ACKETKA.
ACKETKA.
Повсть Элизы Ожешковой.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
Аскетка, Ожешко Элиза, Год: 1891
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Блая занавсь изъ грубаго полотна раздвинулась и открыла огромную желзную ршетку, отдляющую духовенство отъ монастырскаго хора. Органъ съ вышины бросилъ огромную волну глубокихъ звуковъ, алтарь загорлся ослпительнымъ свтомъ, а у его подножія грянулъ могучій хоръ, сопровождающій торжественную епископскую службу: ‘Боже, воззри къ немощи моей, Господи, поспши на спасеніе мое’.
Въ свт, разгорающемся все ярче и ярче, выступала позолота стройныхъ колоннъ алтаря, золотое и серебряное шитье епископской шапки и посоха, драгоцнные, тяжелые переплеты книгъ, пестрые цвта орарей и епитрахилей, а дальше цлое море мужскихъ и женскихъ головъ, лентъ, перьевъ, вуалей, широкихъ шляпъ на головахъ женщинъ. Среди клубовъ дыма ритмически побрякивали серебряныя кадильницы, а хоры то съ той, то съ другой стороны оглашали храмъ торжественнымъ напвомъ: ‘Слава Теб, единосущная и нераздльная Троица, нын и присно, и во вки вковъ!’
Начиная съ широкихъ ступеней, отдляющихъ ршотку отъ великолпнаго мозаичнаго пола, до самой глубины высокой и длинной залы, гд въ глубокой ниш розы и лампы окружали литую изъ серебра статую святой покровительницы монастыря, въ два ряда, почти до половины скрытыя темными скамьями, стояли монахини въ черныхъ платьяхъ, съ рзко выдляющимися линіями золотыхъ крестовъ на груди и въ блыхъ платкахъ, покрывающихъ голову и шею. На блые платки были наброшены черные вуали, спускающіеся до кожанаго пояса съ привязанными къ нему четками.
Наверху неясными линіями вырисовывались очертанія стройныхъ арокъ и темныя пятна оконъ. Ниже, по середин храма, воздвигался огромный подсвчникъ, точно мистическое дерево, высоко поднимающій символъ вчной, несмолкающей мольбы и поклоненія, ни на минуту не гаснущій огонь огромной свчи. У подножія немного поднятыхъ надъ уровнемъ пола скамеекъ бллись два ряда легкихъ вуалей, покрывающихъ сотни дтскихъ и двичьихъ головъ.
Отъ темныхъ поручней, тянущихся вдоль скамей, рзко отдлялись ряды блыхъ рукъ, которыя теперь, одна за другою, по очереди протягивались за зажженною свчой, ее подавала такая же блая рука въ черномъ рукав монашеской рясы. Дв фигуры, высокія, тонкія, съ золотыми крестами на груди, съ лицами, до губъ закрытыми вуалями, безъ малйшаго шелеста двигались вдоль двухъ рядовъ лавокъ, отдляли изъ пучка желтыхъ восковыхъ свчъ одну за другою и подавали протягивающейся къ нимъ рук. Два ряда огоньковъ вытягивались все дальше и дальше, точно свтлые ручейки, нетерпливо стремящіеся слиться съ моремъ огня, заливающаго алтарь. Но одна монахиня не обращаетъ вниманія ни на что, не отнимаетъ своихъ рукъ отъ поручня скамьи, не беретъ протянутую ей свчку. Подающая ждетъ съ минуту, наконецъ, тихо шепчетъ изъ-подъ своего вуаля:
— Сестра Мехтильда!
— Да восхвалю Тебя всмъ сердцемъ моимъ!…— посл минутной тишины гремятъ два хора по обимъ сторонамъ ршотки и органъ бросаетъ съ высоты полные, долгіе аккорды.
Сестра Мехтильда, съ низко опущенною головой и крпко сплетенными пальцами, не поетъ, лишь только ея блдныя губы чуть-чуть шевелятся въ еле слышномъ шепот.
— Господи, за что Ты оставилъ меня? Боже мой, стала ли я недостойна Твоей милости?
— Велики дла Господни!…— поютъ два хора и трели органа вторятъ имъ.
Рука съ протянутою свчой начинаетъ дрожать.
— Сестра Мехтильда!
Она не слышитъ, не поднимаетъ головы, не расплетаетъ пальцевъ, но, несмотря на неподвижность ея фигуры, глубокимъ горемъ ветъ отъ ея медленнаго шепота.
— Душа моя угасла и, отдаленная отъ пламени, въ которомъ. горла, дрожитъ теперь отъ холода и тревоги.
По ея исхудалымъ плечамъ пробгаетъ легкая дрожь, голова опускается еще ниже и пальцы сплетаются еще крпче.
Монахиня, раздающая свчи, удивляется: ‘Что такое случилось? Что такое случилось съ этою самою благочестивой, самою преданной изъ служительницъ Бога? И голоса своего къ пнію сестеръ не присоединяетъ и не спшитъ исполнить одного изъ обрядовъ сегодняшняго великаго богослуженія… Можетъ быть, она видитъ теперь то, чего только ее, ее одну изъ всхъ сестеръ, удостоиваетъ Господь? Можетъ быть, ея душа вотъ-вотъ краснымъ огонькомъ вырвется изъ блдныхъ устъ и сольется съ моремъ огня, заливающаго алтарь?’ Полная покорности предъ духовнымъ превосходствомъ сестры Мехтильды, монахиня съ пучкомъ желтыхъ свчъ стоитъ еще съ минуту, наконецъ, несмло дотрогивается до ея чернаго рукава и снова шепчетъ:
— Сестра Мехтильда!
Сестра Мехтильда, наконецъ, услыхала и, не поднимая головы, движеніемъ человка, находящагося во сн, протянула руку за свчой. Съ пронзительнымъ звономъ колокольчиковъ, который вдругъ раздался у ступеней алтаря, съ дрожащимъ голосомъ старца въ тяжелой митр, сверкающей брилліантами, который теперь поетъ одинъ: ‘Beatus vir qui timet Dominum’, смшивается чуть слышный, скорбный шепотъ блдной монахини:
— Я привыкла къ милости Твоей, Искупитель, и теперь, когда Ты отнялъ ее у меня, я стражду и погибаю!
Тонкій вуаль сильно колеблется отъ глубокаго вздоха, вырывающагося изъ глубины души. Давно, давно уже Господь началъ замыкать ея душу въ твердую и сухую скорлупу. Она те перь стоитъ, какъ лань, потерявшая дорогу къ источнику живительной влаги. Холодно стало внутри ея, тамъ царитъ мертвое оцпенніе и тоска, такая тоска, что сестра Мехтильда чувствуетъ, какъ она проникаетъ въ каждую ея жилу, въ каждую извилину измученнаго мозга. Она тоскуетъ по своей жизни, полной горячихъ чувствъ и высокихъ полетовъ, которые такъ долго были ея удломъ, по небесномъ жених, лика Котораго она давно уже не видитъ, и хотя тлесными очами смотритъ на Его изображеніе, духовныя очи угасли, ея силы объяты грховною дремотой.
Въ дрожащей рук сестры Мехтильды свча колеблется изъ стороны въ сторону и усеваетъ желтыми крупными каплями черный рукавъ ея одежды и поручень скамьи. Сестра Мехтильда напрасно старается пробудиться, воспламенть душою и, какъ зерно ладона, растопиться въ раздающейся вокругъ хвал Божіей.
Цлый потокъ тоновъ, звуковъ. Пніе смолкло, но органъ, не переставая, тянетъ нить мелодій, которыя спадаютъ внизъ и то торжественными, то рыдающими аккордами безъ перерыва, безъ конца расплываются по храму. У алтаря каждую минуту позвякиваютъ колокольчики, бренчатъ цпи кадильницъ, отовсюду раздается горячій молитвенный шепотъ.
Въ этомъ сложномъ хор звуковъ ухо сестры Мехтильды различаетъ одинъ, самый слабый. Звукъ этотъ — тихое, слабое, подавленное рыданіе. Въ голов сестры Мехтилды пробгаетъ мысль: ‘Кто-то плачетъ’ — и опять исчезаетъ, оставивъ ее такою же сухой и холодной, какъ и прежде. Ничего, ничего! Ни одного полета мысли, ни одного порыва чувства къ небу и Богу! Подъ тнью вуаля глаза ея также угасли и уснули, какъ и ея душа.
Хоры по обимъ сторонамъ ршотки пробуждаются отъ своего молчанія:
— Хвалите имя Господне, хвалите, рабы Господа!…
Сестра Мехтильда также поетъ, а когда изъ ея груди выходятъ торжественные звуки псалма, ухо слышитъ снова тихое рыданіе, точно придавленное къ самой земл тяжестью и обиліемъ звуковъ.
— Кто-то плачетъ!
Всенощная приближается къ концу, толпа утомляется и все тсне напираетъ на нижнюю часть ршотки. Какой-то старичокъ стоитъ на колняхъ въ самомъ уголку и съ горячею молитвой киваетъ головой, точно хочетъ разсказать алтарю исторію своихъ долгихъ невзгодъ и испытаній, еще ближе нсколько дтскихъ ручонокъ изо всей силы цпляются за желзные прутья и два маленькихъ румяныхъ личика съ любопытствомъ заглядываютъ въ глубину монастырскихъ хоръ…
— Jam sol recedit ignens,— раздается дрожащій голосъ епископа.
Сестра Мехтилда повторяетъ слова гимна, а ухо ея все ловитъ тревожащій ее звукъ, и въ голов невольно слагается вопросъ:
— Кто это тамъ плачетъ?
Черезъ-чуръ уже давно земныя рыданія стали ничтожными для нея, какъ и земной смхъ, черезъ-чуръ глубоко вълось въ нее убжденіе, что источники того и другаго, какъ и вообще всего бреннаго, мутны и достойны презрнія, чтобы она могла теперь опустить глаза и посмотрть, кто это тамъ плачетъ у самой земли. Однако, вопросъ этотъ, безъ ея вдома, остается въ ея ум и гд-то, въ самомъ отдаленномъ углу ея души, пробуждаетъ давно молчащую струну земнаго состраданія.
Рыданія становятся все громче и вопросъ: ‘кто тамъ плачетъ?’ — все повторяется въ голов сестры Мехтильды, несмотря на то, что уста ея шепчутъ святыя слова: ‘Да исправится молитва моя, яко кадило предъ Тобою’.
Напрасно, напрасно напряженіемъ всей своей воли она усиливается вознести молитву свою, какъ кадило предъ ликомъ Творца,— мысль ея, точно птица съ отяжелвшими крыльями, падаетъ на землю съ вопросомъ: ‘кто плачетъ?’
— Величитъ душа моя Господа!— гремитъ хоръ и монахини становятся на колни. Опускается и сестра Мехтильда, и тутъ уже ясно слышитъ, близко, близко около себя, рыданіе. Она бросаетъ въ сторону только одинъ быстрый взглядъ и вновь съ глазами, устремленными на алтарь, повторяетъ слова гимна.
А въ голов ея, какъ стрла, пробгаютъ слова:
— Ребенокъ плачетъ!
То было крохотное существо, двочка лтъ восьми, которая, стоя на колняхъ, припала, закрывъ лицо красными ручонками, къ самому полу. Пансіонское платьице, темное и короткое, только до. половины прикрывало ея ноги, которыя отъ времени до времени судорожно подергивались отъ спазмодическаго плача. Плакала она, какъ плачутъ малыя дти, съ цлымъ потокомъ слезъ, съ громкими всхлипываніями. Вдругъ она почувствовала, какъ чья-то рука дотронулась до ея маленькаго кисейнаго вуаля и у самаго своего уха услыхала шепотъ:
— О чемъ ты плачешь?
Двочка подняла голову и, прикрывая пальцами заплаканные глаза, могла только произнести:
— О мам…
Но, точно сообразивъ, что оказала кому-то несправедливость, она вновь расплакалась.
— По пап…
Тихій голосъ надъ самымъ ея ухомъ спросилъ еще:
— Когда тебя отдали сюда?
— Вчера.
— Какъ тебя зовутъ?
Двочка овладла собою и повернула лицо къ разспрашивающей монахин.
— Клара,— шепнула она, смотря своими глазами, въ которыхъ удивленіе и тревога осушили слезы, на высокую, стройную фигуру сестры Мехтильды. Съ минуту ребенокъ и аскетка смотрли въ лицо другъ другу. По тонкому, блдному лицу сестры Мехтильды съ завострившимся носомъ и худыми щеками пробжала судорога, глубоко впавшіе глаза вдругъ вспыхнули огнемъ боли и страданія. Имя двочки точно стрла пронзила ея сердце. Такъ давно она не слыхала его, и такъ часто повторяла когда-то… въ другой жизни, въ другомъ мір!… Изъ той жизни и міра, изъ того отдаленнаго, проклятаго, вырваннаго изъ души прошлаго донеслось это имя, когда-то дорогое ей, а потомъ столь ненавистное. Но когда двочка, поднявъ головку, впилась въ нее любопытнымъ и, вмст съ тмъ, несмлымъ взглядомъ, сестра Мехтильда точно окаменла отъ негодованія. Эти глаза, большіе, темные, казавшіеся такими кроткими и глубокими отъ золотистыхъ рсницъ, тоже не были ей незнакомы. Это были два источника, откуда когда-то, въ другой жизни, струились для нея радость и блаженство, а потомъ невыразимая мука… ‘Ея имя и его глаза… не злой ли духъ принялъ видъ этого ребенка… не новое ли испытаніе Ты посылаешь мн, Искупитель?’
Полная страха, дрожащая съ головы до ногъ, какъ ласточка въ когтяхъ ястреба, сестра Мехтильда обратила лицо къ алтарю. ‘Эти земныя, ненавистныя, грховныя воспоминанія — не кара ли, не предостереженіе ли, не испытаніе ли, которое Ты послалъ мн, господь, въ ту минуту, когда духъ мой лниво началъ поднимать къ небу свои опавшія, ослабвшія крылья?’
Но имя Господа замираетъ на ея устахъ, свтъ сознанія исчезаетъ изъ мысли и со страхомъ, который мшается съ упоительнымъ блаженствомъ, она чувствуетъ приближеніе одного изъ тхъ пидній, которыхъ удостоилась дважды за всю свою жизнь въ монастыр. Но иногда она видла и слышала то, что ея наполняло, я теперь ея глазамъ представляется образъ, который еще сегодня, нсколько минутъ тому назадъ, былъ такъ далекъ отъ нея, какъ далеко отъ раскаявшагося гршника его позорное прошлое, проклятое всми силами души, омытое ркою слезъ. За тяжелою, залитою свтомъ ршоткой, вмсто алтаря, высокихъ сводовъ храма и низко распростертой толпы, она видитъ лазурный куполъ неба, поле, золотящееся сплыми колосьями, прорзанное заросшими межами и освщенное яркими лучами полуденнаго солнца… На лиц и устахъ она чувствуетъ легкое дуновеніе жгучаго втерка, ощущаетъ сладкій ароматъ полевыхъ цвтовъ, а издали, издали, изъ самыхъ тайниковъ души, вырывается звучный голосъ: ‘Клара, Клара!…’ — и передъ нею появляются темные, глубокіе, кроткіе глаза, которые смотрятъ на нее… а она не можетъ отвратить отъ нихъ своего взгляда…
Погасшая свча выпала изъ ея рукъ, голова съ глухимъ стукомъ ударилась о поручень лавки, но никто не замтилъ этого. Предъ алтаремъ, лицомъ къ молящимся, епископъ держитъ сверкающій, какъ солнце, ковчегъ со св. Дарами и медленнымъ движеніемъ осняетъ толпу крестнымъ знаменіемъ. Голосъ его становится громче и сильне, все глубже и торжественне вторитъ ему органъ. Еще одинъ взрывъ хора, еще одинъ могучій аккордъ органа — и блая занавска съ шелестомъ закрываетъ тяжелую желзную ршотку.
Монахини поднимаются съ колнъ, гасятъ свчи и складываютъ ихъ на поручни лавокъ. Внутренность храма наполняетъ полумракъ, въ которомъ мало-по-малу расплываются линіи стрльчатыхъ сводовъ. За то ярче горитъ на темномъ фон полная розъ и лампадъ ниша со святымъ изваяніемъ и свтъ отъ нея падаетъ на одинокую фигуру, сидящую въ самой глубин хоръ, на особой, высокой скамейк. Это настоятельница монастыря. Глаза ея издали свтятся яркимъ и чистымъ свтомъ, со старющагося, но покрытаго здоровымъ румянцемъ лица, несмотря на отпечатокъ солидной важности, не сходитъ сроднившаяся съ нею полудобродушная, полуснисходительная улыбка. Руки ея еще благочестиво сложены, губы шепчутъ молитвы, а глаза, помимо ея воли, съ заботливою лаской слдятъ за блыми маленькими вуалями дтей, которыя торопливо сбгаютъ съ хоръ, стуча подошвами. Потомъ, когда за послднею воспитанницей затворяются высокія двери хоръ, настоятельница громкимъ голосомъ начинаетъ молитву, а монахини въ полголоса повторяютъ ее. Но въ одномъ изъ рядовъ виднется промежутокъ, сестра Мехтильда остается невидимой, она все еще стоитъ на колняхъ, прижавшись лбомъ къ основанію скамьи.
На потемнвшихъ хорахъ раздается: ‘аминь’, и повсюду наступаетъ тишина. Тогда сестра Мехтильда поднимается и, какъ, тнь, волоча за собою длинныя складки рясы, безъ малйшаго шелеста подходитъ къ настоятельниц и съ покорно поникшею головой опускается передъ нею на колни. Она не говоритъ ничего, ожидаетъ вопроса и позволенія заговорить. Настоятельница не заставляетъ ее долго ждать.
— Чего вы хотите, сестра о Христ?
Тогда голосомъ слабымъ, но слышнымъ всмъ сестрамъ, сестра, Мехтильда заговорила:
— Каюсь передъ вами, преподобная мать, и передъ всми сестрами о Христ въ грх, который я допустила сегодня противъ. Господа своего. Вмсто того, чтобы вмст со всми углубиться въ молитву и созерцаніе величія Его, душа моя была занята земными мыслями и поглощена земными воспоминаніями, которыя развертывалъ передо мною злой духъ. За мое тяжкое прегршеніе прошу васъ, преподобная мать, но имя Христа Бога нашего позволить мн провести сегодняшнюю ночь въ покаянныхъ молитвахъ въ часовн Святаго Сердца.
Въ голос сестры Мехтильды дрожали слезы и глубокое страданіе.
Настоятельница отвтила не сразу. По ея ясному лицу прошла тнь неудовольствія и замшательства. Она очень заботилась о духовной чистот и совершенств подвластныхъ ей сестеръ, но не была равнодушна и къ ихъ тлесному здоровью, а чрезмрное умерщвленіе плоти занимало самое послднее мсто въ простомъ и мягкомъ кодекс ея врованій. Худоба и прозрачная блдность сестры Мехтильды давно уже безпокоили ее, она хорошо понимала, какъ отзовется на бренной оболочк души ночь, проведенная безъ сна и отдыха, въ молитвахъ и покаяніи, на холодномъ мраморномъ полу монастырской часовни. И, посл минутнаго молчанія, она заговорила важнымъ голосомъ:
— Человкъ слабъ, но милосердіе Господне безгранично. Взвсьте же, сестра, не впадаете ли вы въ грхъ, усомнясь въ милосердіи Божіемъ?
Сестра Мехтильда стояла неподвижно, но на лиц ея отпечатывалось желзное упорство. Такимъ же тихимъ, но слышнымъ голосомъ, какъ и прежде, она отвтила:
— Нашъ святой уставъ приказываетъ намъ за совершонный грхъ приносить тотчасъ же покаяніе.
Она была права, и настоятельница хорошо знала объ этомъ. Знала она также, что ея энергія всегда гнулась и должна была уступать передъ знаніями и непреклонною волей, въ особенности въ духовныхъ длахъ, сестры Мехтильды. Другая на ея мст, принявъ слова настоятельницы за отпущеніе грха, спокойно встала бы съ колнъ, но сестра Мехтильда напомнила, что власть настоятельницы и повиновеніе подвластной ей монахини имютъ свои границы, и что границы эти обозначены святымъ уставомъ монастыря. И настоятельница сказала:
— Идите съ Богомъ и творите ваше покаяніе.
Сестра Мехтильда встала съ колнъ, прямая и стройная, хотя и со склоненною головой, и исчезла въ мрачной глубин хоръ.
Четверть часа спустя три лампады, спускающіяся съ высокихъ сводовъ потолка на толстыхъ шнурахъ, бросали мутный полусвтъ на стны трапезной, на узкія ея окна, на полъ, устланный каменными плитами, и на четыре длинныхъ стола, покрытыхъ грубыми скатертями. Мсто сестры Мехтильды было не занято. Въ половин ужина завдующая кухней мать Флоріана, сухощавая, костлявая, суетливая, въ высоко подоткнутой ряс, взошла на возвышеніе, гд было мсто настоятельницы, поставила передъ нею дв цинковыхъ тарелки съ пищей и тихо сказала ей:
— Кажется мн, мать Ромуальда, что сегодня сестра Мехтильда погршила противъ послушанія. Вы ей ясно сказали, что всенощное покаяніе изъ-за пустой причины противно вашей вол.
Мать Ромуальда подняла свои спокойные голубые глаза и въ знакъ согласія улыбнулась сестр, съ которой ее сдружила монастырская жизнь. Своею почти шутливою улыбкой мать Ромуальда, казалось, хотла сказать: ‘Что-жь я съ ней подлаю? она и усердне всхъ, и уставъ лучше всхъ знаетъ’,— но вдругъ почувствовала угрызеніе совсти. Суровость сестры Мехтильды къ самой себ и ко всему земному и тлесному, казалось, переходила вс границы, положенныя врою и монастырскимъ уставомъ, но за то настоятельница чувствовала и чтила въ ней присутствіе великаго духа рвенія и самоотреченія.
— Признаемся въ смиреніи, мать Флоріана,— сказала она,— что изо всхъ насъ сестра Мехтильда обладаетъ, по милости Божіей, и большимъ благочестіемъ, и большимъ презрніемъ къ міру.
Ужинъ окончился, сестры оставили трапезную, и вскор посл того пронзительный голосъ колокольчика возвстилъ Silentium, то-есть пору, съ которой разговоры прекращались на всю ночь. Сестрамъ нужно было ложиться спать.
Не дологъ сонъ монахини. Задолго до разсвта зазвонили къ заутрени и сестры опять потянулись въ храмъ длинными рядами. Но въ полутемной часовн, при мутномъ свт рдкихъ лампадъ, передъ алтаремъ, сестра Мехтильда лежала на мраморномъ полу, съ толстою веревкой на ше и съ крестообразно распростертыми руками. Медленно, одинъ за другимъ, протекали часы ночи, порывистый мартовскій втеръ съ протяжнымъ воемъ ударялся въ стны часовни и острыми струями врывался сквозь щели узкихъ оконъ. Холодъ мрамора насквозь пронизывалъ лежащую монахиню, нестерпимыя судороги сводили ея распростертыя руки, а она все лежала, не шевелясь, въ смертельной тревог и борьб, прося Бога, чтобы Онъ сократилъ ниспосланное на нее испытаніе и отженилъ отъ нея т звуки, которые, выйдя изъ устъ робкихъ, непреоборимою силой вновь раскрыли въ ея душ гробницу ненавистныхъ мірскихъ воспоминаній…
Мать Ромуальда была права: въ психической сущности сестры Мехтильды главною пружиной было презрніе къ міру. Велика была ея вра и способность къ идеальной восторженности, но самымъ главнымъ ея чувствомъ было презрніе къ міру. Это чувство образовалось въ ней и достигло огромнаго размра, вслдствіе цлаго ряда причинъ, отчасти вншнихъ, отчасти лежащихъ въ ней самой. Дтство и первые годы ея молодости были счастливы, она провела ихъ въ невозмутимой гармоніи домашней жизни, въ достатк, среди мирной деревенской тиши. Это ясное утро жизни (до разныхъ встрчъ и горькаго опыта было далеко) вселило въ нее глубокую вру въ людскую доброту, въ радость жизни, въ необходимость счастія. Ни въ окружающемъ, ни въ самой ея натур не было ничего, что могло бы ей дать понятіе о существованіи зла. Просто-на-просто она совсмъ не думала о немъ, и хотя передъ нею проскользывали его слабыя тни, но она или не замчала ихъ, или вскор забывала о нихъ. Ей было почти двадцать лтъ, а она была еще такъ же свтла, какъ тотъ небосклонъ, который она привыкла окидывать взоромъ. Безграничныя надежды и упованія кипли въ ней и пли радостныя псни, какъ серебристое журчаніе ручейка. Она была пряма, свжа, безгранично доврчива и неопытна.
Понятіе о зл, которое срываетъ съ глазъ людей повязку и острымъ мечомъ поражаетъ сердце, открывалось передъ нею не постепенно, какъ это чаще всего случается, а сразу, вдругъ, во всемъ своемъ ужас. Она увидала вдругъ то, отъ чего со страхомъ и скорбью отвращаются глаза людей, много видавшихъ на своемъ вку. То была война. Но въ мрак, которой вдругъ воцарился вокругъ нея и въ ней самой, свтилась еще одна звзда. Передъ страшнымъ моментомъ, который разскъ ея жизнь на дв совершенно несходныя половины, она любила и была любима. Какъ преслдуемая серна, съ глазами, помутившимися отъ тревоги, но еще съ неугасшею надеждой на спасеніе, стремится къ своей родной, знакомой лсной глуши, такъ и она обратилась къ тому, чей образъ, посреди страшныхъ разочарованій и ужасовъ, охранялъ въ ней вру въ людскую доброту и возможность счастья. Несмотря на все это, вра и надежда жили еще на дн ея сердца и усиливались благодаря тому, что передъ любимымъ ею человкомъ открывалось будущее, полное нужды и горя. Это-то боле всего и ободряло ее. Терпть съ нимъ и для него казалось ей обязанностью и счастьемъ. Въ пустын сомннія, врой и надеждой свтились еще передъ нею темные, большіе глаза, которымъ свтлые рсницы и волосы придавали особенную глубину и кротость, и которые недавно еще — и какъ давно, вмст съ тмъ!— любовнымъ взоромъ вторили молодымъ устамъ, клянущимся въ неизмнной врности… Она пришла и рядомъ съ тмъ, кто клялся ей въ неизмнной врности, нашла другую, тоже близкую ей, близкую настолько, что если бы ей приказали выбирать кого-нибудь одного, то сердце ея сильно бы колебалось между любовью и дружбою. Лекомысленная, себялюбивая и страстная женщина, которая провела съ ней дтство и молодость, безъ колебаній и угрызеній совсти воспользовалась ея отсутствіемъ, пустила въ ходъ все свое обаяніе, чтобы похитить его сердце и занять мсто своей подруги. Она увидала все и у ней даже мысли не явилось о борьб или отстаиваніи своего права. Она отстранилась съ наружнымъ равнодушіемъ и со скрытыми отъ всхъ слезами, въ которыхъ потонуло все ея будущее. Когда она перестала плакать, то начала смяться надъ безуміемъ, что такъ долго ослпляло ее. Какъ! точно она и раньше не видала обмановъ, коварства, страданій, смерти? Прежде она считала слабою тнью то, что собственно было единственною непоколебимою правдой свта и жизни. Въ картин той правды, которая предстала передъ ней, не было уже никакихъ недомолвокъ. Она смотрла на человческое горе, слабость и непостоянство, видла, какъ умираютъ люди, идеи и чувства. Злость и ничтожество двумя мечами до послдней ниточки перерзали корни ея жизни, на кровавыхъ ранахъ ея сердца посяны смена скуки и тревоги,— тревоги, прежде всего. Задатки меланхоліи, свойственные каждому человку съ горячимъ чувствомъ и способностью къ самонаблюденію, незамтные раньше, при радостномъ блеск счастья, теперь заколосились и стали быстро подниматься. Ни увеселенія, ни работа, ничто не могло интересовать ее. Среди увеселеній ее преслдовали воспоминанія о виднныхъ и пережитыхъ страданіяхъ, отъ работы отрывала руки мысль о бренности всего, созданнаго руками. Разв въ присутствіи всеобъемлющаго зла веселость не величайшее зло, а при бренности всего существующаго работа не высочайшая глупость? Одно и другое принадлежитъ къ числу тхъ заблужденій, которыми человкъ самъ передъ собою прикрываетъ собственное ничтожество и ничтожество свта. Для нея ужь достаточно ошибокъ и разочарованій, сладкихъ сновъ и ужасныхъ пробужденій, не хочетъ она ни тхъ, ни другихъ, ничего не хочетъ, не вритъ ничему, не надется ни на что… Какъ атомы въ пространств, душа ея въ своей тлесной оболочк блуждаетъ по презираемому свту, пропитанная грызущею тоской, не понимающая ни своей дороги, ни своего предназначенія. Она обладала матеріальнымъ достаткомъ, значитъ, обыденныя заботы не могли явиться со своею суровой, но иногда спасительной помощью, а жить безъ мысли и цли — ни силъ, ни возможности нтъ. Она впала въ моральную нищету, тмъ боле суровую, что это была только капля изъ океана всеобщей нужды.
И вотъ, нсколько книжекъ, нсколько случайныхъ встрчъ ршили ея будущность. До сихъ поръ религія въ ней была скоре усвоенною съ дтства привычкой, чмъ органическою частью ея существа. Теперь въ ней она увидала предметъ поклоненія и любви, которой ей не хватало на земл. Она принадлежала къ числу тхъ, которые для того, чтобы жить, должны врить, любить, носить въ своей душ идеалъ и стремиться къ нему. Отсутствіе идеала убивало ее, открытіе его вновь было для нея неожиданнымъ, безмрнымъ счастіемъ. Она была уже не одна, она чувствовала вчное, хотя и невидимое присутствіе Того, кто облеченъ высшимъ величіемъ, милосердіемъ и силою. Она не была уже окружена обманомъ, потому что снова врила и надялась, перестала дрожать отъ холода и томиться отъ скуки, потому что любила и видла передъ собою ясную дорогу. Эта дорога, посредствомъ возможно большаго одухотворенія жизни, должна была привести къ своему концу, къ обители неземнаго совершенства и радости. Она бросилась впередъ съ такимъ восторгомъ, съ какимъ потерпвшій крушеніе выходитъ на материкъ, неожиданно появившійся изъ лона разъяренной пучины, и очень скоро, въ силу логическихъ послдствій своихъ ужасныхъ воспоминаній, новыхъ упованій, надеждъ и страстности своей натуры, дошла до монастыря.
Здсь, даже въ тяжелую пору послушничества, она испытывала такое наслажденіе, чувствовала себя настолько удовлетворенною, какъ никогда въ самую лучшую, самую ясную пору своего прошедшаго. Это было тогда, когда она исполняла грубыя, тяжелыя, часто даже унизительныя работы, которыя должны были занимать все время ея тяжелаго испытанія. Физически она принадлежала къ существамъ хрупкимъ, нжнымъ, требующимъ заботъ и попеченій. Станъ ея былъ тонокъ и строенъ, руки покрыты нжною кожей, походка легкая, движенія изящныя. Когда, въ сромъ плать и бломъ вуал послушницы, она тяжелою метлой подметала полъ огромныхъ монастырскихъ корридоровъ, или, склонившись надъ лоханкой, мыла глиняную и цинковую посуду или выносила изъ кухни тяжелыя ведра съ грязными помоями, тогда можно было подумать, что въ ея слабые члены вселялась новая сила и что только ея руками можно сдлать то, что длала она. Иногда казалось, что она переломится подъ тяжестью огромной вязанки дровъ или упадетъ въ обморокъ отъ утомленія и жары передъ раскаленною кухонною печью или среди удушливой атмосферы прачешной. Однако, изъ всхъ этихъ работъ, трудне которыхъ не выпадаетъ даже на долю каторжниковъ, она выходила всегда съ радостнымъ лицомъ и совершенно удовлетворенною душой. Безъ отдыха она спшила приниматься за новую работу, неутомимая и ничего другого не желающая, какъ новаго изнуренія, среди котораго она забывала о прошломъ и трудилась для будущаго. И дйствительно, ея теперешнія страданія не были ли только ступенью, ведущею къ высшей степени одухотворенія, отршенія отъ заботъ о тл и боязни тлесныхъ страданій? Тло ея болло, а духъ и мысль рвались къ небу, и не были ли т высокіе порывы залогомъ и началомъ тхъ восторговъ, которые выпадутъ на ея долю, когда она очистится передъ Богомъ? Наконецъ, она знала о томъ, что посл извстнаго времени испытанія монастырское начальство, смотря по степени выказаннаго ею усердія, или удлитъ ей мсто въ своемъ убжищ, или откажетъ на-отрзъ. Можетъ ли быть, чтобы ее снова выбросили въ свтъ? Мысль эта наполняла ее такимъ страхомъ и отвращеніемъ, что она готова была скоре умереть въ слезахъ и стенаніяхъ у подножія монастырскаго алтаря, чмъ снова погрузиться въ ненавистный омутъ свта и его жизни. Эта тревога и неувренность удвоивали ея усердіе и лучше всякихъ наставницъ учили подавлять въ себ остатки воли и выметать изъ памяти до послдней соринки все, оставшееся отъ прежней жизни. Но монахини не имли ни права, ни желанія отвергать новой послушницы, и сестра Мехтильда посл извстнаго срока, опредленнаго въ устав, приняла постриженіе. Она вручила епископу подписанную ею присягу, и, одтая въ рясу, легла посреди монастырскаго хора, покрытая гробовымъ покровомъ, испещреннымъ мертвыми головами. Въ костёл раздалась жалобная пснь, которую поютъ только у гроба, покровъ волновался отъ рыданій двухъ женщинъ, которыхъ постригали вмст съ нею, и только въ томъ мст, гд лежала сестра Мехтильда, оставался спокойнымъ, плотно облегая ея исхудавшее тло. Ея подруги въ эту ршительную и страшную минуту, можетъ быть, неожиданно для себя почувствовали послдній взрывъ сожалнія ко всему земному, инстинктивно прониклись тмъ страхомъ, который проникаетъ во всякое живое существо при упоминаніи о смерти, и громко, отчаянно рыдали. Сестра Мехтильда тоже дрожала, но не отъ страха, не отъ тревоги, а отъ невыразимо-сладостнаго созерцанія благости Бога, Который на вки приближалъ ее къ своему лону. Никогда уже, подобно листку, гонимому бурей, она не будетъ носиться по омерзвшему міру, не будетъ марать своей души его жизнью, не будетъ ранить сердце его мечами.
И съ тхъ поръ монастырскій уставъ, который своими терніями еще боле увеличивалъ и обострялъ ея энтузіазмъ, все тсне и тсне замыкалъ ее въ своемъ узкомъ кругу. Одинъ разъ только сестр Мехтильд угрожало столкновеніе со свтомъ. Благодаря своему умнью рисовать и исполнять разныя тонкія женскія работы, она получила приказъ обучать всему этому взрослыхъ воспитанницъ монастыря. Готовая повиноваться, она упала къ ногамъ настоятельницы и покорно, горячо начала просить, чтобы ей назначили какое угодно тяжелое послушаніе, только не это. Предшественница матери Ромуальды выслушала и поняла ее. Вмсто обученія свтскихъ двицъ, сестра Мехтильда была назначена учительницей въ монастырскомъ новиціат, гд вс работы шли на украшеніе святыни, тогда какъ въ другомъ случа ея искусство, перенесенное въ свтъ, послужило бы только къ пріумноженію его соблазновъ и бренныхъ прелестей. Для нея не существовало ни говора, ни смха цлой толпы дтей, которая въ извстные часы высыпала въ монастырскіе сады. Она ничего не видла, ничего не слышала. Въ абсолютномъ отршеніи отъ всего, что не было стремленіемъ къ Богу, не обращая вниманія ни на что, кром кельи, хора, алтаря и своихъ сестеръ во Христ, съ тломъ, измученнымъ различными лишеніями, она, сама того не сознавая, представляла одну изъ самыхъ странныхъ загадокъ человческаго существованія. Въ ней воплощалась возможность счастья на дн самой мрачной изъ всхъ родовъ меланхоліи, какимъ является аскетизмъ, порожденный презрніемъ къ міру. Сестра Мехтильда, доведенная землей до отчаянія, теперь искала и находила утшеніе въ неб. Она была близка къ умерщвленію въ себ всего, что не было стремленіемъ къ небу,— она была аскеткой.
Сестр Мехтильд было тридцать лтъ съ небольшимъ. Уже двнадцать лтъ прожила она въ монастыр, какъ вдругъ съ ней совершилась странная перемна. Она сразу почувствовала упадокъ силъ, не физическихъ, а тхъ внутреннихъ, о которыхъ она только и заботилась и которыя до сихъ поръ составляли источникъ ея счастья. Изъ ея вры и любви не убыло ни одного атома, но он какъ-то перестали оживлять ее. Молилась она съ холодомъ въ душ, ея благочестивыя размышленія прерывались какимъ-то каменнымъ оцпенніемъ. Съ незнакомою до сихъ поръ неохотой она разставалась со своею постелью, лниво шла къ утрени, во время торжественной поздней обдни машинально повторяла слова священника, напрасно борясь съ непобдимою силой, которая приковывала ея взоръ къ кусочку неба, виднвшагося въ окно, или къ яркому солнечному лучу. Она усиливалась опускать глаза къ земл или устремлять ихъ на алтарь, но сама не знала, какъ и когда снова поднимала ихъ кверху и слдила за проходящимъ облачкомъ или переливами солнечнаго луча. Бывали дни, когда она, въ своей одинокой кель или въ часовн, похожей на вызолоченный гробъ, плакала горючими слезами и, несмотря на вс усилія, не могла найти причины, только на сердц ея лежала гнетущая тяжесть, изъ-подъ которой она не могла высвободиться и воспарить къ Богу. Во всхъ этихъ перемнахъ боле всего ее удручала потеря недавно еще столь яснаго сознанія исключительнаго совершенства своей натуры. И случилось это тогда, когда ея усердіе и рвеніе, казалось, переходили границы человческой силы и удивляли не только лнивыхъ, но и самыхъ набожныхъ сестеръ. Она вдругъ ослабла, остыла, заснула и казалась самой себ угасшею лампадой, трупомъ, механически двигающимся при помощи какой-то посторонней, скрытой въ немъ силы.
Съ обыкновенной точки зрнія положеніе сестры Мехтильды было простымъ послдствіемъ долгаго и односторонняго изнуренія,— мысль утомилась тоже и требовала новой пищи. Наука опредлила извстное названіе для такого положенія, но сестра Мехтильда называла это испытаніемъ, которое Богъ послалъ на нее и которое сократить могла только Его воля. Какъ Христосъ въ Гесиманскомъ саду, она молила, чтобы эта чаша миновала ее, но, покуда рука Творца держала край этой чаши у ея губъ, она терпливо и покорно пила изъ нея.
Покорная, терпливая, но унылая и встревоженная, сестра Мехтильда шла на обычный двухчасовой урокъ рисованія и вышиванія по той части монастырскаго зданія, гд помщался новіиціатъ. Поспшною, тихою походкой, съ руками, сплетенными на груди у золотаго креста, она спустилась съ высокой лстницы. Была пора, когда одн монахини были заняты въ пансіон или новиціат, другія хлопотали по хозяйству или въ своихъ кельяхъ читала житіе святаго, празднуемаго въ этотъ день. Въ монастырскихъ корридорахъ царствовала та глубокая тишина, которая свойственна только широко раскинувшимся полямъ или пространствамъ, обнесеннымъ толстыми стнами. Въ монастыр было много корридоровъ, широкихъ и узкихъ, съ блыми стнами, прорзанными дверями, ведущими въ разныя залы, или широкими стеклянными рамами, за которыми виднлись различныя часовеньки съ алтарями, убранными блоснжными кружевами, или съ серебряными статуями святыхъ.
Осенью или зимою, когда небо покрыто густыми срыми тучами, въ сводчатыхъ.корридорахъ было почти темно, но теперь сквозь узкія рамы свинцовыхъ переплетовъ врывались яркіе лучи весенняго солнца и широкими, свтлыми пятнами ложились на плиты пола. Сестра Мехтильда вышла въ одинъ изъ корридоровъ и остановилась въ недоумніи передъ невиданнымъ зрлищемъ. Въ одной изъ часовень, передъ алтаремъ, убраннымъ кружевами и усыпаннымъ цвтами, на колняхъ стоялъ ребенокъ. То была двочка лтъ семи, слабая, хилая, съ ясными, золотистыми волосами. Глаза ея были подняты кверху, губы быстро, быстро шептали горячую молитву.
Сестра Мехтильда была удивлена. Входъ въ эти корридоры былъ строго воспрещенъ пансіонеркамъ. Откуда же взялась эта? Если бы хоть намекъ на крылья, то можно было бы подумать, что это ангелъ слетлъ съ неба по косому солнечному лучу, западающему въ часовню. Сестра Мехтильда сначала было хотла убжать, но потомъ тихо, медленно приблизилась и стала у стеклянной стны, за спиною молящагося ребенка. Двочка скоре почувствовала, чмъ услыхала чье-то близкое присутствіе, обернулась и съ испугомъ вскочила съ колнъ. Она знала, что входить ей сюда воспрещено, но монахиня положила свою блую руку на ея плечо и спросила:
— О чемъ ты такъ горячо просила св. Яна?
Съ опущенными глазами, крутя конецъ благо фартучка, двочка заговорила шепотомъ:
— Эти нмецкія слова такія трудныя, что я совсмъ, совсмъ не могу выучить… Вчера панна Іоахима сердилась на меня, что я не знала урока… Сегодня утромъ я учила, учила… и ничего… что выучу, то забуду…
— О чемъ же ты просила св. Яна?
— Чтобъ онъ помогъ мн выучить нмецкія слова.
Губы сестры Мехтильды были сурово сжаты, но въ ея глазахъ, устремленныхъ на двочку, промелкнула улыбка.
— Какимъ образомъ ты пришла сюда?
Двочка въ первый разъ взглянула на нее прямо.
— Старшія панны говорили, что въ монастырскихъ корридорахъ есть такая хорошенькая, хорошенькая часовенька св. Яна. Я пошла ее искать… Куда идти — не знаю… я шла, шла… все корридоры… У Пресвятой Двы, которая стоитъ тамъ такая нарядная и изъ ручекъ лучи сыплетъ, помолилась немного и опять пошла искать св. Яна… вотъ и нашла!
Разсказывая свои богатырскіе подвиги, двочка оживилась и показала маленькимъ пальцемъ сторону, откуда пришла и гд молилась передъ Пречистою Двой, у которой изъ ручекъ сыплются лучи. Улыбка изъ глазъ сестры Мехтильды перешла и на ея губы.
— Для чего же ты такъ искала именно часовню св. Яна?
— Онъ патронъ папы…
Рука монахини тяжеле налегла на плечо ребенка. Какъ бы подтверждая то, о чемъ и раньше почти догадывалась, она протяжно прошептала:
— Да!
И странно смягчившимися глазами она заглянула ребенку прямо въ глаза. Голосъ ея слегка дрожалъ, когда она спросила немного погодя:
— А твою мать какъ зовутъ?
— Клара…
— Да!— повторила сестра Мехтильда, отняла руку отъ плеча двочки и ласково провела по ея волосамъ, но только одинъ разъ… Вдругъ, точно уколотая стрлой какого-то воспоминанія, она выпрямилась и порывистымъ движеніемъ оттолкнула отъ себя ребенка. Ея смягчившіеся глаза загорлись гнвомъ, голосъ поднялся почти до крика:
— Зачмъ ты пришла сюда? Пансіонеркамъ входъ сюда воспрещенъ. Ступай, ступай! и помни — не приходи сюда никогда, никогда, никогда!
Она повернулась и побжала вдоль корридора такимъ быстрымъ и нервнымъ шагомъ, что другая монахиня, повстрчавшаяся съ ней на перекрестк, широко открыла глаза отъ изумленія. Мать Норберта, начальница пансіона, сама всегда ходила шибко, съ высоко поднятою головой и такими размашистыми движеніями, чти концы вуаля, какъ крылья, трепетали у ея плечо. Долголтнее управленіе пансіономъ придало оттнокъ смлости и энергіи всей фигур этой монахини, — немолодой, сильной, съ некрасивымъ, грубымъ, но очень оживленнымъ лицомъ. Потребности пансіона заставляли ее читать много разныхъ книжекъ и вести разговоры, съ религіей ничего общаго не имющіе, она привыкла распоряжаться, приказывать, возвышать голосъ, ходить торопливою походкой, съ открытымъ лицомъ смотрть прямо въ лицо людямъ обоихъ половъ. И теперь она такъ куда-то спшила, такъ задумалась о чемъ-то, что когда сестра Мехтильда, поравнявшись съ нею, низко наклонила голову и вымолвила: ‘во имя Отца и Сына’!— то начальница пансіона отвтила только: ‘во вки’, проглотила остальныя слова и побжала дальше. Но сестра Мехтильда загородила ей дорогу.
— Мать Норберта!
— А, что? что вамъ? Къ матушк настоятельниц спшу! Такая забота… два учителя у насъ уходятъ… оба вмст… и, главное, изъ старшихъ классовъ, гд сестры замнить ихъ не съумютъ… Одинъ заболлъ, другой совсмъ узжаетъ…что тутъ длать? Бгу къ матушк посовтоваться, какимъ манеромъ найти другихъ поскоре…
— Мать Норберта!
— Видите ли, прерывать уроковъ я не могу… Тутъ и толковать нечего,— это на совсти нашей лежитъ… Сестры хороши для маленькихъ, а въ старшихъ классахъ настоящая наука нужна… А тутъ вдругъ двое… ну, гд мы ихъ теперь возьмемъ?Бда сущая! А вамъ нужно что-нибудь?Идете вы такъ скоро, какъ будто у васъ цлый пансіонъ на ше, лицо все раскраснлось… Ужь не больны ли вы, сохрани Боже?
Съ горящими щеками, съ сверкающими глазами, сестра Мехтильда заговорила громче обыкновеннаго:
— Здоровье и болзнь въ рукахъ Божіихъ, но Онъ намъ приказалъ заботиться о чистот душевной, а душа-то и находится въ опасности вслдствіе безпорядковъ, которые царятъ въ вашемъ пансіон.
— Безпорядки… въ пансіон? Какіе безпорядки? что такое?— въ испуг чуть не закричала мать Норберта.
— Двицы изъ пансіона заходятъ въ закрытые для нихъ монастырскіе корридоры… Я только что видла одну въ часовн св. Яна.
Мать Норберта вздохнула свободне,— знать, обвиненіе не было особенно важнымъ,— и поправила сбившійся вуаль.
— Такъ, такъ! Это нехорошо! Что запрещено, то запрещено! Нечего тутъ толковать… Послушаніе въ пансіон — вещь необходимая! А какую вы тамъ видли,— старшую, подростка, маленькую?
— Маленькую,— отвтила сестра Мехтильда и въ голос ея что-то дрогнуло.
— Ахъ, эти маленькія!— вздохнула мать Норберта.— Съ ними больше всего хлопотъ… такія-то все слабыя, неразумныя… ни наказывать ихъ нельзя, ни баловать… А вы не узнали, какъ ее зовутъ?
— Она сказала мн свое имя — Клара…
По толстымъ губамъ матери Норберты пробжала усмшка.
— Ахъ, эта! изо всего пансіона самая маленькая! Еще мсяца нтъ, какъ ее привезли сюда, бдный ребенокъ все хворалъ и не могъ воспитываться въ томъ климат, гд живутъ его родители… Все скучаетъ по дому, такая слабенькая…
Казалось, что мать Норберта выпрашиваетъ пощаду для своей маленькой воспитанницы. Но сестра Мехтильда выпрямилась и выраженіе непреклоннаго упорства снова разлилось по ея худому лицу.
— Мать Норберта, святой уставъ нашъ повелваетъ монахинямъ, свободнымъ отъ занятій при пансіон, избгать всего, что можетъ напоминать имъ о мір. Двицы изъ пансіона, разгуливающія по корридорамъ, напоминаютъ міръ и… пробуждаютъ гршныя мысли…
Слушая свою собесдницу, мать Норберта переступала съ ноги на ногу и въ десятый разъ оправляла вуаль на голов. Наконецъ, она отвтила, слегка пожимая плечами:
— Ну, хорошо, хорошо, я пожурю ее, пожурю… нечего тутъ толковать, за непослушаніе пожурю…
— Ее наказать нужно!— крикнула сестра Мехтильда и страстная ненависть сверкнула въ ея глазахъ и зашипла въ голос.
Въ тотъ же вечеръ, когда монахини посл службы расходились по своимъ кельямъ, мать Норберта слегка замедлила шагъ, проходя мимо сестры Мехтильды.
— Исполнено такъ, какъ вы желали,— сказала она,— двочка въ присутствіи всего класса стояла въ углу. За непослушаніе я ее наказала, и нечего тутъ толковать. Плакала…
Она забренчала связкою ключей и побжала дальше. Огонь спички долго дрожалъ въ рук сестры Мехтильды, прежде чмъ прикоснуться къ фитилю небольшой лампочки, которая слабымъ свтомъ освтила ея келью. Келья была крохотная, но безукоризненно-чистая. Стны высокія, блоснжныя, высокій потолокъ, сходящійся вверху сводомъ, блестящій мозаичный полъ, какъ почти повсюду въ монастыр. На бломъ фон стны черный крестъ съ блою фигурой Христа, кропильница съ святою водой, тяжелая дверь и окно съ желзною ршеткой.
У стны — узкое ложе съ жесткимъ изголовьемъ, столикъ съ лампочкой и духовными книгами, два стула, глиняная кружка съ водой — и ничего больше. Но сестра Мехтильда ощущала здсь обаяніе чего-то невидимаго, но невыразимо отраднаго, — обаяніе одиночества. Въ особенности въ эту пору, посл неизбжнаго столкновенія со вншнимъ міромъ,— хотя бы это были встрчи съ монахинями,— сестра Мехтильда только войдя въ свою келью чувствовала себя совершенно наедин со своею душой и съ Богомъ. Для нея, кром чистоты ея души на земл и Бога на неб, не существовало ничего. Понятно, какъ дорога была минута, когда она не чувствовала себя раздленною никакимъ шумомъ съ предметами своей любви и заботы, когда она была твердо, убждена, что никто и ничто,— ни тихій шелестъ рясы по каменному полу, ни лучъ солнца, закравшійся въ окно,— не помшаетъ ей вести тихія, нескончаемыя бесды съ своею душой и Богомъ. Монастырскій уставъ, замыкающій двери кельи сестры Мехтильды, лучше оберегалъ ея одиночество, чмъ это могли сдлать самые крпкіе замки и запоры. Съ радостною увренностью она сознавала свою полную безопасность и по цлымъ часамъ просиживала на узкомъ и жесткомъ лож, спускаясь мыслью до самой глубины своей души. То были безконечные счеты съ совстью, счеты, гд каждая минута, мысль, движеніе прожитаго дня разбивались на мельчайшіе атомы, взвшивались, приводились въ связь, причемъ тщательно изслдовалось, не было ли чего-нибудь заслуживающаго покаянія. Въ этомъ скрупулезномъ разбор однообразной жизни заключалась и неимоврная суровость, и безпредльная искренность. Малйшей частицы того, что могло показаться грхомъ, сестра Мехтильда не прощала себ и не пыталась защитить себя ни передъ собою, ни передъ Богомъ. Лишнее слово, безъ котораго можно было обойтись, лишній кусокъ хлба посл утоленія голода, мимолетная улыбка или секунда лни,— все это были пятна, которыя сестра Мехтильда смывала съ своей души сокрушеніемъ, молитвою, часто даже колючею власяницей. Но бывали дни, которые, посл самаго тщательнаго изслдованія, оказывались прожитыми безъ грха, и тогда сестра Мехтильда испытывала такоесчастье, какое испытываетъ человкъ, когда ему удастся схватить преслдуемый имъ идеалъ. Она чувствовала себя тогда легкою и блою, какъ снгъ, близкою къ Богу, полною надеждъ. Гася лампу, она тихимъ и глубоко прочувствованнымъ голосомъ шептала благодарственную молитву и засыпала съ такою молитвой, съ какою засыпаетъ ребенокъ на груди любящей матери.
Такъ продолжалось двнадцать лтъ. Но сегодня тишина и одиночество кельи не производили на сестру Мехтильду обычнаго впечатлнія. Она зажгла лампу и, согласно монастырскому уставу, начала проврять прожитый день, но совсть ея была отягощена важнымъ грхомъ, который сжималъ ея сердце и наполнялъ его горестью и тревогой. И эти чувства, и свой грхъ, вмст съ его источникомъ, она должна была ясно и чистосердечно сознать, чтобы не совершить еще большаго грха,— чтобъ не солгать передъ Богомъ. Да, скрывать что-нибудь передъ Богомъ — значитъ обманывать Того, Кто далъ ей вру и надежду, въ то время, когда она потеряла вс свои надежды, Кто показалъ ей небесную сладость, когда она была отравлена земною горечью. И лицомъ къ лицу со своею затаенною мыслью, сестра Мехтильда сказала себ, что ребенокъ, котораго она видла въ часовн, произвелъ на нее сильное впечатлніе, навялъ грховныя, земныя мысли. Нтъ, ни передъ собою, ни передъ Богомъ она не желала скрывать, чтознала, кто этотъ ребенокъ, какія воспоминанія онъ пробудилъ въ ней. И потому-то, что она знала это, она и стремилась къ нему, какъ желзо стремится къ магниту, а человкъ къ тни своего утраченнаго счастья. При первомъ прикосновеніи къ этому ребенку она почувствовала, что страстно полюбила его, ей хотлось обнять маленькое созданіе, прижать его къ груди, какъ будто бы оно было дорогою тнью невозвратнаго прошлаго. И такъ, хоть мгновеніе, она могла любить то, что было горстью праха, скоропреходящимъ явленіемъ,— она, вс мысли которой должны быть направлены къ небу и Богу! Но, увы, эта горсть праха была чмъ-то врод волшебнаго зеркала, которое вдругъ, съ необыкновенною отчетливостью и силой, показало сестр Мехтильд картину далекаго, ненавистнаго, проклятаго прошлаго. Значитъ,.отдаленное могло возвращаться, спящее на дн души пробуждаться съ. громкимъ крикомъ, выкинутое изъ памяти — заявлять о своемъ существованіи. Значитъ, посл столькихъ лтъ самоотреченія она могла еще вспоминать о прошломъ и горько жалть о немъ… Сестра Мехтильда была поражена, но не могла, несмотря на вс усилія, подавить въ себ это чувство, не могла потому, что подъ наплывомъ воспоминаній утратила сознаніе всего окружающаго и унеслась мыслью въ прошедшее. Можно было подумать, что прошедшее, какъ долго побждаемое, теперь мстило за свое униженіе. И сестра Мехтильда поддалась ему, потому что у ней не хватило силы сопротивляться. Она не понимала себя, не знала, что сама принадлежитъ къ числу тхъ глубокихъ натуръ, раны которыхъ никогда не затягиваются совершенно, а воспоминанія не умираютъ никогда. Сидя на своемъ жесткомъ лож, она и не думала о сведеніи счетовъ съ своею совстью, не видла ни стнъ кельи, ни распятія, ни ршетки окна… Она была въ своемъ родномъ, тепломъ, тихомъ гнздышк, посреди полей, покрытыхъ пеленой искрящагося снга или залитыхъ моремъ золотистой пшеницы, у береговъ голубой рки, подъ безконечнымъ куполомъ безоблачнаго неба. Вс эти мста она обошла поочередно своею памятью, встрчая близкихъ людей на каждой тропинк, на каждомъ шагу. Она слышала мычаніе стадъ и птичье щебетанье, различала каждую черточку на знакомыхъ лицахъ, слдила за каждымъ словомъ ихъ рчи. Воспоминанія вырвались изъ-подъ тяжелаго гнета и воскресили память давно умершихъ поцлуевъ, которые осыпали ея лобъ, щеки, губы, разбудили эхо давно забытыхъ словъ и наполнили ихъ радостнымъ звукомъ мрачную келью. Но ясне всего предстали предъ сестрой Мехтильдой то мсто и время, которыя напоминали ей глаза ребенка во время послдняго торжественнаго богослуженія. Съ этимъ мстомъ и временемъ были связаны ея самыя лучшія воспоминанія… Медленнымъ, автоматическимъ движеніемъ сестра Мехтильда подняла съ колнъ свою исхудалую руку и начала ее разсматривать, эта рука въ то время покоилась въ его рук. Скоро должны были произойти событія, весьма важныя для нихъ обоихъ. И, связанная съ нимъ крпкою цпью любви и одинаковыхъ мыслей, она долго лежала въ его объятіяхъ, тихая, покорная, врящая… Суровыя черты лица сестры Мехтильды смягчались, на губахъ показалась улыбка, неподвижные глаза заволакивало сладостнымъ туманомъ… То было на узкой полевой меж, въ тни разросшагося оршника, при полномъ блеск полуденнаго солнца. Румянецъ стыда заливалъ ея горящія щеки,— она вырвалась и закричала своей подруг: ‘Клара! Клара!’ Она и теперь дважды произнесла это имя и съ необычайною ясностью, которая граничила съ галлюцинаціей, увидала, какъ изъ-за высокой стны пшеницы показалась розовая фигура двушки съ пучкомъ васильковъ въ рукахъ. На ходу она спугнула стаю маленькихъ птичекъ и он съ пискливымъ щебетомъ поднялись, трепеща крылышками… Надъ ея головою пролетла большая бабочка… Далеко, далеко вверху медленно плыли блыя облачка и отъ времени до времени застилали яркій дискъ солнца. Чудная лтняя погода, тишина вокругъ, миръ, радость и покой… О, Боже, какъ прекрасенъ Твой свтъ! Небо — это дивный сафировый сводъ, земля — коверъ, составленный изъ травъ и цвтовъ, воздухъ-океанъ благоуханія, сердце человка — чаша, до краевъ наполненная счастьемъ!… Вдругъ, съ тою же ясностью, съ которою сестра Мехтильда припомнила райскій разсвтъ своей жизни и счастья, она увидала и ихъ разрушеніе. Она слышала гулъ выстрловъ, смотрла на горящія стны своего дома, на трупы и мученія своихъ братьевъ, на озврвшихъ людей, залитыхъ заревомъ пожара… И повсюду, повсюду вокругъ она видла эти сцены, и, наконецъ, предъ нею предстала послдняя, когда руки любимаго ею человка сокрушили, разбили ея доврчивое сердце, когда передъ ея глазами спустился на землю густой, непроницаемый мракъ. И все, что жило и было подъ этою пеленой мрака, стало для нея достойнымъ презрнія, она спаслась онъ ненависти и прибгла къ помощи божественной любви, но и теперь, когда передъ ея глазами мракъ снова окутывалъ эту вроломную, но полную неотразимой прелести землю, сестра Мехтильда почувствовала горькую, тяжелую жалость. Эта жалость была изъ тхъ, изъ которыхъ выростаютъ высокіе и больные цвты меланхоліи.
Теперь въ голов у ней, какъ у всхъ меланхоликовъ, сплетались вопли и жалобы, а на сердце налегъ тяжелый камень, который выжималъ слезы изъ ея глазъ. Она сидла на своемъ жесткомъ лож и ничего не чувствовала, кром жалости къ райски-прелестной земл, на которую спустилась пелена мрака. Зло, бренность, грхъ, страданіе и смерть, всеобщіе и неизбжные,— вотъ, Творецъ, Твой свтъ! Небо его — обманчивая лазурь, съ которой на головы доврчивыхъ людей спадаютъ молніи и громовые удары, земля — кротовая нора, гд копошатся гады, пожирающіе другъ друга, воздухъ — океанъ горя и тревоги, сердце человка — чаша, до краевъ наполненная слезами! Человчество — это сборище тней, забывающихъ, что всякій порывъ втра можетъ развять ихъ въ разныя стороны, скелетовъ, непомнящихъ того, что тло каждую минуту можетъ свалиться съ ихъ костей,— масса безумцевъ, воображающихъ, что они могутъ настигнуть то, что преслдуютъ, и разбивающихъ о разныя стны свои сердца и головы,— глупыхъ павлиновъ, гордящихся яркою окраской своихъ перьевъ,— дтей, которыя пускаютъ мыльные пузыри и радостно рукоплещутъ имъ, которыя и жить могутъ только подъ условіемъ забвенія того, что было вчера, и незнанія, что будетъ завтра. Въ воздух, въ водахъ, въ чащ лсовъ, въ звриныхъ логовищахъ и человческихъ жилищахъ нтъ ни доброты, ни снисхожденія, ни безопасности. Повсюду кипитъ свирпая борьба, отовсюду сыплются смертельные удары. Даже полевые цвты, невинные и прелестные, падаютъ подъ косою и серпомъ… Вс плоды и явленія земли — добрые или злые — плывутъ по океану времени, сталкиваютъ другъ друга съ дороги и гибнутъ въ безконечности. Ничто не вчно. На земл нтъ такой вещи, въ области матеріи и духа, которая могла бы избгнуть разложенія и гніенія. Какъ тучи, такъ и цвты, какъ члены человка, такъ и его надежды носятъ въ себ зачатки разложенія. Смерть подтачиваетъ все, какъ червякъ дерево. Клточки, составляющія ткань тла новорожденнаго, умираютъ въ первый же день его жизни, замняются новыми, которыя умрутъ завтра, но наступитъ день, когда на смну умершимъ уже новыхъ не явится. Только смерть сдерживаетъ свое общаніе, все остальное щедро расточаетъ клятвы для того лишь, чтобы не сдерживать ихъ.
Сестра Мехтильда плакала тихо, крупными слезами, которыя ровно и медленно падали на ея черную рясу, на золотой крестъ, на блдныя руки, но она ничего не чувствовала. Она такъ привыкла бесдовать съ Богомъ, что и теперь взывала къ Нему изъ глубины своего отчаянія:
— Боже всемогущій, отчего Ты не смягчишь своего гнва? Отче всемилостивый, отчего Ты не смилуешься? Море свта, отчего Ты не просвтишь свой темный міръ? Агнецъ Божій, взявшій на себя грхи міра, разв они искуплены? Искупитель, гд же спасеніе? Христосъ…
Это имя заставило ее содрогнуться и привело въ сознаніе. Она взглянула на распятіе, вскочила на ноги и отчаянно крикнула:
— Да, вдь, это богохульство!
Съ судорожно-сжатыми руками, съ помутившимися глазами, она думала, что этотъ одинъ день уничтожилъ долголтній трудъ ея сердца и воли, отдалилъ ее отъ Бога, котораго она оскорбила дломъ, помышленіемъ и словомъ: дломъ — потому, что на минутку поддалась земному влеченію, помышленіемъ — потому, что утонула въ земныхъ воспоминаніяхъ, словомъ — потому, что,— о, горе!— вступила въ споръ съ Богомъ… Да, изъ жалости и состраданія къ земл, она роптала на ея Творца и Господа. Она шла по стопамъ лжемудрецовъ міра, позорила святое мсто, въ которомъ находилась теперь, губила свою душу. Если бы она,— преступная монахиня,— умерла сейчасъ же, то злой духъ унесъ бывъ адъ ея душу, какъ свою законную добычу. Но вчное проклятіе и его муки теперь казались ей ничмъ въ сравненіи съ угрызеніемъ совсти и сознаніемъ того, что она сама увеличила пространство, отдляющее ее отъ единственнаго предмета ея любви и поклоненія. Недаромъ и она была ничтожною горстью земнаго праха. Все, что она думала о бренности земли, было приложимо и къ ней. Какъ и все земное, и ее пропитывала злоба грха, и она подлежала непостоянству. Она совершила то, что презирала больше всего,— измну. Она измнила Богу.
Слезы сестры Мехтильды хлынули ручьемъ, изъ груди вырвался стонъ, руки сами протягивались къ распятію. Но рыданія ея вдругъ прекратились, руки упали внизъ, она подняла голову. Нтъ, она не подчинится обычному закону міра, она поднимется надъ его грязнымъ моремъ и вознесется надъ нимъ, она вступитъ въ борьбу со всеобщею бренностью и покоритъ этотъ страшный призракъ… И она топнула ногою такъ, какъ будто бы хотла оттолкнуть изъ-подъ своихъ ногъ этотъ шаръ изъ праха и грязи. Пусть онъ летитъ въ бездонную пропасть! Она побдоносно взлетитъ къ источнику совершеннаго добра и сольется съ нимъ въ обители вчности. Она не имла ни малйшаго представленія, что въ эту минуту она тсне, чмъ когда-нибудь, объединялась съ человчествомъ въ гордости и самолюбіи, ее палила жажда какъ можно скоре вырваться изъ среды людей, возвыситься надъ нею сокрушеніемъ и терзаніемъ того, что уподобляло ее другимъ и приковывало къ земл. Что же это было, если не тло, эта тряпка, пропитанная ядовитыми испареніями земли, это гнздилище искушеній? Это оно было другомъ земли, союзникомъ сатаны, врагомъ Бога. Недостаточно сурово она еще обращалась съ нимъ до сихъ поръ, не съумла еще подчинить его себ. Покорилось было оно почти совсмъ, притихло, но то была засада въ ожиданіи благопріятной минуты… О, искуситель, врагъ, вчно подстерегающій жертву!…
Теперь губы сестры Мехтильды были крпко сжаты, глаза смотрли строго и сурово. Блдная, какъ полотно, безъ малйшаго колебанія, она твердыми руками сняла съ головы вуаль, растегнула воротъ рясы и, полуобнаженная, упала на колни передъ распятіемъ, слабо освщеннымъ скуднымъ свтомъ лампы. Послышался рзкій свистъ плетки и на блой худой спин появилась красная линія.
— Такъ, такъ! Еще, еще! Если бы это было можно, если бы Ты, Господь, дозволялъ это, какъ было бы хорошо порвать въ клочья гнилую тряпку — тло и выпустить на волю томящуюся въ ней птицу — душу!
Можно было подумать, что та внутренняя сила, которая помогала ей при совершеніи тяжелыхъ и грязныхъ работъ, вновь вступила въ ея руки. На плечахъ ея, на рукахъ, на груди, на ше появлялись все новыя и новыя полосы, потомъ показались капли крови, потомъ кровь потекла узенькими ручейками.
Нанося себ удары, сестра Мехтильда не спускала съ распятія восторженныхъ глазъ. Въ страшной боли было наслажденіе, никому непонятное, кром нея. Она страдала только отъ того, что не могла больше страдать, и отъ времени до времени съ ея устъ срывался тихій шепотъ:
— Пусть болитъ сильне! О, Господи, помоги, чтобы болло сильне!…
А въ мысли она засчитывала наносимые себ удары:
— Это за грхи мои! Это за то, что, вмсто любви къ Творцу, я почувствовала любовь къ твари! За воспоминаніе о земныхъ прелестяхъ! За состраданіе къ земл! За сомнніе въ правильности путей неисповдимыхъ Твоихъ!
Наконецъ, она ослабла, невольныя слезы потекли изъ глазъ и смшались съ кровью. Она уже не могла ни молиться, ни истязать себя больше. Свое намреніе она осуществила, истерзала тло такъ, что въ немъ угасали сила, мысль и чувства. Плеть съ легкимъ стукомъ упала на полъ и сама сестра Мехтильда распростерлась передъ распятіемъ.
А за окномъ, за тяжелою желзною ршеткой начиналось ясное, погожее, тихое утро. Въ большомъ монастырскомъ саду становилось все свтле и свтле, на краю небосклона яркимъ полымемъ вспыхнуло маленькое пушистое облачко, по деревьямъ пробжалъ легкій втерокъ и шепнулъ зеленымъ листкамъ: солнце встаетъ! солнце встаетъ! Въ гнздышк, что прилпилось у самаго окна, какъ разъ возл желзной ршетки, проснулась и весело защебетала ласточка.
Съ этого дня сестра Мехтильда освободилась отъ удручающаго ее впечатлнія холода и духовной немощи. Напротивъ, теперь она молилась съ большимъ, чмъ когда бы то ни было, усердіемъ и ясне сознавала свое превосходство. Монахини замчали яркія пятна на ея щекахъ и необыкновенный блескъ въ глазахъ. То были признаки лихорадки, которая вотъ уже нсколько дней мучила сестру Мехтильду. Она чувствовала боль въ голов и во всхъ суставахъ, не могла стоять на ногахъ, а во время богослуженія, чтобы не упасть, должна была прислоняться спиною къ стн. И неудивительно: посл истязанія плетью она надла на себя власяницу. Она была больна, тло ея представляло почти сплошную рану, но, вслдствіе слабости, ей снились сны и представлялись виднія, приводившія ее въ восторгъ. Когда, близкая къ полному обмороку, неспособная ни къ какому движенію, она лежала на полу часовни или кельи, то ей казалось, что она стала чистымъ, свободнымъ духомъ, который вотъ-вотъ распростится съ землей и возлетитъ въ ту обитель, которая иногда смутно представлялась ей въ образ чего-то залитаго необыкновенно яркимъ свтомъ, наполненнаго необычайно сладостными звуками. Теперь сестра Мехтильда всецло подпала подъ власть тхъ фантасмагорій, которыя навщаютъ людей съ больными нервами. Достаточно ей было закрыть глаза, чтобы на темномъ или темно-пурпурномъ фон увидать блдный ликъ Христа, кроткіе профили святыхъ съ ласково и сострадательно смотрящими глазами или золотистую вязь линій, сплетающихся въ странныя сочетанія неземныхъ цвтовъ, растеній, цлаго ряда колоннъ. Все это быстро мелькало мимо ея глазъ, колыхалось, смнялось одно другимъ, а сестра Мехтильда съ тревожнымъ и восторженнымъ любопытствомъ слдила за перемнами этого фантастическаго калейдоскопа. Во сн эти мистическія виднія становились ясне, чмъ на яву. То снилась ей необъятная дуга яркой радуги, по которой всходили и нисходили свтлые духи, то она чувствовала, что ее прикрываетъ какая-то необыкновенно теплая и мягкая пелена и смиряетъ всю боль ея ранъ… Сестра Мехтильда пробуждалась отъ сна, полная неясной жажды и стремленій, потомъ во время длинной безсонницы вспоминала свои виднія съ восторгомъ, который опьянялъ ее, какъ вино, и давалъ силы встать, идти къ утрени и присоединить свой голосъ къ хору молящихся сестеръ.
Прошло много дней и сестра Мехтильда не обращала никакого вниманія на пансіонерокъ (хотя она не пропускала ни одной службы), но однажды, случайно поднявъ голову отъ молитвенника, она встртилась своимъ взоромъ съ глазами маленькой двочки, которая опустилась на колни возл нея, набожно сложила руки и начала торопливо шептать:
— Отче нашъ, иже еси на небесхъ…
Сестра Мехтильда стала на колни и всею своею силой углубилась въ молитву. Она инстинктивно чувствовала опасность. Это маленькое существо, розовое, свтловолосое, было врагомъ, отъ котораго сестра Мехтильда должна была бжать, обороняться. До хоръ долеталъ неясный, старческій голосъ ксендза да звонъ колокольчика. Въ узкое окно врывался солнечный лучъ и обливалъ яркимъ свтомъ серебряную статую святой.
Въ этой тишин сестра Мехтильда обратила свое лицо къ молящемуся рядомъ съ нею ребенку. Она не могла удержаться, какъ человкъ, чувствующій, что на него кто-то наступаетъ, не можетъ не обернуться назадъ. Получасовое стоянье на колняхъ утомило двочку, набожныя намренія разлетлись въ прахъ, и теперь всякая черта ея подвижнаго лица дышала мірскою мыслью, вовсе не соотвтствующею святости храма. Искрящимися глазами она посматривала на своихъ подругъ, пальцами посылала имъ какіе-то таинственные телеграфные знаки. Вскор пришелъ отвтъ, и, должно быть, очень забавный, потому что двочка не утерпла, разсмялась и торопливо зажала ротъ рукой. Въ ту же минуту чья-то блая, худая рука дотронулась до ея рукава, чей-то голосъ заговорилъ у ней надъ ухомъ:
— Отчего ты не молишься? Какъ смешь въ обители Божіей смяться грховнымъ смхомъ и шалить? Молись! плачь и молись!.. Ты — легкомысленное, неблагодарное твореніе! Ты не любишь Создателя твоего! Такою же будешь, какъ и твоя гршница-мать!
Испуганный ребенокъ видлъ склонившееся надъ нимъ лицо, блдное, какъ полотно, черные горящіе глаза, искривленныя ненавистью губы и угрожающую руку. Послднія слова монахини уязвили двочку больше всего, — она съ испугомъ отодвинулась къ старшей воспитанниц, крпко прижалась къ ней, спрятала лицо въ складкахъ ея платья и расплакалась.
А сестра Мехтильда, задыхаясь, дрожащими пальцами перевертывала листки молитвенника. Она была такъ возмущена маленькимъ созданіемъ, что теперь чувствовала къ нему страстную ненависть. Какъ мала еще и какъ глубоко погрязла въ грх! Одного часа не можетъ посвятить Богу… Такимъ же самымъ грховнымъ Сосудомъ, должно быть, была когда-то и ея мать. Когда сестра Мехтильда смотрла на плутоватое личико двочки, передъ глазами ея та предстала, какъ живая.
— Боже, какая злоба и горечь наполняютъ меня! Ядъ суроваго негодованія излился чрезъ мои уста, и теперь я еще не могу успокоить біеніе моего взволнованнаго сердца… кровь, словно молотомъ, стучитъ мн въ виски… Мысли мои, какъ вихремъ гонимыя, летятъ къ той проклятой минут, когда я узнала объ ихъ грх… Разв, о Создатель мой, не правда это? Разв не правда, что они тяжко, страшно согршили? Не Ты ли запрещаешь убивать Твой наидрагоцннйшій даръ — вру? О, смири мои муки, ибо я въ Тебя увровала только тогда, когда во мн убили всякую другую вру! Сократи дни моихъ испытаній, ибо только Ты одинъ милосердъ! Отпусти мн этотъ новый тяжкій грхъ, воззри на мои страданія…
Въ это время у алтаря ксендзъ читалъ латинскую молитву:
— Агнецъ Божій, взявшій грхи міра…
Отворилось маленькое окошечко и появилась рука ксендза съ золотою чашей. Монахини, съ опущенными вуалями, подходили къ ршетк, принимали св. причастіе и падали ницъ на землю. Не вс имли право ежедневно удостоиваться этого высшаго утшенія,— оно было удломъ горсти самыхъ благочестивыхъ, самыхъ отдаленныхъ отъ суеты міра, и къ числу избранныхъ, конечно, принадлежала и сестра Мехтильда. Но сегодня, когда золотая чаша сверкнула въ отвор окошечка, она не поднялась съ своего мста, не пошла къ ршетк. Она согршила и не имла права пріобщаться Богу. Теперь она чувствовала себя опять далекою отъ Него и горячо читала покаянную молитву. Да, читала, но только губами, тогда какъ въ сердц ея продолжало раздаваться проклятіе земл и всему земному. Что, если не міръ и его явленія, отдаляло ее отъ Бога, вовлекало въ грхъ, становилось между нею и небомъ? О, если бы можно было быть всегда наедин только съ однимъ Богомъ! Если бы за этимъ монастыремъ разстилалась пустыня! Какъ счастливы были святые угодники, которымъ выпала такая завидная доля!|
Въ этотъ же самый день, когда на монастырской башн пробило двнадцать часовъ, настоятельница закрыла свой богато переплетенный молитвенникъ, встала съ своего высокаго мста и сказала пвучимъ голосомъ: ‘аминь!’ Она опустила вуаль, накинула на шею толстую веревку, взяла свчку и, начавъ новую молитву, пошла вдоль длинной залы. По мр ея приближенія монахини вставали съ своихъ скамеекъ и, тоже съ веревками на шеяхъ, съ зажженными свчами, шли во слдъ настоятельницы. Вся процессія спустилась съ хоръ, прошла темнымъ, узкимъ корридоромъ мимо богато вызолоченныхъ дверей нсколькихъ часовенъ, вступила въ другой корридоръ съ расписанными стнами, потемнвшими отъ времени, и потянулась дальше, беззвучно скользя по мозаичному полу. Такъ предписывалъ монастырскій уставъ шествовать къ полуденной трапез. Ни веселья, ни пустыхъ шутокъ, — какъ это позволяютъ себ міряне,— ни разговора, напротивъ, сосредоточеніе духа, совмстная молитва, на ше — веревка, символъ покаянія и умерщвленія плоти.
Наконецъ, изъ длинной и почти совсмъ темной аркады процессія вышла сразу въ огромный, широкій корридоръ, залитый ослпительнымъ свтомъ. Стны здсь были совершенно блыя, въ открытыя, большія окна врывались потоки солнечныхъ лучей и свжаго весенняго воздуха, а изъ-за дверей на противуположной сторон доносился шумъ веселыхъ дтскихъ голосовъ, топотъ маленькихъ ногъ, звуки фортепіано. Въ узкой щели одной изъ дверей виднлись десятки дтскихъ глазъ,— черныхъ, срыхъ, голубыхъ, то пансіонерки каждый день наблюдали за суровою процессіей монахинь, идущихъ въ трапезную. Дти толкали другъ друга, возились, ссорились, каждой хотлось занять мсто поудобне, откуда получше видно. Добрыя сестры замчали эти отступленія отъ устава, но снисходительно притворялись, что ничего не видятъ. Иногда только въ заднихъ рядахъ тихо двигающейся колонны раздастся грозный голосъ матери Норберты, сопровождаемый не мене грознымъ звяканьемъ ключей, и тогда вся стая разсыпается во вс уголки. Но сегодня мать Норберта была занята дломъ гд-то въ другомъ мст и куча дтскихъ головокъ долго не оставляла своего наблюдательнаго поста. Но вдругъ случилось что-то неожиданное,— толкнулъ ли кто-нибудь кого-нибудь сильне обыкновеннаго, на ногу ли наступилъ,— послышался сердитый крикъ: ‘Клара, что ты длаешь?’ — двери не выдержали, захлопнулись и шаловливая толпа разбжалась съ неудержимымъ смхомъ. Настоятельница не могла сдержать улыбки, костлявая мать Флоріана сильно втянула носомъ струю воздуха, чтобъ не разсмяться вслухъ, но были и губы, которыя сжались еще боле, были глаза, которые во избжаніе искушенія еще упорне уставились въ землю. Сестра Мехтильда чувствовала теперь жгучую ненависть къ молодости, къ веселью, къ смху, къ дневному блеску, къ зелени деревьевъ, къ пнію птицъ. Все это было однимъ великимъ сосудомъ грха и смерти, ловушкой, предназначенной для человческихъ душъ, для ея души. Ахъ, какъ она ненавидла все это… какъ много здсь было соблазна! Когда изъ-подъ темной аркады она вышла въ свтлый корридоръ, то почувствовала, какъ въ ея грудь вливается струя радости, какъ солнечные лучи ласкаютъ ея израненныя плечи, какъ свжій втерокъ забрался подъ ея вуаль и охлаждаетъ ея горящіе глаза… она заглядлась на кучу дтскихъ головъ и перестала даже читать молитву. О, несчастная! Какъ мало, какъ мало еще монастырскія стны и ршетки отдляютъ ее отъ міра! И она возжаждала пустыни, такой темной, глубокой пещеры, куда никогда не заглядываетъ ни лучъ солнца, ни глазъ человка. Ничего, кром темноты, слабаго свта лампады, освщающей мертвый, сухой черепъ, вчной тишины и одиночества пустыни!
Въ этотъ день,— потому ли, что она не смыкала глазъ во всю ночь, потому ли, что лихорадка оставила ее,— она чувствовала голодъ. Изъ кухни въ мрачную и вчно прохладную трапезную долеталъ запахъ кушаній. Сестра Мехтильда внутренно пообщала своему тлу удручить его самымъ чувствительнымъ образомъ. За то, что почувствовало радость, свтъ и ласку тепла, оно будетъ выносить мученія голода. Сестра Мехтильда ршила ничего не сть.
Въ трапезной днемъ было гораздо темне, чмъ вечеромъ, при лампахъ. Теперь въ узкія окна проникало такъ мало свта, что въ огромной комнат царствовалъ срый полумракъ, среди котораго неясно бллись скатерти на длинныхъ столахъ, да тускло отсвчивала лампада у святаго изваянія, стоящаго въ глубин залы и тонущаго въ цвтахъ и кружевахъ. На небольшой рзной каедр у окна одна изъ сестеръ читала вслухъ житіе святаго, празднуемаго въ этотъ день, а съ ея лнивымъ, слегка гнусавымъ голосомъ смшивался легкій стукъ металлической посуды и шаговъ прислуживающихъ за столомъ новиціатокъ. По стнамъ тянулись фрески съ изображеніемъ сценъ рая, чистилища и ада. Каждая монахиня, обернувшись, могла увидать позади себя ангела или дьявола, косу смерти или внецъ святаго. Фрески доходили до сводчатаго потолка и изъ полумрака сверкали сверху пятнами своихъ красокъ. Въ широкое окно, откуда прислуживающія сестры принимали миски съ пищей, виднлось пламя кухоннаго очага.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ святой статуи, на томъ же самомъ возвышеніи, сидла настоятельница за своимъ одинокимъ столомъ и медленно черпала супъ изъ цинковой тарелки серебряною ложкой, на которой была вырзана корона съ девятью зубчиками и гербъ. Дочь аристократическаго дома, некрасивая и небогатая, чтобъ найти себ въ свт соотвтственное положеніе, но глубоко врующая, она надла монашенскую рясу со спокойною увренностью, что такимъ образомъ согласить свои стремленія съ требованіями, которыя можно предъявить къ ея громкому имени. Ей заране гарантировали,— да она и сама не сомнвалась въ этомъ,— что ея высокое положеніе, наравн съ внутренними достоинствами, доставитъ ей современемъ первое мсто въ монастыр.
Мечты ея осуществились. Властью своею она пользовалась въ умренной степени, любила ее, но, отдавая полное преимущество небесному надъ земнымъ, думала, что и въ земномъ можетъ находиться много хорошаго и невиннаго. Это было полное соединеніе настоящей монахини съ изящною и энергичною женщиной. Идеалистическое направленіе ея мыслей и чистота воображенія хранили ее отъ всхъ соблазновъ и вожделній, но, вмст съ тмъ, она не думала, чтобы великій Богъ чувствовалъ себя обиженнымъ мелкими отступленіями отъ монастырскаго устава, какъ, наприм., употребленіе серебряной ложки, мягкій коверъ, мягкая подушка, безъ которыхъ она не могла обойтись и считала бы себя очень несчастною. Она не думала, чтобы въ ножк жаренаго индюка могло скрываться цлое гнздо смертныхъ грховъ, любила жареную дичь и сладкіе пирожки и не врила, чтобы злой духъ могъ быть изобртателемъ такихъ пріятныхъ вещей. Къ однимъ изъ своихъ сестеръ она чувствовала искреннюю привязанность, къ другимъ — просто любовь о Христ, но здоровье и благосостояніе каждой были одинаково близки ея сердцу. Поэтому-то она энергически занималась матеріальными длами своего монастыря, посвящая имъ все время, свободное отъ богослуженія, вела длинные разговоры въ монастырской пріемной со своими свтскими совтниками и помощниками, погружалась въ различные счеты и соображенія. Эта неустанная дятельность была главною причиной ея неизмнно-хорошаго расположенія духа. Послднюю черту она любила и въ другихъ и даже осмливалась думать, что доброе здоровье и умренная веселость боле пріятны доброму Богу, чмъ измученное тло и мрачная душа. За спасеніе своей души она была спокойна, вспоминая о милосердіи Божіемъ гораздо чаще, чмъ о Его справедливости. Чувствуя за собою грхъ, она взывала въ глубин души: ‘О, Господи, Господи, кто устоитъ противъ Тебя?’ — а сравненіе неизмримаго величія Бога съ ея собственнымъ ничтожествомъ успокоивало ее окончательно. Разв такое великое Существо можетъ мстить такому малому?Мстила ли бы она сама муравью, какъ бы сильно онее ни укусилъ? Она совершала назначенное уставомъ покаяніе, ни въ чемъ его не смягчая, и потомъ снова надолго примирялась съ. небомъ и землею.
Такова была мать Ромуальда. Сегодня нельзя было поручиться, съ надлежащимъ ли вниманіемъ она слушаетъ, какъ сестра Эльжбета сиплымъ голосомъ читаетъ житіе святаго мученика Аницета. Супъ не нравился настоятельниц и она хотла было ужа приказать позвать мать Флоріану, когда та явилась сама и поставила на столъ дв тарелки. Какъ и всегда, он обмнялись дружескою улыбкой. Голубые глаза матери Ромуальды просвтлли еще боле. Житіе святаго Аницета еще не было окончено и потому приходилось говорить шепотомъ.
— Жареный цыпленокъ! Откуда вы достали его такъ рано? и салатъ… Очень хорошо, очень хорошо. Но знаете что?— супъ былъ недостаточно крпокъ, для меня это ничего, но для тхъ святыхъ сестеръ, которыя умерщвляютъ свою плоть, нужна пища боле питательная. Да, да, посмотрите только! Иныя такъ слабы, что елееле ходятъ. Бдняжки! Я знаю хорошо, что это для славы Божіей, но боюсь за ихъ здоровье. Прикажите длать супъ покрпче, мать Флоріана, покрпче! Какъ лишатся всхъ силъ, такъ нечмъ будетъ и Бога славить, а это самое важное (тутъ ея шепотъ еще больше понизился): неизвстно еще, можетъ ли угрюмая душа въ голодномъ тл быть пріятна Богу, создавшему тепло и ясное солнце!
Вроятно, мать Флоріана раздляла это сомнніе, потому что нсколько разъ утвердительно кивнула головою, затмъ наклонилась къ настоятельниц и зашептала въ свою очередь:
— На пятницу и на субботу пудъ рыбы купила… Щуки и окуни. Съ блымъ соусомъ приготовлю, а вамъ не зажарить ли, а? На другое — зелень. А вамъ, можетъ быть, парочку фаршироканныхъ яичекъ, а?
— Очень хорошо, очень хорошо!— отвтила мать Ромуальда, но разсянно, такъ какъ все ея вниманіе было устремлено на одинъ пунктъ въ трапезной. Брови ея нахмурились, мягкія руки точно застыли на стол, не выпуская ни ножа, ни вилки.
Въ эту самую минуту въ трапезной окончилось чтеніе житія святаго и сестра Эльжбета лнивою, медленною походкой сошла съ каедры. Тогда мать Ромуальда положила ножъ и вилку и спокойно, хотя и немного возвышеннымъ голосомъ, проговорила:
— Сестра Мехтильда! вы такъ слабы, что едва держитесь на нотахъ. Третьяго дня въ часовн Святаго Сердца сестра Винцента насилу могла привести васъ въ чувство, а вы, все-таки, умерщвляете себя полнымъ постомъ…
Изъ всхъ монахинь только одна сестра Мехтильда сидла передъ двумя нетронутыми тарелками съ полузакрытымъ лицомъ, съ веревкой на ше, сидла такъ неподвижно, что издали ее можно было принять за статую. На ея блдныхъ, крпко сжатыхъ губахъ виднлся отпечатокъ плохо скрываемаго отчаянія. При первыхъ словахъ настоятельницы она медленно встала и, въ знакъ покорности, низко наклонила голову. Мать Ромуальда продолжала говорить:
— Нашъ святой уставъ приказываетъ закрывать лицо только въ извстное время и при опредленныхъ условіяхъ. За исключеніемъ этого намъ позволено безпрепятственно глядть на свтъ Божій и дышать свжимъ воздухомъ. Слабое тло наше также требуетъ пищи, дабы вмст съ нимъ не ослабла и душа. Богъ сотворилъ и тло, и душу, и сотворенное Имъ нужно охранять отъ разрушенія. Снимите, сестра, веревку съ шеи, откройте лицо и подкрпите свои силы со спокойнымъ духомъ и благодарностью Творцу.
Первую часть приказанія сестра Мехтильда исполнила тотчасъ же,— сняла веревку съ шеи и приподняла вуаль.
Мать Ромуальда проговорила довольнымъ голосомъ:
— Очень хорошо, очень хорошо!— и хотла уже было взяться за свой серебряный приборъ, какъ замтила, что сестра Мехтильда все еще стоитъ и собирается что-то сказать.
— Я,— послышался ея слабый, но ясный голосъ,— вознамрилась наложить на себя наказаніе за содянный грхъ.
Он смотрли другъ другу прямо въ глаза, одинаково одтыя, преслдующія одну цль, но идущія къ ней не одинаковыми путями. На худомъ и блдномъ лиц сестры Мехтильды, какъ это бывало обыкновенно въ подобныхъ случаяхъ, выражалось непреоборимое, суровое упорство. Въ сестр Ромуальд смущеніе, происходящее отъ уваженія къ благочестивой подвижниц, боролось съ тмъ глухимъ гнвомъ, который всегда сопровождаетъ столкновеніе двухъ совершенно противуположныхъ натуръ. Съ одной стороны почти совсмъ остывшій цыпленокъ, съ другой — эта непокорная монахиня, которая, казалось, только что выдержала тяжелую болзнь… Все это такъ подйствовало на мать Ромуальду, что она величественно выпрямилась, сверкнула своими разгорвшимися голубыми глазами и повелительно произнесла:
— А еще одинъ изъ главныхъ параграфовъ нашего устава предписываетъ повиновеніе настоятельниц. Во имя власти, врученной мн волею Божіей и избраніемъ сестеръ, я разршаю васъ отъ вашего намренія и приказываю вамъ сть.
Она опустилась на мсто и принялась за своего цыпленка, но не могла скоро успокоиться. ‘А, вдь, я и сама согршила, увлеклась гордостью и гнвомъ,— мелькнуло у нея въ голов.— О, Господи, Господи, кто устоитъ противъ Тебя?… Нужно будетъ наказать себя за это…’ И настоятельница шепнула матери Флоріан:
— Завтра не нужно фаршированныхъ яицъ, сестра… нтъ, нтъ, не нужно! Я ограничусь зеленью…
Сестра Мехтильда ла, но медленно, съ намреніемъ раздражая этою медленностью свой голодъ. Изъ глазъ ея выкатились дв слезы и упали въ миску. Внутри ея киплъ гнвъ, но наружу проявился только этими двумя слезинками, удержать которыхъ не было силъ. Изъ всхъ требованій монастырскаго устава послушаніе было самымъ тяжелымъ для этой пылкой души, стремящейся во всемъ дойти до крайности. Сегодня она покорилась, но не могла не возмущаться противъ власти, которая подчинила ея волю своей. Какъ мало эта власть подходитъ къ идеалу самоотреченія и отреченія отъ заботъ о бренномъ тл! Какъ недостаточно монастырь удовлетворялъ душу, жаждущую абсолютнаго разрыва съ землей и полнаго единенія съ Богомъ! Гд же искать этого, куда бжать, отъ всего земнаго? Гд прямой путь къ небу? О, пустыня, совершенная тишина, отсутствіе всего живущаго, сладкое, ничмъ непрерываемое общеніе съ Богомъ… о, пустыня!
И вдругъ сестра Мехтильда вспомнила о кель сестры Каетаны.
Ахъ, да, она видла эту келью и много слышала о ней… Въ. ея угрюмыхъ глазахъ блеснула радость. Убжище можно найти, не выходя изъ стнъ монастыря.
О такъ называемой кель сестры Каетаны въ монастыр тихо, и громко разсказывали разныя легенды. По однимъ свидтельствамъ, здсь когда-то очень давно была заключена монахиня, обвиняемая въ сношеніи съ дьяволомъ. По другимъ, эта келья служила тюрьмой одной гршниц, нарушившей обтъ и поддавшейся земной любви. Сколько правды здсь было — трудно доискаться, но по вечерамъ въ залахъ новиціата о страшной кель разсказывались цлыя исторіи. Можетъ быть, это былъ плодъ праздной фантазіи, а, можетъ быть, здсь сказывался отголосокъ тхъ трагедій, которыя разыгрывались когда-то подъ этими мрачными сводами. Не подлежало сомннію лишь то, что въ кель сестры Каетаны, кром двухъ фантастическихъ гршницъ, за все время двухсотлтняго существованія монастыря, жили три монахини. Объ этомъ свидтельствовали монастырскіе акты, а сестра Каетана была у многихъ на памяти. Въ теченіе двухсотъ лтъ только три монахини дошли до такого подъема духа, до такого презрнія къ тлу, что пожелали затвориться даже отъ своихъ подругъ. Послднею была сестра Каетана, и келья носила ея имя, хотя въ теченіе двадцати лтъ оставалась незанятой. Изъ младшихъ сестеръ никто не видалъ ея, старшія съ трудомъ могли бы отыскать дорогу къ ней. Извстно было только, что въ глубин монастыря есть какой-то тсный, никмъ не посщаемый дворикъ, а на дворик постройка съ высокимъ, ршетчатымъ окномъ, скудно пропускающимъ дневные лучи.
Велико было всеобщее удивленіе при всти, что сестра Мехтильда просила у настоятельницы позволенія занять келью сестры Каетаны и послдовать примру тхъ отшельницъ, которыя никогда не снимали власяницы, не ли по нскольку дней подрядъ, спали въ гробу, а въ послдніе годы своего существованія отказались выходить за порогъ своего жилища и говорить съ кмъ бы то ни было. Это поражало даже самыхъ усердныхъ и суровыхъ сестеръ, а мене благочестивыхъ приводило просто въ трепетъ. Поэтому никому не показалось страннымъ, что мать настоятельница не захотла брать на себя отвтственности и собрала на совтъ матерей, то-есть тхъ монахинь, что прожили около 20 лтъ въ союз съ Богомъ. Что происходило въ высокой зал совта, какіе вопросы задавались сестр Мехтильд и какія чувства пробуждали ея отвты, полныя покорности и, вмст съ тмъ, непреоборимой настойчивости,— неизвстно, но къ вечеру вс уже знали, что совтъ согласился исполнить ея желаніе, съ тмъ, однако, непремннымъ условіемъ, чтобъ она не прекращала давать уроки въ новиціат. Здсь было очевидно вліяніе матери Ромуальды, которая оставляла отшельниц хоть маленькій выходъ на свтъ Божій и чистый воздухъ.
Передъ вечеромъ, не задолго до звонка, возвщавшаго Silentium, старая, сгорбленная мать ключница Гертруда отперла давно заржаввшую дверь и обернулась къ стоящей за нею стройной, блдной, какъ полотно, монахин. Он вдвоемъ занимали всю ширину корридорчика, узкаго настолько, что онъ напоминалъ щель, прорзанную въ толстыхъ, неровныхъ стнахъ.
— Да поможетъ Христосъ и да подастъ вамъ силы…— шепнула мать Гертруда и остановилась на минуту.— Тяжела наша жизнь. О, Господи, принимаешь ли Ты наши жертвы?Пятьдесятъ лтъ прожила я въ монастыр, а какъ сейчасъ помню комнату, гд меня отецъ качалъ на колняхъ… Тридцать лтъ ни о Ян, ни о Ман, ни о Эльжбет ни слуху, ни духу, а я ихъ всхъ помню, какъ будто вчера видла… Трудно забыть, что человкъ сотворенъ изъ персти земной… Пятьдесятъ лтъ молюсь я Христу, Его только и люблю… а, все-таки, помню… О, Іисусъ, принимаешь ли Ты наши жертвы?
Она закивала головой и посмотрла слезящимися глазами на свою собесдницу. Та, съ кружкой воды въ одной рук и съ нсколькими духовными книжками въ другой, выпрямилась еще боле и отвтила:
— Только Онъ милосердъ и вченъ, все человческое, вмст съ его памятью, это только зло и тщета.
Она склонила голову, переступила порогъ низкой двери и проговорила:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…
— Во вки вковъ,— отвтила мать Гертруда и, охая, поплелась вдоль по корридору.
Сестра Мехтильда поставила кружку на полъ и оглядлась въ своемъ новомъ помщеніи. Это было не трудно. Пять шаговъ вдоль, пять шаговъ поперекъ, потолокъ низкій, такой, что рукой достать можно, въ одной изъ посрвшихъ отъ лтъ и отъ сырости стнъ прорзано полукруглое, ршетчатое окошко. Сестра Мехтильда поднялась на цыпочки, заглянула въ окно и узнала, что оно выходитъ во что-то похожее на колодезь. То былъ узкій дворъ между двумя главными монастырскими зданіями и хозяйственными постройками. Нигд ни окна, ни живаго существа. Внизу, на земл, валяются разбитые кирпичи, вверху, въ промежутк между крышами, виднется крошечный кусочекъ неба. Монахиня снова обернулась лицомъ къ кель и по ея плечамъ пробжала дрожь. Непобдимый инстинктъ, который во всякомъ живомъ существ пробуждаетъ отвращеніе къ гробу, давалъ о себ знать. Въ этой тсной и низкой комнат, въ погожій и теплый майскій вечеръ, царилъ пронизывающій холодъ и мракъ, среди котораго едва можно было различить очертанія стоящаго на полу гроба. Все осталось здсь нетронутымъ со дня смерти сестры Каетаны. Рядомъ съ гробомъ, въ которомъ спала она, а, можетъ быть, и ея предшественницы, стоялъ высокій, черный крестъ, а у его подножія, на небольшомъ табурет, рядомъ съ лампадой, бллъ черепъ. Больше ничего.
Долго не стихалъ лихорадочный ознобъ сестры Мехтильды.
— Со мною одинъ Богъ, только Онъ одинъ,— повторяла она и, все-таки, продолжала дрожать.
Давно какъ-то она заглянула сюда, запомнила всю обстановку кельи и знала, что найдетъ здсь. Эта обстановка и потянула ее сюда въ минуту неожиданнаго внутренняго разлада. Въ густомъ сумрак, передъ высокимъ чернымъ распятіемъ она остановилась съ безсильно повисшими руками и думала о томъ, что здсь ее ожидаетъ. Говорили ей, что сюда не доходитъ ни малйшаго отголоска. шума, царствующаго въ монастыр. Мимо этихъ дверей не проходитъ никакой дороги, ничья рука не постучитъ сюда, за этимъ окномъ не зашелеститъ никакое дерево, не защебечетъ никакая птица, только разв ночью поднимутъ стукъ крысы, да летучая мышь затрепещетъ въ сосднемъ пустомъ сара своими крыльями. Здсь вчный сумракъ и холодъ, сюда не заглядываетъ ни одинъ солнечный лучъ, самый жгучій лтній полдень не можетъ ни осушить глубокаго дна колодца, ни согрть толстыхъ стнъ, пропитанныхъ вковою сыростью.
Здсь гршницы отбывали свое покаяніе, святыя во время недолгаго пребыванія здсь завоевывали себ небо. Объ этихъ послднихъ врныя свидтельства гласили, что он въ послдніе годы своего земнаго существованія, по слабости, не покидали кельи и вообще жили здсь не долго. Иначе и быть не могло, и, вспомнивъ объ этомъ, она почувствовала радость. Вроятно, вскор и для нея придетъ время, когда она будетъ имть право вовсе не выходить отсюда, не видать никакой живой твари, ничего не слыхать, не чувствовать, ни на минуту не прерывать своего общенія съ Творцомъ. А потомъ, какъ ея предшественницы, и она скоро умретъ.
Сестра Мехтильда упала на колни и съ улыбкой, странно смшанной со слезами, воскликнула:
— Господи! возьми меня къ Себ поскоре… Возьми! Сжалься… скоре, скоре!
Никогда боле жаркая молитва о ниспосланіи смерти не выходила ни изъ чьихъ устъ, можетъ быть, потому, что ни на чьемъ сердц не лежалъ боле тяжелый камень страданія. Сестра Мехтильда объясняла это тмъ, что въ монастыр она, все-таки, должна была сталкиваться съ жизнью, а здсь, въ пустын, она легко сброситъ съ своего сердца давящую его тяжесть. Но теперь она чувствовала, что пустыня не даетъ ей еще всего, что зародыши тоски, сожалнія и подавленныхъ желаній еще живы въ ея смятенной Душ.
— Со мною только Богъ, и только Онъ одинъ,— шептала она и, все-таки, не чувствовала облегченія. Утшало ее только воспоминаніе о скорой смерти ея предшественницъ и надежда, что, можетъ быть, и она удостоится такой же милости. Въ монастыр колокольчикъ прозвонилъ на Silentium, но сюда звукъ долеталъ еле-еле, точно жужжанье комара.
Сестра Мехтильда зажгла лампаду, подошла къ гробу и долго стояла надъ нимъ. Казалось, что полотно, покрывающее его внутренность, и подушка, лежащая въ изголовь, сохранили еще очертанія тла его послдней обладательницы. Гробъ былъ старый, съ истлвшими краями, полотно приняло желтоватый оттнокъ и сильно отдавало затхлостью. А, можетъ быть, не одна сестра Каетана спала и умерла въ немъ, можетъ быть, онъ служилъ ея предшественницамъ? Сестра Мехтильда окинула тревожнымъ взглядомъ стны темной кельи. Изъ этихъ стнъ, казалось, выходили странные звуки: то подавленныя, страстныя рыданія грховной земной любви, то вздохи возвышенной любви небесной, то рзкій свистъ плетки. Сестра Мехтильда дрожала. Никогда ни власяница, ни плеть, ни суровые посты и безсонныя ночи не возбуждали въ ней такого страха и тревоги, какіе охватывали ее при одной мысли лечь въ этотъ гробъ, прикоснуться къ этому полусгнившему полотну. Она начала было снимать вуаль, но руки не слушались ея и безсильно падали вдоль рясы. Ея тло собрало вс силы, чтобъ оттолкнуть предлагаемую ему чашу. Но то было тло, и сестра Мехтильда съ негодованіемъ и презрніемъ повела противъ него борьбу. Она покоритъ его, она пришла сюда, чтобъ окончательно покорить его. Пусть оно дрожитъ отъ отвращенія, пусть корчится отъ тревоги,— тмъ лучше, тмъ полне будетъ побда души. И, невольно содрогаясь и оглядываясь вокругъ себя, сестра Мехтильда сняла рясу и облеклась во власяницу.
— Изъ любви къ Теб, о Боже!… За грхи и ничтожество міра!— слышался ея тихій шепотъ.
Въ нсколькихъ шагахъ отсюда заходящее солнце заливало еще огненнымъ заревомъ акаціи, осыпанныя блыми цвтами, а здсь, дрожа на своемъ страшномъ лож, задерживая дыханіе, сестра Мехтильда прислушивалась къ тишин. Тишина была полная, гробовая, даже слышные прежде вздохи и рыданія стихли, только издали доносился неясный, не смолкающій ни на минуту шумъ, какъ въ подземелья доходятъ звуки разыгравшейся грозы. Сестра Мехтильда знала, что то были слитые воедино отголоски огромнаго, вчно шумнаго города, то былъ земной голосъ. Когда-то она близко знала его и теперь еще умла разложить на отдльныя фигуры сложную картину многообразной жизни людей. Образъ за образомъ потянулись передъ нею: улицы, пестрющія разнокалиберною толпой, обширные сады съ сотнями гуляющихъ, высокіе дома, сверху до низу набитые людьми, муравейникъ, вчно куда-то спшащій, суетящійся,— муравейникъ, каждая единица котораго родится для того, чтобы умереть, любитъ для того, чтобы потомъ возненавидть, клянется для того, чтобъ измнять, гонится за блескомъ, а онъ оказывается дымомъ или грязью, преслдуетъ счастье, а схватываетъ горе. Сплошная, громадная толпа безумцевъ, не думающихъ объ единственномъ важномъ дл, олицетвореніе грха и безумія. И какъ шумитъ онъ! Сколько въ ятомъ шум лжи, жадности, измны, обмана, плача и вздоховъ! О, Боже! благодарю Тебя, что все это такъ далеко!
Мысль о томъ, что отъ этого шумнаго міра ее отдляютъ толстыя стны кельи, наполнило сердце сестры Мехтильды полнымъ спокойствіемъ. Камень, давящій ея грудь, свалился и теперь она могла свободно вздохнуть. И почудилось ей, что Богъ милосердно взираетъ на нее и этотъ взоръ свтлымъ огненнымъ лучомъ пробивается сквозь стны и спускается къ ея изголовью.
‘Богъ со мною, и только Онъ одинъ!’ — подумала сестра Мехтильда и заснула тихимъ, глубокимъ сномъ, какимъ засыпаютъ только дти.
Съ этого дня монахини видли сестру Мехтильду только на хорахъ, да изрдка въ трапезной. Въ корридорахъ монастыря ее не видалъ никто,— изъ мрачной кельи прямо къ залу новиціата можнобыло пройти по узкимъ, мрачнымъ, сырымъ переходамъ, въ которые почти никто не заглядывалъ. Въ трапезную она приходила не каждый день,— всмъ было извстно, что обитательница кельи сестры Каетаны къ другимъ способамъ умерщвленія своей плоти прибавила еще и суровый постъ. И даже на хорахъ вокругъ нея образовывалось пустое мсто. Сестры, стоящія рядомъ, рдко и несмло ршались взглянуть на нее, пансіонерки старались держаться подальше: а ну, какъ она поймаетъ кого-нибудь, какъ когда-то поймала Клару на самомъ мст преступленія?
Сестра Мехтильда замчала это и спокойствіе ее возростало. Міръ сторонился и отдалялся отъ нея. Въ теченіе долгаго ряда дней она могла бы не говорить ни съ кмъ, открывать свои уста только для бесды съ Богомъ, еслибъ не ея обязательныя занятія въ новиціат.
Новиціатъ помщался въ большой, четырехугольной, высокой зал, которая соединялась со спальнями послушницъ и новиціатокъ. Сюда же выходила дверь изъ кельи монахини, слдящей за воспитаніемъ своего стада и носящей титулъ начальницы новиціата. Нсколько оконъ вмст со стеклянною дверью выходили на дворъ, гд росли старыя деревья и былъ разбитъ огородъ съ лкарственными травами. Даже зимою, когда дворъ былъ покрытъ густою пеленой снга, а деревья ломились подъ тяжестью инея, зала новиціата была самымъ веселымъ мстомъ во всемъ монастыр. Теперь она вся была залита свтомъ, широкою волной врывающимся въ окна, открытыя на дворъ, весь заросшій свжею муравой. Вмст со свтомъ въ комнату вливалось густое благоуханіе шалфея и ромашки, около которыхъ суетилась молодая, румяная монахиня. Посредин залы, за круглымъ столомъ, сидли послушницы въ срыхъ и блыхъ вуаляхъ, и новиціатки, которыя посл малаго пострига носили уже рясу, впрочемъ, безъ чернаго вуаля и золотаго креста на груди. Столъ былъ заваленъ шелковыми и бархатными лоскутками, золотою и серебряною канителью, позументами, пасмами разноцвтнаго шелка и старыми драгоцнными кружевами.
Одн изъ новиціатокъ нашивали на блую матерію гирлянды бархатныхъ гроздій и листьевъ, другія искусными руками штопали кружева. Въ зал царствовало молчаніе, слышался только шелестъ матеріи и стукъ ножницъ, да изъ-за закрытой двери доносились протяжные звуки фисгармоніи. То начальница новиціата, самая, лучшая музыкантша во всемъ монастыр, учила одну изъ послушницъ воспвать звуками славу Божію.
Сестра Мехтильда, наклонившись надъ столомъ, слдила, какъ, вышиваютъ великолпную напрестольную пелену. Лишь изрдка она указывала пальцемъ какую-нибудь небольшую ошибку, въ короткихъ словахъ объясняла ее или молча брала карандашъ и рисовала на бломъ фон какую-нибудь фигуру. Она только что пришла, но не черезъ дворъ, а по внутреннимъ, мрачнымъ переходамъ, и теперь не бросила ни одного взгляда на широкія, освщенныя солнцемъ окна. Лицо ея похудло еще боле, на всей фигур лежалъ отпечатокъ суроваго спокойствія, отъ ея движеній и рдкихъ словъ вяло леденящимъ холодомъ. Все это плохо гармонировало съ огнемъ, который горлъ въ ея воспаленныхъ глазахъ, отвыкшихъ отъ дневнаго свта.
Въ комнату вошла мать Ромуальда, осмотрлась вокругъ и направилась къ двери, ведущей на дворъ. Настоятельница была задумчива, можетъ быть, огорчена чмъ-нибудь,— мало ли заботъ съ монастыремъ?— но увидала монахиню, ухаживающую за цвтами, улыбнулась и пошла къ ней на встрчу. Только годъ прошелъ съ постриженія сестры Винценты, а она успла уже завоевать любовь настоятельницы и всхъ монахинь. Больше всхъ она любила ухаживать за больными и за цвтами. Мать Магдалена, завдующая аптекой и садомъ, признала ее сразу своею помощницей и будущею замстительницей. Сестра Винцента занималась огородомъ, сушила травы, приготовляла лкарства, очищала въ большомъ монастырскомъ саду деревья отъ червей, осенью выкапывала коренья и кусты на зиму, и все это длала съ такою же торопливостью, съ какою читала молитвы на хорахъ. Тамъ, едва сестры успвали начать третью молитву, какъ она оканчивала уже десятую, а здсь, въ саду, она засыпала словами того, кто попадется на встрчу, а за неимніемъ слушателей, болтала съ деревьями и цвтами. Смялась она часто, и хотя старалась сдерживать свой смхъ, но въ немъ невольно проскальзывали веселыя, молодыя ноты. Монахини, даже самыя старыя и суровыя, за маленькій ростъ сестры Винценты и ея неизмнное веселье называли ее сестричкой, а настоятельница розочкой.
Увидавъ приближающуюся настоятельницу, сестра Винцента радостно защебетала:
— Во имя Отца и Сына! Пришли на мои цвточки посмотрть? Господь милостивый послалъ имъ ночью славный дождичекъ, а Пресвятая Два сегодня ихъ солнышкомъ обогрла. И какъ зацвли отлично! Посмотрите, сколько здсь колеровъ, понюхайте,— запахи-то какіе! Вотъ ирисъ цвтетъ, цвты лиловые, словно аметисты, что мама дала сестр Зос въ приданое. Ей аметисты, а мн ирисъ. Я предпочитаю ирисъ и благодарю Бога за свою долю. А мальвы мои,— видите, матушка? такъ разрослись, такъ вытянулись, что плетня не видно. Цвтки такіе деликатные, блдно-розовые, а листъ бархатный, точно серебромъ окропленный. Хвала Богу за дивныя дла Его! Въ этомъ уголку, матушка, ростетъ полынь, настурціи будутъ цвсти, здсь ромашка, словно блдныя звздочки разсыпалась по трав. А вотъ тутъ я смя посяла для канареекъ матери Магдалены… милыя птички тоже воспваютъ славу Божію, и въ монастыр отъ нихъ веселе становится, надо и о нихъ позаботиться. Еще,— тутъ сестра Винцента не удержалась и залилась серебристымъ хохотомъ,— посмотрите-ка, матушка, что подъ грушей ростетъ!… Ага, увидали! незабудки! Никогда ихъ здсь не было, но ужь я такъ просила мать Магдалену, такъ просила, что она позволила мн занять этотъ кусочекъ земли. Посмотрите-ка, какія он голубенькія, съ золотымъ глазкомъ по середин. Ни на что это не нужно, ни зачмъ человку не пригодится: ни въ пищу ему, ни на одежду не идетъ, а, все-таки, цвтетъ во славу Божію и красуется для глаза человческаго. Хвала Господу за дивныя дла Его!
Дв черныя фигуры медленно двигались среди роскошно разросшихся цвтовъ, останавливались у высокихъ мальвъ, наклонялись надъ голубыми незабудками. Болтовня сестры Винценты долетала до новиціата, послушницы старались скрыть свою невольную улыбку, за то губы сестры Мехтильды сжимались все крпче и крпче, глаза ни на минуту не отрывались отъ спутанныхъ мотковъ шелка.
Мать Ромуальда ласково потрепала щеку молодой монахини, съ улыбкой назвала ее розочкой, вошла въ залу и сла за столъ съ послушницами и новиціатками. Обыкновенно она приходила сюда спустя часъ посл обда, если ей не мшали монастырскія дла и ревматизмъ, который она схватила отъ пребыванія въ толстыхъ, сырыхъ стнахъ монастыря. Она любила залу новиціата, свтлую, съ широкимъ дворомъ за окнами, любила смотрть на неувядшія еще щеки молодыхъ послушницъ и обучала ихъ длать искусственные цвты, а въ этомъ у нея почти не было соперницъ. И сегодня она взяла ножницы и кусочекъ матеріи и принялась вырзывать цвточный лепестокъ, но молча. Щебетанье сестры Винценты на время развлекло ее, но теперь она снова погрузилась въ глубокую думу. Долго сидла она за своею работой, наконецъ, подняла голову и показала своимъ сосдкамъ цвтокъ павилики, почти живой цвтокъ, съ нжными лепестками, съ тоненькимъ стебелькомъ.
— Очень хорошо. Нужно сдлать гирлянду изъ такихъ цвтовъ на алтарь Пресвятой Двы.— Мать Ромуальда усмхнулась, глядя на свою работу, и потомъ монотоннымъ голосомъ, тономъ поученія, продолжала дальше:— Трудъ успокоиваетъ, трудъ утшаетъ, трудъ пріучаетъ сердце терпливо выносить тернія жизни и дороже цнить ея дары. Богъ сотворилъ горе, заботу, искушенія, всякія потребности, но на встрчу имъ послалъ трудъ и сказалъ ему: ‘Утшай, укрощай, корми, одвай!’
Рсницы сестры Мехтильды поднялись и тотчасъ же опустились. Глаза ея метнули суровый, негодующій взглядъ въ сторону матери Ромуальды, а изъ устъ послышался шипящій голосъ:
— Трудъ часто бываетъ слугою грха, а плоды труда бренны. Все носитъ въ себ зародышъ зла, все временно и скоропреходяще. Только въ одномъ Бог наша защита, радость и утшеніе.
Мать Ромуальда не отвтила ничего: можетъ быть, ей не хотлось вступать въ споръ съ такою строптивою и, вмст съ тмъ, такою благочестивою сестрой, можетъ быть, она боялась уронить свое достоинство передъ юными послушницами. По лицу ея проскользнула тнь неудовольствія, но тотчасъ же исчезла. Мать Ромуальда вспомнила о святости сестры Мехтильды. Она опустила руки съ работой на колни и, не сводя глазъ съ открытаго окна, проговорила:
— Посмотрите, дти, какъ рады деревья весеннему теплому втерку, какъ весело щебечутъ птицы… Богъ сотворилъ и птицъ, и деревья,— нужно любить и удивляться твореніямъ Его!
Когда молодыя головки, довольныя минутой отдыха, оторвались отъ своей работы и повернулись въ сторону веселаго, освщеннаго огорода, мать Ромуальда, мало-по-малу оживляясь, заговорила тихимъ, пвучимъ голосомъ:
— Въ краю, надъ которымъ Господь распростеръ вчно голубое небо, въ стран, гд вчно зеленютъ лавры и кактусы, жилъ великій святой Францискъ, прозванный Ассизскимъ по мсту своей родины. Тло его было слабо, одежда бдна, но въ сердц его горлъ огонь чистой, великой любви къ жизни и всему живущему. И когда міръ, какъ и теперь, убирался въ свои весенніе роскошные уборы, Францискъ говорилъ такую молитву:
‘Будь Благословенъ, Господь, за всякое твореніе Твое, наипаче же за свтлаго брата нашего, солнце, которое даетъ свтъ и тепло, дивно оно, свтозарное, и мы видимъ въ немъ Твой образъ, о, Создатель!
‘Будь благословенъ, Господь, за сестеръ нашихъ, звздъ, что свтятся на неб, прекрасныя и чистыя.
‘Будь благословенъ, Господь, за втеръ и тучи, за воздухъ прозрачный, за все, что даетъ жизнь Твоему творенію.
‘Будь благословенъ, Господь, за сестру нашу, воду, драгоцнную, чистую и скромную.
‘Будь благословенъ, Господь, за брата нашего, огонь, который освщаетъ наши ночи и согрваетъ насъ.
‘Будь благословенъ, Господь, за ласточекъ, веселыхъ, невинныхъ, легкокрылыхъ сестеръ нашихъ.
‘Будь благословенъ, Господь, за нашу мать, землю, которая родитъ плоды, травы и цвты…’
— Такъ молился онъ, и если замчалъ гд-нибудь червяка, ползущаго поперекъ дороги, то переносилъ его на траву, подальше отъ прохожихъ, ягнятъ оборонялъ отъ обиды козловъ, выпускалъ лисицъ, попавшихся въ капканъ, носилъ птицамъ кормъ въ безплодную мстность. И вотъ, когда онъ умиралъ, цлая туча жаворонковъ слетлась на крышу его мазанки, и хотя спускалась уже ночь, эти любимцы свта своею пснью убаюкивали его на вчный сонъ.
Она умолкла, а черезъ минуту въ зал, гд тишина прерывалась только щебетаніемъ птицъ, долетавшимъ извн, да тихими аккордами фисгармоніи за сосднею дверью, послышались тихія, но ясныя слова:
— Суета суетъ и всяческая суета: великолпное солнце освщаетъ темную землю, дерево усыхаетъ и разсыпается въ прахъ, на ласточку нападаетъ ястребъ, чистоту воды оскверняетъ слюна пьющей ее зми. Только Тотъ, Кто обитаетъ на небесахъ, чистъ и вченъ.
Слова эти произнесла сестра Мехтильда и взглянула прямо въ лицо настоятельницы. Глаза матери Ромуальды блеснули грознымъ огнемъ. Очевидно, ее вызываютъ на бой. Неужели въ голов благочестивой монахини образовался планъ внести расколъ въ монастырь, навязать свое міровоззрніе, совершенно несхожее съ міровоззрніемъ настоятельницы? Мать Ромуальда, гордо поднявъ, голову, собиралась было отвтить, но остановилась. Въ комнату торопливо вбжала начальница пансіона, взволнованная, огорченная, и заговорила, переступая порогъ:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Какое счастье, что я нашла васъ здсь, матушка! Была въ кель — васъ нтъ, на хорахъ — нтъ! Ну, думаю, врно въ новиціат, цвты длаетъ и о святыхъ разсказываетъ. У насъ въ пансіон несчастіе… что тутъ длать? что длать?
Она опустилась на табуретъ, поправила свой вуаль, и, не слушая разспросовъ матери Ромуальды, продолжала дальше:
— Несчастье и большая опасность!… Одна изъ маленькихъ, захворала… ей еще вчера было нехорошо, но я думаю себ, ничего, пройдетъ! Отъ уроковъ ее я освободила, приказала кормить крпкимъ бульономъ и думала, что все хорошо обойдется… А сегодня — бда! Прихожу утромъ въ пансіонъ, мн говорятъ: Клара очень больна!…
Тутъ она остановилась и инстинктивно обернулась въ ту сторону, откуда послышался не громкій, но рзкій стукъ. То сестра Мехтильда выронила изъ рукъ ножницы, но поднять ихъ не нагнулась, а машинально взяла въ руки мотокъ желтаго шелка.
— Прихожу, смотрю — лежитъ на своей кроватк, разгорлась вся, глаза помутились, меня даже не узнала… совсмъ больна, нечего тутъ толковать! Я поскоре послала за докторомъ… и что-жь вы думаете? Господи Іисусе, не оставь насъ своимъ мило сердіемъ… Вы, преподобная мать, не очень пугайтесь, но для пансіона это вещь очень страшная… нечего тутъ толковать, нужно сказать прямо: пятнистый тифъ!
Выпаливъ эти слова, мать Норберта отерла потъ, струившійся по ея желтымъ щекамъ, и медленно перекрестилась.
Мать Ромуальда внимательно выслушала все, встала и проговорила:
— Эту маленькую нужно какъ можно скоре отдлить отъ другихъ дтей.