Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Анна Ахматова
Анна Ахматова
Anno Domini MCMXXI Книгоиздательство Петрополис. Петроград, 1922 г.
Примечания
Примечания
———————————————————————
Анна Ахматова, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1922
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В прошлом году издательство ‘Петрополис’ выпустило миниатюрную белую книжку — ‘Подорожник’ Ахматовой. Обложка и фронтиспис работы М. Добужинского, изящный шрифт, превосходная бумага — все говорит о бережном и любовном отношении к делу. В этом году в том же издательстве появилась новая белая книга Ахматовой Anno Domini MCMXXI, исполненная с такою же заботливостью. Мы представляем себе в каких неимоверно тяжелых условиях приходится работать ‘Петрополису’. Его безукоризненные с художественной и типографской точки зрения издания приветствуем, как огромные достижения современных поэтов. Будем надеяться в скором времени увидеть в такой же прекрасной форме произведения Блока, Сологуба, Мандельштама, Кузмина и др.
Сборник ‘Anno Domini’ состоит из трех частей: кроме перепечатки полностью уже известного нам ‘Подорожника’, в нем помещено 14 стихотворений, объединенных заглавием ‘Anno Domini MCMXXI’ (все они написаны в 1921 году), 15 стихотворений, названных ‘Голос памяти’, относящихся к Разным эпохам от 1914 до 1921 года.
Гак на страницах этой книжки запечатлены этапы восьмилетнего творческого пути, в ней перемежаются разные манеры, сплетаются не схожие мотивы, созвучат диссонирующие голоса. Трудно проводить грани, когда промежуток времени сравнительно так невелик, а эволюция техники поэта так постепенна и органична. Все же думается нам, своеобразие художественной фактуры Ахматовой эпохи ‘Четок’ может быть довольно явственно отличена от стиля ‘Белой Стаи’. Стихи 1921 года в свою очередь выделяются особенностями новой, ‘третьей’ манеры.
Стихи ‘Четок’ — грациозны и чуть вычурны. Они переливают нежными оттенками и капризными изломами, скользят по поверхности души. При сверкающей игре мелких волн глубины остаются не возмущенными. Легкие тонические размеры, импрессионистическая разорванность синтаксиса, неожиданная острота финалов, эффектная простота словосочетаний — создают тонкое очарование этой женственной поэзии. Это стихи interieur’a, ‘прелестных мелочей’, эстетических радостей и печалей. Мир вещей с его четкими линиями, яркими красками, с его пластическим и динамическим разнообразием покоряет воображение поэта. Символом этой эпохи может служить ‘красный тюльпан в петлице’. Внешнее так переплетается с внутренним, что пейзаж нередко становится выражением душевного состояния. Мотивы неразделенной любви, тоски и ожидания еще не закреплены болью и отчаяньем. Поэт изображает жесты и позу эмоции, ее пластические атрибуты, и в таком изображении есть доля самолюбования. В ‘Четках’ уже найдена резкая выразительность слова, но еще нет пафоса, есть манера, но нет стиля.
В ‘Anno Domini’ одно стихотворение 1913 года превосходно иллюстрирует эту манеру:
На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут —
знакомая нам передача эмоции через описание наружности, даже туалета. (Ср. в ‘Четках’: ‘Я на правую руку надела перчатку с левой руки’.) Столь же характерно внешнее воплощение основного мотива — неразделенной любви в заключительных строках:
И на груди моей дрожат
Цветы не бывшего свиданья.
Построение стихотворения в виде ребуса с разгадкой в последней строке (в данном случае, в одном эпитете ‘не бывший’) — основной композиционный прием в ‘Четках’. (Ср. ‘И в руках его навеки нераскрытый веер мой’).
В той же манере написаны пьесы ‘Как страшно изменилось тело’ и ‘Ты мог бы мне сниться и реже’. По стилистическим соображениям мы решаемся отнести к той же эпохе (1913-14 г.) два недатированных стихотворения. ‘Я окошка не завесила’ (ср. в ‘Четках’: ‘Ах, дверь не закрывала я’) и ‘Проводила друга до передней’.
Эпоха ‘Белой Стаи’ (1915-1917 г.) знаменует собою резкий перелом Ахматовского творчества, огромный взлет к пафосу, углубление поэтических мотивов и законченное мастерство формы. Поэт оставляет далеко за собой круг интимных переживаний, уют ‘темно-синей комнаты’, клубок разноцветного шелка изменчивых настроений, изысканных эмоций и прихотливых напевов. Он становится строже, суровее и сильнее. Он выходит под открытое небо — и от соленого ветра и степного воздуха растет и крепнет его голос. В его поэтическом репертуаре появляются образы Родины, отдается глухой гул войны, слышится тихий шепот молитвы.
Из памяти, как груз отныне лишний
Исчезли тени песен и страстей.
Ей — опустевшей приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
После женственного изящества ‘Четок’ — строгая мужественность, скорбная торжественность и молитвенность ‘Белой Стаи’. Раньше стихи привычно складывались в признание или беседу с милым — теперь они принимают форму размышления или молитвы. Прежде ломанные тонические ритмы — теперь монументальная грузность пятистопного ямба и александрийского стиха. Вместо ‘мелочей бездумного житья’ — цветов, птиц, вееров, духов, перчаток — пышные речения высокого стиля. Да, стиля, ибо в ‘Белой Стае’ из манеры ‘Четок’ выплавляется и выковывается подлинный поэтический стиль.
В ‘Anno Domini’ эта эпоха представлена 23 стихотворениями, из которых большинство относится к 1917 году. Безысходность тоски, ужас одиночества, вечная разлука и напрасное ожидание — вот душевное состояние:
‘Сводом каменным кажется небо’ (стр.78).
И вот одна осталась я
Считать пустые дни.
И в этой муке одно прибежище — Господь, одно утешение и молитва. Простой бесхитростной верой полны ее стихи, религиозный пафос ‘Белой Стаи’ не гаснет и в ‘Anno uomini>’. Типом лирической композиции становится любовная элегия с молитвенным воззванием в финале. Так например стихотворение ‘Эта встреча никем не воспета’ заканчивается:
Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи,
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.
В двух последних строках найдено эпиграмматическое противопоставление двух строев души — настоящего и прошлого.
Мистическое претворение ‘великой земной любви’ дано в стихотворении ‘Ждала его напрасно много лет’. Встреча с ‘женихом’ изображается, как мистерия:
Но воссиял неугасимый свет
Тому три года в Вербную субботу.
Свидание овеяно весенним ветром, колокольным звоном, звучащим, как утешенье вещее. За окном идет народ со свечками (‘О, вечер богомольный’). И рука ее, принимающая поцелуй, закапала воском. Переполненная душа невольно поет евангельские слова: ‘Блаженная ликуй’ (ср. в ‘Белой Стае’: ‘Солеею молений моих был ты, строгий, спокойный, туманный. Там впервые предстал мне жених…’).
Они расстаются: на прощание она дает ему кольцо, и ждет его ‘долгие годы’ ‘напрасно’. Ее жизнь — ‘долгая драма’, ‘тяжелый сон’. Даже петь она разучилась.
Не нашелся тайный перстень,
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.
(1917)
Там идут дни, ‘печали умножая’
И сердце только скорой смерти просит,
Кляня медлительность судьбы.
(1917)
И снова мотив смерти песен:
Так, земле и небесам чужая,
Я живу, и больше не пою.
Слов все меньше, стихи достигают предела простоты и сжатости. Горе поэта стыдливо и скупо на слова. В этой ‘темнице гробовой’, ‘в этом предчувствии неотвратимой тьмы’ образ далекого возлюбленного укажется ‘ангелом, возмутившим воду’. И личное страдание вырастает в скорбь о родине:
Теперь никто не станет слушать песен,
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.
Еще недавно, ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой голодной,
Не достучишься у чужих ворот.
События 1917 года вызывают к жизни потрясающие строки:
Вот для чего я пела и мечтала,
Мне сердце разорвали пополам.
Как после залпа сразу тихо стало.
Смерть выслала дозорных по дворам.
Технически все стихи этой эпохи отличаются устойчивой классической композицией, полновесно-медлительным ритмом (преобладание пятии- шестистопных ямбов), строгой чеканностью слов. Появляются чистые описания и рассуждения. Темы ‘Белой Стаи’ — далекий возлюбленный, ‘отступник’, светлый ‘воин’ убитый на войне и ‘злой’ — нелюбимый — три таинственных образа — разрабатываются и здесь. Но только в стихах 1921 г. это тройственное построение окончательно оформляется [К эпохе ‘Белой Стаи’ мы считаем возможным из недатированных стихотворений отнести следующие: ‘Покинув рощи родины священной’, ‘Смеркается’, ‘Тот август, как желтое пламя’ и ‘По неделе ни слова ни с кем не скажу’].
Мотив ‘далекого возлюбленного’, отрекшегося от темной родины, покинувшего ‘грешную страну’ для чужих ‘вод и цветов’ ровной нитью проходит через последние стихотворения Ахматовой. В ‘Белой Стае’ мы читаем:
Высокомерьем дух твой омрачен,
И оттого ты не познаешь света…
Ты говоришь: мой страна грешна,
А я скажу — твоя страна безбожна.
Но отступник томится по преданной им родине и стучится к ‘нищей грешнице’.
В ‘Подорожнике’ мотив развивается:
Ты, отступник, за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы
И над озером тихим сосну…
И такой же финал:
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Теперь он может кощунствовать и чваниться, губя свою ‘православную душу’ — он потерял благодать:
Оттого то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.
Но под суровым обличением таится бесконечная любовь, и в других стихотворениях поэт с мучительной нежностью говорит о нем, ‘тяжелом и унылом, отрекшемся от славы и мечты’. В конце неожиданное горестное признание:
Как за тебя мне Господа молить?
Ты угадал: моя любовь такая,
Что даже ты ее не мог убить.
В ‘Anno Domini’ этот мотив достигает необычайного для Ахматовой пафоса и динамизма. Прерывистые, торопливые строки — гневны и жестоки. Любовь перешла в ненависть.
А, ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня
И что брошусь, моля и рыдая
Под копыта гнедого коня.
Будь же проклят.
Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом —
Я к тебе никогда не вернусь.
Параллельно по построению другое изумительное стихотворение. Раскаленные страстью строки внезапно резко обрываются. Ускорение ритма непосредственно передает взволнованность души:
Нам встречи нет. Мы в разных станах.
Туда ль зовешь меня, наглец,
Где брат поник в кровавых ранах,
Принявши ангельский венец?
И ни молящие улыбки, Ни клятвы дикие твои,
Ни призрак млеющий и зыбкий
Моей счастливейшей любви
Не обольстит…
Из этого проклятого круга любви и ненависти (эпиграф к ‘Anno Domini’: ‘Nec sine te, пес tecum vivere possum’) выводят поэта сверхличные чувства — любовь к родине и вера в свое призвание. В песнях дана великая свобода. От пытки земной страсти освобождает ‘дивный дар’ песен, который ‘нетленной любви’. Стихи о стихах, о Музе, о поэте занимают большое место в ‘Белой Стае’. В последнем сборнике — Муза приходит как утешительница и друг. Ахматова благословляет ‘изменника’ на союз с другой, а сама уходит ‘владеть чудесным садом, где шелест трав и восклицанье муз’.
Темное земное томление переливается в песни и над смертью и отчаяньем царит ‘вольный дух’:
Я-то вольная. Все мне забава —
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится Слава
Погремушкой над ухом трещать.
По фактуре стихи 1921 г. разнообразны и разнокачественны. Строгие классические формы преодолены. Чувствуется большая легкость и гибкость техники. Анапесты и хореи вытесняют александрийский стих. Открываются новые возможности словесных построений. Творчество Ахматовой, в отличие от поэзии символистов, основано на разработке интонаций живой речи. У символистов ритм, синтаксис и оркестровка подчинены музыкальному принципу, у Ахматовой — принципу интонационному. Их стихи — поются, ее — говорятся. И в этом динамика ее поэтической ‘дикции’.
Впервые: ‘Современные записки’, 1922, No 10.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.