ПО АМНИСТІИ.
ПО АМНИСТІИ.
(Изъ прошлаго).
По амнистии, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1912
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Насталъ октябрь.
У насъ были очень смутныя шредставленія о томъ, что длается за кирпичной стной, окружавшей мсто нашихъ прогулокъ. За послднее время обычныя строгости усилились, и о газетахъ нечего было и мечтать.
По вечерамъ, приложивъ ухо къ дверному ‘волчку’, мы силились уловить обрывки разговоровъ корридорныхъ надзирателей, которые то и дло сворачивали на ‘политическія’ темы. Иногда кто-нибудь изъ уголовныхъ, убирая парашу или подавая миску съ супомъ, успвалъ шепнуть самую свжую новость.
— Позда-то у насъ третій день не ходятъ. Забастовали.
Или:
— Демонстраціи-то какія везд! У-ухъ…
Одинъ разъ ходилъ по политическимъ одиночкамъ начальникъ тюрьмы, статскій совтникъ, создавшій у насъ режимъ, который прославился на весь югъ. Видъ у него былъ сверхштатно торжественный, а голосъ — кроткій.
Онъ учтиво раскланивался и въ каждой камер говорилъ одно и то же.
— Помолитесь Богу. По его милосердію, можетъ быть, и ваши грхи простятся.
А мн, какъ закоренлому злодю, прибавилъ еще:
— Даже и вы можете надяться на пріятную неожиданность.
Я сидлъ подъ слдствіемъ уже около года. Другіе приходили и освобождались, а я все не покидалъ своей насиженной одиночки и не собирался еще судиться.
Посл ухода начальника началась у насъ оживленная переписка. Народъ у насъ все былъ юный и неопытный, и ко мн, какъ къ единственному ‘нелегалу’ и мужу искушенному, посыпались запросы:
— Возможно ли?
Тюремный докторъ общалъ амнистію еще на Пасх, когда я ходилъ къ нему жаловаться на боль въ груди и кровохарканье. Поэтому я нкоторое время подумалъ и опредлилъ:
— Врутъ.
Дня черезъ два посл визита статскаго совтника я безмятежно гулялъ по двору со своимъ компаньономъ, бывшимъ сельскимъ учителемъ, котораго присоединили ко мн по особой милости и въ уваженіе къ моему разстроенному здоровью.
Учитель былъ защитникомъ трудового крестьянства, а я считалъ себя представителемъ сознательнаго пролетаріата, и, поэтому, въ первые дни совмстныхъ прогулокъ мы перепортили себ много крови. Затмъ учитель заявилъ мн, что его не переубдишь, потому что онъ сердцемъ чувствуетъ истину, и мы поршили, въ конц концовъ, програмныхъ вопросовъ не касаться. А такъ какъ вся тюремная политика, безъ достаточнаго питанія извн, заключается только въ программахъ, то наши бесды приняли весьма обывательскій характеръ.
И вотъ, шагали мы съ учителемъ по заплеванному дворику, смотрли на бгавшихъ по тюремной крыш голубей и ршали вопросъ, возможно ли голубей отнести къ числу домашнихъ птицъ, или нельзя. Вопросъ почти уже былъ ршенъ отрицательно, когда въ узенькомъ переулк, ведущемъ на передній дворъ, показалась знакомая фигурка конторскаго встового, въ штанахъ на выпускъ и мундир безъ пояса. Встовой поманилъ насъ пальцемъ и объяснилъ:
— Пожалуйте въ контору.
Пошли. Дорогой учитель поинтересовался, которое сегодня число. Оказалось — двадцатое.
— Должно быть, расписываться въ полученіи кормовыхъ,— сообразилъ тогда учитель.— Только зачмъ же такъ рано?
На переднемъ двор насъ встртилъ завдующій политическими помощникъ, по прозвищу Банный Листъ.
Въ рук у него были какія-то бумаги.
— Ну-съ, господа, идите въ камеры. Тамъ ваши вещи собираютъ. Присмотрите, чтобы чего-нибудь не осталось.
Слдовало бы, конечно, спросить помощника о причин такого ршенія, но мы, по правд говоря, пошли прямо въ камеры и довольно скорымъ шагомъ.
Были открыты только дв одиночки: моя и учителя. Значитъ, освобождали или, можетъ быть, перевозили куда-нибудь только насъ двоихъ. Шагая по корридору со свернутой постелью въ одной рук и чайникомъ въ другой, я сообщилъ остающимся:
— Товарищи! Меня со Скуратовымъ уводятъ.
Нашъ одиночный корпусъ былъ построенъ по такъ называемой новой систем, то есть въ верхнемъ этаж вмсто корридора шла только узкая желзная галлерея вокругъ всхъ дверей одиночекъ. Резонансъ въ двухъ-ярусномъ корридор былъ прекрасный и поэтому я надялся быть услышаннымъ.
— Куда?— спросилъ чей-то волчекъ въ отвтъ на мой кличъ.
— Не знаю.— Я развелъ руками и уронилъ подушку.
Въ контор были въ сбор вс помощники, а самъ начальникъ присутствовалъ если не тломъ, то духомъ, потому что говорилъ въ эту минуту изъ города по телефону съ однимъ изъ помощниковъ.
Помощникъ отвтилъ ‘слушаю-съ!’, раскланялся, передъ телефономъ, повсилъ трубку и обратился къ намъ:
— Присядьте, господа… Хотите покурить?.. Безкозырный, выдай имъ деньги и цнныя вещи подъ расписку.
Писарь Безкозырный принялся рыться въ реестрахъ, а политическій помощникъ погрузился въ чтеніе тхъ самыхъ бумагъ, которыя онъ держалъ въ рук, когда мы встртились съ нимъ на переднемъ двор.
Я почувствовалъ себя нсколько обиженнымъ.
Теперь, все-таки, время либеральное. А въ либеральныя времена полагается предупредить человка прежде, чмъ вздумаютъ съ нимъ что-нибудь сдлать. Я оторвалъ помощника отъ его занятія и попросилъ объяснить мн положеніе длъ.
Помощникъ недоумвающе поднялъ брови.
— Да разв вы не видите? Освобождаетесь, конечно.
— А почему?
— Ну… По предписанію, конечно. Не могу же я васъ своей властью освобождать. Приказано — и освобождаемъ.
— Позвольте… Мн интересно было бы узнать это нсколько подробне. Вы войдите въ мое положеніе: сидлъ человкъ цлый годъ, ждалъ карающаго правосудія и соотвтственно настроился,— и вдругъ ему просто на просто говорятъ: ступай.
Помощникъ укоризненно покачалъ головой.
— И какой вы, въ самомъ дл… Я, вотъ, если бы сидлъ въ тюрьм на вашемъ мст, и если бы мн сказали, что я свободенъ, такъ я поскоре подобралъ бы ноги, да бгомъ… бгомъ…
Я все-таки не былъ удовлетворенъ, но въ это время Безкозырный принесъ мн часы, кошелекъ и перочинный ножикъ, а затмъ дверь открылась, и въ контору, сопровождаемые старшимъ надзирателемъ, явились еще двое моихъ товарищей по заключенію. Одного я зналъ въ лицо, а другой былъ привезенъ сравнительно недавно, сидлъ все время въ нижнемъ корридор, далеко отъ моей одиночки, и былъ мн совсмъ незнакомъ.
— Такъ и вы тоже?— изумился учитель.
Новоприбывшіе объяснили, что ихъ тоже освобождаютъ, и что, кажется, въ контору ведутъ еще двоихъ.
Тогда я ршилъ повести дло на чистоту и подступилъ къ помощнику.
— Скажите, это — амнистія?
— Ахъ, какой же вы?— нсколько огорчился помощникъ.— Вдь, сказалъ же я вамъ, что это по предписанію.
— Откуда предписаніе?
— Вотъ оно. Смотрите сами, если хотите. Изъ судебной палаты.
Я посмотрлъ поданную мн бумагу съ бланкомъ предсдателя. Тамъ очень коротко и опредленно переименовывались шесть нашихъ фамилій съ предписаніемъ: ‘освободить’. Но насъ сидло не шесть, а человкъ двнадцать. Амнистія выходила какъ будто очень даже частичная.
Мы вчетверомъ устроили въ углу конторы совтъ и постановили: частичной амнистіи не принимать и изъ тюрьмы по собственной вол не уходить.
Помощникъ совсмъ огорчился.
— Позвольте, господа! Да вдь васъ же выпускаютъ! Мы не имемъ права васъ держать больше.
— А мы не пойдемъ.
— Но тогда васъ выведутъ.
— А мы вернемся.
Помощникъ побжалъ къ телефону, а мы начали, не спша, обмниваться впечатлніями. Незнакомый мн товарищъ, оказалось, располагалъ кое-какими свдніями съ воли, потому что здилъ на-дняхъ -на допросъ въ жандармское управленіе. Тамъ вахмистръ разсказалъ ему, что старому строю — крышка, и что не сегодня-завтра выйдетъ манифестъ со всякими свободами. Разсказалъ еще, что въ город, во время забастовки, была большая демонстрація. А въ Петербург, будто бы, кром настоящаго правительства засдаетъ еще и другое — наше.
Вообще, новостей оказалось много,— и все самыхъ головокружительныхъ. А помощникъ принесъ отъ телефона еще одну.
— Сейчасъ пришлютъ изъ суда офиціальную бумагу, которая докажетъ вамъ, что подлежатъ освобожденію вс содержащіеся. Тогда-то ужъ вы, я думаю, уйдете?
— Если бумага достаточно опредленно составлена — уйдемъ.
Старшій надзиратель привелъ еще двоихъ: старика-крестьянина, обвинявшагося въ распространеніи прокламацій, и грека, матроса, уже обвиненнаго въ томъ же и теперь ‘отсиживавшаго срокъ’. Они оба знали о существующемъ положеніи меньше всхъ насъ, но мы ввели ихъ въ курсъ длъ, и они присоединились къ нашему ршенію, старикъ — спокойно, а матросъ — не безъ нкотораго колебанія.
Незнакомый мн товарищъ оказался рабочимъ, взятымъ на демонстраціи со знаменемъ.
Мы сидли, курили и терпливо ждали. Къ терпнію пріучила тюрьма. Грекъ, впрочемъ, часто вздыхалъ, а учитель Скуратовъ грызъ ногти и плевался. Помощникъ, повидимому, тоже хотлъ отъ насъ избавиться какъ можно скоре и то и дло подходилъ къ телефону.
Пріхалъ, наконецъ, посыльный изъ суда и привезъ бумагу. Помощникъ сначала записалъ ее во входящія, а затмъ передалъ намъ на разсмотрніе. Бумага объясняла, что вс числящіеся за судебной палатой и мстнымъ жандармскимъ управленіемъ освобождаются немедленно, а числящіеся за иногородними жандармами будутъ освобождены по полученіи необходимыхъ справокъ, но не позже завтрашняго дня.
Прочли бумагу, посмотрли подписи и признали инцидентъ исчерпаннымъ.
— Итакъ, мы свободны?— спросилъ я для большей увренности.
Помощникъ утвердительно кивнулъ головой.
— Разумется. Но только, знаете, мы должны всхъ васъ отправить теперь въ полицейское управленіе. Такой ужъ у насъ порядокъ. Вс, кто освобождается — идутъ черезъ полицейское управленіе.
Это намъ не понравилось. Знаемъ мы, что это такое полицейское управленіе. Попасть-то туда легко, а выйти… Мы начали дйствовать убжденіями.
Освобожденіе по амнистіи — это совсмъ не то, что освобожденіе такъ, по какому-нибудь пункту законовъ. Если мы освобождаемся по амнистіи, то между тюрьмой и свободой не должно быть никакихъ передаточныхъ пунктовъ.
Помощникъ признавалъ силу нашихъ аргументовъ, но оставался непреклоннымъ.
— Отъ меня, господа, ничего не зависитъ. Я на все готовъ. Но не могу же я дйствовать противъ закона, пока онъ еще не отмненъ!
Мы долго и энергично протестовали, но, въ конц концовъ, примирились съ фактомъ. Въ сущности это не такъ уже трудно — прогуляться въ послдній разъ туда, гд есть камеры съ клопами.
Вызвали нашъ конвой — шесть солдатъ со старшимъ и передали насъ ему съ рукъ на руки, какъ самыхъ обыкновенныхъ арестантовъ. Но мы знали, что мы, въ сущности, уже свободные граждане и, проходя подъ низкими тюремными воротами, чувствовали себя очень недурно. Штыки провожатыхъ насъ не смущали. Къ такимъ мелочамъ легко привыкаешь.
Помощники на прощаніе сдлали намъ:подъ козырекъ, а старшій пожелалъ счастливаго пути. Простились, однимъ словомъ, не безъ нкоторой сердечности, а потомъ дружно зашагали по глинистой, кочковатой дорог среди пожелтвшихъ виноградниковъ. Шли мы налегк: по общему согласію пожитки наши ршено было оставить въ контор, съ тмъ, чтобы кто-нибудь изъ насъ пріхалъ потомъ за ними на извощик.
Былъ третій часъ дня. Погода ясная, теплая. Далеко-далеко на горизонт синли горы, казавшіяся такими соблазнительными изъ окна одиночной.
Солдаты провели насъ съ четверть версты по всмъ правиламъ конвойной службы, но, когда тюрьма скрылась за поворотомъ дороги, потеряли равненіе и, смшавшись съ нами, пошли просто толпой. Очевидно, они тоже знали уже, что мы — люди свободные, и что побга опасаться нечего.
Оказалось, кром того, что мстный батальонъ, къ которому принадлежали наши провожатые, несъ теперь въ город, въ виду революціоннаго времени, караульную службу.
— Минуты покою нтъ!— жаловался старшой.— Васъ вотъ приведемъ теперь — и въ казарму, а изъ казармы сейчасъ опять ужъ и погонятъ на Красную улицу. Три ночи не спали. Вотъ какія дла! И главная вещь — безпорядку никакого въ город нтъ. Ну, ходятъ тамъ съ флагами, ораторы говорятъ — все тихо и мирно. А мы стоимъ, какъ столбы, на всхъ перекресткахъ.
— Вчера былъ безпорядокъ, такъ мы не ходили!— поправилъ другой солдатъ.
— И врно. Какъ безпорядокъ — такъ насъ сейчасъ въ казармы, а на улицу — казаковъ. Вчера хулиганы такой погромъ учинили… Трехъ человкъ соціалистовъ убили, доктора Быстрова домъ сожгли. Большущій двухэтажный домъ былъ.
Это было для насъ уже совсмъ новостью. Изъ области освободительнаго движенія мы знали пока одни только плюсы, и это былъ первый минусъ. Въ город происходило что-то боле сложное, чмъ это намъ показалось подъ свжими впечатлніями ‘амнистіи’. Мы засыпали солдатъ вопросами и, въ конц концовъ, нсколько выяснили положеніе.
Оказалось, что, кром революціонеровъ, въ город не безъ успха орудуетъ и черная сотня. Численностью она ничтожна, но зато съ нею — полиція и казаки.
— Ну, а вы съ кмъ?— спросилъ я старшого.
Старшой перекинулъ винтовку на другое плечо и, посл длинной паузы, отвтилъ:
— Мы сами по себ… Пока что… А только народъ у насъ недоволенъ. Даже обдъ на посты не развозятъ. Такъ цлый день и стоишь голодомъ.
За разговорами время шло быстро, но дорога до города была длинная, а передъ городомъ предстояло еще пройти изъ конца въ конецъ улицу предмстья. Предмстье было населено, по преимуществу, торгующими мщанами, и еще въ то время, когда я былъ на вол и пріхалъ въ этотъ городъ работать, отличалось своимъ черносотеннымъ направленіемъ.
Улица была пустынна. Только ребятишки возились въ дорожной пыли, да кое-гд таскали ведрами воду изъ колодцевъ.
— Въ городъ пошли!— сообразилъ старшой.— Сегодня лавки громить собираются.
— Да вдь евреевъ нтъ здсь?— удивился кто-то изъ нашихъ.
— Ничего, и православныхъ пощупаютъ. А не то за армянъ возьмутся.
— Армянъ не тронутъ!— отрицательно покачалъ головой другой солдатъ.— У нихъ оружія много.
Между предмстьемъ и городомъ дорога шла по узкой дамб, насыпанной черезъ заросшее высокими камышами болото. У корня этой дамбы мы сдлали привалъ. Одинъ изъ солдатъ оставилъ свою винтовку и рысью побжалъ за водкой, а вс остальные присли на краю дороги.
— Что же это мы, товарищи?— спохватился вдругъ нашъ рабочій.— Идемъ на волю и даже… даже не спли ничего… Словно насъ на убой гонятъ!
Ршили спть. Кое-кто изъ солдатъ хотлъ было протестовать, но скоро примирились. Все равно здсь никто не услышитъ. Другіе даже подтягивали.
— Вотъ она — матушка революція-то!— пришелъ въ восторгъ рабочій.
Вернулся бгавшій за водкой солдатикъ, принесъ бутылку съ красной головкой и три огурца въ закуску. Конвойные выпили сами, угостили и насъ, потомъ тронулись дальше.
У меня былъ какой-то сумбуръ въ голов. Свобода, погромы, солдаты, подтягивающіе пнію. Все это не хотло мирно укладываться въ мозгу. А тутъ еще теплый осенній день, солнечные лучи въ глубин зеленыхъ водъ, и тихій шелестъ пожелтвшихъ камышей посл полумрака каменнаго гроба — одиночки.
Въ конц концовъ, я не былъ даже еще вполн убжденъ, что мн удастся освободиться сегодня. Арестовали меня съ фальшивымъ паспортомъ. У полиціи, стало быть, есть прекрасный предлогъ задержать.
Зато нашъ старикъ былъ вполн доволенъ.
— Дожилъ, голубчики, и я на старости лтъ. Изъ полиціи такъ прямо къ сыновьямъ въ деревню и поду. Нечего мн больше въ город околачиваться. Теперь дло деревенское пойдетъ.
— Земля, главное дло!— ршилъ одинъ изъ солдатъ, до сихъ поръ раскрывшій ротъ только для того, чтобы протестовать противъ пнія марсельезы.— У насъ, считай, полдесятины песку на душу. А кругомъ — господа живутъ.
— А мы ихъ уберемъ — господъ-то!— успокоилъ его старикъ.— Мужичье царство пришло.
Вотъ, наконецъ, и городъ. Теперь уже и до полицейскаго управленія было совсмъ близко. Солдаты немного подтянулись.
На перекрестк встртился товарищъ и, замтивъ наше шествіе, подбросилъ шляпу.
— Поздравляю, товарищи! Завтра на митинг увидимся.
— Куда вы бжите такъ?
— На заводъ. У насъ вс маслобойни бастуютъ: требуютъ восьмичасового… А вы въ город поосторожне: бьютъ.
— Какъ бьютъ?
— Да такъ. Шпики указываютъ, а черносотенцы бьютъ. Вчера трехъ убили, а сегодня уже четверо ранено.
— А что же наши-то смотрятъ?
Товарищъ развелъ руками.
— Ничего не подлаешь. Тутъ теперь такая работа… Да и оружія мало. Вотъ армянъ сегодня позвали въ оборону… До свиданья!
Въ пятомъ часу достигли, наконецъ, цли нашего шествія. Дежурный городовой пропустилъ насъ въ калитку и крикнулъ кому-то во двор:
— Авиловъ, принимай!
Подошелъ Авиловъ, взялъ у старшого бумагу.
— Кто такіе? Почему?
— А это уже насъ не касательно. Расписывайся, старая селедка. Мы еще сегодня не обдали. Въ казармы пора.
Авиловъ молча указалъ пальцемъ на сводчатую дверь, которая вела въ подвалъ. Мы знали уже по собственному опыту, что за этой дверью находятся т самыя клоповныя камеры, которыя оставили у каждаго изъ насъ такое непріятное воспоминаніе, и поэтому шумно запротестовали.
— Что такое?— окончательно изумился Авиловъ.— По какому такому правилу не идти въ камеры, разъ ежели васъ привели съ конвоемъ?
— Потому что мы уже не арестанты. Мы — свободные граждане.
— Они на освобожденіе,— пояснилъ старшой.— Читай бумагу-то…
— Чортъ ихъ знаетъ, что за времена пришли!— огорчился Авиловъ.— Погодите, сейчасъ пристава позову.
Пристава мы прождали долго, минутъ пятнадцать. Солдаты ворчали, мы тоже начали приходить въ скверное настроеніе.
По небу тянулись густые клубы дыма. Гд-то былъ пожаръ.
— Не иначе, какъ опять кого-нибудь жгутъ!— ршилъ старшой.
Явился, наконецъ, въ сопровожденіи Авилова, приставъ и посмотрлъ на насъ съ такимъ недоумніемъ, какъ будто мы не изъ тюрьмы пришли, а съ неба свалились.
— Васъ всхъ освобождаютъ?
— Какъ видите.
— Очень пріятно слышать. Только ужъ вы, господа, зайдите все-таки въ камеру, пока полиціймейстеръ прідетъ. Мы васъ и запирать не будемъ, а все-таки зайдите.
— Да неужели нтъ у васъ другого помщенія для того, чтобы обождать?
— Насъ то отпустите, пожалуйста!— взмолился старшой.
— До сей поры не обдали.
— Конвой можетъ идти. А вы, господа, пожалуйте въ камеру. Это недолго… Васъ это, значитъ, по амнистіи?
— Надо думать — по амнистіи. Да у васъ разв нтъ еще манифеста?
— Ничего у насъ нтъ!— отмахнулся приставъ.— И намъ это все равно, разъ судъ приказываетъ выпустить.
Спорить намъ надоло, и мы пошли въ камеру — тсную и сырую подвальную комнату съ узкимъ окномъ, забраннымъ двумя ршетками. Ровно три четверти камеры занимали широкія нары съ блестящими и скользкими отъ грязи досками настилки. Штукатуренныя стны сплошь были украшены хитро переплетающимся узоромъ изъ темнокоричневыхъ запятыхъ — результатъ долговременной борьбы нашихъ предшественниковъ съ одолвавшими ихъ паразитами.
Заросшее пылью и плсенью оконце съ двумя ршетками пропускало совсмъ мало свта, и въ камер вислъ густой полумракъ, казавшійся намъ совсмъ непрогляднымъ посл яркаго солнца на улиц.
Почти ощупью нашли себ мста на нарахъ и сли. Оказалось, что кром насъ шестерыхъ въ углу копошится еще что-то маленькое. Рабочій зажегъ спичку и освтилъ мальчика лтъ двнадцати, въ форм городского училища, который сжался въ комочекъ и поглядывалъ на насъ испуганными, заплаканными глазками.
— Ты что тутъ длаешь, паренекъ?— удивился крестьянинъ.
— Сижу-у…— жалобно отвтилъ тоненькій голосокъ.
— Плохи твои дла… За что-же тебя — этакого? Или съ мамкой поссорился?
— Нтъ… Я за политику.
— А-а…
Крестьянинъ почесалъ за ухомъ.
— Чудны дла твои, Господи… Старыхъ выпускаютъ, а малыхъ сажаютъ. Да ты что длалъ-то? Бомбы бросалъ?
— Нтъ… Я пристава обругалъ. А онъ меня и.., заперъ…
— Только и всего? Ну, ничего, малецъ, не горюй. Теперь, видишь ты, амнистія… А за что же ты его обругалъ-то?
— Да потому что теперь эта самая… какъ ее… Вотъ, мы стояли, а онъ насъ разгонялъ. Я его и обругалъ… а онъ меня… онъ меня… заперъ…
Мальчикъ утиралъ кулаками глаза и жалобно всхлипывалъ. Крестьянинъ погладилъ его по голов.
— Ничего, паренекъ, не убивайся, я теб говорю… Выходитъ, за правду потерплъ. Вотъ и держи себя молодцомъ.
Мальчикъ притихъ, свернулся калачикомъ и скоро началъ дышать ровно и медленно. Должно быть,— заснулъ.
Мы сидли въ потемкахъ и чувствовали себя очень глупо. Грекъ обнялъ свои колни руками и, покачиваясь изъ стороны въ сторону, затянулъ какую-то заунывную псню на незнакомомъ язык.
— Не войте, Георгопуло!— потянулъ его за рукавъ учитель.— И безъ васъ тошно.
Помолчали.
— Что же теперь дальше будетъ?— сонно спросилъ рабочій.— Вдь это выходитъ — наша взяла, а все старое на своихъ мстахъ… Такъ оно и будетъ?
— Поживемъ — увидимъ!— отозвался кто-то. Можетъ быть, еще и изъ участка не выпустятъ.
Дверь пріоткрылась, и въ щели показалась физіономія Авилова.
— Можетъ, вамъ лампу подать?
— Давайте!— обрадовались мы.— Все таки веселе будетъ.
Стражъ повсилъ на стну маленькую жестяную лампочку. Сдлалось, дйствительно, немного веселе: по крайней мр, противный срый мракъ остался теперь только въ дальнихъ углахъ.
Я посмотрлъ на часы.
— Знаете, господа, уже шесть. Когда же будетъ конецъ?
Учитель предложилъ подождать еще ровно полчаса и затмъ, если и тогда дло останется все въ томъ же положеніи, поднять скандалъ.
— Вдь это издвательство! Что имъ еще отъ насъ нужно?
Съ улицы, черезъ ршетчатое оконце, донесся какой-то глухой шумъ. Какъ будто вдали, кварталовъ за пять, дикими голосами кричала большая толпа. Мальчикъ проснулся, заворочался и поднялъ голову.
— Ой, что это?… Опять громятъ, должно быть.
Никакъ нельзя было разобрать, что именно такое кричатъ: не то ‘ура’, не то — ‘долой’. Какъ бы то ни было, непонятный ревъ разжигалъ любопытство, и камера начала казаться намъ все несносне. Тамъ, за стной, люди что-то такое длаютъ, а мы, свободные граждане, сидимъ въ полицейскомъ подвал и разсматриваемъ темно-коричневыя арабески.
Опять показалась голова Авилова.
— Слышите?
— Слышимъ.
— Громить зачали.
— А вы помогаете?
Авиловъ обидлся.
— Зачмъ такъ говорить? Мы, то есть полиція, имемъ обязанность наблюдать порядокъ… А только что у насъ теперь никакой силы нту.
— Какъ это силы нту?
— Очень даже просто. Обезсилли. Теперь мы смотримъ только, какъ бы самихъ себя сохранить. Потому бунтъ. И подавленіе безпорядковъ поручается военнымъ силамъ… Вотъ, если вы на погромщиковъ-то попадете — плохо. Разорвутъ.
— Благодаримъ покорно.
Авиловъ исчезъ. Я опять посмотрлъ на часы: еще двадцать минутъ остается.
Ревъ затихъ. Ушли дальше или, можетъ быть, военныя силы занялись подавленіемъ. Гд-то бухнулъ револьверный выстрлъ.
— Боюсь!— пробормоталъ мальчикъ, стараясь скорчиться въ углу такъ, чтобы его совсмъ нельзя было замтить. Нашъ старикъ опять принялся его успокаивать.
— Чего ты, дурашный? Разв тебя тронутъ?
— Бо… боюсь… Убьютъ!
— Спи лучше. Выспишься, а тамъ тебя и на волю отпустятъ. Къ мамк пойдешь.
— А моя мамка далеко!— меланхолически протянулъ грекъ.— Она меня уже два года не видала.
Жестяная лампочка на стн свтила плохо, но чадила такъ, что становилась трудно дышать. Рабочій вдругъ вскочилъ съ мста и сердито выругался, разстегивая рубаху.
— Кусаютъ уже, каторжные! Ну ее къ чорту, амнистію эту… Въ тюрьм лучше было.
— Да, въ самомъ дл, господа, пойдемте наверхъ! Не до ночи же мы такъ будемъ сидть!
Мы ршительно двинулись къ выходу, но въ этотъ моментъ дверь распахнулъ какой-то околодочный и любезно предложилъ:
— Пожалуйте, господа!
Вышли изъ подвала, прошли нсколько шаговъ по двору и поднялись по лстниц въ пріемную полицейскаго управленія. Тамъ были хорошія лампы, мягкая мебель, портреты на стнахъ,— однимъ словомъ, по сравненію съ подвальной камерой, полный комфортъ. Дверь въ сосднюю комнату была открыта, и за ней виднлись согнувшіяся надъ столами фигуры писцовъ. Толстый помощникъ полиціймейстера ходилъ между столами и дымилъ сигарой. Какой-то другой чиновникъ, рангомъ пониже, вышелъ къ намъ на встрчу.
— Скажите пожалуйста, въ какомъ участк находится квартира каждаго изъ васъ?
Мы съ нкоторымъ недоумніемъ переглянулись. Никто изъ насъ, садясь въ тюрьму, квартиры за собой, разумется, не оставилъ, и поэтому вс мы опредленнаго жительства теперь не имли. Я разъяснилъ чиновнику это обстоятельство, и онъ, хотя и не сразу, но все-таки понялъ.
— Дйствительно… Это мы не приняли во вниманіе. Я сейчасъ доложу.
Въ сосдней комнат онъ переговорилъ, энергично жестикулируя, съ помощникомъ полиціймейстера и потомъ вернулся къ намъ вмст съ нимъ.
Помощникъ обвелъ насъ оловянными глазами, а потомъ перенесъ взглядъ на собственную сигару.
— Такъ у васъ нтъ квартиръ?
— Нтъ.
— А гд вы ихъ наймете?
— Гд случится.
— Это невозможно, господа. Никакъ невозможно. Мы должны выпустить васъ подъ гласный надзоръ. Да, подъ гласный надзоръ. Полиціймейстеръ находитъ, что такъ слдуетъ изъ смысла бумаги о вашемъ освобожденіи.
Я не имлъ никакого представленія о томъ, насколько правъ полиціймейстеръ. Манифеста объ амнистіи никто не читалъ, да его, повидимому, въ город еще и не было. Можетъ быть, и въ самомъ дл дянія наши прощены только подъ условіемъ гласнаго надзора. Все-таки нужно проврить.
Я заявилъ о желаніи увидть самого господина полиціймейстера.
— Ухалъ съ докладомъ… Да вы не безпокойтесь, это уже врно!— утшилъ меня младшій чиновникъ.
— Да вы гд будете жить, напримръ?— настаивалъ помощникъ.
— Ну, предположимъ, что въ первомъ участк.
— Очень хорошо. Мы отсюда отправимъ васъ въ первый участокъ, а тамъ приставъ васъ освободитъ, взявъ подписку.
Оловянные глаза медленно проползли по нашимъ лицамъ, а затмъ ихъ обладатель возвратился въ сосднюю комнату.
Чиновникъ принялся допрашивать другихъ, хотя и свободныхъ, но поднадзорныхъ гражданъ,— гд они намрены остановиться. Ко мн присоединился, по старой тюремной дружб, учитель Скуратовъ, а остальные четверо остановились почему-то на четвертомъ участк.
Недоразумніе разршилось къ обоюдному удовольствію, и чиновникъ отправился писать соотвтствующія бумаги.
А мы опять принялись ждать.
Ждать здсь, въ пріемной, было, впрочемъ, много веселе, чмъ въ подвальной камер: то и дло являлись довольно занимательные постители.
Спрашивали они вс ‘самого’ полиціймейстера, а, узнавъ, что его нтъ, грустно вздыхали и мирились на помощник.
Первымъ пришелъ толстый человкъ въ синей поддевк и съ проборомъ въ волосахъ,— повидимому, изъ торгующихъ мщанъ. Помощникъ тупо таращилъ на него глаза, а тотъ жаловался, вытирая клтчатымъ платкомъ вспотвшее лицо.
— Громятъ все подрядъ… Сдлайте ваше одолженіе! До меня уже только дв лавки остались… и никакой защиты не имю… Сдлайте ваше одолженіе! Я всегда за вру и отечество… почему же долженъ пострадать? Соблаговолите двухъ человкъ для охраны… Ужъ я по мр силъ… Сдлайте ваше одолженіе…
Помощникъ топорщилъ усы.
— Не могу. Нтъ людей и потому не могу. Люди нужны намъ самимъ для охраны управленія и участковъ.
— Такъ вдь я… Ахъ, Боже ты мой! Сдлайте ваше одолженіе! А я со своей стороны…
Торгующій мщанинъ отворотилъ полу поддевки и ползъ въ карманъ. Помощникъ ухватилъ его за рукавъ и увелъ въ противоположный уголъ комнаты, подальше отъ нашихъ любопытныхъ взоровъ.
— Хорошо. Позжайте въ вашъ участокъ. А я скажу по телефону приставу, чтобы онъ выдалъ вамъ охрану.
— Сдлайте ваше одолженіе! Теперь, можетъ, меня и громятъ уже…
Сейчасъ же посл человка въ поддевк явился старый армянинъ съ длинными блыми усами и большимъ носомъ.
— Господинъ хорошій! Господинъ генералъ! Мая шашлычная пропалъ, съ концомъ пропалъ! Почему такъ?
— А ты не кричи, любезный!— посовтовалъ помощникъ,— Говори потише, потому что я не глухой.
Армянинъ въ отчаяніи всплеснулъ руками.
— Ахъ, какъ не хорошо! разбойникъ ходилъ, посуда ломалъ, вино выпилъ, сыръ, колбасъ, петрушка полъ… Почему такъ? Твой полицейскій стоялъ, я ему кричалъ, онъ мн ничего не помогалъ! Почему такъ?
— Будешь еще кричать, я тебя вонъ выгоню!— еще хладнокровне сказалъ помощникъ, помусливъ палецъ и заклеивая на сигар трещинку.
— Какъ я могу не кричать, когда меня въ одной рубашк пускалъ? Почему такъ? Я твоему полицейскому деньги платилъ, шашлыкъ кормилъ. Почему не помогалъ? Теперь буду звать свой молодой человкъ. У нихъ большой кинжалъ есть. Въ пузо разъ, и готово.
Армянинъ сдлалъ картинный жестъ, прицливась помощнику пониже послдней пары форменныхъ пуговицъ. Помощникъ сказалъ:
— Пошелъ вонъ!— повернулся и ушелъ.
Въ промежуткахъ между жалобщиками яростно звонилъ телефонъ. Помощникъ отзванивалъ, прикладывалъ къ уху трубку и говорилъ:
— Что такое? Не торопитесь, ничего не могу понять… Пять человкъ?.. Ага… Не знаю… А приставу докладывали?.. Что сгорло?.. Хорошо, я распоряжусь… Задержали? Доставьте собственными средствами. Свободныхъ городовыхъ нтъ.
А чаще всего сообщалъ:
— Ничего не знаю. Обратитесь къ его превосходительству.
Младшій чиновникъ вызвалъ, наконецъ, въ сосднюю комнату тхъ товарищей, которымъ понравился четвертый участокъ. Тамъ онъ долго, путаясь и начиная сначала, проврялъ по списку ихъ фамиліи, а затмъ отправилъ съ четырьмя городовыми въ новое путешествіе.
Мы съ учителемъ остались вдвоемъ и совсмъ загрустили. Учитель, какъ натура боле экспансивная, неистово грызъ свою бородку и ворчалъ подъ носъ самыя страшныя проклятія по адресу предержащихъ властей. Я предпочиталъ, считаясь съ отношеніемъ наличныхъ силъ, боле ‘парламентскій’ образъ дйствій и отправился въ сосднюю комнату.
Секретарь управленія, завидвъ меня издали, хотлъ было ускользнуть, но я поймалъ его за рукавъ и началъ жаловаться:
— Помилуйте, на что же это похоже? Мы, кажется, съ двухъ часовъ дня все освобождаемся и освободиться не можемъ. Я, наконецъ, сть хочу.
Толстый секретарь высвободилъ рукавъ и развелъ руками:
— Не отъ меня зависитъ, сударь. Бумага для васъ уже готова, а городовыхъ для сопровожденія нтъ. Было четыре человка, такъ мы ихъ отправили съ вашими… соучастниками. Теперь уже придется вамъ подождать, пока они назадъ вернутся.
— А какъ долго это протянется?
— Ну… полчаса. Или часъ, въ крайнемъ случа.