С. В. Ковалевская
Автобиографический рассказ
ПРИМЕЧАНИЯ
Автобиографический рассказ, Ковалевская Софья Васильевна, Год: 1891
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Ковалевская С. В. Избранные произведения / Сост., и примеч. Н. И. Якушина.
М., ‘Советская Россия’, 1982.
Любовь к математике проявилась у меня впервые, насколько я могу это теперь припомнить, следующим образом. У меня был дядя, брат моего отца, Петр Васильевич Корвин-Круковский, живший в 20 верстах от нашего имения, в своем селе Рыжаково. Человек уже пожилой, он все свое хозяйство передал своему единственному сыну и, имея много свободного времени, часто приезжал к нам и живал у нас по целым месяцам. Дядя был в полном смысле слова идеалист и во многих отношениях человек, что называется, не от мира сего. Образование он получил домашнее, но, тем не менее, обладал очень обширными и разнообразными, хотя, как и большинство самоучек, недостаточно солидными познаниями, которые приобрел исключительно благодаря своей любознательности, без всякой посторонней помощи и с самой неосновательной элементарной подготовкой.
Любимым его занятием и единственным наслаждением, которое ему осталось от жизни, было чтение. В этом отношении его привлекала наша деревенская библиотека.
Он читал без разбору и с одинаковым удовольствием все, что попадалось под руку, — и романы, и исторические очерки, и научно-популярные статьи, и ученые трактаты. От природы чрезвычайно доброго и мягкого характера, он до безумия любил детей. При этом, хотя в то время и 60-летний старик, он сам обладал душою ребенка. Таким образом, несмотря на разницу наших лет, у меня завязалась с дядею самая тесная, почти товарищеская дружба. Меня тянули к нему его рассказы, он же, витая всегда в области фантазии, зачастую забывал, что перед ним ребенок, и, чувствуя необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями, изливал передо мною свою душу. Как теперь помню многие и долгие часы, которые мы проводили вместе в угловой комнате нашего большого деревенского дома, в так называемой башне, она же и библиотека. Дядя рассказывал мне сказки, учил меня играть в шахматы, потом, неожиданно увлекаясь своими мыслями, посвящал меня в тайны разных экономических и социальных проектов, которыми он мечтал облагодетельствовать человечество. Но главным образом он любил передавать то, что за свою долгую жизнь ему удалось изучить и перечитать. И вот, в часы этих бесед, между прочим, мне впервые пришлось услышать о некоторых математических понятиях, которые произвели на меня особенно сильное впечатление. Дядя говорил о квадратуре круга, об асимптотах — прямых линиях, к которым кривая постоянно приближается, никогда их не достигая, и о многих других, совершенно не понятных для меня вещах, которые, тем не менее, представлялись мне чем-то таинственным и в то же время особенно привлекательным.
Ко всему этому суждено было присоединиться следующей, чисто внешней, случайности, которая еще усилила то впечатление, которое производили на меня эти математические выражения.
Перед приездом нашим в деревню из Калуги весь дом отделывался заново. При этом были выписаны из Петербурга обои, однако не рассчитали вполне точно необходимое количество, так что на одну комнату обоев не хватило. Сперва хотели выписать для этого еще обоев из Петербурга, но, как часто в подобных случаях водится, по деревенской халатности и присущей вообще русским людям лени все откладывали в долгий ящик. А время, между тем, шло вперед, и пока собирались, судили да рядили, отделка всего дома была уже готова. Наконец, порешили, что из-за одного куска обоев не стоит хлопотать и посылать нарочного за 500 верст в столицу. Благо все комнаты в исправности, а детская пусть себе останется без обоев. Можно ее просто обклеить бумагою, благо на чердаке в палибинском доме имеется масса накопившейся за много лет газетной бумаги, лежащей там без всякого употребления.
Но по счастливой случайности вышло так, что в одной куче со старой газетной бумагой и другим ненужным хламом на чердаке оказались литографированные записи лекций по дифференциальному и интегральному исчислению академика Остроградского, которые некогда слушал мой отец, будучи еще совсем молоденьким офицером. Вот эти-то листы и пошли на обклейку моей детской. В это время мне было лет 11. Разглядывая как-то стены детской, я заметила, что там изображены некоторые вещи, про которые мне приходилось уже слышать от дяди. Будучи вообще наэлектризована его рассказами, я с особенным вниманием стала всматриваться в стены. Меня забавляло разглядывать эти пожелтевшие от времени листы, все испещренные какими-то иероглифами, смысл которых совершенно ускользал от меня, но которые, я это чувствовала, должны были означать что-нибудь очень умное и интересное,— я, бывало, по целым часам стояла перед стеною и все перечитывала там написанное. Должна сознаться, что в то время я ровно ничего из этого не понимала, но меня как будто что-то тянуло к этому занятию. Вследствие долгого рассматривания я многие места выучила наизусть, и некоторые формулы, просто своим внешним видом, врезались в мою память и оставили в ней по себе глубокий след. В особенности памятно мне, что на самое видное место стены попал лист, в котором объяснялись понятия о бесконечно малых величинах и о пределе. Насколько глубокое впечатление произвели на меня эти понятия, видно из того, что когда через несколько лет я в Петербурге брала уроки у А. Н. Страннолюбского, то он, объясняя мне эти самые понятия, удивился, как я скоро их себе усвоила, и сказал: ‘Вы так поняли, как будто знали это наперед’. И действительно, с формальной стороны, многое из этого было мне уже давно знакомо.
Первоначальным систематическим обучением математике я обязана И. И. Малевичу. Это было так давно, что я теперь совсем не помню его уроков, они остались у меня темным воспоминанием. Но несомненно, что они произвели на меня большое влияние и имели важное значение в моем развитии.
В особенности хорошо и своеобразно Малевич преподавал арифметику. Однако я должна сознаться, что в первое время, когда я начинала учиться, арифметика не особенно меня интересовала. По всей вероятности, благодаря влиянию дяди Петра Васильевича, меня более занимали разные отвлеченные рассуждения, например, о бесконечности. Да и вообще, в течение всей моей жизни, математика привлекала меня больше философскою своею стороною и всегда представлялась мне наукою, открывающею совершенно новые горизонты.
Кроме арифметики Малевич преподавал мне также элементарную геометрию и алгебру. Только ознакомившись несколько с этою последнею, я почувствовала настолько сильное влечение к математике, что стала пренебрегать другими предметами.
Увидя во мне такое направление, отец мой, имевший вообще сильное предубеждение против ученых женщин, решил, что надо прекратить мои уроки математики у Малевича. Однако мне удалось кое-как выпросить у Иосифа Игнатьевича книгу ‘Курс алгебры Бурдона’, который я стала прилежно изучать. Так как целый день я была под строгим надзором гувернантки, то мне приходилось пускать в дело хитрость. Идя спать, я клала книгу под подушку и затем, когда все засыпали, я, при тусклом свете лампады или ночника, зачитывалась по целым ночам.
При таком положении вещей я, разумеется, не смела мечтать о продолжении правильных занятий моим любимым предметом, и моим математическим познаниям, вероятно, надолго пришлось бы остановиться в пределах алгебры Бурдона, если бы мне не помог следующий случай, побудивший моего отца несколько изменить свой взгляд на мое образование.
Наш сосед по имению, профессор Тыртов, привез нам как-то свой элементарный учебник физики. Я попробовала читать эту книгу, но, к своему огорчению, в отделе об оптике встретила тригонометрические формулы, синусы, косинусы, тангенсы. Что такое синус? Перед этим вопросом я становилась в тупик и для разрешения загадки попробовала обратиться к Малевичу. Но так как это не входило в его программу, то он ответил мне, что не знает, что такое синус. Тогда, сообразуясь с формулами, бывшими в книге, я попыталась объяснить сама. При этом, по странному совпадению, я пошла тем же путем, который употреблялся исторически, т. е. вместо синуса брала хорду. Для малых углов эти величины почти совпадут друг с другом. А так как у Тыртова во все формулы входили только бесконечно малые углы, то, при взятом мною основном определении, эти формулы отлично сходились. На этом я и успокоилась.
Затем, через несколько времени, когда у меня зашла речь с Тыртовым по поводу его книги, то он сперва усомнился в том, чтоб я могла ее понимать, и на мое заявление, что я прочла ее с большим интересом, сказал: ‘Ну, вот и хвастаетесь’. Но когда я рассказала ему, каким путем я дошла до объяснения тригонометрических формул, то он совсем переменил тон. Он сейчас же отправился к моему отцу и горячо стал убеждать его в необходимости учить меня самым серьезным образом. При этом он сравнил меня с Паскалем. Тогда, после некоторого колебания, отец мой согласился взять мне в учителя А. Н. Страннолюбского, с которым мы вслед за тем принялись успешно за работу и в течение зимы прошли аналитическую геометрию, дифференциальное и интегральное исчисления.
В следующем году я вышла замуж за В. О. Ковалевского и вскоре после этого мы уехали за границу, но там снова разъехались в разные стороны. Я отправилась в Гейдельберг, чтобы продолжать занятия математикою, а он поехал в другой университет учиться своей специальности — геологии…
Из Гейдельберга я поехала в Берлин, но тут на первых порах меня встретило разочарование… Столица Пруссии оказалась… отсталою. Несмотря на все просьбы и старания, мне не удалось получить в Берлине разрешение посещать университет.
Тогда… во мне принял участие… профессор Вейерштрасс. Благодаря отзыву обо мне гейдельбергских профессоров, а также видя, что я имею хорошую подготовку и серьезно желаю учиться, а не просто из пустой моды, он предложил мне заниматься со мною частным образом. Занятия эти имели в высшей степени важное влияние на всю мою математическую карьеру. Они окончательно и бесповоротно определили то направление, которому я следовала в дальнейшей научной деятельности, и все мои работы сделаны именно в духе вейерштрассовских идей.
Самого Вейерштрасса я считаю одним из величайших математиков всех времен и бесспорно самым замечательным из ныне живущих. Он дал всей математике совершенно новое направление и создал не только в Германии, но и в других странах целую школу молодых ученых, которые идут по намеченному им пути и развивают его идеи.
Слушая лекции Вейерштрасса, я в то же время стала готовиться к достижению докторской степени. Но так как двери Берлинского университета были для меня, как для женщины, закрыты, то я решила обратиться в Геттинген. По правилам немецких университетов для получения степени доктора требуется, кроме экзамена, еще представление научной работы, так называемой ‘Inaugurale dissertation’ {‘Вступительная диссертация’.}. Вейерштрасс предложил мне для разработки несколько тем, и я за два года своего пребывания в Берлине, вместо одной, требуемой по правилам, работы сделала целых три, а именно: по чистой математике — ‘О дифференциальных уравнениях с частными производными’ и ‘О приведении некоторого класса Абелевых функций к функциям эллиптическим’ и третью астрономическую — ‘О форме колец Сатурна’.
Все эти работы я и представила в Геттингенский университет. Они были признаны настолько удовлетворительными, что университет, вопреки установившимся правилам, нашел возможным освободить меня от экзамена и публичной защиты диссертации, что, в сущности, составляет только одну формальность, и прямо присудил мне степень доктора философии — ‘Summa cum laude’ {‘С высшей похвалой’ (лат.).}.
В то же время первая из упомянутых моих работ, под заглавием ‘Zur Theorie der partiellen Differenzialgleichungen’ {‘К теории дифференциальных уравнений в частых производных’ (нем.).}, была напечатана в журнале Крелля (‘Crelles Journal fr die reine und angewandte Mathematik’ {‘Журнал Крелля для чистой и прикладной математики’ (нем.).}). Это честь, которой удостаиваются далеко не многие математики и которая для начинающего ученого очень велика, так как этот журнал в то время считался самым серьезным математическим изданием в Германии. В нем тогда принимали участие лучшие научные силы, а в прежние времена в нем помещали свои труды такие ученые, как, например, Абель и Якоби. Моя астрономическая работа ‘О форме колец Сатурна’ была напечатана лишь много лет спустя, а именно в 1885 г., в журнале ‘Astronomische Nachrichten’ {‘Астрономическое обозрение’ (нем.).}.
В 1874 г. я вернулась в Россию. Здесь я занималась далеко не так ревностно, да и условия жизни гораздо менее способствовали моим научным занятиям, чем в Германии. Я работала с большими и частыми перерывами, так что едва успевала даже следить за наукой. Вообще за все время пребывания в России я не сделала ни одной самостоятельной работы. Единственно, что меня еще научно несколько поддерживало,— это переписка и обмен мыслей с моим милым учителем Вейерштрассом.
В России от серьезных научных занятий меня отвлекали различные обстоятельства: и само общество, и те условия, в которых приходилось шить. В то время все русское общество было охвачено духом наживы и разных коммерческих предприятий. Это течение захватило и моего мужа и отчасти, должна покаяться в своих грехах, и меня самое. Мы пустились в грандиозные постройки каменных домов, с торговыми при них банями. Но все это кончилось крахом и привело нас к полному разорению.
Вскоре после моего возвращения в России возникла газета ‘Новое время’. Мой муж был хорошо знаком с издателем газеты, и мы, таким образом, попали в кружок ‘Нового времени’. Я пробовала в этой газете свои литературные силы в качестве театрального рецензента.
В 1882 г. я опять уехала за границу и с тех пор живу там почти постоянно, только изредка, на короткий срок, приезжаю по делам в Россию. За свою жизнь я перебывала во многих городах и странах, так что могу сказать, что, за исключением Италии и Испании, с Европой знакома хорошо. Всего же лучше, кроме Швеции, я знаю Париж. Там я была много раз, да и теперь большею частью провожу свои каникулы во Франции.
Вернувшись за границу, я снова энергично принялась за науку, от которой отдыхала столько лет в России, Прежде всего я поехала в Париж, где познакомилась с тамошними выдающимися математиками, между прочим, с знаменитым Hermit’ом, a также из молодых с Poincar и Picard’ом. Эти два последние, по моему мнению, самые талантливые из нового поколения математиков во всей Европе.
Тогда же я принялась за новую большую работу ‘О преломлении света в кристаллах’. Вообще в математике на самостоятельные исследования в большинстве случаев приходится наталкиваться путем чтения мемуаров других ученых. Так и я была наведена на эту тему изучением работ французского физика Lam.
Моя работа била доведена до конца в 1883 г. и произвела некоторое впечатление в математическом мире, так как вопрос о преломлении света далеко еще не достаточно разъяснен, я же рассмотрела его с другой, совершенно новой точки зрения.
Этот свой мемуар я поместила в 1884 г. в молодом, начавшем только с 1882 г. свое существование журнале ‘Acta Mathematica’. Хотя ‘Acta’ и издаются в Швеции, но, тем не менее, это издание вполне международное, так как оно получает субсидию не только от шведского короля, но и от иностранных государств, в том числе от французского правительства, а также от Германии, Дании и Финляндии. В настоящее время [1890 г.] по ученому значению это один из самых крупных математических журналов. В нем состоят сотрудниками самые выдающиеся ученые всех стран и затрагиваются самые, так сказать, жгучие вопросы, которые всего более привлекают внимание современных математиков. При этом часто бываот, что одним и тем же вопросом занимаются несколько человек зараз. Вообще условия издания серьезного математического журнала совсем иные, чем других периодических изданий. Поэтому и ‘Acta Mathematica’ выходят в свет пе в заранее определенные сроки, а но мере того, как накопляется материал, назревают новые вопросы и являются их решения. Обыкновенно в год выходит два тома.
Кроме моей работы ‘О преломлении света в кристаллах’ в ‘Acta Mathematica’ помещены и некоторые другие мои статьи, в том числе в 1883 г. там напечатана вторая из представленных мною еще в 1874 г. в Геттингенский университет диссертация ‘О приведении некоторого класса Абелевых функций к функциям эллиптическим’.
Все мои ученые труды написаны на немецком или на французском языках. Я владею ими наравне с родным русским. Но в математических работах язык играет весьма несущественную роль. Тут главное — содержание, идеи, понятия, а затем для выражения их у математиков существует свой язык — это формулы.
В начале 1880-х годов в Швеции стал развиваться недавно основанный там Стокгольмский университет. В эту пору я была уже достаточно известна в математическом мире как своими работами, так и чрез личное знакомство почти со всеми выдающимися европейскими математиками. Особенно часто приходилось мне встречаться и в Берлине и в Париже с главным математиком и нынешним ректором Стокгольмского университета, профессором Миттаг-Леффлером, одним из лучших учеников нашего общего учителя Вейерштрасса.
И вот в 1883 году меня пригласили в Стокгольм читать лекции математики. По поводу этого я хочу сказать несколько слов об истории возникновения молодого Стокгольмского университета.
До тех пор в Швеции был древний университет в Упсале, существующий уже несколько сот лет. Он страдает теми же недостатками, которые замечаются почти во всех старых университетах в маленьких городах. В них жизнь как будто застыла, и все осталось в том же виде, как было несколько столетий тому назад. Профессора живут там совершенно замкнутою, почти средневекового жизнью, которая мало способствует развитию новых плодотворных идей. При этом неизбежным образом является, как и в русских провинциальных университетах, некоторое кумовство, и профессора тянут друг друга за руку.
Во избежание всего этого стала ощущаться потребность в призыве новых сил, и общественное мнение, которое в Швеции имеет весьма большое значение, стало требовать основания университета в столице. Хотя в Швеции жизнь вообще чрезвычайно проста, но там есть много богатых людей, которые охотно жертвуют крупные суммы на общественные дела. Лишь бы было сочувствие в обществе, а средства найти легко. Этот факт невольно поражает всякого иностранца, приезжающего в Швецию. Почти о всяком тамошнем учреждении приходится слышать, что оно возникло на частные пожертвования. То же было и с Стокгольмским университетом. В числе причин, заставляющих желать учреждения нового университета, немаловажное место занимало также и неудобство для многих семейств, живущих в Стокгольме, посылать молодых людей сравнительно довольно далеко от себя, в Упсалу. Таким образом, сперва дело имело чисто индивидуальный характер. Несколько лиц соединились и общими силами стали собирать необходимые средства. Но затем, когда общественное мнение стало высказываться сильнее, то и правительство, а главным образом городская дума решили принять участие в общем деле и постановили принять на себя половину всех необходимых расходов. При этом, однако, правительство не взяло на себя роли распорядителя судьбою будущего университета, и вопрос о том, как ему следует развиваться, был предоставлен самому обществу.
С самого начала за основную идею было принято, что университет должен быть свободен. За образец были взяты немецкие университеты, в которых преподавание ведется совершенно свободно. Там, например, для слушания лекций совсем не требуется представления документов. Впоследствии, для получения степени доктора, надо представить различные документы, но слушать лекции может беспрепятственно всякий, внеся за это известную установленную плату. При этом к слушанию лекций допускаются и женщины на совершенно одинаковых правах с мужчинами.
Экзамены, имеющие повсеместно такое важное значение, здесь не обязательны. К тому же в настоящее время сам университет не достиг еще полного своего состава (пока открыты только два факультета) и до этого не имеет права выдавать ученых степеней.
Преподавание не делится, подобно тому, как в России, на курсы с определенною программою, а дело ведется применительно к контингенту слушателей. Часто к нам приезжают, чтобы слушать лекции и пользоваться советами профессоров — и такими слушателями мы всего более дорожим,— лица, бывшие уже в других высших учебных заведениях и даже получившие ученые степени, например, в Упсале, Лунде. Много молодых людей приезжают также из Финляндии: из них некоторые — кандидаты Гельсингфорского университета, и даже некоторые из лучших наших учеников были финляндцы.
Учебный год распадается на два семестра, разделенных друг от друга каникулами. За несколько времени до начала каждого семестра мы, профессора, собираемся и обсуждаем, какие лекции назначить на предстоящий семестр.
В настоящее время в Стокгольмском университете насчитывается свыше 200 слушателей, мужчин и женщин. Иа этого чясла в прошлом году около одной трети принадлежали к лучшим шведским фамилиям. Вообще наша университетская молодежь великолепная, и отношения студентов между собою и к профессорам самые задушевные.
Многие из ваших, бывших учеников уже принялись за самостоятельную деятельность. Так, двое состоят доцентами в Гельсингфорском университете, а один читает лекции в Высшем техническом училище. Также одна ваша ученица подучила место преподавателя в старших классах мужской гимназии и теперь дает уроки 15—16-летням юношам.
В первое время после моего проезда в Швецию я предложила на выбор читать лекции по-немецки или по-французски. Большинство слушателей, пожелало, чтобы я читала по-немецки. Но через год я уже была в состоянии читать лекции по-шведски. Это не представило для меня особенных трудностей, так как по приезде я сразу попала в шведское общество а ехала брать уроки шведского языка.
На первых порах я была приглашена в качестве доцента. Но менее чем через год меня назначили ординарным профессором, которым я и состою с 1884 г. Кроме чтения лекций, на мне лежит также обязанность участвовать в заседаниях совета в я имею право голоса наравне с прочими профессорами. Жалованье ординарному профессору у нас полагается 6000 крон в год (крона на немного больше германской марки: 700 крон — 1000 франков). Я читаю четыре лекции в неделю, т. е. два дня по два часа подряд. Так как я излагаю очень специальные вопросы, то слушателей у меня не особенно много: человек 17—18.
За год моего пребывания в Швеции я много и серьезно работала. Между прочим, там я написала самую важную из моих математических работ, за которую получила премию от Парижской Академии наук. В этой работе я исследовала вопрос ‘О движении твердого тела вокруг неподвижной точки под влиянием силы тяжести’. Он имеет весьма большое значение и, между прочим, обнимает собою теорию маятника. В то же время это один из самых, так сказать, классических вопросов в математике. К его решению прилагали усилия величайшие умы, в том числе Эйлер, Лагранж и Пуассон. Но, несмотря на это, он еще далеко не решен вполне, и мы знаем только немного случаев, для которых найдено вполне строгое его математическое решение. Вообще в истории математики можно указать на немного вопросов, которые, подобно этому, заставляли бы так сильно желать своего решения и к которым было бы приложено столько же лучших сил и упорного труда, не приводивших в большинстве случаев к существенным результатам. Недаром среди немецких математиков он носит название ‘Die mathematische Nixe’ {‘Математическая русалка’ (нем.).}.
Эта задача всегда сильно меня интересовала, и я уже с давних пор, чуть ли не со времен своего студенчества, стала пробовать над нею свои силы. Но долгое время все мои труды оставались бесплодными, и только в 1888 году усилия мои увенчались успехом. Поэтому можно себе представить, как я была счастлива, когда, наконец, мне удалось достигнуть действительно крупного результата и сделать в решении столь трудного вопроса важный шаг вперед.
В том же 1888 году Парижская Академия наук назначила конкурс на соискание премии, которая должна была быть выдана за лучшее сочинение на тему ‘О движении твердого тела’. При этом было поставлено непременным условием, чтобы в сочинении были усовершенствованы или дополнены в каком-либо существенном отношении добытые до настоящего времени знания в этой области механики.
В то время я уже достигла главных результатов моей работы. Но пока они были еще только у меня в голове. А так как вопрос, который я решила, вполне подходит к заданной Парижскою Академией) теме, то я еще с большим усердием принялась за работу, чтобы успеть к назначенному сроку привести в порядок весь материал, разработать детали и напивать это сочинение.
Когда все это было благополучно окончено, я послала свою рукопись в Париж. При этом, по условиям конкурса, она должна была быть послана анонимно, т. е. я написала на ней девиз и затем приложила к ней запечатанный конверт, внутри которого было мое имя, а сверху надписала тот же девиз. Таким образом, при оценке представленных работ авторы их оставались неизвестными.
Результаты превзошли мои ожидания. Всех работ было представлено около 15, но достойною премии была признана моя. Но этого мало. Ввиду того, что та же тема задавалась уже три раза подряд и каждый раз оставалась без ответа, а также вследствие важности достигнутых мною результатов, Академия постановила назначенную первоначально премию в размере 3000 франков увеличить до 5000 франков. После этого был вскрыт конверт, и все узнали, что я автор этого труда. Меня сейчас же уведомили, и я поехала в Париж, чтобы присутствовать на назначенном по этому поводу заседании Академии наук. Меня приняли чрезвычайно торжественно, посадили рядом с президентом, который сказал лестную речь, и вообще я была осыпана почестями.
Как я уже сказала раньше, я поселилась в Швеция с 1883 года, и за это время так освоилась с тамошнего жизнью, что чувствую себя там как дома. Стокгольм очень красивый город, и климат в нем довольно недурен, только весна бывает неприятна.
У меня большой круг знакомых и мне приходится часто бывать в обществе. Даже езжу ко двору.
Что касается шведского общества, то я должна сказать, что образованная часть его мало отличается от общества петербургского, но если взять все общество, то в Швеции оно стоит, конечно, неизмеримо выше, чем в России.
Отличительная черта шведов — чрезвычайное добродушие и мягкость, которые развились у них, я думаю, потому, что в их истории никогда не было гнета. У них, правда, существуют партии, но борьба их принимает мягкие формы: как-то не замечаешь желания насолить друг другу. Всего яснее проявляется национальный характер в отношениях Швеции к Норвегии. Первая в большинстве случаев делает уступки последней, так что Норвегия, которая некогда была присоединена к Швеции, в настоящее время признана во всех отношениях равноправною.
Король Оскар — милый и образованный человек. В молодости своей он посещал университетские лекции
и теперь еще обнаруживает известный интерес к науке, хотя я и не поручусь за глубину его знаний. Лично с университетом он не имеет ничего общего, но очень сочувствует ему и весьма дружелюбно относится к профессорам вообще и в частности ко мне. В политическом отношении он проявляет общие всем шведам черты: мягкость и уступчивость. Так, например, в последней, так называемой министерской, истории, когда произошли по некоторым делам разногласия между королем и министерством, и кончились тем, что уступил король,
29-го мая 1890 г., Спб.
Впервые напечатан в журнале ‘Русская старина’ (1891, No 11) по стенографической записи рассказа С. В. Ковалевской, сделанной в мае 1890 года, в редакции этого журнала.
Стр. 321. …профессором Миттаг-Леффлером…— Магнус-Густав Миттаг-Леффлер (1846-1927) — известный шведский математик. Почетный член Академии наук СССР (с 1926 г.). С семьей Леффлеров С. В. Ковалевская поддерживала тесные дружеские отношения.