Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Ант. Ладинский. ‘Черное и голубое’
Ант. Ладинский. ‘Черное и голубое’
Изд. ‘Современные записки’. Париж. 1931.
Примечания
Примечания
———————————————————————
Ант. Ладинский. ‘Черное и голубое’, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1931
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Первый сборник молодого поэта, в котором нет и признаков ученичества. С первых же стихов, появлявшихся в разное время в журналах и газетах, А. Ладинский нашел свой тон. И только теперь, когда стихотворения его объединены в книге, мы понимаем законченность и цельность его поэзии.
Эфирный мир Ладинского, светлый и прозрачный, стынет в стеклянном воздухе, в ‘сугробах голубой зимы’. Все четко в нем, стройно и радостно. Поэт говорит о своих печалях и томлениях, о земных горестных страданиях, о разлуке и смерти, но над всеми этими словами — синий свод вечности, торжественность покоя.
Он родился с классической душой, и в возвышенности его речи нет искусственности. Другого мира, темного, разорванного, ‘страшного’ просто не видит. Великолепным храмом, ‘готическим лесом’ возносится его видение. Он, как зодчий, оценивает его постройку, от природы дано ему чувство архитектуры мира.
Да, самое прекрасное в твореньи —
Вот этот воздух, перекрытий лет,
Вся эта легкость, простота, паренье,
Божественный строительный расчет.
И тот же ‘строительный расчет’, та же простая крепкая равновесность в его стихах. Они сделаны из доброго материала, из гладких, ровных и тяжелых слов, которые взлетают вверх, как бы преодолевая земные притяжения. Взлетают, но прочным фундаментом стоят на земле. Земное побеждается не чудом (в закономерном мире Ладинского нет места чуду), а мудрым расчетом мастера. Как любит он пространство, воздух, свет, ‘большие планы’, ‘необъятные залы’, огромные поверхности айсбергов! С каким восторгом чертит простор снеговых равнин, полярных морей, ледяного эфира!
Поэт не хочет верить в то, что прекрасная земля — непрочна, что эта торжественная жизнь обречена гибели. Он Генное подмораживает стужей вечности. Окованная льдами, засыпанная ‘пышными’ сугробами, лежит земля, как спящая красавица в стеклянном гробу.
Муза шепчет:
Хочу зимы…
Хочу, чтобы снежок.
Этот звук, ‘хрустальный звон зимы’ проходит через все ст’хи. Вспоминает ли Ладинский о детстве: ‘И по скрипучим голубым сугробам меня возили в пекле меховом’, поет ли о Московии: ‘Зима. Морозный на щеках румянец. Медвежий храп в сугробах’ или об Архангельске: ‘Полночный мир сугробов’, рассказывает ли он об Аргонавтах: ‘За ледяным окном, в глухие зимы’, и всюду, всегда:
Насквозь промерзшая земля, Бушует огненная стужа За зимней рамой бытия.
В этом слепящем мире расцветают сказочные голубые розы, порхают снежные мотыльки, сияет розовое солнце и ангелы отвечают на стихи.
Это — одна тема: нетленный мир, ‘классическая зима’, классический холодок. Из нее рождается и ритм — медлительный и важный, и ‘пышный гул сравнений’, и ‘к морозу рифма — роза с державинских времен’, и высокий стиль, и муза, Пегас, Терпсихора, Психея, Навзикая.
Здесь, в этом плане, Московия встречается с Римом, славянское сливается с античным и русские слова звучат латинской медью. Читая Ладинского невольно вспоминаешь стихи столь близкого ему по духу поэта Осипа Мандельштама, его ‘Успенье нежное — Флоренция в Москве’, его строки о Психее:
Душа не узнает прозрачные дубравы
Дохнет на зеркало и медлит передать
Лепешку медную с туманной переправы.
Эти стихи могли бы служить эпиграфом к сборнику Ладинского. Вторая тема его — и главная — разлука души с землей. Уходя из печального мира Психея медлит, оборачивается с тоской. Поэт только об этом и говорит — о ‘полете в эфир’. Адмирал ведет ‘грешные души Атлантикой к Богу’. Психея ‘взлетает, вырвавшись из рук’ и падает у столба ‘загнанная лошадь молодая’, корабль ‘влачит нас в бессмертье голубое’, как волы, мы ‘влечем ярмо’ и вспахиваем землю, ‘рвущуюся в облака’, как Аргонавты, мы ‘отлетаем в Эмпирей’, посетив этот мир, мы ‘снова отлетаем к райским рощам, домой’.
Неуверенно, как будто с чужих слов, Ладинский сетует на печальную жизнь, где ‘все смертно и тленно’, говорит о ‘проклятой планете’, о том, что ‘земля — комочек пыли, а небо — темнота’. В словах этих нет ни глубокой скорби, ни подлинного отчаянья. Всем торжественным строем его поэзии опровергается смысл этих строк. Смертное и тленное, ‘чердак’, ‘курятник’ любит он больше райских рощ и эфира вечности.
И покидая воздух здешний
За вздохом вздох, за пядью пядь,
Ты плакала все неутешней
И не хотела улетать.
Или еще яснее и окончательнее:
Но ради небес умирая
На охапке железных пик
Мы думаем не о рае —
О земле наш последний крик.
‘Черное и голубое’ — черная земля и голубое небо. Но вот цвета меняются: в нетленных снегах голубеет земля, ‘дорогая мать’, — а небо обтекает ее, как черная Лета.
Ладинский — один из самых подлинных поэтов нашего времени. Его стихи не исповедь, не излияния чувства, он говорит на высоком языке поэзии, человек от нас закрыт, мы видим только поэта. И стихи его оттого так значительны, что они выражают не просто ‘тонкие мысли и образы’ — но особый, поэтический строй души. ‘Призвание поэта’ — не аллегория, Муза — реальность, торжественность — не риторика,
Когда кастальской стужей
Мы дышим в первый раз…
Впервые: ‘Числа’. 1931, No 5.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.