РЖАНОЙ ВЕНОК
РЖАНОЙ ВЕНОК
СБОРНИК ПАМЯТИ Е. Л. АФОНИНА
‘НОВАЯ МОСКВА’
И ‘СОЮЗ КРЕСТЬЯНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ’
1924
ГОЛУБИНАЯ КРОВЬ.
ГОЛУБИНАЯ КРОВЬ.
(Сыну деревни Е. Л. АФОНИНУ посвящаю)
——
Н. Морозов-Столешников.
Голубиная кровь, Морозов-Столешников Н., Год: 1924
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Невест в деревне много, а по душе — ни одной.
Смеются девки Серпову:
— Что же не женишься-то? Мохом обрастешь, ни одна не пойдет.
А он в ответ:
— Оженюсь, еще невеста в люльке…
Но сам думал:
— Надо свое гнездо вить… надоело с чужими вожжаться.
И все высматривал на стороне, все искал по нраву.
Прослышал, в деревне Малиновый Звон,— хорошая имеется.
Правда, есть за ней недостаток: фабричная, но девушка любо глядеть: смирная, крестьянскую работу знает и в люди пойдет — не пропадет. А красавица — поискать.
Послал Серпов сваху, а чтобы ближе к делу, дал ей свой портрет. Пусть видят каков.
— Почему долго не женился-то?— спросили про жениха.
— Известно: военное дело, в Красной армии был, отвечала сваха.
Не сказала, что он в дезертирах состоял, а допрежь этого, в той армии, откупился,— отец-то у него был кулак.
Не выкинешь Серпова из десятка: высок, статен, красив лицом. Понравился по карточке, просили приехать самого.
Цветет белым цветом инея зимний лес. Заплыла земля глубокими волнами снега. Едет Серпов смотреть невесту. Шумно сопит ноздрями сытый вороной. В санях трое — он, невестка и сваха.
Чувствует Серпов — дело сладится. Весело на душе, самодовольно лицо. Едет и вспоминает прошлое. Ушло оно… довольно… пожили. Сколько их было! Вспомнил Варюньку. Когда уходил к призыву будто про нее пел: ‘еще заплачет дорогая, с которой три я года жил’. В армии,— служил-то только год,— с другой схлестнулся — с Паней, всех красивее была, глазки узенькие-узенькие, щечки красными бугорками, носик маленький — и эту бросил. Старуху отхватил, лет пятидесяти. Вот бабец! Деньжатами снабжала и насчет жратва было хорошо. Если подсчитать, всего-то до десяти было. Теперь все кончилось, но новому надо. Только одно страшит: невеста-то фабричная… как бы не налететь, попадет, которая мужика знала.
Жениха ждали: видно,— изба убрана по особенному, как на светлый день. На полу половики, на столе скатерть, все вымыто… Невесту тоже вывели в праздничном. Как взглянула она на него,— ожгла. Решил, не уеду без нее.
И невесте жених пришелся но душе.
Заскрипела старая ведьма-сваха:
— Молодые-то пусть погуляют, а, мы, старые, поговорим.
Такой обычай был в Малиновом Звоне, жениху с невестой по деревне ходить, чтобы друг к другу приглядывались, а жених, кроме того смотрел, какие наряды на невесте.
— Вы давно в деревне?— спросила невеста.
— Скоро два. А вы?
— Второй. Думаете завсегда жить в деревне, или впоследствии в город уехать?
— Нет… в деревне надо устраиваться. Здесь вольготнее. Мужику, ежели земля имеется, лучше на земле сидеть.
— А вам где больше нравится?
— Везде привычные, хошь в городе, хоть в деревне. А вы что жениться-то вздумали?
Груша, в упор посмотрела на Серпова.
Тот немного замешался.
— Как зачем?
И больше ничего не мог ответить, замялся.
Груша прервала молчание.
— Я потому спросила, усмехнувшись сказала она, что в деревне иногда очень даже странно смотрят на женитьбу и на женщину, и опять замолчала.
Серпов полез в затылок и подумал:
— Штука… с ей слов не найдешь.
Груша продолжала:
— Як тому говорю: иногда крестьянину для работы лошадь нужна, а он возьмет вместо этого да и женится, жена, мол, в хозяйстве выгоднее лошади.
И опять усмехнулась.
Как ни ловок был Серпов, а тут стал втупик.. Подумал про себя: ‘здорово загинает’.
— Наверное, с дороги вы озябли, пойдемте попьем чайку, предложила Груша.
В избе шел торг.
Мать невесты говорила:
— Дорогонько миллиард-то. Ведь мы выдаем не голую, все есть: шесть верхних одежек, одна на меху, ножная машина, бруслет золотой, белья не перечесть.
А сваха ей:
— Нет уж… вы нам миллиардик.
Груша сняла бархатную шубу и надела суконную. Опять пошли гулять по деревне.
Серпов принадлежал к таким людям, которые крепки задним умом. Теперь он собрался с мыслями и начал первый ораторствовать:
— Вы, Аграфена Петровна, не сумлевайтесь насчет лошади. Мы женимся от любви, а не то что… Мы вас будем жалеть, лелеять…
— Похвально с вашей стороны, Григорий Иванович,— на женщину надо смотреть, не так, как у нас в деревне смотрят. У нас мужик скотину боится ударить: подохнет, мол, убыток будет, а жену бьет — ничего: подохнет — другую взять можно.
Серпов решил во всем соглашаться.
— Верно, Аграфена Петровна,— Но у нас этого не будет, мы не такие…
— Да ведь оно, как сказать, Григорий Иванович, теперь и времена не те: недаром у нас Советская власть… чуть что и в исполком можно…
— Верно, Аграфена Петровна, теперь времена правильные, бабе облегчение есть…
Вернулись домой.
Сваха, и невестка позвали Серпова в сени.
— Ну, как по нраву?
— Хороша.
— Только мало денег дают. Все прочее есть — одежа, белье, машина, а деньжонок мало,— печалилась сваха,— как будто деньги шли в ее карман. Мало. Тебе, по твоей семье, по твоему дому — два можно взять, а они одного жалеют. Говорят, больше пятисот — ни-ни. Как скажешь?
Жених приказал сбавить.
Весело справили свадьбу, хорошо гульнули. Если качество измерять самогоном, свадьба была лучшая во всей округе. Целую телку съели. Три ‘тальянки’ работало и гитара.
Крепко на радостях выпил Серпов.
Когда новобрачных привели спать в новую горницу, в глазах у него было три жены, три кровати, а горница плавно колыхалась, будто тихо плыла по морю. В ушах стоял стон от песен и гармошек. ‘А кто у нас холост, а кто неженатый, ой люли-люли, а кто не женатый? Григорий-то холост, Иваныч не женатый’… А двухрядки — Тынна, тынна… И он не давал себе отчета, идет ли в пятиоконной избе попрежнему гульба или в ушах обманчивые отголоски пьяного торжества.
…Пришел он в себя не скоро, почти к утру. В горнице с завешенными окнами было темно. Остаток самогонного угара еще бился в голове последним биением.
Серпов встал, зажег огарок и грубо обратился к жене:
— Кажи!
Не дожидаясь ответа, он раскрыл брачные покрывала, прогретые горячими телами и, продирая глаза, стал шарить огнем по белому полотну.
— Твоя? вдруг задал вопрос.
— Моя. А то чья же?
— Смотри?.. У нас голубиная в моде, и как бы в бессилии, вызванном тяжелым трудом, лег в кровать, ткнувшись лицом в подушку. Потом опять поднял голову.
Груша загорелась от стыда и обиды допроса. Чужим и ненавистным стал для нее человек, с которым она за эти дни, как будто сроднилась.
Поднял голову Серпов и, крякнув, произнес недовольно:
— Жаль.
Вторично встал, напился воды и снова бросил:
— Жаль.
— О чем жалеешь? едва сдерживая себя, спросила Груша.
— Жаль, что выпил. Надо бы воздержаться. Сумление берет,— понимаешь? Может, это не твоя? Голубиная? Леший меня догадал натаскаться до бесчувствия. Ну, скажи, твоя? А? Твоя это?
— Спи спокойно, ответила Груша,— я тебе после дам ответ, теперь не время.
Серпов, не говоря ни слова, заскрипел зубами и снова уткнулся измятым лицом в рыхлую постель. Спал долго, а когда проснулся, угрюмо встретил глядящий в окна день.
Когда молодые вошли в избу, гости, еще хмельные от вчерашней выпивки, бросились в горницу, сняли с кровати алую простыню и заплясали с нею по обычаю края.
Этим и кончилась свадьба. Гости разъехались. Серпов хмурился, сопел, избегал встречаться с женой глазами и все допытывался:
— Чья?
— Ты все еще не забыл?
— Забудешь тут… когда не знаешь, честная ты или нет? Пьяного обмануть легко.
На другой день после одного из допросов, Груша ушла в горницу и вернулась оттуда одетая в дорогу.
— До свидания.
Серпов так и разлупоглазился.
— Груша, что же это?
— В исполкоме встретимся.
— Постой, да ведь ты срамишь меня на всю Рябиновку. Слыханное ли дело: на другой день развод. Срам.
— Тебе первым делом — срам, первым делом, что люди скажут. А мне — наплевать. Теперь не таковские времена.
— Не пущу… А сам подумал:— силу покажу, если слов не послушает: задержу.
— Как так?
— Не смей! Срамишь!
Серпов принял свирепый вид.
— Не ударить ли хошь? Смотри. Не быть по твоему. Не я тебе нужна, о своей чести думаешь. По-прежнему времени задержал бы, да и мучил бы всю жизнь, выпытывал бы, выколачивал, вогнал бы в гроб. Простись с этим делом. Довольно. У самого-то небось десять было, никто тебя не пытает.
— А тебе-то самой не стыдно?
— Было стыдно, да прошло. Я по-твоему не человек? Тебе людей стыдно, нечему же меня не постыдился? Ишь ты… в Рябиновке, говорит, этого не было, ну, что же, и у нас в Малиновом не было. А теперь будет. Для других сделаю, первая начну. Пусть которой невмоготу, тоже уходит.
Взмолился Серпов.
— Грушенька, милая, да ведь я так… Это я так… Дурь в голову вошла. Брось… будем жить по-хорошему, уж очень ты мне полюбилась.
— А ты мне противен. Пусти.
Решительный тон охладил его и он опять зарычал:
— Не пущу!
— Ан, пустишь. Я слово такое знаю.
— Ан, нет! Говорю — нет, и произнес фразу, которую слышал однажды в красноармейском театре:
— Через мой труп перешагнешь.
Груша бросилась к двери. Серпов поймал ее за рукав и грубо толкнул.
— Подчиняйся власти, закричал он раздраженно.
— В сурьез говорю: пусти!— разгневанно требовала она.
А он загораживал дорогу.
Тогда Груша заявила ему:
— Я тебе вот что скажу, кровь-то не моя, а голубиная.
— Как?! Серпов опять выкатил глаза. Голубиная? и глупо расставив руки, растерянно отошел к печке.
Груша тем временем вышла из избы.