ПОДЪ ДАМОКЛОВЫМЪ МЕЧЕМЪ.
ПОДЪ ДАМОКЛОВЫМЪ МЕЧЕМЪ.
РАЗСКАЗЪ РУССКАГО НЕПОСДА.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Дмитрій Гирсъ.
‘Отечественныя Записки’, No 7, 1883
Под дамокловым мечем, Гирс Дмитрий Константинович, Год: 1883
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Я родомъ хохолъ, изъ самой благословенной Полтавы. Были мы, Мартовичи, когда-то состоятельные купцы, да, по смерти батюшки, лишь мать продолжала наши торговыя дла всего два-три года. Старух показалось труднымъ самой этимъ дломъ управляться — она и закрыла торговлю. Мн слдовало бы помочь ей, да взяться за отцовское дло — анъ судьба ршила иначе. Къ торговл я никакой слабости не питалъ, будучи еще отцомъ отданъ въ Херсон въ мореходные классы.
Ну, тамъ, между прочимъ, начитался Дюмонъ-Дюрвиля, Вальтера Скотта, Густава Эмара, Эдгара Поэ — взяла страсть къ фантазіямъ, къ путешествіямъ, къ невиданнымъ землямъ, къ шотланцамъ, къ краснокожимъ, къ индйцамъ, американцамъ…
По выход изъ ученія, получивъ дипломъ шкипера, пошелъ, обычнымъ порядкомъ, помощникомъ шкипера по каботажному судоходству, ходилъ по Днпру до Никополя, сначала, потомъ въ Николаевъ, въ Очаковъ, а наконецъ, и въ заправскій каботажъ, въ Евпаторію за солью, въ Севастополь, Одессу, по Азовк въ Ростовъ, въ Ейскъ, къ кавказскимъ берегамъ… Пристрастился къ морю. Еще отъ отца получивъ дв тысячи рублей, сталъ строить въ Очаков улучшенной конструкціи кочерьму собственно ужь для себя. Думалъ самостоятельно заняться шкиперствомъ. Денегъ не хватило — не достроилъ, такъ и кинулъ въ Очаков. Потомъ ужь продалъ за четыреста рублей. Пошелъ вновь шкиперствовать на чужихъ судахъ.
На все это ушло три года.
Тутъ отецъ умеръ, мать стала требовать назадъ въ Полтаву. Прожилъ у ней съ полгода, тосковать сталъ въ родной Хохландіи. Помогалъ ей по торговл, да не по душ было мн это дло, какъ я сказалъ. Сталъ просить мать выдлить меня. На мою часть, за распродажей части нашей городской земли и за полученіемъ, съ должниковъ отца, слдуемыхъ намъ капиталовъ, пришлось 9 тысячъ. Мн эти деньги показались неисчерпаемымъ родникомъ благъ! Сталъ проситься отпустить меня за-границу: людей, другія страны посмотрть, себя показать, какъ говорится. Долго старуха не соглашалась, наконецъ, отпустила. Взялъ я часть моихъ денегъ, похалъ на три мсяца, а вернулся лишь въ конц второго года.
Похалъ въ Вну — не удовлетворила, прохалъ въ Италію и Парижъ — показалось интереснымъ, заманчивымъ, но обыкновеннымъ. Захотлось увидть Англію, Лондонъ. Похалъ и въ Лондонъ, заинтересовалъ онъ меня — но и это, чрезъ три мсяца, приглядлось. Стало хотться увидть Америку. Написалъ мачери, прислала она мн еще денегъ, тысячи три, слъ я на знаменитый Гретъ-Истернъ, когда онъ шелъ прокладывать новый трансатлантическій кабель, подрядился по штурманской части, еще деньги заплатили — небольшія, правда, а все-таки заплатили — и пошелъ въ первую свою серьзную океанійскую экспедицію. Вотъ каковы мы, хохлы! На Гретъ-Истернъ попалъ, шутка ли, подумайте! Туда подбирала телеграфная компанія лишь отборную команду техниковъ и служащихъ. Покаюсь, не даромъ досталась мн эта честь: далъ до 300 рублей взятки въ Лондон, въ правленіи компаніи, владющей этимъ чудовищемъ-пароходомъ. Больно ужь хотлось опытности сразу набраться. Дло было трудное, внимательное, но интересное. У меня-же родникъ силъ такъ и киплъ: молодость. Впрочемъ, особенно серьзнаго мн не пришлось длать: былъ въ третьей штурманской смн на дежурств у штурмваловъ и компасовъ. Дежурило въ смн, разомъ, по десяти человкъ. Практика плаванія боле всего меня интересовала. Проложили кабель ничего, благополучно. Разъ только, въ шести-стахъ миляхъ за Валенціею, былъ переполохъ, когда, въ теченіи пяти часовъ, кабель не шелъ, застрявъ въ испортившемся механизм выбрасывателя. (Ну, и галванометръ сталъ показывать отчего-то непостоянство токовъ). Однако, все уладилось, устроилось чрезъ пять часовъ. Три мили кабеля обратно выбрали изъ моря… Ну, тогда мы тоже переживали дурныя минуты, я вамъ скажу! Тмъ боле, что дло было ночью и насъ всхъ подняли по тревожнымъ звонкамъ, означавшимъ, что ‘есть порча’. ‘Была игра’, могу сказать, какъ Расплюевъ!.. Ну, да это лишь эпизодъ. Окончили все дло благополучно, проложили на 24-й день весь канатъ. Имю до сихъ поръ серебрянный жетонъ отъ телеграфной компаніи въ память этого событія, какъ одинъ изъ участниковъ операціи — хотя и изъ скромныхъ — не шутите съ нами! Тмъ боле это необыкновенно, что я по-англійски ни бельмеса. Кое-какое знаніе французскаго, да нмецкаго языка, да голландская морская терминологія выручали. Въ Америк, потомъ, бывало хуже безъ знанія англійскаго языка. На чудищ-пароход же были участвующіе всхъ національностей: и англичане, и французы, и нмцы, какъ между матросами, такъ и между офицерами и штурманами, требовалось лишь знаніе морского дла…
Пріхавъ въ Америку, я прожилъ четыре мсяца въ Нью-орк безъ дла. Не сталъ меня и Нью-оркъ удовлетворять, ринулся во внутрь страны. Былъ въ Филадельфіи, въ Вашингтон, Чикаго. Отъ Цинцинати до Нью-Орлеана прошелъ — въ компаніи съ однимъ молодымъ матросомъ, нмцемъ изъ Ростока, Вильгельмсономъ, съ которымъ подружился на Гретъ-Истерн — всю Миссисипи, на пароходахъ, гд пассажирами, гд матросами, а гд и просто кочегарами — деньги у меня были, да хотлъ беречь ихъ въ чужой сторон. Ну, тутъ хуже было безъ знанія англійскаго языка — французскій, нмецкій языкъ ужь мало кто и понималъ! Попасть въ шкиперскую часть — ужь и не думай.
Изъ Новаго Орлеана сдлалъ экскурсію въ Техасъ. Разсчитывалъ увидть знаменитыхъ, героическихъ индйцевъ Эдгара Поэ. Но бывшіе интересные герои этого романиста — увы!— нын или антропологически вымираютъ — какъ доказываютъ ученые — или служатъ скромными кельнерами, грумами, даже поварами въ Гальвестон, Вашингтон (техасскомъ), въ Бомонт и другихъ городахъ страны. Впрочемъ, не вполн скромными: именно они-то обокрали меня въ Гальвестон, въ гостинниц, какъ я подозрваю: чемоданъ мой съ бльемъ и платьемъ ловко пропалъ ночью, чрезъ отворенное окно отеля. Хорошо еще, что деньги въ банкнотахъ были у меня надты на груди! Это меня такъ охладило къ ихъ стран, что дале Гальвестона я и не похалъ. Долженъ, впрочемъ, предупредить, что это ужь было второе генеральное, значительное обкрадываніе меня на почв великой заантлантической республики. Первое произошло въ Нью-орк подъ эгидою значка ‘Благотворительное общество для эмигрантовъ’, когда я только-что сошелъ съ парохода. Какіе-то сострадательные молодые ирландцы, со значкомъ этого общества на шапк, встртивъ меня и сразу раскусивъ, что я не янки, и въ первый разъ ступаю ногою на американскую мошенническую почву, любезно — еще на пристани — приняли во мн, какъ иностранц, живое участіе, повели въ ‘общество’ устраивать, завели въ переулокъ и сняли безъ церемоніи съ меня пальто, сапоги и шляпу… Отобрали, кстати, и кошелекъ, бывшій въ карман, съ 18-ю долларами.
Ну, вотъ и задумалъ я, вернувшись въ Новый Орлеанъ, увидть еще Мексику, страну, куда европейцы рдко здятъ, страну знаменитыхъ ацтековъ, страну злосчастныхъ Итурбитъ и мужественныхъ Хуарецовъ.
Мексика тогда была страной интересной: недавно окончилась мексиканская война, разыгралась знаменитая кверетарская драма съ Максимиліаномъ, и страна эта праздновала свое освобожденіе отъ ‘благодтелей’. Я поплылъ въ Вера-Круцъ, былъ въ Пуэбло, Оризаб, Мексик… Страна мн очень понравилась. Я прожилъ въ ней пять мсяцевъ. Даже влюбился тамъ мимолетно. Выучился словъ пятьдесятъ-сто по-испански…
Но на суш мн всегда какъ-то тосковалось — тянуло меня, моряка, въ море. Я жилъ съ Вильгельмсономъ (онъ жилъ, все это время, со мной, на мой боярскій, русскій счетъ, онъ былъ отчасти мн необходимъ по своему ровному, сговорчивому, на все согласному, ршительному характеру, а, боле всего, по нкоторому знанію англійскаго языка, безъ котораго вн Европы приходится пропадать). Сговорились мы съ Вильгельмсономъ снова пуститься въ похожденія по морямъ. У Брунно (такъ звали нмца) тоже была жилка авантюризма… Право, кажется, что если бы въ наше время существовало еще морское разбойничество, каперство, то мы съ нимъ наврно пошли бы и на это! Стали мы разузнавать, какъ бы законтрактоваться куда-нибудь въ подшкиперы или хоть въ матросы. Такъ какъ Вильгельмсонъ былъ того мннія, что безъ нмца не можетъ существовать ни одного города на свт (это онъ высказывалъ съ гордостью), то и отыскалъ, вскор посл нашего прізда въ Вера-Круцъ, какихъ-то любекскихъ соотечественниковъ, содержателей биргаллы на морскомъ берегу. Тутъ собирались нмцы и испанцы — ‘каптены’ и матросы — приходящихъ съ фрахтомъ германскихъ, американскихъ, итальянскихъ и испанскихъ судовъ. Хозяинъ-нмецъ свелъ насъ къ капитану испанскаго торговаго брига ‘Санта-Анна’, сеньору Гвидо Кастелькоццу… Сеньоръ Гвидо, пропьянствовавъ съ нами въ нмецкой таверн два вечера на нашъ счетъ, согласился принять матросами на свой бригъ съ платою, не помню сколькихъ-то, кажется, восьмидесяти пезетъ въ мсяцъ. Служить мы подрядились всего четыре мсяца, а затмъ онъ долженъ былъ насъ высадить гд-нибудь въ портахъ Мексики, Вестъ-Индіи или въ южныхъ и восточныхъ портахъ Сверо-Американскихъ Штатовъ…
Начались наши новыя скитанія: были мы въ Венецуэл, возили сахарный песокъ, красное вино и табакъ съ Кубы, въ Бразиліи, на Ямайк, опять въ Новомъ Орлеан, на Гаити и въ Чарльстон. На Санъ-Доминго я хватилъ желтую лихорадку… Вотъ до сихъ остались знаки на ше. Меня тишкомъ, безъ огласки, перевезли на Кубу. Три недли я лежалъ въ Гаван, въ больниц при католическомъ испанскомъ монастыр. Монахи все говорили мн, что я не переживу и умру, но утшали возможностью спастись отъ ада, принявъ католичество посл еретичества: я ихъ обнадеживалъ и они меня угощали ликерами и сигарами. Даже выучился, посл этой болзни, по-американски, врне по-матросски, жевать табакъ за щекой. Нашъ бригъ тогда ушелъ съ Вильгельмсономъ въ Чарльстонъ, но сеньоръ Гвидо, полюбившій меня и нмца, далъ слово захватить меня, на обратномъ пути въ Вера-Круцъ, теперь онъ меня сдалъ на руки монахамъ, а милый Брунно даже выхлопоталъ мн покровительство германскаго консула въ Гаван, у котораго, все время болзни, и хранились мои деньги подъ роспиской. Черезъ мсяцъ я поправился, и мой капитанъ, зайдя въ портъ, по настоянію Вильгельмсона, взялъ меня обратно на судно.
Ходили мы въ Портъ-о-Пренсъ.
На Куб тогда продолжалось возстаніе негровъ и, вообще, партіи, такъ называемыхъ, ‘индепендентовъ’ этого острова хотли сбросить испанское владычество. Негры же жгли рабовладльческія плантаціи. Вс американскія государства втайн поддерживали возстаніе индепендентовъ, высылая волонтеровъ, деньги, оружіе. Испанцы сильно боролись и разстрливали плнныхъ инсургентовъ толпами. Особенно отличался въ это время строгостью репрессалій генералъ-капитанъ Кубы, маршалъ Ховельяръ. Берега Кубы были въ блокад… Идя обратно въ Вера-Круцъ, мы ночью, верстахъ въ тридцати за городкомъ Ласъ-Нувиласъ, на сверномъ песчаномъ берегу Кубы, выгрузили какіе-то ящики, взятые Гвидо еще въ Чарльстон. Все сошло благополучно, хотя тогда же мн это показалось подозрительнымъ: все время сверху мачты, съ марса, наблюдали что-то далекое. Капитанъ Гвидо намъ, иностранцамъ, сказалъ, что это простая контрабанда. У испанцевъ это не считается предосудительнымъ промысломъ, если это длается между прочимъ, такъ сказать. Когда мы утромъ пошли дале, то, идя подъ берегомъ, мы встртили испанскую военную канонерку ‘Сигалеццу’, шедшую на востокъ. Она опросила насъ, внимательно осмотрла бумаги и, найдя все въ порядк, отпустила, потребовавъ лишь, чтобы мы ‘вышли въ море’ и держались дале отъ берега. Еще даже купила у насъ рису и табаку для команды. Разстались пріятелями. Не думалъ я тогда, что вскор мы будемъ въ крпкихъ лапахъ у этой пріятельницы!
По приход въ Вера-Круцъ, я нашелъ письма отъ старухи матери: оттуда, оттуда — это казалось такъ далеко, я помню!— изъ Полтавы, изъ родной Малороссіи — она жарко, со слезами, звала меня домой къ родному сердцу… А я, чудакъ — неизвстно зачмь — находился тогда въ другомъ полушаріи, гд-то въ стран, или, врне, въ странахъ, адресъ которыхъ — какъ я потомъ слышалъ — долго не знали какъ и написать въ Полтав, мало кто и слышалъ такія названія, имена! Старуха утшала меня, извщая, что потребованный мною остатокъ моихъ денегъ высланъ мн, чрезъ какой-то банкъ, частью въ Парижъ, частью въ этотъ же Вера-Круцъ черезъ Лондонъ и Нью-оркъ. Это было кстати, потому что деньги у меня были на исход. Она умоляла меня возвратиться на эти деньги скоре домой…
Въ Вера-Круц мы простояли опять дней пятнадцать. Нагрузились сандаломъ и пошли въ Ріо-Жанейро. По дорог мы должны были опять что-то сдать въ Портъ-о-Пренс, на Гаити.
Къ западному берегу острова Кубы мы подошли на вторые сутки, а на четвертые прошли Багамскій каналъ и такъ, въ полдень, сверхъ ожиданія, не стали дале продолжать путь, а повернули опять къ острову Куба и стали какъ-бы лавировать на траверс опять у того же городка Ласъ-Нувиласъ, поджидая ночи… Гвидо Кастелькоццъ, видимо, былъ чмъ-то взволнованъ, постоянно торчалъ наверху, смотрлъ вдаль въ трубу и что-то таинственно переговаривался, полусловами, съ испанцами-матросами. Длать было нечего. Онъ капитанъ, его дло! Спрашивать было неловко. Ночью мы стали спускаться опять къ городку и когда замтили, что на берегу, верстахъ въ десяти къ западу отъ города, вспыхнулъ костеръ внизу, пошли на огонь. Началась опять выгрузка какихъ-то ящиковъ, вынутыхъ изъ трюма, заставленнаго боченками съ сандаломъ. Мн тоже пришлось работать — и я съ Вильгельмсономъ, и еще тремя испанцами, три раза возили на берегъ ящики. Одинъ разъ они показались мн особенно тяжелыми… Бригъ стоялъ почти у береговой отмели, за высокой рощицей какихъ-то тропическихъ широколистыхъ деревьевъ: насъ съ моря совсмъ не было видно, да и вс огни были потушены. Принимали отъ насъ ящики какіе-то суетящіеся негры и блые, грузили ящики на муловъ и увозили въ горы. Всю ночь мы работали и пили вино, весело болтая. Однако, все-таки не выгрузились вполн. ‘Должно быть большая контрабанда’, подумалось мн. Стала заниматься заря. Приказано было прекратить выгрузку, ставить паруса и отходить отъ берега въ море. Чрезъ десять минутъ, мы ужь были готовы, трапы и якорь убраны, шлюпки на рострахъ — и мы поплыли торопливо отъ берега…
Чрезъ четверть часа, видимъ влво дымъ и, изъ-за мыса, идетъ старая знакомка наша ‘Сигалецца’. Мы прибавляемъ паруса — она въ погоню. Мы въ море — намъ на перерзъ. Должно быть, насъ поджидали. Мы отъ нея — она за нами! Ну, паровое судно — естественно, догонитъ. Втеръ, какъ нарочно, штилюетъ ежеминутно, паруса виснутъ. Съ канонеркы длаютъ намъ сигналы остановиться. Мы бжимъ. Вдругъ клубъ благо дома — и ядро по насъ. Не попало, однако. Бригъ, видя, что не уйти въ море, круто поворачиваетъ вправо, вновь къ берегу, и летитъ на отмель, разсчитывая, что канонерка, глубже насъ сидящая въ вод, побоится въ этомъ мст подойти близко къ берегу. Намъ подъ носъ новое ядро. Чрезъ дв минуты — третье, у самаго носа, еще чрезъ минуту новое, проскакивающее чрезъ носовой кливеръ… Разорвалась бомба невдалек. Однако, никого не ранила. У насъ на бриг суетня, испугъ, крики: капитана никто не слушаетъ. Гвидо кричитъ, чтобы спускали лодку съ ростръ и завозили верпъ къ берегу или къ отмели. Никто не повинуется. Онъ выхватываетъ револьверъ и силой сажаетъ въ лодку двухъ испанцевъ, американца, Брунно и меня. Мы шибко налегаемъ на весла и стараемся достичь скоре отмели. Канонерка и по насъ бросаетъ бомбу. Непріятель ужь недалеко, видимо, настигаетъ, и съ его судна начинаютъ ужь по насъ стрлять даже изъ ружей… Мы еще налегаемъ на весла, валяемъ впередъ къ отмели. Тмъ не мене, не уйти, очевидно! По нашему бригу даютъ еще нсколько выстрловъ изъ пушекъ… Видимъ мы съ лодки, что на бриг новая суетня: спускаютъ паруса, мексиканскій флагъ и подымаютъ блую тряпку на задней мачт, убавляютъ ходъ. Сдаемся, значитъ. Душа уходитъ въ пятки, въ глазахъ мутится…
Канонерка, видя блый флагъ, перестаетъ стрлять, спускаетъ лодку съ вооруженными людьми и какой-то лейтенантъ, съ саблей въ рук, всходитъ, съ восьмью матросами, на бригъ и забираетъ руль въ свое вдніе. Всхъ вяжутъ по рукамъ на палуб и препровождаютъ на канонерку. Гвидо и испанцы страшно ругаются. Ихъ награждаютъ ударами прикладовъ въ спину. За нашею лодкою посылаютъ съ канонерки шестерку. Насъ берутъ на буксиръ и тоже приводятъ на испанское военное судно. Самый бригъ наскоро досматриваютъ, ставятъ на немъ часовыхъ и уводятъ на буксир въ Гавану.
Мы въ плну…
Возникаетъ дло предъ военнымъ судомъ о ввоз военной контрабанды въ мстность, объявленную въ блокад и находящуюся въ возстаніи. На бриг, въ трюм, находятъ еще 175 ружей и дв разобранныя горныя пушки. Это, оказывается, назначалось ли инсургентовъ. Мы пойманы съ поличнымъ. Потомъ выясняется, что мы ночью большую часть запрещеннаго груза сдали на берегъ по назначенію, и что за нашимъ капитаномъ Гвидо и бригомъ ‘Санта-Анна’ ужь давно слдятъ, какъ за флибустьерскимъ, контрабанднымъ судномъ. Насъ всхъ заключаютъ въ тюрьму при томъ самомъ католическомъ монастыр, гд я недавно еще лежалъ больной. Поселяютъ насъ въ сыромъ подвал, безъ кроватей, на цыновкахъ.
Дло тянется дв недли, затмъ насъ призываютъ передъ трибуналъ какихъ-то офицеровъ и — безъ церемоніи и безъ особыхъ процедуръ, насколько я могъ понять — приговариваютъ на ‘muerte’ (смерть) и ‘аркебузированіе’ (разстрляніе). Понятно очень, пріятное положеніе! Въ вердикт суда я уже фигурирую подъ именемъ какого-то ‘Флоренсіо Мартовалоса’, неизвстной національности, но все-таки ‘синьора’. Мы съ Брунно и еще съ двумя американцами заявляемъ суду, что мы — иностранцы, что мы не можемъ подлежать испанской юрисдикціи, что мы не знали вовсе назначенія и рода груза судна, что мы ни слова ье понимаемъ по-испански, что мы, наконецъ, просимъ о misericordia! Намъ даютъ понять, что это ‘все равно’ для военнаго суда, что испанское правительство во всхъ, даже вера-круцскихъ. газетахъ декларировало — а мы прибыли, какъ видно изъ судовыхъ бумагъ, изъ Вера-Круца — что кубинскій сверный берегъ въ блокад, что насъ всхъ ршено для примра и острастки ‘аркебузировать’. А насъ-то всхъ съ капитаномъ оказывалось какъ-разъ чертова дюжина — 13! На Гвидо Кастелькоцца, видимо, особенно злы. Его прямо въ глаза ругаютъ ‘инсургентомъ’, ‘измнникомъ’, ‘индепендистомъ’, ‘флибустьеромъ’, ‘контрабандистомъ’ и ‘чортомъ, дьяволомъ’, котораго давно ловятъ, чтобы разстрлять или повсить. Онъ съ ними, въ суд, ругается съ истинно латинскимъ жаромъ и, въ суд же, обзываетъ, въ свою очередь, маршала Ховельяра — diablo! а то кричитъ — viva independencial На него злы — и потому на всхъ насъ, у него служившихъ, хотятъ выместить.
Но это происходитъ въ суд, когда насъ туда приводятъ ежедневно толпой въ кандалахъ. А въ остальное время дня, Гвидо и приговоренные къ смерти испанцы-матросы, пока ходило ршеніе суда на конфирмацію генералъ-капитала Кубы, гд-то находившагося тогда на другомъ конц острова, съ истинно испанскою или латинскою живостью и беззаботностью — играли между собой на деньги въ кости и еще въ какую-то испанскую игру, въ род нашей свайки, на двор монастыря, пили красное вино вмст съ солдатами караула, пли псни и хохотали отъ души надъ скабрзными разсказцами караулившаго ихъ старика-капитана, ‘друга Прима’, съ которымъ онъ самъ когда-то ‘длалъ пронунсіаменты’. Въ насъ-же, иностранцахъ — въ Брунно и во мн — сказался характеръ нашихъ національностей, боле холодныхъ по темпераменту, мы впали скоро въ полное отчаяніе, равнодушіе и лежали на цыновкахъ по цлымъ днямъ неподвижно. Судьбу мою я считалъ почти безнадежною.
Одно время у меня мелькнула мысль искать дипломатическаго заступничества. Но какъ это сдлать? До Мадрида было далеко, въ Мексик нтъ русской миссіи, вашингтонскому представителю Россіи не было дла до меня, впрочемъ, также какъ и мексиканскому, еслибы таковой былъ. Оказалось, однако, что въ Гаван есть какая-то нмецкая личность, изъ купцовъ, которая считается чмъ-то въ род нашего вице-консула или иметъ какое-то, вообще, соотношеніе къ Россіи. Я потребовалъ у суда, по совту американцевъ и Вильгельмсона, розысканія и дачи мн свиданія съ этою личностью. Вице-консулъ оказался купцомъ, табачнымъ плантаторомъ, съ идіотически-довольною и спокойною рожею. Онъ очень перепугался всей этой исторіи. Онъ съ удивленіемъ меня разсматривалъ: вроятно, я былъ первый живой представитель того государства, которое онъ предстательствовалъ передъ испанцами, это государство было ему боле знакомо на бумаг, и то смутно, отдаленно. Конечно, онъ ни слова не понималъ по-русски. Онъ мн по-нмецки объяснилъ, что въ политику не мшается, что онъ всего агентъ ‘доменнаго’ министерства и существуетъ на свт для того, чтобы высылать, ежегодно смена настоящаго гаванскаго табаку въ Россію, для разводки гд-то тамъ гаванской культуры этого растенія. Преимущественно онъ долженъ былъ доставать смена отъ извстнаго Упмана, но, вроятно, посылалъ съ своихъ плантацій, выдавая ихъ за упмановскія и, конечно, поддлывая для этого упмановскія бандероли, какъ поступаютъ въ этомъ случа съ Европою и вс другіе табачные агенты въ Гаван. На дипломатическое заступничество, значитъ, мн нечего было разсчитывать! Я упалъ духомъ.
Мой же сотоварищъ по несчастью, Брунно, долго не падалъ духомъ, онъ надялся на имя Бисмарка. ‘Дескать, одно это имя не позволитъ нмца тронуть и здсь’. Онъ даже и меня обнадеживалъ заступничествомъ ужь извстнаго мн добряка германскаго консула. Но вскор пришлось и ему разочароваться. Германскій консулъ, съ которымъ Брунно потребовалъ свиданія, ничего утшительнаго ему не сообщилъ. Онъ сказалъ, что, не имя поддержки въ Вестъ-Индскихъ водахъ ни въ какомъ военномъ германскомъ судн, онъ ничего не можетъ сдлать. Когда же, на суд, Брунно пригрозилъ мщеніемъ за его смерть Бисмарка, то ему вовсе недвусмысленно дали понять, что Бисмаркъ въ Европ что нибудь значитъ, а здсь — Новый свтъ, Америка, или, пожалуй, испанская колонія. Вообще, къ имени тогдашняго побдителя датчанъ и австрійцевъ на Куб относились какъ къ чему-то, хотя и страшному, но черезчуръ ужь отдаленному и потому мало опасному. Посл этой неудачи, Брунно три дня лежалъ, безнадежно повся носъ. Все то нпше утшеніе и отраду составляло въ эти дни куреніе отличныхъ, настоящихъ гаванскихъ сигаръ, выдаваемыхъ намъ тюремщиками нашими ежедневно. (Такихъ сигаръ нтъ у Тен-кате въ Петербург, о, поврьте, нтъ!)..
Между тмъ, мы замтили, что наши собратья по несчастью, американцы-матросы, добившись свиданія съ своимъ консуломъ, стали ходить, посл этого событія, заложивъ руки въ карманы, стали позволять себ смяться испанскому суду въ глаза и начали сильно пьянствовать по вечерамъ Я же послдніе дни такъ даже пищу пересталъ принимать!
Такъ, на пятнадцатый день, Вильгельмсонъ, опять имвшій свиданіе съ германскимъ консуломъ, передалъ мн по секрету, что консулъ сообщилъ ему: онъ хлопоталъ за него и за меня у испанскихъ военныхъ властей, но т ничего не хотятъ слушать и говорятъ, что это вмшательство въ ихъ внутреннюю политику, что они всякую отвтственность принимаютъ на страхъ испанскаго правительства: пощады никому не будетъ! Брунно сообщилъ мн, что у него родилась мысль обратиться къ сверо-американскому консулу, выдавъ себя за натурализировавшагося въ Америк нмца и стать подъ его защиту. Онъ признался мн, что высказалъ свою мысль германскому консулу — и тотъ одобряетъ ее и признаетъ прямо, что ‘въ этихъ странахъ’ только слово американскаго, да англійскаго консула еще и иметъ какое-нибудь значеніе. Консулъ даже общалъ переговорить съ американскимъ консуломъ Джесси о Вильгельмсон и обо мн и попросить его исполнить нашу просьбу о покровительств, присоединивъ насъ къ числу протежируемихъ имъ двухъ американцевъ-матросовъ. (Остальные восемь матросовъ и Кастелькоццъ оказывались природными или испанцами, или мексиканцами — и дло ихъ считалось консулами безнадежнымъ).
На другой день Вильгельмсонъ былъ вызванъ на монастырскій дворъ около 11 часовъ утра, оказалось, что пріхалъ американскій консулъ съ разршительною бумагою отъ военныхъ властей на свиданіе съ нами. Сначала онъ переговорилъ наедин съ Брунно. Затмъ, вывели и меня. Джесси осмотріъ меня съ головы до ногъ, выслушалъ, чрезъ переводчика Брунно, мой выдуманный разсказъ о натурализаціи въ Америк, какъ-то усмхнулся, кажется, понимая, что мы оба его обманываемъ, сказалъ, что дло трудное, что онъ не знаетъ, удастся ли ему спасти и настоящихъ американцевъ, но общалъ принять въ насъ участіе и снестись съ испанскими властями. Правду сказать, мы ему почти въ ноги поклонились съ Вильгельмсономъ, когда услышали отъ него это обнадеживаніе и, во время всего разговора, стояли передъ нимъ съ открытою головою.
Джесси былъ типъ высокаго, сухого, жилистаго янки, съ бритымъ лицомъ, съ густой, рыжею, американскою, волосною растительностью у подбородка. Это былъ человкъ лтъ подъ пятьдесятъ, но удивительно еще крпкій. Непреклонная энергія гордаго американца свтилась въ его большихъ срыхъ, кошачьихъ глазахъ. Одтъ онъ былъ теперь въ блый лтній костюмъ и панамскую широкополую соломенную шляпу. Разговаривая съ нами, онъ не стсняясь, вынималъ щепотки табаку изъ жилетнаго кармана, засовывалъ ихъ за щеку, жевалъ и длинной струей сплевывалъ на землю.
Чрезъ день, мы узнаемъ стороной, однако, что дло наше все-таки плохо: на письменное сношеніе Джесси съ испанцами, военныя власти колоніи письменно же отвтили, что не могутъ уважить его просьбы о выдленіи дла объ указываемыхъ имъ четырехъ американскихъ подданныхъ изъ состава общаго процесса о матросахъ захваченной ‘Санта-Анны’, что он несогласны также и на выдачу ему насъ на-поруки, возражали, что показаніямъ Брунно Вильгельмсона и моему нельзя давать вры, такъ какъ мы первоначально показали себя одинъ германскимъ, а другой — русскимъ подданными, что мы теперь выдумали исторію о натурализаціи, совершенно голословную и никакими данными неподтверждаемую… Плохо!
Между тмъ, вмшательство консуловъ, дйствуя раздражительно на испанскія власти, заставляетъ ихъ торопиться казнью. На посылаемыя же нами записки (у насъ завелись свои переносчики изъ тюремной прислуги) мы узнаемъ мало утшительнаго: Джесси каждодневно здитъ лично объясняться, но изъ этого ничего не выходитъ, и испанцы отвчаютъ, что они, во что бы то ни стало, приведутъ приговоръ суда въ исполненіе и приведутъ одинаково надъ всми флибустьерами — и надъ своими испанцами, и надъ иностранцами…
Тмъ не мене, между американцами-матросами есть какой-то слухъ, что консулъ не уступаетъ, споритъ, что консулъ потребовалъ, по телеграфу, броненосецъ изъ Новаго Орлеана. Это еще ихъ обнадеживаетъ. Но поспетъ ли военная сила?.. Жизнь наша начинаетъ течь тревогами ежеминутныхъ надеждъ и разочарованій. Мы безотходно стоимъ у ршетокъ оконъ, глядимъ на даль моря и, по тысячи разъ въ сутки, справляемся другъ у друга: ‘не пришелъ-ли’?
Странно, что товарищи наши, испанскіе матросы, провданъ обо всхъ этихъ ходатайствахъ за насъ консуловъ, тоже вступаются за какую-то національную гордость и энергически говорятъ, что ‘аркебузированы’ должны быть вс ‘одинаково справедливо’. Точно умирать имъ всмъ отъ этого будетъ мене обидно! Даже на насъ недружелюбно начинаютъ коситься…
У Вильгельмсона возникла, на время, еще одна надежда: онъ мн сообщилъ, что германскій консулъ, заручившись согласіемъ Джесси, хочетъ вновь за насъ энергически предстательствовать ужь совмстно съ американскимъ консуломъ, теперь онъ лишь спрашиваетъ насъ: хотимъ ли мы этого? Я боле перепугался этому, правду сказать, чмъ обрадовался. Я объяснилъ Брунно, что намъ нужно чего нибудь одного держаться — или мы натурализировалісь въ Америк и тогда потеряли права покровительства нашихъ природныхъ правительствъ, или мы опять нмцы — и тогда испанцы могутъ вновь указывать на наше вранье. ‘Ну, а если германскаго консула не побоятся, въ виду того, что онъ безъ военной силы и до Европы далеко?— объяснялъ я товарищу моего несчастья: — мы тогда наврно пропали. Германскій консулъ самъ безнадежно смотритъ на свое ходатайство, а американецъ, по крайней мр, дйствуетъ энергически и, врно, будетъ, отстаивать своихъ матросовъ до послдней крайности: а не разстрляютъ ихъ — не разстрляютъ и насъ, вроятно’.
Поршили держаться Джесси.
На другой же день посл этого совщанія моего съ Брунно, наше дло шибко вдругъ пошло къ своей кровавой развязк. Видимо, испанскія власти засуетились.
Вечеромъ намъ объявили неожиданно, что на утро назначена казнь, такъ какъ Ховельяръ утвердилъ конфирмацію относительно всхъ насъ безразлично. Намъ предложили ‘готовиться’, надли на насъ на ночь кандалы, дозволили писать письма къ кому хотимъ, выдали намъ на ужинъ боле обыкновеннаго сыру, краснаго вина и сигаръ, и на ночь же прислали къ намъ трехъ монаховъ, готовить къ смерти, если желаемъ каяться въ грхахъ. Мы страшно вс перепугались и упали духомъ. Американскаго броненосца все не было, на посланное нами секретное извщеніе Джесси объ объявленномъ намъ дн и час казни — мы никакого отвта не получили вплоть до полуночи… Значитъ, и онъ ничего не могъ сдлать для насъ!
Вильгельмсонъ впалъ въ дтское малодушіе, онъ, лежа на цыновк, громко рыдалъ, я тупо сдлался равнодушенъ, хотя сталъ замчать, что меня вдругъ стало подергивать холодною дрожью. Американцы лежали на полу, жевали усиленно табакъ, курили и сумрачно были молчаливы. Видимо, и они увидли безнадежность положенія длъ, потомъ, они довольно сильно напились и поругались съ испанцами, особенно съ Кастелькоццою, котораго упрекали въ непредупрежденіи ихъ объ опасной цли нашей экспедиціи. Они его ругали послдними словами. Капитанъ отругивался отъ нихъ слегка вроятно, чувствуя справедливость ихъ упрековъ и свою вину передъ ними, онъ всю силу своихъ проклятій сосредоточилъ теперь на испанскихъ офицерахъ и Ховельяр въ особенности. Исповдовавшись у монаха, онъ нсколько успокоился, легъ на цыновку, заложилъ руки за голову и тупо сталъ смотрть въ потолокъ, куря сигару. Надъ всми испанцами и надо мною — монахи прочли какія-то отпустительныя молитвы, которыя испанцы прослушали, благоговйно скрестивъ пальцы рукъ на груди и оставаясь на полу, въ полусидячемъ положеніи, у сырыхъ стнъ подвала. Подвалъ освщается тусклымъ масляннымъ ночникомъ.
Все утихаетъ…
Вотъ ужь многіе изъ моихъ несчастныхъ сотоварищей и заснули — заснули, конечно, послднимъ ночнымъ сномъ въ этой жизни! Кажется, и Вильгельмсонъ пересталъ плакать и задремалъ подъ своею курткою.
Я лежу на спин и думаю…
Что я думалъ тогда?— все, все минувшее, сколько я помню, прошло тогда передъ моими духовными очами, такъ сказать. Умъ какъ-то странно спшилъ подводить итоги всего прошлаго! Вотъ вспомнилось дтство, затмъ школьная жизнь, шалости надъ надзирателями и учителями, вотъ первыя плаванья по Днпру, по Черному морю къ кавказскимъ берегамъ, очаковская неудачная постройка кочерьмы… Затмъ, нашъ полтавскій домикъ явился передъ моими глазами, нашъ садикъ съ запущенными дорожками, съ развалившеюся бесдкой, съ грядками мака, подсолнечниковъ… Строгая фигура покойнаго отца, маленькая, робкая фигура матери. О матери особенно долго я думалъ. Какъ далеко, далеко она отсюда, думалось мн: — не близокъ Нью-оркъ, а тамъ еще нужно недли хать чрезъ весь океанъ, чрезъ великолпный Парижъ, Кельнъ, Дрезденъ, чрезъ всю Европу, Броды, Кіевъ, Кременчугъ, до нашей убогой Полтавы! Какое разстояніе! Сколько нужно времени?!. И что-то теперь длаетъ моя старушка? Тамъ, пожалуй, теперь день и, я знаю, она, въ жаркой кухоньк, хлопочетъ съ кухаркою Марою надъ какой-нибудь стряпнею… Какъ ея лицо спокойно. Думаетъ ли она обо мн?— изрдко, врно, думаетъ и тревожится: разгорячившись, могу неосторожно напиться воды, захворать, промучиться тяжелой болзнью безъ ея нжнаго ухода… Но думаетъ ли она, представляется ли ей что-либо подобное тому положенію, въ которомъ находится теперь, въ эту минуту, ея сынъ?.. И во сн ей это не можетъ представиться, да она не иметъ никакого и понятія ни о мстахъ, г я теперь нахожусь, ни о моемъ ужасномъ положеніи. Она знаетъ лишь, что я гд-то далеко, далеко, куда по вод только можно доплыть, гд-то даже дале Парижа, о которомъ она еще слышала, но о какой-то Вестъ-Индіи, Мексик, испанскихъ колоніяхъ, Куб — она, конечно, даже и не слышала никогда, будучи почти неграматною женщиною!.. А положеніе мое на краю могилы?— Ну, это она еще поняла бы такъ, что я захворалъ — (она ужь и объ этомъ боится подумать!) — и могу быть въ опасности, могу завтра умереть отъ какой-нибудь горячки, лихорадки. Ну, наконецъ, могу утонуть, вчно плавая по водамъ, могу, еслибъ былъ солдатъ и меня послали-бъ на войну съ кмъ нибудь (она знаетъ только ‘турку’) — то могу быть убитымъ изъ ружья или пушки непріятелемъ… Все это она еще понимаетъ!.. Но быть въ серьзной опасности въ эту минуту — (когда она и не думаетъ обо мн) — быть въ опасности погибнуть, чрезъ нсколько часовъ, отъ десяти-пятнадцати пуль какихъ-то солдатъ ‘гишпанцевъ’, умереть у позорнаго столба, гд могутъ гибнуть, по ея мннію, лишь злые-презлые преступники, душегубы и разбойники — о, этого она не можетъ себ представить относительно меня, ея сына, ея Флореньки, за котораго она такъ горячо молится ежедневно передъ образомъ! Нтъ, нтъ!.. Если даже это когда-нибудь дойдетъ до ея ушей, въ разсказ знакомыхъ, читающихъ газеты, она ничего не пойметъ, не повритъ. ‘Врно, скажетъ, умеръ гд-нибудь далеко отъ ‘захворости’ какой-нибудь, отъ излишней неосторожности’. Да и когда она можетъ узнать?— чрезъ полгода, чрезъ годъ, два… Когда я ужь весь истлю, лежа въ далекой чужой земл!.. Въ самомъ дл, какіе контрасты мстъ, положеній: Малороссія, мирный городъ Полтава — и испанскія колоніи въ Вестъ-Индіи, Куба, городъ Гавана, въ 11—12 тысячахъ верстахъ одинъ отъ другого, мирная, безмятежная жизнь старухи-хохлушки въ богоспасаемомъ уголк земли, и лежащій, въ эту минуту, на цыновк монастырскаго подвала, въ цпяхъ, въ томительномъ ожиданіи позорной смерти при первомъ восхожденіи солнца, ея сынъ!.. И все это безъ вины, безъ участія въ злостности кастелькоццевскаго умысла, безъ знанія даже о немъ, безъ возможности объяснить это хорошо суду, оправдаться!.. Судьба, судьба! И какое безпомощное положеніе — ни души родной, русской, на тысячи верстъ въ такую минуту, никто тебя не знаетъ, не понимаетъ твоего языка, вроятно, даже не будетъ знать хорошо твоего имени, ибо погибнешь ты въ толп, въ стад убойнаго скота, въ числ 13 жертвъ! И что все это хваленое могущество великаго отечества?— вотъ же теперь никто, никто изъ этихъ десятковъ милліоновъ соотечественниковъ, не можетъ достать сюда рукою, пригрозить за тебя, заступиться!.. И 25 лтъ всего мн! какъ еще хочется жить… И почему я здсь? здсь — въ тысячахъ верстахъ, опять-таки, отъ родины, на земл древнихъ Колумбовъ, Кортецевъ… я, я, полтавскій уроженецъ, хохолъ, Флорентій Тарасычъ Мартовичъ. Хохолъ — въ Вестъ-Индіи, хохолъ — въ качеств мексиканскаго флибустьера! Какъ все это странно! Не глупо ли? Вдь никто этому не захочетъ врить. У человка были небольшія деньги. Ну, похалъ путешествовать, это еще можно понять, но вмсто пріятнаго прожиганія жизни въ Париж, Рим — вдругъ попасть добровольно — вдь никто меня не гналъ въ шею — въ какую-то Мексику, въ какую-то Венецуэлу, гд, вроятно, отъ сотворенія міра русской ноги до меня не было — попасть, имя деньги, матросомъ на мексиканскій или испанскій — самъ хорошо не знаю — коммерческій бригъ, попасться въ флибустьерств, стоять подъ бомбами канонерки, стоять предъ военнымъ судомъ, теперь валяться тутъ, какъ собака, на полу — и завтра утромъ… о, о! что это? глупость, безпримрное ли чудачество или сумасшествіе? Кто этому когда-либо повритъ?! И во всемъ самъ, самъ виноватъ, знаю… Но въ чемъ же собственно вина?— въ оригинальности живого характера, любознательности, страсти видть, знать дйствительно любопытное, интересное, новое, дйствительно полезное, хорошее, умное!.. Судьба, несчастная судьба, боле ничего! Но что теперь объ этомъ думать! Все кончено… Господи, кажется, свтаетъ… минуты остаются для жизни, о, лучше уснуть, задремать скоре! Ужь скоре все это кончалось бы… Вонъ, счастливецъ Вильгельмсонъ, онъ хотя могъ уснуть въ эту ужасную ночь!!.
Въ пятомъ часу насъ стали будить.
Пріятель мой Брунно вскочилъ на ноги, какъ ошаллый, при первомъ толчк. ‘Schon!’ произнесъ онъ съ тупымъ ужасомъ, и тихая слеза опять скатилась на его щеку. Онъ бросился къ окну, видимо, желая знать, не пришелъ ли за ночь американскій броненосецъ. Но надежды нашей нтъ… Рейдъ и море спокойны, сини и прекрасны во всей красот тропическихъ водъ. Еще по вод стелится легкій утренній туманъ — рано, значитъ! Гд-то далеко-далеко, на горизонт, виднется ‘купецъ’, т. е. надутый парусъ коммерческаго судна, идущаго на западъ. По рангоуту мы видимъ, что это бригъ, какъ и нашъ былъ бригъ ‘Санта-Анна’…
Вс встаютъ, съ тупою покорностью натягиваютъ куртки и надваютъ шляпы и шапки. Кастелькоццъ начинаетъ закуривать новую сигару и опять ругаться. Два испанца опять слушаютъ молитву, читаемую имъ явившимися вновь монахами… Американцы съ тупыми взглядами ужаса закладываютъ послднюю щепотку табаку за щеку… Я стараюсь не мыслить и сохранить лишь присутствіе духа, хотя чувствую, что колни мои начинаютъ гнуться отъ безсилія, изнеможенія при каждомъ шаг по комнат. Уснувъ въ эту ночь всего съ полчаса, я даже сномъ не усплъ себя подкрпить для такихъ страшныхъ минутъ. Съ насъ снимаютъ кандалы и предлагаютъ хлба, сыру и вина въ послдній разъ. Но никто не прикасается ни къ чему. Наконецъ, ‘другъ Прима’ становится въ распахнувшихся дверяхъ нашей тюрьмы, гд уже виднется густой конвой изъ солдатъ, и говоритъ: ‘Синьоресъ!’ (Онъ приглашаетъ насъ рукою выходить).
Гвидо, блдный, какъ полотно, первый идетъ въ дверь, куря сигару, за нимъ идетъ испанецъ — нашъ бывшій штурманъ и боцманъ, дале остальные испанцы, американцы закладываютъ глубоко руки въ карманы полотняныхъ, испачканныхъ смолою куртокъ и тоже медленно идутъ къ двери, разставляя широко ноги, по-матроски… Выходимъ и мы съ Вильгельмсономъ, держась за руки.
Лтнее, жаркое, тропическое утро!..
На двор суета, солдаты, конные офицеры, какіе-то чиновники при шпагахъ, въ соломенныхъ желтыхъ шляпахъ, должно быть, колоніальная полиція. Блые и негры мшаются. Насъ выводятъ за монастырь и ведутъ вправо, по нагорному шоссе, обсаженному какими-то тонкоствольными, но съ густою листвою вверху, южными деревьями. Влво виднется спящій еще городъ, направо — синее море.
Пройдя полверсты въ гору, мы видимъ, что на перекрестк съ другимъ шоссе изъ города, на площадк, выстроено войско: солдатъ около трехсотъ. ‘Здсь, значитъ!’ мелькаетъ, вроятно, у всхъ насъ въ ум. Кортежъ сворачиваетъ съ шоссе на площадку и входитъ въ средину войска, стоящаго угломъ на дв стороны. У лвой обочины шоссе, подъ деревьями аллеи, мы видимъ длинный рядъ выкопанныхъ могилъ. ‘Для насъ это’, мелькаетъ въ моей голов. Я сжимаю руку Брунно и инстинктивно придвигаюсь къ американцамъ. Почему это я длаю, я не могу дать себ отчета, инстинктъ меня тогда тянулъ къ нимъ, а не къ испанцамъ, отъ которыхъ хотлось быть подальше.
Насъ ставятъ кучей посредин войска. Монахи становятся тоже около насъ, съ крестами въ рукахъ и съ опущенными въ землю глазами. Крестъ ихъ тоже опущенъ. Онъ не подымается — да и не подымется, конечно, въ защиту насъ, несчастныхъ, въ эту минуту. Неразумные служители Христа! Передъ нами толпа офицеровъ, капитанъ, ‘другъ Прима’, полковникъ какой-то суетящійся, опять эти чиновники со шпагами у черныхъ мундировъ, въ соломенныхъ шляпахъ. Бьютъ барабаны, намъ кричатъ, чтобы мы сняли шляпы и начинаютъ что-то поспшно читать по-испански, конечно, приговоръ… Кастелькоццъ опять нахально надваетъ шляпу на голову и беретъ сигару въ зубы. Ему не препятствуютъ. Онъ начинаетъ опять ругаться. Вс остальные стоятъ съ тупою покорностью судьб животныхъ, обреченныхъ на убой и ужь несопротивляющихся. Брунно оборачивается въ послдній разъ на море и, не видя броненосца, со стономъ шепчетъ мн: ‘Мы пропали!’
Я чувствую, что у меня гнутся и дрожатъ колни, что сердце сильно-сильно начинаетъ биться, все учащаясь, біеніемъ по мр приближенія къ концу чтенія приговора, и что передъ глазами, по временамъ, появляются то огненные, то темные круги. Я крпче стараюсь схватиться за руку Брунно. Вся группа начальства, слушающая приговоръ съ обнаженными головами, и войско, держащее ружья на-караулъ, качаются въ моихъ глазахъ, катъ бы на волн, какъ бы въ лодк. Но я еще могу все видть, все понимать, различать… Я даже вижу вдали небольшую группу народа, стоящую, вонъ на горк, на шоссе, и наблюдающую въ любопытной тишин всю эту процедуру, все боле простой народъ: мужчины, женщины, блые, негры, мулы съ корзинами по бокамъ, наполненными овощами и фруктами — это на базаръ, въ городъ они такъ рано дутъ. Все это я вижу теперь, какъ видлъ тогда! А надъ всею этою картиною вставшее, утреннее, жаркое солнце и безоблачное небо… Приговоръ читаютъ скоро и, кажется, конецъ близокъ. Я ничего не понимаю. Я объ одномъ думаю: ‘Ахъ, или чтобъ онъ никогда не кончался, или чтобы все ужь разомъ покончилось! Да, лучше ужь скоре. Гибель наша все равно неизбжна’!
Но вотъ я замчаю, что въ толп народа, на горк, сторонятся, и на шоссе, изъ-за пригорка, отъ города, появился шибко несущійся экипажъ. Это высокій американскій догъ, запряженный четырьмя рослыми, темно гндыми мулами. О, незабвенный моментъ! На верху сидятъ два господина: негръ, въ соломенной шляп, съ бичемъ въ рукахъ, правитъ съ козелъ. Экипажъ на перекрестк сворачиваетъ въ нашу сторону, мулы, на поворот, съ секунду топчатся на мст, какъ бы собираясь съ силами, и, затмъ — экипажъ пускается вскачь! Слышится явственно звонъ бубенчиковъ, привязанныхъ у мордъ муловъ, слышенъ лязгъ рессоръ экипажа. По камню шоссе экипажъ глухо гремитъ. Въ толп испанскихъ офицеровъ начинаютъ оборачиваться…
Поровнявшись съ войскомъ, экипажъ вдругъ останавливается: оба господина быстро выходятъ изъ экипажа, одинъ изъ нихъ кидаетъ въ экипажъ свою широкополую соломенную шляпу и пальто, развертываетъ клякъ-шапе, цилиндръ, и надваетъ его на голову. Онъ, нагибаясь, вынимаетъ изъ экипажа, изъ-подъ ногъ, древко съ какимъ-то флагомъ и быстро идетъ къ середин войскъ. Онъ несетъ въ рук, высоко поднявъ, американскій флагъ, теперь это видно. Вонъ, видны эти блыя звзды по синему полю, въ углу. ‘Джесси!’ шепчетъ мн Брунно, нервно сжимая мою руку. ‘О, что-жь онъ теперь можетъ сдлать’? мелькаетъ у меня въ ум. Другой господинъ, видимо, секретарь, остается поодаль.
Стукъ экипажа и быстрое появленіе американца, видимо, производятъ суету въ толп офицеровъ, передъ нами стоящихъ, вс начинаютъ оглядываться, громко шептаться… Американскій консулъ, видя чтеніе приговора и обнаженныя головы, останавливается позади, поодаль, за нашею толпою и за конвоемъ. Онъ почтительно снимаетъ шляпу и остается въ ожиданіи окончанія чтенія. Тысячи глазъ устремлены на него. Лицо его благородно-спокойно, хотя, по вздыманіямъ груди, мы видимъ, что онъ тяжело дышетъ. Фигура его велика и могуча, какъ могуча та нація, которая невидимо стоитъ теперь за нимъ. Онъ во фрак, черезъ плечо у него американскій національный шарфъ. Значитъ, онъ является сюда оффиціально. Волненіе мое достигаетъ высшаго предла: я долженъ на минуту склонить голову на плечо Брунно.
Но вотъ чтеніе приговора окончилось… Раздается команда. Происходитъ движеніе въ войск, въ групп начальства. Начинаютъ отдавать какія-то приказанія…
Въ ту же минуту Джесси надваетъ шляпу на голову и твердою походкою идетъ прямо къ главному начальнику. Онъ держитъ твердо въ правой рук развернутое знамя. Онъ что то громко говоритъ по-испански. Я замчаю, что съ первыхъ же словъ, они оба начинаютъ горячиться, кричать и сильно жестикулировать. Врно, онъ протестуетъ. Толпа офицеровъ и чиновники со шпагами окружаютъ его и вс что-то ему горячо возражаютъ. Главный начальникъ, полковникъ, длаетъ отрицательный жестъ рукою, какъ бы желая дать понять, что онъ ничего не хочетъ знать. Джесси, красный и взволнованный, что-то имъ кричитъ и махаетъ высоко флагомъ. Ничего не помогаетъ.
Вотъ ужь закричали что то начальствующіе, забгали чиновники. Изъ-за войска выходятъ семь безоружныхъ профосовъ, съ веревками въ рукахъ, берутъ Кастелькоцца за плечи и ведутъ привязывать веревками къ крайнему дереву у могилы. Онъ неистово ругается и слегка борется. Его тащутъ и привязываютъ. ‘Diablo Ховельяръ’! такъ и сыпется изъ его устъ. Принимаются за другого испанца — тоже привязываютъ къ дереву. Монахи начинаютъ, въ сторон, что-то тихо читать по молитвеннику. Вотъ третьяго повели привязывать. Кастелькоццу завязываютъ глаза платкомъ. Я отворачиваюсь съ ужасомъ, хочу читать молитву — и не могу: забылъ слова. Вотъ повели еще трехъ… Сейчасъ до насъ дойдетъ очередь. Джесси продолжаетъ спорить съ испанцами. Но вотъ взяли подъ-руки одного американскаго матроса. Джесси вздрагиваетъ. Онъ быстро подходитъ большими шагами, расталкиваетъ конвой и отстраняетъ профоса рукою. Офицеры бросаются къ нему, двое хватаются за эфесъ своихъ шпагъ. Крикъ, гамъ… Джесси кричитъ что-то какъ сумасшедшій, ухватившись цпкими пальцами за рукавъ матроса. Одинъ изъ офицеровъ хватаетъ его за руку. Джесси со всего размаху даетъ ему сдачи по рук и, я слышу, кричитъ по-англійски: ‘Консулъ!.. Сверо-Американскихъ Соединенныхъ Штатовъ консулъ!’ И онъ высоко поднимаетъ свой флагъ. Онъ все таки порывается высвободить своего соотечественника, но его, напоромъ солдатскихъ спинъ конвоя, оттираютъ и жертву уводятъ привязывать. Онъ бросается въ различныя стороны, какъ сумасшедшій.
Берутся за другого, наконецъ, за меня и Брунно. Мы успваемъ только поцловаться съ Вильгельмсономъ и насъ разлучаютъ, меня ведутъ къ одному дереву, его — къ другому. Ноги ужь меня не могутъ выдерживать, я спотыкаюсь, теряю шапку — меня волочатъ. Бднаго Брунно свободно уводятъ на его страшное мсто. Мн начинаетъ длаться дурно. Меня черезчуръ крпко привязываютъ къ дереву веревкою. Я почти ничего ужь не помню. Круги въ глазахъ темнютъ, голова начинаетъ медленно кружиться. Сердце, кажется, совсмъ перестаетъ биться. Я только могу еще понимать, что Джесси здсь же, что онъ не отступаетъ, что онъ громко кричитъ, горячится… Вотъ выходятъ впередъ группы какихъ-то солдатъ и начинаютъ заряжать ружья. ‘Это они насъ будутъ разстрливать’, мелькаетъ у меня въ ум. Я вижу, что американскій консулъ, что-то крича, идетъ въ нашу сторону, поднимая опять высоко свой флагъ, нсколько офицеровъ бросаются, чтобы его остановить, но онъ замахивается древкомъ своего флага и они отступаютъ. Ему издали противники кричатъ что-то по-англійски и по-испански, и отчаянно махаютъ руками. Онъ отрицательно качаетъ головою и поднимаетъ высоко флагъ. Вотъ онъ красный, взволнованный, становится передъ крайними двумя американскими матросами, кидаетъ шляпу, величественнымъ, но естественнымъ жестомъ на траву, растегиваетъ жилетъ и, быстро наклонивъ свой длинный флагъ, старается закрыть имъ… насъ, насъ всхъ четырехъ, и меня, и милаго Брунно!.. Боже, онъ показываетъ рукой на свою грудь! Онъ что-то отчаянно кричитъ
Я боле ничего не вижу, потому что торопящіеся профосы надвигаютъ на мои глаза платокъ… Послднее, что я видлъ — это былъ лоскутъ синяго, счастливаго неба тропической Кубы, этой ‘антильской жемчужины’, какъ называютъ этотъ островъ испанцы! У меня замутилось въ глазахъ и голова почти повисла на лвую сторону груди… Въ глазахъ — темнота ночи и медленное, непріятное круженіе въ лвую сторону. Я начинаю чувствовать тошноту. Въ ушахъ страшный звонъ. Въ колняхъ болзненная слабость и ломота. Меня поддерживаетъ въ стоячемъ положеніи только веревка… ‘Скоре, скоре!’ Я помню еще одно инстинктивное движеніе: я постарался выдвинуть впередъ ноги, подале отъ дерева, чтобы не упасть, когда меня убьютъ. Зачмъ это?.. Боле я почти ничего хорошо не слышалъ, что вокругъ меня происходило.
Но полнаго сознанія, помню, я не терялъ ни на минуту.
Вотъ проходитъ минута — долгая, длинная, безконечная, какъ вчность!
Вотъ, вправо отъ меня, раздался глухой грохотъ выстрловъ: точно кто-нибудь бросилъ горсть гороху въ металлическое ршето или доску. ‘Начинаютъ’, мелькнуло у меня въ мозгу. Слышенъ какъ будто бы далекій стонъ… Вотъ другой залпъ, третій ближе, четвертый еще ближе… ‘Боже, какъ это долго’! Пятый — совсмъ близко, кажется… Я немощенъ духомъ, но инстинктомъ чувствую присутствіе вблизи ангела хранителя, Джесси около насъ и это одно даетъ мн возможность еще не рехнуться ума окончательно. Изрдка Джесси рычитъ тутъ гд-то, какъ тигръ. Вотъ пятый грохотъ выстрловъ, вотъ, кажется, шестой, седьмой, Господи!— вотъ восьмой, кто-то явственно простоналъ или врне, тяжело тяжело взвизгнулъ, вздохнулъ около меня. Вотъ еще выстрлили. ‘Сейчасъ насъ… меня’, думается мн. ‘Какъ долго… Боже, что за невыносимая мука, какъ долго! Зачмъ такъ мучить’?.. И еще, слышу, Джесси кричитъ что-то тутъ, гд-то… Нтъ, нтъ выстрловъ! Вотъ еще секунда, другая — нтъ выстрловъ. ‘Господи’!
Слышу, какая-то бготня начинается вокругъ насъ.
Вотъ кто-то, ругаясь, сдергиваетъ съ меня платокъ, пробгаетъ дале, другой кто-то начинаетъ развязывать мои веревки. Я вижу, Джесси здсь и все держитъ надъ нами свой магическій флагъ, все старается закрывать насъ всхъ имъ! Я вижу, что развязываніе идетъ и около милаго Брунно, и около американцевъ. Передъ нами еще стоятъ, группами по шести-семи человкъ, испанскіе солдаты, но теперь ужь съ опущенными на землю ружьями. Джесси еще продолжаетъ перекрикиваться съ испанцами, грозящими ему кулаками, но теперь ужь онъ гораздо спокойне прежняго. ‘Неужели мы спасены’? Да, несомннно, насъ оставили въ поко.
Освобожденные отъ веревокъ, мы вс инстинктивно сдвигаемся около нашего спасителя, прячась за его спиною, какъ малыя дти. Брунно нервно плачетъ. Всхъ насъ еще трясетъ лихорадка испуга пережитыхъ сейчасъ минутъ. Смотрю, и Брунно живъ, и американцы цлы. Я инстинктивно взглядываю направо, ища другихъ товарищей несчастія, и вскрикиваю отъ ужаса. У всхъ деревьевъ, облитые обильно-текущею кровью, корчатся въ послднихъ мукахъ наши несчастные товарищи-испанцы. У двухъ изо-рта фонтаномъ бьетъ кровь. Кастелькоццъ уже нмъ, голова его виситъ безжизненно на груди, его отвязываютъ и бросаютъ въ яму, какъ тяжелый какой-нибудь тюкъ. Другія жертвы повисли на веревкахъ и подкормили подъ себя ноги. Цлый ужасный рядъ жертвъ! Проклятіе, проклятіе! Это образованная нація, это христіане!..
Я еще не смлъ врить полнот нашего счастія. Можетъ быть, это лишь временное спасеніе? Но тогда не лучше ли было бы все сейчасъ покончить? Но и выигрышъ минуты, часа, дня, одного дня — о, какъ показалось мн это сладкимъ въ ту минуту, правду сказать!.. Вильгельмсонъ жарко жметъ мн руку, плачетъ и тихо шепчетъ по-нмецки, что испанцы ршаются, кажется, судя по разговору ихъ съ Джесси, отложить казнь, отдать насъ ему на поруки, подъ росписку, а что окончательное ршеніе послдуетъ отъ маршала Ховельяра, по телеграфу, черезъ 24 часа. Джесси тутъ же приказываетъ своему секретарю написать карандашомъ временную росписку о взятіи всхъ насъ на поруки, подписываетъ ее дрожащею рукою и ведетъ всхъ насъ къ своему экипажу. Его сопровождаетъ, поругиваясь, громадная толпа испанскихъ офицеровъ. Онъ не отходитъ отъ насъ ни на шагъ, мы, понимая это, какъ цыплята къ матк, въ виду ястреба, жмемся къ нему.
Джесси втолкнулъ одного амерніанца на козлы къ негру-кучеру, другого — въ свой экипажъ, насъ съ Брунно онъ усадилъ противъ себя спереди. Какъ какой-нибудь бравый кирасирскій штандартистъ, самъ онъ слъ посреди насъ съ своимъ секретаремъ, подбоченясь и держа въ экипаж, торчкомъ, могущественный флагъ, символъ теперь побды человколюбія надъ кровожадностью испанскаго военнаго деспотизма! Лицо Джесси было совершенно спокойно и гордо безъ бахвальства. Онъ былъ прекрасенъ и геликъ въ эту минута! ‘Вотъ онъ — о, Христосъ!— твой достойный и разумный служитель’! мелькаетъ у меня въ голов. Экипажъ нашъ шибко трогается съ мста. Когда мы выхали на гору, народъ, видвшій издали всю эту сцену, почтительно разступался передъ экипажемъ американца, съ уваженіемъ снимая шляпы.
Брунно, нжный и добрый по натур, не могъ совладать съ наплывомъ чувствъ, охватившихъ его, и, какъ только мы поднялись въ гору, онъ нагнулся къ рук Джесси и, заливаясь слезами, сталъ жарко ее цловать. Я самъ не выдержалъ. Слезы брызнули у меня изъ глазъ и я повалился на колни Джесси, жарко и благодарно прижимая къ губамъ длинные концы американскаго флага, спасшаго мн молодую жизнь! О, какъ я уважалъ, какъ жарко любилъ въ эту минуту этотъ гордый, благородный флагъ!
Къ вечеру того же дня пришелъ грозный броненосецъ изъ Новаго Орлеана и гордо сталъ на рейд. Капитанъ броненосца, въ полной форм, пріхалъ являться къ Джесси. Это произвело въ город еще большую сенсацію въ нашу пользу. Черезъ 24 часа, пришло ршеніе генералъ-капитана острова Кубы избавить насъ отъ казни, но выслать съ Кубы въ 48 часовъ.
Я прожилъ у американскаго консула два дня. Когда пришелъ первый срочный пароходъ, держащій сообщеніе Гаваны съ Новымъ Орлеаномъ, Джесси всхъ насъ повелъ на пристань и успокоился лишь тогда, когда пароходъ отчалилъ отъ гаванской пристани.
За нсколько часовъ до отъзда, при прощаніи, благодаря его за спасеніе меня, въ числ другихъ, отъ неминуемой гибели, я признался Джесси, черезъ Брунно, что, можетъ быть, недостойно обманулъ его: что я вовсе не натурализировавшійся эмигрантъ, а русскій подданный. Онъ вспыхнулъ и что-то сказалъ Брунно по-англійски. Тотъ мн перевелъ. Слова Джесси были: ‘Скажите этому мистеру, можетъ быть и благодарному, но глупому чилійскому ослу, что есть вещи, о которыхъ можно думать, которыя можно даже длать, но о которыхъ нельзя при свидтеляхъ въ слухъ говорить оффиціальному лицу. Точно я и самъ не догадывался, съ перваго ке нашего свиданія въ монастыр, о томъ, что онъ меня обманываетъ. Глупецъ! Пусть онъ скоре убирается къ чорту въ Нью Орлеанъ, а въ настоящую минуту изъ моей комнаты — пока я его еще не сбросилъ съ этой лстницы!..’
Довольно… Прибавлю разв къ разсказу еще одно характерное обстоятельство, сюда относящееся.
Когда я возвратился въ Вашингтонъ и, прійдя въ наше посольство и разсказавъ происшествіе со мною, бывшее въ Гаван, просилъ ссудить мн до Парижа (гд ожидали меня деньги) нкоторую сумму на проздъ въ Европу — то секретари посольства посмотрли на меня какъ на сумасшедшаго, заявивъ, что ‘посольства не благотворительныя учрежденія’, однако, все таки общали доложить ‘г. посланнику’ и просили прійти за отвтомъ на другой день.
На другой же день, они мн ехидно сообщили, что имютъ отъ г. посланника ‘непріятное порученіе’ объявить мн, что, если я находилъ средства для столь странныхъ приключеній за границей, то долженъ отыскать самъ и средства для возвращенія въ Россію. ‘Вообще же, передавали мн съ подавленнымъ негодованіемъ: — г. посланникъ находитъ всю вашу исторію на Куб, о которой онъ ужь извстился по американскимъ газетамъ, очень подозрительною и компрометирующею русское имя за-границею’. Для поступка же Джесси — расхваленнаго ‘почему-то’ американскими газетами на вс лады — гг. секретари не находили и словъ порицанія, они считали это ‘недипломатичнымъ вовсе’, противорчащимъ всмъ правиламъ международнаго приличія, явно держали сторону протестовавшаго передъ американскимъ правительствомъ въ Вашингтон, испанскаго посланника въ этомъ происшествіи и находили, что отвтъ г. американскаго статсъ-секретаря по иностраннымъ дламъ испанскому посланнику ‘дышетъ неприличною ироніею, возмущающею весь дипломатическій корпусъ’. Дло въ томъ, что на требованіе испанскаго правительства высказать порицаніе Джесси, за его вмшательство во внутреннія дла испанской колоніи, тогдашній министръ, статсъ-секретарь иностранныхъ длъ Сверо-Американскихъ Штатовъ заявилъ, что его правительство вполн одобряетъ поступокъ Джесси относительно насъ, осужденныхъ, и что ему, Джесси, уже послано увдомленіе: если, на будущее время, въ теченіи кубинскаго возстанія, повторится что-либо подобное, то онъ, консулъ, иметъ право непосредственно вытребовать, по телеграфу, во всякое время, до трехъ броненосцевъ изъ Нью-Орлеана!..
Съ Брунно Вильгельмсономъ я разстался, какъ вообще разстаются дв случайныя волны, которыя несутся дружно вмст до тхъ поръ, пока не разгонитъ ихъ ‘гд-нибудь — утеса каменнаго грудь’. Я съ нимъ простился въ Нью-орк, отдалъ ему на прощаніе вс оставшіеся у меня, за расходами на проздный билетъ до Парижа, 50 долларовъ — и боле никакихъ свдній о немъ не имлъ и не имю съ тхъ поръ…