АВДОТЬЯ-ДВУМУЖНИЦА.
(Разсказъ изъ народнаго быта).
АВДОТЬЯ-ДВУМУЖНИЦА.
(Разсказъ изъ народнаго быта).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
Авдотья-двумужница, Гирс Дмитрий Константинович, Год: 1884
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Мокрый октябрскій вечеръ стоялъ надъ деревней Малое Заручье. Жизнь, и безъ того вялая въ это время года въ деревн, окончательно теперь затихала. Колодезное колесо средь улицы, весь вечеръ уныло скрипвшее, когда бабы поили скотъ да тоскали воду по избамъ, давно уже не поетъ боле. Тишина. Огни еще свтятся по избамъ, но во многихъ, домахъ уже темно и народъ, видимо, уклался на отдыхъ.
Въ изб крестьянина Ивана Кононова вся семья сидитъ за ужиномъ. Около длиннаго стола, въ углу, подъ образомъ, сдятъ: самъ хозяинъ, сдой, кривой на одинъ глазъ, но еще крпкій на видъ, мужикъ, ‘бабка’ — жена его, сморщенная, глуховатая старуха, почти совсмъ укутавшая лице головнымъ бумажнымъ платкомъ, концами котораго она теперь изрдка вытираетъ влажные отчего-то глаза, все ежащаяся и зябнущая, женатый сынъ едоръ, дв невстки хозяевъ, да блосоватая внучка Пашка, двочка лтъ шести. Лица у всхъ озабочены чмъ-то. Посредин стола стоитъ желтоватая каменная чашка, на дн которой виднется остатокъ молока, да сроватые, мокрые куски гречневой каши. У края стола лежитъ большой каравай хлба, прикрытый толстымъ полотенцемъ. Всю эту картину тускло освщаетъ чадящая въ желзномъ свтц лучина надъ кадушкой.
Отъужинали, видно.
Ложки положены на столъ передъ каждымъ дакомъ, на стол насорено крошками чернаго хлба и намочено, передъ двчонкою, лужицами разплесканнаго молока.
— Что, Авдотья, не видать? Выглянь-ка,— отнесся старикъ-хозяинъ къ одной изъ невстокъ, сидвшей съ края стола, около Пашки, и еще подкармливавшей молокомъ изъ ложки двчонку.
Молодица,— рыжеватая баба лтъ двадцати трехъ, со множествомъ веснушекъ на лиц, но блотлая и грудастая,— утерла рукавомъ рубахи свои заплаканные глаза, быстро оглянулась къ оконцу, у котораго не была заперта ставенька, приложила лице къ зеленоватому, разбитому стеклу и проговорила:
— Ни видать, батя..
Ужинавшіе остались въ прежнемъ ожидательномъ положеніи у стола. Кононовъ тихо заговорилъ о чемъ-то съ едоромъ. Лица у обоихъ тоже какъ-то серьезны не вмру.
— Идутъ! никакъ идутъ!— торопливо сказала, немного погодя, Авдотья и снова бросилась къ оконцу, заслышавъ чьи-то шаги на улиц.— Они и есть.
Вс пришли въ нкоторое движеніе.
Въ сняхъ раздалась топотня, отряхиваніе ногъ отъ грязи, цокнула щеколда у двери и, вслдъ за сырымъ, напущеннымъ въ избу холодомъ, вошла какая-то старуха въ сопровожденіи подростка парнишки. У дверей они еще принялись вытирать ноги объ рогожу.
— Спаси, Господи… Здравствуйте,— проговорила вошедшая:— небось, ругаете, что замшкались. Мы тожь только что отвечеряли… Слышала, давиче, о вашей бд.
— Садись, едотьевна,— холодно сказалъ хозяинъ (едоръ посторонился и даже вовсе отошелъ отъ стола). Баба присла на лавку.— Вотъ бда-то стряслась, едотьевна,— продолжалъ старикъ:— Павлушку-то мово, дунькина мужа, убили на войн. Бумага, письмо отъ него пришло. Въ волостномъ Дуньк сегодня читали.
— Тц, тц, тц!— прошептала баба, качая головою.— Молодою бабенкою Дунька осталась. Все воля Божья.
— Не убили, онъ не такъ сказываетъ,— замтилъ едоръ гость-старух,— а поранили. Понимаешь, тетка едотьевна?
— Понятно, понятно, все одно бда! Тц, тц, тц!
— Хотимъ сами теперь прочитать письмо.— Парнишка стоялъ середи избы.— Почитай намъ, Андрюша!— ласково обратился къ нему хозяинъ:— покажи, на что грамота нужна, поучи насъ, дураковъ. Вотъ, кстати, у меня сладкій рожокъ есть,— вынимая изъ кармана портовъ обломокъ сладкаго стрючка, добавилъ Кононовъ.— Дунька, гд бумага-то?
— Самъ положилъ, да и не найдетъ,— съ упрекомъ замтила Авдотья и, потянувшись, достала съ полочки подъ образомъ желтоватый конвертъ съ нсколькими сургучными печатями.
— Сумрачно только въ свтлиц, увидитъ-ли?— замтилъ старикъ-хозяинъ.— едоръ, запали новую лучину, либо дай фонарь изъ той горницы: тамъ есть еще никакъ большой огарокъ.
Сынъ вышелъ въ сни и, чрезъ минуту, вернулся съ деревяннымъ, заплывшимъ саломъ, фонарчикомъ. Стали зажигать и прилаживать свчу въ глиняный подсвчникъ.
Потя отъ теплаго полушубка, бывшаго на немъ, и отъ волненія, заикаясь и заминаясь на каждомъ слов, повторяя по десяти разъ одну и ту же фразу, принялся разбирать вслухъ письмо парнишка. Письмо было отъ Павла, втораго сына хозяина, мужа Авдотьи, бывшаго въ солдатахъ уже шестой годъ и находившагося теперь гд-то на войн. Павелъ, вообще, довольно рдко писалъ домой.
Мальчикъ читалъ:
‘Дрожайшіе родители, батюшка Иванъ Миронычъ и матушка Пелагея Афанасьевна! Письмо ваше, пущенное отъ 15 мая сего года, я получилъ и за гостинецъ 3 рубля чувствительнйшее благодареніе приношу. На деньги сіи я, въ город молденскомъ Букарешт, себ сапоги и ситцевую рубашку справилъ. Чувствительнйше благодарю. А на водку ничего не истратилъ, да въ этой сторон ея и нтъ, а есть только сливовица’.
— То-то-то,— какъ бы самъ съ собою разсуждая, вслухъ произнесъ старикъ и лукаво усмхнулся.
‘Радъ, что вы вс во здравіи и благополучіи пребываете,— продолжалъ читать Андрюша.— И шлю вамъ сыновнее почитаніе, на вки нерушимое, и поклонъ, и всего хорошаго себ и вамъ желаю отъ Господа Бога. И посылаю поклонъ любезному братцу моему едору Ивановичу и законной супруг его Анисіи Петтровн, и посылаю еще, поклонъ любезному дяденьк моему Авдю Миронычу и законной супружниц его Александр Миколавн со чадами, и посылаю еще поклонъ любезной законной супруг моей Авдоть Ермолаевн и дочк нашей возлюбленной Прасковь Павловн со родительскимъ моимъ поцлуемъ и благословеніемъ, на вки нерушимыми.
‘И еще извщаю васъ, что какъ теперь у насъ война съ гурками, что вы, врно, знаете, то мы уже находимся въ турецкомъ царств, въ Турціи, за Одессою, въ болгарской стран, стоитъ нашъ полкъ подъ ихнею крпостью Плевною. Начальство хотло взять силою крпость, но турецкая сила очень велика, да и одинъ румынъ — братушка — измнилъ, прибжалъ и сказалъ ихнему главному паш, что мы идемъ нападать. Много народу напрасно легло. И солдатовъ, и гг. офицеровъ. А теперь стоитъ нашъ полкъ подъ крпостью. Турокъ сидитъ на высокихъ горахъ и не стрляетъ, коли мы не стрляемъ, а только не подпущаетъ къ себ. Теперь ждемъ себ подмоги изъ Россіи. Говорятъ, царская гвардія придетъ и тогда на штурмъ пойдутъ. Дай, Боже, успха начальству! А сторона здсь богатая — и земли, и овецъ, и лошадей, и коровъ ужасти сколько. Бери земли сколько хочешь! Только все горы — трудно пахать. И народъ здшній болгары, братушками называются, народъ ничего себ, богатый, христіане, только скупые очень — ничего не достанешь, изъ жадности, должно быть, просяной да кукурузный хлбъ дятъ. И турокъ ихъ въ некрута не бралъ вовсе, сказываютъ, а только они должны были по 2 рубля подушныхъ за это платить турк. А они не хотли, изъ жадности, двухъ рублей платить и лучше хотли въ солдаты идти. Изъ-за этого и война началась. Да еще изъ-за того, что турки не позволяли имъ въ церквахъ звонить. Изъ-за этого и кровь христіанская теперь проливается.
‘И еще извщаю васъ, дрожайшіе родители, что я въ полку боле не нахожусь, а лежу раненый въ зимницкомъ госпитал. Ранилъ меня турокъ 19 августа изъ пушки, гранатою. Однимъ разомъ повалило пять человкъ изъ нашей роты. Мн осколкомъ этой гранаты бокъ опалило и кусокъ ляшки выкусило. Также тугъ сталъ на лвое ухо. Зашивали иголкою мясо на ног. Теперь лучше, сестра милосердія намедни говорила, что буду живъ, если тифія не придетъ. А прежде того лежалъ въ дивизіонномъ лазарет. И прізжалъ къ намъ Государь Императоръ, удостоилъ. Обходилъ и благодарилъ за службу, и разговаривалъ со всми. Одному солдатику, что ноги оторвало ядромъ и онъ умиралъ, егорьевскій крестъ самъ на грудь положилъ, и на койк его сидлъ, и за руку долго держалъ и слезно плакалъ, какъ люди плачутъ. И со мною говорилъ. Испужался я сначала, вытянулся на койк, руки по швамъ, какъ слдуетъ.— ‘Что чувствуешь? Больно ‘милый’? спрашиваетъ.— ‘Больно, Ваше Императорское Величество’, говорю.— ‘Въ какомъ дл раненъ?’ спрашиваетъ.— ‘При наступательномъ движеніи непріятеля къ Палешоту и Сгалевиц, Ваше Императорское Величество.’ — ‘А, говоритъ, знаю’. Опять, говоритъ, много тутъ нашихъ молодцовъ легло… Ну, да мы у него, все-таки, Плевну возьмемъ, не правда ли? говоритъ и усмхается.— ‘Возьмемъ, Ваше Императорское Величество, прикажите только’.— ‘Молодецъ, говоритъ, спасибо за службу!’ — ‘Ради стараться для Вашего Императорскаго Величества’.— ‘Знаю, знаю, говоритъ, спасибо, спасибо!… Вс вы молодцы!… Не нужно ли чего?’ спрашиваетъ.— ‘Никакъ нтъ, Ваше Величество, всмъ довольны’, говорю.— ‘А табакъ куришь’? спрашиваетъ. И самъ такъ глазами усмхается.— ‘Гршенъ, говорю, Ваше Императорское Величество’.— ‘Ну, вотъ теб царица кисетъ для табаку прислала’. И точно, подбжалъ адъютантикъ, Императоръ взялъ и далъ мн собственноручно кисетъ.— ‘Нравится?’ спрашиваетъ.— ‘Нравится, Ваше Величество’.— Руку ласково положилъ мн на лицо.— ‘Ну, говоритъ, выздоравливай, молодецъ’! И пошелъ дале. Одному молодому солдатику гармонію подарилъ. Всмъ намъ приказалъ адъютанту тотчасъ выдать: трудно-раненымъ — по три, а легко-раненымъ — по рублю. Вотъ, милые родители, что на свт иногда увидишь въ солдатской жизни!… А потомъ меня перевезли сюда, въ Зимницу. А на прошлой недл былъ здсь каптинармусъ нашей роты, такъ сказывалъ, что меня къ егорьевскому кресту представили и намъ еще по 3 рубля награды выйдетъ. Сподобился, милые родители, отъ начальства награды, какъ видите, за Царя и Русь святую! И Дуньк, говорятъ, пенція выйдетъ, если умру: пусть не плачетъ. А какъ полегчаетъ мн, такъ въ Россію, говорятъ, повезутъ и домой на поправку отпустятъ. Дай-то, Господи! А впрочемъ — я здоровъ и благополученъ, чего и вамъ желаю отъ Бога’.
Дале что-то слдовало объ адресованіи писемъ чрезъ госпитальную сестру милосердія какую-то Антонину Матвевну Казакову.
Авдотья слушала это чтеніе, держа Пашку на рукахъ и время отъ времени утирая рукавомъ слезы, капавшія изъ ея глазъ. Она не сводила глазъ съ Андрюши, читавшаго письмо. Письме это разъ ужь она слышала сегодня, когда оно было ей прочитано, по ея просьб, писаремъ, въ волостномъ правленіи, куда она ходила за письмомъ. Теперь же она лишь вдумывалась въ ужасный его смыслъ. Глаза ей сквозь слезы вдумчиво щурились.
— Соколикъ мой!— вырвалось у ней, когда Андрюша прочиталъ извщеніе о ран и нахожденіи Павла въ госпитал.
— Може ужь и померъ,— хладнокровно замтилъ старикъ Кононовъ, когда Андрюша кончилъ чтеніе.— Поди Яшка-то Курнакъ ждетъ этого, не дождется.
И старикъ ехидно взглянулъ на Авдотью.
Та сердито дернула плечами при этихъ словахъ свекра, косо взглянула на него и, поставивъ Пашку на полъ, лихорадочно стала убирать миску и ложки со стола. Другая невстка толкнула мужа локтемъ и тоже ехидно показала глазами на сноху.
— Померъ! Чего померъ?— замтилъ недовольно едоръ, направляясь къ двери, куда двинулась за нимъ и жена его.— Еще не умеръ человкъ, а мы отчитываемъ… Пустое, нешто кажинный раненый помираетъ!
— Ну, помретъ,— съ какою-то неестественною злостью произнесъ старикъ.
Гостья еще поболтала съ хозяевами съ минуту, пожевала откушенный кусокъ сладкаго рожка, подареннаго Кононовымъ Андрюш, и поплелась себ вонъ изъ избы. (‘Бабка’-же давно ужь лежала на палатяхъ, укрытая тулупомъ).
Авдотья подошла, чтобы убрать хлбъ, да стереть со стола намоченное.
— Авдотьюшка!— нагибаясь къ ней и кладя ласково руку на ея плечо, зашепталъ старикъ, и единственный глазъ его заискрился какъ-то особенною страстностью.— Дунюшка, доченька моя, боярыня блолицая, ничего для тебя не пожалю, не горюй! Ни въ чемъ теб нужи не будетъ. Полюби старика только… Ты сегодня…
Онъ зашепталъ ей что-то почти на ухо и запустилъ руку за спину.
— Бога ты не боишься, кривой чортъ!— увертываясь отъ его объятій, съ сердцемъ произнесла невстка и оттолкнула его отъ себя изо всей силы.— Какъ только ты можешь думать объ эвтомъ въ таку минуту! Безстыжіе твои глаза! О смерти бы думалъ лучше, старый козелъ! Жены-то теб законной какъ не совстно, внучки малой, дитяти ужь разумнаго? Вотъ еще послалъ наказаніе Господь! Сказано теб разъ навсегда…
И, сорвавъ со стола хлбное полотенце, она създила имъ старика по бород и ушла сердито къ печк, гд устанавливалась ею немытая посуда.
Старикъ задыхался отъ злобы.
— Такъ-то?!.. Ну, постой, милая снохушка,— тряся бородою, произнесъ подавленнымъ голосомъ Кононовъ.— Такъ-то ты свекрову хлбъ-соль помнишь… Помянешь меня, длинная шкура. Я тебя съ дочкой твоей поскудною… У меня на улиц будете суточничать, по милостын пойдете, какъ матка твоя ходитъ!.. И муженьку-то твоему милому, пьянчужк, не будетъ отъ меня боле гостинцевъ: пусть околваетъ тамъ теперь на гошпитальной круп!.. Анафемы вы оба! Рты-то только у васъ жратвистые всегда были! Еще дочку ихъ корми! Помянете меня. Видно, Яшк курнаковскому одному только можно, гордячка? Постой, пораспишу я все мужу-то! Я те…
— Кривой чортъ,— огрызалась у печки Авдотья,— не боюсь я твоего поклепа. Завтра я сама бабк-то поразскажу о теб.
Но въ это время вошли въ избу едоръ съ женою и сцена эта сама собою прекратилась. Это тмъ боле было кстати, что Пашка, не понимавшая всей этой сцены, но испуганная руганью дда съ ея матерью, заревла вдругъ благимъ матомъ на всю горницу.
— Давайте-ка спать легать: утрось рано вставать,— произнесъ вошедшій.— Да кому очередь идти овинъ-то палить? Теб, Дунька? Справляйся скорй, да иди: курнаковскіе ужь пошли.
Старикъ-свекоръ, скрежеща зубами, поднялся съ своего мста и поплелся на палати.
— Охъ, охъ!— проговорилъ онъ, тяжело карабкаясь на вышку:— времена нон! Всякъ выше всхъ хочетъ быть, своимъ умомъ жить, свое соизволеніе имть!
Авдотья, раздвъ двочку и унявъ ея ревъ, стала подсаживать дочку къ бабк на палати.
Время ужь за полночь.
Сидитъ Авдотья передъ овинною печью на задворкахъ деревни. Сидитъ на корточкахъ и задумчиво длинною жердью помшиваетъ въ раскаленной печи. Сидитъ она въ длинномъ полушубк, заплатанномъ на рукавахъ и полахъ большими новыми вставками. Отъ жары распахнулась шуба на груди, коса шыбилась изъ-под платка и разсыпалась по плечамъ, а самъ платокъ сползъ съ головы на затылокъ, лице раскраснлось…
Все-то у ней изъ головы не выходятъ нерадостныя всти сегодняшняго письма.
‘Ну, какъ и взаправду умретъ Павелъ, какъ говоритъ старикъ Кононовъ?— думается ей:— что тогда? Выгонитъ старикъ, чортъ проклятый, изъ семьи, хотя и безъ того немилой’. (Своей семьи у Авдотьи не было, потому что она была взята Павломъ почти сиротою отъ матери, проживавшей гд-то верстъ за двадцать, въ другой деревн, и побиравшейся на старости по сельскимъ базарамъ и погостамъ милостынею).
На двор слышно какъ каплетъ вода съ крыши, а внутри самаго овина ходитъ дкій дымъ, стелясь почти по низу. Въ сторон храпятъ нсколько мужиковъ и бабъ, лежащихъ на солом подъ овчинными полушубками. Они во второй очереди и теперь высыпаются до молотьбы.
Около печи, на ворох соломы, тоже подъ тулупомъ, виднется неспящій крестьянинъ лтъ сорока. Онъ лежитъ на брюх и, уставивъ на Авдотью ласковые глаза, ведетъ съ ней, время отъ времени, бесду въ полголоса. Онъ потягиваетъ табачекъ изъ деревянной трубочки. Это тотъ Яковъ Курнаковъ, которымъ старикъ Кононовъ попрекалъ ревниво невстку. Но это была чистая напраслина. Адвотья была баба строго-нравственная и хотя Яковъ пріударялъ за солдаткой, что было очевидно для всей деревни, но въ отношеніяхъ ихъ еще ничего не было предосудительнаго.
Теперь Авдотья подтвердила Курнакову о печальныхъ встяхъ сегодняшняго письма.
— То-то солдатское житье,— со вздохомъ проговорилъ Курниковъ, поправляя пальцемъ табачекъ въ трубк.— Что-жь ты, Авдотьюшка, будешь длать, коли твой солдатъ и взаправду попретъ?
— Ума не приложу. Въ Павловой семь только не останусь.
Нкоторое время оба молчали въ раздумь.
— Въ нашу семью иди.
— Двчонка на плечахъ, Яковъ Авдичъ.
— Пашку ддъ врно захочетъ оставить у себя: теб легче.
— Не оставлю я ему двку, непутному. Двка не вкъ будетъ малой. Знаешь, какой онъ!
— Тоды и ее къ намъ въ домъ возьмемъ… Я тебя возьму за себя, какъ есть, по закону: могу — вдовый мужикъ. Опять знаешь, у насъ въ дом полное ублаготвореніе: семья небольшая — я да матка Дарья, ни братьевъ, ни невстокъ, два коня, да корова съ телушкой, хлба не занимаемъ у другихъ… Ты-жь баба трезвенная, негулящая — хоша и солдатка — работящая, матк будетъ помощь, не помха, домъ будешь въ порядк, какъ слдъ, держать. Ты не Анисья, твоя снохушка милая, зари просыпать не станешь.
— Что ужь говорить!
— Баба-жь ты кажинному мужику по скусу придешься, тльная, чистая съ лица, блая, дти у насъ будутъ,— сыпалъ льстиво Курнаковъ, одушевляясь.— Моя покойница хозяйка — царствіе ей небесное!— сама знаешь, кажонъ годъ тяжела ходила, да Господь жизни малюточкамъ не давалъ отчего-то! А потомъ и самую родильницу къ себ на небо прибралъ. Не тужи!
Авдотья, казалось, съ тайною усладью вслушивалась въ эту сердечную, хорошую рчь Якова. Глаза Курнакова смотрли на нее такъ ласково, участливо, что она и сама забыла на минуту свою невзгоду и развеселилась духомъ. Она довольно улыбнулась на послднюю рчь Якова и, зардвшись еще боле румянцемъ удовольствія, нагнулась, чтобы заглянуть въ печь и. можетъ быть, если нужно, помшать тамъ обуглившеюся жердью. Ея полная грудь еще явственне обрисовалась теперь на распахнувшейся шубейк. Яковъ не сдержался и, быстро кинувъ взглядъ въ сторону спящихъ мужиковъ, потянулся и крпко схватилъ рукою бабу за локоть.
— Тс! люди тутъ, Яковъ, чортъ, не балуй!— увернулась Авдотья.
— По закону, Авдотья, хочу состоять съ тобой, не такъ, озорничествомъ только!
— Ну, пока еще что тамъ будетъ, а теперь убери, убери подальше хапалы-то свои. Куда суешь!— отводя его руку, смялась солдатка.— Не балуй, не то уйду, ей-Богу, уйду, Яковъ. Я этого не люблю! И то кривой чортъ — прости Господи!— коритъ тобою утро и вечеръ.
Яковъ, любовно улыбаясь ей, опять спокойно сталъ укладываться на свое мсто.
Вскор они стали будить вторую смну мужиковъ.
Не за что сердясь на Павла, старый Кононовъ не отписывалъ сыну, на его послднее письмо, вплоть до Крещенья. Эгоистическую натуру старика даже не тронуло теперешнее положеніе раненаго сына въ госпитал.
— Кто его знаетъ, можетъ уже померъ,— опять холодно заговорилъ старикъ, когда едоръ какъ-то напомнилъ ему о необходимости снова списаться съ братомъ.— Что попусту писать? Успемъ, да и дадутъ извщеніе, коли что дурное, помретъ, или что приключится. Начальство знаетъ, что длать.
Возможность возвращенія въ деревню сына какъ будто не особенно его радовала. Къ Авдоть же онъ сталъ за это время еще боле придирчивъ, ежедневно попрекалъ ее тмъ, что она, будто бы, воруетъ хлбъ и передаетъ таскающейся по дворамъ матк своей, и, изъ сердцевъ на Авдотью, два раза принимался не за что таскать за вихры Пашку, да ужь мать съ бабкой отняли ребенка.
О Крещеньи собрались, однако, написать Павлу по указанному имъ адресу, на имя госпитальной сестры милосердія Казаковой, а Авдотья отъ себя даже послала мужу гостинцемъ два рубля, занятые у Якова.
Такъ дней чрезъ шесть посл отправки этого письма, произошло событіе, имвшее роковыя послдствія для Кононовской семьи или, врне, для Авдотьи.
Какъ-то сотскій, вернувшійся изъ волости, сообщилъ Авдоть, что въ волостномъ получена ‘бумага’ объ ея муж — никакъ померъ, и что ее само требуютъ въ правленіе. Встревожившаяся Авдотья на другой день спозаранку побжала туда вмст съ едоромъ. Въ волости имъ объявили, что, дйствительно, пришли бумаги о смерти въ госпитал Павла. ‘Волею Божіею, отъ тифозной горячки, помре’, сказано было въ бумаг.
Авдотью это, впрочемъ, не особенно поразило. Она, какъ будто, уже была приготовлена къ этому извстію, какъ бы предчувствовала его. Но она, все-таки, искренно всплакнула, повыла, потомъ — такъ какъ всякому горю бываетъ конецъ — зашла съ едоромъ и десятскимъ въ кабакъ и выпила за упокой Павловой душеньки. Идя назадъ, до самой своей деревни, баба голосила и убивалась при встрчахъ и разговорахъ съ односельцами.
Вся деревня перебывала у Кононова въ теченіе дня, выражая свое сожалніе къ его семейному несчастью. Авдотья и ‘бабка’ — мать Павла — голосили по покойному вплоть до самыхъ сумерокъ, какъ того требовалъ деревенскій этикетъ. Въ изб, у образа, затеплилась на много дней лампадка. Самъ же старикъ-хозяинъ принялъ это извстіе довольно хладнокровно, перекрестился на образъ, утшилъ семью, что Павелъ померъ, по крайней мр, на служб царской, и только сказалъ, что нужно не забыть поминки справить на-дняхъ, да заказать попу Афанасію сорокадневное поминанье въ церкви.
Чрезъ дней пять, деревенская жизнь опять вошла въ обычную колею, лишь солдатка Авдотья стала считаться вдовою. едоръ и Анисья боялись, чтобы ‘солдатка’ не стала требовать выдла своей вдовьей и дочкиной частей, но вскор успокоились, замчая, что Авдотья, видимо, хочетъ пока оставаться въ ихъ семь. Авдотья же, замтно, еще боле поналегла на работу: она, можетъ быть, хотла забыться за нею.
Однако, несладкая ея жизнь въ Павловой семь вскор стала еще горше.
Уже на третій день посл всего вновь происшедшаго, старый Кононовъ замтилъ ей ехидно:
— Что, теперь смиришься, небось, гордячка? Не будешь теперь хвостомъ высоко поваживать, господыня важная? Поклонишься!
— Анъ не поклонюсь.
— А тоды къ матк иди. Разв мы теперь обязаны тебя съ дочкой хлбомъ, кормить? У матки твоей вы много браги наварите,— засмялся Кононовъ.— Иди, иди!
— А по мн хоть сейчасъ! И пойду. Возьму Пашку на руки — да и вся тутъ была! Сама себ теперь дышло. Нешто твоей власти, кривой чортъ, стану спрашиваться? Нешто кром вашего хлба не найду?
— Небось, у Яшки хлбисто?
— А хотя-бъ и у него! Не хуже васъ человкъ!
— Иди, иди! Такую шкуру держать не будемъ. Пашку только оставишь намъ,— поддразнилъ старикъ.
— А вотъ не оставлю! Не теб ли оставить двку? Пашка моя. Гд матка, тамъ и дочка!
Яковъ все это время держался какъ бы въ сторон. Онъ не докучалъ Авдоть никакими разспросами, предложеніями, даже старался рже встрчаться съ нею. Онъ понималъ, что она переживаетъ теперь горечь первыхъ минутъ тяжелаго и естественнаго страданія для всякой замужней женщины. При встрчахъ, онъ здоровался съ нею, холодно подымая шапку на голов и ничего не упоминая о возможности теперь для него жениться на ней. Даже на поминкахъ, въ дом свекра Авдотьи, когда почти вс деревенскіе мужики перепились, онъ, вмст со всми, лишь хвалилъ покойнаго Павла и ничмъ не подалъ захмлвшему Кононову предлога придраться къ нему, дабы сказать какую-нибудь колкость насчетъ невстки.
На восьмой, либо на десятый день, встртясь случайно съ Авдотьей у снныхъ сараевъ за деревней, въ пол, гд она выбирала на возъ сно для скота, Яковъ ласково окликнулъ ее:
— Богъ въ помощь, Авдотьюшка!
— Спасибо милому человку,— переставая на минуту грести сно и подавая Якову руку, отвтила баба.
— Не помочь ли?
— Ужъ кончила, набрала, спасибо, поздно пришелъ,— засмялась Авдотья.— Домой время хать.
Бурнаковъ постоялъ съ минуту въ нершительности.
— Что-жь, Авдотья, пораздумала-ль ты о чемъ сказывалось по осени, какъ овины топили? Теперь ты сама своей судьб командерша,— деликатно замтилъ Яковъ.
— Про то-то?— Она покраснла слегка.— Что-жь, Яковъ, какъ ты… Коли Богу угодно было мово солдата прибрать къ себ и мн не жить съ нимъ бол, то, точно, вольна я теперь въ своей судьб. Въ свекровой семь не ужиться мн долго. теперь еще бол не дастъ мн покою. Только рничество отъ него видно, да попреки за кажинную корку хлба. Горшенька такая жизнь!
— Возьму за себя, какъ сказалъ, коли любъ теб.
Она потупилась глазами на секунду и подумала.
— Возьми, твое соизволеніе. Не хочу лгать: любъ ты мн, потому, что крестьянинъ ты еще не старый, хозяйственный, все у тебя въ исправности, и водку, чортову кровь, прости Господи, не гораздо любишь трескать. За нелюбова, либо пьющаго — видла я ужь такого!— не пошла бы теперь, хотя бы и нищенкой опять осталась. А только подумай хорошенько, Яковъ Авдичъ.
— Думать надоть было прежде. Сказано разъ. Чего тутъ думать! Вотъ сведу мерина на базаръ въ мстечко Заручевье, продамъ,— и есть на что ‘свадьбу играть. Свахъ буду засылать къ теб. Матка моя перечить не будетъ. У насъ въ семь худа себ не увидишь. Засылать?
Авдотья поклонилась въ поясъ.
— Засылай, засылай въ добрый часъ, я не перечу. Бабой покорной буду, узнаешь.
Они какъ-то важно подали другъ другу руки, какъ бы въ знакъ подтвержденія уговора. Яковъ даже приподнялъ опять шапку на голов, въ знакъ признательности. Никакой другой нжности не проявилъ никто изъ нихъ въ эту минуту и только, когда, вслдъ затмъ, Авдотья тронула наполненный возъ съ мста, чтобы хать домой, Яковъ шелъ съ ней рядомъ нкоторое время, дружески положивъ руку ей на плечо.
И Авдотья теперь не протестовала противъ такой фамильярности.
Свадьбу съиграли скоро, торопясь окончить дло до заговнья.
Старикъ Кононовъ, правда, отговаривалъ Авдотью торопиться внчаньемъ, приводя резономъ то обстоятельство, что ей, какъ вдов, можетъ выйдти изъ казны ‘пенція’, либо награда: ея мужъ, все-таки, умеръ на войн, гд былъ и раненъ къ тому же. Но Яковъ не хотлъ медлить, говоря, что пособіе выйдетъ какое-нибудь, въ ‘два-три’ цлковыхъ, кром того, онъ подозрвалъ въ совтахъ старика какой-нибудь новый умыселъ относительно Авдотьи. Однако, послднее было несправедливо. Старикъ теперь никакого хитраго умысла не имлъ, потерявъ окончательно надежду задобрить въ свою пользу невстку и предвидя неизбжность того, что она уйдетъ рано или поздно изъ семьи.
Онъ даже не удерживалъ особенно Пашку въ дом, уступилъ ее матери довольно скоро, отдалъ Авдоть корову, въ счетъ мужниной доли, наддавъ еще отъ себя два мшка муки въ придачу и подаривъ ей старый Павловъ тулупъ, перину и подушки. Кривой даже хотлъ, чтобы свадьбу играли у него въ дом, но Яковъ воспротивился, объявивъ, что свадьбу онъ будетъ играть у себя, и настоялъ-таки на этомъ. Кононовъ уступилъ.
На самой же свадьб старикъ порядкомъ напился, и въ честь молодыхъ, и въ память покойнаго Павла, лзъ цловаться и съ Авдотьей, и со всми молодыми бабами, и былъ уведенъ едоромъ и Анисьею лишь силою домой: онъ все порывался вступить въ драку съ матерью Авдотьи, нищенкою. Боле всхъ довольна была новымъ положеніемъ вещей Пашка. У ней оказалась третья бабка, мать Якова, вскор начавшая ее частенько кормить вкусною лапшею, а двчонка, кром того, по нскольку разъ въ день бгала къ ‘глухой бабк’, Кононовой, угощавшей ее сластями.
Предъ свадьбой пришлось выправить для отца Афанасія боле солидныя бумаги относительно вдовства солдатки, безъ чего священникъ не хотлъ внчать. Авдоть пришлось хать съ Яковомъ въ городъ, дня на три, дабы получить какое-то удостовреніе изъ канцеляріи воинскаго начальника. Съ помощью трехъ рублей, общанныхъ старшему писарю, все скоро было устроено. Въ выданномъ ей свидтельств значились, что мужъ подательницы прошенія въ управленіе солдатки Ермолаевой, по мужу Кононовой, рядовой Павелъ Ивановъ Кононовъ, —ской губерніи, Старосильскаго узда, Малозаручьевскаго крестьянскаго общества, набора 187* года, по увдомленію командира —скаго пхотнаго полка, основанному на извщеніи конторы зимницкаго военно-временнаго No 00 госпиталя отъ 15 ноября 1877 года за No такимъ-то, волею Божіею, отъ тифозной горячки, ноября въ 8 день, скончался и въ г. Зимниц (Румынія) похороненъ по православному обряду священникомъ о, оанномъ Кладбищенскимъ въ 11-й день того же ноября мсяца 1877 года.
Авдотья была повнчана, перешла въ домъ Якова и счастливо зажила въ Курнаковской семь.
Озадачило семью криваго Кононова и самую Авдотью лишь то обстоятельство, что, чрезъ нсколько недль посл Авдотьиной свадьбы, было получено ими письмо отъ вышеупомянутой сестры милосердія Казаковой,— уже не изъ Земницы, а изъ какого-то другаго города,— въ которомъ сердоболка, возвращая присланныя на ея имя, для передачи Павлу Иванову Кононову, письмо и деньги, увдомляла, что порученія этого, къ крайнему своему сожалнію, она не могла исполнить, такъ какъ означенный рядовой еще въ ноябр мсяц изъ Зимницы ‘эвакуированъ’ въ Россію, и гд въ настоящее время находится, ей неизвстно. Почему деньги и письмо нераспечатаннымъ и возвращаются родителямъ Кононова, какъ отправителямъ.
Недоумніе и предположенія, однако, недолго продолжались въ семь старика Кононова. Объяснили, что сердоболка, должно быть, перепутала, что письмо, видно, не застало уже въ живыхъ Павла, будучи поздно отправлено ему, лишь въ январ, и что полкъ, если увдомлялъ о смерти Павла, то зналъ, что длалъ.
Однако, толки, вынесенные изъ избы на деревню болтливостью едора и Анисьи, а, можетъ быть, и ужь извстнаго намъ Андрюши съ его маткою, читавшихъ это письмо опять, по просьб Кононовыхъ, вскор породили слухи, ходуномъ заходившіе по деревн, а потомъ и по цлой волости, о томъ, что Павелъ, первый мужъ Авдотьинъ, можетъ быть, гд-нибудь въ живыхъ находится… Стали говорить, что тутъ дло нечисто, что Авдотья вновь повнчана при живомъ муж, что она двумужница. Послдняя, да и самъ Яковъ, были въ самомъ неловкомъ, сконфуженномъ состояніи, хотя и старались не придавать этимъ толкамъ особеннаго значенія.
Наконецъ, разъ и самъ кривой Кононовъ, когда вновь зашла рчь въ семь объ этихъ пересудахъ, произнесъ подозрительно:
— Коли что нечисто, такъ тутъ не безъ Яшкиныхъ штукъ. Знаю: онъ здилъ къ воинскому съ Дунькой, въ городъ. За что они тамъ заплатили три рубля, онъ самъ мн сказывалъ, тоды? Извстно, деньгами все можно сдлать!.. Да и Дунька, поскудница,— я всегда сказывалъ, непутящая баба… Объявится коли что, подождите!
Прошло еще нсколько недль.
Былъ ясный мартовскій день. Пахло весной въ деревн. По улцц Малаго Заручья, широкимъ потокомъ, уже неслась талая вода въ сосдній ярокъ. Верба на изгороди пустила почки барашкомъ. На крышахъ весело щепетали птички, чувствуя приближеніе теплаго времени. Дтей ужь не держали бабы взаперти и они съ радостнымъ крикомъ рзвились по цлымъ днямъ на улиц и въ переулкахъ. Пробужденіемъ жизни сказывалось все въ природ — и только бы теперь жить, да быть счастливымъ…
Не для всхъ, однако, бываетъ такъ уготовано судьбою!
Авдотья была спокойно занята въ изб но хозяйству въ этотъ день. Ей помогала старуха Дарья, мать Якова. Они беззаботно болтали. Пашки не было дома, она убжала на улицу играть съ прочими дтьми. Яковъ же, который въ деревн отчасти и шорничалъ, починялъ кому-то старый хомутъ, приладивъ свою мастерскую у оконца, смотрвшаго на задворокъ. Онъ сидлъ спиною къ жен и не обращалъ вниманія на то, что длаютъ бабы у другаго окошка, выходившаго на улицу.
Вдругъ кто-то спшно постучался въ окошко къ Авдоть и, вслдъ затмъ, раздался съ улицы дтскій голосокъ:
— Тетка Авдотья, а тетка Авдотья!
— Кто тамъ?— подходя къ окну, спросила Авдотья.
— Твой солдатъ Кононовъ пришелъ!
У Авдотьи и ложка выпала изъ рукъ, которою она изъ горшка огребала творогъ въ кадушку. Вся кровь, казалось, прилила къ ея сердцу.
Моментально, вслдъ затмъ, прибжала въ избу и Пашка, запыхавшаяся, со слезами не то радости, не то испуга на глазахъ:
— Мамка, мамка! Мой батька пришелъ! Зоветъ тебя.
Авдотья, какъ сжатый снопъ, опустилась на лавку и смогла лишь безсмысленно уставиться глазами на мужа.
— Что она сказываетъ, я не пойму, что?— простонала она, обращаясь къ Якову.
— Господи исусе Христе!— закрестилась на образъ Дарья.
— Что ты тутъ нескладное несешь, глупая?— сердито закричалъ на Пашку отчимъ, поднимаясь съ своего мста и чувствуя, что и у него самого сердце закатилось испугомъ.— Вотъ я тебя…
— Сама видла, побей Богъ,— сквозь слезы проговорила двочка!… Иди, мамка, скорй. Зоветъ!
Вс почувствовали, что это неспроста, что это не дтская выдумка.
— Скверно, недужно мн, Яковъ!— простонала Авдотья, оставаясь неподвижною на лавк, безъ кровинки въ лиц.— Нутро оборвалось, худо чувствую. Охъ, ноженками невластна, Яковъ! Что это, Господи!
Яковъ спшно черпнулъ горсть воды на руку изъ висвшаго надъ ушатомъ глинянаго рукомойника и плеснулъ ею въ лицо жен. Авдотья, все-таки, сидла неподвижно.
Между тмъ, какъ Яковъ и Дарья метались по горниц, не зная какъ помочь Авдоть, щелкнула щеколда и торопливо въ избу вошла Александра, жена Авдя Кононова, сосдка Курнаковыхъ по изб, баба, вообще, добрая, сердечная. Лицо ея тоже изображало сильную тревогу.
— Милая… милая Авдотьюшка!— участливо заговорила вошедшая.— Охъ, какой грхъ, какое чудо приключилось! Охъ, и выговорить-то не хочется! Солдатъ-то твой… Павелъ пришелъ. Сидитъ у отца. Хочетъ тебя видть. Все ужь знаетъ. Плачетъ… Вотъ притча-то, вотъ чудеса!… Яковъ Авдичъ, иди и ты. Что-жь, разв вы причинны такой бд? Что будетъ, то будетъ. Идите. Охъ, грхъ какой приключился, исторія просто!
Яковъ съ минуту стоялъ какъ остолбенлый.
— Пустое вы вс сказываете! Можетъ ли это быть?!
— Не пустое… Живъ-живехонекъ, сама зрла, Авдичъ.
— Идемъ, Дунька!— срывая шапку съ гвоздя и на ходу натягивая въ рукава полушубокъ, произнесъ ршительно Яковъ.— Можетъ ли это быть?
И онъ бросился вонъ изъ избы.
Успвъ только накинуть на плечи суконную поддевку, мертвенно блдная, вышла за нимъ на улицу и Авдотья. (Убжавшая заблаговременно Пашка уже была давно опять въ Кононовской изб, около отца).
Проводивъ хозяевъ и оставшись на крыльц, мать Якова, старуха Дарья, еще долго издали крестила ихъ, поминутно приговаривая:
— Господи исусе Христе!… Мати, Царица Небесная, помилуй и сохрани! Господи исусе Христе, спаси и отжени напасть… Что-жь это такое?
Выйдя на улицу, сейчасъ можно было замтить, что въ деревн произошло что-то необыкновенное. Еще издали Авдотья примтила, что у избы свекра Кононова стоитъ толпа бабъ, громко галдящихъ о чемъ-то, а со всхъ концовъ деревни двигались торопливо, по тому же направленію, нсколько мужиковъ и бжали ребятишки.
Какъ ни шустро рванулся впередъ Яковъ, однако, опшилъ, приближаясь къ дому Кононова. Онъ пропустилъ Авдотью впередъ. У него у самого колни тряслись какъ въ лихорадк, хотя никакой вины за собой онъ не чувствовалъ. Но нашествіе бды лютой для его семейной жизни, неминучей, было для него очевидно — и въ сердц у него защемило какъ клещами.
Толпа галдвшихъ бабъ смолкла, едва завидла приближеніе Курниковыхъ. Она уставилась на нихъ широкими глазами. Боле солидныя старухи даже потупились глазами и вслухъ вздохнули. Несчастье, стрясшееся съ Курниковыми, было теперь очевидно для всхъ и не время было издваться и судачить. Нкоторыя даже глубокомысленно, нарочито громко, произнесли, крестясь: ‘Господи, Господи! что бываетъ на свт съ людьми, какъ подумаешь!’ Молодухи же встртили пришибленную несчастьемъ бабу съ затаенными улыбочками насмшки. Одна молодица, съ видимымъ злорадствомъ, даже поздравила ее:
— Съ находкою, Авдотьюшка!
Это вызвало легкій смхъ въ нкоторой части толпы. Но Авдотья не обратила на это вниманія и, опустивъ глаза долу и придерживая рукою поддевку у подбородка, блдная, но ршительная, твердою поступью прошла чрезъ толпу до крыльца кононовскаго дома, поклонившись толп лишь однимъ общимъ, холоднымъ поклономъ. Она поднялась также твердо на лсенку. Черная дверная пасть сней вскор скрыла ее отъ глазъ любопытствующихъ.
— На судъ идетъ,— сказалъ кто-то изъ толпы.
Нсколько бабъ бросились за Авдотьей слдомъ въ избу: подстрекало ихъ любопытство и желаніе быть свидтельницами первой встрчи главныхъ лицъ этой сельской драмы.
Въ изб Кононова даже душно: такая масса народу набралась. Во-первыхъ, бабы и ребятишки тснились у дверей и у печки, во-вторыхъ, на длинной лавк, вдоль лицевой стны, уже засдалъ цлый ареопагъ заручьевскихъ ‘стариковъ’, сбжавшихся сюда тоже изъ любопытства. Самъ старый Кононовъ съ братомъ Авдемъ и сыномъ едоромъ сидли у стола, подъ образомъ.
Переступивъ знакомый порогъ, Авдотья окинула нетерпливымъ взглядомъ избу, ища глазами Павла. Она его не видла столько лтъ!…
Однако, она его тотчасъ признала, хотя онъ и возмужалъ значительно за эти шесть лтъ разлуки. Онъ сидлъ съ краю стола, около старухи-матери, которая, почти совсмъ опустивъ платокъ на лицо, держала его за руку въ то время, когда голова ея грустно покоилась на правомъ плеч сына. Онъ на колняхъ держалъ Пашку, ласково обнявъ ее лвою рукою. Павелъ былъ въ потертой солдатской шинели съ блымъ погономъ: грязные сапоги свидтельствовали о дальности пути, который они выдержали, дорожная холщевая котомка гостя еще виднлась рядомъ съ нимъ, на лавк, лвое ухо солдата было повязано грязноватымъ платочкомъ чрезъ голову.
Завидвъ входящую въ избу, съ новою толпою народа.
Авдотью, Павелъ поднялся съ мста. (И онъ ее тоже призналъ сразу). По солдатскому инстинкту онъ обтянулъ рукой полу шинели, и поправилъ свой георгіевскій крестъ на груди. Онъ былъ болзненно-блденъ, глаза его были заплаканы. Сердце Авдотьи удручающе сжалось…
Въ нершительности, она сдлала нсколько робкихъ шаговъ вбокъ и продвинулась вдоль лавки, гд сидли ‘старики’.
На минуту все, бывшее въ изб, притаило дыханіе.
— Что-жь, здоровайтесь!— повелительно крикнулъ сыну старикъ Кононовъ,— аль чужіе люди?
— Здравствуй… Дуняша,— подавленнымъ голосомъ, чуть слышно, пролепеталъ солдатъ.— Признаешь ли?
‘Онъ’, подсказало ей сердце.
Но она хотла всмотрться въ него еще попристальне — и не смогла: встрчный взглядъ его, казалось, сжигалъ ее справедливымъ укоромъ. Ей стало почему-то вдругъ необыкновенно совстно. Робко сдлавъ шагъ навстрчу и какъ-то инстинктивно вскрикнувъ, Авдотья, не выдержавъ, безсознательно повалилась ему въ ноги.
— Не причинна этому, голубчикъ Паша, не причинна, хоть убей!— кричала она, заливаясь слезами.— Безъ вины виновата предъ тобою, безъ вины! Охъ. какой грхъ приключился! Охъ, моя несчастная головушка!
— Казнись, Авдотьюшка, казнись,— зло приговаривалъ старый Кононовъ:— сама себя раба бьетъ, знаешь, коль нечисто жнетъ.
— Неповинна, милый Пашенька, неповинна, разрази меня Богъ!— между тмъ, кричала несчастная баба, обнимая ноги плачущаго Павла.
Изъ толпы присутствующихъ раздалось нсколько тяжелыхъ вздоховъ.
Солдатъ обтеръ рукавомъ глаза и нагнулся, чтобы поднять Авдотью съ полу.
— Знаю,— сквозь слезы проговорилъ онъ:— все знаю… Аль не смогла дождаться? Видно что такъ… Такая наша доля съ тобою, видно, Авдотья Ермолавна!
Онъ еще разъ вытеръ рукавомъ заплаканные глаза и, опускаясь на лавку около матери, прибавилъ:
— Зналъ бы, что такую срамоту принять придется въ деревн, въ служб остался бы лучше, поправки бы не взялъ. Лучше было бы мн отъ турки лечь смертью.
Вставшая на ноги Авдотья продолжала горько плакать, стоя середь избы.,
— Плачетъ теперь!— полунасмшливо произнесъ кривой Кононовъ.— Плачь, плачь! Извстно, женскія слезы, что водица… Згубила мужу жизть — да и плачетъ теперь! ‘Непричинна’, говоритъ! Я сказывалъ — ‘обожди’… ‘Непричинна!’ А зачмъ было къ воинскому съ Курнаковымъ здить?… Это твои, Яковъ, штуки, твои! Теперь я вижу,— обратился онъ укорительно къ Якову Курнакову, который стоялъ убито позади жены, впереди остальной толпы народа,— подождите, объявится, если что я сказывалъ!
Яковъ зло вскинулъ глазами на старика.
— Что ты грхъ-то лишній на душу берешь, Миронычъ, клеплешь на людей напраслину? Непричинны мы тутъ ничему! Готовъ побожиться на образъ! Грхъ ужь такой случился, а вины нашей тутъ нтути.
— А вы за что тамъ платили у воинскаго 3 рубля, ты самъ мн сказывалъ?
— За что? За скорость, а не за фальшь!
— Пустое, за фальшь и есть. Твое да Дунькино непотребство всю эту смуть завело. Сговорились заране…
— Да помяни же, старая собака,— горячился Яковъ,— что полкъ пережь всего отписалъ о смерти…
— Полкъ!— презрительно повторилъ кривой Кононовъ:— теперь полкъ виноватъ. Вы съ Дунькой смутьяны всему этому длу, ваше непотребство, блудливость… Тоже поскуда, хоть и гордячка!— кивая на плачущую Авдотью глазами, произнесъ старикъ презрительно.— Если бы все да поразсказать мужу…
Авдотья и плакать перестала. Она какъ-то не то вслушалась, ни то вдумалась въ послднія слова свекра. И вдругъ она смло на него взглянула, гордо поднявъ голову.
— Поразсказать? Что-жь поразсказать мужу? Ну, скажи, скажи… Молчишь? Аль я еще неправо жила? Ужь не теб бы сказывать это, да хулить людей, кривой чортъ! Если бы я была поскуда, какъ ты называешь, а не правая, чистая, россейская баба, то давно бы скверность твоей похоти, старый рникъ, была бы на мн, самъ знаешь!— закричала нервно Авдотья.
— Авдотья, полно!— строго замтилъ Яковъ, хватая ее за руку.
— Авдотьюшка, полно, полно!— раздалось изъ толпы ‘стариковъ’.— Теперь что-жь объ этомъ вспоминать, да корить! Теперь дло не въ этомъ…
— Именно,— поскоре согласился Павловъ дядя Авдй:— теперь дло не въ этомъ!… А что теперь, православные, скажите, длать!
— Что?— оговорился одинъ изъ крестьянъ, сидвшихъ на лавк, мужикъ Андрей:— извстно что: мужнинъ судъ какъ скажетъ.
— Да мужьевъ-то тутъ два,— улыбаясь, замчаютъ крестьяне
(Это замчаніе вызываетъ почему-то легкій смхъ въ толп бабъ).
— О муж законномъ, Павл, я сказываю.
— А Яшка Курнаковъ нешто незаконный?— смясь, опять замчаютъ изъ толпы.
— Нтъ, пусть Павелъ скажетъ, какъ быть? Законъ ему опять Дуньку отдастъ, коли до суда дло дойдетъ… Павелъ, а?
— Какъ люди разсудятъ,— робко отвчаетъ солдатъ.— Как! міръ нарядитъ… Не могу теперь объ этомъ думать. До того-ль какой день въ тревог. Еще у воинскаго начальника, въ город какъ услышалъ объ этой притч, такъ не знаю какъ и жизнь то перенесъ. Два дня бгомъ бжалъ сюда, все не врилось. Еще воинскій меня спросилъ, земляки: ‘Ты, говоритъ, Павелъ Ивановъ Кононовъ, —скаго пхотнаго полка’?— ‘Точно такъ, говорю ваше вскородіе’.— ‘Ты же померъ’, говоритъ. Я такъ и спужался.— ‘Никакъ нтъ, говорю, ваше вскородіе, и не думалъ’.’Нтъ, говоритъ, ты померъ, я лучше знаю, и жен твоей, говоритъ, я помню, недавно выдано свидтельство на вступленіе въ новый бракъ’. Я такъ и сомллъ ужасомъ. ‘По нашимъ бумагамъ, говоритъ, ты померъ отъ тифіи. Врно, говоритъ, ты самозванецъ, за кого другаго назвался’ — ‘Никакъ нтъ, говорю извольте въ полкъ запросить, также кіевскаго воинскаго, да этапнаго начальниковъ, и деревенскіе вс меня, врно, признаютъ’.— ‘Хорошо, говоритъ, такъ и сдлаемъ, а пока иди въ деревню съ этими бумагами и мы будемъ считать, до новаго увдомленія полка, что ты мертвый’. Испужался я такъ, православные, что вотъ до сей поры трясучка бьетъ, какъ было посл турецкой раны.
— Дла-то, дла! охъ, охъ!— тяжело вздохнувъ, замтила кто-то изъ толпы стариковъ, когда Павелъ окончилъ свой разсказъ.— Что, подумаешь, бываетъ на свт!
Съ минуту опять царило глубокое раздумье на лицахъ всхъ присутствующихъ.
— Что-жь теперь?— вновь нетерпливо освдомился Павловъ дядя Авдй.
— А коли онъ мертвый, Павелъ, такъ и Авдотью какъ же ему давать?— полуиронически замчаетъ одинъ изъ крестьянъ, пріятель Курникова.— Пусть будетъ Якова. Чего мшаться міру?
— Судъ все едино отберетъ и отдастъ законному.
— Не отберетъ. Нешто Яковъ тожь не три раза попомъ вокругъ церкви воженъ?
— Отберетъ, отберетъ! Архарей разведетъ, коли дло на то пойдетъ,— раздаются голоса вокругъ.
Опять нкоторая пауза недоумнія.
— Нужно слушать, сосди, каковъ мужнинъ судъ будетъ да Авдотьи,— опять говоритъ бородастый мужикъ Андрей.— Что солдать скажетъ, аль Курнаковъ.
— Какъ міръ ршитъ, какъ люди, старики скажутъ. Не могу въ эвтомъ дл судить,— опять робко говоритъ Павелъ Кононовъ въ тревог.
— Я несогласенъ,— ршительно произноситъ Яковъ:— міру въ такомъ дл не судьбачить. Я тоже повнчанъ не татарскимъ муллою. Не отдамъ Авдотью,— да и все тутъ! Коли архарей прижжетъ — иное дло, пусть тогда попа, о. Афанасія, что внчалъ, подъ судъ отдастъ, разстрижетъ… А безъ того я несонасенъ.
— И прикажетъ, Яковъ, и разведетъ! Помяни слово.
— Не прикажетъ.
— Прикажетъ!
Яковъ, въ сердцахъ, ршительно повернулся спиною, какъ бы сбираясь уйдти и не желая боле продолжать пустыхъ разговоровъ.
Но вдругъ Авдотья какъ бы вышла изъ оцпеннія. Она, видало, захотла что-то сказать и отъ себя.
— Послушаемъ теперь женщину, православные. Что сама Авдотья скажетъ! Нешто-жь она тожь бадья колодезная, въ самомъ дл, изъ которой кажный воленъ только напиться, аль тварь безсловесная, которую всякъ, кто купилъ, можетъ со чужаго двора свести, да въ свой дворъ поставить? Человкъ!— произнесъ разсудительный Андрей.
— Правда, и то правда!— раздались голоса.
Авдотья кашлянула въ руку, какъ бы собираясь говорить.
Произошло новое движеніе въ толп. Многія бабы у дверей, съ нетерпнія, даже взлзли на лавку съ ногами. Изъ толпы людской образовалась вдругъ пирамида головъ.
Авдотья высморкнулась тихо въ кончикъ платка, которымъ была повязана ея голова, вытерла слезы и твердо произнесла:
— Слушала я ваши, рчи, поштенные господа, послушайте теперь и вы моей глупой бабской рчи… Я сама себ ршеніе положу. Міру я была завсегда послушница и раба, а только въ эвтомъ дл міръ не судья мн. Не міру жить съ Павломъ, либо съ Яковомъ. Смута вся эта отъ Бога ниспослана. Такая видно, ужь моя доля! Грха да фальши тутъ нтъ. Объявите все — узнаете, что я съ Яковомъ тутъ непричинны. Полкъ эту смуть поднялъ: онъ написалъ и въ волость, что Павелъ Богу душу отдалъ въ шпитал. Я стала вольна. Судьба ужь наша такая, видно, штобъ стать смхотою въ людяхъ. Срамота только!.. А я положу себ такое ршеніе: любъ мн Павелъ, супругъ законный, любъ и Яковъ Авдичъ, съ которымъ по закону тоже внчана. Коли сказываете, что меня опять Павлу архарей отдастъ, такъ не хочу обиждать я и Курнакова, который лаской, да любовью, да честнымъ именемъ бралъ меня, а не озорничествомъ. И какъ мн быть иначе? Разсудите: если попы на первый бракъ меня поворотятъ, значитъ второй блудомъ былъ. Не можно такъ. Я теперь недужна, можетъ быть, тяжела ужь отъ Якова — чей будетъ рабенокъ, коли Богъ пошлетъ? какимъ непотребнымъ именемъ станете вы его звать? что его за долюшка будетъ въ Павловой семь? Разсудите.
— Такъ, такъ! Что такъ, то такъ! О Господи!— со вздохомъ, раздаются голоса вокругъ говорящей бабы.
— Я честная баба — и такъ мн неможно. Шла я чистою двкою за Павла, по церковному внчанію, шла и за Якова съ поповскаго благословенія, вс вы это знаете… Не хочу нести срамоты, да смшковъ, да покоровъ людскихъ. Не останусь за Яковомъ — не буду и Павловой, прямо говорю. Никого не хочу обиждать, штобъ зависти никому не было. И никто меня заставить не можетъ… Таково мое конечное ршеніе, честные сосдушки, ршеніе бабье, а твердое!— Она опять высморкалась въ платочекъ и вытерла слезы.— И пусть себ мужья судятся, если хотятъ, а я сама себ ршеніе выдамъ. Со срамотой на выюшк не слдъ жить чистой россейской баб на бломъ свт!… И штобы чего худаго не сказали люди, уйду нон же, нон же, къ матк своей, коли сумлніе есть, што я въ закон съ Яковомъ состою… Сама себ положила это ршеніе… Теперь вы слышали, православные…— Она оборотилась къ Павлу и поклонилась ему до земли.— Прощай, Пашенька, милый супругъ, прощай! Спасибо за ласку, которую когда-то видла отъ тебя въ жизни, хотя и пожить-то мн съ тобой не довелось въ волюшку. Прости и не осуди! Судьба наша такая! Была я теб врной, покорной супругой, и тогда, когда ты былъ здсь, и когда тебя столько годковъ не было,— люди знаютъ, спроси,— хотя молодой баб такъ долго безъ мужа быть трудно, трудно быть, поврь слову. Побереги двчонку-то, Пашку, отеческою ласкою: малое дитятко безъ родительской ласки, что молодое древушко безъ солнца, пропадаетъ… Кланяюсь теб.
Она вновь ему поклонилась низко. Затмъ она повернулась къ свекру и къ старух Кононовой и съ тою же важностью поклонилась имъ въ ноги:
— Кланяюсь милымъ — свекру и свекровушк. Благодарю за хлбъ, за соль ихъ, да теплый кровъ, что находила у нихъ. Худа ничего не помню!… Кланяюсь честному образу, Спасу Нерукотворному…
Она перекрестилась и наклонилась образу.
— Кланяюсь гореньк, гд прожила, въ молодыхъ, столько лтъ, почти мужа не знаючи,— продолжала Авдотья, кланяясь съ какою-то лихорадочною восторженностью всмъ угламъ: — ложу супружескому, съ котораго честно встала когда-то такою бабою, что людямъ въ глаза несрамотно глядть, на которомъ честно милое дтище родила… Всмъ кланяюсь.
Она обратилась къ Якову.
— Кланяюсь и теб Яковъ Авдевичъ, тоже законному, а не подракитному, супругу, кланяюсь и благодарю за ласку и любовь, за все, что видла въ дом твоемъ.
Она поклонилась толп крестьянъ.
— Всмъ кланяюсь. Не поминайте лихомъ Авдотьи… Прощай, мое дитятко!— набросилась она. съ воплемъ отчаянія на Пашку.
— Полно, Дуня!
— Полно, Дуняша!— воскликнули почти одновременно и Павелъ, и Яковъ, растроганные причитаньемъ Авдотьи.
— Полно, шабашъ, Авдотьюшка! Богъ съ тобою!… Да что ты въ самомъ дл!— кричала толпа разнаго деревенскаго люда, наполнявшая избу Кононовыхъ.— Что это, Господи!
Но Авдотья, оторвавшись отъ поцлуевъ Пашки, быстро совладала съ собою и, нервно вскинувъ на себя спустившуюся съ плечъ поддевку, раздвинула толпу и ршительною поступью вышла изъ избы.
Павелъ и Яковъ бросились за ней. Павелъ схватилъ ее за руку.
— Авдотья!
— Оставь, Паша, оставь! Поздно.
Яковъ загородилъ ей дорогу въ сняхъ.
— Ермолаевна, выслушай!
— Пусти, Яковъ, пусти, дорогой! Конецъ всему теперь, конецъ!.. Авдотья не поскудница, какъ обзываетъ кривой чортъ, люди теперь увидятъ!
— Поглядывайте, православные!— кричала вслдъ толпа мужиковъ, хлынувшая на улицу изъ Кононовской избы:— еще, пожалуй, руки на себя баба наложитъ! Не пущайте! Вотъ притча-то!
Авдотья спустилась съ крыльца Кононовскаго дома и на минуту остановилась середь толпы бабъ, залившись вновь слезами. Многія бабы тоже плакали.