено на страницы исторіи, хотя Бартекъ имлъ еще четвертое, оффиціальное названіе.— Такъ какъ слова: czlowiek (человкъ) и slowik (соловей) не представляютъ никакого различія для нмецкаго уха, а нмцы любятъ, во имя цивилизаціи, переводить варварскія славянскія названія на свой культурный языкъ, то при составленіи военныхъ списковъ произошелъ слдующій разговоръ:
— Какъ тебя звать? спросилъ офицеръ Бартка.
— Словикъ.
— Чловикъ?.. Ach ja! Gut.
И офицеръ написалъ: Mensch.
Бартекъ былъ крестьянинъ деревни Ярмо. Деревень этого названія, какъ извстно, очень много въ великомъ княжеств Познанскомъ и въ другихъ земляхъ бывшей Рчи Посполитой. Не считая надла, хаты и двухъ коровъ, онъ былъ владльцемъ пгой кобылы и жены Магды. Благодаря такому стеченію обстоятельствъ, онъ могъ жить спокойно, какъ Богъ дастъ, и только когда Богъ далъ войну, Бартекъ сильно встревожился. Получено было извщеніе, надо было явиться въ сборный пунктъ. Пришлось бросить хату, надлъ и оставить все на попеченіе бабы. Народъ въ Ярм былъ довольно бденъ. Зимою Бартекъ ходилъ на фабрику и, такимъ образомъ, поддерживалъ хозяйство, а теперь какъ? Богъ знаетъ, когда война съ французами кончится! Какъ только получено было извщеніе, Магда начала ругаться: ‘Чтобы имъ сдохнуть, окаяннымъ! Чтобъ имъ ослпнуть!— дуракъ ты, правда… но все-таки мн тебя жаль. Французы пощады не дадутъ: голову теб отрубятъ, али что!..
Бартекъ чувствовалъ, что баба говоритъ правду. Онъ боялся французовъ, какъ огня, къ тому же и тоска его одолла. Что ему сдлали французы? Зачмъ ему идти въ чужую страну, гд нтъ родного человка. Когда сидишь въ Ярм, хоть и не особенно теб хорошо, но когда велятъ идти — вотъ тутъ-то чувствуешь, что дома все-таки лучше. Но что длать? Такая, видно, ужь судьба, надо идти. Бартекъ обнялъ жену, поцловалъ десятилтняго1 Франка, потомъ сплюнулъ, перекрестился и вышелъ изъ хаты, а Магда за нимъ. Простились они не особенно нжно. Магда и мальчишка всхлипывали, а онъ повторялъ: ‘Ну, тише, ну, ну!’ Такъ они вышли на большую дорогу. Тутъ онъ только замтилъ, что во всемъ Ярм происходитъ тоже, что у нихъ. Вся деревня на ногахъ, куда ни взглянешь, везд призывные. Идутъ они къ желзнодорожной станціи, а бабы, дти, старики и собаки провожаютъ ихъ. Призывнымъ тяжело на душ, только нкоторые парни курятъ трубку: есть и нсколько пьяныхъ, колонистъ какой-то со страху поетъ: ‘Wacht am Rhein’. Весь этотъ пестрый людъ, среди котораго то здсь, то тамъ блеснетъ штыкъ, движется къ концу деревни съ гамомъ, крикомъ, шумомъ. Бабы держатъ своихъ солдатиковъ за руку и воютъ, какая-то старуха гнвно потрясаетъ кулакомъ въ воздух. Другая завываетъ: ‘Да накажетъ васъ Богъ за нашу бду!’ То и дло раздается: ‘Франекъ! Каська! Юзекъ! Будьте здоровы!’ Собаки лаютъ. Въ костл благовстятъ. Самъ настоятель читаетъ отходную: вдь многіе изъ тхъ, которые идутъ теперь на станцію, ужь боле не вернутся. Война беретъ всхъ, но не многихъ отдастъ. Плуги заржавютъ въ поляхъ, потому что Ярмо объявило войну Франціи. Ярмо не стерпло преобладанія Наполеона Ш и приняло къ сердцу дло о кандидатур на испанскій престолъ. Колокольный звонъ провожаетъ толпу, которая уже вышла изъ деревни. Вотъ и статуя Богородицы: вс набожно снимаютъ фуражки и каски. Поднимаются столбы золотой пыли, потому что день стоитъ сухой и ясный. По об стороны дороги дозрвающая рожь шумитъ тяжелымъ колосомъ. На голубомъ неб неподвижно дрожатъ жаворонки и поютъ что есть мочи.
Станція. Толпа увеличивается. Прибываютъ призывные изъ Большой Кривды, Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго. Шумъ, гамъ, смятеніе. Стны на станціи покрыты манифестами. Объявлена война ‘во имя Бога и отечества’. Ландверъ идетъ защищать свои хаты, поля, женъ и дтей. Французы особенно ожесточены противъ Ярма, Большой и Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго. Такъ, по крайней мр, кажется тмъ, которые читаютъ манифесты. Толпа передъ станціею все ростетъ. Въ комнат табачный дымъ наполняетъ воздухъ и застилаетъ манифесты. Шумъ такъ силенъ, что нельзя ничего разслышать: вс ходятъ, зовутъ другъ друга, кричатъ. На платформ энергически, рзко, кратко раздается нмецкая команда.
Звонокъ, затмъ протяжный свистъ. Вдали слышится порывистый шумъ паровоза. Шумъ становится все явственне. Кажется, будто приближается война.
Второй звонокъ. Всми овладваетъ тревога. Какой-то солдатикъ кричитъ: ‘Ева!’ Онъ, очевидно, зоветъ свою жену, но другія бабы подхватываютъ: ‘дутъ!’ крикливый голосъ прибавляетъ: ‘французы дутъ!’ — и въ одинъ мигъ нетолько между бабами, но и между будущими героями Седана распространяется паника. Толпа заколыхалась. Между тмъ, поздъ останавливается у платформы. Во всхъ окнахъ виднются фуражки съ красными околышами и мундиры. Солдатъ видимо-невидимо. На открытыхъ платформахъ чернютъ мрачныя, продолговатыя пушки, блеститъ цлый лсъ штыковъ. Солдатамъ, очевидно, велно пть, поздъ дрожитъ отъ могучихъ мужскихъ голосовъ, и весь дышетъ самоувренностью и силою.
На платформ рекруты начинаютъ строиться, кто можетъ, еще прощается. Бартекъ махнулъ руками, точно крыльями втряной мельницы, и вытаращилъ глаза.
— Ну, Магда, будь здорова!
— Ой, бдный муженекъ!
— Ужь больше меня не увидишь!
— Ужь больше тебя не увижу!
— Ничего не подлаешь!
— Да защититъ тебя Богородица!
— Будь здорова, смотри за хатой.
Баба, рыдая, обвила руками его шею.
— Да поможетъ теб Богъ!
Настаетъ послдняя минута. Все заглушается визгомъ, плачемъ и рыданіями бабъ. ‘Будьте здоровы, будьте здоровы!’ Но вотъ солдаты уже отдлены отъ бозпорядочной толпы, вотъ они скучились уже въ черную массу, которая образовываетъ квадраты, прямоугольники и приходитъ въ движеніе съ точностью машины. Раздается команда: садиться! Квадраты и прямоугольники раздляются по середин, тянуться узкими полосами къ вагонамъ и исчезаютъ внутри ихъ. Вдали паровозъ свиститъ и извергаетъ клубы темно-сраго дыма. Вотъ онъ началъ дышать, какъ чудовище, и выпускать съ боку струи пара. Вой бабъ достигаетъ апогея. Одн закрываютъ глаза передниками, другія протягиваютъ руки къ вагонамъ.
— Будь здоровъ, Бартекъ! кричитъ снизу Магда.— И не суйся, куда тебя не посылаютъ. Богородица защититъ тебя… Будь здоровъ! О, Господи!
— Смотри за хатой! отвчаетъ Бартекъ.
Паровозъ дернулъ, вагоны ударились другъ объ друга, и поздъ тронулся.
— Помни, что у тебя жена и сынъ, кричитъ Магда и бжитъ за поздомъ.— Будь здоровъ! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Будь здоровъ!
Поздъ идетъ все быстре, увозя съ собою воиновъ изъ Ярма, обихъ Кривдъ, Недоли и села Несчастнаго.
Рыдая возвращалась Магда съ толпою бабъ въ Ярмо, а въ противоположномъ направленіи рвался въ туманную даль поздъ, въ которомъ халъ Бартекъ. Туманная даль тянется безконечно. Ярмо ужь еле можно различить. Только липа виднется, да крестъ блеститъ на костел, освщенный лучами заходящаго солнца. Вскор и липа исчезаетъ, а золотой крестъ кажется блестящею точкою. Пока эта блестящая точка видна, Бартекъ смотритъ на нее, но когда и она исчезаетъ, имъ овладваетъ страшная тревога. Онъ точно обезсиллъ и чувствуетъ, что пропалъ. Онъ смотритъ на унтеръ-офицера, сознавая, что посл Бога онъ всецло надъ нимъ властенъ. Что съ нимъ будетъ, это знаетъ унтеръвофицеръ, самъ же Бартекъ ничего не знаетъ и ничего не понимаетъ. Унтеръ-офицеръ сидитъ на скамь, держитъ ружье между ногъ и куритъ трубку. Дымъ то и дло застилаетъ его серьзное и недовольное лицо. Не одинъ Бартекъ смотритъ на это лицо, смотрятъ на него вс солдатики. Въ Ярм или Кривд всякій Бартекъ или Войтекъ самъ себ баринъ, всякій самъ долженъ думать за себя, а тутъ за всхъ думаетъ унтеръ-офицеръ. Велитъ онъ имъ смотрть направо — будутъ смотрть направо, велитъ смотрть налво, будутъ смотрть налво. Всякій спрашиваетъ глазами: ‘что съ нами будетъ?’ А онъ самъ столько же знаетъ, сколько и они, и былъ бы радъ, еслибъ начальство выяснило ему этотъ мучительный вопросъ. Впрочемъ, мужики боятся спросить, потому что теперь военное время, значитъ, строго. Что дозволяется и чего не дозволяется — неизвстно. По крайней мр, мужики объ этомъ ничего не знаютъ, ихъ только страшитъ слово ‘Kriegsgericht’, котораго они, въ сущности, не понимаютъ.
Въ тоже время они чувствуютъ, что этотъ унтеръ-офицеръ имъ теперь нужне, чмъ на манврахъ подъ Познанью, потому что онъ за нихъ думаетъ, и безъ него не сдлаешь ни шага. Унтеръ-офицеру надоло держать ружье и онъ передалъ его Бартеку. Бартекъ беретъ ружье, не сметъ перевести духъ, и таращитъ глаза.
Ой, плохи дла! даже унтеръ-офицеръ точно самъ не свой. На станціяхъ раздаются псни и крики, унтеръ-офицеръ командуетъ и ругается, чтобы угодить начальству, но какъ только поздъ тронется, все смолкаетъ.
Между тмъ, поздъ пыхтитъ, шумитъ и рвется вдаль. На каждой станціи прицпляютъ новые вагоны и локомотивы. Везд видны только каски, пушки, лошади, штыки пхотинцевъ и значки улановъ. Наступаетъ тихій и ясный вечеръ. На запад все небо покрылось красною зарею, высоко на неб медленно движутся легкія облака съ розовою каймою. Поздъ, наконецъ, пересталъ захватывать новыхъ солдатъ на станціяхъ, но продолжаетъ летть впередъ, туда, въ красную даль, какъ бы въ море крови. Изъ открытаго окна, у котораго сидитъ Бартекъ съ другими солдатами-поляками, видны деревни, села и мстечки, башни церквей, аисты, согнувшіеся на подобіе крючка, стоя одной ногой въ гнзд, одинокія хаты, вишневые сады. Все это быстро мелькаетъ, обданное краснымъ цвтомъ. Солдаты начинаютъ шептаться, потому что унтеръ-офицеръ, подложивъ подъ голову мшокъ, заснулъ съ фарфоровою трубкою въ зубахъ. Войтекъ Гвиздаза, землякъ Бартека, сидящій около него, толкаетъ его локтемъ.
— Бартекъ, слушай!
Бартекъ повертываетъ къ нему лицо съ вытаращенными глазами.
— Чего смотришь, какъ теленокъ, котораго ведутъ на убой! шепчетъ Войтекъ.— Впрочемъ, что правда, то правда! Ведутъ тебя, бднягу, на убой, и наврно…
— Ой, ой! стонетъ Бартекъ.
— Боишься?
— Какъ же не бояться…
Заря все разгорается. Войтекъ указываетъ на нее рукою.
— Видишь, какъ тамъ красно? Знаешь, дуракъ, что это? Это — кровь. Здсь Польша, примрно сказать, нашъ край — понимаешь? А вонъ тамъ, далеко, гд горитъ заря, тамъ и есть Франція…
— А скоро додемъ?
— Чего спшить? Говорятъ, далеко. Но не бойся: французы выйдутъ намъ навстрчу…
— Войтекъ!
— Чего теб?
— А что это за народъ — французы?
Тутъ кончалась премудрость Войтека. Онъ зналъ только, что французы — французы. Слышалъ онъ отъ стариковъ, что французы на войн всхъ бьютъ, зналъ онъ, что это народъ совершенно чужой, но какъ было объяснить это Бартеку? Поэтому, онъ прежде всего повторилъ вопросъ:
— Что это за народъ?
— Ну, да.
Войтекъ зналъ три народа: въ середин ‘поляки’, съ одной стороны ‘москали’, съ другой — ‘нмцы’. Но нмцы бываютъ разныхъ сортовъ. Поэтому, онъ сказалъ:
— Что за народъ — французы? Какъ теб сказать: должно полагать, тотъ же нмецъ, только похуже…
Тутъ Бартекъ воскликнулъ:
— О, стерва!
До сихъ поръ французы внушали ему только страхъ. Теперь этотъ прусскій ландверманъ почувствовалъ къ нимъ нчто въ род патріотическаго озлобленія. Но онъ еще не все понялъ, какъ слдуетъ, и поэтому снова спросилъ:
— Такъ нмцы будутъ воевать съ нмцами же?
Тутъ Войтекъ прибгъ къ сравненію и отвтилъ:
— А разв твоя Арапка не грызется съ моимъ Мальчикомъ? Бартекъ разинулъ ротъ и съ минуту смотрлъ молча на своего учителя.
— Да, правда.
— Вдь и австріяки — нмцы, продолжалъ Войтекъ:— а разв наши не дрались съ ними? Старикъ Матвй намъ разсказывалъ, что, когда онъ былъ на войн, то Штейнмецъ кричалъ имъ: ‘Ну, братцы, валяйте нмца!’ Только съ французами потрудне будетъ!
— Въ самомъ дл!
— Французъ всегда побждалъ. Когда онъ вцпится въ тебя, такъ ужь не выпуститъ, будь покоенъ! Каждый изъ нихъ въ два или три раза сильне нашего мужика, а бороды у нихъ, какъ у жидовъ. Иной черный, какъ чортъ. Когда увидишь такого, прямо простись съ жизнью.
— Такъ зачмъ намъ къ нимъ идти? воскликнулъ Бартекъ въ отчаяніи:
На этотъ философскій вопросъ Войтекъ отвтилъ:
— И мн не хотлось бы идти! Но если мы не пойдемъ, то они придутъ къ намъ. Ничего не подлаешь. Читалъ, что напечатано? Ожесточеніе у нихъ страшное противъ насъ, мужиковъ. Говорятъ, что они хотли захватить наши земли, чтобы привозить контрабандою водку изъ Царства. Но правительство не допустило, вотъ они и объявили войну… Понимаешь?
— Отчего не понять? отвтилъ смиренно Бартекъ.
Войтекъ продолжалъ:
— На бабъ они такъ охочи, какъ собака на сало…
— Такъ они, примрно сказать, приставали бы и къ Магд?
— Они и старухами не брезгаютъ!
— О! воскликнулъ Бартекъ такимъ тономъ, какъ будто хотлъ сказать: ежели такъ, то задамъ же я имъ!
Это вывело его изъ себя. Водку пусть французы возятъ, но Магду не тронь. Теперь Бартекъ взглянулъ на войну съ точки зрнія личнаго интереса, и точно пріободрился при мысли, что столько войска и пушекъ будутъ защищать Магду, которой угрожаетъ французское распутство. Онъ невольно сжалъ кулаки и къ страху передъ французами примшалось чувство ненависти къ нимъ. Онъ теперь вполн уврился, что надо идти. Между тмъ, заря погасла. Стемнло. Вагонъ сталъ сильно покачиваться на неровныхъ рельсахъ, а въ тактъ съ этимъ покачиваніемъ кивали направо и налво каски и штыки.
Прошелъ часъ, другой. Изъ локомотива вырывались искры цлыми снопами. Въ темнот он перекрещивались огненными полосками и змйками. Бартекъ долго не могъ заснуть. Въ его голов, точно искры въ воздух, носились мысли о Магд, войн, Ярм, французахъ и нмцахъ. Наконецъ, онъ заснулъ, но какимъ-то тревожнымъ сномъ. И тотчасъ ему приснилось, что Арапка грызется съ Мальчикомъ, такъ что только клочки шерсти летятъ. Онъ хвать палку, чтобы ихъ помирить, но вдругъ видитъ, что около Магды сидитъ французъ, черный, какъ чортъ, а Магда довольна и скалитъ зубы. Другіе французы издваются надъ Бартекомъ и показываютъ на него пальцами.. Шумитъ паровозъ, а ему кажется, что это французы кричатъ: Магда, Магда, Магда, Магда! Бартекъ вопитъ: чтобы васъ, окаянные! Пустите бабу! А они продолжаютъ: Магда, Магда, Магда! Арапка и Мальчикъ лаютъ, все Ярмо кричитъ: не давай бабы! А онъ точно связанъ. Но нтъ же! Рванулся, веревки лопнули, Бартекъ хватаетъ француза за волосы и вдругъ…
Вдругъ онъ чувствуетъ сильную боль, точно отъ могучаго удара. Онъ просыпается и вскакиваетъ. Весь вагонъ проснулся, и вс съ недоумніемъ спрашиваютъ другъ друга, что случилось? Это бдный Бартекъ схватилъ во сн унтеръ-офицера за бороду. Теперь онъ стоитъ, вытянувшись въ струнку, и держитъ два пальца у виска, а унтеръ-офицеръ махаетъ руками и въ бшенств кричитъ. Онъ даже охрипъ отъ злости, а Бартекъ все стоитъ съ двумя пальцами у виска. Остальные солдаты кусаютъ губы, чтобы не расхохотаться, но боятся, потому что унтеръ-офицеръ продолжаетъ ругаться: Ein polnischer Ochse! Verfluchtes Vieh aus Podolien! Въ конц-концовъ, все стихаетъ. Бартекъ садится на прежнее мсто, и чувствуетъ только, что щека у него пухнетъ, а локомотивъ, какъ бы издваясь, повторяетъ попрежнему:
— Магда! Магда! Магда!
Имъ овладваетъ страшная тоска…
Раннее утро. Блдный дневной свтъ освщаетъ утомленныя отъ безсонницы лица. На скамьяхъ въ безпорядк спятъ солдаты: одни опустили головы на грудь, другіе опрокинули ихъ назадъ. Утренняя заря покрыла все розовымъ свтомъ. Въ воздух чувствуется ободряющая свжесть. Солдаты просыпаются и осматриваютъ незнакомыя мста. Эхъ! гд-то теперь Ярмо, Большая и Малая Кривда, гд село Несчастное? Пошла чужая сторона. Вокругъ возвышенности поросли молодыми дубками: въ долинахъ дома покрыты черепицею, съ черными поперечинами на блыхъ стнахъ. Вс дома точно усадьбы и обросли виноградомъ. Мстами виднются храмы съ остроконечными башнями или высокія фабричныя трубы. Только шири нтъ и недостаетъ луговъ и полей. Зато людей сколько! То и дло промелькнетъ деревня или городъ. Поздъ нигд не останавливается, минуя второстепенныя станціи. Что-то случилось, потому что везд много народа. Солнце медленно выступаетъ изъ-за горъ, одинъ солдатъ за другимъ начинаетъ читать молитву.
Наконецъ, поздъ остановился на главной станціи. Тотчасъ же его окружаетъ толпа людей, получены извстія съ театра военныхъ дйствій. Побда! Побда! Телеграмма получена нсколько часовъ тому назадъ. Вс ожидали пораженія, и поэтому неистово радуются побд. Полуодтые люди выскочили изъ домовъ и поспшили на станцію. На нкоторыхъ крышахъ развваются уже флаги, вс машутъ платками. Къ вагонамъ подносятъ пиво, табакъ и сигары. Восторгъ неописанный, лица сіяютъ. Везд раздаются оглушительно звуки Wacht am Rhein. Одни плачутъ, другіе кидаются въ объятія другъ другу. ‘Unser Fritz’ разбилъ врага на голову, захватилъ пушки, знамена. Въ благородномъ порыв толпа отдаетъ солдатамъ все, что иметъ при себ. Солдаты, въ свою очередь, пріободрились и начинаютъ распвать псни. Вагоны дрожатъ отъ могучихъ голосовъ, а толпа съ удивленіемъ слушаетъ псни на незнакомомъ ей язык. ‘Die Polen, Die Polen!’ повторяетъ толпа въ вид поясненія и тсне окружаетъ вагоны, разсказывая чудеса о несокрушимомъ мужеств этихъ польскихъ полковъ.
У Бартека распухла щека, что въ связи съ его желтыми усами, вытаращенными глазами и мощной фигурой придаетъ ему страшный видъ. На него смотрли, какъ на диковиннаго звря. Какіе у нмцевъ защитники! Вотъ кто задастъ французамъ! Бартекъ самодовольно улыбается: онъ тоже доволенъ, что французовъ побили. Не придутъ они теперь въ Ярмо, не будутъ ухаживать за Магдой и не возьмутъ земли, стъ онъ съ аппетитомъ эпическаго героя. Гороховая колбаса и кружки пива поглощаются имъ, точно пропастью. Ему даютъ сигары, деньги — онъ все беретъ.
— Добрый народъ, эта нмчура! говоритъ онъ Войтеку и потомъ прибавляетъ:— а видишь, побили же они французовъ!
Но Войтекъ — скептикъ. Онъ разочаровываетъ земляка.
— Французы завсегда сперва уступаютъ, чтобы обмануть, а потомъ какъ примутся, такъ только щепки летятъ.
Войтекъ не знаетъ, что мнніе его раздляетъ почти вся Европа, а еще мене, что вся Европа, вмст съ нимъ, жестоко ошибается.
дутъ дальше. Везд, насколько хватаетъ глазъ, дома покрыты флагами. На нкоторыхъ станціяхъ позду приходится ждать, потому что поздовъ пропасть. Со всхъ сторонъ стекаются войска, чтобы поддержать своихъ братьевъ-побдителей. Позды убраны зеленью. У уланъ на пикахъ красуются букеты. Большая часть этихъ уланъ — также поляки. Нердко солдаты переговариваются изъ вагоновъ:
— Какъ поживаете, братцы? Куда дете?
По временамъ раздается знакомая псня, которую Бартекъ съ земляками подхватываютъ съ увлеченіемъ.
Тоска, овладвшая солдатами при отъзд изъ Ярма, теперь смняется бодростію и веселіемъ. Однако, это хорошее настроеніе духа портитъ первый встрчный поздъ съ ранеными. Позду этому приходится долго стоять на станціи, чтобы пропустить войска, спшащіе на поле битвы. Бартекъ отправляется съ земляками поглазть на больныхъ и раненыхъ. Нкоторые лежатъ въ закрытыхъ вагонахъ, другіе, по недостатку мста, въ открытыхъ, послднихъ можно хорошо разглядть. При первомъ взгляд на нихъ, Бартека покидаетъ геройское настроеніе. ‘Ступай сюда, Войтекъ! кричитъ онъ въ ужас.— Гляди, сколько народу испортили французы!’ — Да, есть на что посмотрть! Лица блдныя, утомленныя, нкоторыя изъ нихъ совершенно почернли отъ порохового дыма и выпачканы кровью. На радостные крики раненые отвчаютъ только стонами Иные проклинаютъ войну, французовъ и нмцевъ. Изъ засохшихъ устъ то и дло вырывается крикъ: воды! глаза блуждаютъ. Тамъ и сямъ между ранеными виднется застывающее лицо умирающаго, иногда спокойное, съ синими кругами вокругъ глазъ, иногда обезображенное предсмертными судорогами, съ ужасомъ во взор и съ оскаленными зубами. Бартекъ впервые видитъ кровавыя послдствія войны. Въ голов у него хаосъ, онъ глядитъ, точно пьяный, съ разинутымъ ртомъ. Его толкаютъ со всхъ сторонъ, а жандармъ бьетъ его прикладомъ въ спину. Бартекъ ищетъ глазами Войтека, находитъ его и говоритъ:
— Господи исусе! Вотъ страсть-то!
— Будетъ такъ и съ тобой!
— И люди другъ друга такъ убиваютъ! Да вдь когда мужикъ поколотитъ мужика, то жандармы сажаютъ его въ тюрьму и наказываютъ!
— А теперь хвалятъ того, кто испортитъ побольше народу. Ты, дуракъ, пожалуй, думалъ, что будешь стрлять холостыми зарядами, какъ на маневрахъ, въ мишень, а не въ людей?
Хотя нашъ Бартекъ участвовалъ въ маневрахъ и парадахъ, стрлялъ и зналъ, что на войн люди убиваютъ другъ друга, но теперь, когда онъ увидлъ раненыхъ, ему сдлалось такъ дурно, что онъ еле удерживался на ногахъ. Онъ сталъ снова относиться съ почтеніемъ къ французамъ, и это почтеніе уменьшилось, только когда они пріхали въ Кльнъ. Тутъ онъ впервые увидлъ плнныхъ, окруженныхъ солдатами и толпою, которая смотрла на нихъ съ любопытствомъ, но еще безъ ненависти. Бартекъ протолкался черезъ толпу, раздвигая ее локтями, взглянулъ въ вагонъ и удивился.
Французскіе пхотинцы, въ разорванныхъ плащахъ, маленькіе, грязные, истощенные, наполнили вагонъ, какъ сельди въ бочк. Многіе изъ нихъ протягивали руки за подачками. Бартекъ, на основаніи словъ Войтека, составилъ себ совершенно другое представленіе о французахъ. Онъ опять пріободрился и оглянулся, нтъ ли Войтека по близости. Тотъ стоялъ около него.
— Что же ты вралъ? спросилъ Бартекъ.— Мокрыя курицы! Хвачу одного, такъ четверо поваляться.
— И то словно позачахли! отвтилъ Войтекъ, тоже сильно разочарованный.
— Не важный народецъ! замтилъ Бартекъ, окончивъ осмотръ линейныхъ солдатъ.
Въ слдующихъ вагонахъ сидли зуавы. Т сильне заинтересовали Бартека. Такъ какъ они помщались въ закрытыхъ вагонахъ, то нельзя было удостовриться, дйствительно ли каждый изъ нихъ въ два или три раза больше обыкновеннаго человка, но въ окна видны были длинныя бороды и воинственныя, серьзныя лица старыхъ солдатъ. Бартекъ опять пріунылъ.
— Эти пострашне! шепнулъ онъ, точно опасаясь, чтобы его не услышали.
— Ты еще тхъ не видлъ, которые не попали въ плнъ, отвтилъ Войтекъ.
— Страшны, должно быть!
— Увидишь!
Насмотрвшись на зуавовъ, они пошли дальше. Но, приблизившись къ слдующему вагону, Бартекъ отпрянулъ, точно ошпаренный.
— Караулъ! Войтекъ, помоги!
Въ открытомъ окн виднлось темное, почти черное лицо туркоса съ сверкавшими блками. Онъ, вроятно, былъ раненъ, потому что лицо у него было искажено страданіями.
— Ну, что? спросилъ Войтекъ.
— Это чортъ, а не солдатъ. Боже, милостивъ буди мн гршному!
— Посмотри, какіе у него зубы!
— А чтобъ его! Я не стану смотрть.
Бартекъ замолчалъ, но потомъ спросилъ:
— Войтекъ?
— Чего теб?
— А если его перекрестишь, не поможетъ?
— Что имъ наша вра!
Велно было садиться. Вслдъ затмъ, поздъ тронулся. Когда стемнло, Бартекъ постоянно видлъ передъ собою черное лицо туркоса и страшные его блки. Чувства, которыя волновали его въ эту ночь, подавали мало надежды на будущіе подвиги.
Достопамятное сраженіе при Гравелотт, въ которомъ участвовалъ и Бартекъ, убдило его, что на войн есть на что смотрть, но нечего длать. Первоначально ему съ полкомъ велно было неподвижно стоять у подошвы горы, покрытой виноградниками. Вдали гремла пушечная пальба, ближе проносились кавалерійскіе полки съ топотомъ, отъ котораго дрожала земля, мелькали то значки, то кирасирскія сабли. Надъ горою, по голубому небу, пролетали со свистомъ гранаты, на подобіе блыхъ облачковъ. Потомъ воздухъ наполнился дымомъ. Казалось, что сраженіе, точно буря, проносится стороною, но это продолжалось недолго.
По прошествіи нкотораго времени, началось какое-то странное движеніе. Стали появляться новые полки, а въ промежуткахъ между ними поспшно възжали орудія, лошадей выпрягали съ быстротою молніи, вся долина наполнилась войсками, везд раздается команда, а адъютанты несутся по всмъ направленіямъ. Рядовые шепчутъ другъ другу на ухо: ‘Будетъ намъ, будетъ!’ или тревожно спрашиваютъ: ‘Начнется ли, наконецъ?’ Конечно, начнется. Вотъ приближается что-то невдомое, какая-то загадка, можетъ быть, смерть… Въ дыму, который застилаетъ гору, неистово что-то копошится. Все ближе раздается глухой гулъ орудій и трескъ ружейнаго огня. Издали доносится какая-то неявственная трескотня — это дйствуютъ уже картечницы. Вдругъ, изъ только-что установленныхъ орудій грохнули такъ, что задрожали разомъ и земля, и воздухъ. Передъ полкомъ Бартека страшно зашипло. Онъ взглянулъ: летитъ какъ бы лучезарная роза, какъ бы тучка, а въ этой тучк что-то шипитъ, смется, скрежещетъ, ржетъ и воетъ. Мужики кричатъ: ‘Граната! граната!’ Между тмъ, она несется, какъ вихрь, приближается, падаетъ, лопается! Раздается страшный гулъ, какъ будто весь міръ рухнулъ. Ряды солдатъ, стоящихъ поблизости пушекъ, приходятъ въ замшательство, слышится крикъ, потомъ команда: ‘Сомкнись!’ Бартекъ стоитъ въ перомъ ряду, держитъ ружье на плечо, голову вверхъ, съ подстегнутымъ подбородкомъ, поэтому, ему не приходится щелкать зубами. Нельзя шевельнуться, нельзя стрлять. Стой и жди! А между тмъ, летитъ вторая граната, третья, четвертая, десятая. Втеръ разсваетъ дымъ, покрывающій гору. Французы уже согнали съ нея прусскую батарею, уже установили свою и страшно обстрливаютъ долину. Ежеминутно изъ густого винограда вылетаетъ длинная блая полоса дыма. Пхота, подъ защитою пушекъ, спускается все ниже, чтобы открыть ружейный огонь. Теперь французовъ отлично видно. Покрылся ли виноградъ маковымъ цвтомъ? Нтъ! это красныя кепи пхотинцевъ. Затмъ, они скрылись въ виноград — никого не видно, мстами только разввается трехцвтное знамя. Начинается ружейный огонь, быстрый, неправильный, лихорадочный, вспыхивающій все въ новыхъ пунктахъ. Надъ этою ружейною пальбою воютъ гранаты и перекрещиваются въ воздух. На гор по временамъ раздаются крики, которымъ снизу вторитъ нмецкое ‘hurrah!’ Орудія въ долин гудятъ безпрерывно. Полкъ стоитъ, не дрогнувъ. Вотъ и его охватываетъ ружейный огонь. Пули жужжатъ вдали, какъ жуки, или пролетаютъ близехонько съ сильнымъ свистомъ. Ихъ становится все больше: свистятъ он около головы, носа, глазъ, плечь — ихъ тысячи, милліоны. За спиною Бартека вдругъ кто-то простоналъ: ‘Господи исусе!’, потомъ раздается: ‘сомкнись!’, опять: ‘Господи исусе!’ и опять: ‘сомкнись!’ Наконецъ, стоитъ уже безпрерывный стонъ, команда все учащается, ряды скучиваются, свистъ усиливается до оглушительнаго шума. Убитыхъ вытаскиваютъ за ноги. Настоящій судъ Божій!
— Боишься? спрашиваетъ Войтекъ.
— Отчего же не бояться! отвчаетъ нашъ герой, щелкая зубами.
Однако, Бартекъ и Войтекъ стоятъ себ, и имъ въ голову не приходитъ, что можно удрать. Приказано стоять. Впрочемъ, Бартекъ вретъ. Онъ не такъ труситъ, какъ трусили бы многіе другіе на его мст. Дисциплина подавляетъ его воображеніе, и послднее не рисуетъ ему положеніе въ такихъ страшныхъ краскахъ, какимъ оно на самомъ дл. Бартекъ, однако, думаетъ, что его убьютъ и передаетъ эту мысль Войтеку.
— Міръ не провалится, если однимъ болваномъ будетъ меньше! отвчаетъ Войтекъ сердито.
Слова эти совсмъ успокоиваютъ Бартека. Кажется, что и дйствительно весь вопросъ заключается въ томъ, провалится ли міръ или нтъ. Успокоившись въ этомъ отношеніи, онъ вооружается терпніемъ, но чувствуетъ, что ему страшно жарко и что потъ такъ и льетъ съ него. Между тмъ, ружейный огонь становится все сильне и ряды такъ и таютъ. Хрипніе умирающихъ сливается со свистомъ пуль и гуломъ орудій. Убитыхъ и раненыхъ ужь никто не уноситъ. По движенію трехцвтныхъ знаменъ видно, что скрытые въ виноградникахъ пхотинцы приближаются. Рядами начинаетъ овладвать отчаяніе.
Но въ возгласахъ отчаянія слышится ропотъ нетерпнія и бшенства. Еслибы разршили тронуться съ мста, солдаты кинулись бы впередъ, какъ дикіе зври. Но ждать нестерпимо. Какой-то солдатъ срываетъ съ головы фуражку, бросаетъ ее изо всей силы на землю и говоритъ:
— Разъ собак околть!
Эти слова такъ успокоиваютъ Бартека, что онъ совершенноперестаетъ трусить. Въ самомъ дл, если собак разъ только приходится околть, то, собственно, важнаго ничего нтъ. Эта мужицкая философія лучше всякой другой, потому что придаетъ человку бодрость. Бартекъ, впрочемъ уже раньше зналъ, что собак приходится разъ только околть, но ему пріятно слышать это и вполн въ этомъ увриться, тмъ боле, что сраженіе принимало характеръ настоящей бойни. Вотъ полкъ, не сдлавъ ни одного выстрла, наполовину уже не существуетъ. Кучки солдатъ изъ другихъ полковъ въ безпорядк бгутъ съ поля битвы, но мужики изъ Ярма, Большой и Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго, порабощенные желзною прусскою дисциплиною, стоятъ, точно вкопанные. Но и ихъ ряды начинаютъ уже колебаться. Еще секунда — и цпи дисциплины разлетятся въ дребезги. Земля подъ ногами становится рыхлою и скользкою отъ крови, рзкій запахъ которой смшивается съ запахомъ порохового дыма. Въ нкоторыхъ мстахъ ряды не могутъ сомкнуться, потому что трупы мшаютъ. У ногъ тхъ солдатъ, которые стоятъ неподвижно на мст, другіе лежатъ въ лужахъ крови, стонутъ, корчатся въ судорогахъ, умираютъ или не подаютъ ужь признаковъ жизни. Захватываетъ духъ. Въ рядахъ слышится ропотъ.
— Насъ привели на бойню.
— Никто не вернется домой.
— Still, polnisches Vieh! слышится голосъ офицера.
— Хорошо теб за моею спиною!
— Wo ist der freche Kerl…
Вдругъ чей-то голосъ произноситъ:
— Къ твоей защит…
Бартекъ тотчасъ же подхватываетъ:
— Мы прибгаемъ, Богородица!
И вслдъ затмъ хоръ польскихъ голосовъ взываетъ на этомъ пол смерти къ Ченстоховской Божіей Матери: ‘Не отвергни моленій нашихъ!’ А изъ подъ ногъ слышатся стоны: ‘О Марія, Марія!’
Богородица, очевидно, услышала горячія мольбы, потому что въ этотъ самый моментъ подскакиваетъ адъютантъ и раздается команда: ‘На штыки, ура, впередъ!’ Штыки въ одинъ мигъ опускаются, ряды образуютъ длинную линію и кидаются къ гор, чтобы отъискать врага, который скрывается въ виноград. Однако, до нея остается еще шаговъ двсти, и разстояніе это солдаты должны пробжать подъ убійственнымъ огнемъ… Не погибнутъ ли они вс до послдняго человка? Не обратятся ли въ бгство? Погибнуть они могутъ, но они не обратятся въ бгство, потому что пруссаки знаютъ, какой мотивъ наигрывать этимъ польскимъ мужикамъ въ время штурма. Среди грохота орудій, ружейной пальбы, дыма, смятенія и стоновъ громко раздаются звуки рожка:
Jeszcze Polska mi zgiuela…
— Ура! отвчаютъ мужики и подхватываютъ:
Pki my zyjeme!
Они себя не помнятъ, лица ихъ въ огн, несутся они, какъ, буря, по трупамъ человческимъ и лошадинымъ. Многіе падаютъ, умираютъ, но остальные продолжаютъ идти. Вотъ они уже добжали до края виноградниковъ и исчезаютъ въ нихъ. Слышится только псня и по временамъ блеснетъ штыкъ. На верху огонь становится все сильне, внизу рожки не перестаютъ играть. Залпы французовъ все учащаются, становятся лихорадочными, бшеными…
Но вдругъ они прекращаются.
Тамъ внизу старикъ Штейнмецъ закуриваетъ фарфоровую трубку и, улыбаясь, говоритъ:
— Имъ только это съиграть! Молодцы ужь наверху!
Вслдъ затмъ одно изъ гордо разввавшихся трехцвтныхъ знаменъ подскакиваетъ, наклоняется и исчезаетъ…
— Не любятъ шутить! замчаетъ Штейнмецъ.
Рожки наигрываютъ прежній мотивъ. Второй познанскій полкъ спшитъ на помощь первому.
Въ густыхъ виноградникахъ кипитъ штыковая работа.
Теперь, Муза, воспой подвиги моего героя, чтобы они дошли до отдаленнаго потомства. И въ его душ страхъ, нетерпніе, отчаяніе слились въ одно чувство бшенства. Онъ забылъ о томъ, что ‘разъ собак околть’, забылъ о себ и обо всемъ на свт. Схвативъ могучими руками ружье, онъ кинулся вмст съ другими впередъ. Добравшись до подошвы горы, онъ по дорог нсколько разъ падалъ, расшибъ себ лицо, выпачкался въ земл и крови, которая пошла у него изъ носу, но бжалъ все впередъ, запыхавшись, съ разинутымъ ртомъ. Онъ вытаращилъ глаза, чтобы въ густомъ виноград отыскать французовъ и наткнулся сразу на трехъ, стоявшихъ при знамени. Это были туркосы. Но Бартекъ на этотъ разъ не испугался. Нтъ! онъ теперь самого чорта схватилъ бы за рога. Они, съ своей стороны, бросились съ воемъ на него. Два штыка уже касаются его груди, но нашъ Бартекъ усплъ схватить свое ружье за дуло и какъ махнетъ разъ, другой…
Въ отвтъ послышался душу раздирающій крикъ, и два черныхъ тла въ судорогахъ корчились на земл.
Въ эту минуту къ третьему туркосу подоспли на помощь человкъ десять его товарищей. Бартекъ, какъ бшеный, накинулся на нихъ всхъ. Раздался залпъ и въ ту же секунду въ клубахъ дыма послышался хриплый ревъ Бартека:
— Промахнулись!
И снова ружье его описало смертоносный полукругъ, и снова послышались стоны въ отвтъ на ударъ. Туркосы съ ужасомъ отступили при вид этого обезумвшаго отъ бшенства великана, и, ослышался ли Бартекъ или они произнесли какое-то арабское слово, но ему показалось, что съ ихъ толстыхъ губъ сорвалось:
— Магда! Магда!
— А! Магды вамъ захотлось! гаркнулъ Бартекъ и въ мигъ очутился среди враговъ.
На его счастіе въ эту минуту подбжали другіе Бартеки и Войтеки и стали его выручать. Завязалась упорная борьба, вс молчали, слышались только хрипъ и учащенное дыханіе. Бартекъ дйствовалъ за десятерыхъ. Весь черный отъ дыма, обрыз ганный кровью, боле похожій на дикаго звря, чмъ на человка, онъ съ каждымъ ударомъ опрокидывалъ людей, ломалъ ружья, разбивалъ головы. Руки его приходили въ движеніе съ страшною быстротою машины, сющей разрушеніе. Добравшись до знаменосца, онъ желзною рукою схватилъ его за горло. Глаза у того выкатились, лицо налилось кровью, онъ захриплъ и выпустилъ древко изъ рукъ.
— Ура! крикнулъ Бартекъ и, поднявъ высоко знамя, сталъ махать имъ по воздуху.
Вотъ это-то опускавшееся и поднимавшееся знамя и увидлъ снизу Штейнмецъ.
Но видлъ онъ его только одну секунду, потому что почти въ тотъ же мигъ Бартекъ раскроилъ имъ кепи съ золотымъ галуномъ.
Между тмъ, земляки его уже бросились впередъ: Бартекъ остался на секунду одинъ. Онъ сорвалъ знамя, спряталъ его за пазуху и, схвативъ въ об руки древко, побжалъ за товарищами.
Кучки туркосовъ, воя, точно зври, бжали наверхъ, къ пушкамъ, а за ними слдовали съ громкимъ крикомъ Войтеки и Бартеки, нанося удары прикладами и штыками. Зуавы, находившіеся при орудіяхъ, встртили и тхъ, и другихъ ружейнымъ огнемъ.
— Ура! снова крикнулъ Бартекъ.
Солдаты добжали до пушекъ. Тутъ началась новая свалка. Дйствовали холоднымъ оружіемъ. Въ эту минуту на помощь подосплъ второй познанскій полкъ. Древко въ рукахъ Бартека превратилось въ какой-то адскій цпъ. Каждый ударъ его открывалъ проблъ въ сомкнутыхъ рядахъ французовъ. Зуавами и туркосами начала овладвать паника. Въ томъ пункт, гд дйствовалъ Бартекъ, они стали отступать. Вслдъ затмъ, Бартекъ уже сидлъ верхомъ на пушк, точно въ Ярм на своей пгой кобыл.
Но не успли его товарищи подбжать, какъ онъ уже сидлъ на второй пушк, убивъ по дорог второго хорунжаго.
— Ура, Бартекъ! повторили солдаты.
Побда была полная. Пруссаки завладли всми картечницами, а отступавшая французская пхота наткнулась на другіе прусскіе полки и сдалась въ плнъ.
Нашъ Бартекъ, съ своей стороны, захватилъ три знамени. Нужно было видть его, когда онъ, утомленный, облитый потомъ и кровью, сопя, спускался теперь, вмст съ другими, съ горы, держа въ рукахъ захваченныя имъ военныя трофеи. Что мн французы! говорило его лицо. Около него шелъ исцарапанный и исполосованный Войтекъ, къ которому и обратился Бартекъ съ слдующими словами:
— Чего же ты вралъ? Никакой у этихъ паршивцевъ силы нтъ. Поцарапали они насъ съ тобою, какъ котята, вотъ и все. А я какъ хвачу кого-нибудь, такъ и валится…
— Кто зналъ, что ты такой бшенный! отвтилъ Войтекъ, который видлъ подвиги своего товарища и смотрлъ на него совсмъ другими глазами.
Кто не видлъ этихъ подвиговъ? Вс видли: весь полкъ, большая часть офицеровъ и даже исторія. Вс смотрли съ удивленіемъ на этого дюжаго мужика съ рдкими блесоватыми усами и вытаращенными глазами. ‘Ach, sie verfluchter Polake! сказалъ ему самъ маіоръ и дернулъ его за ухо, а Бартекъ въ отвтъ улыбнулся ему доброю, широкою улыбкою. Когда полкъ опять выстроился у подошвы горы, маіоръ показалъ его полковнику, а полковникъ самому Штейнмецу.
Полководецъ осмотрлъ знамена, веллъ ихъ унести, а затмъ сталъ присматриваться въ Бартеку. Нашъ Бартекъ стоитъ вытянувшись въ струнку, и держитъ ружье на караулъ. Старый воинъ смотритъ на него и киваетъ головою отъ удовольствія. Явственно слышится слово: ‘Unteroffizier’.
— Zu dumm, Excellenz! отвчаетъ маіоръ.
— Посмотримъ! говоритъ его превосходительство и приближается на кон къ Бартеку.
Тотъ ужь самъ не знаетъ, что съ нимъ творится. Дйствительно, неслыханная вещь въ прусской арміи: генералъ будетъ разговаривать съ простымъ рядовымъ! Его превосходительству не трудно, впрочемъ, объясниться съ Бартекомъ, такъ какъ онъ говоритъ по-польски. Къ тому же, данный рядовой взялъ у непріятеля три знамени и дв пушки.
— Ты откуда? спрашиваетъ генералъ.
— Изъ Ярма, отвчаетъ Бартекъ.
— А какъ тебя зовутъ?
— Бартекъ Словикъ.
— Mensch, поясняетъ маіоръ.
— Mens, повторяетъ Бартекъ.
— Знаешь, за что дерешься съ французомъ?
— Знаю, ваше — ство.
— Ну, скажи!
Бартекъ начинаетъ бармотать: ‘потому что… потому что…’ Вдругъ онъ, къ счастію, вспоминаетъ слова Войтка и выпаливаетъ скоре, чтобы не забыть:
— Потому что это тотъ же нмецъ, только стерва, еще хуже.
Губы его превосходительства начинаютъ дрожать, какъ будто онъ готовъ разразиться смхомъ. Вслдъ затмъ, его превосходительство обращается къ маіору и говоритъ:
— Вы были правы.
Нашъ Бартекъ, довольный собою, продолжаетъ стоять, вытянувшись въ струнку.
— Кто выигралъ сегодня сраженіе? спрашиваетъ опять генералъ.
— Я, ваше — ство, отвчаетъ безъ всякаго колебанія Бартекъ.
Губы его превосходительства снова начинаютъ дрожать.
— Да, да, конечно, ты. А вотъ теб и награда.
И старый воинъ снимаетъ съ собственной груди желзный крестъ, наклоняется и пришпиливаетъ его къ груди Бартека. Хорошее расположеніе духа его превосходительства естественно отражается на лицахъ полковниковъ, маіоровъ, капитановъ и даже унтеръ-офицеровъ. Когда его превосходительство узжаетъ, полковникъ, съ своей стороны, даетъ Бартеку десять таллеровъ, маіоръ пять и такъ дале. Вс повторяютъ ему, улыбаясь, что онъ выигралъ сраженіе, вслдствіе чего Бартекъ находится на седьмомъ неб.
Странная вещь: одинъ только Войтекъ не совсмъ доволенъ нашимъ героемъ.
Вечеромъ, когда оба сидли у костра и щеки Бартека были такъ набиты гороховою колбасою, какъ сама колбаса горохомъ, Войтекъ замтилъ смиренно:
— Ой, Бартекъ, дуракъ же ты!
— А что? спрашиваетъ, давясь колбасою, нашъ герой.
— Какъ же ты сказалъ генералу, что французы т же нмцы?
— Да вдь самъ же ты это мн сказалъ!
— Да, но генералъ и офицеръ то же нмцы.
— Ну, такъ что же?
Войтекъ замялся.
— Вотъ видишь: хоть они и нмцы, но не надо имъ это говорить — не хорошо…
— Да вдь я о французахъ говорилъ, а не о нихъ…
Войтекъ вдругъ замолчалъ. Онъ, очевидно, хотлъ объяснить Бартеку, что въ присутствіи нмцевъ не слдуетъ ихъ же ругать, но никакъ не могъ выразить своей мысли.
Вскор затмъ королевско-прусская почта привезла въ Ярмо письмо слдующаго содержанія:
‘Да будетъ благословенъ Господь нашъ исусъ Христосъ и Его Пресвятая Мать! Дражайшая Магда. Что у васъ слышно? Хорошо теб въ хат подъ периною, а здсь, на войн, страшно. Были мы подъ большою крпостью Медомъ, произошло сраженіе, и я такъ французовъ билъ, что вся пхота и артиллерія удивлялись. И самъ генералъ меня благодарилъ, сказалъ, что я выигралъ сраженіе, и далъ мн крестъ. А теперь офицеры и унтеръ-офицеры меня очень почитаютъ и въ морду мало зазжаютъ. Потомъ мы пошли дальше, и было новое сраженіе — запамятовалъ и только, какъ звать этотъ городъ — и я также билъ французовъ и взялъ четвертое знамя, а одного набольшаго кирассирскаго полковника взялъ въ плнъ. Когда будутъ отсылать наши полки домой, то унтеръ-офицеръ мн совтовалъ, чтобы я написалъ ‘рекламацію’ и остался, потому что на войн только спать негд, а жрать иногда можно, сколько влзетъ, и вина везд много, потому что народъ богатый. Когда мы жгли одну деревню, то женщинъ и дтей не щадили, и я тоже. Костелъ тоже весь сгорлъ, потому что они — католики и людей изжарилось не мало. Мы идемъ теперь на самого императора, и будетъ конецъ войн, а ты смотри за хатой и за Франкомъ, потому что не будешь смотрть, такъ я теб бока намну. Не знаешь ты еще, каковъ я. Прощай!
Бартекъ, очевидно, вошелъ во вкусъ войны и началъ смотрть на нее, какъ на ремесло. Онъ пріобрлъ много самоувренности и шелъ на сраженіе, какъ бы собираясь поле пахать въ Ярм. На груди его, посл всякаго сраженія, появлялись все новые медали и ордена, и хотя его и не произвели въ унтеръ-офицеры, но вс смотрли на него, какъ на лучшаго рядового въ полку. Онъ, какъ и прежде, строго подчинялся дисциплин и обладалъ слпымъ мужествомъ человка, который не даетъ себ отчета въ опасности. Это мужество теперь уже не вызывалось, какъ въ первомъ сраженіи, остервененіемъ, а обусловливалось солдатскимъ навыкомъ и увренностью въ себ. Къ тому же, несокрушимая его физическая сила выдерживала всякаго рода лишенія, сопряженныя съ походною жизнью. Люди истощались вокругъ него, а онъ оставался все прежнимъ, только огрублъ окончательно и становился съ каждымъ днемъ все лучшимъ прусскимъ солдатомъ. Онъ теперь нетолько билъ французовъ, но и ненавидлъ ихъ. Измнились и другія его понятія. Онъ сталъ солдатомъ-патріотомъ и обоготворялъ своихъ начальниковъ. Въ слдующемъ письм онъ писалъ Магд:
‘Войтека разорвало на части, но для этого и существуетъ война, понимаешь? Онъ былъ глупъ, потому что говорилъ, что французы т же нмцы, а въ самомъ дл они — французы, а нмцы — свои’.
Въ отвтъ на эти два письма Магда отправила своему мужу слдующее посланіе:
‘Дрожайшій Бартекъ! обвнчаны мы съ тобою въ храм Божіемъ. Да накажетъ Онъ тебя за твои грхи. Самъ ты нехристь и дуракъ, если, вмст съ нмцами, убиваешь народъ христіанскій. Не понимаешь ты, что нмцы лютеране, а ты, католикъ, имъ помогаешь! Хочется теб войны, бродяга, потому что можешь лниться, пьянствовать, людей обижать, не поститься и костелы жечь. Чтобы теб въ аду за это жариться! А ты еще похваляешься и не спускаешь ни старикамъ, ни дтямъ. Помни, баранъ, что велно польскому народу въ священномъ писаніи и написано золотыми буквами отъ начала міра до страшнаго суда? Воздержись, проклятый басурманинъ, а то я теб морду раскрою. Посылаю теб пять талеровъ, хотя мн очень трудно и хозяйство идетъ плохо. Обнимаю тебя, дрожайшій Бартекъ.
Мораль, заключающаяся въ этомъ письм, не произвела особеннаго впечатлнія на Бартека, который, прочитавъ письмо, только проворчалъ: ‘Баба службы не понимаетъ, а вмшивается’. И сражался онъ съ французами попрежнему. Отличался въ каждомъ сраженіи, такъ что обратилъ на себя вниманіе даже лицъ, боле высокопоставленныхъ, чмъ Штейнмецъ. Наконецъ, когда полууничтоженные полки были отправлены обратно на родину, онъ подалъ, по совту унтеръ-офицера, ‘рекламацію’ и остался во Франціи. Такимъ образомъ, онъ очутился подъ Парижемъ.
Письма его теперь дышали пренебреженіемъ къ французамъ. ‘Въ каждомъ сраженіи они улепетываютъ, какъ зайцы’, писалъ онъ Магд. И писалъ онъ правду. Но подъ Парижемъ ему не особенно понравилось. Приходилось цлые дни лежать въ траншеяхъ, слушать гулъ орудій и мокнуть. Къ тому же, онъ тосковалъ по своимъ полковымъ товарищамъ. Въ полку, къ которому онъ теперь былъ причисленъ, въ качеств охотника, его окружали почти исключительно нмцы. Онъ, правда, говорилъ уже по-нмецки, но не важно. Тмъ не мене, его называли ‘polnischer Ochse’, и только ордена и медали спасали его отъ боле чувствительныхъ преслдованій. Посл нсколькихъ стычекъ съ французами онъ, однако, и тутъ пріобрлъ уваженіе товарищей и сроднился съ ними. Въ конц-концовъ, его начали признавать своимъ, такъ какъ онъ покрывалъ весь полкъ славою. Бартекъ счелъ бы для себя оскорбленіемъ, еслибъ кто-нибудь назвалъ его нмцемъ, но, противопоставляя себя французамъ, онъ самъ называлъ себя: ‘ein Deutscher’. Ему казалось, что это совершенно другое дло, и, притомъ, онъ не хотлъ быть хуже другихъ. Однако, встртился случай, который навелъ бы его на размышленіе, еслибъ, вообще, размышленіе было доступно его богатырскому уму. Однажды нсколько ротъ его полка были высланы противъ вольныхъ стрлковъ. Устроена была засада, и вольные стрлки, дйствительно, попались въ нее. Но на этотъ разъ Бартеку не привелось видть красныхъ кепи, удирающихъ при первомъ выстрл, такъ какъ непріятельскій отрядъ состоялъ изъ остатковъ какого-то иностраннаго легіона. Окруженные со всхъ сторонъ, вольные стрлки защищались съ такимъ мужествомъ, что нкоторымъ изъ нихъ удалось пробиться, остальные же были, по большей части, перебиты, такъ какъ они не сдавались въ плнъ, зная, какая участь ихъ ожидаетъ. Рота, въ рядахъ которой числился Бартекъ, захватила всего двухъ въ плнъ. Вечеромъ ихъ заперли въ изб лсничаго. На другой день ихъ должны были разстрлять. Къ дверямъ былъ приставленъ караулъ въ нсколько человкъ. Бартеку же пришлось караулить ихъ въ самой изб.
Одинъ изъ плнныхъ былъ человкъ уже не молодой, съ сдыми усами и равнодушнымъ лицомъ, другому было лтъ двадцать, у него еле пробивались маленькіе усики, и походилъ онъ скоре на барышню, чмъ на воина.
— Вотъ и конецъ! сказалъ послдній: — ружейный залпъ и капутъ!
Бартекъ вздрогнулъ, такъ что ружье брыкнуло у него въ рук: юноша говорилъ по-польски…
— Мн все равно, отвтилъ неохотно другой: — ей-Богу, все равно. Намаялся, пора и отдохнуть…
У Бартека сердце билось все сильне.
— Слушай! отозвался опять старикъ: — помочь длу нельзя. Если теб страшно, то думай о другомъ или постарайся заснуть. Чортъ съ нею, съ жизнію. Ей-Богу, все равно!
— Матери жаль! глухо отвтилъ юноша.
И, желая подавить волненіе или обмануть самого себя, онъ началъ посвистывать. Вдругъ онъ воскликнулъ:
— Чортъ возьми! я даже не простился!
— Бжалъ изъ дому?
— Да, я думалъ, что нмцевъ побьютъ и что нашимъ въ Познани будетъ легче.
— И я это думалъ. А теперь…
Старикъ махнулъ рукой и окончилъ свою мысль вполголоса, такъ что его слова заглушалъ втеръ. Ночь стояла холодная. Волны мелкаго дождя хлестали въ окно, сосдній лсъ чернлъ, какъ траурная завса. Въ комнат втеръ свисталъ по угламъ и вылъ въ печк, какъ собака. Лампа, повшанная высоко надъ окномъ, чтобы втеръ ея не задулъ, мерцала, тускло освщая комнату, но Бартекъ, стоявшій у самаго окна, находился въ тни.
Оно было и лучше, что плнные не видли его лица. Странныя чувства волновали мужика. Сперва онъ только удивлялся, таращилъ глаза и старался дать себ отчетъ въ словахъ плнныхъ. Они пришли бить нмцевъ, чтобы землякамъ его въ Познани было лучше, а онъ билъ французовъ, чтобы тмъ же землякамъ было лучше. Плнныхъ завтра разстрляютъ. Ему-то что? Не заговорить ли съ ними? Не сказать ли, что онъ землякъ и жалетъ ихъ. Вдругъ ему сдавило горло. Помочь имъ нельзя. Вдь и его тогда разстрляютъ. Боже мой, что съ нимъ творится? Онъ съ трудомъ можетъ устоять на мст. Небывалый гость, состраданіе, заглянуло въ солдатское сердце. Внутренній голосъ кричалъ: ‘Бартекъ, спаси земляковъ, вдь это свои!’ — а сердце рвется домой, въ Ярмо, такъ рвется, какъ никогда прежде. Претитъ ему отъ этой Франціи, отъ войны и сраженій. Все явственне слышится голосъ: ‘Бартекъ, спаси земляковъ!’ Ахъ, чтобы этой войн провалиться! Чернетъ лсъ и шумитъ, какъ на родин сосны, и въ этомъ шум слышится голосъ:
— Бартекъ, спаси земляковъ!
Какъ ему быть? Убжать съ ними въ лсъ, что ли? Душа его, порабощенная прусскою дисциплиною, возмущается при этой мысли… Прости, Господи! Ему солдату, бжать, нтъ, никогда!
Между тмъ, лсъ шумитъ все сильне, а втеръ завываетъ все жалостне.
Старшій плнный опять заговорилъ:
— Втеръ воетъ, точно у насъ осенью.
— Оставь меня, отвчаетъ мрачно другой.
Но потомъ онъ нсколько разъ къ ряду повторяетъ:
— У насъ, у насъ, у насъ! О, Боже…
Глубокій вздохъ сливается съ завываніемъ втра, и плнные снова молчатъ.
Бартекъ трясется, точно въ лихорадк.
Хуже всего, когда человкъ не можетъ дать себ отчета въ томъ, что съ нимъ происходитъ. Бартекъ ни въ чемъ не провинился, а у него на душ, какъ будто онъ что-то укралъ и боится, чтобы его не поймали. Ему ничего не угрожаетъ, а онъ чего-то страшится. Ноги ему не повинуются, ружье стало такое тяжелое и къ горлу подступаютъ рыданія. По комъ онъ собирается плакать? По Магд или по Ярм? Онъ самъ не знаетъ, но чувствуетъ, что ему невыразимо жаль молодого плннаго и что онъ не можетъ справиться съ этимъ чувствомъ.
По временамъ Бартеку кажется, что онъ спитъ. Между тмъ, втеръ все усиливается, и въ завываніи его Бартеку чудятся какіе-то странные голоса и крики.
Вдругъ у него подъ каскою каждый волосъ встаетъ дыбомъ…
Ему кажется, что тамъ гд-то, въ мокрой глубин лса, кто-то стонетъ и повторяетъ: ‘у насъ, у насъ, у насъ!’
Бартекъ вздрагиваетъ и ударяетъ прикладомъ въ полъ, чтобы проснуться.
Онъ, дйствительно, отрезвляется… Плнные лежатъ въ углу, освщенные тусклымъ свтомъ лампы, втеръ воетъ, словомъ, все въ порядк.